РОВИНСКИЙ П. А.

ВОСПОМИНАНИЯ ИЗ ПУТЕШЕСТВИЯ ПО СЕРБИИ В 1867 ГОДУ

Небольшая территория, около 1000 кв.м., с населением немного более одного миллиона, носящая в настоящее время название Сербского княжества, была свидетельницей многих исторических катастроф, имевших мировое значение. Здесь, на берегах Савы и Дуная, совершалась борьба древней цивилизации с европейским варварством: германские и славянские племена, а потом авары и гунны попеременно вторгались в эту страну, известную тогда под именем древней Мёзии, прорывались сквозь цепь римских легионов, но, в конце концов, ослабленные физически и нравственно, признавали господство Рима и Византии. Здесь же разыгрался не один акт из борьбы христианства с язычеством, окончившейся также торжеством первого над последним. Позже, на развалинах дряхлеющего классического мира, возникают здесь новые государства из новых элементов, но на старых началах. Быстро возвышаются царства Симеона Болгарского и Стефана Душана, но также быстро и падают, не успевши слить в одно целое разнородные элементы. Раздираемые династическо-родовыми расчетами и потрясаемые социально-религиозной разладицей, они оказываются слабыми, чтобы противостоять дикой силе азиатских кочевников, воодушевленных религиозным фанатизмом и успевших заручиться плодами арабской и византийской цивилизации. На [6] развалинах христианских храмов и дворцов становятся мечети, гаремы, бани, базары...

Коссовская битва, решившая участь Сербского царства, была только началом целого ряда войн, сопровождавшихся самыми ужасными кровопролитиями и опустошениями, в течении пяти столетий, и мы не можем сказать — окончившихся в наше время. Театром этой пятивековой войны, прерываемой только более или менее продолжительными перемириями, была опять Сербия — прибрежья Савы и Дуная и долины Моравы, Дрины, Колубары и Тимока. Сава и Дунай составляли вечный фронт двух армий — мусульманской Турции и христианской Австро-Венгрии. То первая овладевала этим фронтом и доходила до Вены, то вторая проторгалась за него и приближалась к Стамбулу...

В Белграде, как в фокусе, постоянно сосредоточивались все силы и стремления борющихся сторон; там видны до сих пор следы попеременного перехода его из рук в руки: на глубине трех и более сажен находятся остатки римских построек; груды мусора и полуразвалившиеся мечети свидетельствуют о последующем господстве турок; остатки дворца принца Евгения и укрепления Лаудона завещаны господством Австро-Венгрии; следы древнего Сербского царства составляют только монастыри и храмы, служившие царям станциями и приютами для отдохновения, а их преемникам, бедной сербской райе, впоследствии они послужили убежищем и крепостями, из которых добыта сербская независимость. Рядом с шанцами Лаудона помещаются и окопы Черного Георгия.

В истории этой страны нет потому почти ни одной отрадной страницы: одна война, одни междоусобия, сопровождаемые кровавыми сценами; Сербия страдала и от турок, и от христиан, иногда вдобавок, природных сербов. История Сербии есть история ее мученичества...

При всем несомненном сочувствии нашего общества к судьбам соплеменных нам народов, мы должны, однако, сознаться, что такому сочувствию далеко не соответствует наше знакомство с их современным положением и условиями их быта. Если бы у нас кто-либо и захотел поближе познакомиться со страной и народом, интересующими в настоящий момент всю Европу, то в русской литературе не найдется почти ничего, кроме сочинений Гильфердинга, который только отчасти знакомит нас с современною жизнью сербов, а затем две-три книги, как у гг. Майкова и Попова, носят на себе характер специально ученого, исторического сочинения. Мы не имеем карты. [7] Разве у кого-нибудь уцелели почти лубочные издания карты Турции, сделанные с спекулятивною целью по случаю крымской кампании. И теперь, если дела продлятся, наверное, не замедлят появиться такие же, которые бьют больше на наглядность, полагаемую в яркости красок и аляповатости.

Другое дело — у немцев.

Возьмем, например, хоть Тёммеля «Историческое, политическое и т.д. описание Боснии вместе с турецкою Кроацией, Герцеговиной и Старой Сербией». Он писал на основании очень многих сочинений на разных языках, между которыми стоит и русское, «очень важное произведение бывшего русского консула в Сараеве, А. Гильфердинга»; там, где дело касается истории, он заглянул в самые источники; книга эта написана не для ученых специалистов и не для любителей занимательного чтения, а для людей, желающих серьёзно познакомиться с краем. Поэтому его книга, при чрезвычайно сжатом объёме (210 стр. in 8⁰), очень полна и увесиста. После исторического обозрения каждой страны, он дает полное описание ее топографии со статистикой; затем идет административное деление, пространство, населенность, политические отношения между собою и к туркам, культура, школа, нравы, образ жизни, земледелие, торговля и т.д. «Сербия» Каница, помимо ее субъективностей, также довольно обстоятельное описание Сербского княжества. Оно бьет, правда, на литературность, но главная задача — удовлетворить известной деловой цели, а не пустому дилетантству.

Для нас современные события в Герцеговине нечто нечаянное, не потому, конечно, чтобы их так трудно было предвидеть, а просто потому, что нам вообще было не до них, и о герцеговинцах мы никогда не задумывались; австрийцы же прямо готовились к этому. В прошлом году один гонвед, некто А. Теретянский, издал довольно плотную брошюру, под заглавием: «Стратегическое положение сербо-боснийского и болгарского военного театра по отношению к австро-венгерскому государству»; он мотивирует свое издание таким образом: «так как все увеличиваются признаки бури, которая рано или поздно должна разрешиться над Венгрией, то я предпринял в общих очерках осветить с военной точки тот пункт, где собираются грозовые тучи, и являют теперь перед публикой с этим скромным трудом, который не имеет претензии на оригинальность, а составляет свод сведений из тех книг и статей, которые касаются упомянутых краев». Сочинение это [8] напечатано в прошлом, а написано еще в 1873 г. После общего описания каждого края в отдельности, А. Теретянский указывает и оценивает его стратегическое значение, дает целые маршруты, с расчислением, сколько до какого места можно сделать переходов, какие затруднения можно встретить в продовольствии или смотря по времени года. Он принимает в соображение прежние походы, в особенности останавливается на войне 1853 и 54 гг. Все сочинение проникнуто определенною и нисколько нескрываемою целью указать своим все крепкие и слабые пункты в позиции Австро-Венгрии по отношению к территории, занимаемой югославянами, и там откровенно высказывается, что ожидается война если не с турками, то со славянами.

Немцы имеют, наконец, превосходную карту Киперта, изд. 1871 г., при составлении которой он руководился не только изданными уже картами отдельных частей, но и снимками с неизданных еще съёмок, как, напр., карты Сербии капитана — Йовановича, долины р. Моравы — Алексича, и между прочим от Штубендорфа, из русского генерального штаба, ему доставлен был фотографированный снимок с маршрутной карты одного русского офицера (собственно, кажется, не русского, а хорвата Каталинича).

Видно, что для людей это составляет серьёзное дело, потому они так и стараются о распространении не столько чувств, сколько сведений, издают множество книг, которые без сомнения не только читаются, но и штудируются.

Впрочем, как ни мало мы знаем вообще о землях югославян, но Гильфердинг знакомит нас с Боснией и Герцеговиной так, как ни одно сочинение на всех иностранных языках; слабейшую часть составляет топография, но это было не его дело. Мы имеем еще описание Черногорья г. Попова, который был там до 1848 года, Е. Ковалевского и, кроме того, было несколько журнальных статей. Меньше всех посчастливилось в этом отношении княжеству Сербии, о которой я знаю только статью В.И. Ламанского; но это не описание страны и народа, а скорее определение и оценка направления их интеллигенции в науке, литературе и политике.

В настоящее время Сербия становится весьма интересным пунктом. Она находится более чем между двух огней: она видит восставшую братию, которая, восставая, питала надежду, что ее свободные родичи не бросят ее на жертву; на ней лежит нравственный долг помочь своим не только ради их, [9] но ради того, чтобы и самой через то стать прочнее и раздвинуть тесную рамку, в которую до сих пор поставлена ее жизнь, как государства; а между тем с двух сторон тотчас готовы налететь на нее Турция и Австрия. Воздержаться и на этот раз, как уже случалось не однажды, и снова отказаться на неопределенное время от выполнения задачи югославянского Пьемонта! Но не вызовет ли это домашней революции? Что тогда? Не повлечет ли это за собою опять вмешательство Австрии и Турции? Положение Сербии очень трудное; задача правительства рассчитать и взвесить все шансы и решиться — быть или не быть.

Сербия не один уже раз попадает в такое положение: один раз, когда было движение в Герцеговине, когда Лука Вукалович бился на Граховом, часть сербов княжества кинулась было туда же; их схватили и засадили в тюрьму, а перебежчиков оттуда прогоняли; также поступило сербское правительство, когда было движение в Боснии. То был акт высокой политики, которой держалось сербское правительство при покойном князе Михаиле; но эта высокая политика отнимала у Сербии популярность в родственных ей краях и вызывала неудовольствие в своих патриотах. Высокая политика эта зашла так далеко, что общее неудовольствие в крае дошло до последнего предела, и кризис завершился топчидерской катастрофой.

В настоящее время Сербия находится в положении, подобном тому, в каком она была 8 лет назад; но теперь дела крупнее, положение правительства по отношению к внешним делам затруднительнее; оно слабее, но тем лучше: перемена министерства составляла уже уступку требованиям края, и в этой уступке было его спасение, а новое министерство вовсе не так радикально, как многие думают: все эти личности играли уже роль тотчас по убиении князя Михаила и тогда не были ни красными, ни крайними, какими представляет их себе князь; с тех пор эти лица еще больше унялись. Вопрос только в том, насколько радикальны требования народа, насколько движение в Герцеговине и Боснии успело затронуть сердца и головы в княжестве. Думаю, что это не зашло еще слишком далеко: кроме образованной молодежи и людей, кровно связанных с восставшими краями, мало кто будет рваться в бой. Сербский народ теперь не тот, каким он был во времена Черного-Георгия: он тогда не имел ничего, и нужно было добиться чего-нибудь, а терять было нечего; теперь же он [10] успел обжиться и кое-что понажить, и рисковать тем, что имеет, охотно не станет.

Сужу о настоящем по близкому прошлому, свидетелем которого мне привелось быть именно при подобном же положении. Воспоминания об этом прошлом, запоздалые по времени, но весьма аналогические и вовсе не лишние, потому что это прошлое мало кому у нас известно, — я предлагаю нашим читателям, с целью дать хоть некоторое понятие о стране и народе, играющих роль в событиях дня.

Пишу, не имея под руками для помощи памяти ни одного лоскутка из путевых записок и заметок, которые по обстоятельствам остались в Сибири. Поэтому представляю только общие очерки, иногда забываю название или не припомню числа. Казалось бы, что при этом все мелочи должны совершенно изгладиться из памяти и остаться одни крупные черты и факты, а случается наоборот: какая-нибудь мелочь, картинка не целого ландшафта, лицо, ничего не значащий разговор — так крепко засели в памяти, точно сейчас вижу или слышу. И вот, такую-то мелочь, если она характерна, поневоле буду допускать в рассказе и восполнять ею недостаток забытых более крупных черт.

Говорить о географическом положении Сербии, я думаю, будет лишнее, так как все газеты заняты теперь описанием всех этих стран, делающихся театром войны; но не лишнее будет, для связи, рассказать, в каком положении и настроении находилось княжество в то время, когда я предпринял путешествие. [11]

_________________

I.

В марте 1867 г. приехал я в Белград и поселился в гостинице «У короны», недалеко от Кали-Мейдана — площади, отделяющей город от крепости. Дом, где была эта гостиница, принадлежал Карагеоргиевичу, жившему в Венгрии в качестве прогнанного экс-князя. Устройство и порядок гостиницы такие же, как во всех австрийских гостиницах: буфетчик серб из прека, прислуга — девушки, не получавшие вдобавок никакого жалованья, ни содержания. Дом большой, хороший, но большую часть времени пустой; кое-когда только заезжал кто-нибудь переночевать одну ночь, и то потому только, что все другие гостиницы заняты.

Впоследствии мне это объяснилось.

Его избегали все именно потому, что он принадлежал Карагеоргиевичам: останавливаться в этой гостинице — значило поддерживать прогнанную династию и в некотором смысле действовать против династии господствующей.

А между тем, пользуясь пустотой, приверженцы Карагеоргиевичей, или, вернее, противники Обреновича, в числе которых был и хозяин гостиницы, собирались там, и за чашами черного (красного) вина, также из имений Карагеоргиевича, совещались о том, как бы затеять буну (возмущение): князя отправить преко Саве, министров его, конечно, сбросить, на место засесть самим, а на княжеское место посадить сына Карагеоргиевича Пера (Петра).

В других местах шли совещания по тому же предмету, только в другом роде: были люди, которые не хотели никого из Карагеоргиевичей, а думали установить республику, благо народная скупштина есть; она же назначит ответственных министров, выработает весь порядок и вообще вступит только во все свои права, которые оттягали у нее Обреновичи. Были, однако, и еще претенденты прямо на княжеское место. Партий было много и в различных сферах: в либеральной, не разделяющей никаких династических соображений, в старой консервативной, вздыхавшей о прежней династии, в министерской и экс-министерской, в кружке совершенно отдельном, готовившем создать новую династию; одним словом, партий и претендентов было множество.

Но скоро выдвинулась одна, так называемая либеральная [12] партия (я говорю — так называемая, потому что тут были люди крайне консервативного закала, а либералы играли роль второстепенную; они даже не действовали, и привлечены были только как люди полезные для увлечения молодежи, которая могла агитировать в народе), и все остальные притихли: каждая из них сочла более удобным предоставить одной либеральной партии произвести переворот, а потом уж в мутной воде ловить рыбу, не рискуя предварительно с своей стороны ничем. Для этого все они в этой активной партии постарались иметь своего человека, который их обо всем оповещал, и в роковой момент действительно все были на своих местах; но один перехитрил всех, и либералы поплатились тем, что живьем выдали своих, которых расстреляли — кого на Карабурне (за городом), кого под крепостью; и сначала, в страхе иудейском, рады были пристать ко всему, только бы спасти свои кожи, а потом, мало-помалу очнувшись, сочли за лучшее примириться с настоящим положением и пошли на компромисс с новым правительством, чтобы подавить окончательно всех носивших на себе печать старого режима, и добились того только, что тот же самый режим стал проводиться новыми людьми.

Люди истинно либеральные, конечно, скоро поняли свое, можно сказать, глупое положение, снова возвратились к самим себе, отдались науке, литературе, школе, молодежи, которую сначала оттолкнули было от себя, и мало-помалу восстановили свою репутацию в стране, в народе, который одно время верил им, а потом изверился.

Либералы готовили переворот или, вернее, подготовлялись к нему, помогая другим и не зная вполне, каким путем он будет произведен; иные из них не знали даже, когда это должно произойти: один, например, выехал из Белграда как раз накануне катастрофы и, как оказалось, ничего не подозревал о том, что должно было совершиться; искренность его видна в том, что он тогда же вернулся назад, когда один из его близких друзей был уже взят и вскоре после того расстрелян. Это была какая-то игра в жмурки: на одном из совещаний было лицо, составлявшее правую руку одного из министров, которого решено было убить, и это лицо, когда решался вопрос о том, как поступить с князем, говорило:

— Пуля, пуля — один конец! — Это лицо осталось нетронутым.

Заговор, таким образом, делался чуть не на улице; о нем знали [13] все. В иностранных газетах были очень прямые указания, что Сербия стоит накануне переворота. Были, говорят, письма к митрополиту, и он представлял их князю; письма были и самому князю. Крепко веруя в неусыпную бдительность своей полиции, которая под министерством Николы Христича отправляла всевозможные политические и общественные функции, князь был спокоен.

Странную смесь представляла Сербия, как политический организм. Князь, призванный народом, преданным ему, как сыну народного героя, сподвижники которого не сошли еще в могилу, не верит народу, попирает его права в лице скупштины, и, окружив себя бюрократиею на австрийской закваске, замыкается в своем конаке (дворце) и остается глух и слеп ко всему, что делается в стране. Все внимание сосредоточено на полиции и войске. Вся Сербия обратилась в огромное полицейское управление. Все функции в ней, не только полицейские, но судебные и экономические, отправлялись окружными начальниками (род наших исправников) и капетанами (становыми приставами) со стаею жандармов и пандуров, власти которых не было предела. По Сербии шагу нельзя было сделать без паспорта, и даже капетан, зарвавшийся в чужой округ, преследуя воров и убийц, отрешался от должности (конечно, он был уже прежде намечен, как неблагонадежный). Каждый поселянин, какое бы ни встретил новое лицо, требовал паспорта, хотя не умел бы читать. Быстро также развилась страсть к даванью и получению векселей: самые мелкие грошовые счеты делались на бумаге; потребность в письме явилась огромная; а при малораспространенной грамотности явилась масса фальшивых документов. Вся Сербия обратилась к тяжбам. Открылось широкое поле для сутяг. Пользуясь поголовным сутяжничеством, чиновники извлекали выгоды, не стесняясь самыми бесстыдными средствами. Один чиновник целое окружье так опутал, что не осталось ни одного почти селения, в котором все не были бы в тяжбе между собою, и он положительно грабил всех, начиная с настоятелей монастырей и до последнего бедняка, который, чтобы заплатить за тяжбу, должен был продать последнюю козу. Все было в его руках, и это сходило ему долго, пока он не расхвастал, что у него в руках и министр Н. Христич. Тогда только его отрешили и без достаточных, впрочем, улик в мошенничествах засадили в тюрьму в Топчидере, где он нашел себе компанию, чтобы составить заговор. С поразительным цинизмом он заявлял, [14] что по совести он виноват, но по суду с ним поступили беззаконно.

Промышленности в стране никакой, торговля вся основана на торгашестве и плутне; то и дело злостные банкротства, земледелие упадает, страна наполняется паразитами. Печать задушена. Цензура распространена даже на орфографию. Частное мнение доносится министру и князю, и если оно им не по вкусу, сопровождается преследованием. Шпионство кругом. Общественной жизни никакой.

«Скупштина» — законный орган страны — обратилась в пустой парад, на котором дебютировали министры и их клевреты, а остальные члены были безгласными свидетелями. «Сербская Омладина», задачу которой составляло объединение сербства и нисколько не касалось политического строя и социальных отношений, заподозрена, и ее собрание, в Белграде, разогнано. Рядом с этим совершались колоссальные кражи и мошенничества в военном министерстве, на котором, после полиции, сосредоточено было все внимание правительства.

Какой-то общий гнёт, тяжелое чувство выносил всякий, кому в то время приводилось жить в Белграде и вращаться в различных сферах.

А между тем, несколько миллионов славянского населения ожидало от этого юного государства своего освобождения и готово было отдаться ему без завета и договора. Сербия считалась югославянским Пьемонтом, и ее правительство прежде всех чувствовало в себе то же призвание.

В то время, когда я был в Белграде, движение было в Болгарии, или собственно в Македонии, но производилось шайками болгарских хайдуков под предводительством знаменитых Иля, Панайота, Тоти и др. Потом эти герои явились в Белград, где получали содержание от правительства и предполагалось, что, когда из Сербии двинутся отряды, они будут путеводителями; там же находилась целая болгарская рота, чтобы приготовить из них офицеров. Проживали агенты от болгарского комитета. Говорили, что из России привезено было оружие, более 100 или до 200,000 тульских ружей, которые пошли на переделку в Крагуевац, где на оружейном заводе шла кипучая работа. После все это оказалось пуфом. Выводились огромные счеты, но делалось мало и плохо. А между тем, по-видимому, Сербия сильно вооружалась. И все это делалось, будто бы, по тайному договору с Россией. Русские инженеры и артиллеристы приезжали туда, чтобы увидеть, что сделано уже, и [15] чтобы помочь сербам советом, знанием и опытностью. Это было всего курьёзнее: серб был в Париже и Берлине, а тут русак приезжает обучать его; обидно! Таких нежеланных советчиков от души ненавидели и принимали самым скверным образом, как не принимали последнего шваба; а между тем говорили, что это делается только для вида, чтобы иностранцы не узнали об интимных отношениях Сербии с Россией. Не знаю, как чувствовали себя наши офицеры, но все это было в духе «великой политики».

И тут опять является игра в жмурки. Очевидно было, что все, что ни делается, известно иностранным консулам из самого близкого к делу источника. Интимные отношения у сербского правительства были с Калаем, венгерским консулом, а также с французским консулом, с русским же велись какие-то тайные дела только для виду. Все равно как для виду только держали и болгарских вождей: им говорили, что им поручат вести отряды против турок; а туркам сообщали, что они нарочно отвлекают их, чтобы дать краю успокоиться. В таких же ложных ожиданиях, как болгары, вращались в Белграде и черногорцы. Придет ли кто из Старой Сербии, из Македонии — все это призывается к Блазнавацу, военному министру, и тот развивает перед ними картину будущего освобождения, только нужно, чтобы они уже вперед присягнули на подданство Сербии и повременили немного, когда заготовят достаточно оружия и боевых снарядов, а над этим работают денно и нощно. Простота верила, и имя Михаила произносилось всюду с надеждой и благоговением. Блазнавац рисовался сербским Гарибальди; был, конечно, и свой Кавур.

Скоро, однако, эта игра в жмурки надоела всем. Надоели Блазнавацу и черногорцы, и болгары. Стал он их спроваживать; а болгар в одно прекрасное утро за то, что они не хотели исполнять черных работ и требовали настоящего учения, вздули палками. Возмутились несчастные и все сразу двинулись вон из братских объятий. Агенту их много хлопот стоило, чтобы удержать от скандала, потому что они готовы были на все: они хотели убить Блазнаваца, и хотя бы это им не удалось, но тем не менее дело не обошлось бы без кровопролития, что между братьями было бы крайне неловко.

Все это, однако, перед светом было скрыто. За пределами Сербии публика уверена была, что Сербия готовится к бою. Поэтому симпатии славян обращались к ней. Тогда же явился чех Крнка, предлагая свое скорострельное ружье, которое при [16] достаточной скорости отличалось простотою и грубостью механизма, что предохраняло его от скорого полома и порчи. Его приняли, поводили за нос, выудили из него, что было нужно, и отпустили ни с чем. Впоследствии туда явился один русский музыкант, дававший концерт во дворце абиссинского короля, с предложением особенной системы ружья, с помощью которого один будет убивать 500 чел., и турки будут непременно прогнаны; тогда нужно будет восстановить византийскую империю с царем из русского царствующего дома.

Забрел как-то русский офицер, чтобы попасть в волонтеры; натерпевшись всякой нужды, он рад-рад был, что его на время прикомандировали на оружейный завод в Крагуевце. Всех принимали, всем подавали надежды.

Является туда и еще один соотечественник в начале мая: настали жары, а он в ватной шинели с меховым воротником; тоже прибыл искать какого-то дела. Но в это время близились уже к разрешению дела другого рода, в которых ему было бы неловко, и его постарались выпроводить, чтоб он не попал в какую-нибудь кашу, как кура в ощип, да еще дал бы повод говорить, что Россия посылала своих эмиссаров действовать против сербского правительства, о чем и поговаривали.

Откуда-то явился хорват, когда-то участвовавший в восстании в Боснии, тоже, видимо, пронюхавший о каком-то деле.

Хаживал ко мне один отставной капетан (становой); в синем вицмундире, с красными кантами и желтыми пуговицами и в фесе на голове, и вели мы с ним беседу о том, как бы высвободить нашу славянскую братью из-под турецкого ига, и тут же сообщал, как все больше и больше растет недовольство в Сербии против правительства, как оно бестактно поступает и у себя дома, и во внешней политике. Когда я ему замечал, что при таком положении нечего и думать об освобождении турецких славян, он всегда отвечал мне с некоторою запальчивостью: «Ама, веруйте ми, битье-то, битье (будет)» — но всегда добавлял, что прежде должно совершиться еще что-то другое. Это был намек на переворот, которого все ожидали. Бродя с ним по улицам, мы встречали много новых лиц, с которыми со всеми он был знаком и раскланивался. И неудивительно: в таком маленьком государстве все между собою знакомы. Некоторых он называл мне по именам, видимо, желая обратить мое внимание на [17] них. Много народу съезжалось из провинции по разным делам, но в сущности всех привлекало одно какое-то дело.

Полиция этого не могла не знать и не замечать: она и знала, и замечала, но, как полагали, ждала, чтобы дело довести до конца, дать побольше собраться народу и тогда уже накрыть всех сразу. Для этого только.

Никола Христич, не дозволявший никому заживаться в Белграде без особенной надобности, допустил сборище более обыкновенного и вперед торжествовал свою победу. Он сообщил свой план князю, и тот был вполне спокоен и уверен, и также вперед торжествовал. А между тем ожидание охватывало всех.

Бывало, чуть услышишь бой барабана не в урочный час, бежишь смотреть, не произошло ли чего: оказывается что же: аукцион или объявление какого-нибудь указа. Часу в седьмом публика всегда собиралась на Врачаре против инженерных казарм, там, где шла дорога в Топчидер, по которой об эту пору обычно проезжал князь со своею племянницей, молоденькой, очень красивою девушкой. Публика собиралась недаром, а все чего-то поджидала. Ждет, бывало, публика часов до девяти; выйдут трубачи из казарм, к воротам, проиграют сначала марш «Всадники други», потом «Коль славен», и за тем одна труба прокричит несколько вызывающих звуков, пробьет барабан зорю; все стихнет; а публика ждет, когда князь проедет обратно, и разойдется уж поздно.

Так было в первых числах мая. Зажился я в Белграде, дожидаясь только весны, чтобы пуститься вглубь страны; в конце апреля смело уже можно пуститься в путь, не боясь никаких невзгод; подождал еще дня три, думал, что будет, и наконец решился отправиться: и надоело отчасти, и нужно же видеть край и народ. Накануне простился со своими приятелями, которым невозможно было проводить меня, так как все они были люди занятые по утрам; пришел ко мне только мой приятель старик. «Идите с Богом, — говорил он мне,— здесь вы не увидите настоящих сербов; здесь народ дрянь, трус, торгаш; если б не дела, сейчас бы отсюда бежал; здесь всякое дело тянут» — и начал он мне рассказывать о каком-то деле с Христичем.

— Да вы что мне о Христиче говорите; вы мне скажите, когда у вас будет то, чего вы все ждете?

— Ничего не будет у нас, а если и будет, то конец будет скверный. Сон мне виделся такой, по которому я знаю, [18] что будет скверно. Нынешнюю ночь приснилось мне, будто я сижу в какой-то темной и холодной комнате.

— Ну так что ж?

— А то, что этот же самый сон я видел, когда мы хотели прогнать Карагеоргиевича. Дело не удалось; наши струсили; меня бросили в тюрьму; морили девять месяцев и приговорили к смертной казни; а тут как раз его и сбросили; опоздай на один день, меня бы не было. А теперь я не надеюсь ни на кого, ни на что.

— Зачем же вы идете?

— Э, брате, шта тью! — ответил он — пожимая плечами, т.е. не знаю, что ответить: нужно, должен.

Поговорили мы с ним о том, что не следует верить снам; что по сербской пословице «сан е лажа (ложь), Бог е истино»; но старик мой видимо был смущен своим роковым сном, который без сомнения навеял ему то обстоятельство, что дело, которому он служил, не клеилось, между самими заговорщиками видны были рознь, несогласие и нерешимость. И еще его смущало то обстоятельство, что с ними замешался монах.

— Боюсь я этого монаха. В нем капли крови нет, а говорит, так пламя мечет. Боюсь я его.

Было ли то темное предчувствие или сознательное предвидение, когда человек видит ложь, но по долгу присяги верит; потом я видел его уже между подсудимыми; но об этом после.

Я стремился вон из Белграда, чтоб видеть скорее край и народ, чтоб отдохнуть и освежиться после тяжелого чувства, давившего каждого в Белграде.

II.

Около 8-ми ч. утра я был уже на пристани, на Саве. Движения было еще мало: два-три хамала (носильщики) и рабаджии (возчики кладей) составляли всю почти публику; отправляющихся было не много и еще меньше провожающих. Но мой знакомый старик в красном фесе и светло-синем полицейском вицмундире был уже тут. Оказалось, что он пришел проводить меня и сказать два-три слова. Вид его был веселый, сияющий; совсем не такой, каким я его видел накануне. «Должно быть, видел хороший сон», подумал я про себя. [19]

После обычных приветствий и пожеланий мне вполне воспользоваться и насладиться предстоящим путешествием, он добавил: «из Шабаца вы не уезжайте скоро; там вы услышите нечто дивное, и тогда поспешите обратно в Белград. Вам, как наблюдателю, будет что видеть и передать своим: вы увидите тогда, каков сербский народ; а вы нам также будете нужны. Дальнейшие расспросы были бы с моей стороны нескромностью, и я отправился в ожидании чего-то. Австрийский пароход, помнится, «Делиград», — небольшой и довольно грязный, медленно тащился против течения реки, как бы намеренно давая нам налюбоваться видом Белграда; да и река повилась так, что, сколько ни едешь, все возвращаешься к прежнему месту.

Мутно-зеленоватая Сава, гладкая как зеркало, не вошла еще вполне в свое русло: там осталось от разлива длинное озеро, в виде протока; там шел залив, а местами только что выступившая из-под воды почва успела уже покрыться яркою, свежею зеленью или сплошь, как снегом, укрылась белою звездчаткой. Левый (австрийский) берег плоский, низкий, чрезвычайно пуст; только вдали кое-где виднеется колокольня церкви или по гриве тянутся рощи и среди их где-нибудь чуть заметно выдастся деревенька. Белые чайки вьются над нами, а по берегу беспечно бродит цапля, лакомясь по мелкому заливу различною водяною снедью; завидев и заслышав пароход, она отбежала от берега, поворотилась к нам задом, подогнула ноги, собираясь лететь, но пароход отвернул, и она снова спокойно предалась своему занятию.

Но что за растительность на островах?! Они сплошь поросли дубом, темная шапка которого, как кудрями, убрана светлою зеленью дикого винограда, а середина его, сажени на две вышины, залита ярко-пурпуровым цветом шиповника, который, пробиваясь к свету сквозь гущу его ветвей и темной листвы, обсыпал его своими цветами. По лугу трава выше колена, и с разноцветного ковра его по временам обдает ароматом. Жизни только мало. На расстоянии более ста верст от Белграда до Шабаца только и есть одно местечко Палеж или Обреновиц, да еще два-три селеньица; а то все лес да низменный луг. Кое-где только под лесом попадаются уединенные подоски посевов ржи или пшеницы.

Медленно тащится пароход. Сколько ни едем, а все не можем уйти из виду Авалы (гора над Белградом, с развалиной старого замка наверху); она будто гонится за нами: то [20] мы видим ее справа, то слева, то вдруг она опередила нас, будто идет к нам навстречу или мы поворотили в ней назад. Это все делают извилины реки.

Общество на пароходе немногочисленно и не разнообразно по народностям, но костюмы замечательны смесью общеевропейского с национальным. Один в черном сюртуке и с красным фесом на голове, другой, наоборот — в полном сербском костюме, а на голове шляпа; буфетчик, рыжий еврей, старался изобразить из себя мадьяра и серба вместе; только турок был вполне верен самому себе: на бритой голове — чалма, широкие штаны, стянутые у щиколки, мягкие сапоги и сверху башмаки, в руках трубка на длинном чубуке. Сидит он на кучке своего багажа и товара, покрытых ковром, и покуривает трубку на длинном чубуке, без цели и без смысла поглядывая на рулевого, как он ворочает колесо, кладя руль направо, налево или совсем на борт.

Большая часть публики — торговцы сербские, шабачане и лозничане (из Лозницы), и турок-босняк или собственно потурченец. Физиономия его не сербская: черные глаза, смотрящие как-то тускло, не то важно, не то бессмысленно; нос длинный, но плотно прилегающий к лицу, скулы, несколько больше выдающиеся, чем у серба, редкие усы, несмотря на то, что ему далеко за тридцать, длинная шея с сильно выдающимся кадыком, точно в этом месте она изломана. Когда он ходит по палубе, закинувши руки назад, и не выпуская ни на минуту чубука, голова у него сильно подается вперед и держится гордо на изломанной шее, а в то же время наклоняется вместе с верхнею частью туловища. Особенность образа жизни и привычек, конечно, сообщили ему особенную физиономию, так что, во что бы вы его ни одели, вы сейчас признаете в нем турка или, по крайней мере, не признаете в нем серба, каким он есть по происхождению. Он даже говорит по-сербски, а по-турецки знает только сказать приветствие, ругань и кое-как молитвы.

— Какой ты турок, когда не умеешь говорить по-турецки? — приставал к нему шабачанин.

— Ни сам рая, есам сараф, био сам у Стамбул на хаджилуку, а сам добио цареве фермане (Я не райя, я меняло, был в Константинополе на богомолье и получил царские указы.), — ответил потурченец, отчеканивая каждое слово и ударяя себя в грудь, где, [21] за пазухой на зеленом шнурке, держал действительно какую-то бумагу. Это разбогатевший меняло из Банья-луки, успевший разного рода одолжениями расположить к себе местные власти; затем он отправился в Константинополь и там исхлопотал себе право собирать поземельную дань.

Он ехал из Константинополя и с ним переводчик, плюгавенький цинцар, который говорит решительно на всех языках, употребляемых на Балканском полуострове, и не знает сам, какой он народности. Цинцары родом большею частию из Македонии, где смешались вместе славяне, греки, румыны, албанцы и еще может быть остаток какого-нибудь исчезнувшего народа; бродя по всему полуострову, они чувствуют себя везде, как дома. Впрочем, специальность цинцар составляет содержание механ (постоялых дворов), и рядом с этим уже идут всевозможные другие занятия: торговля, хлебопашество, ремесло и т.д. Больше всего они любят называть себя эллинами, но, поселившись на постоянное жительство в Сербии, охотно превращаются и в сербов.

Беседы велись крайне неинтересные, все вертелось на торговле в самом узком смысле. Некоторые из них были в Пеште и в Вене, но и там для них весь интерес сосредотачивался на ценах различных товаров.

Припоминая свои поездки, как сухопутные, так и на пароходе в пределах сербских земель, я замечаю одну странность: я не встречал никогда женщину; видно, что там она крепко сидит у домашнего очага, от которого боится оторваться, помня еще турецкие времена, когда это было действительно опасно. Так и в этот раз на пароходе не было ни одной женщины, ни детей.

«Поневоле к полю, коли лесу нет», говорит русская пословица; так и тут — поневоле приводилось смотреть на берег да на воду, когда общества почти не было. К сожалению, и местность была крайне однообразна. Впереди наперерез реки шли два хребта: к сербскому берегу Цер, к австрийскому Фрушка-гора, и издали казалось, будто они сливаются, а по мере того, как подвигались вперед, они все раздвигались, и наконец мы плывем между ними, но берега так же плоски, как и были. Стали попадаться байдаки (плавучие мельницы), какие попадаются на Дунае и Драве, а у нас на Дону и на Урале. По левую сторону от нас стелется Мачва, обширная равнина, на которой больше, чем во всех других местах, сеется хлеба, и потому она иначе не называется, как урожайная [22] Мачва. Глушь понемногу исчезает; вместо леса, вы видите только отдельно стоящие обгорелые дубы и между ними всюду засеянные поля. Река разбилась на островки, а там показалась темною полосою и стена Шабацкой крепости: серая, низкая, на низкой местности она совершенно не похожа на крепость, да и вряд ли может считаться крепостью; вдобавок она во многих местах разрушена.

Вот вам и Шабац.

Широкие улицы, чистенькие домики, множество лавок, каменная выбеленная церковь с необыкновенно высоким шпицем, суетня на базарной площади, публика, восседающая на скамеечках перед кофейнями, — все это вместе сообщает весьма живую и веселую физиономию этому окружному городку княжества, имеющему до 2? тысяч жителей.

Особенность этого города та, что он меньше других смотрит чисто сербским городом; это заметно как в его наружном виде, так и в самой жизни; он больше всех других напоминает собою небольшие городки или местечки Баната или Срема. Отсутствие оригинальности в расположении и постройке делает его малоинтересным. Пошел я в церковь, где служба только что кончилась; священники повели меня в алтарь показать ризницу, и между прочим показали сосуд, пожертвованный русским купцом (чуть ли не из Тулы), воздухи, шитые русской барыней и еще несколько вещей, присланных из России. А наконец, в стене церкви медная доска с надписью, в которой значится, что она построена в царствование такого-то турецкого султана, при сербском князе Милоше и под покровительством русского императора Николая.

В Шабаце находится епископская кафедра, в то время пустая, так как старый епископ помер, а новый еще не был назначен. Меня повели посмотреть его дом. Дом оказался запертым, а человека с ключом не оказалось дома, и потому мне привелось осмотреть его наружность, которая не представляла ничего особенного: довольно большой, длинный и, кажется, двухэтажный каменный дом, со множеством окон и с плоским фасадом; вот и все тут. Но перед ним сад, составляющий двор, и в нем, рядом с кустами роз, я увидел желтые гвоздики (шапки), канупер, зарю (мобистон) и душистые васильки (базилика), которые составляют непременную принадлежность каждого огорода у малороссиян. Откуда такое сходство? Занесено ли это духовными лицами, получающими образование в Киеве, или самостоятельная черта [23] сербов, указывающая на их родство с южно-русами? На другой день мне привелось наблюдать еще некоторые черты, также напоминающие Малороссию.

Горожане сами собою представляли для меня мало интереса, потому что в них я видел копии белградских горожан, с которыми я уже достаточно познакомился. Поэтому мне хотелось скорее видеть сельский люд.

План мой был отправиться вверх по-над Дриной вдоль боснийской границы, потом выйти на Ужицу, оттуда перевалить в долину Моравы и т.д. Но Мачва также отличается особенностями, каких нет в других местах, и потому я решился сделать для нее отдельную экскурсию; но еще один день остался, чтобы видеть маневры. Утром (помнится, это был Николин день) была торжественная служба в единственной церкви, а после обедни через город потянулось войско с обозами артиллерии: это была народная милиция, собравшаяся для обученья. Собрано было тысяч до 6 милиции: с утра по улицам двигались отряды из различных фезов (уездов) и нельзя было не заметить во всех их резкой разницы, какой трудно было бы ожидать, принимая во внимание незначительность района. Некоторые отличались большим ростом, крепким, воинственным видом, как, напр., с Поцервя: что ни солдат, то юнак; другие были гораздо мельче, неуклюжи, так и смотрели простыми селяками. Но все были необыкновенно довольны, отдавались военному обученью с любовью. Стоя на границе Боснии, они все до единого проникнуты были мыслию об освобождении своей братии по ту сторону Дрины. Тут случилось несколько босняков, бедно одетых в истасканные гуни (верхняя одежда) и засаленные фесы, смотревших действительно какими-то пригнетенными райями; их приветствовали все, как почетных гостей, угощали, водили всюду и, показывая маневры, утешали уверениями, что не в дальнем будущем готовится их освобождение. Воодушевленные мыслию о предстоящем освобождении славян из-под турецкого гнета, сербы охотно несут военную повинность; с обозом какого-нибудь батальона шло множество лишнего народа, приходили даже женщины полюбоваться на своих сыновей, мужьев или братьев. Маневры эти, продолжаются дня три (в промежуток времени между окончанием пахоты и началом покоса) — не похожи на обычные военные ученья, это было какое-то празднество, нечто вроде олимпийских игр древних греков. Меткость выстрелов артиллерии была удивительная; но конница была не совсем подготовлена: один [24] эскадрон, встреченный выстрелами засевшего пешего отряда, весь рассыпался вследствие того, что лошади испугались, и при этом несколько человек свалилось.

День был жаркий; движения были бешеные; пальба не прерывалась ни на минуту; нельзя было ничего видеть в дыму и в пыли; и, только окончилось дело, раздался звук свиралы (деревянной дудки), и пошло коло (пляска). Вечером в каждой палатке шел пир: печеная на рожке баранина запивалась вкусным поцерским вином, лютая паприка (красный перец) служила приправой ко всему: угощение это приносилось горожанами. В 9 часов пробили зорю; кругом поставлена цепь, и уж никто не выйдет из лагеря и не войдет в него. Я не знаю солдата более веселого и более исполнительного, чем сербский солдат; его как будто самая жизнь дисциплинировала, он солдат по природе, по призванию. Поэтому, вольный и непокорный вне строя, серб делается безусловно покорным, как скоро вы успели поставить его в строй. Этим воспользовался Блазнавац, как военный министр, во время топчидерской катастрофы: известивши по телеграфу о случившемся, он тотчас же, не давши народу одуматься, по телеграфу же поставил всю Сербию под ружье под предлогом, будто бы угрожает нападение со стороны Турции, и затем уже мог делать, что хотел. Блазнавац был истый серб; народ знал об его злоупотреблениях, но любил его за его военные затеи, мечтая, что он из Сербии создаст. такую силу, с которой можно будет целую Турцию разгромить и воссоздать царство Стефана Душана.

Затем я отправился в экскурсию вверх по Саве, в селение Дреновац, часах в трех от Шабаца. Отличная шоссированная дорога; по бокам огромные тутовые деревья и черешни. Все это насажено по приказанию Милоша, лет 25 назад. По сторонам сплошные нивы: рожь уже выколосилась давно, завязывается даже колос у пшеницы, и между нею, по светло-зеленому фону, краснеют цветы полевого мака; везде торчат обгорелые дубы, поднимая к небу свои черные, обожженные ветви; иные свалились давно, но хозяин поля не заботится убрать их исполинские остовы и предпочитает обходить их плугом, жертвуя значительною частью годной для пашни земли; видно, что не дорожат лесом и чувствуют простор. Местами у обгорелого дерева уцелел один мощный ствол, и под его зеленым навесом теперь покоится пахарь, укрываясь от солнца и предаваясь сладкому сну после тяжелой работы. Время было послеобеденное, и мужчины спали все; даже дети угомонились, только [25] женщины сидели, занятые ручной работой: шили или пряли. Из этого можно бы вывести, что женщина не принимает участия в тяжелой работе мужчины и потому не нуждается в отдыхе. Напротив, она все время ходила за плугом, водя лошадь и держа еще ребенка на руке; потом она успела сходить в селение, взять обед и принести на пашню, накормить всех, уложить ребенка и, когда все успокоились, принялась опять за работу. Мне приводилось встречать на дороге, что женщина идет с ребенком у груди, который привязан к ней полотенцем, на голове несет пищу, и в то же время на ходу прядет, держа гребень с куделей под левой мышкой, а правой вытягивая нить. Когда едет на возу, она всегда прядет или вяжет крючком. Дреновац — бывшее селение из числа ушоренных, как называют сербы все селения, в которых дома расположены рядами, улицами, вместе, а не в разброс, как живут большею частью сербы. Ушоренные села созданы Милошем, который вообще любил все регулировать; образцом ему послужили австрийские селения, особенно огромные селения в Банате и Военной Границе. С тех пор сербское правительство постоянно заботится об том, чтоб как-нибудь все селения ушорить, но это мало удается.

Улицы в Дреноваце такие же широкие, как в Шабаце, и еще вдобавок обсажены деревьями; под навесами деревьев ютятся лавочки с различными товарами, с напитками и яствами, стоят извощики из Баната; местами колодцы с журавлем (очепом). Отыскиваю священника, чтобы попросить его быть моим руководителем. Скоро меня довели до попа Ивки, который на первый раз мало похож был на попа: одет в какой-то казакин, широкие штаны, башмаки; имея на голове какую-то серую суконную ермолку, с короткими волосами, без бороды, только с черными усами, он скорее похож был на малороссийского казака, чем на священника. Он что-то работал и потому костюм его был приноровлен к работе. Узнавши, что я русский путешественник, он схватил меня за обе руки, притащил к себе, обнял и крепко поцеловал.

«Никогда еще я не видел русского» — говорил он, и смотрел на меня так, как будто хотел сразу просмотреть насквозь. Затем появилось угощение, от которого я отказался, объявивши откровенно, что моя цель видеть житье-бытье простого народа и что я намерен пораньше вернуться в город. Он понял меня и пошел только переодеться. Через несколько минут передо мной был уже настоящий русский священник: [26] та же ряса с более узкими рукавами, и притом вся она не так широка; под низом полукафтанье с широким матеревым поясом розового цвета, на голове род камилавки, только пониже, с округлою верхушкой и небольшим перехватом. И пошли мы по селению. Первое, что кидается в глаза, это везде заборы перед домами и отсутствие окон на улицу, а если и есть, то с деревянною решеткой. Можно подумать, что там сильное воровство и даже разбои. Ничего не бывало: теперь в целой Сербии мир и тишина, воровство бывает очень редко, вследствие всеобщего довольства; большая часть преступлений относится к разряду насилий вследствие запальчивости, ревности или мести, нередки также поджоги вследствие тех же побудительных причин; разбои и грабежи бывают только в местностях, пограничных с турецкими землями. А в таком благоустроенном селении, как все селения по Мачве, не слыхать ни воровства, ни разбоя, и решетки в окнах напоминают только прежнее время, когда было полное господство турок и даже до недавнего времени, когда турки держались в крепостях. По той же причине все дома не смеют прямо выступить на улицу и прячутся за заборами, состоящими из плах, поставленных стоймя плотно одна к другой, со связями между ними.

Дом — собственно мазанка. Из дерева делается только остов: по углам и посередине ставятся столбы, которые связываются перекладинами, промежутки между ними крест-накрест забираются обтесанным жердником; между ними делается переплет из тонких тесинок или из прутьев, и все это потом замазывается; сверху на стропила кладется решетина, и крыша кроется соломой, преимущественно кукурузной. Крыша эта очень толстая и высокая, так что небольшие домики и амбаришки кажутся совершенно кучами соломы.

Входим в первый попавшийся двор. Он очень обширный и застроен домиками меньшего размера и амбарчиками. Это целый хуторок: всего три домика и четыре амбарчика, в которых также живут, не считая амбарчика на столбиках для склада провизии, погреба и построек для домашних животных. Входя в дом, вы прежде всего попадаете в обширные сени с земляным полом и без потолка; влево дверь в комнату, и тут же у стены очаг; несколько отступя от стены, над ним висит цепь с крюком, чтобы навешивать котел для варева; на нем же готовится настоящее сербское кушанье — печене, по-нашему жаркое, которое у них всегда печется на угольях; [27] пекут таким образом на рожне целых баранов и свиней; тут же на угольях пекут лепешки и хлебцы. Ив жидких кушаний употребляется только чорба (род похлебки) различных сортов, самое название которой показывает, что она перенята у турок; поэтому, печка в нашем смысле у сербов не существует. Очаг же сербский напоминает огнище у азиатских номадов в их юртах и кибитках. Для вывода дыма над очагом устроена труба, прислоненная к стене. Сплетенная из прутьев и внутри вымазанная глиной с коровьим пометом, она идет, конечно, сквозь крышу и там обмазана и снаружи. Совершенно такие же трубы я видел в малороссийских хатах. Влево из сеней, как я уже сказал, комната: это была обыкновенная комната с полом и вдобавок с печкой, аршина в полтора вышины, с топкою из сеней: это также отступление от чисто сербского устройства. Обычно пол в сербских домах битый из глины или кирпичный, и часть только у передней стены, в виде эстрады или деревянного помоста, поднята вершка на два над каменным полом — и называется патос. Он обыкновенно бывает устлан коврами, сукнами или войлоками, и кругом по стене просто подушки, или положенные на возвышении вроде низких лавок, и называются миндерлук — все это турецкое, так что утратился из мебели стол, а вместо него употребляется совра или софра— маленький столик вроде подноса на низеньких ножках. В описываемой мною комнате видно было австрийское влияние: кроме печи и мощеного пола, был стол крашеный, вроде тех, какие употребляются немецкими колонистами в России, несколько стульев; на стене, сбоку, были изображения Христа, Божией Матери и святых на бумаге, — произведение австрийских дешевых литографий. Передний угол был совершенно пуст, но перед ним свешивался с потолка на шнурке голубь, сделанный из теста, с бумажным хвостом и таким же хохолком, и там же к потолку прикреплены были пучки васильков и шафрана (crocus), — опять непременное убранство переднего угла в каждой малороссийской хате.

Таким образом, иконы, занимавшие когда-то передний угол, исчезли, и заменившие их священные картины стали сбоку; но уцелел один атрибут, указывающий, что когда-то он был тоже убран образами, как у всего православного люда в России.

Остальные домики в этом же роде. Один из них был пустой, а в другом были маленькие дети, две замужние [28] женщины снохи, одна девушка и старуха. В комнатах были наставлены прялки, ткацкие станки, сундуки, висели колыбели и разложена была различная домашняя рухлядь. В амбарчиках находились вся одежда, подушки, шерстяные лохматые одеяла, по-сербски губеры. В этой семье или скорее домашней общине, как ее называют немцы (Hauscommunion), всех было около 30 душ, из них 17 чел. находились на полевой работе. Эго и есть сербская задруга, в которой набирается человек до 40. Прежде она была еще многочисленнее, а теперь все упадает и рассыпается. О ней мы поговорим после, а теперь походим по двору и займемся находящимися перед нами личностями.

За этим двором, на котором находились жилые здания, идет другой, разделенный надвое: в одной половине помещение для свиней, в другой — для рогатого скота и лошадей; за ним еще двор или, вернее, сад из сливовых деревьев, а посередине несколько дерев тутовых и одно дерево грецкого ореха. Последнее раскинуло ветви свои сажени на 4 в диаметре, и под ним-то мы присели отдохнуть на скамеечке. Тут же неподалеку была винница, в которой хранилась сливовица и ракия, два напитка, приготовляемые из сливы — первый простым настоем и броженьем, второй — перегонкой. В другом конце сада был пчельник.

Покуда мы сидели, явилась девушка с подносом в руках: на нем стояли две чашки черного кофе, две рюмки янтарной сливовицы и варенье.

Девушка была в длинной холщовой рубашке, подпоясана широким ремнем, по краям рукавов, по обшивке, вышивка разноцветной бумагой, и также вышиты плечи; волосы заплетены в одну косу сзади; на ногах опанки (род поршней или башмаков из мягкой кожи). Украшений ни на шее, ни на голове — никаких, необыкновенно просто. Тут же стояла старуха в юбке сверх рубашки, и голова повязана бумажным синим платком с концами, пущенными сзади; стояла она, приложивши руку к щеке и рассказывала о своем житье, отвечая на мои расспросы; священник пояснил ей, что я брат-рус, пришел издалека, чтоб познакомиться с сербами.

— «Разве опять будет война с турками?» - спросила старуха. Ей нужно было пояснить, что кроме знакомства у меня нет никакой другой цели. Она же с своей стороны поясняла нам, что война должна быть, это говорят швабы (сербы австрийские). И еще есть одна примета, что перед войной всегда являются русские с образами, деревянными чашками и [29] ложками, на высоких телегах и на своих лошадях, в упряжи с высокими дугами. Это были офени, приезжавшие к ним, и меня старуха приняла было за них.

Девушка стояла перед нами с порожним подносом, дожидая, когда мы кончим кофе; она смотрела прямо, с любопытством слушала и рассматривала меня, нисколько не стыдясь и не потупляясь, как это делают наши девушки.

Старуха и молодая девушка напоминали мне малороссиянок; подле меня сидел православный священник; мы говорили на своем родном языке; густые листья ореха как шатром укрывали нас от жаркого солнца; наверху раздавались на разные лады крики иволги: во всем столько знакомого, родного, что невольно забываешь, где находишься.

Долго бы можно было тут просидеть, хорошо бы остаться и пожить, как предлагала старуха, отдавая в мое распоряжение лучшую собу (комнату); но везде жить не достанет времени. Путешественник не должен нигде заживаться, ему нужно больше видеть. Постоянно нужно делать различие между путешественником и исследователем: первый только намечает факты и явления, тогда как исследователь, по его указанию, будет их изучать и объяснять.

Осмотрел я еще церковь и школу. Школа велась порядочно; но ей грозило почему-то закрытие, потому что хотели отнять занимаемый ею дом, принадлежащий общине; по распоряжению административной власти и против желания общины, хотели обратить в помещение капетана. И тут та же неприятная нота, стонущая и жалующаяся на стеснение свободы, которая мне так надоела в Белграде.

В 6 часов вечера того же дня я был опять в Шабаце, где успел уже найти прежних знакомых по Белграду и приобрести новых. Все они накануне были в очень веселом настроении, и когда я любовался их народным войском, с самодовольством и уверенностью говорили: «это войско должно послужить народному делу, а теперь оно служит не ему, как знать, не нынче, завтра, может быть, побредем и за Дрину!». Вечером же застал их совсем другими: они не удерживали больше остаться подольше погостить в Шабаце, как накануне, молча потягивали черный кофе, курили македонский табак и по временам только кто-нибудь отрывисто процеживал сквозь зубы: «рдьяво, брате, рдьяво!» (худо!) На другой день в 10 часов утра я был уже на пути. Мой путь был к монастырю Петковице, на склоне Церского хребта, до которого, [30] как мне говорили, часа три ходу; но оказалось больше, потому что говорили это люди, которые сами туда не ходили.

Начало пути было по хорошей шоссированной дороге. Кругом равнина, усеянная огромными старыми дубами, между которыми большие промежутки, занятые посевом или пущенные под луг, и при этом все пространство обгорожено и разбито на участки. Свободного нет ни клочка земли, вся она присвоена, как частная собственность. Огорожа везде состоит из дубовых плах; иной участок еще разгорожен на несколько частей: луг отгорожен от усадьбы, поле отгорожено от луга; одним словом, на всем пространстве вы видите клетки и деления, точно где-нибудь в середине Европы. А чего стоит такая огорожа! Она стоит того, что ради нее весь лес истреблен, остался только редко — дуб; лес в Сербии сохранился только в горах, где нет жилья и откуда его нельзя вывезти. В хозяйственном отношении это деление имеет еще ту невыгоду, что каждый хозяин должен иметь отдельный выгон и отдельного пастуха; в больших задругах это еще не так ощутительно, но в мелких оно ведет к тому, что они мало-помалу сокращают хозяйство и в конце концов отдаются мелкой торговле, перебиваясь перекупкой и перепродажей. Такое деление всей земли совершено было при Милоше, и наделы производились крайне произвольно, сопровождаясь взяточничеством и насилиями. В основание было положено владение землей при спахиях (турецких помещиках): земледельцы, сидевшие на известном спахилуке, и платившие определенную дань за известный участок, после прогнания спахий признаны были владельцами того самого участка; но получили такие наделы и люди, никогда не обрабатывавшие земли, от которых богачи скупали участки, и таким образом возникли новые спахилуки, которыми Милош наделял свою родню и своих друзей.

Сербия — страна гористая; в ней есть превосходные земли, но их немного; они находятся рассеянно по долинам и расширениям их при слиянии рек; остальное же пространство занимают горы и узкие, крутые, ни к чему не годные места. Поэтому такой несправедливый, неровный раздел повел к тому, что хоть кругом и приходится на каждую душу не менее 20 десятин и если отбросить все плохие места, то одних удобных земель было бы по 15 десятин, а там уж есть пролетариат — люди, которым не к чему рук приложить; вследствие этого непомерно плодится торгашество, а рядом много земель, лежащих втуне, без обработки; цены же на землю [31] высоки, потому что владельцы не нуждаются в продаже их, хоть сами и не обрабатывают. Я знаю, что сербское правительство очень стеснялось приемом переселенцев из Герцеговины, Черногорья и других югославянских земель именно вследствие недостатка свободной земли.

По большой дороге мне привелось идти немного; а там был сворот, и вот тут-то нужно было уметь напасть на истинный путь. Маленькие селеньица, через которые я проходил, были пусты, потому что все были в поле на работе. Вижу впереди идущего селяка (житель села), догоняю его: «Помози Бог!» — говорю ему я первый. — Бог ти помого! — «Какосто?» (как поживаете?) — Фала Богу! (благодарить Бога) — «Иош какосте?» (еще как) — Зафалюем (благодарю). Авобоч да? (куда идешь?) — У Петковицу — отвечаю, и начинаю расспрашивать о дороге. Растолковал он мне дорогу и я хотел было идти, сказавши «с Богом», как он остановил меня вопросом: «Што си?» — что ты? т.е. кто ты таков. Объявляю, что — рус. Какой веры? — Православной. — «Знаешь Отче наш?» — Знаю. — «Поговори». — Читаю «Отче наш», а он уставился в землю и слушает, взвешивая каждое произнесенное мною слово. «Ама добро, брате, читашь; па ти си србин». Начинаю пояснять, что я не серб, а русский, но что русские и сербы славяне, люди родственные по языку и одного православного исповедания.

— Нет, ты сербин, ты этого сам не знаешь; а вот ты хочешь видеть наши монастыри, так когда дойдешь в Студеницкую лавру, там есть ученые монахи и у них старея книги, они тебе покажут, что русские все сербы.

Затем стал упрашивать меня вернуться назад в селение, к нему в гости, чтоб расспросить, как живут сербы там, далеко, в русской стране. Но, боясь запоздать и сбиться с дороги, я отказался от такого приятного приглашения и потянул дальше.

Путь был действительно не такой, чтобы можно было запаздывать: передо мной вилась тропинка, и представлялось совершенное безлюдье. Направление было прямо на полдень; солнце пекло и било прямо в лицо; pince-nez сваливается с носа, а без него я вижу все в тумане, вдаль же вовсе не вижу; два часа уж пополудни, а монастыря все не видать. Жажда нестерпимая; кругом ни реки, ни ключа. Поднимаюсь в горы, и тут как раз невысокий каменный столбик и из него по желобку течет холодная вода, чистая, вкусная, а подле куст роз. Напился и стал рассматривать надпись, которая гласила [32] в таком роде: «помяни душу умершего такого-то», и больше ничего, ни креста, ни другого какого-нибудь религиозного знака. Но всякий, без сомнения, от души не только помянет того, кто соорудил этот памятник, но и благословит его память. А через несколько сажен и настоящий надгробный памятник, только не такой, как у нас: каменная плита не лежит, а поставлена, и на ней с одной стороны нарисована турецкая, длинная тонкая винтовка, а с другой — надпись: «такой-то погиб от руки турка соколянина, оставивши плачущих братьев и малых детей».

Случай этот относится к недавнему времени, когда небольшое укрепление в соседнем лозницком округе Сокол находилось во власти турок. Несколько десятков турок, составлявших гарнизон этой крепости, не имевшие никакого военного значения, потому что совершенно отрезаны от сообщения со своими, служили карой для края, производя в окрестностях грабежи и убийства, и делая жизнь в этой окружности небезопасною, а при малейшем отпоре со стороны местных жителей возникали жалобы на неуважение со стороны сербов трактата и сузеренства турецкого султана.

В настоящее время такою же зацепкой служит тоже маленькая крепостца на берегу Дрины, против Малого Зворника. Не имея никакого стратегического значения, этот пункт дает только повод к столкновениям, что собственно и нужно для Турции.

Почтивши память погибшего от руки соколянина и того, во имя которого холодный ключ утоляет жажду утомленного путника, отправляюсь дальше. Тут же показалось селеньице, разбросанное у подошвы горы, а дальше виднеется и монастырь, весь закрытый лесом, только чуть просвечивают стены и блестит крест на церкви.

Селение это называется Прнявор; но это не есть собственное имя; таких прняворов много по Сербии близ монастырей: это были монастырские селения, обязанные на него работать и платить ему дань в различных видах. В настоящее время это уже кончилось; монастыри, однако, наделены угодьями в достаточном количестве, и так как они всегда помещались в самых лучших местах, то и земли, прилежащие к ним, богатством почвы и разными удобствами отличаются от всех прочих земель.

В Петковице от старого времени осталась только стена вокруг, да и то наполовину разрушенная, церковь же построена недавно и тут же дом для монахов. [33]

Вхожу через калитку; на дворе никого; когда-то мощеный, он зарос весь травой: по стене поросли деревца и космами свешивается плющ; звонко раздаются мои шаги по каменному двору, но не только никого не видать, не заметно даже следов человека. Однако покуда я осматривался, подле меня оказался, как из земли вырос, монах лет тридцати: русые волосы и борода в беспорядке, глаза опущены к земле, и как-то механически спрашивает, кого мне надо. В это время увидел меня и настоятель обители, отец Пантелей, с которым я успел познакомиться еще в Белграде. Он узнал меня и принял в объятия. Первое, что он предложил, было — снять сапоги и надеть мягкие туфли: отказался я на первый раз, а потом, однако, согласился и вполне почувствовал всю благодетельность такого переобуванья. Это хорошо однако, если вам предстоит довольно продолжительный отдых, в противном же случае лучше не снимать сапог, иначе потом их не наденешь; вследствие чего я и отказывался, не зная еще, останусь ли ночевать.

Обстановка жилища игумена была самая обыкновенная для мирского человека: стол с письменными принадлежностями, как в какой-нибудь мелкой канцелярии, по обе стороны два кресла, старые, обтянутые кожей; несколько простых деревянных стульев, диван и кровать; в углу один большой образ распятого Христа, налойчик, а подле, в стене, шкафчик: в нем были тефтере (приходорасходные книги и инвентари), которыми отец-настоятель очень тяготился; запас бумаги и чернил, бутылочки с сливовицей и ракией и еще кое-какая мелочь. Над кроватью висела какая-то священная картина и рядом пистолет.

— Однако, святой отец, как видно, действует не одним словом божиим, а иногда прибегает и к орудию смерти, — заметил я.

В ответ он приподнял мне подушку и показал там револьвер, а в углу, как оказалось, стояла и винтовка.

Тут он стал пояснять, как небезопасно здесь положение ввиду близости боснийской границы, откуда нередко перебегает всякий народ.

— А главное, — добавил он, — мы должны быть готовы ко всему: турки ли перешагнут к нам через Дрину, нам ли приведется предупредить их — я не отстану: с крестом на груди и с оружием в руках должен буду идти с народом, и не в задних рядах. [34]

Отец Пантелей молодой еще человек, лет тридцати с небольшим, высокий, тонкий, чрезвычайно живой и задушевный.

Их всего было два монаха, да еще пришел недавно один монах из Черногорья — старик лет 60-ти, слепой на один глаз, с густыми черными, с проседью, кудрями. Этот человек был весь любовь и кротость; но, несмотря на природную мягкость, и он отдавался той же миссии, проповедуя войну за освобождение страждущей братии. Своим чередом шло угощение: ракия, кофе, молоко, сыр и хлеб были на столе, а от обеда я отказался, так как его нужно было еще готовить и до вечера было недалеко, следовательно, обед лучше отложить на ужин.

Через час раздались удары в висящую деревянную доску (клепало) — это был призыв к вечерне. Пошли в церковь. Тесненькая, темная, образа только в иконостасе; игумен пошел в алтарь, остальные двое стали на клиросе. Та же служба, как и у нас, совершается на том же языке, с некоторою разницею в произношении и иной напев. Черногорец не обладал слухом, но имел сильный, хоть и старчески-хриплый бас, и никак не мог подладиться к другому монаху, который твердо держался своего напева и выносил высоким тенором; иногда становился на клиросе игумен, но не мог поладить ни с тем, ни с другим; но это несогласное трио, потрясавшее воздух в пустой церкви, поднималось под своды и раздавалось как будто откуда-то сверху, сливаясь там в один сильный звук, в котором, если не было гармонии, то слышалось много чувства. Кончилась вечерня, снял игумен священническое облачение, и снова передо мною Пантелей, будущий воин, считающий годы и дни, когда можно будет взять винтовку и пойти на врагов своего народа.

Дальнейшее знакомство показало, что он был хороший хозяин: у него было несколько свиней, корова, много кур и отличный подвал, уцелевший от старого времени, и в нем — не один бочонок вина.

Ужин был полный: главным материалом послужили куры, затем яйца и свиное мясо. Монахи вкушали все, и круговая чаша не миновала никого.

После ужина долгая беседа все на ту же тему. Видно, что и в монастырской келье знали происходившее в Белграде, и в конечном результате ожидалось движение в Боснию. Мне казалось, что и черногорец попал сюда не случайно и что-то обдумывал.

П. Ровинский.