ТРОЯНСКИЙ А. C.

Заметки из путешествия по Далмации и Черногории

I.

Летом 1862 года я долго прожил в Реке. Наступила уже вторая половина августа, и мне надо было приготовляться к отъезду в Далмацию. Признаюсь, душа моя волновалась при одной мысли о том, что я наконец увижу Зару, Сплит, Далматские острова, увижу Дубровник и, может быть, Черногорию. Когда-то это были мои задушевные мечты, мои несмелые, робкие предположения, и вот, эти мечты готовы были теперь осуществиться, эти предположения готовы были перейти в действительность!

25 августа, в четыре часа утра, должен был отправиться пароход в Зару; это был небольшой, старый Arciduco Francesco Carlo, прослуживший уже около тридцати лет австрийской компании Ллойда. В два часа ночи, я перебрался на пароход. Погода была не хороша. Порывистый ветер, гром и молния делали море слишком не приветливым, и мне невольно становилось страшно пускаться на плохом пароходе в столь отдаленный путь, [226] несмотря на всю заманчивость этого пути, несмотря на все мое пламенное желание поскорее увидеть Далмацию. Но ехать так ехать, малодушие в сторону... Раздался свисток, сходни убраны, и наш Arciduco медленно стал удаляться от берега, перекачиваясь с боку на бок. Чем далее в море, тем сильнее делалась качка, тем несноснее становились скрип и стон парохода.

Качка однако продолжалась недолго. Вскоре мы вошли в узкий пролив, которым отделяется остров Крк (Veglia) от хорватского приморья; здесь море было гораздо покойнее, ветер лишь скользил по поверхности воды, не производя большого волнения. За темнотою ничего нельзя было видеть, но места, которыми мы проезжали, были уже знакомы мне из моего прежнего путешествия по приморью и по острову. Все это было еще так недавно, и все это так живо представлялось мне теперь. Под шум ветра, я стад припоминать, как мы вдвоем с профессором П. отправились раз из Реки в Сень, как пришли в Бакар, старый приморский город, и затем в Кралевицу (Porto-Ke), как неожиданно попали здесь в общество пылких хорватских патриотов, как последние, пропев несколько патриотических песен, запели общим хором известную в Кроации песню «Бог поживи севернога стрица» (Бог живи, или укрепляй северного дядюшку (дедушку)), как мы, северные стрицы, умилившись этим явлением, уверяли их в симпатии русского народа к хорватам и ко всем вообще южным славянам, и как, убоявшись дальнейшего пути до Сени, на следующий день возвратились из Кралевицы в Реку... С хорватского приморья мысли мои переносились на противоположную сторону пролива, на остров Крк, известный в ученом мире своими глагольскими памятниками. Передо мною то блуждали как привидения, как безжизненные скелеты, уродливые глагольские буквы и полуистлевшие глагольские рукописи, то проносились один за другим образы добродушных славян-островитян в их черном одеянии, с их длинными колпаками. (Остров Крк был долгое время независим и имел свое национальное правительство. Он находился под управлением графов [227] Франкованов. В конце XVI столетия, Иоанн Франкован должен был уступить остров Венеции, и с этого времени исчезла самостоятельность небольшой республики. На острове, присовокупляет одно предание, настало большое горе и сетование, и все жители облеклись в черное платье, оплакивая свою прежнюю свободу. Все мущины носят колпаки.) Я припоминал теперь и тех [227] маленьких лошадок, на которых мы разъезжали по острову, осматривая его достопримечательности, и того священника, у которого мы были в Врбнике и который постоянно угощал нас то своим домашним шампанским, то глагольскими книгами и рукописями...

Между тем уже рассветало. Небо прояснилось. Около десяти часов утра пароход остановился близь Сени (Zeng, Segnia). Вид на Сень со стороны моря великолепный: город расположен на самом берегу, а непосредственно за городом тянется гряда больших каменистых гор. Сень основана за четыреста слишком лет до Рождества Христова, и в свое время была одним из лучших городов на берегах Адриатического моря. В средние века Сень беспрерывно переходила из рук в руки, доставаясь то венгерским королям, то дожам венецианским, то графам Франкованам, владетелям острова Крка. В 1537 году в Сени поселились «ускоки» (Слово «Ускок» происходит от глагола «скочити, ускочити» и означает вообще перебежчика, или просто бежавшего. В более тесном смысле, слово «ускок» на сербском языке означает тех людей, которые, ненавидя турецкое господство и убегая из покоренных турками славянских земель, собирались, в 16 и 17 столетиях, на берегах Адриатического моря, и отсюда делали постоянные нападения на турецкие войска.), на что им дал свое согласие эрцгерцог Фердинанд. К сожалению, ускоки не всегда следовали своему призванию. Воюя с турками, они делали нападения и на купеческие суда, и наводили страх и трепет на всех, кто только пускался в море, вследствие чего венецианцы оттеснили их от моря, и заставили удалиться внутрь страны (Особенно много поселилось ускоков в Хорвации близь Карловца (Karlstadt) в горах; эти горы доселе еще называются Ускочкими горами.). Спустя несколько времени Сень окончательно отошла к Австрии, и остается за нею доселе. Она не имеет теперь и тени своего прежнего величия (В Сени насчитывается около трех тысяч жителей, большинство которых – хорваты. Здесь чакавское наречие, распространенное на всем хорватском приморье, смешивается уже с штокавским наречием, на котором говорят в Далмации, Герцеговине, Боснии и т.д. В Сени и во всей Сеньской епархии богослужение в католических церквах совершается на славянском языке.). Нет сомнения, однако, [228] что Сень вскоре опять будет играть важную роль на хорватском приморье, и едва ли не сделается опасною соперницей Реки, особенно если к ней, как это предположено, проведена будет железная дорога от Сиска, ближайшего пункта к северо-западной Турции. В таком случае Сень сделалась бы главным складочным пунктом для турецких произведений, и ее материальные средства значительно бы улучшились. Сеньская гавань, правда, не так безопасна, как фиумская; но этому горю может пособить хорошо устроенная плотина.

Таково, по крайней мере, мое мнение, и я, прощаясь с Сенью, от души желаю ей более счастливой будущности.

В одиннадцать часов Arciduco оставил сеньскую гавань. При тихой погоде он пошел теперь смело вперед, останавливаясь у встречавшихся на пути островов, для сдачи и приема пассажиров. Интересно было смотреть на суматоху и беготню, начинавшиеся на берегу и на палубе парохода, когда он останавливался; к пароходу подъезжало множество барок (лодок большого и малого калибра), происходило махание платками с берега и с парохода, начинались целования, объятия и проч. По всему было заметно, что приезд парохода был для островитян большим праздником: кто, вероятно, ожидал родных, кто знакомых, кто писем, а кто шел на набережную просто от скуки.

На пути от Сени до Зары, более других островов замечательны Раб (Arbe) и Паго (Сельское народонаселение на всех этих островах — исключительно славяне. В городах живут тоже большею частью славяне, но в них много и итальянцев. Итальянский язык в городах берет перевес над сербским языком.). К последнему мы подъехали около вечера. Отсюда оставалось сделать один, довольно большой переезд до Зары. Но как очарователен был этот переезд! Море тихо. Солнце закатилось. Небосклон озарился пурпуровым цветом, который все более и более бледнел; заблестели звезды, и месяц величественно поплыл по лазурному небу, осеребряя [229] своим блеском поверхность воды. Настала ночь полная роскоши, величия и таинственности. Кругом тишина, нарушаемая лишь ходом парохода, a на душе стадо так легко, так отрадно... Сколько красоты, сколько чарующей силы в природе! С ней забываешь, кажется, все горе, все заботы, — надо лишь вполне отдаться ей, надо броситься в ее объятия также безотчетно, как безотчетно бросается дитя в объятия своей матери...

Ho вот Зарский канал, вот обозначилась вдали, в таинственном полумраке, Зара, столица Далмации, вот мы и у самых стен ее. Пароход остановился, на палубу толпой нагрянули так называемые факины, предлагая пассажирам свои услуги для перевозки вещей и бесцеремонно хватаясь то за то, то за другое, что только попадалось им под руку. Можно себе представить поэтому, каков был беспорядок, какова была суматоха. Кое-как, однако, все уладилось, и с парохода пассажиры отправились в догану (таможню), где должен был производиться осмотр вещей. Таможенные чиновники, к моему удивлению, были здесь весьма снисходительны, и не делали слишком много хлопот пассажирам.

Из доганы я пошел в гостиницу al Capello (у Шляпы), рекомендованную мне еще на пароходе одним из жителей Зары. Прихожу. Спрашиваю для себя комнату. Оказывается, что все комнаты заняты.

— Надо, стало быть, идти в другую гостиницу, спрашиваю я хозяйку.

— Да здесь нет никакой другой локанды (гостиницы), ответила мне хозяйка. Ho вот что. Завтра будет у нас место, а сегодня ночуйте у моих знакомых. Я дам им знать об этом. Между тем, вы здесь поужинаете, и потом слуга отведет вас туда. Согласны?

— Благодарю вас, я согласен; надо же где-нибудь ночевать.

После ужина я отправился с проводником в назначенную мне квартиру. Шли мы по узким, темным улицам.

— A скоро ли мы придем? – спросил я проводника.

— Subito, signоre, subito, темо доти на Piazzu dell’ Erbe, тамо тете спавати. (Сейчас, господин, сейчас выйдем [230] на овощную площадь, там вы будете ночевать), отвечал проводник, сильно перемешивая сербские слова с итальянскими. Я попросил его сказать мне, как называется по-сербски Piazzа dell Erbe.

— И по-сербски так, signore, все равно, другого названия нет.

— А вы серб или итальянец? – продолжал я спрашивать его.

— Для меня это все равно, signore; я и серб и итальянец, потому что знаю и по-сербски, и по-итальянски... А вот и площадь, вот пожалуйте сюда, присовокупил он, указывая рукою на небольшой дом, когда мы вышли на площадь.

При входе в ворота, меня вдруг неприятно обдало запахом сырого мяса. Ну, подумал я себе, завели меня куда-то к мясникам. Хозяйка дома ввела нас в небольшую комнату с кирпичным полом и с довольно приличною кроватью. На стенах комнаты были развешаны картины. В одном углу стоял шкаф с посудой и разными безделушками. На столе, у кровати, стояла умывальница, и лежало чистое полотенце.

— Принесите, пожалуйста, воды для питья, сказал я хозяйке по-сербски.

— Ах, извините! Я и забыла об этом, сейчас принесу, проговорила хозяйка по-итальянски, и поспешно вышла.

Через минуту она вернулась с графином воды. Поставив графин на стол, и сказав мне «bona notte, signore», хозяйка скрылась из комнаты. Вслед за ней ушел и провожатый.

На другой день, крики под окнами моей квартиры разбудили меня довольно рано. Я встаю, отворяю окна, чтоб узнать, что делается на улице. Меня снова обдает запах свежего мяса; крики на площади растут все пронзительнее. Подстрекаемый любопытством, я тотчас же собрался и вышел. Был базарный день. Стечение народа было огромное, и площадь была уставлена разными произведениями природы и рук человеческих, разными съестными и не съестными предметами. В одной стороне, например, на стенах многих донов, и на стене того самого дома, в котором я ночевал, висели заколотые бараны, телята, [231] поросята и т. п., и мясники в красных небольших шапочках на головах, с засученными по локоть рукавами, без устали кричали на разные голоса: «manzo, signori, manzo! sedici, soldi sedici» (Говядина, господа, говядина, шестнадцать сольдов (крейцеров), шестнадцать.), повторяя то же самое и по-сербски. Некоторые звуки как-то особенно растягивались мясниками, так что казалось как-то, будто они не кричат, а поют, дико, странно. Далее, на другой стороне площади, продавались картофель, яблоки, виноград, морковь, винные ягоды, персики, орехи, разная зелень, рыба и всякие морские животные, и никто из продавцов и продавщиц не сидел молча; все в разные ноты постоянно напевали проходящим о прелести продаваемых ими плодов земных и о их дешевизне. В этом безалаберном концерте только и слышались слова: due soldi, cinque или: dva soldi, tri, smoquy, smoquy, persici, persici и пр. (Два сольди, пять! Смоквы (винные ягоды), персики, персики!) У некоторых и товара было не более как на 30 или 50 коп., много что на рубль, а они кричали, кричали изо всех сил, то непомерно повышая свой голос, то непомерно понижая... Представьте себе еще, что покупатели, как это бывает и на наших базарах, беспрестанно перебегают с одного места на другое, немилосердно торгуясь с продавцами; что в толпе много людей ничем не занятых, что тут вертится множество разных фокусников; представьте, что на площади все кофейни и питейные дома наполнены народом, — представьте себе все это и тогда вы составите верное понятие о Зарском базаре, и легко поймете, в какой степени была оживлена Piazza delle Erbe (Овощная площадь). Большой контраст с подобным шумом, с подобною жизнью составляли окружавшие площадь здания и полуразрушившиеся памятники старины, которые были когда-то свидетелями минувшей, может быть еще более шумной жизни, но которые смотрели теперь так мрачно, так угрюмо....

В гостинице al Capello хозяйка сдержала свое слово. Мне отведена была комната, и теперь я мог располагать своим временем совершенно свободно, как только мне хотелось. Прежде всего, разумеется, я постарался [232] осмотреть город cо всеми его достопримечательностями.

Зара небольшой (В Заре насчитывается до 8.000 жителей, из числа которых на долю итальянцев приходится слишком 3.000, на долю славян около трех тысяч, и затем до двух тысяч приходится на долю военных и немцев. Православных в Заре находится 503 человека. Здесь живет православный епископ, под управлением которого находятся все православные общины в Далмации и который председательствует в духовной консистории, существующей с июля месяца 1860 года. Православный епископ есть попечитель православной духовной семинарии, в которой воспитываются будущие священнослужители.), но красивый город, имеет прекрасные мостовые, правильные и в высшей степени узкие, мрачные улицы. Город расположен на небольшом, совершенно круглом острове, который с юго-восточной стороны отделяется от материка лишь узким искусственным каналом. Весь город обведен высокою крепостною стеной. В него ведут четверо ворот, на которых замечательны Porta di San Chrysogono и Porta di Terra Ferma. Первые ворота остались от времен римских, и хорошо сохранились. Ha каждой стороне их находится по одной колонне коринфского стиля. Наверху следующая надпись:

MELIA. ANNIANA. IN. MEMOR. Q. LAEPICI. Q. F.

SERC. BASSI. MARITI. SVI.

EMPORIVM. STERNI. ET. ARCVM. FIERI. ET. STATVAS

SVPERPONI. TEST. IVSS. EX. IIS. DCCXXI.

На основании этой надписи думают, что ворота находились вблизи какой-то площади. Porta di Terra Ferma украшена колоннами дорического стиля и многими барельефами превосходной работы; они построены в шестнадцатом столетии, знаменитым итальянским архитектором Сан-Микели. Во многих местах, на воротах и на городских стенах, видны изображения венецианского крылатого льва. Интересны коринфские колонны: одна находится близь церкви Св. Симеона, другая на Овощной площади. Посредине последней колонны прикреплена большая железная цепь, которою, во времена Венецианской республики, приковывались к колонне государственные преступники. На этой же колонне еще уцелели остатки венецианского льва. Вблизи Овощной площади [233] находится полуразвалившийся языческий храм, который, по одним сказаниям, был посвящен Диане, а по другим — Юноне. Много редких вещей, важных для истории, хранится в городском музеуме.

Между зарскими церквами замечательны: собор, построенный в тринадцатом столетии венецианцами, бенедиктинский монастырь, основанный в одиннадцатом столетии; и церковь Св. Симеона с большим саркофагом, в котором, говорят, хранятся мощи Симеона, перенесенные сюда по повелению венгерской королевы Елизаветы. В упомянутых церквах находится много картин, работы знаменитых итальянских художников. Заслуживают кроме того, большого внимания городская библиотека, ратуша и часовая башня в готическом стиле. Православная церковь во имя Св. Илии, единственная в Заре, не представляет ничего особенно замечательного. (Говорят, православные сербы в Заре лишь французам обязаны тем, что у них есть теперь своя церковь. До конца прошедшего столетия они довольствовались небольшою часовней. Когда французы заняли Далмацию, сербы обратились к французскому главнокомандующему, с просьбой уступить им для церкви соседственное с капеллой здание, и главнокомандующий дал на это согласие. Вообще, кажется, французы старались расположить в свою пользу славянское народонаселение Далмации, рассчитывая на его поддержку.)

Зара — столица Далмации, она служит центром для целой страны; здесь сосредоточено все управление, как военное, так и гражданское; здесь находятся высшие судебные инстанции и разные учебные заведения. В Заре многое множество всякого рода чиновных людей. Здесь живет и губернатор Далмации. Соответственно такому важному значению Зары, в ней находятся разного рода общественные заведения. Есть здесь театр, в котором даются итальянские представления; есть итальянское «касино», есть общественный сад, где иногда играет полковая музыка. Зимою, говорят, устраиваются концерты, балы, и вообще бывает чрезвычайно весело. На улицах, особенно на площадях, постоянное движение, шум и говор. Жители, без всякой особенной цели, бродят взад и вперед по улицам, и любят просиживать по целым часам перед кофейнями. Что касается этих последних, то они в Заре, как и вообще в Далмации, [234] устроены хорошо и с комфортом. Кофейни помещаются обыкновенно в первом этаже, и перед каждою расставляются столы и стулья для желающих пить кофе и читать газеты на открытом воздухе. В газетах нет недостатка; в кофейнях держат итальянские, немецкие, иногда даже французские и английские газеты и иллюстрации. Посетители кофеен потребляют преимущественно черный кофе, который подается в небольших чашечках, и стоят очень дешево, так что любители могут наслаждаться им по нескольку раз в день, не входя в большие расходы. Я видел многих, которые выпивали чашку черного кофе утром, чашку перед обедом, потом после обеда, и в заключение еще одну чашку поздно вечером, на сон грядущий. В кофейнях и перед кофейнями происходят разные совещания, толкуется о делах коммерческих, литературных и политических. Кофейни — открытые, так сказать, клубы. Но как-то само собой установилось различие между кофейнями: одни посещаются, например, исключительно моряками, другие торговцами, третьи офицерами и чиновниками, четвертые литераторами. (Зарские кофейни представляют лишь одно неудобство: все они находятся внутри города, и потому не дают возможности наслаждаться видом на море, как это бывает в других приморских городах, где кофейни устраиваются большею частью на набережных.) Самая лучшая кофейня в Заре находится на Corso, на том самом месте, где к Corso примыкает piazza dei Signori и следовательно на одном из более оживленных мест в городе. В caffe dei Signori (кофейная синьоров), — сходятся литераторы, ученые, политические деятели, аристократы. О газетах нечего и говорить, их выписывается здесь очень много. В caffe dei Signori я, к моему удивлению, нашел даже хорватскую газету Pozor, чего нет в Заре ни в какой другой кофейне.

Я, в бытность мою в Заре, часто сиживал перед caffe dei Signori, любуясь окружающими площадь зданиями и пестротою толпы. Вот, бывало, проходят мимо кофейни сеньоры, с жаром и громко разговаривая на итальянском языке, проходят еще какие-то господа, скромно и [235] как бы украдкой говоря «нашка» (Так большею частью выражаются в Далмации, когда говорят о сербском языке. «Говорите ли вы нашки» (по-нашенски)? спрашивают, например, вас. «Он знает нашки», слышится часто отзыв о ком-нибудь.), проходят молчаливо и степенно православные духовные, в длинных полукафтаньях, в низких шляпах с широкими полями, проходят католические священники, перебрасываясь между собою латинскими фразами, и при встрече с знакомыми, ловко приподнимая свои полновесные шляпы, снабженные такими громадными полями, что, право, эти поля висели бы у них непременно на плечах, если бы не были прикреплены черными лентами к верхушкам шляп, вследствие чего шляпы принимают весьма курьезную форму. Но вот, являются и дамы, — дамы большею частью приятной наружности, одеты хорошо, со вкусом, хотя и без роскоши. Картина разнообразится появлением поселян с небольшими лошаками, на которых лежат мехи с вином. Тут же на площади видишь и тех черногорцев, которые, несколько времени тому назад, были изгнаны из Черногории, и которых приютило австрийское правительство, желая воспользоваться таким прекрасным случаем для некоторых своих целей. В Заре находится около тридцати черногорцев: не имея никакого занятия, они живут за счет австрийского правительства.

Зарские гостиницы далеко уступают кофейням, и житель Зары не находит в них такого комфортного, такого теплого приюта, какой доставляют своим посетителям гостиницы других европейских городов. Тем не менее, и в Заре гостиницы посещаются теми, которые ищут разнообразия, развлечения, хорошего общества; они служат местом собраний, более для людей среднего и низшего классов. Единственная безукоризненная гостиница в Заре — это гостиница al Capello, которую легко можно узнать по огромной шляпе, красующейся над самым входом в гостиницу. Она устроена хорошо, содержится довольно чисто и, сверх того, имеет комнаты для приезжих, чего нет в других зарских гостиницах. Оттого гостиница al Capello носит громкое название «локанды», для отличия от всех остальных гостиниц в городе, которые [236] называются «остериями». «Остерии» устроены весьма плохо, содержатся грязно и, вдобавок, имеют какой-то свой собственный запах, так что, не только бывать в них, но и проходить мимо их не совсем приятно. «Остерии» состоят обыкновенно из одной комнаты и много, много из двух. Дневной свет проникает в них всего чаще через дверь, а иногда и через окна, если только имеются таковые. В каждой «остерии» на полу расставлены бочки с вином, а где-нибудь в углу, на столе, продаются разные закуски к вину: вареное и жареное мясо, печеная и вареная рыба, хлеб и многие другие съедобные вещи, употребляемые лишь приморскими жителями. Посредине «остерии», идя по сторонам, стоят столы и скамьи для гостей. Вино подается гостям обыкновенно в расписанных глиняных кувшинах, которые бывают разной величины. Над дверями «остерий» с наружной стороны вешается иди клочок сена, иди клочок стружек, или ветвь какого-либо дерева, так что, где только видишь подобные клочки и ветви, сейчас же догадываешься, что тут продается вино, что это «остерия», хотя над «остерией» нет никакой надписи. На многих «остериях» находятся, впрочем, и надписи. В Заре есть, например, «остерии» У Белого Вола, У Трех, или У Двух Роз, У Петуха, У Прекрасной Итальянки, У Золотого Яблока, У Двух Приятелей и пр. Более аристократические «остерии» имеют над дверями намалеванных белых волов, прекрасных итальянок иди далматинок, двоих приятелей со стаканами в руках и с подозрительными физиономиями и пр. Словом, тут столько предметов достойных наблюдения, что невольно удивляешься гению итальянской изобретательности. Надо заметить, что все надписи на «остериях», равно как на кофейнях и на лавках, делаются на итальянском языке, несмотря на то, что сербы составляют третью часть народонаселения Зары.

Зара служит для Далмации центром литературной и политической деятельности, так что в этом отношении другие далматинские города далеко отстают от нее. Зарская литература, соответственно двум главным народностям, населяющим Зару, распадается на две совершенно [237] отдельные литературы — сербскую и итальянскую. Я мало присматривался к последним явлениям итальянской литературы в Заре и потому не берусь говорить здесь о них. Скажу лишь несколько слов о новейших сербских писателях.

Между последними первое место занимают поэты Казали и Сундечич. П. А. Казали, профессор гимназии, родом из Дубровника, но он провел большую часть своей жизни в Заре, так что этот город для него вторая родина, и ему принадлежит вся литературная деятельность поэта. Стихотворения Казали читаются легко и с удовольствием, но в них мало оригинальности. Он пишет большею частью под влиянием итальянских и французских писателей. Вообще, его можно упрекнуть в равнодушии и холодности к славянству. Казали мало интересуется положением славян в Далмации и остается равнодушен к тому движению, которое в последнее время охватило страну, остается равнодушен ко всем тем вопросам, которые касаются самых существенных интересов его соплеменников. В последнее время он занимался приготовлением к печати большой, по его словам, поэмы о Гробничком поле. Гробничкое поле находится близь Реки и известно в южнославянской истории как место самой ожесточенной борьбы между хорватами и монголами, где последние были поражены на голову. Очень может быть, что в своей новой поэме Казали отнесется о большею теплотой к славянству, обнаружит более национального чувства, нежели сколько заметно в его прежних стихотворениях.

Совершенно другой характер имеет поэзия Сундечича. Сундечич пламенно любит свою родину, свою, как он выражается, милую Далмацию, пламенно любит все славянское племя. Он славянин душой и телом, и его поэзия полна того искреннего племенного чувства, которое невольно заставляет, вместе с поэтом и оплакивать судьбу сербов и удивляться храбрости соколов-черногорцев, и восхищаться красотами Далмации — этого земного рая, этого прелестного гнездышка, омываемого голубыми водами Адриатики. В поэзии Сундечича нет такого изящества, такой чистоты стиха, как у Казали, но зато в [238] ней много огня, много души, чего нет у Казали. В своих стихотворениях Сундечич большею частью то воспевает старую славу сербов, то оплакивает несчастное положение славян, то старается пробудить в своих соплеменниках любовь к родине, любовь ко всему славянству, то увещевает южнославянские народы быть единодушными и согласными во всем. Вот что говорит он, между прочим, в своих Косовских элегиях:

О Косово поле! не воспламенится ли кровь серба мщением, когда он вспомнит о тебе?..
На Косовом поле пала его жизнь и свобода; здесь проклятое ярмо наложено на сербское племя.
Прошли четыре столетия... и нет мучения, которому бы не подвергался серб от вражьей руки.
О Косово поле! Серб хорошо помнит все это, и настанет же для него пора мщения... (Сербско-далматинский Магазин за 1862 год.)

В стихотворении Моjе Djevee (Сундечич печатает свои стихотворения и латинскими буквами и кирилловскими.) Сундечич разыгрывает роль влюбленного. Поэт страстно любит одну девицу, так страстно, что другую уже не может полюбить, и никто не в силах потушить в нем пламень этой любви. Кто же предмет его любви? Что это за девица, очаровавшая пастыря церкви?... (Сундечич – православный священник и профессор семинарии в Заре.) «Имя той, к которой я горю любовью, отвечает поэт, — Народность».

В стихотворении Domovina поэт указывает своим соотечественникам на птиц и зверей, которые так любят свои гнезда и норы, и спрашивает их как же нам не любить свою отчизну, где мы впервые увидали свет Божий, где мы выкормлены и воспитаны? Как нам не любить отчизну, где находятся могилы наших предков, где все напоминает нам о родном, где каждый камень говорит нам о нашем славном прошедшем, где раздаются звуки нашего языка и наших песен?!.. «Domovino! (отечество) восклицает поэт, «для тебя [239] должны мы всем жертвовать. Ze te nam je sve jedino, mir, tizina, borba, rot...

Прекрасное стихотворение Dalmaciji, где поэт, указав на красоты природы, которыми так богата Далмация, и сравнив с этими красотами, с этим величием природы, жалкое положение народа, приходит в ужас и негодование, что народ забыл себя, забыл все для него священное, забыл славу своих отцов, забыл свой язык ... «Далмация!» - взывает затем поэт: - «вспомни твою прежнюю славу, вспомни, что тебе предназначена не такая участь и что ты достойно можешь занять место в ряду славянских народов, к которым ты так близка, с которыми ты так родственна.... Не вызываю тебя на измену, на подлые действия, это недостойно тебя. Но я прошу, я заклинаю тебя созданием неба и земли познай себя, вздохни вольнее, свободнее, полюби свое славянское имя, будь тем, чем ты должна быть....».

В то же время, Сундечича трогает до глубины души тот несчастный раздор, то разъединение, которые так заметны между южнославянскими народами, и которые так для них гибельны. Поэту хочется водворить согласие и любовь между всеми южнославянскими племенами, и он обращается к ним с следующими словами:

Куда мы тащимся, братцы, как слепые?... Так мы легко забредем в пропасть!
Пусть Серб подаст Хорвату братскую руку, и пусть Хорват искренно примирится с Сербом;
Пусть присоединится к нам и Словинец, пусть и Болгарин изберет между нами брата.
Только лишь так придем мы к цели, и только лишь такое согласие сделает нас счастливыми.
Разъединенные же, увы! мы будем вечно страдать, будем вечно из одной ямы падать в другую…
А наши враги адски станут смеяться над нашею гибелью, над нашим ничтожеством…

Я позволил себе привести здесь несколько отрывков из стихотворений Сундечича, чтобы читатели могли составить себе некоторое понятие, как о самом этом поэте, одном из лучших далматинских писателей, так и о положении южнославянских земель. Идеи, проводимые [240] Сундечичем в его стихотворениях, не могли, конечно, остаться не замеченными со стороны австрийского правительства, и последнее, считая поэта приверженцем панславизма, человеком непокойным и недовольным властями, старается по возможности умерять его пылкие чувства.

Ученая славянская литература в Заре еще слишком молода и не может равняться с литературой изящною, но и она заслуживает внимания. По части славянской филологии много работает профессор Брчич. Г. Брчич особенно хорошо знаком с памятниками глагольской письменности. Недавно изданы им глагольская хрестоматия, глагольская грамматика и букварь. История и богословская литература тоже имеют в Заре своих корифеев. Архимандрит Петралович разрабатывает историю далматинской церкви; он уже издал несколько исторических брошюр, и приготовляет к печати большое сочинение. С прошлого года Петралович принял на себя издание журнала Сербско-Далматинский Магазин. Магазин выходит один раз в год, большими книжками, и состоит из следующих отделений: Историа, Обичаи народни, Предмети поучни и забавни, Красноречие, Песничество, Живописи, Летопис прав. церкве у Далмации, Стари писма. В книжке за 1862-й год, вышедшей под редакцией Петраловича, находится много весьма интересных вещей, относящихся к истории далматинской церкви. До 1862 года Магазин издавался в Дубровнике православным священником Николаевичем. Г. Николаевич имел однако несчастие быть заподозренным от австрийского правительства в каких-то тайных сношениях с черногорцами и с герцеговинскими сербами, должен был оставить издание и переселиться в Зару. Николаевич весьма образованный человек, и занимается главным образом южнославянскою церковною историей. Передав редакцию Магазина Петраловичу, он, тем не менее, продолжает работать для журнала. В книжке за 1862 год помещено им продолжение Старых сербских писем, печатавшихся в прежних нумерах Магазина. В Сербско-Далматинском Магазине дается место богословским статьям и статьям ученого и нравственного содержания; для этих статей [241] назначены отделы: Предмети поучни и забавни и Красноречие. В отделе Красноречие помещаются и проповеди (Сербско-Далматинский Магазин не может, однако, считаться журналом духовным. В нем помещаются статьи разнообразного содержания. Это литературный сборник.). Последние часто издаются отдельными книжками; изданы, например, поучения Петраловича, Николаевича и других. Далматинские православные богословы в своих сочинениях опираются главным образом на русские богословские исследования (О сербской политической литературе в Заре я здесь не говорю. О ней будет сказано ниже.).

Не могу не вспомнить здесь еще об одном зарском литераторе, который, собственно говоря, не принадлежит ни к поэтам, ни к историкам, ни к филологам, ни к публицистам, но занимается и тем и другим и третьим вместе; это граф Янкович. Граф Янкович страстно предан всему славянству. Не знаю только, удастся ли ему образовать партию и стать во главе ее. С особенным уважением смотрит Янкович на русский народ, находя в нем великие задатки будущего величия, и только от него ожидает спасения для своей «домовины», и для других славянских стран, находящихся под чуждым правительством. Янкович убежден, что в России все далеко не так дурно, как о ней пишут англичане, французы и немцы. Оттого он враг всех врагов России, оттого его славянская душа сильно возмущается всеми язвительными упреками, делаемыми России, и оттого, напротив, он так ценит каждое доброе слово, сказанное о России, каждый справедливый отзыв, сделанный о ней лицами посторонними. Граф Янкович от души желает, чтоб и его соотечественники были одинакового с ним образа мыслей относительно России, и с этой целью недавно издал брошюрку. Я познакомился с графом уже на обратном пути из Далмации, и притом совершенно неожиданно. Пароход, на котором я ехал в Триест, остановился в Заре на ночь. На пароходе были, кроме меня, еще двое русских. Вечером мы отправились в город, и навестили здесь наших прежних знакомых, кого только могли. На другой день, [242] перед самым отъездом, некоторые из них явились на пароход, и привели с собой одного господина весьма почтенной наружности. Это был граф Янкович. Узнав о приезде русских, он пришел на пароход с единственною целью видеться с братьями славянами из далеких стран, и в знак своей симпатии к братьям, подарил каждому из нас по два экземпляра своей брошюры о России....

Сербская литература в Заре, как видите, не слишком богата. Но многого нельзя и требовать от здешних сербов. Надо взять во внимание то положение, которое они занимают в городе, те притеснения, которым доселе подвергалась их народность и язык. Литература может развиваться лишь тогда, когда народ свободен, когда у него развязаны руки, когда ему позволяют говорить и писать. Нет сомнения, при более благоприятных обстоятельствах, при более выгодном политическом положении сербов в Заре, и их литература стояла бы гораздо выше. Угнетение со стороны немецкого правительства и со стороны итальянцев вызывало, разумеется, отпор в сербах, но вначале этот отпор был слишком слаб. Лишь в последнее время сербы успели образовать в Заре довольно большую политическую партию, которая имеет своих приверженцев в целой Далмации, и около которой концентрируется теперь все народное движение страны.

Но здесь, для пояснения дела, я должен указать предварительно на некоторые исторические данные.

Зара (Jadera, Diodora, Zadar) была римскою колонией, и считалась главным городом провинции Либурнии. Впоследствии Зара, вместе с другими приморскими городами, вошла в состав Далмации и признавала над собою господство то римских, то константинопольских императоров, то королей хорватских и венгерских, то дожей венецианских. Как колония, как остров среди чуждого элемента, Зара, без сомнения, с самых первых времен своего существования, представляла значительную пестроту в народонаселении. Исторические сказания того времени слишком сбивчивы, темны, и с положительной точностью нельзя определить, какая народность сталкивалась в Заре с народностью латинской. Может быть, это [243] была народность славянская. Но с седьмого столетия становится уже положительно известным, что всю Далмацию заселяют славяне и заселяют в такой степени, что славянский элемент продирается в города и на далматинские острова. Мало того, на берегах Адриатического моря образуется славянское государство, и в состав этого нового государства входит, между прочим, Зара с некоторыми другими приморскими городами. Резиденцией хорватских королей становится Биоград, — ныне Zara Vecchia, Stari Zadar, — находящийся всего верстах в двадцати от Зары. Такой оборот дела, конечно, не мог не сопровождаться последствиями, выгодными для славянского элемента, благодаря которым славяне стали твердою ногой как в Заре, так и в других приморских городах. Хорватское государство было недолговечно, Биоград пал, но тем не менее Зара стала полуитальянским, полуславянским городом. Недаром же венецианцы, когда впоследствии Зара присоединилась к республике, употребляли все свои усилия к поддержанию итальянского элемента в городе и к ослаблению элемента славянского; на этот последний, стало быть, они смотрели как на фактора довольно сильного и опасного для итальянизма, так что иногда прибегали и к мерам стеснения против славян. В 1797 году пала Венецианская республика, и казалось, для зарских славян настала более счастливая пора. Во времена какого-то междуцарствия, какого-то общего хаоса, последовавшего за падением республики, они, действительно, вздохнули немного свободнее. Но далматинские итальянцы вскоре нашли себе нового покровителя: то была Австрия, давнишний друг и приятель славян. Собственно говоря, для австрийского правительства было делом совершенно безразличным, славяне ли существуют в Далмации, или итальянцы. Но, желая разъединить две народности, населяющие Далмацию, желая ослабить сербов и привлечь на свою сторону итальянцев, австрийское правительство стало держаться системы итальянизирования, и вся тяжесть этой системы пала по-прежнему на города, в особенности же на Зару. Сербы должны были воспитываться в итальянских школах, и могли поступать на службу не иначе, как отрекшись от своего родного языка, [244] от своего домашнего очага: итальянский язык стал языком школьным и канцелярским.

Правительство, занятое итальянизированием края, сильно недовольно тем отпором, который оно встречает со стороны сербской народной партии, образовавшейся в Заре; сильно недовольно требованиями и притязаниями сербов, несмотря на всю скромность, на всю умеренность этих требований и притязаний. Народная партия не стремится к ниспровержению власти, не стремится даже и к господству над итальянским элементом, потому что, при бедности сербской литературы сравнительно с литературой итальянскою, господство сербского элемента над итальянским невозможно. Она требует от правительства того только, чтобы были признаны народные права сербов, чтобы сербский язык, наравне с языком итальянским, был признан в целой стране языком канцелярским и школьным. «Административное устройство Далмации может остаться прежнее, говорили мне многие сербы, но пусть в присутственных местах дела ведутся вместе и на сербском и на итальянском языке, пусть в наших школах преподаются науки на нашем родном языке. Не думайте, однако, чтобы нам хотелось вовсе изгнать из Далмации итальянский язык. Нет, мы станем изучать его, но в то же время мы хотим изучать и обрабатывать наш собственный язык, который для нас также дорог, как для итальянца дорог итальянский язык».

Народная партия основывает свои требования на исторических правах сербов и на численном превосходстве сербского народонаселения в Далмации над итальянским. Далмация, по мнению зарских патриотов, уже целые столетия занята сербским племенем и следовательно, права сербов на эту страну неоспоримы, и итальянцы не могут утверждать, чтобы старожилами Далмации были они одни, а не вместе и сербы. По статистическим данным, в далматинских городах славянское племя составляет где большинство, где половину, где, по крайней мере, третью часть всего городского народонаселения. Откуда же там взялись славяне в таком громадном количестве? Не новое ли дело, что они уже издавна поселились в этих городах, что некоторые из них [245] основаны ими же самими, и что приняв отчасти итальянскую цивилизацию, славяне лишь скрывались там под корою итальянизма, пока в них мало-помалу не стало пробуждаться народное самосознание?

Но, продолжают рассуждать зарские публицисты, Славяне составляют значительное большинство, если взять в расчет сельское народонаселение Далмации. (Кроме славянских, находятся в Далмации несколько албанских селений. Число албанцев простирается до 900 человек.) Во всей стране нет ни одного итальянского селения, а все почти славянские. (Все народонаселение Далмации простирается до 410.000 человек, в числе которых находится около 380.000 славян, более 20.000 итальянцев, около 500 евреев (большею частью испанских) и несколько сот албанцев. Немцев в Далмации очень мало.) Итальянцы живут только в городах, да и то среди славян. Есть ли, поэтому, какое-нибудь основание требовать от большинства народонаселения, чтоб оно приняло чуждый язык и отказалось от своего собственного? Есть ли какой-либо смысл в том, чтобы в стране, совершенно славянской, суд и расправу производить на непонятном народу языке, на языке итальянском, и изгонять славянский язык даже из храмов?!... (В то же время народная партия, для усиления своих требований указывает правительству и итальянской партии на то, что далматинские славяне, как племя южнославянское, принадлежит к большой семье славянских народов, и что, следовательно, они, как и далматинские итальянцы, не стоят особняком, но имеют за собой большую массу соплеменного народа. В Национале часто помещаются статьи то о России, то о Болгарии, то о Чехии и др., и в подобных статьях всегда указывается на родство славянских народов с далматинскими сербами. Вообще Национал относится с особенною симпатией к славянским народам.)

Так мыслит народная в Заре партия. Народная партия имеет свою собственную газету, которая, впрочем издается на итальянском языке. Il Nazionale — так называется эта газета — хорошо исполняет свою задачу, и много читается в Далмации. Для незнающих итальянского выходит еще Narodni List в виде прибавления к Националу.

Существуют между зарскими славянами приверженцы и [246] так называемой великохорватской партии, которая образовалась в Хорвации, и которая мечтает о создании одного королевства из трех небольших земель: Хорвации, Славонии и Далмации, — мечта обольстительная, но едва ли осуществимая. Хорваты, имея собственную конституцию и жупанское управление, дали бы, конечно далматинским славянам ту же свободу и те же права, которыми теперь сами пользуются, и тогда славянская народность в Далмации была бы более ограждена от чуждого элемента. Но что скажет правительство?

В Хорвации правительство делает то, а в Далмации другое. Хорватам оно говорит, что пусть Далмация при соединяется к «Триединому Королевству», что для него это совершенно все равно, что для него было бы даже лучше, если бы такое соединение состоялось и в то же время правительственные агенты разрушают в сердцах далматинцев всякую надежду на присоединение Далмации к Хорвации, усиливают между итальянцами и сербами раздор, обещая одним то, другим другое, и доводят наконец дело до того, что далматинский сейм высказывается и против всех неуместных притязаний народной партии, и против присоединения Далмации к Хорвации. Правительственными органами в Заре считаются Osservatore dalmatino (Далматинский наблюдатель), Glasnik Dalmatinski (Вестник Далматинский). Народной партии приходится бороться не только с правительством, но и с партией итальянскою, хорошо организованною и довольно многочисленною. Зарская итальянская партия имеет своих последователей во всех далматинских городах, особенно же в Шебенике и Сплите. К ней принадлежит, кроме того, и поитальянившиеся славяне. Блеск итальянской цивилизации прельщает многих, и ряды итальянской партии, несмотря на пропаганду партии народной, все еще покуда пополняются новыми, свежими силами. К тому же итальянцы имеют в своих руках огромные материальные средства и, надо сознаться, отлично пользуются этими средствами для достижения своих политических целей. Итальянская партия действует тоже во имя народности, и всеми силами старается удержать перевес итальянизма над славянским элементом. Господство ей нравится, и она не [247] хочет расстаться с ним, каких бы пожертвований это не стоило ей. Итальянская партия находит для себя большую поддержку в правительстве; в деле итальянизирования славян они идут рука об руку, делая друг другу взаимные уступки. Но едва ли не на этом и оканчивается вся их дружба. Гордые потомки римлян хороши с правительством, пока оно льстит их самолюбию, пока действует в пользу итальянизма, но есть и у них затаенные мысли; имя Tedesco звучит для них также неприятно, как и для всех итальянцев, и они бы отнюдь не были против того, чтобы, например, Далмация отошла от Австрии к Италии....

Сельское народонаселение не принимает особенно горячего участия в политической борьбе партий. Мне не привелось познакомиться с народом внутри страны, но я говорю так на основании того, что слышал от моих знакомых в Заре, и что мог подметить сам, сходясь с крестьянами или в городе, где их бывает много каждый день, иди в окрестных селениях (Верстах в четырех от Зары, на берегу моря, находится одна албанская колония (Borgoerizzo). Албанцы поселились здесь по приглашению зарского архиепископа Змаевича, который сначала был архиепископом в Антивари.). Серб близь Зары (Морлак) одарен от природы быстрым умом; но он мало хлопочет о будущем и еще менее задумывается над прошедшим. Он неохотно вдается в политические толки, остается большею частью равнодушен ко всему тому, что не затрагивает его материальных интересов, что живет лишь настоящим днем. Черты его лица резки и ясно говорят, что в нем есть много нравственной силы, что в нем еще не потух огонь той жизни, которою жили его предки, но спит в нем эта сила, глубоко в душе кроется этот огонь.... (В Далмации замечается большой недостаток в простонародных книгах. Новое общество, образовавшееся а Заре, Matica Dalmatinska имеет, между прочим, целью заботиться о распространении грамотности в народе. Нет сомнения, оно позаботится и об издании необходимых для народа книг.) Столь же мало заботится зарский поселянин об улучшении своего хозяйства, своего домашнего быта; что Бог даст, то и ладно, рассуждает он, что уродится в поле, тем он и доволен. [248] И хорошо еще, что природа здесь щедра: она наделяет крестьянина, не требуя от него особенно большого труда, отличным виноградом, оливками, смоквами, кукурузой, персиками, сливами и пр. Костюм здешних поселян отличается большою пестротой и оригинальностью. Женщины одеваются вообще лучше мущин. Эти последние носят узкие суконные штаны, запуская их в длинные синие чулки, которые подвязываются около колен, ботинки, иди плетеные из кожи башмаки, разного рода курточки и большею частью красные шапочки, несколько похожие на турецкие фесы. Все мущины обыкновенно заплетают волосы в косы, которые иногда чрезвычайно некрасиво падают на плечи.

Но все ли так и далее в Далмации, как в Заре и близь Зары? Походят ли другие далматинские города на Зару? Какова там жизнь, каковы обычаи? Вот вопросы, занимавшие меня, когда я, 3-го сентября, на пароходе Bosforo, отправился из Зары в Сплит.

Пароход шел сначала Зарским каналом, отделяющим от материка остров Ugliano. Зарский канал чрезвычайно живописен. По всему его протяжению, берега покрыты густым лесом масличных деревьев; местами виднеются то селения, то какие-либо развалины. На одной из вершин острова находятся развалины крепости, построенной венецианцами для наблюдения за беспокойною Зарой. Далее, на левом берегу канала, белеется старый Задар (Zara Vecchia). Старый Задар и был в прежние времена столицей Хорватского королевства, но в 1115 году он был разрушен венецианцами, и с тех пор потерял свое значение. Теперь это небольшое селение с четырьмястами жителей. Вскоре мы вышли из канала на более открытое место, и вскоре опять потянулся длинный ряд небольших островов. Вблизи Шебеника находится на крутой скале, выдавшейся из моря, знаменитая крепость San-Nicolo; крепость построена архитектором Сан-Мители в 1546 году, по распоряжению сената Венецианской республики, и защищает вход в Шебеницкий канал. Крепостная стража, конечно, нисколько не возмутилась появлением Босфора, и он спокойно вошел в узкий, извилистый канал, берега которого состоят из отвесных скал, поражающих своею [249] дикою красотой. Вот показался Шебеник, a над ним все те же скалы да скалы. Было около пяти часов вечера, когда пароход бросил якорь вблизи самого города. На набережной, по обыкновению, собралась большая толпа народа. При этом мне с первого же раза бросилось в глаза, что в Шебенике не только мущины, но и женщины большею частью носят на головах красные шапочки. Пароход остался здесь до следующего утра, а я воспользовался вечером, чтобы осмотреть город.

Шебеник небогат достопримечательностями. Кроме соборной церкви, представляющей смесь разнообразных стилей, и богато украшенной внутри, кроме ратуши и двух укреплений, из которых одно (il Barone) почти совершенно разрушено, город не представляет ничего особенно замечательного. Можно, пожалуй, назвать замечательным то, что он построен чрезвычайно неправильно, и что в нем страшное множество нищей братии. Здесь вас на каждом шагу окружают оборванные, грязные дети, и даже люди пожилых лет, просящие подаяния и не отходящие от вас дотоле, пока вы не расстанетесь с несколькими австрийскими крейцерами. Далмация вообще богата нищими; но Шебеник в этом отношении превосходит все остальные далматинские города. В Шебенике, с его двумя предместьями, насчитывается до 6.000 жителей, в числе которых находятся много православных. (Я имею под руками Шематизм православне восточне епархие целе Далмацие и Истрие за 1 годину 1862, составленный на основании самых точных статистических данных. В нем показано подробно, сколько в Далмации приходов и сколько православного народонаселения. Надеюсь, здесь будет у места привести некоторые цифры. Вся Далмация составляет одну епархию, и находится под управлением Зарского православного епископа. Епархия разделяется на «протопресвитераты» и на «парохии» (приходы). Всех протопресвитератов в Далмации восемь: 1) Зарский, в нем 16 приходов и 13.449 человек всего православного населения. 2) Скрадинский, он имеет 10 приходов и 11.937 человек. 3) Книнский, в нем 15 приходов и 19.773 православных. 4) Шибеничкий, в нем 7 приходов и 5.765 прав. 5) Имоский, он имеет 9 приходов и 8.155 человек. Сюда причисляются и Дубровник, в котором насчитывается 353 православных 6) Кастельновский — 19 приходов и 12.897 православных 7) Которский, в нем 14 приходских церквей и 7.861 человек правосл. населения. 8) Будванский, в нем 11 прих. и 6.207 челов. правосл. исповедания. Всего 101 приход и 84.464 человек православного населения. В 1844 году всех православных в Далмации было 77.690 человек. Есть, кроме того, в Далмации несколько сот униатов.) В 1298 году [250] в Шебенике открыта католическая епископская кафедра. В 1810 году, когда Далмацию занимали французы, в Шебенике была учреждена и православная епископская кафедра. Но впоследствии кафедра эта переведена была в Зару.

К сожалению, я не успел посетить ни развалины Скрадина, которые находятся в нескольких верстах от Шебеника, ни водопад реки Крки. Было уже поздно, и я возвратился на пароход. На другой день рано утром пароход снялся с якоря, и отправился далее к югу, вдоль берега, покрытого по местам богатою растительностью. Обойдя Лапланку, пароход пошел по направлению к юго-востоку. Вскоре показались Троир (Trau), остров Буа, а затем и Сплит. Последний еще издали приковывает к себе ваши взоры, и чем ближе вы подъезжаете к нему, тем очаровательнее, тем величественнее становится картина. Сплит живописною дугой расстилается на берегу моря, а за ним синеются горы, одна другой выше, одна другой лучше. Но с особенным вниманием вы всматриваетесь в это громаднейшее здание, которое уже полуразрушилось и которое занимает целую половину Сплитской набережной: это здание — знаменитый дворец Диоклетиана, и, тотчас же по прибытии в город, вы спешите осмотреть его.

Дворец Диоклетиана составляет правильный четвероугольник, и состоит из двух главных отделений. Во дворец ведут четверо ворот, из которых хорошо уцелели лишь северные иди золотые ворота (porta aurea), служившие главным входом. Во внутренности передней части дворца находится небольшая площадь, по обеим сторонам которой тянутся ряды больших гранитных колонн коринфского стиля. С площади широкая лестница ведет к портику, поддерживаемому колоннами, а отсюда во внутренность той части дворца, которая обращена к морю. На восточной стороне площади находится соборная церковь; прежде это был храм [251] Юпитера. Здание имеет круглую форму, окружено колоннами, и украшено многими барельефами. Внутри его чрезвычайно мрачно. На противоположной стороне площади в древности находился языческий храм в честь Эскулапа. Здание еще уцелело и обращено теперь в христианскую церковь. Вблизи портика, на возвышении, лежит большой сфинкс, который, как думают знатоки древностей, был сделан в Египте во времена первых фараонов. Дворец уже полуразрушен и со всех сторон обставлен разными пристройками, в которых живут сотни семейств, и в которых помещаются лавки, кофейни, остерии.

Дворец был построен Диоклетианом спустя около 300 лет после Рождества Христова. Отказавшись от престола, Диоклетиан поселился в Солине, и отсюда лично наблюдал за постройкой дворца. По смерти императора, дворец перешел в собственность города Солина. По разрушении аварами в 639 году Солина, Диоклетианов дворец начинает играть важную роль в истории Далмации. Многие жители Солина, скрывшись от преследования аваров во дворце, остались здесь на постоянное жительство. Вскоре к ним присоединились еще другие граждане Солина, разбежавшиеся от страха по разным островам, и из дворца вырастает городок, который получает имя Сплита (Spalatum, Spalatro).

Спустя некоторое время, в Сплите учреждается даже архиепископия, а в XI и ХII столетиях, здесь составляются даже соборы, на которых, между прочим, запрещается отправление в Далмации богослужения на славянском языке. Так постепенно росло могущество нового города, и в настоящее время он, по количеству народонаселения, занимает первое место в Далмации; в Сплите насчитывается около 11.000 жителей, в числе которых находится до 5.500 сербов и около 400 евреев, переселившихся сюда в конце XV столетия из Испании. Сплит ведет значительную торговлю; отсюда вывозятся в большом количестве вино и деревянное масло. Из новых зданий в Сплите замечательны театр и ратуша. Гостиниц для приезжих, или «локанд», здесь нет совсем, и я все время, проведенное мною в Сплите, жил над театром, в четверток этаже, где устроено [252] несколько комнат для приезжих, но где, кроме ночлега, ничего нельзя получить. Для обедов и ужинов надо непременно отыскать какую-либо «остерию», и довольствоваться котлетами, бифстексом и рыбными кушаньями, приготовляемыми на деревянном масле. Всего лучше обедать и ужинать в остерии у «Корабля», которая помещается в Диоклетиановом дворце.

В Сплите нет той шумной, разнообразной жизни, какая замечается в Заре. Здесь все так тихо, так покойно, и по вечерам оживляется лишь набережная, где собираются все любители кофе и природы.

На другой день по прибытии в Сплит, я познакомился с г. Кузманичем, который был когда-то профессором, и теперь, на старости лет, живет здесь в совершенном уединении. Г. Кузманич известен в южнославянских землях как литератор и в особенности как политический деятель, как человек, весьма много содействовавший пробуждению славянской народности в Далмации. Г. Кузманич любит еще и теперь потолковать о политике, особенно о политике славянской, и о том споре, который в последнее время завязался между хорватами и сербами. В этом споре Кузманич принимал сторону хорватов, и одобрял даже самые крайние мнения великохорватской партии. Он, например, утверждал, что хорватское племя всегда стояло выше сербского и по образованию и по политическому могуществу, что хорватское племя гораздо многочисленнее сербского и что, поэтому, первое должно быть во главе всех южнославянских племен. Не ногу забыть, как Кузманич в подобных случаях, опираясь на авторитет Любуши, произносил торжественным, возвышенным тоном: «О, великий хорватский народ! сказала Любуша, чешская княжна, хорватским послам». При этом Кузманич всегда приподнимал кверху правую руку с табакеркой и носовым платком, чтобы придать еще более силы и значения цитате. Но с какими хорватскими послами так рассуждала Любуша, и что, собственно было предметом их переговоров, об этом Кузманич умалчивал. Вообще знакомство с таким корифеем в южнославянской политике было для меня весьма приятно, и я любил слушать рассказы Кузманича [253] о том, как началось в Далмации брожение умов славянских, как это брожение принимало все большие и большие размеры и как оно, наконец, дошло до той степени, на которой находится в настоящее время.

Относительно литературы и филологии славянской, Сплит не представляет ничего замечательного, и он не мог удовлетворить даже моим скромным требованиям. Но я имел удовольствие познакомиться здесь с одним историком, который занимается общею славянскою историей, но специально знаком собственно с историей далматинскою. Моим знакомством с господином Свиловичем — так фамилия этому историку — я был обязан Кузманичу. Раз, вечером, я сижу в кофейне за газетой. Входит Кузманич, и с ним еще один господин весьма представительной наружности и средних лет.

— А, господин Троянский, – обратился тотчас же ко мне Кузманич, — здравствуйте. Прекрасно, что вы здесь. Я хочу познакомить вас с нашим профессором и историком, господином Свиловичем.

— Очень рад, – ответил я Кузманичу, — прошу вас представить меня господину профессору.

Представление кончено. Мы все садимся за один стол, и начинаем говорить о России, о Чехии, о Сербии, о пользе и приятности путешествия и пр. Вскоре Кузманич ушел, и мы остались вдвоем. Незаметно наш разговор перешел к истории Далмации. Свилович очутился в своей сфере.

— Нет, – заметил он мне на высказанное мною мнение относительно заселения Далмации славянами, — нет, вы не так смотрите на этот вопрос. Я долго изучал нашу историю, познакомился с нею основательно и, если хотите, могу вам рассказать, как было дело.

И вот начался рассказ.

Профессор говорил, что история Далмации распадается на семь периодов, что славяне являются в Далмации еще в первый период, в период заселения ее разными народами, и что славяне занимали тогда гористую часть страны, тогда как близь самого моря находились племена греческие. Затем он рассказал вкратце, но весьма обстоятельно, как образовалось кельтское царство в [254] Далмации, как оно потом пало и как на его развалинах было основано славянами собственно Далматинское королевство, имевшее своих народных правителей; рассказал далее, как было недолговечно и Далматинское королевство, как заняли Далмацию римляне, как она, по падении Римской империи, переходила во владение то к константинопольским императорам, то к королям хорватским и венгерским, как присоединена была к Венецианской республике, и как, наконец, стала признавать над собою vladu njihova apostolskoga velicanstva — власть его апостольского величества, то есть императора австрийского. Такими торжественными словами закончил Свилович свой рассказ, отерев при этом катившийся с его лица пот. Было уже около двенадцати часов, и мы оба крайне утомились: профессор устал рассказывать, а я устал слушать.

— Пожалуйста, зайдите завтра ко мне потолковать еще о чем-нибудь, сказал мне Свилович, когда мы выходили из кофейни.

Я поблагодарил его за приглашение, и мы расстались.

Свилович принял меня чрезвычайно радушно, когда, на другой день, я явился к нему. В зале, убранной просто и без затей, кроме меня и хозяина, был еще сын последнего, юноша дет шестнадцати или семнадцати. (Г. Свилович вдовец, и имеет только одного сына.) Не перекинулись мы и десятью словами, как Свилович спросил меня, не желаю ли я прослушать некоторые из его собственных стихотворений. Я никак не подозревал, чтобы наш историк был в то же время и поэтом. Разумеется, я высказал Свиловичу мое сильное желание познакомиться с его поэтическими произведениями, и вот он приподнялся с кресла, принял величественную позу, бросил кругом себя взгляд и громко, раздельно начал декламировать оду, посвященную императору. Поэт воодушевился и, кончив оду императору, начал другую, посвященную императрице, затем третью, какому-то эрцгерцогу австрийскому....

— Ну, что, – спросил меня Свилович, когда перечитал все свои оды, — как вам нравится?

— Да, хорошо, – отвечал я, — в ваших одах много патриотизма.... [255]

— Нет, не то, – прервал меня Свилович, — тут дело не в патриотизме. Патриотизм другая статья, но каков язык, какова поэзия....

— А вот еще наши стихотворения, – говорил сын Свиловича, вынося из соседней комнаты целую кипу бумаг.

Свилович стал рассматривать поданные ему бумаги.

— Вот здесь, – сказал он, обратившись ко мне с небольшою тетрадью в руке, — это одна драма, написанная мною еще в прошлом году. Предмет ее взят из далматинской истории. Мне давно хочется издать ее, но все не могу собраться. Прослушайте хоть один отрывок.

Во время чтения интересно было смотреть на сына Свиловича, который ловил каждое слово отца, поправлял последнего, если тот ошибался, покачивал головою, и то притопывал потихоньку ногою, то делал такт рукою. По всему было заметно, что юноша высоко ценил талант своего отца, и что он знал наизусть почти все его поэтические произведения.

После драмы следовали опять какие-то стихи. Отец снова читал, и сын снова покачивал головой.

Подали виноград, и мы немного освежились.

Затем Свилович познакомил меня с несколькими отрывками своей краткой всеобщей истории, которую он приготовлял для гимназий, заметив мне при этом, что отдел о России едва ли будет так хорош, как другие отделы, потому что в Далмации чрезвычайно мало пособий для изучения русской истории, и историк должен ограничиваться лишь поверхностным изложением событий.

Я расстался с г. Свиловичем, получив от него в подарок его сочинение Kratka poviestnica Dalmacije (Краткая история Далмации), вышедшее в 1861 году; это было то самое сочинение, с содержанием которого автор познакомил меня еще накануне в кофейне.

Впечатление, произведенное на меня Свиловичем, было какое-то странное. Я никак не мог объяснить себе, что означало все виденное и слышанное мною. Свилович был все-таки человек образованный, человек начитанный, много видевший на своем веку, — к чему же он вдавался в эти странности? К чему он заставлял выслушивать меня его рассказы, его декламации? К чему [256] он старался разыгрывать роль такого ученого, который уже все исследовал и которому ничего более не остается делать, как только поучать других смертных? В славянских землях много найдется ученых и литераторов, которые иногда стараются пустить пыль в глаза нам, русским, но признаюсь, людей, подобных Свиловичу я встречал все-таки мало.

Вскоре я встретился с Свиловичем снова, но на этот раз дело обошлось без всяких чтений и декламаций; мы лишь осмотрели музей, который находится под его надзором. Сплитский музей помещается в Диоклетиановом дворце и имеет много редких вещей. К сожалению, в музее нет хорошего порядка. Здесь находятся разные саркофаги, урны, статуи, лампы из жженой земли, пепельницы, старинная посуда и пр. В музее хранятся большею частью достопримечательности, находимые в окрестностях Сплита и особенно в развалинах древнего Солина.

Развалины Солина представляют один из самых интересных предметов для наблюдения. Они находятся в нескольких верстах от Сплита по направлению к северу. Солин (Solona) был в древности одним из лучших городов в Далмации. Об основании его нет никаких положительных известий. По разрушении в 133 году перед Рождеством Христовым Дельминия, Солин сделался столицею Далмации. Когда Далмацию заняли римляне, Солин был украшен многими общественными зданиями. Город значительно пострадал от нападения на него готов, но скоро опять поправился. Появились, однако, авары. Заняв в 639 году крепость Клиссу, (Крепость Клисса, известная своим отличным стратегическим положением, находится верстах в семи от развалин Солина, на вершине горы. Клисса выдержала множество осад, потому что на нее главным образом обращал свое внимание каждый, кто только хотел завладеть страной. В разные времена, Клиссу занимали римляне, монголы, венгры, турки, венецианцы и т. д. В 1696 году ускоки отняли Клиссу у турок, но владели ею всего лишь несколько месяцев. В настоящее время, крепость занята австрийским гарнизоном.) авары напали на Солин и разрушили его до основания. Солин представляет теперь лишь груду камней, под которыми еще виднеются местами остатки городских стен, [257] амфитеатра, ворот и много зданий. Вблизи развалин находится небольшое селение Солин (Solona), где, обойдя развалины, можно немного отдохнуть в Caffe del Diocletiano зa чашкою кофе, или за стаканом хорошего сплитского вина, и при этом потолковать с хозяином кофейни, или с гостями-крестьянами, о старой славе Солина и об императоре Диоклетиане. Между Солином и Сплитом находятся развалины римских водопроводов, которые шли от Солина к Диоклетианову дворцу. От водопроводов уцелела всего лишь десятая часть; но и по этим остаткам можно судить о громадности и отличной постройке бывших водопроводов. Весьма любопытно пройти еще далее от Солина к Tpoгиpy, который находится на противоположной стороне залива. За один раз трудно, конечно, осмотреть развалины Солина и совершить путешествие пешком в Трогир; всего лучше, осмотрев Солин, отправиться затем в Трогир на следующий день рано утром. Так, по крайней мере, сделал я. Сначала дорога идет одна и та же, к развалинам и в Трогир. Близь самого селения Солина, она делает крутой поворот к западу, и тянется вдоль берега верст на двадцать слишком. Все это пространство между Солином и Трогиром называется одним общим именем Castelli (замки) и покрыто длинным рядом селений и замков, расположенных друг за другом на берегу залива. Упомянутые замки, по распоряжению венецианского сената, были построены в XV и XVI столетиях, сплитскими и трогирскими дворянами с тою целью, чтобы в них могли укрываться крестьяне, преследуемые турками. За постройку замков дворяне получали от правительства большие участки земель, и крестьяне должны были или отбывать им работу, или каждогодно представлять одиннадцатую часть всех собираемых ими плодов. Вилькинсон говорит, что крестьяне, кроме того, должны были представлять дворянам-землевладельцам язык от каждой коровы или каждого быка, которых они закалывали для своего собственного употребления и на продажу, и что взамен этого землевладельцы раздавали крестьянам калачи и разные печенья. (Dalmatia and Montenegro; with a journey to Mostar in Herzegovina [258] and remarks on the Slavonic natione, the history of Dalmatia and Ragusa, the Usicoks etс.) Таких отношений между кастельскими [258] крестьянами и землевладельцами, разумеется, теперь уже не существует. Некоторые из замков находятся в совершенном запустении и брошены бывшими их владельцами. Местность Castelli, по справедливости, считается раем Далмации. Защищенная с трех сторон горами, она доступна лишь теплым южным ветрам, и потому растительность здесь самая роскошная; прекрасные оливковые деревья, виноградники, обрабатываемые едва ли не лучше, нежели где-либо в Далмации, покрывают целую местность, начиная от морского залива до самого подножия гор. С одной стороны расстилается голубое море, с другой возвышаются большие каменистые горы; вдали виднеются на двух оконечностях залива, Сплит и Трогир, вблизи вас густая зелень садов — вот чем хороша эта местность — и вы проходите ее, не чувствуя ни малейшей усталости. Что касается жителей Castelli, они приветливы, обходительны, стройны, красивы собой и живут вообще безбедно. Но в их домах я не заметил большой чистоты. Гостиницы содержатся тоже неопрятно; если спросить чего-нибудь закусить, приготовят кое-как, подадут на нечистой тарелке, а стол и не подумают накрыть.

До Кастель-Ново, последнего селения и вместе с тем замка, дорога идет все по одному направлению, и лишь здесь склоняется немного к юго-западу. Отсюда недалеко и Трогир (Трогир, Trau, по своей древности не уступит многим из далматинских городов. По свидетельству Страбона, он был основан жителями острова Иссы, или Лесины, как он называется теперь. Остров Иссу колонизировали сиракузские греки. Трогир долго разделял судьбы целой страны. В 1241 году, его тщетно осаждали монголы, думая найти здесь преследуемого ими венгерского короля Белу IV. В продолжение всего тринадцатого столетия, Сплит, Трогир и Шебеник были независимыми и самостоятельными городами. Между ними часто бывали войны, и они соединялись лишь тогда, когда им угрожала общая опасность.). Трогир расположен на небольшом полуострове. Одна часть города находится на острове Буа, куда ведет длинный каменный мост. В Трогире [259] обращает на себя особенное внимание соборная церковь, построенная в XIII столетии. Церковь эта украшена богатою резьбой и картинами знаменитых художников. Она, по справедливости, может считаться одною из лучших церквей во всей Далмации. Трогир имеет узкие, неправильные улицы. На городских стенах, уже полуразрушенных, видны следы разных надписей и барельефов. В Трогире до 4.000 жителей.

Я пробыл в Трогире всего несколько часов, и в тот же самый день, поздно вечером, возвратился на лодке в Сплит.

10 числа я был на пути в Дубровник (Рагузу).

А. Троянский

Москва, 1863 года
Октября 8.

(Окончание следует.)