РОВИНСКИЙ П. А.

БЕЛГРАД

ЕГО УСТРОЙСТВО И ОБЩЕСТВЕННАЯ ЖИЗНЬ

Из записок путешественника

I.

Первые впечатления: жандармы и таможня. — От пристани до гостиницы: рабаджия и хамал. — Гостиница. — Влияние Австрии на внешнюю жизнь Белграда. — Местоположение и климат. — Что был Белград прежде и что теперь? — Его расположение. — Дома. — Лавки. — На улице. Способ построек. — Остатки старины и музеум. — История. — Движение народонаселения и национальный состав Белграда. — Замечания об отдельных народностях.

После суточного плавания от Пешта вниз по Дунаю, 8-го марта 1868 г., я прибыл в Земун, который отделяется от Белграда только устьем р. Савы да тем еще, что политически принадлежит другой державе, и вследствие этой последней причины нельзя было попасть прямо в Белград, а непременно пересесть для того на другой пароход (С 1869 года установлено прямое сообщение.).

От Земуна нет почти никакого вида на Белград. Вы видите на возвышении только крепость с ее серыми стенами, различными уступами и выступами, спускающимися вниз к самой воде, и с приземистыми неуклюжими башнями; в ней несколько казарменной формы построек, два полуразрушенные минарета внизу и один вверху, прислонившийся к какому-то [531] большому зданию в европейском стиле; а кругом широкий разлив воды, которому нет конца. Если б возвышение, на котором стоит Белград, не примыкало к горам, над которыми поднимается вершина Аволо, то оно представлялось бы островом. Только отдалившись на некоторое расстояние от Земуна, можно видеть и самый город; через четверть часа он был уже в белградской пристани и любоваться городом вдали было некогда.

Собираясь вступить с пароходной палубы на берег, я прежде всего встретил двух жандармов, которые отбирали паспорты. Мне почему-то думалось, что Сербия еще не достигла той степени цивилизации, при которой существование жандармов составляет насущную потребность. Мне казалось, что ей нет никакой надобности и в ревизии паспортов. Мне казалось многое, от чего впоследствии привелось отказаться. Имеет Сербия какую-нибудь надобность в жандармах или нет, об этом не спрашивает сербское правительство, а по примеру других считает необходимым содержать в Белграде на каждых 50 человек одного жандарма, кроме пандуров и городской стражи, которые также несут полицейские обязанности и разместились на каждом шагу. Присутствие жандармов давало мне почувствовать, что я вступаю в страну, успевшую уже цивилизоваться на общеевропейский манер, и что с этой стороны я ничего оригинального не найду.

Сунувши в протянувшуюся ко мне руку паспорт, я шел дальше, ожидая нападения толпы извощиков и носильщиков, что также составляет принадлежность цивилизованной Европы; но этого здесь не случилось. Легких извощиков здесь совершенно нет, а носильщики, называемые турецким именем хамалов, вовсе не так назойливы, как их братья в остальной Европе. Они только предлагают вам свои услуги или вы их должны искать, а навязываться вам силой — не в их обычае. Впоследствии я убедился, что в Сербии вообще вся прислуга весьма неуслужлива, что чрезвычайно не нравится людям, навыкшим на европейский буржуазно-барский образ жизни и усвоившим соединенные с ним понятия об услуге. «Нужно господину что-нибудь понести?» — спросил меня один хамал, не трогаясь с места. Я указал ему саквояж и назвал гостиницу.

«Шесть грошей (30 коп. сер.)» — ответил хамал.

— Три. — «Четыре». — Ладно. — И он понес мои пожитки.

Прежде мы должны были зайти на дюмрук (таможню) и дать на осмотр вещи. Осмотр был внимательный: кроме [532] того что перерыли весь саквояж, — заглянули, что у меня в сумке, которую я носил через плечо, заставили даже развернуть плед; осматривали каждую вещь отдельно, встряхивая ее и поднимая на свет, и за одну вещь, которую я уже надевал один раз, требовали заплатить, как за ненадеванную. Я заплатил, чтоб только скорее отделаться, и стал догадываться, что и таможенная часть доведена здесь до тонкости.

Отделавшись от блюстителей порядка и государственных интересов, я пошел дальше, следуя за своим носильщиком.

В одну сторону, вверх по Саве, шла улица, мощеная и довольно широкая; по ней подряд без промежутков двухэтажные каменные дома — все лавки и складочные магазины: с мукой под фирмою «Немец» (Немец собственно чех и притом горячий патриот, он имеет близ Белграда паровую мельницу и снабжает Сербию мукою высшего сорта, которая кроме того получается из-за границы.), с железными товарами, с посудой глиняной и стеклянной, с мебелью, с галацкою солью в глыбах черноватого цвета и т.п.; тут же отделение полиции, две конторы пароходства (австрийского и французского) и большая гостиница с надписью на сербском и немецком языках: «Код вароши Крагуевца — Zur stadt Kragujewatz». Наш путь был в противоположную сторону, где улица почти кончалась.

Первое, что кидается здесь в глаза, это то, что вместо ломовых извощиков на лошадях вы видите телеги весьма неуклюжей формы, у которых даже колеса не совсем круглы; они запряжены быками или буйволами, на которых, как на лошадей, надеты ременные недоуздки с веревкой или мелкой цепью в роде поводьев или малороссийских налыгачей; а так как время стояло холодное, то быки и буйволы покрыты были шерстяными попонами, что у нас не всегда достается даже лошадям. Это так называемые рабаджии, которые постоянно из поселян. Позвольте мне описать одного из них.

Он в красном фесе без кисти, которая должна быть непременно шелковая, довольно дорога и потому составляет роскошь горожанина; — в гуне (куртке), спускающейся немного ниже пояса, с рукавами, расширяющимися к кисти, и обложенная черным широким шерстяным шнуром или тесьмой: она, обыкновенно из домашнего рыжевато-черного сукна; из того же сукна чакширы (штаны), суживающиеся книзу, плотно обхватывающие всю голень, а под коленкой перехваченные красною тесьмой с кисточками на концах; из-под них или сверх них в самом низу виднеются синие с разноцветными [533] узорами чулки (чарапе); а верхнюю обувь составляют опанки — род башмаков из сыромятной кожи без подошв, то же самое, что у малороссиян называется поршнями: они прикреплены к ноге узким ремнем, обвивающим голень до половины. Гуня на нем распахнута; но под нею надета еще курточка из полосатой бумажной материи на вате, так называемая памуклия (от памук — хлопчатая бумага). Стороны памуклии далеко запахиваются одна на другую, так что грудь совершенно закрыта, и на талии она прихвачена довольно широким поясом из разноцветной шерсти, похожим на наши кушаки: он называется у сербов канице. При поясе висит небольшой самодельный нож вроде тех, какие носят и наши поселяне. На шее виднеется прямой отложной воротник белой, чистой и довольно тонкой рубашки. Все это одеяние его, кроме феса, — домашнего произведения, и притом все это пряли, ткали и шили его домашние: жена, мать, сестры, — и только опанки и нож куплены в городе.

Роста он более чем среднего, стройно сложен, но плечи узкие и грудь низкая; голова небольшая, лоб не широкий, прямой, с перехватом; лицо продолговатое с прямым, тонким небольшим носом, с серыми неглубоко сидящими глазами, с темно-русыми, коротко стриженными волосами и с темными с белесоватым оттенком незакрученными усами; рот небольшой, губы средние, сжатые; шея тонкая и совершенно ровная с затылком.

Он идет впереди воза, ведет быков за поводья, держа у плеча кнут на длинном кнутовище, помахивая, а иногда, не оглядываясь назад, похлыстывая им своих хранителей (кормильцев): так серб называет свою рабочую скотину, по преимуществу быков (от храна или рана — корм, пища).

Если б этот серб имел на голове вместо феса малороссийскую баранью шапку (многие уже начинают носить зимой шапки, а летом шляпы), из-под которой виднелись бы длинные в кружало остриженные волосы, — это был бы наш чумак, покуда он не успел еще вымазаться в дегтю. Серб впрочем живее малоруса, да и быки его идут ходчее. Лицо его выражает какую-то сосредоточенность на том, что он делает; оно холодно и сухо; ему недостает той рассеянной задумчивости, которая доводит малоруса иногда до того, что, засмотревшись на один какой-нибудь предмет, хотя бы, на галок на колокольне Ивана Великого, он не видит ничего вокруг себя; не увидите вы у серба и того наивно насмешливого выражения, так часто освещающего лицо малоруса, [534] когда он предается сладким мечтам или, глядя на кого-нибудь, умышляет что-то себе на уме.

Таким образом с первого же шага я встретил здесь картину и тип, напоминающие наши юго-восточные пределы, и как бы составляющие вариант того, что так часто случалось видеть дома. Вообще, сербский тип весьма близок к малорусскому.

Раз мне случилось быть в одной сербской школе. На вопрос учителя — откуда пришли сербы, — ученик категорически отвечал: «из Малороссии». Не углубляясь далеко в историю, сравнив эти два типа в современном их виде, нельзя не согласиться с этим мнением, с первого раза кажущимся парадоксом, если под именем Малороссии разуметь вообще прикарпатские страны.

Пробираясь со своим носильщиком дальше, я шел между телег, запряженных лошадьми, в одиночку или парой, быками и буйволами. С лошадьми большею частью банатяне (сербы из Баната) в черных с широкими полями шляпах, в жилетах с длинным рядом металлических пуговиц и белых портяных штанах, которые так широки, что банатянин всегда представляется точно в юбке или в широком переднике, обхватывающем его кругом. Тут же обогнал нас зеленый сундук с изображением двух перекрещивающихся почтальонских труб: его везет одна лошадь, запряженная в оглобли без дуги, а на козлах рядом с кучером сидит человек в австрийской кепи. Это австрийская почта: она приняла письма с парохода и отправляется с ними в австрийский почтамт, существующий здесь для целей заграничной корреспонденции Сербии (с нынешнего года Австрия передает ее Сербии).

Чтоб попасть с пристани в город, нужно подняться на гору. Для пешеходов устроена лестница из тесаного камня шириною в сажень, с площадками после каждых десяти ступеней и с плоховатыми деревянными перилами, которые, впрочем, почти не нужны. Всех ступеней 140: поэтому можете судить о высоте горы; впрочем, и взойдя до верха лестницы, вы все еще должны подниматься выше, покуда дойдете до середины города. По бокам лестницы — по одну сторону шел какой-то пустырь, а по другую — лачуги и лавчонки, в которых продается различный съестной товар и плетутся рогожки из чакана; а далее по обе стороны два каменные дома. В нижнем этаже лавки с фруктами, сухим мясом, свиным салом, творогом, зеленью, между которою главную роль играют [535] лук и чеснок, и проч.; на одной лавке назначено «сараф – comptoir d’echange», перед другой выставлены фотографии, ненковые трубочки, черешневые мундштучки и листки табаку; по другую сторону сапожная мастерская (в нынешнем году здесь на самом верху выстроена очень хорошая гостиница под названием «Народной», которой год тому назад еще не было).

Взойдя наверх лестницы, вы охотно остановитесь, чтоб перевести дух и осмотреться, и увидите, что весь город подался отсюда вправо, а влево пустая площадь, поросшая травой и отделяющая крепость от города. Площадь эта называется кали-мегдан (крепостное поле), место вечерних прогулок белградцев, откуда отличный вид на Саву и Дунай (нынешней весной здесь насажены деревья, проводятся фонтаны и устраивается парк).

Поворотив отсюда вправо, мы встречаем соборную церковь. Архитектура ее не представляет ничего особенного; она совершенно похожа на все австрийские православные церкви: черепичная крыша трапецией и на восточном краю ее стоит крест, а на противоположном к церкви пристроена колокольня. На колокольне очень красив купол: высокий с несколькими перехватами, на квадратном основании суживающийся кверху в виде опрокинутой вазы; по темно-коричневому его фону густая узорная позолота. Он особенно красив, когда на него падают косвенные лучи солнца: тогда за блеском позолоты темный фон почти не виден, служит как бы оттенком и помогает только игре лучей в золоте. С нашими церквами эта церковь не имеет ничего общего, и она мне напоминает церкви в саратовских немецких колониях. Когда мы проходили, раздался на колокольне звон: вдруг как-то зазвонило несколько колоколов, болтаясь туда и сюда, точно всполох бьют, и эта болтовня поднималась три раза с двумя небольшими паузами. «Что это значит?» — спросил я хамала. «Умер кто-нибудь; должно быть дитя, мальчик». — «Почему ты знаешь, что дитя и непременно мальчик?» — «Вообще здесь много мрет детей; а когда звонят три раза, значит мертвец мужеского пола; для женщин звонят только два раза». Вот вам и одна оригинальная черта сербских православных обычаев.

Обратим теперь внимание на хамала, который заслуживает внимания настолько, по крайней мере, насколько и он составляет одно звено в общественной жизни Белграда и для нас представляет нечто оригинальное.

Начнем с того, что хамал с самаром, — особым орудием, помогающим ему носить на спине тяжести, — совершенно [536] заменяет лошадь с телегой. Вы нередко увидите, что он несет на себе два-три чемодана, саквояж и еще что-нибудь сверху, или движется под каким-нибудь громадным ящиком, несет на себе целый шкап или комод, так что под громоздкой тяжестью сзади вы видите одни движущиеся ноги. Говорят, что есть хамалы, которые с помощью самара поднимают до 250 ок, что составляет слишком 17 пудов (считая оку в 2? ф. или пуд в 1? ок). Не принимая такой невероятной цифры, мы все-таки должны признать, что самар помогает человеку поднять много больше того, чем сколько бы он мог поднять без него. В свободное время хамал садится на свой самар, как на скамейку; а в полдень, пообедавши, он ложится где-нибудь у стенки уснуть: — самар служит ему изголовьем. Что ж это за орудие? Он имеет вид мешка, на дно которого положен барабан или бочонок из тонких дощечек длиной четверти в 2?, а в диаметре вершка в 3; мешок этот простеган с ватой или войлоком и вместе с бочонком сверх всего обтянут кожей; надевается он так, как наши пешеходы носят свои котомки, продевая руки в помочи, как в жилет. Надевши самар, носильщик настеганным мешком защищает спину от давления жестких предметов; а бочонок не дает вещам ползти вниз, чему помогает еще и веревка, в два конца перекидываемая через всю ношу от бочонка, к которому веревка эта прикреплена за железную скобочку.

Как ни остроумно придуман этот инструмент и сколько он ни облегчает труд, все-таки добываемый им хлеб горек. Это тоже самое, что у нас лямка, в изобретении которой пожалуй тоже можно найти остроумие, но тем не менее она массу людей низводила на степень весьма низкую, убивая в них охоту и способность по-людски думать и чувствовать. Как наши бурлаки, возвращаясь с путины, нищенствовали, так и хамал смотрит нищим. Он одет как и все сербы, только фес на нем затаскан так, что нельзя разобрать его цвета; зимой в холод вместо того, чтоб надеть шапку, он обматывает голову грязным полотенцем в виде турецкой чалмы; из-под феса в беспорядке выбиваются волосы космами, борода небрита; вся остальная одежа истаскана; рубашка грязная, чего вы не увидите у другого серба, хотя бы он рылся в земле или был в дальней дороге. Серб из княжества редко идет в хамалы: это большею частью сербы же из турецких земель и из Австрии, арнауты, болгары и цинцары.

Заработок их чрезвычайно неровный, и в этом вся беда. [537] Два раза в год, а иногда один, здесь бывает нагрузка соли, продолжающаяся неделю или две; за то, чтоб положить на кантар (весы) товар соли (100 ок = 275 ф.), хамал получает 10 грошей и в день может погрузить до четырех товаров, следовательно, заработать 40 гр. или 2 р. с. Вообще в самую горячую пору навигации, составляющую в году не больше двух месяцев, он может заработать в день от 10 до 20 гр. (до 1 р. с.). Но все это высшие цифры, а нужно принять и низшие; нужно потом принять и то, что по временам им приходится целые дни сидеть и лежать на своих самарах; нужно принять в соображение прогул по болезни или по другим причинам, и тогда в результате вряд ли придется на день по 6 гр. (30 к. с.) или 180 (9 р.) в месяц; а между тем, простая женская прислуга, ничего не умеющая, получает от 110 и до 200 гр. (от 5 до 10 р.) на всем хозяйском. Правда, в Белграде содержание покуда не дорого: хлеб стоит 1 грош за оку, а мясо средним числом 4 гр., и одинокий человек может жить на такой заработок; но семейному весьма тяжело. Лучшее положение хамалов, состоящих при таможне на постоянной плате: их круглый год 10 человек, из которых 9 получают по 9 талеров в месяц, а один, вроде старшего над ними, 10. Их обязанность состоит в том, чтобы товар, подвозимый к таможне на телегах, сносить в магазины; причем они и от хозяина получают еще по 3 гроша от телеги, вроде на водку. Туземный серб надевает самар только на время горячей работы и, заработавши несколько червонцев, тотчас переходит к другому занятию. Заработок хамала особенно низок сравнительно с заработками других: рабочие в самом городе при постройках, при виноградниках, в окружности при уборке сена меньше 20 гр. не получают, а часто и больше, с весны в продолжении всего лета; даже зимой поденщина не опускается ниже 6 гр. Впрочем, мы будем говорить впоследствии более подробно о заработке и о рабочем населении вообще в Сербии, а теперь прошу читателя вспомнить, что мы с хамалом не дошли еще от пристани до гостиницы.

Мы вступаем в подъезд гостиницы «Сербская корона». Никого нет. Хамал идет внутрь кофейни и возвращается с кельнером. Тот звонит и на его звон из-под лестницы из какой-то конуры, темной, набитой каким-то хламом, вылезает хаускнехт. Он бежит наверх и звонит там. На звон сбегает женщина: она в обыкновенном платье, голова у нее повязана платком по-бабьи и из-под повязки [538] космами выбиваются волосы, грудь расстегнута, вся она грязна и довольно отрепана; — это штумадля, которая видимо не успела еще принарядиться. Она объявляет, что комнаты свободные есть, но заперты, а ключи у хозяйки, хозяйка куда-то ушла. Нужно же куда-нибудь. Оказывается, что есть одна комната, но еще не убрана. Меня помещают в ней и я живу, платя ежедневно 6 гр. за комнату и 8 гр. за обед, состоящий из пяти блюд, весьма удовлетворительных, как по количеству, так и по качеству, с бутылочкой хорошего неготинского вина.

Когда-то проезжая из Праги в Россию и наблюдая различные явления общественной жизни, я примечал в ней некоторую разницу по мере удаления от запада к востоку. Так, чехи в Богемии показались мне во многом более развитыми, чем те же чехи в Моравии; польская часть австрийской Силезии (цешинский округ) по развитию стоит выше коренной Польши и Галиции; Варшава показалась мне больше похожею на другие европейские города, чем Петербург. Проживши целый год в Богемии и Моравии, я видел пьяных людей только в городах и в праздничные дни; заметим, что там пьют только при особенных случаях, в компании и до безобразия никто не напивается; в польской Силезии я уже встречал пьяных в гостиницах и в будничные дни, чаще слышал брань и ссоры в пьяном виде; в Галиции это еще заметнее, и, как ни мало привелось мне в ней быть, я был свидетелем большой потасовки людей в пьяном виде. Бывши в Варшаве (в конце 1861 г.) я отправился на гулянье в одно из окрестных сел, Беляны, и на возвратном пути увидел несколько человек пьяных, лежавших на земле: такого зрелища я в других местах не видал. На этих несчастных я заметил серые солдатские шинели. Двигаясь все дальше на восток, я приехал в Казань. Не стану говорить о святках и в особенности о масленице, которая там проводится так шумно; как нигде в России; но и в великий пост там была не редкость встречать на улице пьяных, шатающихся из стороны в сторону и бушующих.

Подобную же разницу я наблюдал и проезжая в другом направлении с севера на юг, от Берлина до Белграда.

В Берлине я нашел богатство, комфорт, чистоту и свет; в Вене много роскоши и щегольства рядом с грязью и темными углами; венские книжные магазины в сравнении с берлинскими — трущобы. Венская прислуга в гостиницах вежлива до манерности и унижения и в тоже время нахальна; в Берлине она держится более с достоинством, хоть и не столько [539] галантно; в самых гостиницах Вены великолепные подъезды обещают гораздо больше, чем что находится внутри их; житель Вены слишком много заботится о своем желудке, точно другой жизни у него и нет. В Пеште роскошь с бедностью, щегольство с грязью еще резче; на улицах нечистота, много пьяных, много брани самого нескромного свойства; кучер мчится по улице, несмотря на людей, въезжает на тротуар и подчас так прижмет вас к стене, что жизнь ваша висит на волоске; во всем какая-то размашистость, распущенность и неряшество.

Вступивши из Пешта в Белград, вы существенной разницы не замечаете. Видно конечно сейчас, что Белград много меньше и беднее Пешта; но он зато чище, в нем больше порядка и нет той распущенности и неряшливости. Наружно Белград совершенно имеет вид австрийско-венгерского городка. Не только по наружности, но и во всем вы встречаете влияние Австрии с ее хорошими и дурными сторонами на каждом шагу. Мы не станем до времени говорить о влиянии ее на жизнь умственную, общественную и политическую, и остановимся покуда только на тех чисто наружных проявлениях его, которые бросаются в глаза с первого взгляда. Вы встретите здесь австрийские экипажи, чрезвычайно легкие, сделанные очень тонко и в то же время прочно, славящиеся и у нас в России, по крайней мере, в западной и южной; лошадей венгерской породы, которые не имеют красивой головы, но довольно крупны, легки и крепки; в домах встретите гнутую мебель, известную и у нас под именем венской; одним словом, вы найдете здесь целую австрийскую индустрию со всеми ее достоинствами и недостатками. К сожалению, большая часть ее произведений, исключая экипажей, сукон и некоторых других материй, имеет единственное достоинство — дешевизну, но и то сомнительно, потому что дешевое часто выходит на дорогое. Напр., сахар здесь покупается от 8 до 10 гр. за оку (за фунт от 14? до 18 к. сер.); но он не чист на вид, и вы ошибетесь, если положите его в кофе или чай столько, сколько привыкли класть дома, он не сладок; дверные замки везде не держат; кожаный товар и мелкие железные изделия — плохи; писчая бумага такая, что на ней едва можно писать, и т.п., так что австрийские товары далеко не могут пользоваться такою репутациею, какою у нас когда-то пользовалось все немецкое и вообще заграничное. Впрочем, на то нужно заметить, что сербы прежде всего гонятся за дешевизной и рассчитывают, как говорится: «на грош да [540] побольше», и их торговцы покупают большею частью брак. С немецким языком вы очень легко можете прожить в Белграде, в каждой порядочной гостинице или кофейне, если не сам хозяин, то кельнера говорят по-немецки; точно так и в лавках; и чиновники, как гражданские, так и военные — большею частью знают хоть сколько-нибудь по-немецки. Основательного знания немецкого языка здесь мало, и еще меньше знакомства с немецкою литературою, но, насколько это знание может облегчить практические сношения с немцами, — оно довольно распространено. Во всем житейском обиходе вы услышите множество немецких слов и притом с выговором по австрийскому жаргону, напр.: конк — коридор (от Gang), молорей — живопись, логор — лагерь, клозер — стекольщик, фиронги — занавески на окнах (Vorhange), крогле — воротнички (Kragen), фусекли — носки, фрайля — девица и др.; даже пошлое выражение — «Kuss’ die Hand» преобразилось в «любим руку» и т.д.

Именно благодаря Австрии, Белград имеет две-три гостиницы, которые по внешней обстановке, по меблировке, по сервировке стола — не уступят лучшим гостиницам Пешта и Вены; прислуга в них чисто одета, расторопна и с особенною шикарностью, подавая вам что-нибудь, проговорит мадьярское «тешив», т.е. извольте или что-то подобное. Эти лучшие гостиницы содержатся сербами из Австрии. Другие, не столько роскошные, содержатся туземными сербами или цинцарами. В них вы не найдете особенно хорошей меблировки, но за умеренную цену (за 40 коп.) найдете все, что необходимо: светлую, чистую комнату, железную кровать с мягкими матрацами и подушками, плотно стеганое одеяло, чистое постельное белье, стол и стул, иногда два стула; недостает только шкапа или комода, а иногда притом даже нет ни одного гвоздя в стене, чтоб повесить верхнее платье. В них нет клопов, которыми изобилуют часто весьма богатые гостиницы в наших губернских городах, а иногда даже и столичные: нет, как у нас, темных коридоров, по которым иногда бродишь и не отыщешь своего нумера; нет спертого казарменного воздуха наших многоэтажных гостиниц.

Но рядом с этими удобствами европейской жизни, передаваемыми Сербии Австрией, передаются такие обычаи, которые при некоторой утрировке доходят до безобразия. Пропуская разные мелочи, я укажу только на женскую прислугу при нумерах. Так называемая штумадля служит хозяину совершенно даром, получая одну только комнату, платя за стол, [541] как и гости, нанимая от себя женщин для мытья полов и белья, а иногда сверх всего платит еще хозяину оброк. Понятно, на что здесь рассчитывается, в какие заведения обращаются гостиницы и какие вследствие того неудобства может терпеть пассажир. И это здесь повсеместно. Законом это запрещается; но полиция, вмешивающаяся всюду, терпит такой порядок вследствие сделки с хозяином гостиницы. Иногда хозяин гостиницы по каким-нибудь неудовольствиям на свою штумадлю донесет полиции, что она занимается незаконным промыслом: ее тащут тотчас в полицию, сажают, накажут палками, возьмут штраф, а потом она снова на тех же самых условиях живет в другой гостинице.

Что в этом случае лучше: хозяин ли, который пользуется всеми правами гражданина, полиция ли, блюдущая за чистотою нравов, или эти несчастные женщины, считающиеся отребьем человечества?..

История этих женщин кладет черное пятно на общественный строй целого человечества; а масса их в Белграде из прека и домашних, и быстрое распространение их по целой Сербии указывают, что дурные стороны европейской жизни нашли себе здесь готовую почву; вредное же влияние такого явления значительно отражается на физическом здоровье народа, на что сильно жалуются все тамошние медики.

Страсть к жуированью, крайний материализм в наслаждениях, бесцельное препровождение времени за чтением газет или за пивом по кофейням — все это сильно напоминает Вену, и пришлось в Белграде как раз по нравам, потому что совпадает с тем образом жизни, который развивался здесь когда-то под турецким влиянием.

Мы, впрочем, еще не кончили с внешнею стороною Белграда и должны прежде сказать о его физическом положении, играющем важную роль в его политической жизни, и о его расположении, представляющем весьма много своеобразного.

Белград расположен на высоком мысе, образуемом слиянием Савы и Дуная и направляющемся с сев.-зап. на юго-вост. Оконечность его несколько возвышеннее остальной части и тут расположена крепость или, как здесь говорят, град. Дальше, отступя от крепости сажень на 80, идет город (по-сербски варош) по плоскому хребту, по бокам террасами и по отлогим берегам Савы и Дуная. На юго-востоке он вступает на небольшое возвышение — врачар, которое перерезывается долиною и потоком «мокрый луг», текущим в Саву; за этой долиной еще возвышение, покрытое сплошь [542] виноградниками, а за ним долина топчидер, любимое место прогулок белградских жителей. За всем этим возвышается холм Авало (около 1,200 ф. над пов. моря), который господствует далеко над всею окрестностью и вместе с примыкающими к нему горами составляет как бы задний фон Белграда.

С Авалы вы можете видеть почти целую Сербию и далеко за Дунай и Саву; но, даже не поднимаясь так высоко, с двух краев кали-мегдана вы можете обозреть также громадное пространство. Смотря на север через Дунай, ваш глаз теряется в бесконечной равнине Баната, и только на северо-западе виднеются высокие желтоватые берега Дуная, а за ними Фрушка-гора и Вердник в Среме. На востоке вы невооруженным глазом видите две пирамидальные горы, лежащие за станциею железной дороги, Вершцем, и составляющие изолированную группу трансильванских гор. На западе видите хребет Цер, за которым течет р. Дрина, составляющая западную границу Сербии и отделяющая ее от Боснии; а против Цера опять в Среме виднеется западный конец Фрушкой-горы. В прямом направлении с запада на восток, вы обозреваете пространство больше чем два градуса (между 37° и 39°); на севере перед Белградом стелется часть венгерской низменности, пределы которой составляют предгорье Карпат. Весною все это пространство наводняется разливом Савы и Дуная и представляет необозримую массу воды, посреди которой, будто плавучие острова, виднеются лес, городки и села. По сбыте воды все это покрывается самою роскошною зеленью; но долго застаивающаяся вода в протоках, озерах и болотах, дает громадное количество испарений, которыми целый почти год обдает возвышенный берег Сербии от Белграда до Градища (прямого протяжения один градус). С другой стороны идет низменность Савы верст в 7 шириною: она дугою вдается в самый город и образует низменность, называемую здесь венецией, потому что береговые постройки весною совсем почти окружены водою, а иногда и значительно потопляются.

Климат Белграда по астрономическому положению (южнее 45°) теплый, но, при отсутствии всякой защиты с севера, температура в нем изменяется очень быстро, как скоро подует северный или точнее северо-восточный ветер, называемый здесь кошава. Это изменение в продолжении суток доходит до 12° и до 15°. В нынешнем году, напр., 20-го мая (ст. стиля) было больше 30° тепла, а на другой день утром было только 8° и целый тот день термометр не поднимался выше 15°.

Две судоходные реки, обтекающие Белград с трех [543] сторон, открывают ему естественный путь на западе к портам Адриатического моря, на востоке в Черное море, а на севере в середину Германии. Вот что дала Белграду природа. Посмотрим теперь, как воспользовался этими условиями, как устроился и расположил свои жилища человек.

Надобно заметить, что Белград долго был чисто стратегическим пунктом. После римлян ни сербы, ни мадьяры, попеременно владевшие им, не придавали ему иного значения. Только после роковой косовской битвы (1389 г.) деспот Стефан Лазаревич, осмотрев оставленные ему по милости турецкого султана владения, оценил его настоящее положение. В «Цароставнике» (жизнеописания королей и архиепископов сербских от начала ХIV до конца XV ст.) рассказывается, что Стефан Лазаревич, в 1403 г., прибыв в Белград, прельстился его местоположением, «потому что он, по словам летописца, находится хоть в сербских пределах, но как будто лежит на сердце и на плечах Венгрии. И начал Стефан больше в Белграде пребывать, так как местоположение его очень красиво, при нем много полей, реки и пристани, так что почти изо всей Европы можно привозить в него богатства водою. Он укрепил Белград стенами и украсил его царскими палатами, в особенности же соборною церковью» и т. д.

Но для сербов это было уже поздно; воспользовались его положением турки. Английский путешественник доктор Броун, посещавший Белград в конце 1668 г., оставил довольно интересное описание его, которое, полагаем, не будет излишне привести здесь. «Белград — говорит путешественник — большой, укрепленный, многолюдный и просторный торговый город. Прибывши в Белград — продолжает он — я прошел мимо нижней крепости (Wasserschloss) и потом также близ верхней (Oberschloss): обе крепости или оба замка довольно обширны и имеют четыре башни (стоит vier но может быть viel, потому что их было больше четырех). Торговые улицы этого города сверху покрыты досками, так что они таким образом не страдают ни от дождя, ни от солнца. Такие улицы состоят большею частью из лавок и складов товара, которые конечно не велики. В каждой лавке находится прилавок, на котором (как в других местах портные) сидит купец или лавочник и продает свои товары покупателю, который стоит вне лавки, так что внутрь входят немногие из покупателей или никто не входит. Еще я видел там две обширные площади, обстроенные кругом каменными стенами: они похожи на биржу или на сборное место купцов; крыша [544] поддерживалась колоннами в два этажа. Но места эти были совершенно завалены товарами, отчего они много теряли своего блеска и красоты. Кроме того там есть еще две торговые площади, где можно купить самые драгоценные вещи. Они построены в форме кафедральной церкви, и как на старой бирже (в Лондоне) нужно всходить (в лавки) вверх по ступеням. Великий визирь построил в этом городе хороший караван-сарай или постоялый двор для чужестранцев и путешественников, и близко к нему мечеть или турецкий храм, какого я еще не видел. Он построил также медресе или коллегиум для студентов. Одного из них я видел: он одет был весь в зеленое, и на голове у него была чалма с четырьмя углами, которые были отличены от других, чтоб по ним можно было всех лучше различать и узнавать. Если в большей части городов этой страны много кладбищ, то в Белграде я нашел их особенно много, потому что этот город очень многолюден и недавно там свирепствовала чума. На квартире мы были в доме одного армянского купца, у которого нашли чрезвычайно хорошее угощение. Мы посещали и других купцов, которые имели красивые дома, и в одном доме нашли фонтан и хорошую купальню с комнатою. Мы не имели здесь недостатка в кофе, шербете и отличных винах, которые производит эта страна. Армяне рассеяны и известны на всех пунктах, и здесь они имеют церковь. С ними при покупке, кажется, лучше можно сойтись, потому что они искреннее, чем евреи и греки. Страны, прилегающие к Белграду, производят здесь большую торговлю. Кроме того здесь торгуют купцы из Рагузы и имеют свою факторию восточные купцы из Вены».

Все это со временем совершенно исчезло, и в настоящее время Белград далеко не достиг того цветущего состояния, в каком находился двести лет назад, хотя, надобно заметить, он растет быстро.

Шестьдесят лет тому назад Белград весь был скучен около крепости; теперь же он вытянулся вдоль целого мыса, вступил уже на врачар, селится по нем, спускаясь на обе стороны к Саве и Дунаю; захватил в свою черту два бывших селения Саву-Малую и Палилулу, а также и Таш-Майдан, где была еще во времена римлян и по сю пору продолжается ломка камня-плитняка, откуда и произошло его турецкое название (таш — камень и майдан — копь, рудник). Там, где был конец города и шло турецкое кладбище, теперь находится Господская улица, а лучшие в настоящее время [545] продольные улицы Теразии и Абаджийская, за 50 лет представляли пространство, заросшее кустарником и бурьяном.

В названиях частей Белграда есть нечто аналогичное с Москвою. Так, встретившись с кем-нибудь на Теразиях, вы спросите, куда он идет, и получаете в ответ: «у варай» т.е. в город, как будто Теразии вне города. Дело в том, что город имеет здесь, как и в Москве, свое специальное значение: этим названием обозначается преимущественно та часть Белграда, которая была городом еще во времена турецкие и обнесена была валом, когда другие части или вовсе не были заселены, или были села и какие-нибудь урочища. Также часто вы услышите, что такой-то живет на «варошкапии» или «на стамбулкапии» т.е. у городских или стамбульских ворот, которые вы также напрасно будете отыскивать, как в Москве стали бы искать ворот тверских, арбатских и проч. Впрочем они существовали недавно, именно до 1862 г., и представляли целые крепости, охраняемые турецкими солдатами; особенно крепки были стамбульские, находящиеся посередине на главной цареградской дороге. Название ворот в последнее время стало распространяться и на весь город, только Врачар и Палилула, как бы еще не считаются вполне городом. Часть старого города, который по преимуществу состоит из лавок и представляет как бы гостиный двор, называется чаршия, при Саве называется савскою, а часть, прилегающая к Дунаю, носит название дартюла (что значит на турецком языке четыре угла); верхняя часть дартюла или переход к нему от чаршии называется еще зерек (тоже турецкое слово, значения которого не знаю).

К упомянутым названиям частей города и его улиц остается еще добавить Пиварскую улицу (на которой находится пивоварня покойного князя Михаила) и Фишекджийскую (где многие занимаются производством фишеков, т.е. ружейных патронов); остальные части не имеют никаких названий. По этому, если вы не знакомы с Белградом, отыскать кого-нибудь было бы довольно трудно, но это облегчается тем, что там все знают друг друга и первый встречный вам укажет квартиру человека, принадлежащего к одному с ним разряду.

Как всякий город, возникавший исторически, образовавшийся из нескольких частей, составлявших отдельное целое, Белград не имеет общего плана, не имеет прямых улиц и вообще неправилен. В последнее время впрочем он регулируется и все, что строится вновь на развалинах старых [546] турецких построек, строится по плану. Настоящее правительство этим именно занято: проводит новые улицы, разводит парки, возводит новые здания; но и тут, как во всем, всегда найдется какой-нибудь промах: так главную новую улицу, составляющую продолжение Теразий до Кали-мегдана, сделали недостаточно широкою и искривили. Общий вид построек весьма удовлетворительный: весьма много двухэтажных каменных домов и два трехэтажные. Самое замечательное здание, это — так называемая великая школа, в которой впрочем кроме великой школы (лицея) помещаются: гимназия, отделение министерства просвещения, народная библиотека, музей (древностей и натуральный), физический кабинет и химическая лаборатория. Это огромное четырехугольное здание в четыре этажа, с просторным двором внутри его, с венецианскими окнами, с довольно плоскою цинковою крышей и с павильоном на самом верху, служащим для наблюдений за пожаром. Оно построено майором Мишей Анастасиевичем, после Обреновичей первым богачом в Сербии. Здание это готовилось быть княжеским дворцом, когда рассчитывали на возможность, чтоб зять Миши, племянник Александра Карагеоргиевича, сделался князем. Когда и Обреновичи окончательно утвердили свою династию в Сербии (с 1858 г.), тогда Миша, чтоб все-таки иметь уважение в народе и отклонить приписываемые ему виды на княжеский престол, подарил этот дом народу и тем увековечил свое имя. В последнее время отстраивается довольно большое и красивое здание театра. Княжеский конак (дворец) не представляет ничего особенного; но рядом с ним стоит дом министерств: иностранных и внутренних дел, имеющий подобие рыцарских замков — с плоскою крышею, с зубцами по краям и башенками по углам. Большая часть улиц обсажена деревьями: каштанами, раинами, тополями, акациями. Везде мостовая, нет только тротуаров; везде чисто, все смотрит весело и открыто. Мало городов в Европе, которые могут с первого раза произвесть такое приятное впечатление, как Белград. Все улицы его расположены одна ниже другой, так что ни один дом, кажется, не заслоняет света другому, и самый ничтожный домишко хоть с какой-нибудь стороны пользуется свежим воздухом, вольным светом, а иногда великолепным видом на Саву или Дунай. При каждом доме, если не сад, то несколько деревьев грецких орехов или каштанов, так что издали Белград решительно тонет в зелени.

Самая оригинальная часть Белграда — это дартюл, где до [547] 1862 г. жили турки, а теперь евреи, мелкие торговцы и промышленники и рабочее население. Это лабиринт улиц узких, извилистых, на которые выходят одни заборы, тогда как дома скрываются в глубине дворов, которые в то же время можно назвать и садами. На улицу выходит только калитка. Такие калитки были и между всеми почти дворами, и благочестивая магометанка, не желавшая показаться на улице, через эти калитки могла пройти очень далеко. В этих заборах вы иногда встретите камень с римскою надписью или с каким-нибудь изображением; попадаются иногда ниши, видимо предназначенные для того, чтоб в них помещались статуи; арки из темного камня, служившие когда-то воротами какого-то здания, и потом заложенные камнем, для того, чтобы ограждать гаремную жизнь турка. Здесь пусто и мертво; когда идете, звук ваших шагов отдается как-то особенно звонко; а со стен космами спускаются дикий плющ или душистая портулака, и узкая мертвая улица наполняется ароматом; или через эти стены свешиваются виноградная лоза и ветви абрикосовых и персиковых деревьев, полные крупных сочных плодов. На турецких дворах или в садах, как они ни заброшены теперь, по сю пору держатся самые лучшие сорты плодов: видно, что турки наслаждались жизнью. Жизнь эта миновалась и вся ее обстановка перешла в наследство другим жителям, которым не до наслаждений. Каменные заборы постоянно разрушаются, и материал их идет на другие постройки; деревья постепенно пропадают и самые дома опадают сами собою и, лишенные лучшего своего украшения — садов, смотрят какими-то оборванными нищими. Дома эти сами по себе весьма ничтожны и нисколько не отвечали тому простору, какой они занимали. Многие из них сохранились еще по сю пору, благодаря тому, что имеют каких-нибудь жильцов, и вы можете видеть всю прежнюю обстановку. Загляните в какую-нибудь калитку внутрь двора, и вы увидите на самом заднем плане ничтожный домишко: он всегда квадратной формы, с низкою черепичною крышей, образующей навес над стенами. Впереди галерея под крышей. Вы вступаете сначала на галерею через крыльцо в несколько ступеней и потом в дом. Из маленьких сеней или коридорчика, где находится и очаг, на котором готовят кушанья, идут двери направо и налево: в левую сторону меньшее помещение, состоящее из одной небольшой комнатки, в правую – большее, тоже из одной комнаты, но иногда перегороженной так, что образуется две, и эта отгородка непременно имеет свою дверь в сени. Войдем в малую комнату: пол [548] кирпичный, а, несколько отступя от порога, идет во всю комнату деревянный помост вершка в 2 вышиною, покрытый коврами или какою-нибудь другою шерстяною тканью домашнего производства; вступая на него, всякий скидает обувь, но большей части башмаки, туфли или штиблеты. Это так называемая софа. Около стен лежат длинные подушки, набитые соломой, сеном или шерстью. Ночью этот помост служит кроватью, а днем на нем принимают гостей, причем всякий садится, скрестивши под себя ноги, или протянувши их и облокотившись на подушку. Эта комната собственно только для своих семейных и близких людей, а для приема гостей назначена другая комната, попросторнее. В ней вдоль стен широкие лавки или помосты, покрытые цветным домашнего же тканья сукном, и кругом подушки. Все эти лавки носят общее название — миндерлук. На них тоже удобнее полулежать, облокотившись на подушки, а сербы и на них сидят, поджавши под себя ноги. Потолок обыкновенно состоит из тонких узких дощечек, помещенных параллельно четырем стенам в четырехугольнике, который, подобно диаметрическим кругам, к середине становится все меньше и меньше, и в самой середине, в самом малом квадратике вырезана какая-нибудь фигура, роза или какой-нибудь другой цветочек. Притом дощечки потолка помещены так, что одна лежит на краях двух других, часто каждая из них украшена какою-нибудь резьбою, отчего весь потолок имеет вид узорный, легкий и довольно изящный, как будто на украшение потолка тратился весь вкус турка.

Обстановка эта совершенно изменяется, когда такой дом обращается в квартиру для рабочих, студентов, гимназистов и других бедных людей. Тогда являются кровати, матрацы, циновки из чакана, столики, стулья и т. п. Внутри эти дома темны, сыры и их легко продувает ветер; печи в немногих домах, а если есть, то каждая имеет свою особую трубу.

Нередко корыстолюбивый современный хозяин, обладающий таким домом и двором, на котором уцелели еще хорошие деревья, обращает свое жилище в место общественного увеселения. Платит за право какой-нибудь дукат на все времена, покупает кофе, вина, ракии, а иногда и пива, если имеет погреб, и торгует себе многие годы под какою-нибудь вывеской «код лафа» (у льва), изобразив, как следует, и льва, окрашенного желтою краскою, и живет в свое удовольствие, покуда не скопит деньжонок, чтоб открыть какое-нибудь заведение побольше или пуститься в другую торговлю.

Дома эти никогда не оправляются и потому их постоянно [549] становится все меньше, так что скоро их совершенно не будет. Каменные заборы идут на другие постройки; но от турецкого дома решительно нечем поживиться: рассыпавшись, он оставляет только груду глины, из которой он кое-как был слеплен с помощью столбов, перекладин, жердей и переплета из мелких дощечек. Как коралловые полипняки образовали целые острова, так и здесь турецкие жилища, постоянно разрушаясь, образовали нечто вроде островов, возвышающихся над улицей аршина на два и поросших сорной травой и деревьями. Вместе с ними растет и улица. Это видно на главной улице дартюла, на которой стоят развалины дворца принца Евгения Савойского (XVIII ст.): в нем ворота, в которые конечно должны были проезжать и всадники, теперь так низки, что впору только пройти человеку, так что здесь улица, смело можно сказать, выросла на целую сажень. Некоторые турецкие дома до того загромождены разного рода пристройками и галереями, что трудно добраться толку; на крыше торчит множество труб, чрезвычайно высоких и неизвестно для чего существующих; иные трубы представляют целые павильоны. В этом отношении сербы до последнего времени подражали в постройках туркам. Многие дома каменные и довольно большие, двухэтажные, имеют неуклюжую квадратную форму маленьких турецких хижин, снабжены таким же множеством громадных труб, и сверх того или верхний этаж выдвигается над нижним аршина на полтора, или нижний выступает из-под верхнего, что собственно служит для устройства галереи вверху или внизу; чаще же нет никакой галереи, и видно как будто желание, выдвинувши верхний этаж, выиграть больше места в улице. Окна небольшие; внутри так же темно и та же самая обстановка.

Оригинальны также здешние лавки (по-сербски дутян), которые по сю пору слабо уступают лавкам и магазинам в европейском вкусе. Это низенькая комната без передней стены, закрывающаяся на ночь затвором из досок, который опускается на петлях сверху, а приподнятый держится крючьями в перекладине под крышей. Такие лавки устроены совершенно так, как описывает их Броун в XVII ст. и отчасти напоминают наши деревянные лавочки на базарах. Впереди их развешаны разные товары: куски материй, белье разных сортов, шляпы, фесы, чулки, ремни и ременные изделия, опанки, мужское верхнее платье, женские юбки, кофты и т. п., оставлено место только для входа покупателя; но иногда вовсе ненужно и входить. Во многих лавках подобного рода не только продажа, но и самое производство товаров. [550]

Пройдитесь только с великой пияцы (площадь против великой школы и полиции) на Теразии и вы увидите все разнообразие жизни и культуры старой и новой, турецкой и европейской. Рядом с каменными двухэтажными домами вы встретите такие низенькие, что рукою можно достать крышу; рядом с гостиницею в европейском вкусе увидите маленькую турецкую кофейню, низенькую, темную, в которой потолок держится на столбиках, что придает ей вид каюты на пароходе и не мешает быть любимою кофейнею торговцев; подле роскошного галантерейного магазина найдете маленький дутян, в котором хозяин — и купец, и сам ковыряет опанки; вас поразит оглушительный стук молотов по медным котлам и трубам для гонки ракии, которые где продаются, там и куются; на ваших глазах меховщики подбирают меха и шьют шапки; в сапожной лавке человек 20 мастеровых работают, сидя на прилавках, и хором распевают песни; тут же и пекарня: огромная печь своим пылающим жерлом смотрит в улицу; на ваших глазах пекарь сажает хлебы в печь, вперед выгладивши их рукою до лоска, вынимает из печи готовые и тут же продает на оку; неподалеку приютилась и книжная лавочка шага четыре в ширину и не больше семи в длину (есть впрочем другая лавка, довольно порядочная на варош-капии); тут же мясная лавка, перед которою висят ободранные ягнята и целые бараны, части воловьего стяга, кишки и разные внутренности; далее бакалейный магазин, где найдете кофе, чай, сахар, разного рода рыбу, мармелады, варенье и т. п., все это в стеклянных и жестяных сосудах и довольно изящно расставлено; оружейную лавку, где найдете только старое оружие; неподалеку лавочки со старою одежей, которая без всякой поправки, грязная и изорванная висит наружу, чтоб привлечь внимание покупателей, — со старым железом, где иногда найдете какую-нибудь древнюю вещицу; сверните с Теразий немного влево, в переулок, и вы встретите кузницу, где постоянно увидите лежащего на боку быка с ущемленным между ногами бревном, посредством которого его кладут для подковки. От бассейна на Теразиях, почти параллельно, идет небольшая улица: тотчас от угла стоит большой дом с каменной стеной и к этой стене прилеплена конура из досок, вышиною меньше двух аршин, — туда каждый день через отверстие влезает старик и, не смея расправиться, тотчас же садится на скамейку и принимается за сапожную и башмачную работу, которая состоит в починке старой обуви; перед его конурой также вывешен товар — [551] несколько пар починенных сапогов или башмаков. Наконец вы услышите шум колес, на которых разматывают нитки, и стук станков, производящих сербские полотна, платки и полотенца. Одна улица почти вся занята тележниками и каретниками. Все производство совершается наружи. Скрыто от глаз только печение пряников, приготовление леденцов, душистого мыла, белил и румян; скрыта деятельность чиновника, журналиста и вообще литератора; непроницаемою тайной окружена деятельность сербского государственного мужа и дипломата.

Каждая часть Белграда имеет свое особенное население. Так Теразии, Абаджийская улица, ближние части врачара и варош-капии заняты по преимуществу чиновниками и профессорами, получающими плату не меньше 10 дукатов; в чаршии, на Саве и по целой, специально называемой, вароши — торговцы; в этих же частях по краям и в более глухих углах живут кое-какие ремесленники, прачки, кучера, кельнеры, лица, ищущие мест; в палилуле больше люди, имеющие свою землю и скотину и потому занимающиеся хлебопашеством и извозом. Одна часть дартюла занимается евреями и отчасти сербами-торговцами; там уже много очень порядочных домов, а другая, остающаяся в том виде, как жили в ней турки, и представляющая лачуги и развалины — заселена беднотою разных профессий: поденщиками, мелкими ремесленниками, лавочниками, рыбаками, цыганами, странниками и переселенцами, мелкими чиновниками и бедными учениками разных школ. Как ни бедна здесь жизнь, она далеко не так грязна и ужасна, как в других городах Европы. Здесь несколько цистерн, с хорошею водою; развалины издали скрываются под зеленью садов; бедные лачужки сплошь и рядом красиво обрамлены по край крыши виноградною лозою и над окнами и дверьми спускаются полные грозды; всякий почти двор имеет несколько плодовых деревьев, засажен кукурузой, разными овощами и цветами, и, проходя мимо, вы чувствуете запах васильков, лавенды или цветущих дерев и кустарников. Природа здесь скрашивает бедноту и облегчает ей существование.

В дополнение к описанию внешнего вида Белграда и его построек, скажу несколько слов о способе этих построек.

Белград растет очень сильно, что можно видеть из статистики его народонаселения, и из наглядного наблюдения, смотря, как много каждый год возводится новых построек. Наконец, это доказывают огромные цены за места. В нынешнем году сербское правительство продало часть турецких [552] мест, уступленных Турцией Сербии за 9 миллион. пиастров (450,000 руб.), и цена средним числом за квадратную сажень была 20 дукатов (60 р. с.), а некоторые места проданы по 120 и 125 дукат. за сажень. Построек возводится множество и все почти исключительно строится так называемыми дундьерами — мастерами-самоучками из Турции, сербами, болгарами и цинцарами. Нельзя конечно не удивляться этим мастерам, которые, несмотря на весь гнет жизни в Турции, могли достигнуть такой степени искусства, что строят большие двух-трех-этажные дома, и иногда сами составляют и планы; тем не менее однако должно сознаться, что их постройки не основываются на точном расчете, страдают часто непропорциональностью и весьма непрочны. Поэтому многие капитальные постройки трясутся от всякого сильного движения на верхнем этаже, дают трещины и постоянно нуждаются в поправках. Я знаю в Сербии до пяти церквей, которые дали трещины и в некоторых из них вследствие того перестали служить; с других церквей сорвало куполы; а в нынешнем году в одном городке (Парятине) строилась церковь с затратою довольно значительного общественного капитала: доведенная до купола, она обрушилась. Архитекторы из-прека тоже неискуснее этих, потому что также большею частью самоучки. Настоящих архитекторов в Сербии очень мало, потому что труд их ценится слишком дешево. Кроме того, сербы слишком экономничают и составляют такую смету, за которую ни один добросовестный архитектор не возьмется строить. Таким образом, причина плохих построек не в архитекторах, а в самих хозяевах.

Постройки здесь двоякого рода: из твердого материала и из слабого. Первые, как и везде, строятся из кирпича на прочном фундаменте, лежащем непременно на материке, потому об них и говорить нечего; что же касается последних, то способ их постройки весьма оригинален. Сначала конечно кладут фундамент из простого камня, иногда даже не дорывшись до материка, потом ставится остов целого здания из столбов и переводин, между которыми размещаются, соображаясь с дверьми и окнами, другие столбики потоньше: между этими столбиками с угла на угол кладутся бруски, и за тем пространство между ними выкладывается кирпичом, большею частью старым и перебитым. В одно время с возведением стен ставится и черепичная крыша, так что верхняя часть стены подводится уже под крышу. Снаружи все обмазывается глиной и после белится. Известка тут почти нейдет, [553] и кирпичи связаны глиной, какая попалась на месте, часто смешанною с черноземом. Такие постройки держатся лет до 40, то и дело конечно облупливаясь и требуя каждый год обмазки и поправок, но все это относится на счет квартирантов, и такие дома приносят дохода не меньше домов из твердого материала, потому что на них больше требования со стороны мелких ремесленников и мастеровых. Выгода здесь конечно главная та, что требуется меньший капитал, а капитал в Сербии покуда редкость. Большая часть такого рода построек возводится с помощью городского фонда.

Тепла здесь во всех домах весьма мало, вследствие дурного устройства печей; в домах бедных людей печей нет, а только очаги для варки кушанья, и комнату нагревает мангал. Это большая, довольно глубокая сковорода на ножках, на которой разводится огонь или накладывается готовый жар. Когда по жару перестанет бегать синий огонек, угли станут тускнуть и покрываться пеплом, — мангал вносят в комнату и она нагревается. Случается, что человек, нагревшись мангалом, сладко засыпает и никогда уже больше не просыпается: значит, мангал внесен слишком рано; случается, что ребенок упадет на мангал и изжарится. Впрочем, случается и у нас, при благоустроенных печах, по десятку человек разом угорают до смерти в домах и в банях; случается, что не только дети, но и взрослые сгорают от печей, а о пожарах в России и помянуть страшно. В Сербии по крайней мере пожаров почти нет. Причина этого, кажется, заключается не в устройстве печей, а в характере народа. У серба нет той поэтической беспечности, некоторой апатии и неряшливости, отличающей русского человека, и несмотря на полувоенный образ жизни, на непривычку и неуменье хорошо устроиться, он предупреждает многие беды осторожностью, постоянною заботливостью и трезвостью, теми именно качествами, которых нам больше всего недостает.

Я уже заметил однажды, что Белград город исторический. Современный Белград еще так нов, он, можно сказать, еще не существует и только возникает из развалин старого. Как ни разрушительно действовали здесь силы природы и человека, все-таки здесь на каждом шагу встречаются памятники, невольно обращающие ваше внимание к прошлому, невольно возбуждающие любопытство, за удовлетворением которого вы должны обратиться к истории.

Мы коснулись этого отчасти при описании дартюла. Там среди смеси развалин, пустырей, садов и мелких жилищ [554] высятся тонкие минареты мечетей — иные совсем целые, с жестяными коническими крышами и с полумесяцем на шпиле, другие со сбитыми вершинами и полуразрушенные; там же вы найдете одно огромное здание с уцелевшими до сих пор гербами и другими лепными украшениями на фронтоне, без крыши, без окон, закопченное дымом от пожара и от курящихся у его подножия новых жилищ, — это пиринджана, как прозвали еще турки дворец принца Евгения Савойского (XVIII ст.); рядом с ним остаток какого-то здания с куполом, который от времени почти сравнялся с землею (в нынешнем году его, кажется, совсем разобрали): это была бани, построенные, может быть, еще римлянами и после служившие туркам; в той же улице еще несколько домов, похожих на пиринджану, также с гербом и лепными украшениями, и не имеющих ничего общего с окружающими их новыми жилищами. К одному из таких домов пристроен был турками минарет и он обращен был в мечеть, а теперь и минарет этот до половины сшибен. Видно, что когда-то это была лучшая улица, что в ней когда-то жила европейская знать со всею роскошью европейской жизни. Теперь же эти когда-то великолепные палаты пусты: в них, как в норах, живут цыганы и другие бесприютные люди, а около них, как птичьи гнезда, лепятся новые, кое-как сбитые, лачужки и лавчонки, приюты разного рода бедноты. И стоят эти остатки прошлого, как немые свидетели иной жизни, и ждут только окончательного разрушения от нового поколения, не имеющего расчета в их бесполезном существовании.

Совершенно уединенно и в значительном отдалении от старого города стоит мечеть — батальджамия. Никто не помнит, нет и предания о том, чтоб когда-нибудь вблизи ее жили турки. От остальных мечетей она отличается необыкновенной величиной и архитектурой; крыша ее покрыта густым слоем земли и заросла густою высокою травою, что свидетельствует о ее давнем запустении, на что указывает и ее специальное название «баталь», значащее — заброшенный, оставленный. Когда же и для кого она здесь построена? По всем вероятностям, это та самая мечеть, которую упоминает Броун в XVII ст. (см. приведенную нами выписку из его путешествия): она была построена визирем вместе с караван-сараем, который находился вне города. В настоящее время по ней называется окружающая ее площадь, подле нее начинают возникать постройки и с одной стороны она уже наполовину [555] закрыта большим двухэтажным домом, предназначаемым быть гостиницей.

Как в Геркулануме и Помпее под массою пепла и лавы отрывают жилища со всей обстановкой и принадлежностями жизни, царившей там почти за 2.000 лет до нашего времени; так и в Белграде под слоем глины и щебня то и дело открываются постройки и разные предметы, свидетельствующие, что когда-то здесь жил совсем иной народ и была совершенно иная культура.

Пройдет ли сильный дождь и потекут потоки, они вымывают там-сям то старую монету, то какое-нибудь украшение костюма, то обнажат какую-нибудь надгробную плиту. При раскопке земли для фундамента или для погреба то и дело находят надгробные камни с римскими надписями и различными изображениями, целые гробницы с сосудами, содержащими в себе пепел или кости, стеклянные и металлические вещи; часто на значительной глубине отрывают целые постройки — своды и стены из громадных белых камней или из кирпичей, чрезвычайно крупных, тонких, отлично выжженных и иногда с означением цифры римского легиона, когда-то занимавшего здесь свой пост. Строительный материал этот так хорош, что он целиком идет на новые здания. Нынешней весной на кали-мегдане на глубине 6 сажен нашли свод и, когда пробили его, тогда увидели под ним ход, одною ветвью идущий под крепость (этим ходом успели уже бежать два арестанта), а двумя в город к Дунаю и к Саве. Такие же точно ходы со сводами находятся под всеми домами по обе стороны улицы, идущей от чаршии вниз к Дунаю: они выше сажени, шириною сажени в две, а местами шире, и притом разделены подвое вдоль: теперь в них домохозяева устраивают погреба, делая только перегородку поперек, чтобы отделиться от соседа. В крепости в нынешнем году отделывают старый колодезь, находящийся почти на самом высоком месте. Сруб его сделан из кирпича и имеет в диаметре сажени две; наверху устроена обширная ротонда, в которой вероятно, помещалась машина для подъема воды; около сруба промежуток и концентрически другая стена: в этом промежутке идет витая лестница в 217 ступеней с площадками; на этом пути с боков сруба в нескольких местах сделаны большие отверстия, служившие вероятно для установки машины, для наблюдения за нею и поправки. В самом низу на стене сруба готической латиницей нацарапаны какие-то два имени, когда обмазка была еще мягкая; но разобрать их я не [556] мог. Видимо, что это произведение немецкое и по всей вероятности времени принца Евгения, при котором, по словам Катанчича («История Белграда», перевед. в «Гласнике» сербского общества словесности, т. V.) вырыт был какой-то колодезь (Катанчич впрочем увязывает его в другом месте, но он многое путает). До воды можно считать около 25 сажен, а глубина воды 12 саж.; по всей вероятности он находится на одном уровне с Савой. Внизу со всех сторон из стен сочится уже вода.

Во дворе великой школы вы увидите несколько римских надгробных плит, статуи цельные и разбитые — работы не особенно хорошей и притом из слабого камня и потому значительно потерпевшие от выветривания, — каменные гробы с такими же крышками вроде египетских саркофагов. В музее вы найдете множество предметов весьма различной древности и принадлежавших различным народам. Вы найдете там предметы бронзового и медного века: бронзовые и медные боевые молотки, топорики, наконечники копий, обломки ножей, меч; различные предметы времен варварских: маленькие бронзовые идолы, весьма неискусно сделанные; такие же, множество раз свернутые пластинки или толстые проволоки, которыми обвивали руки, чтоб защитить их от удара меча; серьги необыкновенно большие и тяжелые с уродливыми фигурами оленей на подвесках, нити с золотыми зернами величиной от обыкновенного ореха до мелкой горошины, служившими вместо монеты, несколько варварских монет и изображения голов в шлемах, украшенных конскими волосами или перьями, скачущих на конях всадников, а с задней стороны с какими-то знаками, которые несомненно составляют надписи, но по сю пору неизвестно, ни что они значат, ни какому народу принадлежат. Рядом с этими первобытными произведениями искусства вы встречаете очень художественно сделанные из жженой глины маленькие сосуды, лампочки, чрезвычайно тонкие стеклянные пузырьки, так называемые лакримарии, в которые знатные римлянки собирали свои слезы, оплакивая мужа, брата, ребенка или другого близкого родственника или друга; булавки и иглы (fibulae), служившие для застегивания платья; каменные коробочки с крышечками, на которых весьма искусно вырезан какой-нибудь миф; серебряная баночка для помады и внутри на крышке ножом нацарапано имя употреблявшего ее начальника когорты; кусочки амфор с изображением человеческих головок; римские монеты с изображениями консулов и императоров, [557] отличной чеканки, — есть впрочем и такие, которые свидетельствуют об упадке искусства; римские либры — серебряные дощечки длиною четверти в полторы и шириною с вершок, в 35 лотов весу: от них произошли все современные либры или фунты; тут же бронзовая голова в природную величину, отбитая от целой статуи, может быть, той самой статуи Траяна, которая стояла на мосту через Дунай там, где теперь Кладово (в Сербии): она вытащена была рыбаками из Дуная и сделана так искусно, как может сделать только лучший художник нашего времени. Между разными мелочами найдете изображения египетских мумий, сделанные из цветного матового стекла и две фигуры египетских жуков-скарабеев с гиероглифами на нижней стороне: эти вещи когда-то, может быть, украшали также музей какого-нибудь любителя редкостей. Есть там какие-то шарики, пирамидки и двояковыпуклые кружки, служившие кому-то и когда-то мерою веса. Много также греческих монет, между которыми есть монеты Филиппа и Александра Македонских. Затем следует богатое собрание монет сербских от всех царей и деспотов, и между ними замечательна монета Марка Кралевича, которого история знает очень мало и только народная память удержала его в своей поэзии, окружая его ореолом полубога. Много монет венгерских, турецких и различных европейских государств, и особенно замечательно собрание монет венецианских, принадлежащих целому непрерывному ряду дожей. Наконец множество вещей периода смешанного — сербско-турецко-мадьярского: кресты, иконы в серебряной и золотой оправе, перстни, кованые пояса, разное оружие, мечи, сабли, куски шлемов, кольчуги, конская сбруя и разные украшения мужского и женского костюма. Предметы, относящиеся к костюму, недавно еще употреблялись в Сербии, и некоторые старинные дома по сю пору хранят их, как наследие отцов и дедов. В старой Сербии и других местах Турции можно их встретить кое-где еще и теперь в употреблении. Вы найдете здесь портреты всех почти Обреновичей, даже тех; которые едва известны по имени, и других замечательных мужей Сербии, и целое собрание портретов всех юнаков — сербских героев от времен войны за освобождение, но, к стыду холопствующей перед Обреновичами Сербии, не увидите портрета главного их юнака, Георгия Черного.

Уже чрез одно наглядное знакомство с предметами старины, рассеянными по целому Белграду и собранными в музее, вы можете составить себе идею об его истории. Мы постараемся с своей стороны обозначить точнее главные фазы в его истории, [558] выбравши в ней только самые важные моменты, ограничиваясь одним указанием их и избегая всяких подробностей.

Нет сомнения, что местность Белграда уже в самое отдаленное время привлекала к себе население из прилегавших стран и представляла нечто вроде города; но о том времени мы не знаем ничего и можем только догадываться. В начале христианской эры нынешняя Сербия, под именем верхней Мизии, составляла римскую провинцию и должна была содержать римские легионы. Во втором веке по Р. Хр. географ Клавдий Птолемей на месте нынешнего Белграда показывает главный город верхней Мизии Сингидунум. Неримское название города показывает, что римляне застали его уже готовым. К этому времени относятся находимые здесь кирпичи и камни с надписью «L. IIII. F. F.», что значит «Legio IV Flavio Felix». Римляне имели здесь укрепление (castrum), но главным образом пользовались его торговым и экономическим положением города. Они обрабатывали землю, добывали руду, эксплуатировали леса, вывозили отсюда звериные шкуры, мед, воск и: т. д. Здесь же они набирали и рекрут для своих легионов. Что римляне в этой стране были больше экономы и промышленники, доказывается местами их поселений: это большею частью плодородные долины и равнины, тогда как наследовавшие им сербские крали стали громоздиться на высокие, неприступные горы или удаляться в тесные ущелья, где строили свои замки и монастыри, служившие им дворцами и крепостями.

Сербская троношская летопись, говоря о происхождении сербского королевского дома Неманичей от гонителя христиан Ликиния, женатого на дочери Константина В., Констанции, рассказывает между прочим следующий интересный эпизод из истории Белграда. «Ликиний владел в Сирмии (нынче Митровица, вверх от Белграда по р. Саве) и жил там с женою своею и двоими сыновьями. Когда Константин склонился на сторону христианства, Ликиний остался верен язычеству и воздвиг гонение на христиан. Тогда Константин собрал войско и осадил его в Белграде. Ликиний, будучи не в состоянии сопротивляться, вышел из крепости и с войском кинулся на лодках через Саву, но в общей свалке на устье ее утонул. Дети его с матерью, оставшиеся в Сирмии, бежали в Захлумию (нынешняя Черногория), откуда происходил их отец и таким образом спаслись от гибели; а все попавшие в руки Константину были им избиты. Белград же он разорил и, перепахав его, посолил солью и проклял, чтоб он [559] никогда не имел прочности, если и будет когда-нибудь укреплен.

Факт этот, неизвестный из других источников, довольно вероятен в том, что Белград в IV ст. не только оставался языческим городом, но и служил убежищем для всех, кто был недоволен Константином В., когда он объявил христианство господствующею верою. Можно не сомневаться и в том, что Константин, преследуя здесь своих противников, что известно и из других источников, разорил Белград. Может быть, остатки римских построек, отрываемые в настоящее время на кали-мегдане на значительной глубине, — немые свидетели того разрушения, которому римский город в IV ст. подвергся со стороны своего оставившего старую веру императора.

После падения западной римской империи, Белград переходит под зависимость Византии и становится известен под именем «Alba Graeca», откуда конечно произошло и его сербское название. (Название Белграда носят многие города в Венгрии, Албании, Далмации.) Имя Белграда упоминает уже Константин Порфирогенет (X ст.) по поводу событий в начале VII века. Поэтому мы безошибочно можем допустить его еще раньше, в VI ст., когда славяне (сербы, хорваты и болгары) наводнили весь Балканский полуостров и угрожали ославянить даже Грецию, и в то время, по сокрушении аваров, Белград должен был быть сербским городом. Об этом отдаленном времени мы однако ничего не знаем. А с тех пор как сербо-хорваты стали собираться в государственное тело под властью своих жупанов и князей, Белград не играет никакой политической роли. Сербские и хорватские государи держались по преимуществу в странах близких к Адриатическому и Средиземному морю, стремясь постоянно к Риму и Византии. В это самое время образуется и венгерское королевство и, по точному историческому свидетельству, венгерский король Стефан I (в XII ст.) владел Белградом, хотя есть темное указание на то, что в том же столетии владел им и Стефан Неманя. В XIII ст. венгерский король Стефан V дает его вместе со Сремом в приданое за своею дочерью Екатериною, вышедшею замуж за сербского кралевича Драгутина, с тем условием, что отец Драгутина Урош отступается совсем от правления. Урош однако не сдержал обещания и прогнал сына. Тогда последний бежал к шурину своему Владиславу, в Будим, собрал 80,000 войска, разбил отца и снова овладел Белградом. [560] Здесь однако он не остался и перенес свою столицу в Зворник на р. Дрине (в Боснии). Краль Милутин, наследовавший Драгутину, перенес свою столицу еще дальше, в Призрен. Одним словом, тогда или не пришло еще время для политической роли Белграда, или не понимали ее сербские государи и оставляли его в добычу венгерским королям. Ми принимаем последнее положение. Связь Сербии с Византией была весьма неблагоприятна для сербского народа: от Византии в то время нечего было взять, кроме пороков, в которые погружались все слои ее общества, начиная с императора и патриарха и оканчивая последним гражданином и монахом, тогда как в западной Европе в то время, несмотря на господство феодализма, зародилась и быстро развивалась жизнь совершенно на новых началах. Как бы то ни было, но Белградом большею частью владели венгерские короли, обеспечивая себе тем господство по обе стороны Савы и Дуная. Правда, в 1353 г. Стефан Душан прогнал мадьяр всюду с Моравы и овладел Белградом и Мачвой (северо-западная часть Сербии); но это обладание было непродолжительно. После опять владел им царь Лазарь, но, вместо того чтоб утвердиться в нем, он велел разрушить его крепость, а сам поселился в Крушевце (в южной Сербии), который прельщал его своим романтическим местоположением и откуда все-таки был ближе путь к Эгейскому морю.

Сын Лазаря Степан, как мы уже имели случай заметить, вполне оценил положение Белграда, поселился в нем; но в то же время предвидел, что сербам не удержать его между двумя такими сильными врагами, как турки и мадьяры, и потому заключил с последними договор, по которому в случае смерти Степана без детей деспотом Сербии делался Юрий Бранкович, а Белград поступал во владение мадьяр, с тем, чтоб они помогали сербам против турок, и с этой целью возобновил и укрепил другой град Смедерево. Георгий Бранкович пытался было удержать за собою Белград и занял его тотчас по смерти Степана; но в тоже время двинулись на него с одной стороны турецкий султан, с другой венгерский король. Стоя между двух неприятелей, он первого усмирил тем, что дал ему в жены свою дочь Марию, а второго мог привлечь на свою сторону только уступкою Белграда, за который впрочем он получил несколько городов в Венгрии. Уступка Белграда мадьярам произвела на сербский народ весьма тяжелое впечатление. Современные летописцы ставят это в упрек Бранковичу. В «Цароставнике» находится плач за [561] Белградом вроде плача Иеремии, а в другой летописи (изд. в «Архиве» Кукулевича, кн. III) рассказывается по этому поводу о знамениях, предвещавших гибель не только Белграду, но и целой Сербии. Вот как описывает их упомянутая летопись под 1432 годом.

«Первое знаменье, предвещающее зло городу. Вечером, поздно ночью (мы однако тогда не спали), вдруг послышался как будто звук труб с другой стороны Савы, и постоянно усиливался и казалось приближался, пока наконец стал слышен близ города и в самом городе. И продолжалось это часа три, и общее мнение было, что придет войско против города. — Другое знаменье. Из иконостаса взлетали кверху иконы, на которых был написан Христос, Святая Дева и Иоанн. Это явление многие толковали в хорошую сторону, но вышло худо. — Третье знаменье. Над городом распространилось пламя, как будто павшее с неба, и потом исчезло в воздухе. Перед тем вихрь сорвал крышу с церкви и разрушил несколько домов, снял также крышу с дома сестры Стефана. И после этого пришел некто из внутренности Мизии, представляя из себя как бы пророка (поистине, дела его свидетельствовали его святость); день и ночь бегал он по городу, горько плача и крича: «О горе! горе!» и «увы! увы!» Его видел и деспот Георгий и по своему великодушному нраву дал ему богатую милостыню. Эти знаменья относились не только к Белграду, но предсказывали погибель целой Сербии. И немного спустя, попущением божиим Сербия пала».

Троношский летописец, упомянув кратко об уступке Белграда мадьярам, добавляет: «И Георгий Бранкович ушел жить в Шиклеуш (в Венгрии). Мадьяры же заняли Белград и поселились там. Сербские же граждане, которые захотели, остались, а другие ушли в Шиклеуш».

С этого времени Белград совершенно перестает быть сербским городом. Четыре года спустя после этого Белград посетил один французский путешественник, Бертрандон де ла Брокиер («Гласник» 1854 г. VI, стр. 209), и оставил его описание. Между прочим он говорит, что из пяти частей, из которых состоял Белград, рассиянам, т.е. сербам, позволено было жить только в одной, на Саве; а в остальные они не смели даже входить: так не доверяли им мадьяры. Далее он рассказывает следующее: «На другой день после моего прибытия в Белград, я видел, как пришли туда 25 человек, вооруженные по обычаю страны, для того чтоб остаться тут в гарнизоне; и когда я спросил, что это за люди, мне [562] отвечали, что это немцы издалека. А разве — сказал я — не могли бы мадьяры или сербы охранить город? — Что касается сербов — сказали мне — то они не входят в город, потому что подчинены туркам и платят им дань; а мадьяры — говорят — их так боятся, что никак не смели бы взяться охранять против них город». Это достаточно характеризует отношения мадьяр и сербов.

Господство мадьяр было так тяжело сербам, что они постоянно готовы были отдаться туркам. В Белграде было несколько заговоров против мадьяр, за что конечно сербы подвергались еще большим притеснениям, а виновные жестоким казням. Впрочем нужно и то сказать, что бичами сербского народа были их же кровные братья, состоявшие на службе у венгерских королей. Так около 1480 г. Павел князь (сербский воевода в темешском округе), узнавши о затеваемой белградскими гражданами измене, похватал их и после допросов с помощью пытки, главных велел испечь на вертеле, как баранов, а других заставил их есть.

Солиману взятие Белграда (1521 г.) облегчено было преданностью тамошних граждан.

Стратегическое значение Белграда видно из того, что, покуда он находился в руках Венгрии, турки могли делать только набеги на венгерские земли; а как скоро и он перешел к туркам, то вся Венгрия вместе с Пештом подпала их постоянному господству, а наконец турецкие знамена явились и под стенами Вены.

Под турецким владычеством Белград отдыхает; мало того, он делается обширным рынком между Европой и Азией, что мы видели из описания его у Броуна. Правда, через год после того, как Броун был в Белграде, им овладели австрийцы, но в том же году опять должны были уступить туркам. В 1717 г. он был взят принцем Евгением. В этот период (с 1717-1739 г.) австрийского господства Белград украсился множеством хороших зданий. В 1739 г. австрийцы должны были уступить его назад туркам, но перед выступлением восемь месяцев занимались разрушением крепости. Турки опять владели им до 1788 г., когда Белград был взят Лаудоном. В это время его видел Катанчич и в описании своем говорит, что в Белграде было до 40,000 жителей в городе и 25,000 в крепости; что в крепости были одни турки, а в городе кроме турок жили греки и сербы; что торговля почти вся находилась в руках греков и сербов. На австрийскую сторону из Сербии и через Сербию шли следующие [563] товары: лес, которым была очень богата Сербия, сало, воск, мед, деревянное масло, миндаль, изюм, хлопок, шелк и шерсть; кроме того греки торговали вином, кофе, буйволами и свиньями. Из Австрии шли: сукна, железо, сталь, стекло и косы. Это было в последний раз, когда в Белграде распоряжались австрийцы. Лаудон укрепил город по лучшей в то время системе и дал крепости именно тот вид, в каком она находится теперь. Имя его носят по сию пору одни ворота в крепости и шанцы вокруг всего города. Несмотря на это, австрийцы не могли там удержаться и через год после завоевания снова впустили туда турок.

Семнадцать лет спустя, именно в 1806 г., правитель Белграда Солиман-паша с 200 янычар и в сопровождении множества турецких семейств выступал из Белграда, сдавшись сербской райе под условием свободного пропуска и с сохранением всем им жизни. Но едва они прошли город, из засады выскочили на них сербы и всех перерубили, пустивши одного пашу. Несколько дней рассвирепевшая райя отыскивала и рубила турок, из числа которых немногие спасли свою жизнь тем только, что приняли христианство. В целой Сербии тогда не осталось ни одного турка; и в то время она была так свободна, какою не была прежде и не может назваться даже теперь. Сербиею управлял с того времени избранный ею верховный вождь Георгий Петрович, прозванный турками Кара или Черный, и сенат.

Таким образом бедная безоружная райя, предводительствуемая простым гайдуком (разбойником), который незадолго перед тем занимался паствою и откармливанием свиней, отняла из рук своего врага, хорошо вооруженного, крепость, над укреплением которой работали лучшие инженеры того времени, и очистила всю страну от своих неприятелей. Народ, ряд столетий страдавший сначала под тиранией своих царей и деспотов, а потом под ярмом турок и мадьяр, не знавший ни отдыха, ни мира, чтоб развиться и окрепнуть духовно и материально, сам без всякой посторонней помощи, единственно подвигами отчаянной храбрости, разрушает цепи многовекового рабства и образует свободное государство. Таких примеров в истории немного и более торжественного момента в истории сербов нет. Перед этим подвигом бедной райи и ее скромного вождя бледнеют дела Душанов и всех сербских героев старого и нового времени.

Но события, в то самое время потрясавшие целую Европу, тяжело отразились на новом маленьком государстве, у которого [564] хватило силы совершить моментально великий подвиг, но не доставало средств удержать за собой добытое поле, когда борьба приняла более широкие размеры и потянулась на долгое время; в тот момент, когда оно больше всего нуждалось в какой-нибудь хоть ничтожной поддержке, ее не было ровно ниоткуда. Вся Европа, кроме России и Англии, тогда была с Наполеоном. Опираясь на его всемогущую поддержку, и Турция ополчилась всеми силами против маленького, недавно выскользнувшего из рук ее народца; — и через семь лет после описанной нами торжественной сцены вступления сербов в Белград, там происходили сцены совершенно иного рода.

На кали-мегдане перед городскими воротами всюду насажены были на колья люди: иные были еще живы, стонали и, как величайшей милости, просили смерти, и заклятый враг серба, турок-часовой, из жалости добивал несчастного из пистолета; другие безмолвно торчали окоченелыми трупами. Стаи собак бродили кругом, ожидая, когда обреченная им жертва замолкнет, а иногда починали объедать ноги у живых. По улицам натасканы были собаками человеческие руки, ноги и внутренности. Всюду стоны, плач и ужас; в воздухе смрад; народ в отчаянии.

Такова была месть турок, и таким путем восстановлено было право их господства над сербами. Все крепости снова приняли турецкие гарнизоны; все города снова стали наполняться турками, и серб снова стал называться райей, и сделался разом и собственностью турка-спахии.

В 1866 г. опять новая сцена.

На том же кали-мегдане устроен павильон: в нем помещается сербский князь с супругой, подле них иностранные представители, министры и вся свита, далее войско, а кругом, как только глаз может видеть, народ. Является паша со свитой; исполняет церемонию передачи князю ключей от сербских крепостей и вручает султанский фирман, который читает народу: тысяча голосов кричат «живио»; радость и торжество неописанные. Затем турецкий гарнизон выступает из крепости, а его место занимает сербское войско.

К этому можно присоединить еще прошлогодние сцены: убиение князя и вслед затем искупление его восемнадцатью новыми убийствами — и история Белграда готова.

Оглянитесь еще раз на прошлое Белграда и скажите: есть ли где другой город, который подвергался бы таким частым и резким переменам? Под толстым слоем земли вы открываете здесь целые здания; на поверхности не осталось, можно сказать, [565] ни пяди земли, не напоенной человеческой кровью; сколько народностей, сколько различных культур сменяли одна другую, и всякая смена сопровождалась самыми ужасными катастрофами.

Окончив с историею, мы снова можем обратиться к настоящему Белграду, к его современным жителям и к жизни.

Как недавни и новы все постройки Белграда, кроме крепости и нескольких, с каждым днем исчезающих развалин, так недавне и ново его население. В 1834 г., когда была первая перепись в Сербии, в Белграде вместе с турками жило 7,033 ч.; через 15 лет (в 1859 г.) население его возросло на 18,860; в 1862 г. из Белграда выселились все турки, составлявшие по крайней мере одну треть всего населения, и все таки через 10 лет Белград считает уже до 26,000 жителей. Цифры эти без дальних объяснений доказывают сильный рост Белграда.

Затем возьмем другой ряд цифр — рождений и смертности.

Прошлый (1868) г. вследствие эпидемии на детей (скарлатина) и вообще неблагоприятной погоды дает цифры весьма неутешительные. Именно на 756 родившихся пришлось 1033 умерших (евреи здесь не считаются, потому что от них нельзя было получить точных данных); следовательно умерло 277 человеками больше, чем родилось, или на 100 родившихся приходится 136 умерших. Если (как говорят) г. Якшич, у которого мы заимствуем эти статистические данные, в числе умерших не отделяет значительное число времени живущих в Белграде рабочих, которые не считаются в церковных книгах, как живые, но заносятся в них, когда умирают, то число это окажется несколько преувеличенным. Но, полагая число этих временных жителей в 1/10 всего населения, мы все-таки получим, что на 100 родившихся приходится 123 умерших. Между детьми смертность составляла 38%, тогда как в другие годы она не превышает 25%. Возьмем для сравнения другие годы:

в 1861 г. родилось 567, умерло 802

1862 г. _________ 487, _______ 807

за два года _____ 1054 ______ 1609

т.е. что умерло почти в полтора раза больше, чем родилось. Замечательно, что в 1862 г. убавилось рождений. В 1867 г. здесь свирепствовала холера, следовательно смертность была еще сильнее. Итак, имея данные для четырех лет в числе 8 (с 1861-1869), указывающие на превышение [566] смертности над рождениями, мы не имеем никакого основания предположить, чтоб в остальные четыре года условия были лучше, и потому можем, кажется, не ошибаясь, допустить, что нарождением население Белграда не увеличивается, если не уменьшается от преобладания смертности.

Причина сильной смертности заключается прежде всего конечно в его климате, зависящем от его физического положения, о котором мы уже говорили. Резкие перемены погоды; и множество низких, сырых мест, окружающих Белград, производят здесь постоянные эндемические болезни, к которым относятся костоболя (ревматизм) и срдоболя (дизентерия). Кроме того здесь часто эпидемически действуют лихорадки и горячки; наконец много умирает от чахотки, вследствие необыкновенно слабого развития груди. Большая часть детей умирает от болезней желудка и горла.

Две первые болезни не составляют здесь явления нового. Ими страдали и померли многие из сербских королей и деспотов. Степан Лазаревич умер по всем признакам от ревматизма, хоть летописцы называют его болезнь одни подагрою, другие апоплексиею. Нередко вы читаете в сербской истории, что такой-то султан или визирь снял осаду с Белграда или другой крепости в придунайских краях вследствие дизентерии. В 1439 г. умер от этой болезни Альбрехт, король Венгрии и Богемии, во время турецкого похода, и тем же самым перехворало все его войско; от той самой болезни сильно пострадало европейское войско, отправлявшееся к Никополю (1393 г.); в 1739 г. значительно пострадало от нее австрийское войско в Белграде, во время осады его турками, и это помогло сдаче его. Ян Гуниад и другие предводители сербско-венгерских войск в XV и XVI ст. померли от горячки.

В прошлом году дизентерия спорадически была в Белграде, а эпидемически действовала в некоторых селах крагуевацкого окружья. Из Белграда каждый год множество людей отправляется на воды лечиться от ревматизма. От чахотки множество сербов умирает за границей, и не только в Петербурге, который у сербов слывет каким-то пугалом, и вообще в России, но и в Берлине, Гейдельберге, в Швейцарии и в самом Белграде.

Неблагоприятным климатическим условиям Белграда много помогают: золотушность, которая особенно у детей делает смертельною всякую мало-мальски серьезную болезнь; незнание гигиенических и диететических правил; чрезвычайно плохое [567] устройство домов, в которых всюду сквозит, и отчасти плохая вода, несмотря на существование множества водопроводов.

Счастье сербов, что их не коснулась еще язва пауперизма, что они покуда пользуются простором и свежим воздухом, а не скучены, не загнаны в сырые, лишенные света подвалы, в которых живет рабочее население в больших европейских городах; сравнительно с другими, они имеют хорошую пищу и хорошо одеты. Опыт научил их также бережливости. Всякий почти серб, носящий немецкое платье, имеет под низом фланелевую или шерстяную рубашку; простой горожанин в сербско-турецком платье целое лето и в самые жары не скидает своей паликлии (ватной курточки) и кроме того носит всегда сверху одно или два платья; заменяющая ему пояс шаль обвертывает тело его в несколько раз, совершенно прикрывая желудок и всю грудь выше подложечки, а сзади немного не достигая лопаток. Женщины также постоянно носят сверх платья или род курточки (шкуртелька), часто, несмотря на лето, опушенной мехом, или род кафтанчика (антерия), то и. другое из сукна, атласа или бархата.

Есть еще одна причина, которая ослабляет умножение народонаселения путем нарождения, — это вытравливание плода, которое, по свидетельству докторов, постоянно увеличивается и распространяется на все классы. Досталось ли это сербам от турок, у которых это в обычае, или явилось под влиянием других каких-нибудь причин, трудно решить без специального исследования; заметим только, что это делается не в бедных только классах, которых побуждали бы к тому бедность и невежество, но и в семействах людей богатых и считающихся образованными, и не из желания женщины скрыть грех, а часто с ведома и даже по желанию мужа. То же самое распространено и между австрийскими сербами. Отсюда следует, что увеличение народонаселения Белграда происходит извне, путем доселения. Это видно из непропорционального преобладания числа мужских жителей над числом женщин: так, в 1866 г. в числе 22,928 д. было мужчин 13,442, а женщин 9,486. Еще лучше это можно видеть из сравнения браков и рождений у православных и иноверцев. С 1846-48 у православных было 102 брака, а у иноверцев 8; следовательно отношение было, как 102:8=12,5, т.е. иноверных браков было в 12 раз меньше, чем православных. С 1866-68 отношение изменилось: стало как 224:37=6,5, т.е. разница уменьшилась почти вдвое. Тот же вывод дает и сравнение числа рождений: [568] с 1846-48 у православн./иноверных было 399:19=21, а с 1866-68 у православн./иноверн. 621:115=5,4, т.е. в первый период у иноверных было новорожденных в 21 раз меньше, чем у православных, а во втором только в пять с половиной. Г. Якшич, сообщая эти данные, приходит к такому заключению: «Итак, у православных в продолжении последних 20-ти лет на 1000 душ приходится 1,555 рождений, а у иноверцев 6,052 или другими словами: иноверцы в продолжении прошлых 20 лет доселялись в Белград вчетверо сильнее, нежели православные сербы, так что Белграду предстоит в конце этого столетия быть только на половину сербским городом, как напр. Земун». («Единство» 1869 г. № 41).

Признавая вполне факт сильной смертности в Белграде и слабого возрастания его народонаселения путем нарождений, мы не можем принять последнего заключении г. Якпшча, потому что ему противоречит другое, весьма резкое явление, это то, что все поступающие в Белград чужие элементы скоро превращаются в сербство, принимают сербский характер.

Все доселенцы весьма легко ассимилируются с туземцами, потому что главным образом они приходят сюда из Турции и из Австрии, где нет одной цельной нации, нет следовательно национального языка, нет национального типа, где редко вы не встретите готовой уже смеси двух-трех народностей; и притом где бы ни был австрийский или турецкий подданный в своем государстве, он везде приходит в соприкосновение с той или другой славянской народностью и волей неволей выучивается какому-нибудь из славянских наречий, и поэтому, вступая в Белград, если не знает вперед по-сербски, то знает по-чешски, словацки или по-болгарски, и легко выучивается сербскому языку, и со временем даже совсем отстает от своего родного наречия. Больше всего доселяются своя же братия югославяне: сербы и болгары; затем огромное число цинцар или куцо-влахов, которые иногда сами не знают, что они такое. Говоря языком смешанным — из валашского, который сам по себе представляет порядочную смесь, и греческого, но живя постоянно между болгарами, сербами и арнаутами, они усваивают себе и язык своих соседей, и их народность определяется тою средой, в которой они живут. Больше всего они признают себя греками, но те, которые поселяются в Белграде на постоянное жительство и принимают сербское подданство, делаются вполне сербами и уже через одно поколение цинцарский язык совершенно исчезает. [569] Чуть ли не большинство белградских купцов цинцарского происхождения, а теперь они чистейшие сербы.

Жителей совершенно чужой национальности здесь очень немного. Между ними главное место занимают евреи в числе 200 семейств, которые живут здесь, как и в других славянских землях, исключительною жизнью и отнюдь не смешиваются с сербами. Затем следуют немцы, большею частью из Пруссии и Саксонии, немного больше 400 душ, рассеянные по разным местам Сербии, как архитекторы, горные инженеры, простые зодчие, рудокопы и мастеровые. Они отчасти поддерживают свою особность, но со временем уступают сербскому влиянию.

Таким образом, здесь смешения с чужою национальностью в настоящее время почти не существует, кроме смешения с цинцарами, которые уже наполовину сербы или болгары. Вот почему, несмотря на сильное доселение в Белград жителей из других стран, он так невредимо сохраняет свою сербскую физиономию, насколько она выражается языком, одеянием и отчасти образом жизни. Но при этом мы заметим одно: в одеянии и во внешнем образе жизни с давних пор уже вошло много турецкого. Турецкого происхождения их костюм: фесы, антерии, тозлуки, елеки, пафти, шамии, тёшайлии, папучи и т. п.; предметы домашнего комфорта: миндерлуки, софы, ястуки, иорганы и т. д.; кушанья: тюфте, папозиянии, мезе, дьювече и проч. Я не говорю здесь об одних словах турецкого происхождения, но о самых предметах и понятиях, которые оказывают влияние на жизнь. Сербы утратили понятие о столе и заимствовали его у мадьяр в переиначенной форме «астал»; в доме богатого серба вы часто нигде не найдете стола, кроме той комнаты, где обедают; а это пристрастие к паприке (красный перец) и вообще в пряностям и к возбуждающим средствам, разве не турецкого происхождения? Если строго разобрать образ жизни жителей Белграда, то окажется весьма много такого, что привилось им от турок и притом на счет их коренных славянских начал. А priori, нельзя не допустить, что масса цинцар, в настоящее время наполняющих Белград и становящихся наружно сербами, удерживает свой особый тип, свой характер, свои воззрения на жизнь, вынесенные ими из стран, где по сю пору господствуют турецкие нравы и куда нет доступа освежающему действию общеевропейской цивилизации. Так что сильная заботливость сербов (я разумею горожан и людей образованных) сохранить во всем сербский характер, не значит ли охранять [570] какие-нибудь чужие начала турецкие или цинцарские? И не выражается ли тем просто отпор прогрессу и цивилизации? На это мог бы ответить строгий анализ общественной жизни сербов, на что может отважиться только просвещенный же серб; мы, с своей стороны, при описании того или другого явления общественной жизни позволим себе делать мимоходные замечания в виде личных наблюдений или догадки.

В настоящем случае, когда зашла речь о национальном типе Белграда, я не могу не сделать одного замечания и о его политическом типе. Как средоточие всей сербской интеллигенции, он конечно должен бы стоять впереди во всяком умственном и политическом движении; так по крайней мере в целой Европе, где импульс прогрессу во всем дают главные города. Белград, напротив, во всяком политическом движении отстает от провинции и, можно сказать, в руках хитрого правительства служит весьма надежным тормозом. Это особенно ясно видно на скупштинах по выборам депутатов и по самой деятельности. Сербская скупштина при Михаиле низведена была на степень собрания единственно pro forma: это было нечто вроде торжественного представления, которое открывалось и закрывалось князем; а на сцене фигурировали министры; депутаты же, как позванная из милости публика, должны были всему рукоплескать. Находились однако люди, которые решались дать другой смысл всей этой комедии и с своей стороны заявляли правительству желания и потребности народа и делали предложения. Все эти желания и требования, не входившие в министерскую программу, выходили из среды депутатов провинциальных, а отнюдь не от белградских. Это можно видеть из печатаемых протоколов последней скупштины, бывшей при Михаиле в Крагуевце (1867 г.). В нынешнем году выборы на скупштину показали то же самое. Провинции, при всей их бедности людьми интеллигентными в сравнении с Белградом, выбрали на скупштину по крайней мере по одному или по два депутата более или менее либерального направления; Белград — ни одного, и высказал свое нерасположение к либеральной партии кулаками и палками. В Белграде слишком много раболепства перед правительством и нет свободного общественного мнения; тогда как в провинциальных городах общественное мнение выражается настолько свободно, что не раз приходило в столкновение со своими местными властями. В провинции больше предприимчивости во всех отношениях. Какой-нибудь ничтожный городишко Лозница, имеющий едва тысячу душ жителей, [571] основывает литературно-музыкальное общество, которое устраивает «читалище», покупает очень хороший дом с садом, дает литературно-музыкальные вечера и театральные представления, тогда как в Белграде «народное читалище» открыто почти по вынуждению и едва существует; «певческое общество» также существует как-то официально. Затеял в нынешнем году министр просвещения воскресные школы, — первые отозвались провинции. В провинции постоянно делаются попытки открыть какой-нибудь завод или фабрику. Попытки эти конечно не удаются по недостатку капиталов; но в Ужице (в южной Сербии) все-таки открылась фабрика, на которой изготовляют косматые ковры и одеяла, а потом она перейдет к сукнам, конечно грубым, которые в настоящее время Сербия покупает из Турции. Всякая идея в провинции находит отзыв скорее, чем в Белграде. В провинции я нашел больше свободы в семейных отношениях и меньше затворничества женщины. Вообще я нахожу, что Белград не представитель Сербии, и в тоже время не представитель и западной цивилизации, как напр. у нас Петербург; напротив, в нем больше чем где-нибудь отпор западной централизации. К сожалению, в последнее время и в Сербии система централизации сделала такой громадный успех, так опутала сербский народ сетью полицейской опеки и военной дисциплины, что те начала, которые по сю пору еще коренятся в провинциальной жизни, вряд ли в состоянии будут развиться, вряд ли в состоянии будут отразить напор сверху. Белград, как приют торговцев, не понимающих другой цели кроме эксплуатации, и гнездо бюрократии, назначение которой быть слепым орудием правительства, при совершенном отсутствии людей других свободных профессий, сделавшись политическим центром Сербии, конечно сильно импонирует ей, оказывает сильное влияние и к сожалению весьма невыгодное; он воспитывает, так сказать, Сербию в своем духе, в духе спекуляций, грубого материализма, дерзкого отпора прогрессу, неуважения к идее и науке и самого непримиримого политического консерватизма. После этого странно и грустно вспомнить, как многие образованные и благомыслящие люди Сербии дрожали за какие-то сербские начала, боясь, чтоб они не уступили западной цивилизации. Неужели все это непременные свойства сербского характера? А если б и были, неужели стоят они того, чтоб их свято хранить?..

Нам остается сделать еще несколько замечаний о национальностях. [572]

В сербской конституции все подданные княжества называются общим именем сербов, и православное исповедание считается господствующим. Другие национальности и вероисповедания совершенно не признаются, хотя они вполне терпимы и не дозволяется только религиозная пропаганда в духе другой веры. Евреи свободно отправляют свое богослужение в своей синагоге, которая помещается в частном доме; католическая община для отправления своего богослужения собирается в домовой церкви при австрийском консульстве, а протестантская имеет отдельную церковь; для магометан, которых здесь почти нет или которые бывают здесь временно, в нынешнем году отделана одна из старых мечетей и приглашен из Боснии ходжа (священник) с муэдзином, которые получают жалованье от казны. Евреи имеют два низшие училища: одно для мальчиков, другое для девочек: в обоих учитель и учительница, обучающие сербскому языку и другим предметам, — сербы и пользуются казенным жалованьем, а учитель еврейского языка и закона получает плату только от общины. Греки, как ни мало их здесь, имеют также свое училище, в котором преподают два учителя; но от казны им не платится ничего. Протестанты имеют училище при церкви.

Между отдельными национальностями, как по численности, так и по давности пребывания в Белграде, первое место занимают евреи. Трудно с точностью сказать, когда они сюда доселились, но во всяком случае в очень давнее время и были постоянными спутниками турок. Собственно на Балканском полуострове они живут с начала христианской эры, по берегам и по островам Архипелага. В IX столетии приняли иудейство авары и жили в Константинополе, в его окрестностях и на островах; в следующем столетии в одном Константинополе их было до 40,000. Жили они там особо в Пирее, отделенные от остального города рекой и морским заливом (Ubicini. Lettres sur la Turquie, стр.369). В XI и XII стол. их множество живет в Солуне, откуда они ведут значительную торговлю на целом полуострове. Можно допустить, что уже в то время их торговцы были в Белграде. В Болгарии одно время они играли и политическую роль.

В 1330 г. погиб болгарский царь Михаил в битве с сербским кралем Степаном Урошем III Дечанским. На его место вступил племянник его Иоанн-Александр, который женился на одной еврейке. Жена его конечно предварительно была крещена и названа при крещении Феодорой, была [573] благочестива и вполне православная, строила церкви и монастыри, но в то же время покровительствовала своим единоплеменникам; евреи при ней взяли такую силу, что сделались бременем народу и вызвали негодование. Это было время сильного распространения богомильства и множества других сект, из которых иные имели связь с иудейством. Еретичество зашло так далеко, что вызвало серьезные меры со стороны духовной и светской власти. Созван был собор, на котором изобличали различных ересиархов, причем конечно нераскаявшихся казнили, и составилось решение, как против еретиков, так и против иудеев. О последних в «Житии Феодосия Терновского» (в первой половине XIV столетия) сказано: «Царским же н патриаршеским и всего собора изволением написан бысть свиток, яко да (иудеи) пребывают яко раби, а не яко властели» (Чтения Моск. Общ. 1860, кн. I.). В то время они лишены были всех гражданских прав. Таким образом, в христианско-славянском мире они рано подверглись преследованию и лишению прав. Совершенно иначе отнеслись к ним турки. В продолжении целого XV столетия, особенно в конце его, евреи подвергались страшным гонениям в Испании и Португалии, и вследствие этого стали искать нового отечества: одни поселились в Малой Азии, другие в Италии, где им дал приют в Риме расчетливый папа Александр VI Борджия, а наконец, когда турки овладели Константинополем, множество их стало селиться на Балканском полуострове. Султан Баязид II принял их под особое свое покровительство, желая колонизовать ими свои новые владения в Европе. Он дал им полную автономию гражданскую и религиозную, которою они пользуются до сих пор, имея даже свой особый суд. С того времени они — неразлучные спутники турок и постоянно помогают им. В 1821 г., во время греческого восстания константинопольские евреи несколько часов волочили по улицам труп патриарха Григория и наконец, обезобразив его, наругавшись над ним досыта, бросили в море. В Солуне в то же время они охотно становились под турецкие знамена и бились против греков с страшным ожесточением. Их связи с турками отчасти основываются на сходстве некоторых религиозных обрядов, как — обрезание, неупотребление мяса нечистых животных, непризнавание икон; потом их связывает одинаковая ненависть против христианской веры. Вот как определяет современные отношения евреев и турок Убичини (Lettres etc., стр. 381): «Евреи составляют предмет [574] ужаса для турок, как и для христиан. Но турки их не ненавидят, не преследуют; они только держат их в отдалении, как отверженных, на которых тяготеет небесное наказание. Но если провинились отцы, то не должны за то страдать дети; поэтому османли, презирая еврея, давая ему ругательный эпитет чифут, синоним низкого, скряги, — никогда его не преследует. Евреи с своей стороны терпеливо сносят ярмо, которое не имеет ничего ни тягостного, ни унижающего их, потому что оно не допускает никакого различия перед законом между ими и христианами, допускает их управляться своими собственными законами и сохраняет таким образом за ними некоторую тень национального существования, чем они не пользуются ни в одном из других государств».

К этому нужно добавить, что турок по преимуществу господин и нуждается в хорошем слуге, а еврей этой потребности вполне удовлетворяет, потому что в целом свете, кажется, нет людей более услужливых и более ловких для того, чем евреи. Еврей любит турка еще за то, что он по своей недеятельности никогда не может быть его конкурентом. Совсем иные отношения к христианам, которые меньше нуждаются в их услугах и, что касается торговли, сами не терпят конкуренции. Грек в этом отношении главный конкурент еврея и потому им трудно уживаться вместе. Серб также неплохой торговец: ни к чему он не чувствует такой склонности, как к торговле; в Сербии скоро, кажется, торговцев будет больше чем земледельцев. На этом пути сербы постоянно сталкиваются с евреями, которые, кроме торговли, никакой другой профессией не заняты.

Большая часть евреев, живущих в Белграде, испанского происхождения, судя по языку, а судя по физиономиям можно предполагать, что в кровь их много вошло от аваров, принявших иудейство и сильно размножившихся в Константинополе. Сравнивая их с нашими или, вернее, с польскими евреями, я нахожу некоторую разницу не в одной физиономии, но и во многом другом (я разумею конечно одних простых евреев). Белградский еврей смотрит вообще степеннее: в нем нет тех ужимок, нет ни крайне заискивающей, ни спесивой манеры; он держится ровнее и с большим достоинством; в их говоре меньше шепелявых и гортанно-картавых звуков, потому они чище говорят на всяком иностранном языке; в их костюме и в манере вообще меньше особенностей, которые резко отличали бы их от остального населения. Замечательно, что в конце января, во время их праздника, [575] продолжающегося дня три, по вечерам в их домах даются шляющимися масками театральные представления из сербской истории, напр.: «Смерть Мурата», «Построение Раваницы» или «Скадра», причем сюжет берется обыкновенно из народных песен. Национального или религиозного антагонизма между евреями и сербами нет; но за то сильна конкуренция торговая, и в этом отношении евреи терпят ограничения.

Милош Обренович ценил их заслуги, успел ими пользоваться и давал им полную свободу торговли по всей Сербии; он был настолько тверд характером, что не уступал требованиям туземных торговцев, которые всегда добивались их ограничения. Однажды проезжая по Пожаревцу и видя, что вместе с сербскими заперты и еврейские лавки по случаю воскресенья, он наотрез запретил это им допускать под тем условием, чтоб и сербы запирали свои лавки во время еврейского шабаша. Александр Карагеоргиевич был настолько слаб, что, если б и желал ради своих кое-каких выгод оказать им покровительство, был не в состоянии поддержать их и должен был, уступая народному требованию, издать указ, которым евреям запрещалось торговать во внутренности Сербии. При возвращении Милоша в 1858 г. евреи также возвратились было в свои прежние жилища внутри Сербии, но при Михаиле они снова ограничены. Несколько евреев живут еще в Пожаревце и в Шабце, но право это не распространяется на их потомство. Во внутренности Сербии они могут быть только как ремесленники. Во время бомбардирования Белграда в 1862 г. они пострадали больше всех, потому что жили на дартюле, в части самой близкой к крепости. По удалении с дартюла всех турок, сербы заняли его, как самый важный пункт для действий против крепости, а турки также больше всего обстреливали эту часть, потому что там засели сербы. С того времени евреи не могут еще вполне оправиться, а некоторые, перейдя на австрийскую сторону, уже больше не возвращались. Большого значения в торговле Сербии евреи не имеют.

По числу за евреями следуют чехи, во всех возможных профессиях. Чеха вы найдете здесь профессором, лекарем, фотографом, архитектором, артиллеристом, инженером, в войске от солдата до майора, в военном оркестре (где они составляют большинство), на пивоваренном заводе, в типографии, в различных ремеслах, садовником, поденщиком. Многие живут здесь давно, имеют состояние и оказывают некоторое покровительство своим вновь прибывающим землякам. [576] Один из них, Байлони, имеет гостиницу, в которой по преимуществу собираются чехи, и потому он известен здесь под именем чешского консула, у которого вы найдете всегда хорошее пиво, порядочное вино и простые, но очень вкусно изготовленные кушанья. В нынешнем году они основали «чешскую беседу», в которой есть уже около 100 чехов членов. Нельзя не питать глубокого уважения к этим людям; и многие из них оказали уже весьма важные услуги сербскому народу.

Между ними известно уже нашей публике имя Янка Шафарика, библиотекаря и хранителя народного музея. Я не стану говорить о его ученых заслугах, которые достаточно оценены г. Ламанским в его брошюре «Сербы в княжестве и в Австрии» (1864 г.); замечу только, что навык разбирать старые надписи у него доведен до удивительной степени; библиотека и музей, можно сказать, если не им созданы, то в настоящее время им только и держатся; а каждый занимавшийся в них без сомнения вспомнит его с особенною благодарностью за то радушие, с каким он принимает всякого серьезно интересующегося его делом, и за ту готовность, с какою он отдает в ваше распоряжение не только то, что находится в народной библиотеке-музее, но и из библиотеки своей собственной; что касается славистики, он в ней большой знаток и в Сербии почти единственный. Жаль только, что для ученой деятельности он решительно не имеет досуга, потому что на нем лежит обязанность вести всевозможные каталоги и записки. Музей и библиотека на одном человеке! Это можете найти только в Сербии, и потому можете судить, в каком неуважении здесь наука.

За ним следует упомянуть подполковника Заха, который в 1848 г. с волонтерами бился против мадьяр, а потом, когда увидел, как поступает с ним австрийское правительство, оставил свое отечество, поступил на сербскую службу и с тех пор всю свою деятельность посвятил Сербии: им устроена военная академия в Белграде и ему обязаны своим образованием многие лучшие офицеры Сербии. Сербское правительство по своей манере помыкать людьми, три раза отрывало его от академии и давало другие поручения, — то устройство оружейной фабрики в Крагуевце, то исследование лучшего направления дорог, которые служили бы стратегическим целям и т.п. В нынешнем году он снова назначен директором академии, и это обрадовало всю учащуюся молодежь. Г. Ган, путешествовавший по Турции и издавший описание пути от [577] Белграда до Солуна с картою, значительною долею труда обязан Заху.

Г. Немец, о котором я упомянул в начале статьи, не только приносит Сербии огромную пользу своею собственной паровой мельницей, которая находится близ Белграда при потоке Мокром-Луге, но еще устроил мельницу на р. Млаве по поручению сербского правительства, которая находится также в его распоряжении и приносит значительный доход казне.

Между лекарями лучшею репутациею пользующиеся Мишин, Валента и Голец — также чехи. Из них Валента очень много делает, как управитель городской больницы. Кроме того, он имеет замечательное собрание картин, эстампов, гравюр, фотографий и иллюстрированных изданий, касающихся в особенности славянских земель, и интересующимся он показывает его с большою готовностью.

Наконец несколько слов скажу о поляках, которых здесь так мало, что об них нечего было бы и говорить, если б меня не обязывала к тому необходимость изобличить ложь, пронесенную на счет их в одной из корреспонденций «Голоса» в прошлом году, писанной будто бы из Белграда. Там говорится о какой-то польской агитации против России в Белграде, о их влиянии на сербскую политику и т.п. несообразности, которые никак не могли бы попасть в известие, если б оно действительно писалось из Белграда. Поляков в Белграде всего человек 10, из числа которых один переводчиком при французском консульстве, человек совершенно невинный, не имеющий ровно никакого политического значения, живущий с нашим консульством в самых приятных отношениях, и написавший всего на все одну французскую брошюрку, по поводу восточного вопроса; остальные — медики, давно живущие в Сербии и совершенно устранившиеся от политики, и официального положения ни один из них не занимает; два трубочиста, один слесарь и ламповщик, один сапожник, есть, может быть, еще между простыми рабочими, но им конечно никто не станет приписывать никакого политического значения; три поляка было проездом, профессии которых точно не знаю, но следствий их проезда не оказалось никаких, и замечены они единственно потому, что в Белграде все знают друг друга в лицо и ни один вновь прибывший скрыться не может. Во внутренности Сербии также есть несколько поляков лекарей. Между лекарями, в Белграде, Клинковский пользуется репутациею лучшего врача в детских болезнях и вообще как человек, который никогда не откажет помочь; другой там же [578] постоянно даром лечит студентов и гимназистов, а еще одного мне самому приводилось приглашать к бедным людям, и я всегда находил у него самое горячее участие. Во время путешествия до Сербии мне случилось тяжело захворать в одном городке, где был доктор поляк, когда-то сосланный в солдаты на Кавказ на 12 лет. В воспоминание того, что он в то время был обласкан русскими на Кавказе, он страшно обрадовался мне, как русскому, не допытываясь, кто и что я, принял в себе на квартиру и ухаживал так, как за самым близким ему человеком.

Вот вам и весь национальный состав Белграда. О цинцарах и болгарах я не говорю ничего, потому что они составляют с сербами почти одно. Болгары в окрестностях Белграда занимаются огородничеством, да и по целой Сербии они, кажется, единственные огородники. Многие занимаются торговлей, один комиссионерством, один хороший живописец и при князе Михаиле был чем-то вроде дворецкого, один имеет очень порядочную фотографию и кроме того занимается иконописанием, один лучший портной — и все они самоучки; многие занимаются постройками; и наконец два воеводы — бывшие гайдуки, имена которых громки в Балкане. Цинцары, подобно болгарам, занимаются постройками и торговлей, но особенная их профессия — содержание механ (гостиниц), и везде по внутренности Сербии содержатель гостиницы непременно цинцар. И надо отдать им справедливость, что они это дело умеют вести лучше сербов. Правда, нередко встречаются у них мелкие плутни, так что у сербов вошло в поговорку «цинцарски посо» (цинцарская работа), что значит: кое-как, только бы деньги взять, — но что же делать, когда там вся почти торговля не чужда разного рода проделок?.. Зато между ними есть некто кир (Кир отвеч. серб. газда — господин, хозяин.) Таса, содержатель кофейни на малой пияце (малый базар) близ Савы, человек необыкновенно честный и вполне независимого характера: для него все равно, будь какой угодно важный чиновник или простой человек; у него всегда найдете хорошее пиво и утром отличный кофе с густыми сливками, чего в других местах нигде нет. Я упомянул о независимости характера, потому что эта черта в Белграде необыкновенная редкость.

Еще живут в Белграде 26 семейств цыган, которые занимаются кузнечным и слесарным ремеслом, ловлею рыбы [579] удочкой, и они же на всех свадьбах, пирах и других торжественных случаях постоянные музыканты и певцы. В Белграде их бывает постоянно больше, но те все временные жители из внутренности Сербии или из Турции. Между ними резко различаются два типа: одни смуглые с европейскими чертами лица, другие почти черные с синеватым отливом, с толстыми губами и всеми чертами лица напоминают эфиопский тип.

Загляните вы в сербское регулярное войско и вы там найдете наверное людей из Старой Сербии, Болгарии, Македонии, Черногории и из австрийско-венгерских земель. В прошлом году была целая рота, состоявшая из одних болгар, но они разошлись; и теперь однако есть одна рота, состоящая из одних почти иностранцев. В жандармах большую часть, кажется, составляют иностранцы. Есть наконец целая канцелярия, состоящая почти из одних далматинцев: она состоит в ведении известного своей репутацией Бана.

Очень мало здесь валахов, хотя их в целой Сербии довольно много (больше 100,000).

Несмотря на такое разнообразное смешение народностей и типов, все это сливается под одним общим именем сербства.

Перейдем теперь в общественной жизни в Белграде.

П. Ровинский.