ТРОЯНСКИЙ А. С.

Заметки из путешествия по Далмации и Черногории

II.

Десятого сентября Сплитская набережная оживилась с раннего утра. На пароходе, готовившемся к отъезду в Дубровник, переносились и перевозились разные вещи; лодка ездила одна за другой то от набережной к пароходу, то от парохода к набережной. На последней, мало-помалу, собралась большая толпа народа. Тут были и духовные в огромных шляпах, были испанские евреи с сморщенными физиономиями, в длинных халатах и в красных турецких фесах, были военные в белых австрийских мундирах, чиновники и торговцы, крупные и мелочные, были Кузманич и Свилович, были моряки и рыболовы, заметные особенно по своему крупному росту и резким чертам лица, были факины (В итальянском языке слово факин означает вообще человека бездомного, кое-как перебивающегося со дня на день. Факины нанимаются в поденщики, перетаскивают с пристани на пароход и обратно разные тяжести, переносят вещи пассажиров, и т. д.), эти [808] непременные члены всех подобных собраний. Все здесь было перемешано, и все шумело, все суетилось.

С палубы парохода было особенно хорошо смотреть на эти пестрые толпы. Но вот пароход отправился, и по мере его удаления от пристани, толпа становилась все более и более незаметною, пока наконец совершенно не исчезла из виду. Лишь горы окружающие Сплит да высокая башня соборной сплитской церкви с диоклетиановым дворцом долго еще виднелись в туманной дали; но наконец скрылись и они, когда пароход зашел за острова Браццу и Сольту (Острова Брацца и Сольта лежат против Сплита, один возле другого. Первый принадлежит к самым большим и к самым населенным островам далматинским; на нем насчитывается до 16.000 жителей. На Сольте же всего около 3.000 жителей.) ....

Через несколько часов пароход остановился у острова Лиссы, в каких-нибудь пяти-шести саженях от города того же имени (Остров имеет две гавани, — одна находится на юго-восточной стороне его, другая на северо-западной. Город Лисса лежит на юго-восточной стороне острова.). И остров, и город ничем не отличаются от прочих островов и городов Далмации: — та же сплошная масса камней, выдавшаяся из моря, покрытая, по местам, богатою растительностью; те же белокаменные здания, одно возле другого расположенные вдоль берега, те же жители — смесь славян и итальянцев... Самая судьба острова почти одинакова с судьбою других Далматинских оотровов. Остров Лисса, ила Исса, как он назывался прежде, был сначала сиракузскою колонией, потом, в качестве совершенно независимого острова, состоял союзником римлян (Во время войны с Филиппом Македонским, в распоряжении римлян была флотилия из 20 кораблей, предложенная им в помощь жителями Лиссы.). Затем, как и все соседние острова, покорен был римлянами, подпал под власть венецианцев, потом под власть англичан (Остров Лисса составляет отдельный дистрикт Сплитского департамента. Как и во всяком главном городе дистрикта, в Лиссе находятся два главные правительственные лица: претор и подеста. Первый стоит во главе полицейского управления, второй заведует общественными и экономическими делами. Кстати скажу здесь несколько слов о политическом разделении Далмации. Она разделяется на четыре департамента: Зарский, Сплитский, Рагузский (Дубровничский) и Которский. Каждый департамент делится в свою очередь на несколько дистриктов. Дистрикты состоят из сельских общин, а последние из одного или из нескольких селений. Во время венецианского господства Далмация состояла из округов Зарского и Сплитского, с островами Кварнерскими и с островом Корчулою, а округ Которский назывался Венецианскою Албанией.), — в настоящее время наконец составляет часть владений его апостольского величества...  [809]

В Лиссе наше пароходное общество увеличилось несколькими новыми лицами, в числе которых особенное внимание обращали на себя католические духовные, провожавшие своего епископа на остров Лесину, где находится епископская кафедра, и куда в делах церковных причисляется Лисса. Около пяти часов вечера пароход оставил Лисскую гавань. Погода стояла великолепная, и пассажиры были большею частью на палубе. Епископ — человек еще очень молодых лет — и каноники сидели на поданных им, по распоряжению капитана, складных стульях, а все остальные духовные оставались на ногах, и с заметным смирением принимали участие в общем разговоре, ограничивавшемся, впрочем, замечаниями о погоде, о хорошем урожае винограда, о знакомых в Италии. Разговор веден был исключительно на итальянском языке.

— Скажите, пожалуйста, – спросил я по этому поводу сидевшего возле меня серба, который ехал из Сплита в Курцолу по своим торговым делам, и с которым я только что познакомился, обменявшись несколькими фразами, — скажите, отчего это ваши духовные, сколько я ни замечал, говорят между собою всегда по-итальянски? Ужели они не знают сербского языка?

— Так уж издавна ведется здесь, – отвечал мой сосед. — Итальянский язык в Далмации всеми употребляется, на нем говорится в лучших обществах, на нем ведутся все коммерческие дела, он введен в судах, в школах. И здешние духовные тоже получают итальянское воспитание; главные их сношения бывают, большею частью, с высшим обществом; им приходится вести на итальянском языке всю свою переписку с консисториями и с гражданскими присутственными местами, Мудрено ли, поэтому, что они отвыкают от своего родного языка и [810] гораздо свободнее говорят по-итальянски? В этом винить их нельзя. Таково их воспитание, таковы установившиеся условия общественной жизни и, наконец, таковы наши законы. Закон требует от духовных лиц отчетливого знания не сербского языка, а итальянского.

— Нет, виноваты, мне кажется, и сами духовные, – заметил я. — Они живут между народом, входят с последним в частые сношения, считаются его руководителями, говорят ему проповеди. На каком же языке обращаются они к народу? Конечно, на том, на котором говорит народ. А если так, то как же им не научиться сербскому языку, по крайней мере, по выходе из заведений и поступления на места?

— Народ на всем приморье и на островах говорит на испорченном сербском языке, – продолжал сосед, — и наш священник в своем приходе уже никогда не научится чистому, правильному говору, какой слышится, например, в Сербии или Черногории. Конечно священник привыкает к местному наречию, и будет на нем объясняться с крестьянами, но только с ними одними. А в разговорах со всеми другими, с помещиками ли то, или с духовными же лицами, ему во всяком случае необходимо обращаться к другому языку, более для всех понятному. Если же вы упоминаете о проповедях, то в городе и проповеди говорятся на итальянском языке: а в селах опять на том же местным наречии, к которому привыкли прихожане, и которого нельзя назвать чистым сербским.

— Это, – заметил я, – большая ошибка со стороны священников. Зачем им подделываться под испорченный народный говор? Священники люди грамотные; пусть же они, наравне с практическим изучением языка, изучают его теоретически, из книг, и пусть потом говорят с прихожанами на языке чистом, не испорченном, без итальянизмов. Прислушиваясь к говору священника, крестьяне стали бы и сами, понемногу, избегать итальянизмов, и вот, духовенством была бы оказана большая услуга народу, который теперь так заброшен!

— Конечно, конечно, – говорил сосед, — некоторые священники и делают это. Но их весьма мало. Вообще наши духовные пока еще не стоят открыто на стороне [811] народной, боясь вооружать против себя правительство и итальянскую партию. Они боятся прослыть приверженцами славянства, проповедниками равенства всех народностей. На словах, пожалуй, она иногда храбрятся, но на деле не то.

— Как хотите, – продолжал я, — а такое невнимание к туземному языку, к тому языку, на котором говорит большинство народонаселения, в высшей степени несправедливо. Иное дело, если бы сербский язык был каким-нибудь вымирающим, отжившим свой век языком. Но это язык обработанный, язык в высшей степени благозвучный, мягкий, язык, наконец, имеющий свою литературу, свою историю. И между тем такое невнимание к нему во всем и всюду. О школах, канцеляриях, о театрах, о делах коммерческих я уж не говорю; но вот вам простой факт, который с первого же раза бросается в глаза каждому, хоть мельком знакомому с Далмацией. Возьмем хоть самые пароходы, которые ходят между Триестом и Котором; сколько мне известно, на этих пароходах ездят большею частью славяне. И что ж! Служащие на этих пароходах или совсем не знают, иди просто не хотят говорить по-сербски, так что наши славяне не иначе могут купить билет, или справиться о чем бы то ни было, как непременно заучив предварительно несколько итальянских слов. Посмотрите и на правила для пассажиров, которые красуются за рамками на каждом пароходе: правила эти напечатаны на итальянском языке, на немецком, на французском, на английском, на греческом, даже на мадьярском, но на сербском-то и нет в них ни единой строки… Что значит это пренебрежение? Почему бы, казалось, не прибавить к таблице текст сербский, когда именно сербы-то и доставляют компании едва ли не больше всего выгоды?

— Да, – проговорил мой сосед, — невнимание к нам доходит до последней степени. И все это делается с намерением, все это имеет свое значение, свой смысл. Пароходной компании, например, хорошо известно, что и в Далмации, и в Истрии, и в Хорвации живут славяне, и что от них-то главнейшие выгоды для нее; но дело в том, что вся она проникнута ультраитальянизмом; ей хочется из всего сделать пропаганду, хочется воспользоваться [812] всеми средствами, чтоб упрочить как можно более господство итальянского элемента на Адриатическом море. А правительство одобряет и поддерживает ее в этом; у них есть свои сделки… – При последних словах мой сосед боязливо осмотрелся кругом, а затем, понизив немного голос, стал продолжать: — Да, им сильно хочется объитальянить нас, но не думаю, чтоб удалось это. Правда, итальянизм силен в Далмации, народ по-видимому даже свыкся со своим положением, но так представляется только на первый взгляд. На деле иначе. Народ начинает теперь понимать, чего от него хотят; он становится недоверчив и, нет сомнения, скоро выйдет из своего бездействия, скоро заговорит громче, настоятельнее. И далматинец шутить не любит — такова уж его натура. Не вдруг он решается на что-нибудь, но если раз решится, так непременно сделает свое...

— Жаль только, что ваш народ еще мало подготовлен к политической самостоятельной деятельности, – заметил я соседу. — Он слишком долго был в зависимости от других; едва ли он способен теперь зажить своею собственною жизнью. Верю, что некоторые и понимают свое положение, и за всем следят, всем интересуются, что касается родины. Но думаю, это все-таки исключения. Масса остается покуда все-таки не тронутою, и ваше так называемое народное движение не может быть названо народным в строгом смысле этого слова; оно не охватило всего народа, а коснулось лишь небольшой его части. Оттого-то ваша народная партия и не имеет под собою твердой опоры, хоть в ее рядах и стоят люди весьма даровитые, люди с тактом и с политическим образованием…

— Но откуда же вышли эти даровитые люди, как не из народа? – перебил мена сосед. — Кому принадлежат они, как не народу? Стало быть, в народе есть еще жизнь, есть силы. Пробудить эту жизнь, вызвать к деятельности эти силы, — вот в чем состоит задача нашей народной партии. А первое, что необходимо для этой цели, дать народу средства к развитию, одним словом дать ему школы и свободу. Слишком многого от нас покуда нельзя и требовать. Надо взять во внимание и те препятствия, с которыми нам приходится бороться. Мы [813] должны даже и нашу газету издавать на итальянском языке, потому что наши противники не поймут нас иначе....

В разговоре с соседом я и не заметил, как мы подъехали к Лесине. Было уже поздно. Остров скрывался в темноте, и только сотни огней из городских зданий отражались в воде длинным блестящим рядом. (Узкий длинный остров Лесина имеет до 13,000 жителей. Здесь растут оливковые деревья, отличный виноград, смоквы, и даже пальмы. Он лежит на юго-востоке от острова Лиссы. Главный город острова, Лесина, расположен вдоль пристани. Над городом возвышается крепость Spagnuolo, построенная Карлом V в то время, когда испанцы условились с венецианцами вести войну против турок. Вблизи города находится еще другая крепость San-Nicolo, построенная французами. В древности главный город Лесины назывался Фаросом. По словам Страбона, он был основан греками, переселившимися сюда с острова Фароса, а по словам Диодора, основан париями, по повелению оракула. Старый Фарос находился на северной стороне острова, близь нынешнего «старого града» (Citta Vecchia). Остров, подобно Лиссе, сначала долгое время пользовался независимостью, потом был завоеван Агроном, владетелем одной части старой Иллирии, а по смерти его подпал под власть римлян. По падении империи, он то переходил из рук а руки, то снова приобретал независимость, и наконец в 1434 году достался Венецианской республике. Во время войн между турками и венецианцами он служил сборным пунктом для венецианского флота. В начале настоящего столетия остров занимаем был то французами, то русскими, то австрийцами. За последними он остается доселе.) Здесь пароход простоял около часа и затем отправился далее ночью; на несколько минут остановился он у острова Курцолы (Корчула) (Остров Курцода (Корчула серб.), вследствие черного цвета своих лесов, имел у древних название Corcira nigra. О заселении Курцолы мало известно. Говорят, остров был заселен финикийцами и долго находился во власти либурнийцев. В десятом столетии он был покорен венецианским дожем Петром Урсело. В 1806 году он был два раза в руках русских. По Тильзитскому миру остров был передан французам. В 1813 году достался англичанам, а в июле 1815-го перешел к австрийцам. Некоторое время остров принадлежал сербским царям, и здесь был основан один православный монастырь. В настоящее время на острове находится так мало православных, что православная церковь в городе передана католикам. В городе Курцоле до 3,000 жителей.) и на следующий день утром, пройдя острова Мелиду, Жупан, Лопуд (Mezzo) и Колоцен, (По мнению некоторых около острова Мелиды апостол Павел потерпел кораблекрушение. Указывают даже то место, где будто бы вышел на берег апостол. Главный город острова, Бабино-поле, имеет 600 жителей. В 1678 году остров много потерпел от нападения на него турок. Три остальные острова составляют небольшую отдельную группу. Их старое название — Elaphites Insulae. Все эти острова чрезвычайно красивы и воспеты во многих произведениях дубровницких поэтов.) вошел [814] в Гравозскую гавань. До Дубровника оставалось отсюда уже не более пяти верст, и нам следовало отправиться туда сухим путем, (пароходы, приезжающие в Дубровник, всегда останавливаются в Гравозской гавани). Гравозская гавань не так велика, но, защищенная с трех сторон горами, представляет самое безопасное место для стоянки кораблей. Местность здесь великолепная: горы, окружающие гавань, покрыты кипарисами, алоем и другими нежными растениями, а вдоль набережной, на пространстве, может быть, трех-четырех верст, красиво разбросано селение «Гравоза» (Гружа серб.). В Гравозе находится, неизбежная в каждом далматинском городе, «догана», и сюда-то, прежде всего, надо было отправиться с парохода.

По выходе из доганы тотчас являются с предложением своих услуг носильщики и извозчики, последние с так называемыми «каруццами», — то есть с колясками двуместными и четырехместными. Я не был расположен ехать в «каруцце» и, отдав свою дорожную суму первому встречному носильщику, отправился пешком. Дорога от Гравозы до Дубровника идет сначала в гору, и потом почти на самой половине пути начинается обратный спуск. Хорош вид на окрестности с того места, где дорога достигает последней точки своей высоты; вы видите горы, покрытые кипарисами, видите голубое море у самых ног ваших, видите некоторые острова, Гравозу и часть Дубровника. Место это называется «la vista» и часто посещается дубровчанами во время их загородных прогулок.

С полверсты от «la vista» начинаются пригородные строения, разбросанные то там, то тут. Чем далее идете, тем более группируются строения, тем плотнее и плотнее жмутся они одно к другому, и наконец начинается длинный, сплошной ряд домов, вплоть до самых стен Дубровника; это предместье называется Borgo Pille. Вы идете широкою, хорошею улицей, к которой примыкают с обеих сторон несколько кривых переулков, видите с обеих сторон солидные красивые здания с небольшими садами, среди которых возвышаются стройные олеандры; виднеются алойные, лимонные, миндальные и померанцевые деревья. Из ряда прочих домов выдаются дома консульств, с длинными, объемистыми, [815] разноцветными мачтами для флагов и с разнохарактерными вывесками, на которых красуются львы, орлы, полумесяц и надписи вроде следующих: «генеральное российское консульство в Рагузе», или «generale consulate de la sublime Porte». За улицей, близь городской стены, простирается довольно большая площадь, усаженная тенистыми деревьями. Здесь вы останавливаетесь в одной из двух «локанд», останавливаетесь непременно, потому что в самом городе нет «локанд», а одни «оштерии». Ho вы не жалеете, что пришлось остановиться вне города, вы даже довольны своим выбором; ваше помещение очень удобно, чего нельзя найти в оштериях; воздух в предместье чистый, чего нет в городе; отсюда с площади, и даже из окон вашей квартиры прекрасный вид на море, чего опять лишен город. Мало того, предместье Pille представляет еще то удобство, что здесь помещается самые лучшие кофейни, где можно читать итальянские и немецкие газеты, где можно иметь отличное «sorbetto» (мороженое), хорошо приготовленные «caffe nero» и «caffe bianco» (черный кофе и белый кофе — технические выражения итальянцев и приморских славян), вкусные «pastetti» (печенья) и проч., и где всегда можно встретить разнообразное общество, состоящее из военных, аристократов, чиновников, профессоров, граждан и даже дам. В вашей воле войти в самые залы кофейни, или расположиться пред кофейней на площади: здесь под тенистыми деревьями расставлено заранее множество столов и стульев, и вы можете отсюда любоваться прекрасным видом на море. Три раза в неделю играет по вечерам на площади полковая музыка; тогда уже все идет сюда из города, так что Borgo Pille становится в полном смысле местом общественного гулянья.

Из Pille ведут в город двойные ворота; за последними из них тотчас же начинается Corso, длинная, широкая улица, разделяющая город на две почти что равные части. От Corso, на обе стороны тянутся по направлению к городским стенам, узкие, неправильные улицы. Другие улицы, более правильные, идут параллельно с Corso. На Corso и прилегающей к нему небольшой площади находятся лучшие городские здания: францисканский монастырь, [816] часовая башня, устроенная наподобие венецианской, таможня, собор и дворец бывших ректоров республики. Последний построен в тосканском стиле. Дворец много пострадал от пожаров, бывших в Дубровнике в 1023, в 1296 и в 1459 годах. Зато он остался невредим при землетрясении 1667 года, нанесшем всему городу жестокий удар. Таможня — большое красивое здание, построенная в венецианском стиле, и служит, подобно дворцу, памятником прошедшей славы республики и громадного развития, какого достигала в былые времена ее торговля. Монастырь францисканцев построен очень хорошо и снабжен богатою библиотекой, в которой находится большое собрание дубровницких классиков и разных сочинений, относящихся к истории республики. К сожалению богатства этой библиотеки долгое время были в совершенном забросе. Только недавно доктор Казвичич взялся привести библиотеку в порядок; небольшой каталог на итальянском языке уже составлен им и отпечатан. Соборная церковь в Дубровнике, в итальянском стиле, построена в конце семнадцатого столетия, после того, как землетрясением 1667 года был разрушен старый собор. (Старый собор был построен в первых годах тринадцатого столетия, при содействии английского короля Ричарда Львиное сердце. Ричард, возвращаясь из Палестины после крестового похода, потерпел близь Дубровника кораблекрушение и был выкинут на остров Лакрону. В благодарность в свое чудесное спасение король дал обет построить на острове церковь во имя Богоматери. Дубровчане, узнав об этом, убедительно просили Ричарда построить церковь в их городе и обещались выхлопотать разрешение на это от папы. Ричард согласился, дал большую сумму денег; она была значительно увеличена пожертвованиями граждан, и вскоре собор был готов...) В церкви находится несколько картин работы лучших художников того времени. О Св. Власие, патроне города, памяти которого она посвящена, предание говорит следующее. В первые времена республики дубровчане, желая напугать венецианцев, вступили в дружеские сношения с нарентинцами (Нарентинцы — сербы, жившие между реками Цетиною и Нарентом или Неретвою.), страшными врагами Венецианской республики. Венецианцы, со своей стороны, всеми мерами старались расторгнуть этот союз. Раз они отправили большую флотилию в Дубровник под каким-то благовидным предлогом, но на самом деле с [817] тою целью, чтобы сделать на город неожиданное нападение. Неприятельский флот уже приближался к Дубровнику. Является в видении одному городскому священнику Св. Власий и открывает хитрый замысел венецианцев. Ha другой же день священник объявляет свое видение городу, дубровчане приготовляются к отпору, а венецианцы принуждены возвратиться назад. С тех-то пор дубровчане признают Св. Власия своим особенным покровителем, и изображение этого святого начало красоваться на городских стенах, на башнях, на кораблях и даже в городском гербе.

На юго-восточной стороне города, к Corso примыкают другие городские ворота, тоже двойные, «Porta Plocce», которые ведут к предместью «Plocce». Предместье Ploссe гораздо менее предместья Pille, и вообще во всем далеко уступает последнему. В нем заслуживает внимания только так называемый турецкий базар (большая площадь, окруженная стенами), и в этом базаре, в базарный день собираются поселяне из окрестностей Дубровника в своем красивом костюме, с смуглыми типическими физиономиями, приезжают чалмоносные славяне из Герцеговины; тут увидите дубровницких торговцев и торговок, увидите оживленную торговлю кожами, лошадьми, овцами, коровами, плодами, разными мануфактурными произведениями Дубровника и пр. Из Plocce идет вдоль берега дорога в Рагузу-Веккию и потом далее через «Canali» в Кастель-Ново; можно из Plocce возвратиться в Pille, миновав самый город (В Дубровнике, с его двумя предместьями, насчитывается до семи тысяч жителей, значительное большинство которых составляют сербы. Итальянцев в Дубровнике мало, но все дубровчане знают итальянский язык. Немецкий говор тоже слышится.) по крутому косогору о береговой стороны, где находится несколько загородных зданий и православная сербская церковь. (Православная община в Дубровнике очень невелика. Всех православных насчитывается здесь до 363. Церковь построена не так давно. За предместьем Pille есть еще одна небольшая капелла. Г. Пешкович, русский консул в Дубровнике, издал очень интересную брошюру о православной дубровницкой общине; она была напечатана в одном из русских журналов.)

В день моего приезда в Дубровник, 11-го сентября, предместье Pille было необыкновенно оживлено. Ha доме [818] турецкого консульства развевался флаг. Около консульства и на площади были толпы народа. Говор и шум не умолкали. По временам проезжали через предместье турецкие солдаты, в полной форме и в башмаках на босую ногу. По всему было заметно, что происходило что-то особенное. На мои расспросы я услыхал покуда одно, что идет дело о заключении мира между Портою и Лукой Вукаловичем, вождем восставших христиан в Герцеговине. К двум часам конференция кончилась (На конференции участвовали: Лука Вукалович со своим секретарем, герцеговинский губернатор, Хуршид-паша, английский и турецкий консулы, австрийский консул из Мостара, начальник рагузского округа и один переводчик.), а вскоре сделались известными условия трактата: они были не совсем выгодны для Вукаловича. Последний признавал над собою верховную власть Порты, оставаясь под титулом «бамбаши» воеводой над всеми восставшими округами в Герцеговине. Для охранения Герцеговины от черногорцев, ему предоставлялось иметь под начальством несколько сот войска; турецкое правительство обещало ему определенное жалованье, а он в вознаграждение за это обязывался повиноваться всем распоряжениям, как военного правительства, так и местного герцеговинского начальства. Жители восставших округов освобождались на несколько лет от всех налогов и податей. Словом, восставшие христиане в Герцеговине, по условиям трактата, обращались снова в турецких подданных, и сам вождь их обращался в турецкого чиновника. Понятно, какое впечатление подобный исход конференций произвел на дубровчан, принимавших в положении турецких христиан самое живое участие и следивших с самым напряженным вниманием за ходом борьбы в Герцеговине и в Черногории. Некоторые из дубровчан оправдывали Луку Вукаловича, но б`ольшая часть обвиняла его. Одни говорили, что иначе Вукалович не мог поступить, что крайность должна была вынудить его на уступки. Но другие называли его просто изменником, человеком, который продал и себя и свой народ турецкому правительству. Трудно решить, которое из мнений дубровчан было более справедливо. Мне кажется, во всяком случае, что строгие обвинители Вукаловича были в своих [819] суждениях менее основательны, чем их противники. Вукаловичу необходимы были те ила другие мирные условия, а иначе ему приходилось покинуть людей, с которыми он так геройски сражался за веру и свободу; а на измену он едва ли способен. Из его лица видно было, что ему самому было очень тяжело; в этих суровых, благородных чертах ясно отражались чувства грусти, досады, негодования на неудачу и на тех, кто в самом начале оставил его одного вести борьбу. Лука Вукалович имел в себе что-то особенное. Недаром он пользовался необыкновенным доверием народа, недаром его душевные качества, его подвиги воспеты были в народных песнях. Очень жалею я, что мне привелось видеть Луку Вукаловича не во дни его славы, а в самый день его унижения...

Во все время пребывания своего в Дубровнике Лука Вукалович служил предметом всеобщего особенного внимания. Все хотели его видеть, все о нем толковали. Высокий его рост, резкие благородные черты лица, прекрасный национальный костюм, богатое вооружение, — все это возбуждало любопытство, и всюду, где только появлялся Лука Вукалович, его тотчас окружали толпы народа. Другие действующие лица только что разыгранной драмы были уже более или менее известны дубровчанам, да притом и не выдавались ничем особенным; естественно, что они теперь оставались как бы в тени. Лицом новым и интересным для дубровчан был лишь еще герцеговинский губернатор Хуршид-паша.

На другой день по заключении мира, Лука Вукалович и Хуршид-паша оставили Дубровник. Город принял свой обычный характер. Один день походил на другой, хотя толка о заключенном мире между Турцией и герцеговинцами и не умолкали. В дополнение немало было между дубровчанами толков и о черногорских делах. По поводу этих последних делались предположения, будет ли проведена турками дорога от Никшича до Спужа, и будут ли строиться турецкие блокгаузы вдоль этой дороги, и удалится ли воевода Мирко из Черногории, чего так сильно добивались турки, и зачем внезапно выехал из Дубровника в Цетинье русский консул, и какие с ним будет вести князь переговоры и проч. и проч. [820]

Дубровчане не были, конечно, равнодушны и к делам собственно австрийским, к тем вопросам, которыми в то время так были заняты все австрийские народы. Разбирая внутреннюю политику, дубровчане по необходимости оглядывались на самих себя, раздумывались о централизации, над ними тяготеющей, о системе разъединения народностей, которую так усердно прилагало к ним правительство, наравне с прочими подданными. Не обошлось без партий и при суждении об этом вопросе. Некоторым из дубровчан казалось, что система австрийская ничего себе, но другие рассуждали иначе. Правительство, по мнению последних, немного ошиблось в расчетах, и не оказывало надлежащего внимания к статистике. Дубровницкий округ, например, наполнен почти исключительно населением славянским; везде в нем даже в самом Дубровнике, говорится большею частью «нашки»; по-итальянски говорят весьма мало, гораздо менее, по крайней мере, чем во всех остальных местах Далмации, — к чему же в этом округе, так рассуждали иные дубровчане, к чему в этом округе все судопроизводство ведется на итальянском языке, и тот же язык принят во всех школах по всем предметам обучения?

Впрочем, вопрос о народности дубровчане во всяком случае не считают для себя слишком важным, и мне кажется, эта холодность их к своей народности вполне объясняется их историей. Во время своей независимости дубровчане хлопотали более всего о том, чтобы хорошо шли их торговые дела (Об основании Дубровника (Ragusa, Ragusium) мнения различны. Одни думают, что Дубровник был основан епидаврянами, после того, как Епидавр был разрушен. По мнению других, напротив, он был основан задолго до того времени. Положительно известно то, что именно со времени разрушенья Епидавра, Дубровник приобрел значение. По разрушении Солина, многие его жители переселились в Дубровник и явилась необходимость расширить пределы города. Впоследствии дубровчане достигли такого могущества, что сделались опасными врагами Венецианской республики.), и от остальных славян постоянно жили особняком. Угрожала ли им какая опасность: они спешили всегда искать для себя опору не у ближайших соседей, а где-нибудь подальше, у греков, у итальянцев, у испанцев, у мадьяр. Они готовы были входить в приятельские сношения со всеми врагами [821] славянства, лишь бы только не пострадала их торговля, и действовали таким образом не вследствие каких-либо случайных комбинаций, а напротив, постоянно, последовательно, как бы по принципу.

Такое направление политики дубровчан особенно заметно с половины четырнадцатого столетия. Тогда весь Балканский полуостров был в волнении: в него перебирались из Малой Азии турки. Лишь только дубровчане узнали об этой опасности, тотчас они отправили послов в Бруссу к Орхану, сыну Османа, с просьбой о мире и покровительстве. Мир был обещан, и дубровчане охотно обязались платить за это каждогодно 500 цехинов. Республика этим была спасена, но уже ей никакого не было дела до того, как потом, вслед за никопольской битвой (1396), падали одна за другою на Балканском полуострове славянские державы. Республика сумела обратить несчастие славян даже в свою пользу: ее торговля увеличилась теперь еще более. По падении Константинополя, в 1453 году, маленькая республика снова подверглась опасности. На Дубровник неожиданно двинулся Магомед II и напуганные дубровчане снова отправили послов с просьбою о мире. Султан потребовал, чтоб ему была уступлена небольшая территория республики: дубровчане изъявили полное согласие и выговорили себе лишь право вести торговлю с турецкими землями. Город свой между тем отдали они под покровительство венгерского короля. Такими-то или подобными мерами пробавлялся Дубровник во все время своей независимости. Не удивительно, поэтому, что история не могла воспитать в дубровчанах особенной любви к своей собственной народности.

В 1797 году пала Венецианская республика, и трактатом Кампо-формийским Далмация была уступлена Австрии; Дубровницкая республика оставалась однако еще независимою державой. Но ударил потом и ее последний час: в 1805 году, по Пресбургскому договору, австрийцы должны были передать Далмацию французам; последние рассчитывали при этом и на самый Дубровник. Но в то самое время, как в Далмацию, вслед за выходившими австрийцами, вступали французы, в Адриатическом море появился русский флот; русские заняли Которский залив, вошли в переговоры с черногорцами, и вместе с последними направились к [822] Дубровнику; сюда же спешили с противоположной стороны и французы. Главнокомандующий русскими войсками потребовал от дубровчан сдачи города; того же самого потребовали и французы. Положение Дубровника было критическое: защищаться он не мог; сдаваться, — надо было предварительно сообразить, кому именно сдаться. Союз с русскими обещал дубровчанам гораздо более выгод, чем союз с французами, но, тем не менее, верные своей всегдашней политике искать себе опоры скорее между чужими нежели между своими, они решились передать город французам.

Когда по Тильзитскому договору (1807) русские совершенно оставили Далмацию, французы стали распоряжаться в ней по-своему. В Сплите был учрежден инквизиционный трибунал, назначение которого было отыскивать всех недовольных появлением французов в Далмации. Трибунал действовал неутомимо: каждый день монахи, священники, дворяне, граждане, поселяне попадали в тюрьмы; особенно жестокой участи за свою симпатию к русским подвергались поличане (близь Сплита) (Полица была небольшая славянская республика, образовавшаяся во время междоусобных далматинских войн. Она занимала самое незначительное пространство между реками Цетиной и Черновицей, состояла из 12 селений и имела около 4.000 жителей. Во главе республики находился великий князь и шесть членов совета. В каждом селении был свой граф. Графы заведовали общественными делами и в то же время на всех собраниях были депутатами от своего селения. Собрания происходили в главном городе республики, под открытым небом, и назывались «Великим сбором» или «Советом». Гористая местность много способствовала тому, что Полицкая республика так долго удерживала свою независимость. Появление французов в Далмации положило, однако, конец и этой республике.). Вот что говорит об этом Каталинич: «Слыханное ли дело, чтобы в наше просвещенное время правильно организованная армия целые три дня ходила от деревни в деревню, все разрушая и уничтожая, не щадя ни жизни, ни собственности обывателей, и притом тогда как последние не оказывали ей ни малейшего сопротивления? Великий князь республики, шесть сельских графов, воевода и многие другие была расстреляны, имения их была конфискованы, а дома сравнены с землей...» (У Винкинсона. См. также Dalmatien und Montenegro von Lindau).

Не спаслась и Дубровницкая республика. В следующем [823] же году вышел императорский декрет, возвестивший конец ее существованию. С тех пор она испытывала общую участь со всею Далмацией.

В цветущие свои времена, Дубровницкая республика вела весьма обширную торговлю; еще в IX столетии она имела множество торговых судов, число которых потом постоянно увеличивалось. Дубровник состоял в сношениях с Азией, Америкой, Африкой, с Францией, Италией, Англией, Испанией; он был главным посредником между упомянутыми странами и Балканским полуостровом. Кроме того, в Дубровнике было множество своих фабрик. Вообще о цветущем положении Дубровника можно судить уже потому, что, вместе с предместьями, в нем до землетрясения 1667 года, насчитывалось около 40,000 жителей.

Наука и литература имели тоже своих представителей в Дубровнике. Дубровчане: Гетальди, Бошкович и Гради, известны как знаменитые математики своего времени; Туберони, Черва и Бандури известны своими историческими трудами. Лучшие сербские поэты 15, 16 и 17 столетий принадлежали к гражданам Дубровника. Из них заслуживают упоминания: Даржич (1463-1507), старший Минчетич, по прозванию Влахович (1475-1524), Ветранич, по прозванью Чавчич (1482-1580), и Гандулич (1620), автор большой поэмы Осман. Эта поэма, предмет которой война между поляками и турками, могла бы сделать честь любой европейской литературе. Одним словом, Дубровник в свое время вполне заслуживал данное ему название южнославянских Афин.

В настоящее время Дубровник не может похвалиться ли своею торговлей, ни литературой. В Дубровницкой гавани перебывает в год крайне незначительное число торговых судов. Что же касается литературы, то можно указать всего на двоих граждан Дубровника, которые своим талантом и трудом приобрели некоторую известность: это — граф Почич и доктор Казначич. Первый написал несколько сербских стихотворений, издал сочинения дубровницких славянских писателей XV-ХVII столетий, перевел на итальянский язык сочинения профессора Бодянского о народной славянской поэзии и напечатал в «Osservatore Dalmatino» кое-какие статьи [824] политического содержания. Доктор Казначич занимается историей Дубровника, и издал несколько брошюр по этой части.

Вообще говоря, в настоящее время Дубровник представляется вам не более как скромным маленьким городком, с прекрасными окрестностями. Из него можно совершать замечательные прогулки в Гравозу, в долину Омблу, в Канозу, в Перано, в старый Дубровник (Ragusa Vecchia) и на близлежащие острова. Более других интересны поездка морем в долину Омблу и в Рагузу-Веккию.

Долина Омбла (Val d'Ombla) лежит на северо-запад от Дубровника. Долина образуется небольшою рекой, которая, выходя из-под скал, принимает потом все более и более широкое течение и наконец в четырех или пяти верстах от Гравозы впадает в море. Вид этой долины великолепен. С обеих сторон тянутся горы и скалы, вдоль берегов разбросаны селения, красивые загородные дачи и небольшие сады, с высокими олеандрами, стройными пальмами и другими южными растениями. В глубине долины белеется монастырь францисканцев и за тем скалы, из-под которых быстро и шумно катится река Омбла.

Рагуза-Веккия (по серб. Цаптат) лежит на противоположной стороне Дубровника, то есть на юго-восточной. В Рагузу-Веккию идет дорога вдоль морского берега, и всего лучше ехать туда водой, потому что с моря открывается прекрасный вид на Дубровник, на горы, возвышающиеся над морем, и на самую Рагузу-Веккию. Последняя расположена на небольшом мысу на том самом месте, где стоял в прежние времена город Эпидавр, основанный за 689 лет до Р. Христова жителями Эпидавра Лаконского, и разрушенный в третьем столетии (265). Небольшие остатки прежнего города виднеются еще и теперь, и неподалеку от них указывают пещеру, в которой, по преданию, жила змея, посвященная Эскулапу. Теперешний город Рагуза-Веккия городок небольшой, всего с 3,000 жителей.

Через две недели я отправился из Дубровника на пароходе в Котор. Пароход обогнул Дубровник, прошел мимо острова Лакромы, мимо Рагузы-Веккии и в [825] короткое время достиг Которского залива. С обеих сторон залива потянулись горы, покрытые кипарисами и по местам небольшими крепостными укреплениями. Вдали виднелись Кастель-Ново и Суторинская долина, отделяющая Которский округ от Рагузского. Чем далее от Кастель-Ново, тем картины становились лучше и лучше. Залив принимал самые разнообразные формы и направления; то извивался узкою полосой между отвесными скалами, образуя небольшие, отдельные проливы, то снова принимал широкие размеры; казалось, будто пароход переходил из одной гавани в другую. Между тем, с той и с другой стороны, виднелись красивые селения, как бы опоясывавшие залив белою лентою на всем его протяжении. Показался небольшой городок Пераст с возвышающеюся над ним крепостью Santa Croce, а против Пераста красиво выдавались из моря два небольшие острова St. Giorgio и lа Maudonna. Немного далее показался Рисан (Рисан, как думают некоторые, находится на том месте, где была римская колония Rizanium. В Рисане и в его окрестностях живут исключительно православные сербы.) а там в самом углу залива обозначилась целая масса гор, величественных, угрюмых, мрачных. Под этою-то массой гор едва заметно белелась небольшая точка, это были Черная Гора и Котор.

По приезде в Котор, я прежде всего позаботился заявить в полиции свой паспорт, чтобы на другой день городская стража пропустила меня в Черногорию. Отделавшись от полиции, я занялся осмотром города, побывал в «славянской читальнице» и в «славянской кофейне». Но в последней, к великому моему удивлению, я не нашел ни одной славянской газеты, несмотря на то, что кофейня называлась славянскою и даже носила на себе сербскую надпись; здесь, подобно тому как и во всех остальных кофейнях были лишь итальянские и немецкие газеты. Что же касается самого города, он отличается неправильными, узкими улицами, старинными зданиями в венецианском вкусе и множеством крылатых львов на своих стенах и башнях. В Которе насчитывается приблизительно до 3,000 жителей и половина их [826] православные (В Которе находятся две православные церкви, из которых одна выстроена наподобие афинской церкви.). В городской стене трое ворот; перед восточными воротами, вне города бывает так называемый черногорский базар. Три раза в неделю черногорцы доставляют сюда для жителей Которского залива мясо, шерсть, сыр, соленую рыбу (большею частью из Скутарского озера), овец, свиней, коров, масло, разные овощи, воск, мед, рис, кукурузу, табак, картофель и пр. Взамен этого которяне со своей стороны доставляют черногорцам соль, медь, железо, деревянное масло, восковые свечи, вино, водку, кофе, сахар, оружие, порох, свинец, стекло, сукно, холст и полотна, платки, шерстяные материи, башмаки и т. д. (Некоторые из черногорских произведений переправляются из Котора в Венецию, в Анкону, в Истрию и даже во Францию, например, ветчина, соленая рыба из Скутарского озера и желтое дерево.)

При столь близких сношениях Черной Горы с Котором, легко найти в последнем проводников в Цетинье и притом кого угодно, самих ли черногорцев, или же которян, верховых или пеших — кому как угодно. Кроме того, три раза в неделю отправляется из Котора почта в Цетинье. Это не более и не менее как двое особенно быстроногих черногорцев или листоношей (лист — письмо), которые пешком носят письма как из Цетинье в Котор, так и обратно из Котора в Цетинье, и которые, разумеется, никогда не отказываются быть проводниками путешественникам. Как раз на следующий день по моем приезде в Котор, отходила эта почта, и я решился воспользоваться таким прекрасным случаем.

Рано утром, еще до восхода солнца, мы вышли из города. Спутники мои, листоноши, были молодые, здоровые люди. Одеты они были точно так, как одеваются все вообще черногорцы: длинный до колен кафтан из белого сукна, опоясанный широким кушаком, за которым засунуты пистолеты и ятаган (большой нож), синие суконные штаны, запущенные в чулки, опанки — род башмаков, или кожаных лаптей, небольшая шапочка на голове, струка, перекинутая через плечо (тот же самый плед, который употребляется теперь и всеми, [827] только, конечно, из другой материи) — вот и весь костюм, очень простой, но красивый и хорошо приспособленный ко всем условиям черногорской жизни. Вооруженный пистолетами и ятаганом, черногорец смело идет всюду, смело подходит к турецким границам, смело взбирается на горы и скалы, не боясь неожиданных встреч. Струка служит ему защитой от дождя, служит постелью и покровом, когда он должен провести ночь под открытым небом, или когда и середи белого дня, утомленный дорогой, вздумает немного отдохнуть. Его опанки, сделанные из тонкой кожи, и по-видимому столь неудобные для большой ходьбы по скалам, служат ему вернее самых прочных сапогов, давая ему возможность с легкостью совершать самые большие переходы. (Многие черногорцы берут с собою в дорогу небольшие пустые тыквы, которые наполняются запасною водой; в Черногории это крайне необходимо, потому что на дорогах почти нет ключей, а между тем ходьба по скалам возбуждает сильную жажду. С листоношами не было подобных тыквенных кувшинчиков, потому, вероятно, что по дороге между Котором и Цетинье ключи встречаются часто.)

От Котора до черногорской границы, которая находится уже на вершине горы, идет большими зигзагами довольно хорошая дорога, проложенная австрийцами. Тем не менее, однако, дорога эта не избавляет от трудностей путешествия; тотчас же за Котором начинается страшная крутизна, и по этой-то крутизне надо идти два с половиною часа. По выходе из города, «листоноши» начали меня расспрашивать, кто я, зачем иду в Цетинье, знаю ли Пешковича, русского консула в Дубровнике, жив ли мой отец, жива ли моя мать и т. д.

— А како се зовешь? – спросил меня, между прочим, один из них.

— Александр, - отвечал я.

— Да си здрав, Александр (будь здоров, Александр), - проговорили они оба.

Узнав мое имя и пожелав мне доброго здоровья, «листоноши» постоянно стали теперь называть меня по имени, когда обращались ко мне с какими-либо вопросами, или же отвечали на мои вопросы. (Это общее обыкновение в Черногории, так что каждый черногорец спросив вас о имени, непременно скажет вам потом; «будь здрав N».) [828]

— Я думаю, ты устал, Александр, - сказал мне один листоноша, когда мы взобрались уже довольно высоко.

— Да, немного устал и, пожалуй, не прочь отдохнуть, - отвечал я.

Мы сели на небольшой груде камней, возле самой дороги. Дивная картина открылась перед нашими глазами. Внизу виднелись Котор, Которский залив о окружающими его горами и селениями, там далее за горами серебрилось море, а около нас и над нами возвышались уродливые скалы.

— Хорошо здесь, - заметил я моим спутникам, - только дорога слишком трудна.

— Кто не привык, для того, разумеется, трудно, - проговорил один из них. — А мы так привыкли. Нам все равно. У нас и женщины легко взбираются на такие горы. Посмотрел бы ты, Александр, как они идут из Котора домой с мешками муки на плечах, или с какими другими вещами. Посмотрел бы ты на них, как вот теперь была у нас война с турками; тогда они закупали в Которе провизию не только для дома, но и для войска, и все это носили на себе до самых лагерей.

— Женщины, стало быть, много помогали вам во время войны с турками? – спросил я листоношу.

— Много помогали, Александр, много, - отвечал листоноша, — без провизии нельзя не обойтись. Да кроме того, они помогали иногда и в самых сражениях.

— А как теперь идут у вас дела? - спросил я опять листоношу.

— Видишь ли, Александр, черногорцы отступили от границ во внутренность страны. (Мир между Черногорией и Турцией был заключен в первых числах сентября месяца. Думаю, что условия мира хорошо известны всем, и потому не излагаю их.) Турки заняли Реку и вот недавно был заключен с ними мир. Однако им ничего не добиться от нас, с чем они пришли к нам, с тем и ушли, с тем и останутся, - проговорил листоноша с жаром.

— Но я думаю, что и с вашей стороны пало много народа в эту войну, - заметил я листоноше.

— Да, пало довольно и наших, но турок в двадцать [829] раз больше. Бились бы мы еще, но не хватило пороху, оружия, — а можно ли драться голыми руками? Прежде, до войны, покупали мы порох в Которе, а потом, как началась война, там перестали нам продавать.

Между тем мы встали и пошли далее, по временам перебрасываясь словами, насколько позволяла трудность пути. Вскоре переступили мы границу. Не было здесь ни таможень, ни пограничной стражи, ни пограничных столбов, выкрашенных разноцветными красками, и трудно было бы узнать границу, если бы не сказали мне этого листоноши. Можно было, впрочем, догадаться об этом потому, что здесь оканчивалась проложенная австрийцами Landstrasse (большая дорога), и начинался собственно черногорский «путь» (путь), по которому идти нельзя было иначе, как переступая с камня на камень. Отсюда был небольшой спуск под гору, потом дорога пошла опять в гору, затки снова под гору. Кругом ни одного селения, все скалы до горы, и лишь немного далее, стояла близь самой дороги одинокая корчма.

— Эво, корчма, - проговорил один «листоноша».

— А има ли што там (а есть ли что в ней)? - спросил я.

— Има ракию, ништа друго (кроме водки нет ничего), - отвечал другой листоноша.

Как только мы сравнялись с корчмой, из дверей последней вышла старушка, плохо одетая, и поклонилась нам.

— Добро дошли, - проговорила она, — заповедите ракию? (Здравствуйте, — прикажете водки?)

— Зашто да не, - отвечали листоноши, — донесь ракию (отчего же нет, — принеси.)

Небольшая хата, называвшаяся корчмой, была сложена из камней, и кое-как обмазана глиной. Внутри была заметна бедность, кроме нескольких скамей, стола, здесь не было ничего. Мы поместились перед корчмой. Через две-три минуты явилась старушка со склянкой ракии и с небольшим стаканом в руках. Она налила стакан ракии и подала его мне.

— Прежде выпей сама, бабушка, а потом налей и нам, - сказал я ей.

— На здравие, - проговорила она и выпила.

Я тоже выпил за ее здоровье. Выпили и «листоноши» за ее и за мое здоровье. [830]

— Откад си ты (откуда ты), - спросила меня старушка.

— Из России, бабушка, - отвечал я ей.

— О, о, о! далеко, далеко… А како се зовешь?

— Александр, бабушка.

— Да си здоров, Александр, - проговорила она, — а зашто си дошео симо (а зачем ты пришел сюда)?

— Да видим вашу Црнугору (посмотреть на вашу Черногорию), - отвечал я.

— Э! Наша Црнагора — эво, видишь, - сказала старушка, глубоко вздохнув и указав руками на голые скалы... - А турци, турци чинеи нам зло (а турки, турки много делают нам зла).

— Разве и ты, бабушка, потеряла кого-нибудь в этой войне? - спросил я старушку.

— Да, Александр, потеряла я сына сокола, вот и малютка остался после него, - сказала она, указав при этом на мальчика, сидевшего на пороге корчмы: мать вышла со двора, и мы одни теперь дома, — у нас в семье никого нет больше.

«Мало ли теперь осиротевших в Черногории, - думал я, смотря на старушку и на малютку сироту, - мало ли оставшихся без крова, без всяких средств к жизни! Несчастная Черная Гора! Снова ты улилась кровью, снова лишилась своих лучших сынов, снова разрушены твои селения, снова разорены твои нивы и поля!.. Уже здесь, на самой отдаленной границе от места недавних битв, слышится голод несчастных, — что же там внутри Черногории и вблизи турецких границ?..».

— Что ты, Александр, так задумался, - сказал мне один листоноша, заметив мою молчаливость, — на, выпей еще ракии, да и пойдем дальше.

Распростившись со старушкой, мы отправились. Через несколько времени мы вышли на довольно большую долину, на которой было разбросано в беспорядке село Негуши — родина княжеской черногорской фамилии. Негуши — одно из самых лучших селений в Черногории; дома в нем каменные, покрытые большею частью черепицей, но есть несколько зданий и с соломенными крышами. Растительность в Негушской долине бедная, потому что почва слишком камениста, и потому что долина лежит слишком высоко, около четырех тысяч футов над [831] поверхностью моря; в огородах растут лишь огурцы, капуста, картофель, и по долине разбросано там и тут несколько берез и разного кустарника. Мы остановились здесь в ближайшей к дороге гостинице, хозяин которой предложил нам хлеба, черногорского сыру и черногорского вина. Все было хорошо, вкусно. Мне особенно понравился сыр, который мало уступал сыру, приготовляемому на Альпах. Этот небольшой обед разделил с нами и хозяин гостиницы, выпив с нами вина за здоровье черногорцев, русских и за здоровье всех нас.

Погода, между тем, переменилась: стали собираться тучи, и мы поспешили отсюда, надеясь придти в Цетинье еще до дождя. Расчет наш был, однако, неверен. Не прошли мы и четырех верст, как начался дождь. Листоноши завернулись в свои «струки», а я распустил дождевой зонт. Но дождь все усиливался и не было от него никакого спасения. Зонт оказывал плохую услугу, а укрыться было некуда, потому что по дороге не встречалось ни одной лачужки. Я промок, ноги скользили по камням, и надо было наблюдать большую осторожность, чтобы не свернуться и не грохнуться всем своим существом в стремившиеся с гор потоки дождевой воды. Спутники же мои, под «струками» и в легких «опанках», шли как ни в чем не бывало, по временам ободряя и меня. И действительно, делать было нечего, надо было терпеливо переносить неудобства путешествия. Так мы шли довольно долго; тучи понемногу наконец рассеялись, проглянуло солнце, снова сделалось ясно, хорошо, и перед нами лежала теперь Цетинская долина, покрытая селениями и едва заметными для простого глаза церквами. Цетинская долина имеет продолговатую, не совсем правильную форму (Цетинская долина имеет около тринадцати верст длины и около шести-семи ширины.), и на самой половине делает крутой поворот в сторону. Столица Черногории расположена на повороте долины, у подножия выдавшихся здесь гор; горы эти совсем закрывают ее, так что ее нельзя видеть даже с того места, откуда виднелась [832] теперь почтя что вся долина, и откуда кончался спуск в последнюю.

Спустившись в Цетинскую долину, мы то и дело проходили мимо небольших хат и целых селений, то и дело встречались здесь с черногорцами, которые при встрече с нами говорили обыкновенное «добар дан» (добрый день), или «сречан» (то есть счастливый путь), иди «Бог дай» (дай Бог, то есть здоровья, или счастливого пути). Здесь впервые увидел я черногорского священника: это был высокого роста мужчина, с смуглым лицом, черною окладистою бородой, одетый и вооруженный подобно всем другим черногорцам (В Черногории можно узнать белого священника лишь по бороде, остальные черногорцы обыкновенно бреют бороду.). Священник стоял вблизи дороги. Поравнявшись с ним, «листоноши» почтительно поклонились ему, и тотчас представили ему меня.

— Добро дошео, добро дошео, - проговорил священник, — а како се зовешь?

Узнав мое имя и сказав обычную фразу: «да си здрав, Александр», он предложил нам зайти в его приходскую церковь, находившуюся всего в нескольких шагах от дороги. Войдя в церковь, я удивился ее бедности: отделка плохая, иконостас старый, полуразвалившийся, самая церковь сажени в четыре длины и ширины, алтарь сажени в две, словом, все не в пример хуже чем в самой бедной церкви в России. Через несколько минут мы вышли из церкви, и расставшись с добродушным священником, отправились далее. До Цетинье оставалось теперь не более четырех верст. По дороге присоединилось к нам несколько черногорцев, которые шли тоже в Цетинье. Новые знакомые мои рассказывали о своих подвигах в последнюю войну, об условиях заключенного мира и т. д., так что я не заметил, как мы подошли к столице Черногории.

В Цетинье нет таких гостиниц для проходящих или для приезжающих, где бы можно было отдохнуть после столь утомительной дороги (Перед последнею войной была, говорят в Цетинье одна, довольно хорошая гостиница. Но с наступлением войны хозяин ее, которянин, должен был оставить Цетинье.), и я, по совету данному [833] мне еще в Дубровнике, отправился для приискания квартиры за несколько сажень от города в Цетинский монастырь, с судьбами которого связана большая часть истории Черногории.

В древние времена нынешняя Черногория составляла часть Иллирии, и входила в состав того округа, главным городом которого была Скодра (Скутари ныне). Затем была присоединена к Сербскому царству, и сделалась известною под именем Зеты. Зета, хотя и входила в состав Сербии и признавала ее верховную власть, имела однако же своего собственного князя. При Душане (1333-1356) Сербское царство достигло последней высоты своего величия, и затем вскоре распалось после проигранного царем Лазарем сражения на Косовом поле (1389). Тогда в Сербию стали назначать правителей турки, а через несколько времени они обратили ее совершенно в турецкую провинцию. Но тогдашний князь Зеты, Георгий Балчич остался независимым правителем; несмотря на падение Сербии, резиденция его была в Жабляке (Жабляк находится близь юго-восточных границ нынешней Черногории. В настоящее время Жабляк составляет турецкую пограничную крепость.). Георгию наследовал сын его Страшимир, прозванный Черноевичем; затем князем Зеты был сын Страшимира, Стефан Черноевич. Стефан долгое время боролся против турок вместе с знаменитым героем албанским Скендербегом иди Юрием Кастриотом. После смерти Скандербега (1467) турки одолели, захватили Албанию и Герцеговину, и обратили наконец свое оружие прямо против независимой Зеты. Сын и наследник Стефана, Иван Черноевич сначала удачно отражал турок, но потом, видя невозможность бороться с громадным войском, покинул свою резиденцию Жабляк и удалился в горы, чтобы по крайней мере там удержаться от напора неприятелей. В 1485 году основал он в Цетинской долине монастырь, который должен был служить в то же время и крепостью. Здесь поселились и князь, и епископ. Ивану Черноевичу наследовал Георгий Черноевич. Не имея детей, он вскоре передал правление епископу, и в 1516 году, вместе со своею женой, родом итальянкой, удалился в [834] Венецию. С этого времени княжеская власть долгое время оставалась в руках духовных правителей или «владык», как они назывались. Турки между тем не покидали желания завладеть Зетой, или по-нынешнему Черногорией. В 1623 году Сулейман, паша Скутарский, с огромным войском, вторгнулся в Черногорию, продрался в Цетинскую долину, опустошил окрестности и разрушил Цетинский монастырь. Народ и страна однако все-таки не были покорены; паша должен был воротиться в Албанию. В конце XVII столетия монастырь был поправлен и укреплен новым владыкой Черногории, Даниилом Петровичем Негошем. Но в начале следующего столетия его постигла снова злая участь. Около этого времени завязались первые дружеские сношения между черногорцами и русскими. Россия приняла Черногорию под свое покровительство, а черногорцы обязалась помогать ей в войне с Турцией. Неприязненные действия между черногорцами и турками вследствие этого поведены были с большим против прежнего ожесточением. Несколько раз черногорцы в 1711 году разбивали турок, опустошали турецкие области; а в следующем году нанесли страшное поражение целой шестидесятитысячной армии. Через год после этого великий визирь собрал близь границ Черногории армию во 120.000 человек, и решился во что бы то ни стало покорить страну непременно. Он вступил прежде всего в переговоры с черногорцами; черногорцы на переговоры пошли, и с этою целью отправили от себя, по желанию паши уполномоченных. 37 черногорцев из лучших фамилий прибыли в турецкий лагерь: но как скоро они здесь явились, всех их изменнически схватили, и неприятельская армия тотчас вступила в Черногорию. Отчаянно бились черногорцы, но должны были наконец уступить им, турки пробрались в Цетинскую долину, разорили здесь все селения и сожгли монастырь. Черногорцы частью скрылись в горах, частью перешли в Котор и Далмацию. Владыка то же принужден был удалиться в Котор под защиту венецианцев. Последние ни под каким предлогом не соглашались выдать его туркам, несмотря на сильные настояния. Вскоре началась между Турцией и Венецианскою республикой война, и турки должны были [835] очистить Черногорию. Черногорцы опять тогда возвратились в свои разоренные селения, и мало-помалу оправились (Черногорцам тогда было оказано Россией большое денежное вспоможение.). Для монастыря избрано другое, более безопасное место, ближе к горам, на небольшом возвышении, в нескольких шагах от того места, где стоял монастырь прежде (Теперь еще виднеются остатки старого монастыря. Строго говоря, настоящий монастырь не может называться новым монастырем. Материал на его постройку пошел почти весь из прежнего монастыря; это заметно при первом взгляде на монастырские стены, на башню и церковь.). С тех пор монастырь не подвергался уже новым несчастиям, а пострадал лишь от времени и от невнимания к нему правительства. По всему заметно, что он находится давно в забросе; все в нем развалилось, везде нечистота, беспорядок, запущенность. Очень может быть, впрочем, что у черногорцев не хватает и средств на поправку своего исторического монастыря, следовательно, винить их еще нельзя.

Монастырь имеет четвероугольную форму и состоит из нескольких, довольно больших зданий. Близь самого монастыря стоит высокая башня, на которой, говорят, выставляемы были прежде головы убитых турок. При входе в монастырь, на правой руке, помещается единственная в Цетинье церковь. Она очень невелика и внутри отделана бедно. Здесь находится гробница черногорского владыки Петра, память которого чтится народом, как святого. Здесь же хранятся некоторые цетинские драгоценности: митры епископские, сосуды, облачения, кресты и т. п. С левой стороны от входа в монастырь, против церкви, помещается больница, которая устроена опять, разумеется, не слишком роскошно. После недавней войны в больнице было много раненых. А в другие времена она остается большею частью праздною, потому что черногорцы наслаждаются вообще отличным здоровьем, и если иногда хворают, то легко вылечиваются домашними средствами. Над больницей, во втором этаже, помещаются (по крайней мере помещались, во время моего пребывания в Черногории): два иеромонаха, дьякон, архимандрит (В прошлую зиму черногорский о. архимандрит приезжал в Петербург и был рукоположен там в черногорского епископа.), адъютант князя, государственный [836] секретарь и русский топограф Быков; этот последний составлял по поручению русского правительства, подробную карту Черногории (В настоящее время г. Быков, наверное, уже готов с своею работой, и можно надеяться, что его превосходная карта вскоре будет издана.). Архимандрит занимал две комнаты; все остальные по одной. Я поместился в комнате г. Быкова, и во все время своего пребывания в Цетинье, был чрезвычайно доволен простотой, которою отличались обычаи монастырских жителей. По утрам делались обыкновенно взаимные визиты, исполнение которых весьма много облегчалось тем, что все комнаты были расположены подряд, отделяясь только дверьми; из одной комнаты в другую, следовательно, можно было переходить совершенно свободно, не прибегая притом к излишним туалетным украшениям. Во время этих визитов монастырские жители обменивались вопросами о здоровье, о том как проведена ночь, не подучены ли газеты (Государственный секретарь, г. Вацлик, родом чех и весьма образованный человек. Он выписывал следующие газеты: Independance, Wanderer, Presse, Narodni Listy и Hlas. Г. Быков получал Русский Инвалид и Слово.); нет ли вестей из Турции, из княжеского дворца и проч. Затем, день посвящался занятиям. По вечерам, после загородных, или лучше замонастырских прогулок, все собирались в общую столовую к ужину (обед и ужин были общие) и потом отправлялись вместе в какую-нибудь из комнат, и тут завязывался общий разговор, разумеется, всегда в высшей степени интересный. Предметы разговора, прежде всего, были дела собственно черногорские. Затем почти всегда заходила речь о положении и политике других держав, в особенности о положении и политике Австрии, Турции, Англии, России, Франции, Сербии; нередко при этом высказывались замечания самые верные и самые остроумные. Особенно важную роль в разговорах играл г. Вацлик, человек хорошо знакомый с положением дел в Европе, и сверх того образованный и опытный; наговорившись вдоволь, монастырские жители расходились по своим квартирам со словами «с Богом, мягку ночь» (с Богом, покойной ночи).

Так проходил день в историческом Цетинском монастыре. Иногда бывали и отступления от заведенного [837] порядка. Кто-нибудь из монастырских жителей бывал иногда в городе, или в княжеском дворце по делам, или просто по приглашению князя.

Княжеский дворец расположен в нескольких шагах от монастыря на совершенно ровном месте. Он состоит из одного длинного двухэтажного корпуса, и со всех сторон обнесен каменною стеной, с круглыми башенками по углам. Стена довольно высока, так что из-за нее виднеется одна крыша дворца. Внутри дворец отделан хорошо, даже с некоторою роскошью; некоторые залы украшены картинами и меблированы со вкусом; есть библиотека; есть бильярдная комната. Здесь же хранятся трофеи, в разные времена отбитые у турок. В последнюю войну черногорцам досталось особенно много знамен, ружей, пистолетов, сабель, ножей и пр., но все это еще не было тогда приведено в порядок, и лежало без порядка в сенях первого этажа. Собственно самая жизнь при дворе представляет какую-то странную смесь черногорской патриархальности с французским жеманством. Стародавние черногорские обычаи перемешиваются здесь с обычаями французскими; простая черногорская кухня уступает свое место утонченной парижской кухне, для чего повар-француз выписан из Парижа; речь черногорская заменяется часто в комнатах самого князя языком французским.

Возле дворца стоит одинокая, ветвистая липа, около которой, по стародавнему обычаю, производится суд и расправа и решаются общественные дела. Князь для этого садится обыкновенно под липой, а кругом его становятся сенаторы (Черногорский сенат состоит из двенадцати сенаторов. Председателем его сам князь, который впрочем может передавать президентское достоинство одному из своих ближайших родственников.), сердари и разные нечиновные черногорцы, обращающиеся к князю с просьбами или жалобами. Судебный процесс ведется устно и решается тут же на месте; редко дело откладывается до следующего собрания. Прежде всего выслушивается жалоба иди просьба. После того князь спрашивает мнения присутствующих и, соответственно тому, делает свое заключение; заключение это он снова отдает на утверждение собрания. [838] Предстоит для решения вопрос, касающийся одинаково всех, вопрос об улучшении, например, общественного благосостояния, о возможно лучшем устройстве общин, о проведении дороги, об устройстве колодцев: князь предлагает такой вопрос на общее обсуждение. Когда вопрос рассмотрен обстоятельно со всех сторон, делается такое или иное постановление. Князь раза два, или три обращается после этого к собранию с вопросом; все ли согласны с сделанным постановлением? По получении утвердительного ответа дело объявляется решенным. Собрание происходят иногда в трех или четырех верстах от города, на небольшой площадке, усаженной тополями и называющейся «Милым Сбором».

Вблизи упомянутой липы расставлено несколько пушек (до семи), отнятых черногорцами у турок и охраняемых городскою стражей. Пройдя этот ряд пушек, входите в небольшую улицу, на которой помещаются все лучшие городские здания, типография (В Черногории, близ Реки, была основана книгопечатня еще в конце XV столетия Георгием Черноевичем. Из этой книгопечатни вышли многие славянские книги. Впоследствии она была оставлена.) (всего о двух станках), устроенная несколько лет тому назад, и народное училище, существующее с 1841 года (В 1841 году были открыты в Черногории две школы — одна в Цетинье, а другая в Добрском селе.). Улица примыкает своим юго-восточным концом к другой, более широкой и более длинной улице. На первой улице насчитывается до десяти, а на второй до двадцати пяти зданий. Из стольких улиц и из стольких зданий состоит все Цетинье, и теперь читатель легко может представить себе всю монастырность этой замечательной столицы. Дома в Цетинье большею частью каменные, одноэтажные, двухэтажные здания редки. В них живут сенаторы, «капитан пияцы» (площади), придворный доктор и некоторые более зажиточные граждане. Все эти здания устроены довольно хорошо; что же касается остальных домов, они не отличаются ни изящностью наружной отделки ни безукоризненною чистотой и хорошим убранством внутри. Дом простого цетинского черногорца обыкновенно разделяется сенями на две половины. В сенях на полу устроен очаг для приготовления кушанья. В передней [889] половине, состоящей большею частью из одной и редко из двух комнат, стоят стол, скамья или стулья и постели. В переднем углу образ, а на стенах развешено оружие. Вторая половина или бывает убрана подобно первой, или же служит просто складом всевозможной домашней рухляди и жизненных припасов. То и другое иногда хранится на подвалке, под крышей. Почти при каждом доме есть огород и хлев.

Образ жизни цетинского гражданина, как и вообще каждого черногорца, чрезвычайно прост. Обыкновенная его пища состоит из поленты (Полента приготовляется из кукурузы, и есть нечто вроде крутой каши; она бывает так крута, что часто ее разрезывают ножом и едят вместо хлеба), сыра, молока, картофеля (Картофель известен в Черногории не так давно, именно с конца прошедшего столетия: его ввел черногорский владыка Петр Петрович, по своем возвращении из России. В короткое время впрочем картофель вошел во всеобщее употребление, и теперь составляет весьма важный жизненный продукт для черногорцев.), из разных овощей и хлеба. Мясо и рыба редко появляются на столе простого гражданина. Днем все заняты работой; кто сидит за прядкой, или за шитьем, кто приготовляет обед, или убирает что-нибудь в доме, кто занимается столярною работой, кто кузнечною, кто в поле, кто в огороде, кто в лесу рубит дрова, собирает ягоды, травы (В Черногории на горах растут многие целебные травы, из которых приготовляются разные настои, употребляемые в случаях болезни. Такими травами черногорцы часто вылечивают самые опасные раны.). По вечерам, если хороша погода, все выходят на улицу, и столица заметно оживляется. Многие идут и за город. За городом мужчины упражняются в гимнастике: бегают вперегонки, бросают большие камни, чурбашки, ездят верхом и проч. Иногда при этом бывает и князь. Цетинские корчмы тоже оживляются вечерами. Корчмы устроены в Цетинье почти также как далматинские «оштерии», но отличаются от последних тем, что нет в них удушливого, неприятного запаха. В корчмах сходятся черногорцы выпить ракии, вина, кофе (В Черногории ракия (водка) приготовляется большею частью из слив и оттого называется иначе сливовицей. Сливовица составляет вкусный, крепкий и здоровый напиток. Вино в Черногории продается далматинское и собственно черногорское. Последнее производится в южной Черногории, в долинах, где растет хороший виноград. Что касается кофе, черногорцы большие любители его, и пьют обыкновенно черный кофе, — так называемый ими «црни кафи».), а главное — потолковать. Надо заметить, [840] что черногорец говорит вообще охотно и дельно. Без школьного образования, но одаренный от природы умом быстрым, светлым, слышавший многое от отцов и дедов, он смотрит на вещи с надлежащей точки зрения, хорошо знает историю своей страны, ее отношение к другим державам, и верно понимает ее политическое значение. В этом отношении черногорец стоит выше многих других славян, и разговор с ним доставляет большое наслаждение. Сильной привязанности к горячительным напиткам в нем нет. Умеренный во всем, он умеренно пьет и ракию, и вино, пьет не для того, чтоб отуманить свою голову, но чтобы немного укрепить себя, чтобы в приятельской беседе сколько-нибудь развлечься, успокоиться после дневных трудов, после длинных утомительных переходов. Черногорец страстно привязан лишь к табаку: без последнего он не может обойтись и почти никогда не выпускает из рук свой «чибук» (В Черногории продается турецкий табак и собственно черногорский. Но последний хуже турецкого.). Эта страсть доходит в нем до того, что он издерживает на табак последнюю копейку. Мне часто случалось встречать в Черногории людей бедных, пропитывающихся кое-как. Но никогда я не слыхал от них, чтоб они просили денежного подаяния. Нет. Они (мужчины, разумеется) обращались обыкновенно с такими словами: «Немать ли духана да напуним чибук (нет ли у тебя табаку, дай мне на трубку?)». А иногда просили подаяния так: «Немать ли ковацах да си купим духана (нет ли у тебя денег на табак)?».

Непосредственно за городом, с восточной его стороны, красуется памятник, поставленный настоящим князем в честь воинов, павших в сражении с турками при Гилеву. Памятник представляет небольшую пирамиду. На одной стороне его находится следующая надпись:

«Слава за храбрость и вечна памет Марку.... Князь [841] Никола I своим у Гилеву до клисуре удивателно борившимее юнацами 8 юлеа 1861». (Не ручаюсь за точность приведенной здесь надписи. Привожу ее так, как она записана в моих записках. Близь упомянутого памятника, находится еще другой со следующею надписью:

«Hof-Dame Catinka Edle von Reisch. Gest. 13 Oct. 1855». Это единственная немецкая надпись в целой Черногории.)

Я представил здесь более или менее верную картину столицы Черногории, но для полноты надо оказать о том характере столицы, какой она имела тотчас после окончания войны с турками. Город походил на военный лагерь; на площади и на улицах было разбросано множество шатров, в которых жили черногорцы, удалившиеся сюда из разоренных турками селений. Шатры эти была устроены то из дубков, то из досок и были прикрыты от дождя кожами, либо деревьями. Внутри шатров, на голой земле, лежали кое-какие остатки от прежнего имущества и провизия. Среди или около шатра был устроен небольшой очаг, на котором варился кофе и приготовлялись кушанья, если было на что покупать провизию. В каждом шатре помещалось несколько человек; тут были мужчины и женщины, старые и малые. Многие из этих бесприютных лишены были всяких средств к жизни, и принуждены были приобретать дневное пропитание мелочною торговлей: они приготовляли на продажу кофе, жарили и варили рыбу, картофель, поленту, торговали яблоками, орехами, сливами, ракией. Около шатров было довольно шумно, оживленно. Народ толпился здесь постоянно. Дети бегали по улицам, играли, кричали, плакали. Женщины то суетились около очагов, от которых дым клубами взвивался к верху, то приглашали проходящих купить что-нибудь, то жаловались одна другой на свои недостатки. Мужчины тоже были заняты чем-нибудь, или же серьезно толковали между собой. На лицах тех и других выражалась грусть, забота. По временам слышались тяжелые вздохи, по временам проливались горькие слезы… В самом деле, для каждого война обошлась слишком дорого: кто лишился всего состояния, кто потерял отца, брата, сына, мужа, кто был изувечен. Возможно ли было не жалеть о таких потерях?

Но замечательно, все утешали себя при этом тою мыслию, [842] что без пожертвований дело не может обойтись, что каждый обязан сражаться за «домовину» (отчизну), за веру в свободу. «Что же делать? — иначе не может и быть, мы терпим за дело святое, за веру и свободу. Так уж угодно, вероятно, Богу, без воли Которого ничего не делается. Мы исполняем лишь наш долг...». Таковы были рассуждения черногорцев. Не ручалось ли такое самоотвержение, такая уверенность в правоте и святости своего дела, такая твердость духа и готовность на всевозможные пожертвования, не ручалось ли все это на то, что их «дрога домовина» (дорогое отечество) останется навсегда свободною, независимою, что даром не достанется туркам ни одной пяди земли, и что при всей малочисленности (Всех жителей, по словам Шафарика, было в 1842 году 100,000 человек. В последнее время цифра эта возросла еще тысяч на десять человек. Селений в Черногории насчитывается до 300. Семейств – до 22,000), черногорцы постоянно будут страшною грозой для полумесяца? Сколько раз ни бывал я в цетинских шатрах, сколько раз ни вступал в разговор с черногорцами, всегда вспоминал я при этом слова Сундечича:

«Crna goro blago tebi,
Kod takovih tvojih lava!...
Ti li njima sladka majka,
Oni tebi cada prava:
Ti ces svagda kod njih biti
Crna svojim zlotvorima,
Al'i svietla kao sunce
Svim u nakrst Slavjanima!»

Т.е. «Счастлива ты, Черногория, что имеешь таких львов! Ты для них родная мать, для тебя они верные сыны; с ними ты всегда будешь черною горой для своих врагов, но светлою как солнце для всех славян»!».

То же самое мне привелось видеть и в Реке, куда я отправился через несколько дней по прибытии в Цетинье. Река составляет главный город, или, лучше сказать, главное селение Рецкой нахии и находится в юго-восточной Черногории, верстах в десяти или двенадцати от Цетинья. Дорога идет сначала под гору. Долго спускаетесь с отвесной высоты и не можете вдоволь [843] надивиться этому величию природы, этой дикой красоте страшных, неприступных скал, которые, как таинственные, молчаливые стражи, защищают вход в Цетинскую долину с юго-восточной стороны; не можете вдоволь налюбоваться тем великолепным видом, который открывается со скал на Рецкую долину, на Скутарское озеро, на Албанские горы. По мере спуска в долину, природа заметно изменяется: растительность становится более и более богатою, скалы покрываются более и более густою зеленью. В самой долине появляются гранатовые яблоки, сливы, виноград, смоквы, груши. Вскоре оставляете за собой Добрско-село и затем, через час, достигаете Реки; она расположена в центре долины, вдоль берега небольшой реки, впадающей в Скутарское озеро.

Прежде Река была одним из лучших и многолюдных селений в Черногории и вела значительную торговлю, особенно рыбой и вином. Но в последнюю войну она сильно пострадала (В конце августа турки заняли высоты, окружающие Реку, возвели на них укрепления, и стали обстреливать город. Видя невозможность держаться долее, черногорцы зажгли Реку и отступили к Цетинье, где, как известно, вскоре был заключен мир.). Теперь здесь все носило свежие следы кровавых сцен, местом которых была Река и ее окрестности: воздух, и без того нездоровый в Рецкой долине, был пропитан испарениями от мертвых тел; на окружающих высотах виднелись земляные укрепления, устроенные турками, город представлял груду развалин; вдоль набережной были разбросаны шатры, в которых жили рецкие граждане.

Странный контраст с царствовавшим кругом запустением (Окружающие Реку здания и селения тоже находились в развалинах. Одни из этих развалин замечательны в истории славянских литератур. По падении Сербского царства (1389) образованность сербов приютилась в некоторых вполне, или только вполовину независимых, княжествах Сербии — в Босне, Герцеговине и Черногории. Лишь только было изобретено книгопечатание, в Черногории, близ Реки, была учреждена книгопечатня при князе Юрие Черноевиче. В последних годах пятнадцатого столетия вышло здесь несколько славянских книг.) составляла та деятельность, которая, по случаю базарного дня, кипела на городской набережной. Сюда сошлось много народа из окрестных селений. Вдоль набережной, на скамьях и на кусках грубого холста, были [844] разложены разные плоды, рыба, мясо, опанки, струки, сукна, чашки, ложки, платки, ружья, пистолеты, ятаганы, табак, чубуки, гвозди, петли, женские ожерелья и пр. По местам, особенно около шатров, готовились кушанья, кофе, продавалось вино, ракия. Насмотревшись на суматоху, беготню, на пестроту толпы, наслушавшись разных криков и возгласов, я отправился в один из шатров к обеду. Это был самый большой шатер, устроенный наподобие корчмы. Обед состоял из картофельной похлебки с бараниной, из плодов, вина и черного кофе. Вместе со мной обедало несколько черногорцев и черногорок. Говор не умолкал: предметом его были недавние события — война и заключение мира. «Э, братцы, - замечал кто-либо из присутствовавших, что делать, — выпьем за здоровье всех нас», и все отпивали понемногу из наполненных стаканов вина. «За здоровье нашего первого героя, воеводы Мирко», - присовокуплял другой, и все основа отпивали из стаканов. Женщины, бывшие за обедом, тоже принимали живое участие и в говоре, и в «здравицах» (тостах), или «напитницах». Некоторые из них рассказывали о своих подвигах во время войны, о том, как были разорены их селения, разграблено их имущество. Когда кто-либо входил в шатер, все приветствовали входившего и предлагали ему вина.

Мое присутствие в шатре, разумеется, не могло остаться незамеченным. Меня расспрашивали, кто я, откуда, как мое имя.

Следовало обычное приветствие, и все за тем выпили за здоровье русских и за мое собственное здоровье. Понятно, нельзя было оставаться в долгу за такую любезность и я, со своей стороны, предлагал «здравицы» за всех черногорцев, стараясь при этом восхвалить, на ломаном сербском языке, те геройские подвиги, которыми ознаменовали себя черногорцы.

— Приедешь назад в Россию, Александр, - говорили мне некоторые из моих собеседников, - расскажи там о нас, расскажи о том, что ты здесь видел, как разорен теперь наш край.

— Только пусть там не думают, - присовокупляли другие, - будто мы не в состоянии более бороться с турками, будто мы побеждены. Не раз мы уже давали звать, что [845] такое Черная Гора, что такое черногорец. Дадим знать это и после, при первом же случае… Нам нужно лишь небольшое пособие.

Я дал слово моим собеседникам исполнить их желание, но заметил, что Россия не Черногория, что рассказ одного путешественника не будет иметь там большого значения, и что, по всей вероятности, русским известно положение Черногории из других более прямых и более верных источников.

После обеда, наделенный от приветливых черногорцев и черногорок яблоками, виноградом, орехами, я отправился назад в Цетинье. Когда я взобрался на вершину гор, окружающих Цетинскую долину, солнце уже стадо заходить, и его последние лучи озарили бледно-пурпуровым светом южную Черногорию, Скутарское озеро и Албанские горы. Долго любовался я этою картиной, и мои мысли невольно уносились за черногорскую границу, уносились в Албанию, в Македонию. Все это было так близко... Но, тем не менее, мои мечты были слишком далеки от своего осуществления. Река должна была остаться для меня заветною чертой, за которую мне не пришлось переступить.

Поздно вечером я добрался до Цетинья, и оттуда, 3-го октября, возвратился прежним путем в Котор.

На следующий день, рано утром, из Котора отправился я в небольшой барке в Кастель-Ново. Проезжая в первый раз Которским заливом на пароходе, я схватывал цельные впечатления; быстрота езды и новость предметов не позволяли мне всматриваться в подробности. Теперь было иначе: барка шла тихо, представлялась полная возможность рассмотреть каждый пейзаж в отдельности, и эта поездка доставила мне новое, еще не испытанное наслаждение. Через несколько часов барка остановилась у Кастель-Ново.

Кастель-Ново довольно большой и красивый город. В нем насчитывается слишком 7,000 жителей, которые все, за исключением трех- или четырехсот, православного исповедания. Первоначально Кастель-Ново был крепостью и имел назначение защищать вход с моря в Которский залив. Эта крепость была основана в 1373 году Стефаном Твартко, королем Боснии. Впоследствии испанцы, [846] при Карле V заложили здесь другую крепость, доконченную потом венецианцами. В 1806 году Кастель-Ново заняли русские. А в следующем году, по Тильзитскому договору, крепость и город переданы были французам. С 1814 года Кастель-Ново присоединен к австрийским владениям.

Вечером часов около четырех отправился я пешком через Суторину и Canali в Дубровник. Суторинская долина принадлежит Турции; узкою полосой, доходящею до самого моря, отделяет она Которский округ от Дубровницкого, так что здесь образуется небольшой перерыв австрийской территории. Австрия уже давно старается выменять как-нибудь у Турции этот кусочек земли. Но османы ни за что не хотят отказаться от своих прибрежных владений, несмотря на их ничтожность. А для Австрии такой кусочек земли был бы большим приобретением, потому что округлял бы ее прибрежные провинции.

Перешагнув через турецкую территорию и предъявив свой паспорт пограничной страже, я вошел в другую долину, которая носит название Canali и живописна не менее Суторинской. Здесь привелось мне ночевать в селе Груде, в самой немудрящей гостинице, или лучше сказать, «оштерии». Утром на другой день, с попутчиками доехал я на осленке до Рагузы-Веккии, и оттуда, вдоль морского берега, дошел вскоре до Borgo Plocce и до южнославянских Афин.

Прожив в Дубровнике еще несколько дней, я отправился отсюда в Триест.....

А. Троянский.