МАРКОВ Е.

В БРАТСКОЙ ЗЕМЛЕ

(Путевые очерки по Сербии)

(Продолжение. См. Русский Вестник, август и сентябрь, 1898 г.)

________________________

5. Монастырь Любостыно и «баня» Вранци.

В Тростеник или в Трстник, как пишут сербы, приехали мы, когда уже стемнело. К вечеру стали ходить кругом грозовые тучи, собирался дождь, то и дело сверкали молнии, так что мы совсем кстати доползли до своего ночлега. Городок небольшой, но чистенький, домики тоже маленькие; главная улица — обычный базар мелких лавочек и кофеен, тянущихся справа и слева; в общем — не хуже Крушевца.

Мы въехали в узенький двор какой-то кофейни или ресторана. Отыскалась для нас порядочная комната с двумя постелями. Пока мы устраивали себе чай, стройное пение и звук музыки, вылетавшие из кофейни, наполняли веселою волной маленький дворик. Чтобы лучше слушать их, мы устроились с чаем в крошечном садике чуть не под окнами кофейни. К удивлению нашему почти сейчас же после нашего приезда явился к нам местный капитан, по-русски — уездный начальник, и любезно предложил свои услуги. Оказалось, что распорядительный префект Ниша потревожил своими телеграммами всех подчиненных своих по пути нашего странствования, рекомендуя им оказывать нам всякое содействие.

Капитан был одет в штатское платье, но такой огромный, широкоплечий и могучий, что, наверное, лет 50 тому назад из него вышел бы завидный юнак, способный, подобно своему историческому царю, «единым ударением человека и коня просецати». [8]

Мы усадили его пить с нами русский чай, который он, очевидно, с большею охотою заменил бы стаканом чего-нибудь более существенного. Префект даже известил его, что мы намерены посетить старинный монастырь в Любостыно и поручил ему устроить для нас эту поездку. Исполнительный администратор, получив от нас подтверждение этих сведений, тотчас же отправил своего верхового пандура к архимандриту монастыря предупредить его, что мы будем у него в 6 часов утра. Он недолго посидел с нами, но все-таки я успел расспросить его обо всем, что мне было нужно. С каждым днем пребывания в Сербии я убеждаюсь, что с запасом нескольких сот сербских слов да с некоторым применением русских фраз и особенно ударений к сербской речи можно целые часы разговаривать с сербами не только о том, чтобы дали вам воды или хлеба, а даже о политике, истории и т.п. И серб, оказывается, вас понимает после первых минут затруднения, и вы — серба. Но, конечно, и ему, и вам необходимо подбирать подходящие слова, употреблять короткие выражения и, главное, произносить все явственно и не спеша. Иначе ничего не поймете.

Из любопытства я несколько раз заходил в кофейню или, вернее, харчевню, потому что там не только пили, но и ужинали простодушные сербы. Все это были большею частию приезжие из деревень селяки. Меня утешили приличие и опрятность их сравнительно с нашим простым народом. Столики, приборы, ножи — все подается как у состоятельных людей, всякий бедняк здесь считает себя вправе требовать того же уважения к своим потребностям, как и любой богач.

Ночью разразилась страшная гроза; вся наша утлая гостиница тряслась, как зубы в лихорадке. Непрекращавшиеся удары грома и всполохи молний не давали заснуть. А вскочили мы все-таки в половине пятого, чтобы попасть, по обещанию, к 6-ти часам в Любостыно. Однако наша педантическая аккуратность, годная у немцев, не пригодилась в славянской Сербии. Проводник наш, избалованный былою раздольною жизнию, когда он вел торговые дела и имел порядочный капитал, не любил неволить себя и поднялся гораздо позднее нас; кучер наш тоже считал своим законным правом сначала напиться кофе в ресторане, беспечно болтая со своими земляками, потом неспешно напоить лошадей, потом также неспешно свести их перековать в кузню, так что только в 7 часов утра коляска наша могла с [9] грохотом двинуться со двора кофейни по мокрым улицам Тростеника. Дождь к нашему благополучию перестал, но густые влажные облака беспокойно бродили по небу, низко повиснув над нами. Мураву, очень здесь широкую и величественную, мы переехали через великолепный мост с могучими ледорезами и почти сейчас же за рекою попали в лесное царство. Эти лесные холмы и долины кишат сернами, козами, всякою дичью. Мы едем красивым лесным ущелием между гор, которое было бы в десять раз приятнее, если бы с деревьев не сыпались на нас дождевые капли, если бы колеса не вязли в грязи, а в воздухе и на небе не было бы так сыро. Ручей Любостыно все время показывает нам дорогу, так как мы плетемся вдоль его беспорядочно разметавшегося русла, защемленного между двумя кряжами лесных гор.

Нас останавливают на дороге полюбоваться на древний исторический тополь, в дупле которого без труда поместятся десять взрослых людей. Подъем в гору и грязная дорога на далеко не богатырских лошадях сильно задерживают наше странствование. Но вот, наконец, мы и у монастыря. Желтая башня его и кресты его церкви давно уже мелькали нам из-за верхушек деревьев. Смотрим: неподалеку от монастырских ворот, под деревом, где он, очевидно, укрывался от утреннего дождя, пандур на коне, вооруженный ружьем. По приказу своего начальника он дожидался здесь нас, давно уже уведомив игумена о нашем прибытии. Монастырские ворота были отворены настежь, и, к нашему немалому смущению, отец архимандрит тоже дожидался нас во дворе. Нравы сербского духовенства, как я потом убеждался несколько раз, далеко не похожи на наши русские. Здешние монахи народ совсем мирской. Такими, конечно, создала их тяжелая история их народа, гораздо более вынуждавшая священника и монаха отстаивать свободу и безопасность своих прихожан от притеснителя-варвара, чем предаваться благочестивым упражнениям иночества. Отец архимандрит — здоровый седобородый старик лет 60-ти, с цветущим жизнерадостным лицом, осененным темно-синею камилавкою. Он не счел нужным, да вероятно и не имел обыкновения, преподать нам свое пастырское благословение и в ответ на протянутые с этою целью руки наши радушно потряс их и по-братски расцеловался со мною. Монахов в его монастыре всего два человека, а богомольцы посещают его [10] старую историческую церковь только по очень большим праздникам. Поэтому жизнь его в этой зеленой лесной пустыньке проходит гораздо более в житейских заботах о хозяйстве, чем в каких-либо церковных церемониях. Сенокосы, виноградники, рубка дров, уборка кукурузы, продажа скота — интересуют его, по-видимому, гораздо искреннее, чем размышления о суете мира.

Зная, однако, что мы интересовались знаменитым древним храмом царя Лазаря, старик любезно предложил нам осмотреть его.

Церковь действительно замечательной архитектуры, своеобразного сербского стиля. Украшения ее напоминают крушевацкую «Белую церковь» того же Лазаря, но несравненно полнее, изящнее и сохранились гораздо лучше. Те же сквозные каменные розетки вокруг стен, те же широкие карнизы тончайшей резьбы вокруг окон и дверей и по верхнему фризу храма; в окнах двойные резные колонки полутурецкие, полувизантийские. Церковь эта перестроена при настоящем архимандрите и потом обновлена в 1865 году, так что глядит совсем свежею; но переделки коснулись только частностей, а стены уцелели в первобытном виде от дней царя Лазаря, т.е. с конца XIV века. Построила этот храм Милица, жена несчастного краля; это ее «задушбина», как выразился архимандрит, то есть жертва по душе покойника. На дверях, на пилястрах, все еще остается старая скульптурная резьба того времени, и многие старинные фрески не истреблены еще на стенах. Только в фигурах святых, в портретах царя Лазаря, Милицы, Стефана Лазаревича, сына их, украшающих эти стены сплошною живописью, — у всех выколоты глаза остриями турецких ятаганов, и самые фигуры их изрыты ямами.

В храме три каменных гробницы большой простоты. Гробницу налево от входа предание приписывает Милице, образ которой нарисован над нею, гробница налево, украшенная грубою скульптурою — сына ее Стефана Лазаревича, изображение которого также написано сверху на стене. Третий гроб под аркою в главном отделе церкви — Стефана Душана Деспота. Иконостас устроен совсем по-русски, довольно еще новый. Как и в греческих храмах, как и у нас в Успенском соборе в Москве, особое место под кувуклием устроено для царя, особое такое же для архиерея; а правее архиерейского, рядом с ним, еще 3-е — для [11] настоятеля монастыря. Снаружи у входной двери вделана плита с надписью о строителе обновленного храма, которую с особенною гордостью подвел нас прочитать седобородый архимандрит. Он показал еще нам на монастырском дворе, недалеко от церкви, колодезь глубокой древности, выдолбленный из цельного камня.

Я удивился, что в таком старинном монастыре нет колокольни, а небольшой колокол, которым пренебрегла бы самая бедная из наших приходских церквей, висит на отдельной деревянной звоннице...

Но отец архимандрит уверил меня, что в древних христианских церквах звонницы устраивались всегда так, колокола висели особо и только в позднейшие времена стали вешать их на храмах, приделывая к ним колокольни.

С большим вниманием осмотрели мы эту интересную и в архитектурном, и в историческом отношении церковь и отправились, по приглашению любезного хозяина монастыря, к его дому выпить с дороги чашку кофе.

Дом, где живет архимандрит со своею малолюдною братией, тут же во дворе напротив храма. Это довольно ветхая постройка турецкого стиля, на колонках образующих наружную галерею. В этой-то галерейке уставлен был для нас столик, накрытый скатертью. Подносы с вареньем и холодною водою ожидали нас прежде всего, по обычаю Востока. Мы уселись с отцом архимандритом за столик, без стеснения болтая с ним на ломаном русском языке, пересыпанном кое-какими сербскими словечками, причем мы без особенного труда понимали его сербскую речь. В затруднительных случаях, впрочем, та и другая сторона прибегали сейчас же к помощи Николая Ивановича. После варенья с водою нам подали горячего турецкого кофе, а после кофе какой-то необыкновенно вкусной и необыкновенно острой старовудки из слив, один глоток которой оживил во мне все жилки внутри. Добрый старик весело болтал то со мною, то с женою и, конечно, каждый из нас, вероятно, не раз отвечал друг другу совсем невпопад, хотя приветливый хозяин наш и уверял, будто немного понимает по-русски. Зато богослужебные книги их и церковные надписи — совсем наши, написаны тем самым церковно-славянским языком, на каком у нас служат в церквах; сербскому монаху, очевидно, доставляло большое удовольствие, что мы могли читать эти их книги и надписи так же свободно, как и они сами. [12]

Архимандрит и трубочку закурил, прихлебывая из стаканчика своего как янтарь желтую старовудку.

Передал он нам между прочим, что вчера были у него в гостях в монастыре важные гости из Белграда — бывший регент Белимаркович, известный сербский генерал и когда-то военный министр, и архиерей на покое, преосвященный Моисей. Архимандрит очень жалел, что мы не застали этих интересных людей и не познакомились с ними.

По рассказам словоохотливого монаха, он был в Константинополе и на Афоне и ему там очень понравилось.

— Царь ваш покойный Александр III, — мы все сербы очень его любили и почитали, — подарил в Афонский монастырь колокол большой, так его через Белград по железной дороге везли, - рассказывал архимандрит. — Народ наш собрался кругом, смотрит, руками трогает, и верить не хотят, чтобы такой страшный колокол можно было в церкви повесить... В нем было 14.000 кило! В нем человек жить может как в доме...

Жена моя полюбопытствовала: есть ли у Любостынского монастыря земля и велики ли доходы его?

Оказалось что у них 1.200 гектаров земли, большею частию горные леса, но есть виноградники и поля. А на церковном дворе помещается маленькая пасека. Поля сдаются исполу крестьянам, из винограда делают вино для продажи и своего употребления.

— В Сербии давно ведь виноградники разведены, у нас народ привычен к этому делу, - хвастался архимандрит, — Вы знаете, что еще 500 лет тому назад, при царе Лазаре, виноград был насажен в Жуте и в других местах южнее Тростеника. Жутское вино — старинное вино! Оттого и хорошо.

Старик был очень доволен, получив от нас новенький наполеондор на свой старый храм, на который он в сущности и гроша не тратит, поживая себе вольным помещиком как у Бога за пазухой, не удручая особенно ни своего жизнерадостного духа, ни своей цветущей плоти, нарисовавшей перед моими глазами живой портрет тех былых сербских попов, что водили когда-то за собою против проклятого турчина, с ятаганом в одной руке, с крестом в другой, дружины сербских юнаков...

Дружелюбно распростясь с гостеприимным хозяином, отправились мы обратно в Тростеник, предшествуемые [13] скачущим вооруженным пандуром. Эта торжественная обстановка, вероятно, внушала прохожим и проезжим особенно почтительное представление о наших особах, потому что и школьники, бежавшие в школу на послеобеденные уроки, и взрослые селяки вежливо снимали шапки пред нашим экипажем.

Дождь перестал, солнце грело и горело ярко, воздух в лесном ущелье сделался удивительно легок и благоуханен, так что мы с наслаждением дышали им, обмениваясь с женою своими впечатлениями...

Тростеник мы только проехали, заехав в гостиницу всего на полчаса — уложить вещи. Базар его был полон, и наша гремящая коляска с пандуром впереди производила очевидный эффект на зевающие толпы любопытных.

Как мы ни отговаривались, встретивший нас в гостинице услужливый «капитан», вероятно, твердо помнивший приказ своего начальника, заставил своего пандура зачем-то мчаться перед нами вплоть до следующего города, куда лежал наш путь. Я слишком часто путешествовал по восточным странам, чтобы не покориться этой неизбежной участи «рекомендованного» путешественника, стеснительной не столько ради напрасных расходов, вызываемых таким непрошенным почетом, сколько ради сострадания к бедному малому, отбивающему себе ребра для всех бесполезною многочасовою скачкою. Сам пандур был впрочем, очевидно, другого мнения и, уверенный в щедрости «важных господ», которых он провожал, не жалел своего бойкого конька, как и он, давно привыкшего к подобным прогулкам.

Тростеник, когда мы прорезали его насквозь, произвел на меня впечатление большой малороссийской слободы, утопающей в своих сливных и вишневых садах. Во всех огородах его множество цветущих белых лилий. На одном из ресторанов мы прочли удивившую нас и вместе много говорящую надпись: Гостиница русского Цара. Удивило нас и другое обстоятельство: в окнах почти всех сербских домов, что в городах, что в деревнях, непременно железные решетки. При известной честности сербского народа это можно объяснить себе только вкоренившеюся в жителях привычкою к былым ежедневным опасностям от турецких спагов, беев и янычар, так недавно еще безответственно своевольничавших над имуществом я самою жизнью серба. [14]

Мы опять среди лесной, густо заросшей и густо заселенной долины сербской Муравы; сама река уклонилась правее к горам, а мы держимся ее южных прибрежий. Зелено, свежо, сочно везде кругом. По холмам виднеются виноградники. Сербские деревни не тянутся, как наши русские, как наши бесконечные малороссийские слободы, целыми сплошными гнездами дворов, целыми полчищами изб, сараев, скирдов, а разбросаны по одному, по два двора, редко по 5, 6, 10 дворов в одной куче, одинокими хуторками своего рода, очень удобно окруженными всеми своими хозяйственными угодиями. Хуторки эти все в садах и огородах, и вам кажется поэтому, что вы целые дни не выезжаете из прекрасного тенистого парка, из одной необъятной, на десятки верст раскинутой деревни. Унылых, безлюдных пустырей нигде не видно: везде деревья, зелень, жилье, хлеба, народ. А тут еще чудесный весенний воздух, только что освеженный дождем и грозою; не жарко, не холодно, не пыльно, катишься себе спокойно, как младенец в колыбельке, в мягко покачивающейся коляске по прекрасному шоссе, — ну, чувствуешь себя чисто в каком-то сплошном зеленом раю.

Николай Иванович наш уверяет, будто такова и вся Сербия.

Поистине счастливая страна, и нельзя удивляться, что славянские племена, перекочевывавшие в древние века из одной страны в другую, решились прочно осесть на этих плодоносных равнинах Муравы, Савы и Дуная...

Чтобы проехать во Вранци, нужно было свернуть с Короновацкого шоссе влево на проселочную дорожку. Вранци, как почти все минеральные воды, расположены в довольно узкой лесной долинке. Еще издали стал живописно вырезываться на высоте холма господствующего над этой долинкою красивый деревенский дом или «замок», как называл его наш проводник, бывшего регента Белимарковича. Николай Иванович уверяет нас, что в Сербии почти совсем нет крупных поместий, что только Белимаркович да Хорватович. владеют сколько-нибудь большими имениями.

Водолечебное заведение или «баня», как просто и выразительно именуют сербы свои заведения минеральных вод, очень многочисленные в их стране, — как раз у подножия холма, на котором высится замок. Из чащи ореховых рощ выглядывают красные крыши и окна каменных [15] корпусов водолечебницы. Гостиница просто устроенная, но просторная и удобная, со множеством нумеров и очень сносным буфетом. Другой дом назначен для ванн. Тут уже все довольно первобытно. И сам сербский народ не привык к особенному баловству, довольствуясь тем, что Бог послал, и правительство сербское, которому принадлежит Вранци, не хочет и не может производить на него больших затрат. Пока открыта только одна общая для всех купальня. В каменный бассейн спускаются по деревянной лестнице на деревянную настилку, прикрывающую каменное дно, из-под которого вытекает, постоянно обновляясь, естественная теплая вода в 28, 29 градусов по Реомюру.

Мущины пользуются этою общею купальнею в свои часы, женщины — в свои. Отдельных нумеров для ванн тоже еще нет, хотя их собираются скоро устроить. Краны теплой воды проведены и наружу, на двор заведения, чтобы все могли пользоваться ею.

Особый дом с обширною широчайшею галереею для прогулок в непогоду построен над другими теплыми и холодными источниками, назначенными уже не для купания, а для питья.

Воды Вранци по свойству своему похожи на Эмские и здесь считаются даже лучше Эмских.

Все тут устроено очень просто, без затей, как и подобает в простонародной Сербии — этом царстве селяков. Публики мы застали не особенно много — человек сто, хотя бывает временами и по триста человек. Публика такая же простая и незатейливая как сами «бани». Нетребовательность и скромность, свойственные славянской натуре, сказываются здесь очень наглядно и напоминают что-то свое, родное; что касается меня, то мои тихие деревенские вкусы чувствуют себя более по себе в такой непритязательной и нестеснительной обстановке, чем среди цивилизованной роскоши модных европейских курортов. Кроме больных, во Вранци многие приезжают просто пожить лето. Нанимают себе помещение не только в гостинице, но и в частных домах; иные в ограде тенистого казенного парка, другие по горам в лесу. Цены на все очень скромные, приспособленные к обычной скромности бюджетов расчетливых сербов. Комната в гостинице 2 франка в сутки, с двумя постелями 3 франка; порция говядины, телятины и пр. полфранка; другие кушания, овощи, горячее — все сантимами, а не франками. [16]

Лечение продолжается не долее 3-4 недель. Врач всего один, от казны. За каждое купанье первого разряда —50 сантимов, второго — 30. Никому, как видите, не обидно на этих славянских минеральных водах! Во всяком случае, они нисколько не напоминают в этом отношении того благоразумного немца, хозяина гостиницы в Ишле, который прославился тем, что содрал с прусского короля за один ночлег тысячу гульденов! Зато уже не шокируйтесь демократическими обычаями сербов.

С непривычки меня сначала смутила немного картина общей столовой в гостинице Вранци, где рядом с нами уселся за соседним столиком весь промокший и грязный кучер наш, преважно звавший лакея и заказывавший себе порции, как и другие люди, и где какой-то оборванный разнощик фамильярно трепал по плечу щеголеватого кавалерийского офицерика, обедавшего с очень приличными дамами.

Пообедав довольно сносно на открытой галерее гостиницы, мы успели сходить пешком и к так называемому замку Белимарковича. Нужно было подняться для этого на довольно крутую гору. Двухэтажный красивый дом с балконом и лестницами из «собственного» белого мрамора, который ломается тут же повыше в горе, с колоннами из пестрого лилового мрамора красивых узоров, добываемого также неподалеку около Короновца, или Кралева, как называют теперь этот город, окружен маленьким садиком с цветниками и стоит на таком видном месте, где он действительно кажется эффектным замком своего рода и откуда открывается вся окрестность. Сейчас за домом уходит в гору виноградник, а с бока единственное здание служб, вот и все деревенское поместье Белимарковича, считающееся одним из самых богатых в Сербии.

Если бы этот глухой уголок был где-нибудь на бойком железнодорожном пути, поближе к предприимчивости больших европейских городов, то мраморная гора Белимарковича несомненно оказалась бы источником больших доходов.

Мне невольно вспомнились, глядя на это безлюдное скромное поместье бывшего регента, целые городки строений, целые десятки десятин садов, огородов, гумен, целое население служащих и рабочих — в наших крупных помещичьих экономиях, им же счета нет.

Опять пришлось вернуться по той же проселочной дорожке [17] на шоссе, чтобы продолжать путь в Кралево, прерванный нашим заездом во Вранци (Врнци по-сербски).

Дорога все время до самого Короновца идет такими же роскошными и отрадными местами; коляска по-прежнему неслышно катится без пыли и грязи по ровному шоссе среди прохладных дубовых рощ, сливовых садов, отлично обработанных полей-огородов, уютных хуторков, привольных зеленых лугов, оттененных одиноко разбросанными развесистыми вязами, дубами, ясенями, где пасется тот же наш серый малороссийский скот. Сербское правительство не оставляет без внимания эту важную отрасль хозяйства и старается улучшать местную породу скота скрещиванием с ценными европейскими расами. В Тростенике у хозяина нашей гостиницы мы видели двух превосходных симентальских быков, которые он получил от казны с обязанностью содержать их и пускать в завод всем желающим в течение четырех лет, после чего быки делаются его собственностью. Таким простым способом можно быстро поднять и мясные, и молочные качества местного, без того довольно крупного скота.

Тип деревенских детей и женщин Сербии благороден и поэтически нежен; в нем ничего грубого, мужеподобного, как бывает у других племен. В этом опять явное родство с привлекательным типом истой хохлушки.

Рабочие повозки, которые мы видим в полях, тоже вполне хохлацкие, — такие же первобытные и неуклюжие, как и в нашей Малороссии. Но когда встречаешь сербок и сербов, едущих в город или из города, то уже они непременно в очень приличной телеге немецкого образца, так называемых «штульвагенах» наших южных колонистов, аккуратно раскрашенных и окованных, с сидениями, с решеточками кругом...

Путешествие наше делается какою-то увеселительною прогулкою. На душе так хорошо ото всех этих в одно соединившихся впечатлений и прекрасного летнего дня, и прекрасной дороги, и прекрасных видов кругом, от этой везде провожающей нас широкой картины домовитости и обилия. Я начинаю понимать Ламартина, который посетил Сербию чуть ли не раньше всех европейских писателей-путешественников нашего времени и воспел эту почти неведомую тогда европейцам страну как олицетворенную идиллию своего рода. Да и моей фантазии — пока она еще не успела омрачиться [18] близким знакомством с неизбежными темными сторонами этой столь мирно глядящей на нас сельской жизни — Сербия искренно кажется идиллическою и буколическою страною, достойною эклог поэта. У всякого все свое, мало нужд, мало требовательности, во всем царит симпатичная душе славянская простота, смирение и невзыскательность; как в картине Библии: «кийждо под виноградом своим и под смоковницею своею». Вспоминается обетование Христа: «блаженни кротции, яко тии наследят землю».

А еще мы с женою так боялись, что непосредственно после Греции Сербия нам покажется совсем скучною и не интересною; нас так пугали, к тому же, невыносимым в Сербии июньским жаром, который на деле разыгрался такими очаровательно-свежими деньками.

________________________

6. Жича, место венчания кралей сербских.

Перед Кралево долина развертывается в очень широкую холмистую равнину, окаймленную по горизонту довольно высокими горами.

Город виднеется сквозь деревья красными крышами своих домов. Но мы решили не заезжать в него сегодня, а переночевать в историческом монастыре Жича, куда дорога сворачивает влево немного раньше города, и который нам необходимо было осмотреть как одну из старинных народных святынь Сербии.

Древний храм монастыря белеет прямо против дороги, обсаженной, как аллея сада. Мы спускаемся к нему через чудные рощи маститых дубов и ясеней многовековой древности. Среди зеленых, цветами усыпанных лугов бродит деревенское стадо с симентальскими быками. За лугами деревенька Жича. Два превосходные, с иголочки новые, каменные дома — народные школы: одна в 9 больших окон для мальчиков, другая — в 6 — для девочек. Даже верить не хочется, чтобы эти дворцы своего рода были действительно построены для деревенских ребятишек. Это уже чисто по-американски, а не по-славянски.

Монастырь Жича на холме за деревнею. Вид церкви его совсем наш, русский — с куполом, с высокими крестами. [19]

Мы въехали в просторный, заросший травою двор в торжественном предшествии двух верховых вооруженных пандуров, которых выслал нам во Вранци кралевский капитан. Третий пандур наш обогнал нас на четверть часа и уже успел вызвать нам на встречу одного из священников. Мы остановились около него у дверей каменного дома. Скоро оттуда вышел и архимандрит, толстый старик в камилавке довольно грубоватого вида.

Хотя он встретил нас очень приветливо, но на вопрос Николая Ивановича можно ли у них переночевать, стал всячески извиняться.

Как ни уверял его, по нашему поручению, наш переводчик, что нам ровно ничего не нужно, кроме комнаты с постелями, что с нами есть своя провизия, взволнованный старик настаивал на своем — что ему совестно будет так плохо принять далеких гостей и что переночевать в монастыре никак невозможно.

Что было делать! Приходилось, вопреки нашему первоначальному плану, ехать ночевать в Короновац. Хорошо еще, что город был близко, и погода была хорошая.

Однако из-за досады на старика, разумеется, не следовало оставлять нашей главной цели — осмотреть древности Жичи. Убедясь, что архимандрита не уломаешь, мы прекратили разговор о ночлеге и попросили его показать нам свой храм, что он поспешил исполнить с особенною готовностью.

Церковь в Жиче одна из самых древних в Сербии, древнее знаменитой патриаршей церкви в Печи и другой столь же знаменитой церкви — Дечанской. Построил ее в XII веке св. Савва, сын Стефана Немани, основателя Сербского царства. Хотя сербы, как самостоятельная народность, и до Немани имели свою пятисотлетнюю историю и играли видную роль в боевой жизни Балканского полуострова, но они не составляли сплоченного и объединенного царства, а распадались, подобно русским славянам, на многочисленные племенные гнезда, управлявшиеся родовыми старшинами, так называемыми жупанами. Стефан Неманя был самым сильным и самым властным из этих народных правителей и подчинил своему авторитету всех других. Он именовался поэтому «великим жупаном» Сербских и Рашских земель.

В истории Сербии это был наш Рюрик своего рода, первый основатель государства и родоначальник славной династии Неманичей. Но в то же время он был для народа [20] сербского и нашим святым Владимиром. Хотя сербы приняли христианство гораздо раньше его, еще в IX веке, и притом от греческой церкви, но соседство приморской Сербии с Адриатикой и с хорватами, принявшими веру от римского папы, а также постоянные войны сербов с греками и болгарами невольно ослабили духовную связь сербов с Константинополем и дали возможность римскому папе распространить на них свое влияние. «Первая проповедь благочестия угасла, умножились ереси», передает сербская летопись. Сам великий жупан Неманя был крещен во младенчестве латинским священником. Но уже будучи 40 лет, Неманя вдруг решается воссоединиться с родною греческою церковью, с духовными преданиями просветителей славянских Кирилла и Мефодия, которые если не сами лично, то через ближайших учеников своих принесли и сербам, как принесли они другим их славянским братьям, русским, болгарам, хорватам, чехам, — евангельскую проповедь мира и любви. В 1143 году Стефан торжественно крестится в православную веру епископом рашским Леонтием и этим решительным поворотом от Запада к Востоку, от Рима и латинян к Византии и славянству в корне изменяет будущие исторические судьбы сербского народа.

Своеобразно и характерно записал это важное для славянства событие один из русских хронографов:

«Белоурош роди Техомила, Техомил роди Неманю, иже есть святый Семион, иже утверди православие и ереси отогна».

В памяти же самих сербов крещение Немани в православие до такой степени заслонило все другие предшествовавшие события, что их былины и летописи все начинаются только с Немани, как будто остальной, более ранней, истории их совсем не существовало; в числе прочего и память о подчинении сербов римскому папе совсем исчезла из сознания народа. Так прочно и глубоко вкоренилось православие в сердце сербского народа, так жизненно-необходимо сделалось оно ему.

Но и такая крупная историческая личность как Стефан Неманя стирается и отступает на второй план перед могущественною фигурою своего сына св. Саввы, строителя того древнего храма, у которого мы теперь стоим, и который наводит меня на все эти воспоминания и размышления из области далекого прошлого...

К господарю Немане приходят раз иноки со св. горы [21] Афонской, — рассказывают о св. Савве наши хронографы. Инок «Русин», вероятно из русского Афонского монастыря, увлекает своею горячею беседою младшего сына Немани Растко картинами иноческой жизни на св. горе. Неманя, конечно, и слышать об этом не хочет. Тогда Растко просится у отца «на ловь», то есть на охоту, и с «лови» уже больше не возвращается. Посланная отцом погоня захватывает Растко еще не постриженным в монахи. Он угостил своих земляков, усталых с дороги, «упоил их вином», а когда они проснулись, то уже увидели не Растко, а инока Савву на высоте «столпа». Савва-столпник сбрасывает им оттуда свои обрезанные волосы и свою мирскую одежду и приказывает возвратиться к родителям и объявить им о том, что видели... Постригся Савва в русском монастыре. Когда кончался 43 год царствования Немани, инок-сын присылает ему «эпистолию»: «да оставит царство земное и придет к нему в монастырь». Отец беспрекословно исполняет волю сына и вместе с женою своею Анною постригается в монахи иод именем Симеона. Византийский император, родственник его, дарит ему на Афоне целый монастырь Хиландарь «со всем стяжанием и всеми селитвами», и он поселяется там, принося с собою огромные богатства и щедро расточая их на афонские обители...

По смерти своей Симеон Неманя признается сербскою церковью святым, как все ее древние «крали» за исключением самого знаменитого и самого могущественного из них Стефана Душана, которому церковь не могла простить отцеубийства. Стефан, другой сын Немани, был назначен им при пострижении господарем народа сербского. Стефан умолил брата Савву покинуть Афон и перейти архимандритом в древний сербский монастырь «Студеницу», где принял постриг отец их и куда торжественно были перенесены мощи этого «преподобного Симеона мироточивого», первого угодника земли сербской, — первая святыня народная во вновь основанном сербском царстве...

Св. Савва, так властно распорядившийся и собственною участию и участию своего отца, в иноческом затворе своем остается настоящим руководителем судеб этого нового Царства. Он отправляется в Константинополь, чтобы добиться от императора и патриарха самостоятельного архиепископства для Сербии, не нуждающегося в утверждении вселенского патриарха, своею властью ставящего епископов сербскому народу. [22]

— Тяжко прошение, отвечали царь и патриарх, но все-таки согласились на просьбу святого. Первым архиепископом делается, конечно, тот же св. Савва. Он тотчас же венчает своего брата царским венцом, провозглашает Стефана «первовенчанным кралем сербским».

Венчание Стефана произошло именно в том построенном св. Саввою храме в Жиче, который мы теперь осматриваем.

С тех пор Жича делается своего рода Реймсом или Москвою сербского царства: все сербские крали должны были обязательно короноваться на царство в стенах храма св. Саввы, по примеру первовенчанного им краля. Оттого и город Кралево, близь которого лежит Жича, стал называться Короновацом.

Св. Савва приобрел такой огромный авторитет святостью своей жизни, что его имя высоко чтилось у всех окрестных народов, и брат его Стефан постоянно обращался к его посредничеству и помощи во всех опасных случаях и важных событиях своего царствования.

Св. Савва пробует остановить неукротимого болгарского царя Стрезу, ополчившегося на Сербию, и когда не мог «преложить его от буйства», то посылает на него, по сербскому преданию, кару небесную.

Утром находят Стрезу истекающим кровью, и он едва мог проговорить воеводам своим:

— Страшный некто, в ночи представ предо мною, Саввою послан, взяв мой меч, прободал меня!

Разумеется, войско болгарское отступает в страхе назад.

Тот же св. Савва отправляется, по молению брата, и навстречу грозному королю угорскому, шедшему с войском на Стефана. Здесь опять народная легенда рисует во всей яркости свое наивное представление о всемогуществе любимого святого земли сербской.

Дни были слишком жаркие, и св. Савва послал к королю угорскому попросить льда для вина. Льда у венгров не оказалось. Тогда святой помолился, и с неба посыпался «великий град». Св. Савва наполнил «блюдо великое серебряное камения градного» и послал в подарок королю угорскому, утолив и сам жажду «вином хладным».

Угорский король в ужасе принял православие и поспешил заключить вечный мир с сербским царем, братом такого великого чудотворца. [23]

Первую созданную им церковь в Жиче, долженствовавшую сделаться венчальницею царей сербских на все грядущие века, св. Савва старался украсить так, как не был украшен ни один храм в окрестных землях. Он несколько раз ездил в Царьград, в Иерусалим, в Вавилон, в Антиохию, в Египет, на Синай, с подвижностью и смелостью поистине изумительными для старца, особенно в те опасные боевые времена, везде «мощи святых изыскуя», выпрашивая и покупая для сербских церквей и обителей древние сосуды, ризы и разные другие церковные драгоценности.

Украшать «великую и чудную» Жичскую церковь, которую мы теперь смотрим, он привел из Константинополя «иконников и мраморников», которые «подписали» ее и убрали «разными мраморами, камением, золотыми светильниками с бисером» так, что она долго составляла предмет общего удивления.

Этот ветхий старец, уважаемый заживо как чудотворец, — был своего рода Самуилом Сербского царства, верховным решителем судеб его, судьею царей. Когда он приближался после долгого путешествия к пределам земли сербской, король, епископы, игумены и вся сербская знать выходили встречать его на край царства. Народное предание приписывает ему безграничную власть над стихиями и событиями.

Когда Стефан Первовенчанный умер, не дождавшись брата, которого он умолял постричь себя в чин иноческий, святой муж «оскорбился» и горячими молитвами своими, уверяет легенда, воскресил брата, посвятил его в монахи, причастил св. таин, благословил на царство сына его Родослава и только тогда повелел Стефану опять «уснуть» сном вечным.

Родослава, изгнанного народом, он заставляет также постричься в иноки, венчает на царство брата его Владислава и заставляет болгарского царя Асеню выдать за него дочь свою.

Словом, все беспрекословно покоряется его воле. Во время странствования его по «Сирскому» морю буря мешает корабельщикам поймать рыбу. Св. Савва произносит несколько слов молитвы — и громадная рыба, необыкновенного вкуса, которой всему кораблю хватило на несколько дней, вдруг выбрасывается волною к его ногам. [24]

Когда св. Савва умер в земле болгарской, сербский краль Владислав насилу мог упросить царя Асеню отдать ему мощи святого, которого и болгары уважали и ценили не менее сербов. Мощи эти хранились с тех пор в Герцеговине, которая была когда-то уделом св. Саввы как лирского князя, — и так высоко стояло в народе его имя, что потом, в течение нескольких веков, страну эту не называли иначе как «областью св. Саввы»; даже в XV столетии совсем уже независимые от Сербии владельцы Герцеговины продолжали носить титул «херцегов св. Саввы» и гордились званием хранителей его гроба. Когда в наше уже время Гильфердинг в одно из своих путешествий спросил сербского крестьянина из австрийской Сербии: какая разница между шокцами (т. е. католиками) и риштянами (т. е. православными), тот не задумавшись ответил:

— Шокцы веруют в Рим-папу, а мы – в св. Савву!..

Понятно поэтому, что турецкий паша, разгромивший в конце XVI столетия Сербию и желавший истребить не только тело, но и самый исторический дух сербского народа, не мог выдумать для этого ничего лучшего, как торжественно сжечь на Врачарском поле у Белграда, на берегах славянского Дуная, и развеять по ветру мощи св. Саввы, эту самую народную из народных святынь Сербии...

Какими же за то жалкими и ничтожными показались нам после всех этих славных исторических воспоминаний остатки некогда «великой и чудной» церкви св. Саввы!

Уцелела от разрушения только часть этого когда-то громадного храма, между прочим, уцелела и серединная башня с куполом, но безо всяких наружных украшений. Нижнее длинное здание в виде дома, на котором стоит башня, хотя тоже древнее, но от стен его остался только голый остов из круглых диких камней; вся же штукатурка и мраморная облицовка обсыпались без следа. Главный вход сохранился тоже оголенный до дикого камня, хотя тут еще уцелели порядочные обрывки штукатурки с полинявшими старинными фресками, среди которых выделяется величественная фигура Стефана Первовенчанного.

Народное предание уверяет, будто для каждого краля, венчавшегося на царство в Жичском храме, проделывалась в стенах каждый раз особая новая дверь, и один английский путешественник уверяет в описании своего путешествия, будто, осматривая древний храм св. Саввы, он сам видел [25] в стенах следы семи закладенных дверей. Архимандрит же Моисей, показывавший нам церковь, решительно отвергал это и уверял нас, что венчавшиеся в Жиче сербские крали все вступали в храм чрез одну и ту же дверь. Хотя я не питаю особенной веры в историко-археологическую ученость жичского архимандрита, тем не менее не могу собственным свидетельством разрешить этого вопроса уже по тому одному, что почти вся внутренность входной части древнего храма застроена теперь далеко не изящным деревянным балаганом, придающим этой исторической святыне вид какого-то неопрятного сарая с полосатыми бревенчатыми столбами. Когда сарай этот и его столбы были увешаны разными красивыми драпировками, знаменами и кистями, представляя собою обширный шатер, где происходил обряд коронования короля Александра, то внутренний вид храма несомненно выигрывал, ибо этою декорацией замаскировывались голые камни и обломки старой штукатурки; но в теперешнем своем ободранном виде деревянный барак этот совсем неуместен в средине исторического храма, который он положительно безобразит. Для короля Александра, во всяком случае, новых дверей в стенах храма не проделывали.

Архимандрит Моисей ни слова не знает по-русски, но к нам присоединился один молодой больной серб, бывший воспитанник С.-Петербургской духовной академии, который с невыразимым восторгом вспоминал о благолепии и богатстве русских церквей и с великим горем сетовал на запущенность и бедность своих родных сербских. Он больше всех объяснял нам интересные подробности храма.

Купол и своды его высоки и величественны; полукруглые ниши алтаря и двух боковых приделов тоже вполне византийские. И в куполе, и в сводах ясно видны пробитые и провалившиеся места, еще недавно заложенные свежим камнем; храм был по возможности реставрирован в 1855 г. ужицко-крушевацким епископом на средства, завещанные одним умершим сербским архиереем. По счастью, несмотря на разрушения, на стенах еще удержались в разных местах изрядные куски штукатурки, расписанной древними фресками. Особенно хорошо сохранились они на входной западной стене, где отлично можно разобрать все надписи, и где уцелела с XIII века почти вся громадная, захватившая целую стену, картина Успения Богоматери с рядами апостолов и святых, хотя краски ее уже несколько выцвели от [26] сырости. Турки, обратившие в конюшню для лошадей своих «венчальницу царей сербских», по своему варварскому обычаю, конечно, выкололи глаза, выскоблили сердца у всех нарисованных на стенах святых, но это не только не мешает цельности впечатления от этих маститых семисотлетних фресок, дышащих всею наивностью младенчески-религиозного чувства былых веков, а еще придает им, затерянным среда грубых диких камней, неоштукатуренных стен и провалившихся сводов, какой-то особенно трогательный и почтенный характер, словно это обрывки изорванного и измятого врагами народного знамени, славно все-таки вынесенного из долгого кровавого боя как живой символ победы... Как ни скоблили и ни стирали турки со стен сербских храмов лики Христа и Его угодников, сколько ни стреляли в них из своих пистолетов и ружей, а все-таки не могли стереть и выскоблить православия из души сербского народа, а сами в конце концов стерты этим православием с лица земли сербской, между тем как старая церковь св. Саввы, хотя и оголенным скелетом, остается «стоять на костях», по выражению русских летописей.

Показали нам и сохранившиеся кое-где древние притолки зеленоватого мрамора, показали под мраморною аркою пестро-малиновую мраморную гробницу Стефана Первовенчанного, краля сербского, в монашестве Симеона. Костей его, однако, не нашли в опустевшем гробе; вероятно, они были выкинуты и сожжены турками или скрыты куда-нибудь сербами во время мусульманских погромов.

Интересен стоячий золотой крест, украшенный крупными каменьями, с частицею древа креста Господня, большой древности и большой драгоценности, вывезенный из патриаршей церкви в Печи, вероятно один из тех, которые св. Савва привез некогда из своих путешествий по Востоку. Другие такие же стоячие золотые кресты новых времен; из них один нынешнего короля Александра, пожертвованный им в Жичскую церковь на память о своем короновании.

По окончании осмотра храма архимандрит пригласил нас зайти к нему в дом. Мы с женою зашли на несколько минут в гостиную архимандричьего дома, где даже пришлось отведать из приличия воды с сахаром, которою обыкновенно угощают здесь посетителей. Дом просторный, гостиная тоже просторная и приличная, по стенам портреты королей Милана, Александра, Наталии, портреты жичских [27] архимандритов. Среди них и диплом на звание архимандрита нашего хозяина. Мы вручили ему на его разоренную церковь золотую монету и поспешили откланяться, торопясь доехать засветло до Короновца.

Засветло мы действительно доехали; коляска наша прогремела по прекрасному каменному мосту через широкий и быстрый Ибар, и, как ни совестно было вомчаться в город с вооруженными пандурами впереди и назади, однако делать было нечего: в чужой монастырь со своим уставом не ходят, — приходилось поневоле помириться и с этим, потому что бравые всадники, получившие строгий приказ от своего начальства, не слушали никаких наших увещаний и продолжали гарцевать впереди нас, разгоняя нагайками встречных. Разумеется, мы сделались предметом досадного любопытства всех площадей и улиц, по которым ехали и очень были довольны, когда, наконец, высадились в «гостинице Париж», избавясь и от глазеющей толпы, и от пандуров, получивших, конечно, весьма изрядный бакшиш. «Гостиница», — ничего себе, сносная, достаточно чистая. В кафе, само собою, музыка, пение, многочисленная публика. Сербы в этом отношении настоящие южане.

И здесь, к удивлению нашему, явился к нам сейчас же «капитан», т.е. начальник уезда, словно мы были какие-нибудь правительственные ревизоры, ожидаемые с волнением во всяком городке.

Добрейший префект Ниша и сам, и через своих коллег-префектов, переполошил почтенных сербских администраторов нашим проездом. Мы усадили любезного «капитана» за русский чай, которым занялись сейчас же по приезде и узнали от него, что по поручению префекта он уже сегодня отправил верхового пандура в далекую Студеницу, куда мы собирались завтра ехать, с письмом к архимандриту от здешнего архиерея, преосвященного Саввы. Это обязывало меня поблагодарить преосвященного за его любезность к незнакомым ему русским странникам, и я попросил капитана послать бывшего с ним пандура в архиерейский дом, узнать — может ли преосвященный принять меня сегодня же вечером. Ответ получился положительный; я живо переоделся в более приличный костюм, и мы втроем — я, капитан и драгоман наш Николай Иванович — отправились пешком по изрядно темным улицам в архиерейское подворье. [28]

Преосвященный Савва, крупный сановитый старик с великолепною седою бородою, встретил меня крайне радушно. Гостиная его убрана очень просто и совсем как у русских духовных, с круглым столом перед большим старинным диваном, с креслами кругом стола и по стенам, с портретами архиереев на стенах. Сейчас же подали обычное южное угощение — варенье с холодною водою, кофе и прекрасную старую сливовку, которую по настоянию гостеприимного хозяина всем пришлось выпить по два раза.

Мы побеседовали с часок, прихлебывая потихоньку то кофе, то водочку. Преосвященный Савва оказался воспитанником Киевской духовной академии, прожил 4 года в России, побывал и в Москве, и в Петербурге, знал многих наших иерархов, как, напр., известного нашего богослова митрополита Макария, преосвященного Михаила, бывшего епископом у нас в Курске, хорошо мне знакомого, и других; знал также генерала Черняева, графа Игнатьева и, по-видимому, до сих пор следит с интересом за событиями в нашем церковном мире. Владыка еще порядочно говорит по-русски, правда, с сербскими ударениями и с примесью некоторых сербских слов, хотя сам напрасно думает, что забыл по-русски. В библиотеке его есть сочинения Филарета, Макария и других наших духовных писателей и по-русски читает он совершенно свободно. Раньше преосвященный Савва долго жил в Старой Сербии, в Призрене, где был ректором семинарии, но в последнюю турецко-болгарскую войну бежал оттуда. Я много расспрашивал его о Старой Сербии, и он очень жалел, что мне не удалось побывать там.

— В свете нет ничего великолепнее и изящнее древнего мраморного храма в Дечанах, построенного Стефаном Урошем Дечанским! Вот вы видели св. Софию в Константинополе, так поверьте, что Дечанский храм еще лучше Софии! — одушевленно уверял меня преосвященный.

Между прочим я не утерпел, чтобы не рассказать ему об архимандрите Жичи.

— Ну, вот за то в Студенице вас примут отлично, в этом я ручаюсь! – ласково перебил меня преосвященный. — Я послал к тамошнему архимандриту письмо о вашем приезде сейчас же, как получил телеграмму префекта... Там монастырь богатый и очень интересный... Только горы крутые и дороги плохи. Не знаю, как проедет ваша жена. Тропинки [29] ведь одни, и все над пропастью. С непривычки страшно. Туда только и можно взобраться верхом или пешком...

— Пешком, я думаю, слишком тяжело, - заметил я.

— Нет, ничего, я не очень давно там был и пешком все время на гору поднимался. Голова не так кружится, как на лошади, — отвечал преосвященный.

Я посмотрел на его седую окладистую бороду и невольно позавидовал такой бодрой и сильной старости, понятной только у жителя гор.

О многом еще расспросил я бывалого и разумного архипастыря, который простился со мною по-русски, троекратно облобызавшись, и любезно благодаря меня за посещение.

Евгений Марков

(Продолжение следует.)