РОВИНСКИЙ П. А.

ДВА МЕСЯЦА В СЕРБИИ

(Из путевых воспоминаний.)

I.

На Дунае. — От Пешта до Белграда. — Оговорка автора. — «Сербия». — Канида. — Сербские сочинения о Сербии.

Из Пешта я отправился на пароходе вниз по Дунаю.

Все помещение нашего парохода делилось на две равные половины, между двумя весьма неровными частями его пассажиров: кормовую половину его занимал 1-й класс, в котором было не больше 10 персон, а носовую — 2-й и 3-й классы, в которых было по крайней мере сто человек. Между обеими половинами не существовало никакой перегородки, но, изображенные на бортах посередине, указательные пальцы обращали внимание каждого на грозную надпись, что — кто из низшего класса перейдет эту грань, тот заплатит за 1-й. Оба низшие класса имеют в своем распоряжении рубку (общую каюту на палубе), которая разгорожена на два отделения стенкой, и помещение на трапе (т. е. платформе над рубкой), которое также разделено, но только перилами, так что переходить из одного отделения в другое весьма легко, и никакая надпись того не воспрещает. По палубе можно только прохаживаться, потому что скамеек нет, но и прохаживаться трудно, так как вся она загромождена грузом, по преимуществу бочками и бочонками с пивом, отправляемым в значительном количестве из Австрии в Сербию. Второй класс перед третьим имеет то преимущество, что владеет еще каютой внизу: это общий зал, в котором вдоль стен расставлены [365] скамейки, длинные столы и несколько складных стульев. Здесь вы можете сидеть только тогда, когда спросите чего-нибудь есть или пить; иначе вы все время должны толочься на ногах, если не успели заблаговременно захватить местечко. Сесть на пол невозможно, потому, во-первых, что вас затопчут (так много людей), а во-вторых, потому что он весь загажен, чем только возможно, так что палуба волжского парохода, сравнительно с ним, все равно, что пол любой гостиной. Сюда же для кормления допускается и третий класс. Итак, в сущности, разница между вторым и третьим классом состоит только в том, что в одном вы платите 10 гульд. (6 р. сер.), а в другом 6 гульд. (3 р. 60 к.). Конечно, расчет был бы заплатить только 6 гульд.; вы, однако, 3-го класса не получите: он существует только для солдат и рабочих; но и последние большею частью не получают билетов 3-го класса: и таким образом большинство, волей-неволей, платит за 2-й класс, который от того набивается битком.

Зато какая роскошь в первом классе! Мягкость бархата и блеск золота! Нам привелось побывать там, когда пароход на всем ходу налетел на мель. Чтоб поднять нос, нужно было загрузить корму, и вот в этих видах, нас всех, в виде живого груза, перегнали в первый класс. Цель была тотчас достигнута: масса перетянула корму, нос поднялся, и пароход сначала пополз назад, потом ходом двинулся вперед, а масса опять отправилась в свое тесное, грязное помещенье.

Если б пароход сел на мель кормой, что также случается, хоть гораздо реже, тогда завезли бы якорь, и та же масса, работая воротом, двинула бы пароход вперед. Что же это за масса, которая, как машина в руках мастера, там, где не помогают обыкновенные средства, служит двигателем вперед и назад? Что касается той массы, к которой временно принадлежал и я, ехавши вместе на пароходе, то она представляла собою, по большей части, избыток чернорабочих сил западной Европы, преимущественно Австрии и еще специальнее — части ее, Богемии. Это были фабричные и ремесленники разных родов. Между прочим, тут была одна партия слесарей, состоявшая из 27 человек и отправлявшаяся на оружейный завод в Бухарест; большинство ее составляли чехи. Другие также отправлялись на разные заводы в Молдавию, Валахию, Сербию и в турецкие земли.

Это были все люди молодые, весьма порядочно и чисто одетые, умеющие держать себя с достоинством и без всяких угловатых манер. По наружному виду они напоминают нашу учащуюся молодежь, да и по духу это что-то близкое к студенчеству. И не удивительно: за границей студенчество и работники стоят так близко один [366] к другому, что все почти демонстрации и разного рода историетки с политическим оттенком они устраивают вместе, а в 48 г. они таким образом, действуя заодно, сочинили целую историю. Некоторые из этих рабочих учились в технологическом институте, а иные немного слушали лекции в университете, но по каким-нибудь обстоятельствам, большею частию по недостатку средств, должны были в первый же год окончить свою ученую карьеру и искать заработка. Пение, рассказы разного рода, анекдоты, декламация и иногда представление какой-нибудь сцены двоими, троими, продолжались почти всю дорогу. Особенно приятно было это общество ночью, когда спать решительно не было никакой возможности по недостатку места, и оставалось одно — стараться как-нибудь убить время. Все почти они знакомы с гимнастикой и потому у всех хорошо развита мышечная система. Любо было смотреть на этот народ свежий, крепкий физически, бодрый и веселый духом, работящий и деятельный, но странно было подумать, что это все лишние, ненужные люди, что отечество их гонит, и они должны искать заработка на чужой стороне. При этом невольно приходит мне на память чешская земля, где мне встретились громадные панские имения, в которых одного лесу, валяющегося и на месте согнивающего, целые массы, множество лугов, прудов и пустопорожних мест, которые особенно поражают своею пустынностью, находясь рядом с густо заселенными и до последнего клочка обработанными землями сельских и городских общин; таких имений там много, и все-таки народу тесно, ему негде и нечем жить: и он расползается по целому свету, ища клочка земли и работы. Так неточны слова — лишний, ненужный человек.

Были тут прасолы, торгующие свиньями и рогатым скотом, скупщики хлеба, едущие в Сербию и Дунайские княжества, и лесопромышленники, отправляющиеся в Боснию. Интересную личность представлял среднего роста кряжистый банатский цыган, почему-то называвший себя римлянином. Оп нагуливает рогатую скотину, сбывает ее в Пеште, Вене и в Италии, и получает от того большие барыши. Ему видимо хотелось похвастаться, и с этой целью он то и дело вынимал из кармана бумажник, набитый ассигнациями, и порядочный мешочек с червонцами, потом он кликал всех, не хочет ли кто поиграть с ним в карты; когда охотника не находилось, тогда он подсел к ехавшему тут же еврею с рыжеватыми локонами и бородкой: то предлагал ему показать за деньги какой-то фокус на картах, то просил его разменять золото на ассигнации или ассигнации на золото. Последняя операция сильно занимала еврея: он приносил уже шкатулочку, отпирал её и доставал деньги; но цыган шутил над ним, хотел только [367] подразнить, предлагал совершенно неподходящие условия. Еврей видел это, сердился и, заложивши руки назад, отходил прочь, и ходил так, будто не обращая никакого внимания на предложения цыгана, но через несколько времени подходил опять, и начиналась прежняя история. Эта сцена долго занимала публику.

Тут же ехали два серба, белградские торговцы, в общеевропейском костюме, и с красными фесками на головах. Они все время держались особняком и делали какие-то расчеты. Познакомившись со мной, много говорили мне о народном войске, а за обедом очень претендовали на то, что все кушанья были без красного перцу.

Среди этого, более или менее однообразного общества, резко выделялась необыкновенная фигура граничара (Так называются сербы и хорваты, живущие на южной австрийской границе, которые прежде обороняли эти границы от турок, а теперь составляют даровое войско, среднее нечто между нашими казаками и военными поселениями.). Высокий рост, широкие плечи, длинные, спускающиеся почти до груди русые усы, красная чалма на голове, за широким поясом нож такой длины, что человеку среднего роста был бы до колен, все это придавало ему необыкновенный и грозный вид; но этому совершенно противоречило то добродушие, которое в крупных чертах его почти медно-красного лица выражалось спокойным взглядом и улыбкой, с какой он смотрел на оглядывающую его с ног до головы мелкую публику. Его завербовал один мадьяр, посадил за стол, поил вином и, то и дело чокаясь, кричал: «эльен мадьяр,» «живио срб!».

Относительно народности численный перевес был на стороне славян — сербов, хорватов, словаков и чехов; по языку преобладали немцы, а импонирующим элементом был мадьярский. Замечательно, что немец и еврей, свысока третирующие славянина, весьма смиренно держатся перед мадьяром, одеваются в его костюм, стараются говорить по-мадьярски и называют себя венграми. Все это разнохарактерное население отправлялось эксплуатировать еще малоисчерпанные богатства Балканского полуострова.

_______________

Оставим, наконец, людей и обратимся к неодушевленной природе, в которой также совершаются свои жизненные процессы, которая также вечно к чему-то стремится, вечно борется, вечно создает и разрушает.

Начало марта. Перед нами Дунай в полном разливе.

Если вы воспитывались на книжках, то верно в часы досуга с увлечением читали повести, сказки и баллады Пушкина и Жуковского; верно, когда-нибудь, то помирали со смеху, то замирали от [368] страху, читая Гоголя, смотря по тому, вводил ли он вас в обыденную жизнь с ее мелкими страстями и смешными сторонами, или уносил в мир мрачной фантазии, в мир чудес и страшных привидений. И при названии Дуная вам, конечно, вспомнится Ундина, то веселая и резвая, как чистая струя горного потока, то задумчиво-печальная и строго-серьезная; вспомнится и мирный уголок рыбака, и страшный Струй, и храбрый, но суеверный рыцарь Гунобранд и злая Бертольда. Но, скажу вам, история Ундины относится не к той части Дуная, она относится к той части его, где стоит замок Рингштетен, гораздо выше Вены, где множество рыцарских замков; а здесь, т. е. вниз от Пешта, я видел всего только один замок; да и строить их здесь негде, потому что нет таких, как там, высоких гор и неприступных скал, на которых древние рыцари любили громоздить свои разбойничьи гнезда.

Совсем другие воспоминания являются у того, кто вырос посреди народа. Ему припоминается русский хоровод. Взявшись за руки, девушки и молодцы становятся в круг и запевают: «Посадили молодца, посадили удальца» — и в средину круга вступает парень, садится на скамейку и начинается лицедействие, т. е. исполнение того, что поется. Молодец роняет шляпу, просит кого-нибудь из девушек поднять, но никто не хочет; он плачет и уходит. На его место является другой, третий и т.д., покуда не явится такой, который был бы им по сердцу, и тогда одна из девушек поднимает шляпу, надевает ему на голову, а пожалуй, тут же они и поцелуются, и начнут плясать в середине. Во все время припевают: «Ой, Дунай, сын Иванович Дунай!». Эта песня пелась, в годы моего детства, в южной части саратовской губернии; теперь она уже там не поется. Есть другие песни с припевом «Веселый Дунай», и эти поются по целой России, по крайней мере, я знаю от Саратова до Казани. Есть еще одна свадебная малороссийская песня, в которой недавно вышедшая замуж молодица, тоскуя в мужниной семье, идет к «тихому Дунаю», расчесывает над ним свои русые косы и просит живущую тут серую утицу поклониться отцу, матери и сказать им, как тоскует их дочь на чужой стороне.

Кроме этих отрывков из народных воспоминаний, есть целые сказания о Дунае в севернорусских былинах, в которых он является русским богатырем, вместе с Добрыней Никитичем, Алёшей Поповичем, Чурилой Пленковичем и др. Почему же русский народ в своих самых древних песнях, не поет ни про Волгу, ни про Дон, ни про Днепр, а по сю пору поет про Дунай, и разнес воспоминания об нем по целому обширному русскому царству, на сотни и тысячи верст, может быть, до берегов Великого океана? На это отвечают нам наивные сказания [369] несторовой летописи. В ней говорится, что славяне когда-то жили на Дунае, откуда были вытеснены какими-то нашельниками, волохами. С тех пор, стало быть, и ведутся эти воспоминания.

Покуда мы предаемся воспоминаниям и справляемся с историей, Дунай все несется и прибывает. Вода уже не помещается в своем русле; она рвется вон, ища простора; но правый берег — высокий и крутой — отбрасывает ее в сторону, и она всею массой устремляется на левый, низменный берег, топит его и обваливает, или сама делится на рукава и потоки, которые, встречаясь, крутятся в виде воронки и вместе несутся, издавая глухое рокотание. Все пространство представляет или множество островов, или сплошной разлив. На островах и по незатопленному берегу стоят голые, без листьев деревья, и сквозь этот прозрачный береговой лес, вы видите дальше ровное, бесконечное пространство, не отделяющееся от горизонта ни стеною гор, ни темною каймою леса, только кое-где виднеется шпиц колокольни, дающий знать о существовании селения. Иногда, неподалеку от берега, между деревьями, смешиваясь с их серым фоном, попадаются такие же серенькие избёнки, кое-как слепленные из бревен, обмазанные глиной и покрытые крупною кукурузною соломой. Около копошатся люди, двигаясь туда и сюда и, по-видимому, что-то делая: один тащит какое-то бревно, другой возится у телеги. Все это движется медленно, как будто не успело еще очнуться после долгой спячки; а иной просто, ничего не делая, сидит на берегу и, по-видимому, без всякой мысли глядит на проходящие перед ним суда и пароходы, беззаботно покуривая свою маленькую, на коротком чубуке, трубочку. На нем белый с черными кантами по швам кафтан, на груди однобортный жилет со множеством в один ряд кругленьких металлических пуговок, из-под жилета выпущена белая рубашка и белые же портяные штаны, на ногах поршни (вроде башмаков из сыромятной кожи, без твердых подошв), на голове черная шляпа с широкими полями, из-под которой спускаются на плечи темные волосы. Мадьяр это или серб — трудно угадать. Рядом с этим человеком, с таким же беззаботным видом стоит корова, медленно пережевывающая жвачку, и надо всей этой безжизненной картиной расстилается серое мокрое небо. Дождь не падает каплями, а в виде мокрого воздуха проникает везде: он забирается под зонтик, который вы напрасно распускаете над собою, и залезает за шею под пальто, как вы ни стараетесь застегнуть его плотнее.

Странная здесь весна. Она начинается рано, с наступлением февраля: снегу, кроме гор, нигде не видать; реки разливаются; земля хочет зазеленеть, на деревьях почка надулась и пытается лопнуть и развернуться, но все это цепенеет, будто чего-то боится и [370] не смеет. И период такого оцепенения длится иногда целых два месяца. Какая разница с нашей весной, которая начинается поздно, в конце марта или в начале апреля, но совершает свое дело быстро: тепло разом достигает 20° Реом., и горячие лучи солнца безжалостно гонят снег с лица земли; вы всюду слышите гремячие потоки, видите, как наливаются реки и лиманы, едва освободившиеся из-под зимнего гнета, земля дышит паром и быстро застилается зеленью; вы видите, как вместе с играющею водою, вместе с дымящеюся землею также играет, дрожит и волнуется воздух; слышите над собою мягкую трель жаворонка, который не летит еще в бесконечную высь, как будто жалея расстаться с теплою землей; с радостным блеяньем и мычаньем выходит на поле стадо, ища свежего корма; горячо хватается человек за работу, которую должно совершить в две-три недели, потому что наша весна не ждет: она оканчивается скоро и тогда настает жаркое, сухое лето.

_________________

Сколько раз, я думаю, всякому из нас приводилось видеть наши жалкие избушки, едва укрытые, почти свалившиеся на бок; сколько есть на Руси селений, которые представляют собою группу каких-то серых, безобразных куч. Там они будто на своем месте и нас не поражает их вид; но попавши за границу, мы забываем их, и, встречая где-нибудь на пути, не приветствуем, как нечто знакомое, родное, а с каким-то недоуменьем смотрим на них, не понимая, как они могли попасть сюда, и спрашиваем, что это за постройки, не решаясь назвать их домами, чтоб не подать другим повода думать, что у нас живут в таких жалких лачугах. С таким почти чувством и с таким вопросом обратился я к своему соседу, стоя на палубе и глядя на эти избушки, там-сям попадающиеся по левому берегу Дуная. «Это танья или салаш — ответил мне господин в венгерке, обложенной шнурком, опушенной черным барашком, в высоких сапогах с узкими лакированной кожи голенищами, в которые впрятаны были узкие в обтяжку брюки; на голове у него черного барашка шапочка; смуглое с кругловатым носом лицо опушено было густою, но короткою черною бородою; усы были закручены кверху, маленькие уши несколько оттопырены. Это был тип мадьяра мирного свойства и сообщительного нрава, с которым легко было вступить в разговор при посредстве немецкого языка. Я делаю эти замечания, потому что в Пеште мне попадались личности, которые, когда я обращался к ним по-немецки, отвечали мне по-мадьярски и, судя по мимике, в тоне весьма недружелюбном. Это, впрочем, крайности. Со многими мне приводилось сходиться совершенно по-приятельски, и я уверен, что все их эксцентрические [371] выходки против славянства непременно прекратятся, когда одержит верх истинно либеральная партия; а та, которая господствует теперь, полубюрократическая, полубоярская и еще некоторых оттенков, о которых теперь не место говорить, не имеет будущности. — Итак, беседуя на пароходе с мадьяром, я узнал, что ниже Пешта по левую сторону Дуная начинается уже известная венгерская низменная равнина, которая туземцами называется альфельд, и на этом альфёльде разбросаны таньи или салаши, отвечающие нашим хуторам и зимовникам, каких множество вы найдете у нас по Дону, по низовьям Волги, в южной и Новой-России. Обширность участков заставляет хозяев заводить эти легкие постройки, в которых они живут во время уборки хлеба и сена, и оставляют на зиму не нужную при доме скотину. Тут у мадьяра и гумно, на котором он тотчас же, как только сожнет, обмолачивает весь свой хлеб; тут и склады сена и соломы, чем он зимою кормит всю свою скотину. Летом почти все семейство, кроме самых старых, слабых и малых, живет в этой танье; а на зиму остается кто-нибудь из сыновей, которые наблюдают в этом случае очередь, или дело поручает надежному работнику под наблюдением кого-нибудь из членов семьи. Рассказы этого господина о местности, о способе хозяйства и о характере мадьяр напомнили мне наши приволжские и придонские степи. Я почувствовал это сходство еще больше, когда читал книгу Дица: «Венгерское сельское хозяйство». В одном месте напр., он характеризует мадьяра такими чертами, в которых вы совершенно узнаете русского человека: «Он не знает средины; в нем замечательна склонность к крайностям: он или совершает разом громадный труд, или предается совершенному бездействию. Это совершенно гармонирует с громадными селами, за которыми простираются на целые мили пусты с громадными реками, рядом с совершенно безводными степями; с необыкновенной роскошью и изобилием одного растения при совершенном отсутствии и недостатке другого». (Ditz, Die Ungarische Landwirtschaft. 1867, стр.75). Или вот его характеристика местности: (Там же, стр. 62) «Великая равнина Венгрии, во всех своих явлениях, на иностранца производит впечатление, в котором чувство какой-то неловкости смешивается с ощущением величия природы. Эта громадность, можно сказать, бесконечность, производящая на нас подавляющее впечатление, составляет для туземцев всю прелесть его альфельда. Массивность здесь преобладает над расчленением и разнообразием видов». То же самое он почувствовал бы, конечно, и в русском альфельде, в наших степях. Многие замечания Дица о хозяйстве и торговле [372] Венгрии буквально применимы к нашим краям. Это придает еще больше интереса его книге, полной очень важных сведений и статистических данных.

Сходство придунайских стран с Поволжьем и Доном не ограничивается общим характером местности и несколькими частными явлениями, которые вызваны этими местными условиями; они совершенно сходны и по той экономической задаче, которую выполняют по отношению к западной Европе.

Если Россию отделить от остальной Европы, тогда придунайская равнина, с окружающими ее горными кряжами и возвышенными странами в западной Европе, составит то ядро, ту континентальную часть ее, к которой остальные относятся, как придатки. Такому естественному положению вполне соответствует и экономическое: эти страны по преимуществу кормят Европу хлебом и мясом. Дунай в этом случае играет в западной Европе точно такую же роль, какую Волга – в восточной, составляя главный путь, с тем однако преимуществом, что вследствие климатических условий он открыт для судоходства несравненно большее время, чем Волга. Еще особенность его та, что в то время, как на Волге, рядом с большими торговыми пунктами, каковы Саратов, Самара, Нижний и Рыбинск, возникает множество мелких пристаней, которые также растут, на Дунае вся торговая деятельность, особенно в последнее время, сосредоточивается почти в одном Пеште, что придает ему громадное значение во всех отношениях, так что он становится опасным соперником Вены. Надобно при этом заметить, что на Дунае и его притоках до сих пор сделано чрезвычайно мало для того, чтоб усилить их торгово-экономическую деятельность, и причина этого заключается в политических условиях: именно в парализующем влиянии двух уродливых монархий — австрийской и турецкой, которые, стесняя народное развитие, ослабляют дух предприимчивости и самодеятельности. Отделение придунайских княжеств от Турции и та доля самостоятельности, которую оттянули у Австрии венгерские земли, успели уже оказать некоторое благоприятное влияние. Довершить это дело может только полная политическая самостоятельность их, свободные, основанные на автономии отдельных частей, учреждения и вполне дружественные, преследующие одни и те же культурные и экономические цели, отношения всех прилежащих к этой области земель. В руках мадьяр находится теперь решение весьма важного вопроса: конституировать венгерское королевство совершенно на новых началах, т.е. на началах личной и национальной свободы и территориальной автономии, или продолжить, конечно, на весьма короткое время, историю австрийской империи, и подвергнуть свое королевство, подобно ей, политическому разложению. В первом случае [373] это государство сделается сильным конкурентом России и будет импонировать в целой западной Европе; в последнем должно будет передать эту роль другому, более юному государству, именно тому, которое даст больше гарантий свободному развитию, и в этом отношении, как по физическому положению, так и по политическим комбинациям; такую великую задачу могло бы выполнить княжество Сербия.

Впрочем, я захожу, кажется, совершенно в чужую область, в область политики, тогда как задача путешественника только наблюдать и описывать. И мне хочется обратить внимание еще на одну особенность Дуная, напоминающую мой родной край, на его плавучие мельницы. Устройство их такое: берутся две большие лодки, которые ставятся по течению параллельно одна другой, на расстоянии 5-6 аршин и укрепляются цепями на якорях неподвижно; между ними кладется вал, на котором устроено маховое или водяное колесо, весьма широкое; на одной из лодок, которая побольше, устраивается снасть, то есть зубчатое колесо на одном валу с водяным, приводящее в движение шестерню, а шестерня эта вертит находящиеся на одной с нею оси жернова; под жерновами ставится ковш, из которого на них падает зерно, над всею снастью строится амбар, и мельница готова. Таких мельниц множество на Дунае и на Саве, и точно такого же устройства множество и на Дону, где они называются байдаками.

Я кончил и, оглядываясь назад, невольно задаю самому себе вопрос: что же извлечет для себя читатель из моих поверхностных наблюдений, бессвязных заметок и впечатлений, перемешанных с воспоминаниями, мечтами и личными соображениями? И что я могу, наконец, обещать, предлагая свои статьи о Сербии? Конечно, не больше того, что сказал о Дунае, поэтому я и начал с предисловия, по которому читатель мог бы судить, чего ожидать от следующих статей, и вперед решить, читать их или не читать. Говорю откровенно: двухмесячное пребывание в Белграде и менее чем четырехнедельное путешествие по внутренности Сербии дало мне только самое поверхностное понятие о стране и народе, оно указало мне только на некоторые предметы и задало некоторые вопросы, требующие изучения и разрешения или, по крайней мере, более серьезного обдумывания и множества справок, что, может быть, удастся мне впоследствии. Теперь же предлагаю просто краткие путевые наблюдения и заметки, которые пишу под живыми, так сказать, неостывшими еще впечатлениями. Цель моя единственно обратить внимание на те предметы и стороны народной жизни, которые попадались мне и могли быть пропущены другими, затронуть какой-нибудь вопрос, бросить другой свет, — не стесняясь ни системой, ни определенным [374] содержанием. Может быть, в этих статьях больше выкажется субъективность автора, чем самый предмет; может быть, в них слишком ярко будет выступать взгляд национальный и местный... Все это может быть, но одно то, что я не скрываю своей субъективности, избавляет читателя от заблуждения. Я старался обозреть все, что возможно, не хотел пропустить ни одного предмета, как бы он ни был далек от моих личных целей и воззрений; но не ручаюсь, что весьма часто пропускал факты крупные, и напротив, отмечал самые мелкие и ничтожные, которые имели какое-нибудь соотношение с моим субъективным настроением, с той средой и с той местностью, которой я весь принадлежу. Отрешившись, насколько возможно, от всякой тенденции и предубеждения, я смело могу сказать, что относился ко всему беспристрастно, старался передать каждое явление со всевозможною точностью, но оценивал их конечно с своей точки зрения, которая легко определяется сама собою, потому, повторяю, что я её не скрываю.

Полное, всестороннее изучение и изображение страны и народа возможно только для туземца или для того иностранца, который, по крайней мере, не один год жил в той стране и среди того народа, и отнюдь невозможно для путешественника, который пробыл всего несколько месяцев и большую часть стран видел мимоходом. Туземцу не нужно ориентироваться в своей стране, он знает там все, как в своей комнате, знает, где что может найти, где что взять. Постороннего наблюдателя встречает множество случайностей, которых он никак не мог предвидеть, и которые ставят его в затруднение; а сколько обычных встреч, расспросов, пытаний должно пройти прежде, чем приступить к делу! В каждом городе и селе вы повторяете одну и ту же процедуру знакомств, рекомендаций, объяснений, разного рода неизбежных церемоний, от которых зависит ваше путешествие; сколько должны переслушать рассказов, совершенно вам не интересных, единственно из деликатности, чтоб не оскорбить чужого самолюбия; а между тем все это требует времени, которого у вас весьма мало. Все это вас страшно утомляет, путает, развлекает и совершенно притупляет способность наблюдать, Туземец этого рода неудобств не знает. — Но зато изучения местных памятников и произведений искусств и литературы, собирание разных статистических данных, — все это опять несравненно доступнее для туземца.

Таким образом, я прихожу к тому выводу, что путешественник-иностранец, принимающийся за полное и систематическое описание страны, где есть свои ученые и путешественники, берется не за свое дело. Он может только пользоваться теми данными, которые ему представляет туземная наука и литература, и весь этот материал [375] перерабатывать в том объеме и направлении, в каком это необходимо для его специальной цели или для его собственного отечества, выбирать факты и освещать их своим светом сообразно с его тенденциями и субъективными воззрениями. Такого рода путешествие имеет характер специальный и субъективный; в нем вы или отыскиваете известного только рода явления, которые нужны лично вам или вашему отечеству, и которые совершенно не имеют значения для туземца, или из своеобразного наблюдения делаете свои собственные выводы, до которых туземец не мог дойти. Одним словом, иностранец путешествует для себя и для своего народа. Это, однако, не исключает возможности, что подобные описания иностранцев часто могут открывать вещи, неизвестные туземцам, и всегда помогают им видеть свою жизнь с той именно стороны, которая им недоступна. «Кто входит в комнату со двора, тот чувствует тотчас, какая в ней температура и воздух. А кто сидит там уже давно, тот этого не чувствует, хотя бы со статистическою точностью знал, сколько положено в печку дров и сколько открывалось окно для вентиляции» — Диц говорит между прочим.

Предлагая свои заметки и наблюдения о Сербии, так сказать субъективное описание ее, для желающих познакомиться с нею ближе и основательнее, я намерен указать здесь на те сочинения, которые вышли в нынешнем и прошлом году и, вероятно, еще мало известны нашему читающему обществу. Первое место по объему и по вперед составившейся репутации занимает сочинение иностранца, именно Ф. Каница: «Сербия — Историко-этнографические этюды во время путешествия с 1859-1868 г., с 40 иллюстрациями, 20 картинами и одною картою». Это весьма роскошно изданная и очень объемистая книга в 744 страницы в большую осьмушку.

Г. Каниц известен уже своими сочинениями: «Византийские памятники», «Болгарские отрывки», «Путешествие по южной Сербии и южной Болгарии» и другими статьями о болгарах и сербах, помещавшимися в разных изданиях, из которых мне известны статьи его в «Gartenlaube» и в «Венском обозрении». Все эти труды в свое время обратили на себя внимание просвещенной публики, которая оценила их и ожидала с нетерпением обещанного автором обширного сочинения о Сербии.

На стороне этого сочинения все преимущества: во-первых Каниц, появляясь с ним после всех, имея возможность воспользоваться всеми указаниями, даже ошибками своих предшественников; во-вторых, никто не путешествовал по Сербии так много, как он, и вряд ли другие располагали теми средствами, какие были у него в руках; наконец, он много подготовлялся к этому труду отдельными монографиями, и Сербию избрал специальною целью своих исследований. [376]

Действительно, взглянув на объем и пробежав оглавление, мы вперед готовы признать, что, каковы бы ни были внутренние достоинства этой книги, относительно полноты содержания, она должна удовлетворить даже самым строгим требованиям.

Обратим внимание прежде всего на задачу, которую поставил себе автор в своем сочинении, и на объем его, чтоб читатель знал, что он может в нем найти; потом на те средства, которыми автор располагал, чтоб иметь понятие о его важности и таким образом оценить его достоинство сравнительно с другими, и, наконец, для ознакомления с выполнением, приведем несколько мест, из которых можно бы было видеть его личный взгляд и отношение к предмету, обусловливающие тот свет, в каком он изображает Сербию.

Автор отчасти выполняет это сам в своем предисловии, которым поэтому мы и воспользуемся, чтоб как-нибудь не стать по отношению к нему на ложную точку зрения и не быть к нему несправедливыми.

Указав на то, что в последнее время все обращают большое внимание на Сербию, автор говорит: «Важная роль, которая выпала маленькому сербскому государству на иллирийском треугольнике, таким образом вполне оправдывает то великое участие, с каким образованный мир следит за его социальным и политическим развитием. Но, в то время как классическая почва Греции, благодаря многим ревностным фанатикам и ученым, была изучена со всех сторон — по сю пору нет обширного изображения Сербии и ее жителей, ее истории и памятников, ее народной и городской жизни, равно как развития ее социальных, политических, церковных и военных отношений». Прилагая такой обширный масштаб к трудам своих предшественников, в особенности к сочинениям Убичини и Дентона, автор, конечно, не удовлетворяется ими. «Главною целью этих публикаций — говорит он — было подогреть участие Англии и Франции к христианам на европейском Востоке, и они ее выполнили. Однако после, равно как и прежде их появления богатая будущностью почва Сербии с ее малоизвестными отношениями, полными оригинальности и способности к образованию, требует глубокого историко-этнографического исследования».

Задавшись такою громадною задачею, он написал обширное сочинение, о котором сам говорит так: «Один взгляд на оглавление этого произведения показывает уже, в каком обширном размере автор следовал этому призванию. Ни один из 17-ми округов этой страны не остался не посещенным мною, а некоторые в разные годы я объехал по нескольку раз. — Я искал сербский народ в самых сокровенных местах, наблюдал его характер, [377] его нравы и обычаи, подслушивал его сказания и песни и изучал его социально-политические отношения». Такие же ученые путешествия по австрийской Сербии, по Герцеговине, Черногории и Болгарии дали ему возможность, путем сравнения, найти по возможности точный масштаб для измерения успехов сербского народа в культуре, для определения его стремлений и надежд в будущем. Наконец, автор с торжеством говорит: «Разрешение вопроса о сербских крепостях, последовавшее в то время, когда печаталась эта книга, удовлетворительно говорит в пользу высказанных в ней взглядов. Предлагаемое произведение содержит постепенно созревшие плоды многократных путешествий по Сербии с 1859 по 1867 г.».

Конечно, г. Каниц не имеет претензии на всеобъемлющий широкий взгляд Гумбольдта; но, тем не менее, он совместил в себе чрезвычайно многосторонние качества: историка, филолога, натуралиста, политика, стратега, художника и т.д. и написал, так сказать, целый микрокосм. Почерпнул он также кое-что и из уст народа; но эти народные произведения, передаваемые не в оригинале, а в немецком переводе и при том видоизмененные субъективностью автора, совершенно теряют свой народный колорит и чрез то лишаются своего истинного смысла и значения. Если смотреть, что в его книге преследовалась не столько ученая цель, сколько популяризация в немецкой публике и проведение известной идеи тенденции, тогда и в этом случае мы отказываемся от всяких требований. К числу таких неудачных, но, тем не менее, интересных передач, относится сказание о царе Траяне, которое автор передает словами сербского рассказчика при самых развалинах, так называемого Траянова града, в западной Сербии. Вот он: «Много столетий тому назад, этою землею владели латиняне, и в то время там наверху жил их царь Траян. Он был сильный государь и владел также швабскою землею. На Саве в Митровице была у него любовница, которую он посещал днем. Заметьте, я говорю — днем, а вы знаете, что туда далекий путь. Но для него это было легко, потому что он имел три головы и крылья. Однако неприятели однажды захватили его в Митровице у любовницы. Ранним утром они заперли двери и отворили только в полдень; царю Траяну пришлось очень плохо: потому что, когда он кинулся лететь, его восковые крылья от солнечного жара растопились, и таким образом он погиб». Здесь вы не видите ни тех подробностей, с какими народ обыкновенно передает свои сказания, ни того чарующего, волшебного колорита, который серб придает даже рассказам о современных событиях. Этот голый, давно известный миф, сложившийся на основании какой-то были, ничего не выигрывает от того, что автор влагает его в уста народного рассказчика. [378]

Вообще надобно заметить, что г. Каницу не удается изображение живых предметов; он оказывается совершенно несостоятельным там, где нельзя ограничиться одним сухим описанием внешнего очертания, где требуется выразить ту жизнь, тот внутренний процесс, который совершается под внешнею оболочкой и придает предмету то особенное выражение, которые мы называем характером и физиономией. Даже рисунки его не помогают тексту. Они до того бесхарактерны, что вы узнаете в них сербов единственно по тексту и по костюмам. На одном, напр., рисунке, представляющем группу поселян и священника, при освящении яств во время праздника «славы», он придал всем такое выражение лиц и положение корпуса, какого они никогда не принимают. Вы в этих лицах можете видеть японцев, или, пожалуй, немецко-католический клир, с выражением умиления в лицах и смирения в целой позе, но отнюдь не сербов. Несмотря на подробное описание народного костюма, жилищ, домашней утвари, обычаев, обрядов и сцен из народной жизни, вы не находите в целой книге именно того, чего ищете и что по-видимому имел в виду и автор — не находите изображения народа, как живущего и действующего организма. Это, можно сказать, описательная анатомия: вы видите кости и мускулы, но не видите их связи и движения.

Нельзя не заметить и не пожалеть, что автор, имея чрезвычайно обширное поле для наблюдений, но только не передает их с возможною живостью, но имеет особенную способность или наклонность выставлять наблюдаемые явления в ложном свете и придавать им ложное толкование. Для образчика наблюдательности и воззрений автора, наудачу отыщем по оглавлению во 2 отд. в конце 1 главы рубрику: «Сербское правило — ничему не удивляться (nil admirari)» на стр. 66. Автор отправляется из Белграда на пароходе вверх по Саве в г. Шабац. Между обществом было несколько солдат, которые отправлялись домой в отпуск. Они с любопытством смотрят на машину, а автор с не меньшим любопытством наблюдает их. «Рассматривая внимательно и с удивлением, эти дети природы — говорит автор — по правильному подниманью и опусканью цилиндров хотят постигнуть движущую их таинственную силу. Иной из них воображает, что он постиг все, и уже задумал создать что-нибудь подобное, а может быть еще лучше. В Шабаце после показывали мне модель лодки с остроумным механизмом, который должен заменить собою паровую машину. Это было изобретение человека, который никогда не учился технике. Характеристично же, что серб, полный самоуверенности, воображает, что он даже в совершенно чуждой ему области может все сделать, может всем быть. «Ничему не удивляться» — его девиз. Появление [379] самоучек там, где мало средств для того, чтоб научиться чему-нибудь, попытка простого человека произвести усовершенствования и открытия в области техники и других наук, все это так повсеместно и обще, что не составляет особенной черты сербского народа; а между тем отсюда автор делает не лишенное некоторой иронии замечание о сербской самоуверенности.

Действительно, серб самоуверен, но не в этом видна его самоуверенность, и он имеет на это право. Серб уверен, что он все должен сам себе добыть, сам все сделать, что ему нечего ждать помощи ни от немцев, ни от другого кого-нибудь, и потому действует самостоятельно, не терпит постороннего вмешательства в его дело, которое всегда было только ко вреду его; не выносит опеки, под которой никогда и не жил. Уверенный в себе, разумно рассчитавши и измеривши свои силы, серб выступает на всякий подвиг смело и решительно. Это свидетельствует вся его жизнь, с тех пор, как он лишился своих царей и деспотов. В силу этой самоуверенности он восставал против своих врагов, при всяком благоприятном случае, и при этом не искал чужой помощи, а выдвигал героев из своей собственной среды — Черного Георга, Милоша и других борцов свободы. Этого г. Каниц не заметил. И мало ли чего он не заметил?..

Г. Каниц ни на минуту не может забыть о том громадном расстоянии, которое находится между ним, человеком высшей цивилизации, и полуварварским сербом. Он смотрит слишком свысока, и потому именно не видит весьма много вещей или видит их в тумане; а иногда какая-то фата-моргана заставляет его видеть все в обратном положении. Возьмем опять для примера, на выдержку, из 3-го отд. XIV г. под заглавием: «В доме сельского кмета (старшины). — Довольство и счастье», стр.165: «Я не мог отказать себе в желании бросить взгляд на дом кмета, самого богатого человека в Магличе (селение). Я приглашаю любезного читателя следовать за мною в это большое пространство — комнатой его нельзя назвать, потому что здесь все вместе, и кухня, и кладовая. Больше, чем всякое описание, говорит оно о том довольстве этих бедных, горных жителей, указывает ту степень, которую по нашим понятиям занимают эти добрые люди на лестнице просвещения и социального земного счастия. И однако эти люди счастливы и любят эту скудную груду, на которой судьбе угодно было, чтоб они родились. Сопровождая игрой на гусле, поют они о своем прошедшем, о бывалом величии их отечества. Они любят своего князя и от него ожидают национального возрождения своей жизни. Поистине, в то время всякий немец позавидовал бы им в этом пункте их доверия». [380]

Тон снисходительности и сантиментального умиления насчет ограниченности потребностей бедняка и сознание своей высоты пред полудиким сербом так и пробиваются в каждой фразе, и оттого проистекает ложь, будто серб так глуп, что всем доволен и считает себя счастливым. Недавно, бывши в той самой местности, я, напротив, слышал только жалобы и недовольство. Да и вообще я не встречал у сербов глупо-довольных физиономий. Отличительная черта сербского характера серьезность, доходящая в некоторых субъектах до суровости, и не дающая постороннему человеку подметить ни счастья, ни горя. Серб не скрытен, но и не сообщителен. А что касается низкой степени государственности этого народа, то каким образом он мог усвоить идею национального возрождения, о которой говорит автор? И каким образом объяснить то, что в этот самый год, когда вышла книга г. Каница. собрание этих дикарей вотировало за ответственность министров, за расширение своих прав, за суд присяжных, за свободу печати и изъявило недовольство и недоверие прежнему правительству, в числе главных его представителей министра внутренних дел и министра юстиции, тогда, как г. Каниц этому правительству во всей книге расточает похвалы? В ком же после этого больше политического смысла и кто больше развит?

Не пускаясь в дальнейший разбор частностей книги Каница потому, что для этого потребовалось бы слишком много писания, что не входит в мой план, я должен сделать еще два-три замечания.

Величайший грех на свою душу принял г. Каниц, написавши целую главу о сербской литературе, с которою он также мало знаком, как (я не хочу делать никакого обидного для него сравнения) и с народною жизнью.

Не говоря уже о том, что это литературное обозрение представляет только реестр имен авторов и названий их сочинений, причем каждому почти имени, в виде снисходительной любезности, придается какой-нибудь ничего не определяющий эпитет, — он взводит на новую сербскую литературу такую клевету, которой никак нельзя извинить — сделана ли она вообще по слабости человеческой, т. е. из лицеприятия, или по каким-нибудь другим видам и соображениям, нельзя извинить, потому что льстя слишком бессовестно одному, он оскорбляет тем другого, и этот другой в данном случае — весь сербский народ.

Привожу здесь эту клевету буквально во всей наготе: «Как основатель сербской политической журнальной прессы в европейском смысле, здесь с похвалой должен быть упомянут г. Милош-Попович (рожд. в Новом Саду (Примеч. Каница, а в других случаях мои.). До начала его многосторонней [381] литературной деятельности, официальная местная газета, редакцию которой он принял в 1841 году и с небольшими перерывами продолжал до 1861 года, представляла реперториум официальных известий и самых обыкновенных заметок. Несмотря на постоянную борьбу (против кого?) и разного рода гонения, (т.е. презрения со стороны честных людей: участь, общая всем доносчикам) его жизнь постоянно направлена была на облагорожение и укрепление национальной идеи. Князь Михаил, вступивши на престол, дал возможность основать официозный орган, который тогда представил свободное поле для публицистской деятельности Поповича. При содействии более молодой силы, хорошо известного в публицистских кругах своими литературными трудами доктора Розена, «Видовдан» деятельностью этих обоих писателей поставлен был на степень органа, который мог бы сделать честь периодической литературе государств, стоящих на гораздо высшей степени развития, чем Сербия» (стр. 705—6). Другими словами: если такой журнал другим государствам, гораздо более развитым, чем Сербия, делает честь, то Сербия ниже этой чести, ниже его уровня, следовательно, не стоит его. Лесть г. Каница господам Поповичу и Розену, с которыми он, по-видимому, разделяет одну душу, — его личное дело; но унизить сербский народ до того, чтоб над уровнем его духовного развития поставить «Видовдан», который был органом Николы Христича, бывшего на несчастие Сербии ее первым министром и на гибель покойного князя его самым доверенным лицом, того самого, который угнетал прессу, гнал просвещение, преследовал все, что было честно и благородно, выше всего ставя самую гнусную, держащуюся на подкупах и шпионстве, полицейскую систему, и, наконец, был главным виновником постыдной катастрофы — имя которого омерзело всем, от простолюдина и до образованного, — поставить на такую высоту «Видовдан», который, как паразит, существовал только правительственною субсидией и был, так сказать, прибежищем юродивых и убогих духом, — это тяжелая обида сербскому народу.

Что г. Каниц совершал свои путешествия по Сербии и другим славянским землям вовсе не с ученой целью, — это видно на каждой странице его книги, а какие именно тенденции и воззрения руководили им, это он сам объясняет в своем предисловии так: «Восточный вопрос и его разрешение, часто отодвигаемый на задний план, чтоб потом еще сильнее выступить вперед, в настоящее время составляет самый горячий вопрос дня. Периодически повторяющиеся восстания на греческих островах и на Балкане, в Боснии и Албании, кровавые битвы в Черных Горах, бомбардирование мирных городов, низведение князей с престолов и возведение представляют отдельные вспышки того горючего материала, [382] который наполняет восток нашей части света, и окончательное воспламенение которого угрожает ей страшным потрясением. Рядом с фаталистическим, верующим в неотразимость решений судьбы османлием, райя пробует уже свои силы, готовясь на последний бой. Греки, албанцы, романы, сербы и болгары, после многовековой политической смерти, ходом истории призванные к новой жизни, все более выдвигаются вперед. Пестрая мозаика из национальностей, религий, политических преданий и различных нелепых стремлений выступают перед удивленным зрителем. Как их оценить, соединить, политически организовать? Какая исполинская задача для нашей политической деятельности, для дипломации, — и меча!».

Слова эти, конечно, не нуждаются в пояснениях, и высказанная в них тенденция проводится по всему сочинению. Зная, таким образом, с кем мы имеем дело и какая цель г. Каница, мы можем при строгой критике воспользоваться его книгой, как материалом, но не больше; переводить же ее на другой какой-нибудь язык не стоит, и потому примечание, что «право перевода на иностранные языки автор удерживает за собою» совершенно лишнее.

Считаем долгом заметить, что лучшую часть в сочинении Каница составляют исторические заметки по поводу различных исторических памятников, поэтому описание восточной Сербии, богатой этими памятниками, чрезвычайно интересно; «две главы — о романах и о цинцирах (македоно-влахах), — составленные по другим сочинениям и освещенные собственными наблюдениями автора, представляют законченные отдельные этюды, вполне удовлетворяющие читателя. В них видна даже неподдельная симпатия автора к описываемым предметам, которой вы напрасно будете искать в изображении сербской народной жизни.

________________

Обращаясь к новейшей туземной литературе, прежде всего обратим внимание на вышедшие в нынешнем году вторым изданием «Путевые письма о Сербии из всех стран Сербии» Миличевича, который, в качестве секретаря министерства просвещения, каждый год разъезжает по Сербии, осматривая училища. Понятно, что ему представляется возможность изучить сербскую жизнь весьма близко, и потому сочинение его для нас имеет большой интерес. Действительно, его небольшая книжечка представляет весьма много наблюдений и любопытных замечаний. Многие черты из жизни народа, из его социальных и экономических отношений, его умственного и нравственного состояния, характеристики некоторых типов и исторических личностей, разные эпизоды из истории края, — схвачены и представлены весьма удачно; в нем найдете много данных [383] относительно училищ и народонаселения, и вообще, несмотря на отсутствие системы, сочинение это захватывает сербскую жизнь довольно всесторонне. Одно только можно заметить: автор вперед поставил себе задачу показать, что при настоящем правительстве Сербия значительно подвинулась вперед, что прежде все было не хорошо, а теперь благоденствие народа идет прогрессивно. Эта тенденция выдается так резко, что невольно относишься к нему с недоверием, потому что, задавшись такою мыслию вперед, автор делается односторонним: желая представить все в лучшем свете, он не видит, или скорее, не хочет видеть другую, темную сторону. При поверке действительно оказывается много натяжек, и оттого, в целом, сочинение его получает отпечаток полуофициального доклада, что не совсем приятно действует на читателя.

Описательная часть страдает также некоторою официальностью, напоминает сухие учебники географии: как ни точно говорит он, откуда и как течет река, какие ее притоки, на сколько срезов делится окружье и сколько жителей, вы все-таки не получаете характеристики страны, ее физиономии.

С характером более специальным является другое сочинение того же автора: «Жизнь сербского поселянина» (В «Гласнике» 1867 г. кн. V, стр. 79-208 и отдельное изд. 1868 г.). Это описание внутренней, домашней жизни сербского народа: разделение времен дня и года и сообразное с тем распределение сельских занятий, посты и праздники и соединенные с ними торжества, обычаи и поверья, описание свадебных обрядов, костюма и жилища; наконец разные суеверные обряды, молитвы и заговоры от разных болезней и в разных случаях жизни. Везде обозначено, к какой местности относится то или другое явление народной жизни. Вместе с «песнями» и «сказками» — изданными Вуком Стеф. Караджичем — сочинение это представляет весьма важный материал для изучения народной жизни.

Вообще, в последнее время, сербы стали обращать большое внимание на свое отечество и принялись за серьезное изучение его во всех отношениях. В то время как «Гласник», журнал «Сербского Ученого Общества» в Белграде, собирает и разрабатывает материалы для истории, географии и этнографии Сербии, естественное отделение белградского лицея поставило себе задачу — изучить Сербию со стороны естествознания. С этой целью профессора, пользуясь летними фериями, совершают свои экскурсии, и результаты их представляют в отдельных монографиях и журнальных статьях. Между ними особенно важны труды профессора Панчича по части зоологии и ботаники. Не довольствуясь ученою деятельностью профессоров, [384] лицей призвал к этой деятельности своих воспитанников. С этой целью определено, чтоб каждый третий год воспитанники высшего курса отправлялись внутрь Сербии для естественнонаучных исследований, под руководством одного из профессоров. Таких экспедиций до сих пор было три. Первая была в 1856 г. по западной сухой границе, вторая 1859 г. вниз по Дунаю, и третья 1863 (Следовало быть 1862 г., но вследствие политических обстоятельств отложена; все равно, как и в нынешнем году не состоялась вследствие происшествия 29 мая). Что сделала первая экспедиция, неизвестно; вторая поместила свои известия в «Сербских Новинах» 1859 г., а работы третьей изданы в прошлом (1867 году) «Сербской Омладиной» в отдельной книжке, под заглавием: «Путешествие воспитанников лицея естествоведения по Сербии в 1863 г.».

Не говоря уже о том, какую огромную пользу приносят эти экспедиции воспитанникам в учебном отношении, открывая им возможность на практике проверять и повторением еще более укреплять свои теоретические сведения, приучая их к ученым приемам и наблюдениям, они поднимают их нравственный и, так сказать, гражданский уровень, давая возможность внести долю своей самостоятельной, личной деятельности на пользу своего отечества. Эта молодежь, предаваясь своим ученым студиям, имеет в виду не личную карьеру, не теплое местечко и корыстную службу, а успех науки и пользу своего отечества. «Задачу нашу и целой омладины — говорят воспитанники лицея — составляет изучение нашего отечества, чтоб мы его больше полюбили и, познакомившись с его положением, могли бы всегда быть ему полезными. Правда, наша молодежь отправляется в Вену, Париж, Швейцарию, — того требуют интересы нашего общества. Мы же здесь преследуем интерес государственный и говорим: Сербия есть самая близкая нам страна, которую мы должны прежде всего узнать, тогда нам уже легко будет познакомиться и с остальным светом. Неужели мы вечно будем чужими в своем доме?!» (Пут. лиц. пит., С.172)

Ничто не может так парализовать деятельность человека, как горькое сознание, что он в своем доме чужой; и, напротив, ничто так не поощряет его, как убеждение, что и его посильный малый труд имеет свою цену и значение наряду с трудами тех, которые считаются главными органами народной жизни. «Наше правительство — продолжают они — скоро увидит, как полезны эти научные экспедиции, потому что до сих пор ни одна из них не осталась без пользы для науки. А молодежь, преданная своему правительству, не будет щадить труда, чтоб и время отдыха употреблять [385] на пользу науки, путешествуя по нашему отечеству и знакомясь с нашею землею». (Там же.)

Как поняли свою научную задачу молодые ученые путешественники, это можно видеть из следующих слов их предисловия: «До сих пор Сербия нашему обществу известна была со стороны естествознания только по сочинениям иностранцев: Ами Буэ, барона Гердера и других, которые меньше писали. Но хотя и ими оказана большая услуга нашей почти несуществующей по этой отрасли науке, однако от этих работ иностранцев не может быть такой пользы народной литературе и народу, какую могли бы принести своими трудами домашние деятели, которые соприкасаются со своим народом и со своею землею даже в самых мелких частностях».

Вот к каким серьезным взглядам и целям пришла сербская молодежь, именно вследствие того, что правительство открыло поприще и их самостоятельной деятельности. Не можем, наконец, не указать еще на очень важную сторону подобных экспедиций, на сближение науки и образованности с невежеством и простотою, на проведение тех начал, которыми живет просвещенное общество, в неосвещенную знанием и наукой массу. Эту миссию взаимного сближения, конечно, никто не в состоянии так выполнить, как молодежь, чуждая общественных предрассудков, мягкая, снисходительная и любящая человечество, не по его заслугам и разным достоинствам, а просто по чувству гуманности, неутомимая и одушевленная сознанием своего высокого назначения. Сербская «Омладина» стоит именно в таких отношениях к своему народу, который в нее больше верует, чем в свое чиновное начальство. Бюрократия старалась всеми средствами очернить и оподозрить перед народом его молодежь, этот единственно способный к прогрессу элемент государственной и народной жизни; но эти усилия остались безуспешными. В последнее время сближение это стало еще сильнее, а наконец и само правительство сознало, по-видимому, что у молодежи сила и будущность, и смотрит теперь на омладину, как на связующее звено между собою и народом. Только от этого тройственного союза — правительства, под которым мы разумеем совокупность лиц, имеющих власть, образованной молодежи и народом, под которым мы здесь разумеем необразованную массу, можно ожидать правильного развития и успехов страны в гражданской жизни и просвещении.

Обращаясь к вышеупомянутому сочинению, можем сказать, что оно, несмотря на его малый объем и скромную задачу, удовлетворяет читателя вполне, давая ему точное физическое описание страны и оживляя его сведениями по этнографии, истории и не лишенными [386] интереса путевыми приключениями. Они не оставляли без внимания ни одного предмета: черты народного быта, замечательное по чему-нибудь здание, древняя надпись, особенности наречия, физиономии и образа жизни народа, все было наблюдаемо с таким вниманием и беспристрастием, какое вы встретите у весьма немногих. Отсутствие какой бы то ни было тенденции, кроме чисто научного и общечеловеческого интереса, составляет одно из важных его достоинств, недостающих другим сочинениям подобного рода. И в тоже время оно далеко от индифферентизма, напротив, в нем все обнаруживает в наблюдателях весьма горячее участие к описываемым предметам и явлениям. «Мы обошли несколько округов нашего отечества, наблюдали землю, производство, народ» — в этих словах авторов резюмировано все содержание их книжек в 173 стр. in-8°.

Я не могу здесь перечислить всех статей, помещавшихся в последнее время в разных сербских периодических изданиях, преследующих ту же цель, т.е. всестороннее изучение Сербии: замечу только, что это стремление к более полному и широкому изучению своего отечества во всех отношениях составляет характеристическую черту в современном направлении сербской литературы. Прежнее историческое и археологическое направление начинает уступать направлению более реальному; теперь на первый план выходят естественные богатства, экономические и социальные отношения, все то, от чего зависит материальное и нравственное развитие народа.

Одним словом, кто хочет познакомиться с сербским народом и с современною народною жизнью, не путешествуя, тот пусть читает сочинения самих сербов, а не иностранных путешественников. Иностранцы большее внимание обращают на памятники прошлого, на немую природу, а не на народ, войти в жизнь которого они не имеют ни охоты, ни способности. Они на все явления народной жизни смотрят издалека и свысока, схватывают их поверхностно и дают им толкование по своему вкусу или по своим субъективным воззрениям, а часто под сильным наитием какой-нибудь политической тенденции. И такою тенденциозностью в особенности отличается сочинение Каница, которое, однако, в то же время есть самое полное сочинение о Сербии.

Предлагая этот краткий отчет о новейших сочинениях о Сербии, я имел в виду не строгую их критику и полную оценку, а хотел только дать известие о том, что в последнее время по этой части явилось, и по возможности определить их характер и точку зрения, чтоб читатель знал, таким образом, как к ним относиться.

П. Ровинский.