ПЫПИН А.

ГЕРЦЕГОВИНСКИЕ ГАЙДУКИ СТО ЛЕТ НАЗАД

___________________

Из народной истории южного славянства.

___________________

Народная история южного славянства во времена турецкого ига до сих пор еще мало исследована. Новейшее возрождение этих народностей как будто вновь открывает их для других народов, в том числе и для их единоплеменных; теперь не трудно познакомиться с жизнью сербов или черногорцев; много путешественников, своих и чужих, посетили и описали эти страны и народы; новая сербская литература уже теперь дает множество всякого рода сведений о географии, статистике, этнографии своего племени. Но старые века самой сербской истории, особенно времен турецкого ига, до сих пор темны. Еще темнее история Боснии и Герцеговины, история Болгарии; сюда едва начинает проникать историческое исследование, — которому еще не помогают ни собрания памятников национальной старины, ни труды туземных историков; самые памятники во множестве исчезли безвозвратно.

Одно не подлежит сомнению. Это — долгая, мрачная истории народа, который бьется за свое существование под игом племени, совершенно чужого и по происхождению, и по нравам, и по религии; племени, исполненного презрением к покоренному народу и примиряющегося с ним только ценою отречения его от своей национальности и религии, т. е. от всего, с чем народ оставался самим собой. Борьба была тяжелая и безотрадная: в течении целых веков не было никакого просвета, [713] никакой надежды на освобождение, — которое, после времен свободы в XIV веке, появилось впервые лишь в ХIХ-м: довольно времени, чтобы племя могло совсем исчезнуть. Оно не исчезло — потому что крепко держалось немногих оставшихся заветов старины, и потому что победители соглашались терпеть его рабочую силу, бесправную и безответную; они не вносили и никакой высшей цивилизации. Но утрачено было много: высшие классы народа во всех покоренных землях балканского славянства, не желавшие потерять своего привилегированного положения, перешли на сторону победителей, приняли магометанство и, отделившись от народа, стали злейшими его притеснителями; не подчинявшиеся владетели были или истреблены, или лишены своих владений, и должны были бежать из страны; зародыши образованности исчезли. Славянская кровь пошла на умножение мусульманской силы; страшная подать мальчиками отнимала свежие ростки народа и обращалась на его беду — из этих мальчиков вырастали янычары.

С падением царств сербского и болгарского, южное славянство потеряло все, чем держалось сознание народной цельности. Не было точки опоры, не было знамени, к которым могло бы примыкать это сознание. Центр был уничтожен, и народ разбился на местные, провинциальные обломки, забывая о своем единстве. Покорение южного славянства продолжалось около столетия; шаг за шагом исчезали полунезависимые владения, в которых доживала последнее время национальная свобода и, наконец, исчезли. Наступила долгая ночь. Сербы относительно были в лучшем положении: часть племени, если не была национально независима, находилась однако в несравненно лучших условиях — в Далмации, под властью Венгрии и Венеции, и в австрийских владениях; небольшой клочок сербской земли в Черногории издавна не покорялся нашествию; сербы долго сохраняли свой религиозный центр в Печской патриархии. Положение болгар было иное: с их царством пала и независимая болгарская патриархия в Тернове, и когда болгарский народ подпал игу турок, болгарская церковь была подчинена игу греков; последнее во многих отношениях не уступало турецкому.

Но господство и подчинение не было спокойное. Масса покорилась; но она не могла до такой степени отказаться от своей личности, чтобы так или иначе не заявлять протеста; тяжесть ига и религиозная антипатия к мусульманству с самого начала [714] питали этот протест, который в особенности выразился в «гайдучестве».

Разными своими сторонами, гайдучество очень похоже на то, чем было у нас старое козачество, разбойничество XVI-XVII-го века, гайдаматчина. Как Московское царство своим крутым отношением к народной и областной жизни вызвало настоящее бегство из государства и создало массу «гулящих людей», вольницы и «голытьбы», отвергших всякую государственную зависимость; как польское угнетение вызвало целый систематический разбой, в виде гайдаматчины, так южнославянское «гайдучество» было не простым разбоем, но, главное, политическим народным протестом и войной против несправедливого, дурно устроенного государства. Сюда уходила ненависть к турецкому господству, мщение на вынесенное зло; здесь, как в нашем козачестве, положено было много народной силы, развились героические похождения, и народная поэзия овладела ими, как понятным и близким народному чувству предметом. Гайдуцкие песни заняли обширное место в южнославянском эпосе, как целый его отдел и период: «юнацкие песни» новейшего времени по преимуществу гайдуцкие. Но затем «гайдучество» в других отношениях было поставлено иначе, нежели наше козачество. Наша вольница имела перед собой обширное, никому не принадлежавшее пространство земель на юге, где «гулящие» и «воровские» люди могли, во-первых, селится правильными обществами, а во-вторых, стали охраной собственной родины против татарских наездов. Это стал передовой пост своего же народа; здесь развилась своеобразная жизнь, которая вошла потом в общее течение. Не так было в южном славянстве; перед ним не было свободных земель, и когда надвигалось турецкое нашествие, массы славянского населения двинулись в соседние страны, где надо было вступить в чужое государство и подчиниться ему, или, оставаясь дома, вести мелкую партизанскую войну; из этой войны и образовалось гайдучество. Уже с Косовской битвы (1389) начинается движение сербов за Саву и Дунай, во владения Венгрии и немецкой империи, со времени покорения Боснии в ХV-м веке, сербы Боснии и Герцеговины стали переселяться в Далмацию, в венгерские и венецианские владения; много их приютил тогда свободный славяно-итальянский Дубровник или Рагуза, и с тех пор сербский элемент стал все больше получать в Далмации перевес над – первоначально более сильным — хорватском. Одна часть этих выходцев утвердилась в Далматинском приморье, в [715] местностях, принадлежавших Венгрии и Венеции; здесь они приняли деятельную роль в войнах против турок. Первоначальным их центром был Клис, а по взятии его турками, они переселились в Сень (Zengg) в северо-восточном углу Адриатики. Это были знаменитые ускоки; в XVI-м столетии они приобрели славу, как страшные пираты, между прочим много вредившие, кроме турок, и венецианцам, которые в первых годах XVII века добились переселения их далее внутрь страны и сожжения их флота. Их имя означает просто «беглецов», эмигрантов; так до сих пор специально называется одно племя в северном углу Черногории. Сама Черногория была местом убежища для славянских беглецов, и, выдержав целые века неравную борьбу с турками, выработала закаленный народный характер, какой в своей истории мы знаем у запорожцев. Войны черногорцев и ускоков против турок в старые времена были своего рода гайдучеством. Протест против турецкого господства заявлялся и в среде самих покоренных земель: здесь не было возможности организовать большой силы, и война с турками велась мелкими партизанскими предприятиями гайдуков. На обыкновенный взгляд, гайдуки были просто разбойники: в гористых местностях сербских и болгарских, они укрывались в горные пустыни и оттуда выходили на свои подвиги — истреблять и грабить турок; но все писатели, говорившие о старых гайдуках, старательно отличают гайдука от разбойника; с гайдучеством, не только у самих славян, но и в глазах посторонних наблюдателей, соединялось нечто героическое, богатырское и патриотическое; это был разбой, приведенный в систему и направленный против народного врага — турка. Сербский «гайдук» (аjдук), болгарский «айдутин», греческий «клефт», так опоэтизированный в эпоху борьбы греков за независимость, были люди совершенно одного рода — не хотевшие покориться турецкой власти, мстившие за насилие насилием.

Это была главная причина, заставлявшая идти в гайдуки. Гайдучество удовлетворяло накипевшему озлоблению; его дикая свобода вознаграждала за угнетения, опасность подвигов завлекала людей храбрых и энергических, как рискованная игра. Конечно, в большинстве только последнее отчаяние приводило гайдука на его дорогу; один был разорен податями и грабительством, у другого убили отца и мать, похитили невесту; третий бежал из тюрьмы или от неминуемой казни. Бывали примеры, что юнак уходил в гайдуки от несчастной любви, [716] от проклятия родителей и т.п. По юнацким песням можно изобразить всю жизнь гайдука, с его первого вступления на героическое поприще, его жизнь в горных лесах и пещерах, собирание гайдуцкой «четы», испытание новичков, встречи с ненавистным турком и т.д. В народной поэзии гайдуки следуют непосредственно за старыми героями эпоса, царями, князьями и банами, как и исторически гайдуки были преемниками тех князей и владельцев, которые последними сражались за независимость против турецкого нашествия и, наконец, отступили перед ним. В старейших песнях, в числе гайдуков встречаются представители старых, сильных и богатых родов; затем это уже случайные герои, выходящие из народной массы.

Таким образом, первоначально гайдучество есть продолжение старой борьбы за свободу, — борьбы, уже не имеющей центра и крупной силы, но тем не менее непримиримой. Вражда к турку есть господствующая идея гайдучества; турок ненавистен, как нехристь и как грабитель; его самого надо убить и ограбить. Понятно, что, уходя в гайдучество, человек мог, наконец, совсем оторваться от общества, привыкнуть к разбою и забыть свою первоначальную цель. Так это и бывало; ускоки, грабившие турок и венецианцев, грабили, наконец, и своих; но в принципе гайдук вовсе не считал себя разбойником; слово «лупеж» (обыкновенный разбойник и вор) есть для него величайшая обида; он — «юнак» (добрый молодец, богатырь), как наш запорожец был «лыцарь».

В песнях рассказывается, почему некоторые из этих юнаков шли в гайдуки (Черты гайдуцкого быта по песням были уже собраны г. Бессоновым, в предисловии к «Болгарским песням» (М. 1866, стр. 116 и д.): мы заимствуем отсюда несколько подробностей. Ср. «Историю Сербии по сербским источникам», Ранке, русск. пер, М. 1867, стр. 59.). Один ушел потому, что не мог заплатить дани, наложенной на округ; другой пошел от проклятия матери; третий — после долгого плена у турок и т.д.

Родоначальник гайдуков, «Старина Новак» (или Новак Дебелич, или Дебельяк), исторически упоминаемый с шестнадцатого века и равно известный сербам и болгарам, рассказывает в песне, как однажды ему не заплатили денег за тяжкую работу; в другой раз, потребовали дани в триста дукатов, — он взял заступ и пошел в гайдуки. Навстречу идут турецкие сваты, а потом жених, и этот его ударил плетью: Новак убил его своим заступом, взял его деньги и саблю, а заступ оставил при нем, чтобы туркам было [717] чем вырыть ему могилу. «Потом сел я на его коня и отправился прямо к Романии; смотрят на это турецкие сваты, не хотели они гнаться за мною, — не хотели или не смели. Вот уж сорок лет привык я к горе и лесу Романии; полюбил их больше, чем свои дворы. А почему? Стерегу дорогу через гору; дожидаюсь (турецкой) молодежи из Сараева, да отнимаю у них серебро, золото, сукно, бархат; одеваю себя и товарищей; всегда готов и настичь и убежать, и постоять на страшном месте, на стороже, не боюсь никого, кроме Бога!». Это — эпические черты настоящего гайдука. Но в лесу и горах иногда приходилось гайдуку очень тяжко; один из них «отметнулся в лес зеленый от притеснений и обид бега, — с голоду ел черную землю, от жажды с листа пил воду». Иногда гайдук, ушедши в горн, писал письмо к своему прежнему притеснителю, требовал от него дани или выкупа, или вызывал на юнацкий поединок: «что кому даст Бог и счастье».

Гайдук действует иногда один, но чаще набирает себе дружину или пристает к готовой. Товарищи собираются под «барьяк», знамя; но принимаются в дружину не все, кто придет, а избранные и испытанные. Начальник дружины называется «арамбаша» (Турецкое слово — начальник гайдуков, которых называют турки «арамия».); он распорядитель действий, он обязывается иногда доставить одежду и добычу, но власть его — добровольно признаваемая; товарищи иногда ропщут на него, и при неуспехе расходятся. Иногда доходит дружина до крайней бедности. «Врага все нет как нет, — говорится в одной песне, — не стало ни хлеба, ни красного вина, в мешке вкусного кушанья. Сидели три-четыре дня, никто не попробовал хлеба, ни вина красного. Досадила юнакам беда, но юнаки тверже камня, терпят голод и юнацкую жажду, никто ни слова не скажет». У другого арамбаши «гайдуки плачут и воют: ружья у них на голых плечах, пистолеты на голой груди, сумки с порохом на голых бедрах».

Гайдуцкие обычаи, вне их военных подвигов, очевидно должны были быть те же народные обычаи. И в Сербии, и в Болгарии гайдуки очень благочестивы: гайдук молится под зеленой елью; умирая, он завещает часть своих денег в афонский монастырь; он дает деньги на поминовение убитых сподвижников; гайдук уважает духовное лицо, «калугера». Между ними очень распространен общенародный, [718] полурелигиозный обычай «побратимства», заключения братства, которое было теснейшим и священнейшим союзом — обычай, весьма известный во всем южном славянстве, а также и в старой России, и для которого установлен был даже особый церковный обряд. Измена побратимству было величайшее, гнусное преступление.

Перед началом дела считается необходимым «помянуть Бога истинного», и арамбаша обращается иногда с речью к своим товарищам, напр.: «братья мои, не пугайтесь; выставьте долгие ружья и идите со мной под гору, в тесные проходы; устройте земляные окопы, камнями заслоните груди и высуньте ружья; тут подождем мы отряд врага. Братия моя и дружина по всему ряду! Смотрите, не уязвила б кого змея, не выстрелил бы он из ружья прежде, чем выстрелит первое мое!». За этим следует распределение, в кого метить. В другой песне, арамбаша говорит: «Пока не ударит мое ружье, пусть никто не стреляет из ружья; а как мое ударит, стреляйте все разом. Тогда помяните единого Бога, схватите острое железо и разом вылетайте все на дорогу. А потом — что Бог даст и счастье от Бога».

Этот распорядок напоминает рассказ новейшего путешественника по Далмации, Коля. Ему пришлось однажды ехать по одной из классических местностей старых гайдуцких подвигов, в Далматинском приморье, между Сенью и Задром (Цара) у подножья Велебита. Как раз накануне около этой дороги совершено было нападение разбойников на дилижанс, сопровождаемый жандармами, убийство и разграбление пассажиров. Любознательный путешественник желал осмотреть место происшествия, и он нашел там те самые окопы и каменные ограды, о которых говорит сербская песня; по замечанию Коля, видно было, что все выстрелы — опять, как в песне — были распределены вперед, для должного успеха дела (Reise nach Istrien, Dalmatien und Montenegro. 2-е изд. Дрезд. 1856. 2, 346 и след.).

Добыча делится поровну; последний участник дела получает столько же, как арамбаша, если только последний не действовал один: тогда и добыча вся принадлежит ему. О самих подвигах песня выражается так: «Всюду ходили мы, Босну исходили, — говорят гайдуки, — где знали дворы — ограбили, где нашли деньги — унесли. Одни дворы остались нам — красные дворы спахии Любовича (т. е. потурченного босняка-помещика), у Невесинья, и там, говорят, богатое имение». [719] Арамбаша отвечает им: «Знаю, братья, и я о тех дворах, мы легко можем к ним добраться; но только если мы там загибнем или получим тяжкие раны, не кляните вы мою душу. А добудем имение, братски разделим его». Оказывается, что спахии Любовича нет дома; он ушел в Хорватию добывать пленных, т. е. на такой же промысел, как гайдуки. Они подошли к его двору, где жена ожидала Любовича, обманом они вошли во двор и принялись грабить; нашли они сундуки и буйволову кожу с «латинскими рупиями» (в Босну ввозили итальянско-далматинскую монету). Арамбаша советует товарищам: «Нагружайтесь товаром, да не перегрузите; нужно беречься на случай погони из Боснии». Арамбаша потребовал от хозяйки ужина, но — «мало он ужинал, и заплакал от своего дьявольства: сестрица моя! прошло лето, пришла зима; изба гайдуку — его плащ, а у меня нет плаща; принеси-ка мне плащ, да кстати и ружье, и саблю; пора мне идти, ждет дружина; принеси поскорее, пока они не пришли, а то будет беда еще больше». Госпожа принесла: арамбаша надел плащ, повесил ружье на плечо, припоясал саблю и целует госпожу в щеку, а на шее у нее висят три нитки — одна с мелким бисером, другая с дорогими каменьями, третья с латинскими рупиями. Он отрезал все три нитки и положил в карман.

Гайдуцкие «четы» в разное время и в разных условиях бывали разной численности; обыкновенно они, кажется, не превышали тридцати человек; в болгарских песнях число доводится до трехсот, вероятно произвольная эпическая цифра. Когда бывало нужно, отряды соединялись и помогали друг другу. Главною целью походов бывало нападение на турок; но под конец они грабили и богатых земляков. Но истинный гайдук редко убивал человека без надобности. Уходя на свои подвиги, гайдук, конечно, мог возвращаться домой только тайком; отсюда, или от особых друзей, они получали съестные припасы, узнавали нужные сведения и т.п. Любопытно, что гайдучество считалось особого рода подвигом, в продолжении которого гайдуки, как наши запорожцы, не позволяли себе женского общества. К чести турок — говорят, что они не преследовали оставшихся семейств гайдуков, исключая крайних случаев.

Гайдучество практиковалось обыкновенно летом. У сербов и болгар одинаково походы их открывались с характеристического Юрьева дня (весеннего) и продолжались до зимы. По зимам гайдуки жили скрытно дома, или у своих друзей, исполняя [720] разные работы. С весной они снова сходились в назначенные ранее места; когда кого недостает, о том собирают справки, и если, напр., гайдук был выдан туркам, то предавший подвергался неумолимому мщению. Собираясь в «четы», гайдуки надевают обыкновенно свое особое платье; у сербов это платье было особенно щеголеватое, между прочим отличаясь яркими цветами: на грудь они надевали, для красы, особые бляхи или же крупные серебряные монеты; на голове носили, напр., шелковые шапки с большою, падавшею на грудь кистью. Надеть гайдуцкий костюм уже значило показать намерение идти на гайдуцкие дела.

Само собою разумеется, что турки принимали против гайдучества всякие меры, ставили пикеты, рассылали «пандуров» для их поимки, заставляли местных жителей ловить, устраивали облавы и т.п. Отрубленная голова гайдука втыкалась на кол; пойманного живого гайдука сажали на кол, — причем обыкновенно ему предлагалось для спасения жизни принять магометанство, а он как можно сильнее ругает Магомета; когда его вели на казнь, он громко пел песни, что иногда спасало его, давая знать товарищам. Но бывали случаи, что гайдук утомляется и желает возвратиться к прежней спокойной жизни. Для него выхлопатывают «бурунтию», бумагу от визиря; он ворочается домой и уже никто не смеет попрекнуть его гайдучеством. Очень часто такие гайдуки кончают тем, что сами идут в пандуры. — Воспоминание о доме, о матери, братьях и сестрах нередко является среди гайдуцких подвигов, и эта черта смягчает суровую до дикости картину.

Приведенные черты собраны из сербских песен, верно передающих и бытовую действительность, — с тою только разницей, что в новейшее время гайдук вероятно чаще, нежели в старину, превращался в простого разбойника. Болгарское гайдучество совершенно похоже на сербское; выше мы упомянули, что их родоначальник один и тот же, Старина Новак.

Любопытно, что у сербов, и у болгар, в гайдучество шли даже девушки, в сопровождении своих братьев. В болгарских песнях воспевается «войвода Бояна», «мома Елена» и др.; они ловко умели владеть оружием и в подвигах не отставали от мужчин. Это подтверждается и фактами. В конце прошлого столетия известна была Сирма-войводка, предводившая отрядом гайдуков, которые долго не знали, что их начальник женщина; она в состоянии была по 18 часов в день быть на ногах. Впоследствии она вышла замуж, и ее, уже [721] восьмидесятилетнюю старуху, видел в Прилепе один из братьев Миладиновых, которому она рассказывала историю своей молодости. Она также упоминается в песнях (Миладиновых, «Болг. Песни», стр. 328. О болгарском гайдучестве, кроме Бессонова, см. у Иречка, Gesch. der. Bolgaren, стр. 473-475, 530, 552.).

Так изображается гайдучество в народной песне. Гайдук является вполне народным героем, которому отдаются полные сочувствия. С такой же симпатией рассказывает о гайдучестве современный свидетель (См. Бацетича, Очерки Старой Сербии, в «Беседе» 1871, кн. 5-я.). Г. Бацетич говорит о гайдучестве на основании бытовых фактов, и точно также придает ему чрезвычайно важное национальное значение: это — хранители идеи независимости и старого национального обычая. В трудные времена, когда над сербским народом тяготело иго, как оно еще тяготеет над турецким славянством, для народа не было бы надежды сохранить свою национальность, не одичать совсем под произволом, не потерять последней возможности человеческого существования, если б у него не было этих народных мстителей. Когда турецкая власть слишком угнетала, когда она оскорбляла народную святыню, гайдуки являлись с отпором я мщением. «Без освете — нема посвете», без мщения — нет спасения: такая пословица составилась в народе, быть может, еще со времен родовой кровной мести; она прилагалась и теперь, и народ глубоко уважал гайдуков, как представителей мщения и правды. Уходя в горы и леса, гайдуки ставили себе задачей мстить за неправду; они не принимали в свою среду бесчестных воров и убийц, и составляли свою общину с строгими правилами. Они присягали между собой не оставлять друг друга до последней капли крови, быть справедливыми, верными обету, и мстить за жертвы турецкого угнетения. Клятва считалась ненарушимой: «гайдуцкая вера крепче камня», — говорила пословица. Они обязывались повиноваться арамбаше во всем, что он найдет хорошим; младшие годами целовали ему руку. Так составлялись гайдуцкие «четы», которые нередко спасали неповинных христиан от турецкого фанатизма и насилия; в народе рождалось убеждение, что без гайдуков, без их суда и расправы, плохо жить; эта уверенность в защите ими правого дела поддерживала в народе бодрость, — он верил, что «пока есть в лесу гайдуки, до тех пор будет и правда», потому что «гайдуцкое ружье стреляет за правду».

Они действовали на турок страхом мщения, и это был [722] единственный и естественный ответ на угнетение. На силу они отвечали силой. Но это не был один произвол. Гайдуцкая дружина приносила с собой общенародный обычай, и имела свое собрание и «састанак», сходку. Сознание своей независимости и уверенность в народном сочувствии делали гайдуков настоящей судебной властью. Народ считал подвиги гайдуков настоящими делами христианской добродетели; звание гайдука получило в его главах какое-то священное значение. Они строго соблюдали религиозные обязанности — исполняли все посты, для исповеди и причастия призывали к себе в горы священника, который и отправлялся к ним, конечно тайком от турок. Гайдуки внимательно следили, что делается в городах и селах, грабили и убивали злых турок, смотрели и за своими соотечественниками, кнезами, кметами и купцами — помогают ли они бедным в нужде, защищают ли от турок. Они, впрочем, не всегда сразу принимали крутые меры, но отправляли «гласоношу» или «книгоношу» (письмоносца) с предостережением об исправлении ущерба и несправедливости, давали сроки и для большей выразительности угрозы посылали кому было нужно «ферик» (патрон). Их расправа была так действительна, что туземные беги и аги не раз брали сторону христиан против властей из азиатских турок, не знавших местного положения вещей. Турки боялись угрозы «кукою и мотыкою» (сербские земледельческие орудия): это означало, что райя, ожесточенная притеснением, бросит поля и земледелие, и уйдет в горы. Людей честных гайдуки не трогали; напротив, всячески их оберегали и мстили за них, если им приходилось потерпеть от турок. Гайдуки были суровы и к своим, наказывали смертью за нарушение побратимства или клятвы, данной на гайдуцком суде.

Естественно было, что в самом христианском населении были люди, которые из личной корысти подлаживались к туркам, помогали турецкому угнетению против собственных соотечественников. Гайдуцкий суд был беспощаден к этим «отпадникам», «отлюдам», губителям христианского народа, который в этих случаях вполне одобрял гайдуков: «хорошо сделал, да будет свята их рука». Гайдуки подвергали «отлюдов» побоям и смерти, и грабили имущество, — кроме женских вещей: они всегда оставляли неприкосновенным девичье приданое; ограбить девицу, по их мнению, было то же, что ограбить церковь.

Таким образом, несмотря на многовековую неволю, в [723] сербском народе было крепко внутреннее сознание своего права и чувства народности; он был бессилен свергнуть иго, но всегда протестовал, как мог, против него. Ив этого сознания произошло и гайдучество, которое в свою очередь укрепляло его. Сербский автор убежден в этом самым положительным образом. «Остался ли бы столь крепким дух народный, — говорит г. Бацетич, — если бы не было гайдуков? Выражением этой внутренней крепости народного духа и внешним проявлением его сил были гайдуки. Жестоко ошибаются турки и европейцы, которые в гайдуках видят разбойников. Напротив, при тех условиях порабощения, в которых был поставлен сербский народ, он иначе и не мог проявить лучшую сторону своего духа, как в гайдуках. Другая форма проявления была невозможна. Когда власть не могла, или не хотела идти дружно с народом, а, напротив, относилась к нему враждебно, одни гайдуки поддерживали в народе и веру, и обычаи, и нравы, и правду: их судом и расправою успокаивалась народная совесть и удовлетворялось чувство правды, сознание права. Под защитою гайдуков народ (в Боснии и Герцеговине) отстаивал себя, и свою нравственную самостоятельность и свою общественную жизнь до самых пятидесятых годов, или до прибытия Омера-паши из Константинополя с регулярными войсками… Гайдуки сдерживали и турок и отступников, внушая им страх неизбежной правдивой кары… Отсюда истекала особая тонкая черта взаимных отношений сербов и турок. Опираясь на гайдуков и видя в них как бы лучшую сторону самих себя, порабощенные сербы не упадали духом и имели достаточно нравственной поддержки, чтобы соблюсти в целости достояние своей народности; а с другой стороны, и турки и всякие выродки и злодеи не могли безнаказанно покушаться на святыню народной жизни. Таким образом гайдуки были благодетельной силой, уравновешивающей обе враждебные стороны».

Читателю может показаться слишком идеализированной картина, нарисованная г. Бацетичем, когда другие отзывы представляют гайдучество не столь безупречным оберегателем правды. Видимое противоречие объясняется тем, что в гайдучестве были свои злоупотребления, были дурные люди; но святое в целом, мимо этих злоупотреблений, гайдучество действительно заняло в народной истории южного славянства то положение, какое приписывает ему сербский автор. В этом убеждает, во-первых, та героическая роль, какую дает гайдукам народная поэзия: в [724] сербском и болгарском эпосе песни о гайдуках идут непосредственно за песнями о старых героях, — за песнями о князе Лазаре, Милоше Обиличе, Марке Кралевиче; гайдуцкие подвиги — такие же народно-героические подвиги, и песня дает им то же самое сочувствие. Во-вторых, чтобы осветить историческое значение гайдучества, надо вспомнить, что дело освобождения в Сербии начали и совершили гайдуки; когда народное негодование к притеснителям перешло в восстание, гайдуки явились его естественными предводителями: знаменитый Черный Георгий бывал гайдуком, Милош — также, их первые сподвижники Главаш и Велько были известные предводители гайдуцких «чет» (Ср. Историю Сербии, с.91-92). Первые стали потом князьями и забылась их прежняя роль: «гайдук Велько» так и остался с этим именем в истории сербского освобождения. Велько в особенности приобрел славу своей патриотической энергией в борьбе с турками, в которой еще молодым человеком тогда же сложил голову.

В настоящее время гайдуков нет в Сербии и Черногории, где народная свобода сделала их ненужными. Но в Черногории еще до очень недавнего времени старое предание сохранялось в обычае составлять (даже в «мирное» время) «четы» для партизанской войны с турками; каждому черногорцу необходимо было побывать в «чете», сделать с ней поход, и, чтобы достойно носить имя юнака, надо было отрубить турецкую голову (См. рассказы г. Попова, «Путеш. в Черногорию». СПб., 1847. Frilley et Wlahowitj, «Le Montenegro contemporain». Paris, 1876).

_______________

Мы приводим дальше исторический рассказ о подвигах одного знаменитого гайдука прошлого столетия, действовавшего в Герцеговине и Боснии. Этот рассказ находится в книге итальянско-далматинского писателя Ловрича, о которой мы имели случай упоминать прежде (Osservazioni di Giovanni Lovrich etc. Venezia, 1776. См. «Первые слухи о серб. нар. поэзии», «В. Евр.», 1877, январь.). Рассказывая о жизни далматинских сербов, Ловрич не мог пропустить столь крупной черты народного быта, как гайдучество, о котором, видимо, было много толков и вне Далмации. Ловрич сам строго отличает гайдуков от простых разбойников: гайдуки, по его отзыву, люди, исполненные мужества, храбрые, предприимчивые, смело встречающие всякую опасность, но и способные на всякую [725] несправедливость, потому что, начиная с войны против турок, кончают иногда и тем, что нападают на своих соотечественников. Они не гоняются за мелочами, но когда услышат, что идет турецкий караван, они нападают на него из своих засад, всегда в меньшем числе; они часто рискуют жизнью, чтобы добыть себе пищу, и Ловрич отдает справедливость их решительности и характеру. В те годы (книга Ловрича вышла в 1776) славился в Далмации гайдук Бушич, который собирал настоящую дань, харач, с турецких деревень; одно имя его наводило на турок страх. Ловрич замечает, что самая местность, горные леса и ущелья способствовали успеху гайдучества, и припоминает римского историка Флора, который уже заметил это обстоятельство: Dalmatae sub silvis agunt, ideo ad latrocinia promptissimi. Далматы уже в те времена были чрезвычайно наклонны к грабительству. Гайдуки выходят на дело весной; у сербов есть поговорка: «Юрьев данце, айдуцки састанце» — Юрьев день, гайдуцкая сходка, — с этого времени деревья покрываются листьями, так что люди могут скрываться за ними. Не все идущие в гайдучество руководятся одинакими побуждениями, говорит Ловрич. Одни уходят вследствие совершенных ими преступлений; другие потому, что несправедливость правителей лишила их собственного достояния, наконец, третьи из желания подвигов (per bravura), — надо добавить: из желания направить эти подвиги именно против турок. Ловрич рассказывает, что один из гайдуков этого последнего свойства, будучи взят пандурами (заметим, что «пандуры» были и у турок, и у венецианских властей в Далмации, и у австрийских) и передан в руки правосудия, на вопрос чиновника (cancelliere, вероятно венецианско-далматинского), почему он стал разбойником на большой дороге, ответил: «А почему ты стал чиновником?». Эти люди, прибавляет Ловрич, хотя и одичали, не бывают неблагодарны и не бывают предателями; и те воровства и свирепости, какие совершаются часто в далматинских пределах, совершаются людьми, которые только прикрываются внешностью гайдуков, но не настоящими гайдуками.

Ловрич ставит вопрос, каким образом может быть уничтожено гайдучество? Этот вопрос очень затрудняет его, но он верно замечает две причины: «алчность некоторых правителей» (l’avidita di alcuni ministri) и то мнение, господствующее у этих людей, что тот наилучший юнак, кто убьет больше турок. Это мнение Ловрич считает «нечестивым и [726] застарелым» — он не хотел признать, что «нечестивое мнение» имело достаточные основания в отношениях турок к славянам, в страшной ненависти покоренных к турецкой власти, которая тяготила их сверх всякого терпения.

Славянские разбои в Далмации был предмет, давно известный в итальянской литературе. Некогда ускоки были грозой не только для турок, но и для венецианцев, торговля которых страдала от их пиратства. Венецианские писатели занимались ими издавна и оставили любопытные сочинения об их истории. Такова «История Ускоков» Минуччио Минуччи, и знаменитейшего из венецианских писателей тех времен Фра Паоло Сарпи. Между прочим, вероятно эти книги способствовали тому, что имя ускоков приобрело известность и в целой европейской литературе, — даже до нашего времени, когда Жорж-Занд выбрала здесь сюжет известного романа… Далматинское гайдучество было явлением того же порядка, и Ловрич предполагал, что оно способно занять его читателя. В приложении к своей книге он поместил целую биографию одного знаменитого в свое время гайдука, которого он знал лично. Мы думали, что эта биография будет не лишена интереса и для наших читателей, как эпизод народной южнославянской истории и фактический комментарий к южнославянской эпической поэзии. Ловрич писал биографию отчасти по ходившим рассказам, отчасти со слов самого героя; он сам признает, что в рассказе может быть преувеличение, какое всегда способна прибавить молва, — но сущность дела не подлежит сомнению.

Станислав Сочивица — характеристический представитель южнославянского гайдучества. Он был вынужден броситься в эту жизнь, полную опасностей; его свирепость направлена была исключительно против его заклятых врагов, турок, и его потурченных земляков. Биография Сочивицы представляет все те черты, с какими является гайдучество в народной песне; сам он, по словам Ловрича, был воспет в народной поэзии. К биографии приложен и портрет его во всем вооружении и с подписью из Овидия:

Vox vera, trux vultus, verissima mortis imago,
Quamque lupi saeve plus feritatis habet.

________________

[727]

Жизнь Станислава Сочивицы.

…. Reperies qui ob similitudinem morum
aliena malefacta sibi objectare putent.
Тас. Аn. 4.

Поощряемый примером многих знаменитых писателей, я позволяю себе написать жизнь разбойника на большой дороге. Саллюстий описал нам возмущение Катилины. Многие историки укоряли этого писателя, что он оставил потомству столь недостойные воспоминания, но они не рассуждали, как возвышенный мыслитель Тацит, что люди, по сходству нравов, думают, что чужие злодеяния служат им укором. Поэтому, может быть, другие писали о Картуше, или Мандрино. Фра Паола Сарпи, этот проницательный и остроумный разыскатель истины, удостоил передать потомству историю ускоков, которые были не что иное, как разбойники на большой дороге и морские пираты. Но сколько царств произошло из таких низких источников во времена более патриархальные? Разве знаменитый основатель Рима не представляется глазам рассудительных писателей как нечто вроде разбойника на большой дороге? Но так как здесь не место наскучать бесчисленным количеством примеров, я начну биографию моего разбойника. Она представит нам факты, которые покажутся романическими; но как истина, служащая мне руководителем, не позволяет мне завлекать читателей баснями, так она позволяет мне не верить рассказам, которые людьми менее требовательными выдаются за истинные. Как бы то ни было, основание истории Сочивицы справедливо; относительно обстоятельств и эпизодов можно бы было подозревать, что иногда они баснословны. Но удивительно ли, если б это и было? Так бывает со всякими историями… Я старался удалить народные преувеличения об этом предмете, и всегда следовал рассказам более подлинным и правдоподобным. И если бы к стыду моему я оказался после лживым, то виной тому было бы всеобщее согласие людей в наших краях (Т. е. в Далмации) и сам Сочивица, который лично диктовал мне собственную жизнь и, сказать по правде, с меньшими преувеличениями, нежели те, которые de magnis majora loquuntur (о великом рассказывают еще большее).

Станислав Сочивица, один из гайдуков, наделавших всего более шуму в наши дни, родился в Герцеговине, в Симьове, в деревне Враньско, в шестнадцати милях от Требинья, в турецких владениях, в 1715 году. Отец его, Вук, был человек крайне бедный; у него было три брата, с которыми вместе он обрабатывал землю у очень богатых турок, Уметальчичей (По имени видно, что это были потурченные сербы). Бедное семейство Сочивицы терпело от своих хозяев угнетение самое суровое, жестокое, оскорбительное и тираническое. Сочивица, от природы свирепый, и братья его не могли по крайней мере не [728] раздражаться против столь варварского обращения, но их миролюбивый отец хотел, чтобы они терпеливо сносили все, и так шло долго. Случилось, что упомянутые помещики, которых было трое братьев, собравши арач (харач) или подать с крепостных разных своих деревень, набрали сумму в восемнадцать тысяч цекинов и остановились на отдых в доме Сочивицы. Тогда он сказал своим братьям, — хотя отец и не разделял этого мнения, — «теперь пора отомстить». Бедность, в которой они находились, верная добыча, тирания помещиков, воспоминание о прежних обидах, все эти причины убедили братьев согласиться с мнением Сочивицы; они убили своих помещиков и гостей, и похоронили их в очень глубокой яме, вырытой близ дома. В то время пашою в Требинье был турок, по имени Сулейман, и «фирдус», или капитан, но имени Пашич. По их приказанию были убиты или обращены в неволю около пятидесяти христиан, потому что не хотели признать себя виновными, когда не были ими. На семейство Сочивицы никогда не падало подозрения, чтобы оно могло быть виновным. У турок есть закон, что в деревне, где пропадает какая-нибудь сумма денег, жители должны заплатить ее, если она не найдется. Так сделано было в этом случае. Но богатая одежда, необычная гордость, резкость и дерзость, овладевшие Сочивицей, не могли скрыть убийства дольше одного года. Поэтому, едва начала понемногу ходить молва, Сочивица поспешил посоветовать братьям бежать со всеми деньгами, какие у них были. Ушедши оттуда с стариком отцом, который умер на дороге, они прибыли в Имоцки. Это было в 1745 году. Здесь они купили себе землю, выстроили дом и завели две лавки, полные самыми дорогими товарами. Сочивица нашел, что пустяки, приобретаемые в лавке, не заслуживают его внимания, и потому решил вернуться в Черную-гору (Такая местность есть в западной Герцеговине, но, может быть, разумеется здесь и нынешняя Черногория) в обществе нескольких родных и друзей, числом в десять человек, и в течении одного лета они убили сорок турок. У одного из товарищей Сочивицы не доставало ружья, и он отправился на розыски, чтобы отнять ружье у первого, кто попадется навстречу. Но неожиданно он наткнулся на турецкий караван. Два первых турка, которые его увидели, приняли его за гайдука, чем он и был на деле: он отвергал это. Но подошли другие шестеро, и стали делать ему тот же комплимент, и без других церемоний окружили его. Попавши в такие плохие обстоятельства, он прибегнул для своего избавления к стратагеме, и, выстрелив из пистолета, стал громко кричать на помощь своим товарищам, которые оставались в недальнем расстоянии. Турки, думавшие, что он уже у них в руках, обернулись взглянуть, откуда придут его товарищи, а Сочивица между тем успел выскочить из их круга. Но как спастись от их выстрелов? Сочивица хорошо знал привычку турок стрелять всем за один раз, и бросился ничком на землю. Таким образом турки, которые выстрелили из ружей с величайшей быстротой и по настоящему должны были бы попасть ему в грудь или в голову, [729] все дали промах. Тогда, вставши на ноги, Сочивица убил одного турка; а другого, угрожавшего его жизни саблей в руках, ошеломил прикладом ружья, забывши, что у него есть еще пистолетный заряд, которым после он его убил. Между тем прибежали товарищи Сочивицы и убили еще турка; остальные пять обратились в бегство. Приближавшийся караван был слишком многолюден, и Сочивица не хотел рисковать дальнейшими хлопотами, а если б с ним было больше товарищей, он мог бы получить огромную добычу. После этого случая он вернулся в Имоцки, где жил спокойно около девяти лет, занимаясь торговлей, хотя от времени до времени доставлял себе удовольствие убивать, для развлечения, какого-нибудь турка. Но один из его братьев любил отправляться с особенно свирепыми гайдуками на подвиги против турок, и между ними был один, по имени Пециреп, который забавлялся тем, что сажал турок живыми на кол и жарил их. Но турки отплатили ему тем же, и говорят, что когда они его взяли и посадили на кол, он висел на нем три дня, не изменяя своей гордости, и чтобы показать свое презрение к смерти, курил трубку. Брат Сочивицы вступил в побратимство с одним морлаком-греком (Т. е. морлаком, или сербом, православным), турецким подданным. Этот вероломный грек сумел принять на себя вид такой дружбы, что убедил его придти к нему в дом, недалеко от границы Имоцки, угостил его со всем национальным гостеприимством, хорошо напоил его и уложил его немного отдохнуть. Затем он побежал дать знать туркам, и из жадности получить награду, предал друга в руки турок, которые отвели его к паше в Травник. Как всякий может вообразить, турки мучили брата Сочивицы в течении целых восьми дней, самыми варварскими и свирепыми способами. Когда до Сочивицы дошел слух о трагической судьбе брата, и не было точных известий, он отправился расспросить о деле к его мнимому побратиму, и отец последнего с почтенной старческой важностью рассказал дело так, что Сочивица остался уверен, что никто не совершил с ним предательства. Тогда побратим сделал вид, что отправился в стадо, которое было далеко, за бараном, чтобы хорошенько угостить Сочивицу, а на самом деле пошел позвать турок из Дувна (Вероятно, то Дувно, которое находится в Герцеговине, западнее Мостара), миль за двенадцать от своего дома. Прошло уже несколько часов ночи, но баран не являлся, и тогда Сочивица и вся семья побратима улеглись спать. Но Сочивица не мог заснуть как человек, предвидящий какую-нибудь беду, встал с постели и хотел зажечь спичку, но не нашел огня, потому что хозяин дома, зная, что должно было произойти в эту ночь, затушил огонь и спрятал также все оружие. Сочивица стал подозревать, что здесь готовится какая-то измена, и с бешенством стал разыскивать по дому свое оружие, но напрасно. Он громко звал, не может ли кто указать ему, где оно находится, но никто не отвечал ему; наконец, одна старуха резко и с досадой сказала ему: «Молчи, глупец, и ложись спать, [730] не буди мое семейство». Но Сочивица вовсе не думал спать. К счастью, при нем всегда бывало все нужное, чтобы зажечь огня, и, спохватившись, он зажег его. Он спросил потом хозяина дома, где положено его оружие. Хозяин притворился, что не знает; но притворное незнание стоило ему жизни, — Сочивица убил его топором, который ему попался. Тогда одна старуха с величайшей поспешностью принесла ему все его оружие. Получивши его, Сочивица вышел из дому и спрятался невдалеке от него, чтобы наблюдать, чем кончится предательство мнимого побратима, как вдруг услышал лошадиный топот — это приехали турки, которые должны были взять его. Но они вернулись обратно, крайне огорченные, что не нашли его. Сочивица возвратился в Имоцки. Он вспоминал двойное предательство побратима, и думал только о мщении. Через несколько дней он подобрал семь товарищей, и отправился с ними ночью сжечь его дом, который был покрыт соломой, где и сгорело семнадцать человек этого семейства, которые, к их крайнему несчастию, в этот вечер все собрались спать в доме. Одна бедная женщина с ребенком на руках подошла к порогу двери, чтоб уйти от пожара, но в ту же минуту была поражена несколькими ружейными выстрелами и убита вместе с ребенком. Турки не знали, кто был виновником этого пожара, но подозрение могло пасть только на Сочивицу. Поэтому, раздраженные таким свирепым мщением, они обратились с самыми горькими жалобами против него к правителю Далмации (Eccellentissimo General della Dalmazia), и тогда мудрейшим образом было повелено, чтобы дом его был разрушен, его сообщники наказаны, и назначена награда в двадцать цекинов тому, кто убьет его, и сорок, кто возьмет его живым. Когда Сочивица потерял уверенность, что может жить в Имоцки с обычной свободой, он постарался выбрать капитал из своей торговли прежде еще, чем узнал о декрете, вышедшем против него. Он был в постоянной тревоге, не будучи уверен в своей участи, и употреблял всевозможные предосторожности, чтобы не быть взятым врасплох. Пятнадцатого августа 1754 года, в который он сделал упомянутое злодейство, он был на ярмарке в Сине (По-итальянски – Zeng, близ границы – тогда венецианско-турецкой, ныне турецко-австрийской. Эту Синь надо отличать от Сени (по-итальянски Segna, по-немецки Zengg), в северо-восточном углу Адриатического моря, где было главное гнездо знаменитых ускоков, в конце XVI и начале XVII века.), и, увидев, что оттуда отправился отряд кроатов верхами, он подумал, что, быть может, отряд пошел его разыскивать, и потому шел за ним издали, наблюдая, в какую сторону он отправится. И так как предполагалось, что Сочивица имел своих шпионов, солдат направили по другой, а не по обыкновенной дороге. Но он из страха, так как дело шло об его жизни, не доверял никому, кроме самого себя, и предположил, что кроатский отряд идет наверно в Имоцки, хотя и непрямым путем. Тогда он немедля пошел напропалую, перерезывая то тернистые долины, то крутые горы, прибыл в Имоцки до прихода солдат и успел предупредить свое семейство, которое собрало все, [731] что было лучшего в доме и обратилось в поспешное бегство. Таким образом, когда дом его был при этом разрушен, в нем не нашлось вещей большой цены. Но, предвидя, что пребывание в Венецианских владениях может принести ему худой конец, Сочивица нашел благоразумным поскорее переменить государство, и перешел с семейством в Австрийские владения, в Карловац, у реки Церманьи. Это место не представляло удобств для жизни человеку, имевшему правилом убивать магометан. И Сочивица много переменился. Он прожил неполных три года с своим семейством, которое состояло из пяти других лиц (именно: двоих братьев, жены, сына и дочери), не вредя никому, и быть может, прожил бы так до самой смерти, если бы некто, имевший на то возможность, из жадности к золоту не предал его в руки турок, вместе с двумя братьями. Говорят, что человек, который был способен на такую самовольную выдачу, понес наказание. Сто турок взяли Сочивицу с его братьями в Куче (Cuc), за Удбиной, которая находится около тройной границы, и отвели к травницкому паше; несколько лет перед тем этот самый паша умертвил одного из его братьев, по поводу которого Сочивица, как мы видели, навлек на себя негодование турок. Сочивица и его братья были посажены в тюрьму под крепкий надзор, и им предложено было два условия: или сделаться турками (т. е. принять магометанство), или быть посаженными на кол. Так как им не нравилась эта последняя любезность, они согласились скорее на обрезание, и Сочивица принял имя Ибрагима. Двое братьев через несколько времени были взяты из тюрьмы, и один из них сделан был агой — довольно почетный титул у турок. Но ага предпочел отказаться от этой почести и убежать; то же сделал другой брат. Тогда паша велел наложить на Сочивицу двойные цепи и стеречь еще строже, так что ему не оставалось ни малейшей надежды на освобождение. Сочивица притворился, что стал хорошим турком, но этого было мало. Прежде он и в самой тюрьме говорил гордо с турками, теперь он стал послушен; но и этого было мало для его освобождения. Однажды, ведя свои обыкновенные диалоги с тюремными сторожами, он сказал: «меня теперь уж не тяготит быть заключенным в тюрьму; я совершил преступление, и заслужил тюрьму. Но меня заботит только, что много денег остается зарыто в землю в горах, и роздано в долги моим землякам. Если б только паша захотел, он мог бы получить их. Без меня, конечно, он не может добыть их, потому что каждый может отказаться, что брал их от меня». Сторожа с величайшей поспешностью донесли паше об этом разговоре. Паша, от природы жадный (как обыкновенно турки), велел, чтобы Сочивицу повели, под конвоем из десяти турок, указать, где зарыты деньги. Сочивица прошел много мест, где, по словам его, зарывал деньги, но нигде не находил их. Подозревая, не хотел ли он таким способом освободиться из их рук, турки решили отправиться с ним в Синь, и там два часовых строго стерегли закованного Сочивицу день и ночь, с заряженными ружьями. Призывали множество людей, [732] которые, по словам Сочивицы, должны были ему большие суммы. При очной ставке он с большой храбростью настаивал, но в конце концов все его утверждения оказывались ложными. Он объяснял это тем, что ошибался в именах лиц, и говорил, что надо позвать других. Таким образом он обманывал турок целый месяц, и делал это лишь затем, чтобы найти какой-нибудь случай к бегству. Наконец, турки догадались об обмане. Они вытребовали в Синь его жену с двоими детьми, сыном и дочерью, которые жили около Задра, чтобы и их отвести в Травник (В Боснии). Но чем виноваты были невинные дети в преступлениях отца и бедная жена в делах мужа? Но таково оттоманское правосудие. Жена с детьми явилась к эфенди, начальнику турок, стороживших Сочивицу. Какую нежность и сострадание должно было вызвать в ней зрелище мужа, удрученного цепями? Ей велят поцеловать руку у начальника турок. Она повинуется, то же делает дочь, и Сочивица выносит это. Но когда он увидел, что ту же церемонию велят исполнить его сыну, он в озлоблении сказал: «уйди отсюда, не целуй руку у этой собаки». Турки, выражая сожаление и как бы извиняясь перед Сочивицей, говорили, что это делалось просто по обычаю. Двадцать шестого ноября 1758 г. решено было отвести Сочивицу в Травник. Его вывели из дома, где он жил. Турки окружали его. Один из них подошел, чтобы вести его за руку. Сочивица несколько раз ударил его своей цепью, велел ему отойти, и сказал грубым голосом: «Разве ты думаешь, собака, что я женщина, что хочешь вести меня за руку?». Он сел потом один на лошадь и позволил только самому эфенди привязать его внизу к самой лошади. Жена и дети также были посажены на лошадей. Жители Синя, видя их в таком плачевном положении, давали им небольшую милостыню». Потом, как увидим далее, эта милостыня помогла ему больше, чем все значительные суммы денег, какие он награбил прежде. Он отправился из Синя в сопровождении десяти турок, и для большей безопасности — еще сорока наших пандуров. Человеколюбивый Сочивица употребил всю собранную милостыню на то, чтобы по дороге изобильно угостить турок водкой. Они удивлялись его любезности, и, выпивая за его здоровье, опьянели окончательно. Когда они перешли венецианскую границу у Билибрега (На нынешней границе Далмации с турецкой Хорватией), Сочивица притворился, что озяб; он просил чем-нибудь покрыться, и ему тотчас принесли кабаницу, или плащ. Он добыл себе, — не знаю, каким образом — нож, и мало по малу обрезал им веревку, которой был привязан к лошади, и ему удалось разрезать ее совсем, так что турки этого не заметили. Около двадцати-четырех часов (По итальянскому счету времени, — что приходится ввечеру), турки, больше чем когда-нибудь разогретые ракией, прибыли к башне Пролог (недалеко от Билибрега), где всегда стоит турецкий караул. Здесь поднялся спор, остановиться или идти дальше, но, наконец, решили идти. Они не успели отойти от [733] башни на два мушкетные выстрела, как Сочивица, бросившись с лошади, ударил цепью по голове ближайшего из стражей, и, спустившись по обледеневшей земле, в один миг очутился во рву и спрятался на первом встретившемся дереве. Турки, бросившись его отыскивать, думали, что он все бежал, и ушли далеко вперед, надеясь услышать стук цепей. Когда ночь стемнела больше и Сочивица нашел возможным слезть, он вернулся спокойно к башне Пролог, и после, по необычным дорогам, отправился к венецианской границе. Странствуя среди гор всю эту чрезвычайно холодную ночь, когда, с одной стороны, шел снег, с другой — дул бешеный Борей, он встретил стаю волков, которые страшно выли от холода, и таким образом, убежавши от одной опасности, он впал еще в худшую. Он подошел к первому дереву, чтобы взобраться на него, но тяжесть цепей влекла его вниз. Это было его единственное оружие, и он уже собирался сражаться им и защищаться, как древние герои, которые сражались ветвями и стволами деревьев. Но — волки прошли мимо и не тронули его. Так оправдывается пословица, что волк никогда не съест волка. Турки, полные стыда и сожаления, что упустили из рук Сочивицу, с утра разыскивали его по всем закоулкам леса, где, как можно было думать, он скрылся; но, отчаявшись найти его, увели с собой его жену и детей к травницкому паше. Они заставили детей принять магометанство, но никак не могли убедить к этому их мать. Дочь Сочивицы так понравилась одному турку, что он взял ее в жены, говоря, что было бы несправедливо, если б такая прекрасная кровь затерялась у морлаков. Один итальянец, который женился на одной из наших морлачек, говорят, сделал такое же замечание. Кто больше варвар: турок или итальянец? Возвратимся к Сочивице. Как скоро морлаки узнали об его избавлении, они, разумеется, тотчас сложили песню в честь этого храброго национального героя. Я охотно поместил бы ее здесь в конце, если бы мне удалось иметь ее в целом виде, хоть бы затем, чтобы показать, как наши морлаки, не изучавши никогда поэзии и даже не умея читать, умеют слагать стихи, в которых, — если они не испорчены, переходя из уст в уста, — никогда не бывает недостатка в должном числе слогов, а также и в счастливых искрах воображения. Травницкий паша, до последней степени раздраженный тою шуткой, какую сыграл с ним Сочивица после таких предосторожностей в надзоре за ним, и в особенности считая успех бегства вечным позором для своего имени, решился во что бы ни стало добыть его живого или мертвого. Он тотчас отправил посольство к превосходительному синьору Карлу Контарини, тогдашнему генералу Далмации, прося у него этого человека и давая понять, что Контарини обязан его возвратить» Но благоразумный генерал отвечал, что не знает, где находится Сочивица, а что турецкая стража, имевшая его в руках, должна была лучше за ним смотреть, и давал понять, как неразумно было их требование, когда они упустили его из рук в своем собственном государстве, и, наконец, что он не может отвечать за их неряшество. Тогда турецкие посланцы стали жаловаться на [734] наших несчастных пандуров, изображая их перед генералом как соучастников бегства Сочивицы. Чтобы удовлетворить отчасти клевете упрямых оттоманов, этим людям сделано было легкое наказание, хотя потом найдено было, что они вовсе не были виноваты. Но Сочивица не был доволен тем только, что сам освободился от рук турок, и постоянно думал об освобождении жены и бедных детей. Это была его единственная забота, чтобы начать потом спокойную жизнь. Он много раз извещал травницкого пашу, что решился не делать больше никаких неприятностей туркам, если только они отпустят его жену и детей; но паша смеялся над его предложениями, и вместо того, чтоб укротиться, ожесточался еще более. Сочивица попробовал убеждать его письмом, и между прочим отправил ему письмо приблизительно такого содержания: «Я слышал, паша боснийский, что ты жалуешься на мое бегство. Спрашиваю тебя: что сделал бы ты на моем месте? Дал ли бы ты связать себя, как животное, дал ли бы вести себя людям, которые, пришедши на известное место, по всей вероятности, умертвили бы тебя? Природа научает всех бежать от смерти. Что я сделал, кроме того, что последовал ее законам? Но какое преступление, о, паша, совершили моя жена и мои дети, и за что, против всякой справедливости и здравого смысла, их держат у тебя рабами? Быть может, ты думаешь сделать этим меня послушнее? Ты ошибаешься. Ты делаешь меня более упрямым. Но послушай: ты можешь над ними удовлетворить свое бешенство, но это не принесет тебе никакой пользы; я удовлетворю свою ненависть над твоими подданными, турками, и это послужит тебе величайшим вредом. Отдай же мне, прошу тебя, мою кровь. Добудь мне прощение от моего государя, и не вспоминай прошлых обид. Я оставлю в покое твоих подданных, и когда могу, буду даже служить им охраной. Если ты откажешь мне в этой милости, жди от меня всего, что может сделать человек, пришедший к отчаянию. Я соберу товарищей, я расстрою твою торговлю, буду грабить твоих купцов, и с этой минуты, если ты не обратишь внимания на мои слова, даю торжественную клятву убивать всякого турка, какой попадется мне в руки». Паше неприлично обращать внимание на письма разбойника, но он не подумал о последствиях. Сочивица, видя, что паша как будто насмехается над ним, начал отплачивать на его подданных, чтоб не изменить своему обету. В первый раз после освобождения он собрал двадцать пять товарищей, и пошел к Сараеву (Serraglio), в нескольких днях пути за венецианской границей. Там он напал на караван во сто лошадей и семьдесят человек. Все они, увидев Сочивицу с такими спутниками, поступили благоразумно — бросились бежать. Был убит лишь один еврей, который не сумел убежать, быть может, от смущения, предвидя разграбление неосторожно положенной суммы, находившейся в караване. Сочивица с товарищами взял деньги и товары этого каравана, сколько каждый мог нести на спине без особенного утомления. И так как Serenissima Republica Венеции не могла гарантировать его добычи и убийства турок, то не было примера, чтобы Сочивица когда-нибудь [735] убивал их в венецианских владениях. Будучи подданным обоих государств, оттоманского и венецианского, он очень хорошо знал разницу между варварством и тиранией первого, и мягкостью и человечностью второго. Но вместе с тем он был очень ловок. Он никогда не делал зла тем, о ком знал, что те могут ему повредить. Таково обыкновенное правило всех гайдуков. Но у Сочивицы было то, чего не было у гайдуков. Проницательность его ума, находчивость, быстрота значили больше, чем у его товарищей – сила. Он нападал на турок в домах самих турок, которые умеют быть храбрыми только у себя дома, наподобие собак у наших морлаков; с этими собаками он их и сравнивал. Шумное поражение, нанесенное им упомянутому каравану, вывело турок из бездействия, — они решили поймать его. Сочивицу искали повсюду, в горах, равнинах, долинах, в лесах, а Сочивица ходил посреди их городов и рынков. Он и его товарищи добыли себе турецкие чалмы, носили их с собой и надевали на голову, когда хотели, чтоб их принимали за турок. В этом превращении, и при помощи нескольких турецких слов, какие они знали, они, бывало, закусывали среди рынка в Сараеве, что и было нужно людям, которые иногда по суткам и больше оставались без пищи. Если турки угадывали потом это превращение, их погибель была почти верная. Но кто бы подумал, что они будут так дерзки, чтобы толпой приходить на турецкие рынки? Отправившись из Сараева, Сочивица с товарищами пришел в несколько дней в Дрогович, в семи милях ниже истоков реки Цетиньи, укрылся в одном монастыре калугеров и собрал всех разбойников (Автор, далматинский католик, помещает здесь иронические отзывы о «калугерах», т. е. православных монахах, которые не стыдятся «давать убежища разбойникам» и подсмеивается над их постами. Но он забывает, что его герой, как и сам он в других местах это объясняет, вовсе не был простой разбойник, но главной и единственной целью имел истребление и грабеж турок. Южнорусский монах таким же образом укрыл бы запорожца. Сами «калугеры» также ненавидели турок, и тут было не до отвлеченных рассуждений.). Здесь он оставил одному калугеру, по имени Геннадию, часть своей добычи, которая всегда была больше, чем у других, потому что он был арамбаша, или предводитель гайдуков. Часто Сочивица отделялся от своих товарищей, и иногда на целые месяцы о нем ничего не было известно. Это заставляло турок думать, что он уже умер. Но Сочивица ожидал только удобного случая истреблять их, и сколько раз он выходил один против двух, трех, или даже четырех турок. Чудеса, какие рассказывались о нем у турок, казались невероятными, и он одолевал их до такой степени, что сами турки просили пашу простить этого человека и выпустить на свободу его семейство. «Разве ты хочешь, — говорили они паше, — чтобы погибала магометанская вера?». Но упрямый паша не хотел слушать убеждений, и от его упрямства подданные его должны были подвергаться убийствам. Торговля терпела затруднения, и никто не мог спокойно заботиться о своих выгодах. Но беспокойства, причиняемые Сочивицей, становились невыносимы не для [736] одних оттоманов, но имели очень важные и убыточные последствия и для венецианского государства. Он сделался как бы источником кровавых раздоров между пограничными жителями. И кто знает, не из таких ли мелких начал происходили часто целые войны? Как важно было поэтому иметь в руках Сочивицу! При каждом обращении оттоманов, в Далмации возрастала цена за его голову. Сочивица очень хорошо знал об этих хлопотах, но, тем не менее, не переставал убивать турок. Около 1760 года, один ходжа (асiа), по имени Змаич (Очевидно, опять потурченный серб), который считался у турок свирепейшим героем, стал хвалиться, что Сочивица не осмелится принять его вызова один на один. Сочивица не потерпел в турке такого высокомерия. Однажды он был с шестерыми из своих товарищей в Тичеве, недалеко от Гламоча, в турецких владениях, когда им встретился караван в десять человек, в числе которого, по случаю, был и Змаич с своим братом. Сочивица не променял бы на царство такую счастливую встречу. Ходжа Змаич, как только увидел Сочивицу, сделал по нем выстрел, который попал ему в середину лба. Но потому ли, что случай был за Сочивицу, или судьба так определила, или череп его был очень крепок, только свинцовая пуля, вместо того, чтобы пробить его и проникнуть внутрь, лишь сорвала кожу и оставила небольшой знак. «Счастье мое было, — рассказывал мне Сочивица, — что в эту минуту я поднял голову и отклонил ее назад, чтобы посмотреть на врагов». Тогда, озлобленный, он так хорошо прицелился в своего неприятеля Змаича, что впустил свою пулю в дуло его ружья (чудеса, которые рассказываются почти всегда о стычках христиан с турками), и другую в голову, и он упал мертвый. Когда столь храбрый турок был убит, другие стали просить пощады; пять из них не могли избежать смерти в той охоте, какую сделали на них Сочивица и его товарищи. Одержавши победу и разграбивши в караване лучшее, что в нем было, Сочивица и его товарищи переоделись и потом пошли все врозь. Он делал так для того, чтобы ускользнуть от множества турок, которые шли по его следам, и в то время как они искали шайку гайдуков, им не приходило в голову обращать внимание на одиноких людей. Наши морлаки, получив известие об опасности, какой подвергался Сочивица, и об его храброй защите, не преминули и на этот раз пустить в ход свой поэтический талант и сложить героическую песню. После этого события Сочивица оставался в покое около двух месяцев: собравши потом четырнадцать товарищей, он пошел к Мостару и ставши там в тени дерева, смотрел, как по дороге шли вдали двое турок. Товарищи думали, что надо четверым пойти и напасть на них. Это мнение показалось Сочивице трусостью, и он воспротивился ему, говоря: «Довольно меня одного». Он пошел навстречу двум туркам, пристально смотря вниз на землю. Они спросили его, что он так прилежно рассматривает на земле? Он с горем отвечал им: «На этом месте разбойник Сочивица с товарищем отнял у меня [737] двух лошадей, и я смотрю, не могу ли отыскать следов». Турки, из участия к мнимому бедняку и из ненависти к Сочивице, и сами принялись искать конские следы, и пока они смотрели на землю, Сочивица пистолетным выстрелом убил одного, и саблей другого, с такой быстротой, что они не успели взяться за оружие для защиты. Через несколько дней после этого, он собрал до двадцати пяти товарищей для нападения на огромный караван, который отправлялся из Рагузы в Турцию с большой суммой звонкой монеты, и ему счастливо удалось ограбить его без особого труда, убить семнадцать турок и троих увести с собой. Когда они пришли в первый встретившийся лес, Сочивица двоих из этих людей посадил на кол, а третьему поручил вертеть их как на вертеле и жарить. Когда они были изжарены, он отрубил им головы и отдал турку, который их жарил, велевши ему отнести головы паше в Травник, и извещал пашу, что если тот не отпустит его детей и жены, он будет делать то же со всеми турками, которые ему попадутся и, прибавлял он: «Как велика была бы моя радость, если бы мне удалось сделать тоже с самим пашой!». Товарищи его думали, что следовало бы убить и третьего турка, но Сочивица возразил: «Нет, гораздо лучше оставить кого-нибудь, кто мог бы рассказать туркам, сколько мы способны сделать». Таким же образом, когда карфагеняне хотели умертвить всех римлян в знаменитом сражении при Каннах, хитрый Аннибал думал, что лучше оставить несколько человек, чтобы они могли принесть на родину известие о поражении их войска и о храбрости карфагенян. Спустя часа два после того, как между турками распространилось известие о варварском и бесчеловечном поступке Сочивицы, собрались люди из всех окрестностей, пешком и верхом, через горы и долины и принялись его преследовать. Сочивица, ничего не подозревавший, найден был в лесу со всеми товарищами, которые вместе с ним обратились в поспешнейшее бегство. Турки гнались за ними неутомимо, и еще пять из них было убито, и был убит один из гайдуков, которому еще живому собственный брат отрубил голову, чтобы не имели турки удовольствия воткнуть ее на шест в знак позора. Гайдуки спаслись в Меткович в Приморье, куда дошли за ними турки. Если на этот раз они спаслись, они очень обязаны были своим ногам. Сочивица отделился от товарищей. Единственная мысль турок была найти его и убить. В Далмации было еще менее безопасно, чем в Турции. Он проводил целые месяцы в самых ужасных закоулках пещер в постоянном одиночестве. Часто он терпел голод из страха, что его увидят входящим или выходящим из пещеры, чтобы добыть себе пропитание. Можно сказать, что это был скорее пустынник, чем разбойник. От времени до времени он не мог однако удержаться, чтоб не убить какую-нибудь пару турок. Между тем травницкий паша, за слишком большие тиранства над своими подданными и за то, что забрал себе в голову ограбить Мостар, был вызван в Константинополь, где, полагают, ему отрубили голову. У этого паши, которого звали Кукавица (Опять, очевидно, славянский магометанин), была красивая жена; [738] в этих обстоятельствах она была беременна. Он уступил ее другому турку, с условием, что существо, которым она была беременна, должно быть названо по имени паши, отца. Сочивица думал, что с переменой паши, он должен бы получить свое семейство; но так не случилось. После многих бесплодных опытов, в 1762 году он прибегнул к следующей выдумке. В оттоманских городах предоставлено свободно ходить с товарами одним каланджиям, (которые похожи на тех, кого у нас обыкновенно зовут мессинцами), которым позволяется продавать шелк и другие безделушки подобного рода. Это было хорошо известно Сочивице. Поэтому он нарядил одного из своих товарищей продавцом шелка и, давши ему достаточно товара этого рода, послал его в Травник. Тем временем сам он с другими четырьмя товарищами отправился, не торопясь, по другой дороге, чтобы ждать исхода, в расстояния трех или четырех миль от Травника. Не знаю, каким случаем товарищи ушли от него и он встретился с тремя турками, которые стали подозревать и ворчать на него, что он гайдук. Сочивица, увидевши себя в этом затруднительном положении и находя, что убежать трудно, стал оправдываться и говорил, в доказательство, что он не гайдук, что он шел в город Прусац (В южной части турецкой Хорватии, близ боснийской границы), находившийся невдалеке. Подозрительные турки сказали ему: «Ну, так пойдем вместе». Сочивица пошел с ними. Подъехавши к одному источнику, турки сошли с лошадей, чтобы напоить их. Тогда Сочивица против всякого их ожидания, вынув саблю, отрубил голову одному из них и, повторивши удар, сделал то же и с другим, который обернулся взглянуть, что тут происходит. Третий стал недвижим, как те птицы, которые, увидев коршуна, не могут двинуться с места. Сочивица, взявши его за руку, повел в лес и, убедившись в его турецких особенностях, убил его. Не довольствуясь тем, что убил его, Сочивица разрубил его в куски и как бешеная собака кусал мертвое тело, не зная, как утолить достаточно свое мщение и ненависть к туркам. Между тем возвратились его четыре товарища, а тот, который отправился в Травник, долго бродя по городу с своими товарищами, встретился с женой Сочивицы и открыл ей желание ее мужа, и как он должен был увезти ее ночью вместе с детьми. Жена Сочивицы чрезвычайно обрадовалась этому неожиданному известию, пошла сказать об этом своей дочери, убеждая ее пойти с собой; но дочь, испытавши удовольствия магометанского брака, отказалась с ней идти. Тогда мать взяла с собой только сына, и с товарищем Сочивицы вышла ночью из Травника. Сочивица, который ждал ее невдалеке от города с четырьмя товарищами, был чрезвычайно утешен, увидевши свою жену и сына, он отвел их в Драгович, свое обыкновенное убежище, где оставил сына на попечении одного калугера, который потом научил его читать и писать. На следующий день, турки, не находя жены Сочивицы в Травнике, подумали, что никто другой, как он, устроил это ловкое похищение, которое было вероятно несколько опаснее, чем похищение Орфея, [739] отправившегося в ад, чтобы взять оттуда свою жену Эвридику. Турки, конечно, не дьяволы, которые знают волшебное искусство; но наверное сумели бы убить виновника, если бы схватили его в ту минуту, когда он уводил жену Сочивицы. Раздосадованные этим фактом больше, чем всеми его прежними наглостями против них, турки обратились к превосходительному генералу Далмации, требуя самым настоятельным образом, чтобы он велел взять и убить его. Но как можно взять и убить человека там, где его нет? Турки думали, что он в Далмации, и всегда слышали об его грабежах в Турции. Имя Сочивицы стало у турок так страшно, что как дети боятся всего в темноте или как суеверные люди видят привидения, создаваемые их собственным воображением, так туркам постоянно виделся повсюду Сочивица. Но сила оттоманов не в состоянии была получить в руки человека, который одолевал их в их собственных пределах. Ловкость, с которой действовал Сочивица, делала тщетными все их усилия. В один день он мог убить турка в одном месте, а на другой день очутиться за пятьдесят миль. Он странствовал ночью и отдыхал днем, и в десять дней проходил иногда больше сотни миль. Там он совершал грабеж, в другом месте убийство, и в то время, как повсюду шли слухи об его подвигах, часто подозревали, что это чистая небылица. Таким образом, никогда не знали, где искать этого Протея, который менял место каждую минуту. Турецкая стража обходила горы днем и ночью, чтобы захватить, если можно, этого вредного зверя, но всегда напрасно. Был один турок, но имени Чурбек, который из пренебрежения называл Сочивицу — Станиславой (Т. е. в женской форме.). Черт возьми! Сочивица не мог стерпеть такой обиды, и дрожал от негодования, что не может отмстить. Но раз Сочивица только с шестью товарищами встретил Чурбека с двадцатью; произошла жестокая схватка, четверо из спутников Чурбека остались на месте, он был ранен, остальные убежали. Со стороны Сочивицы только двое из его товарищей были ранены. Какой позор для магометанского имени, что гайдук с немногими товарищами нанес им такое поражение! Какая была бы честь, и какая награда тому, кто убил бы Сочивицу! Нашелся один турок, по имени Вилембег, который послал Сочивице письмо в следующих выражениях: «Ты хвалишься, что ты — истребитель турок; выходи на мой вызов, если ты не женщина. Я вызываю тебя, как ты хочешь, один на один, или в равных силах со мной». Сочивица, вызванный турком так горделиво, собрал двенадцать храбрых товарищей и думал только когда бы встретиться с Вилембегом, и вместо того, чтобы дожидаться его в назначенном месте, ждал его в другом. Турок, видя, что Сочивица не явился на месте, где было уговорено, хвастался и говорил, что Сочивица спрятался от его храбрости. Но между тем явился Сочивица, с своими двенадцатью товарищами, против Вилембега, с которым было сорок человек; но число людей нимало не устрашило Сочивицу и не внушило ему трусливой мысли — уйти. Он стал с своими в неудачное [740] положение, будучи со всех сторон окружен турками, а потому прибегнул к прекрасной стратагеме: все гайдуки спрятались за деревьями, а в некотором расстоянии там и сям расставили свои шапки. Турки направляли свои выстрелы по шапкам (Эти факты кажутся романическими, но необходимость, энтузиазм к славе и любовь к жизни, господствующие у гайдуков, поневоле делают их изобретательными. Опанки или обувь гайдуков имеют остроконечные носки, обращенные вверх. Когда на земле лежит снег, они делают себе опанки с такими носками и на переди и на пятке, чтобы неприятель не мог отыскать их следов. Эта выдумка очень похожа на то, как поступал вор, укравший быков Геркулеса и затащивший их в свою пещеру за хвост. (Прим. Ловрича).) и, несмотря на то, что многие из них исчезли, выстрелы продолжались из гайдуцкой партии, и восемь турок было убито. Тогда турки, принявши гайдуков за каких-то колдунов, по обыкновению бросились бежать, а Вилембег, этот хвастливый боец, был ранен в руку, и если бы не бежал в венецианские владения, в Книнский округ, Сочивица убил бы его, как подлого труса. Мужество, показанное Сочивицей в этом случае, вместе со многими прежними фактами, доставили ему уважение, удивление и дружбу некоторых турок, которые много раз посылали ему подарки. Одна турецкая девушка, которая слышала в народных толках имя Сочивицы, и быть может, полагая, что он должен быть столь же мужествен в любви, как был мужествен с оружием, хотела вступить с ним в побратимство, и в знак дружбы подарила ему «мараму», род полотенца (или платка), вышитую на двух концах золотом, ценой до двенадцати цекинов. У Сочивицы был также побратимом один турок. Он хотел подарить Сочивице двенадцать «кабаниц» (плащей), и хорошее суконное платье на двенадцать человек. Назначен был день и место, куда тот должен был придти, чтобы взять их. Турецкий побратим открыл об этом уговоре другому турку. Последний стал сильно укорять его, говоря: «Как ты, магометанин, хочешь дать дань гайдуку, христианину? Ты — негодяй. Сделай вид, что ты хочешь исполнить все по уговору, а мы, собравшись большим отрядом, пойдем и нападем на гайдуков, и если ты не сделаешь этого, я донесу на тебя паше». Бедный друг Сочивицы должен был или сделаться предателем, или ожидать верной смерти. Он решился на предательство. В назначенный день Сочивица пришел, недалеко от Гламоча, на то место, которое было назначено его побратимом. И так как он не вполне доверялся ему, то наблюдал, не сделано ли ему какой-нибудь засады, и вдруг увидел вдали большую толпу турок. Товарищи его хотели бежать, но он остановил их. «Если мы обратимся в бегство, — сказал он, — то встреча с турками несомненна, а бегство сомнительно. Постараемся как-нибудь обмануть их. Станем в другом месте, а не там, где сговорились с побратимом. Мы выйдем против них неожиданно, и выстрелим ив наших ружей. Они, увидевши в нас такую смелость, испугаются и никак не подумают, чтобы нас было только так мало, когда мы первые на них нападаем. Этот обман обратит их в [741] бегство, и это единственное средство спасти нашу жизнь». Так они и сделали. Они устроили засаду против турецкой толпы, которая шла напасть на них, и когда турки ничего не ожидали, Сочивица и его товарищи сделали по ним выстрелы и зараз убили из них восемь человек. Турки, увидевши это неожиданное дело, пустились бежать; только немногие из более храбрых остались, чтобы схватиться с гайдуками, которые, с своей стороны, также обратились в бегство. Был здесь между прочим один турок верхом, с саблей в руках, который успел напасть врасплох на Сочивицу; последний скрылся за дерево и кружился около него, преследуемый турком, и от усталости он был уже близок к тому, чтобы стать жертвой своего неприятеля, если бы брат его не убил турка ружейным выстрелом. Избавившись от такой серьёзной опасности, Сочивица перешел с своими товарищами в венецианские владения, и хотя был грек (Т. е. православный.) по религии, решил никогда больше не вести дружбы ни с греками, ни с турками, вспоминал роковой конец одного из своих братьев и опасность, какой подвергался сам от предательства своего турецкого побратима. После этого он жил несколько времени совершенно спокойно, но, узнавши, что большой караван должен отправиться из Синя в Турцию, собрал восемнадцать товарищей и пошел навстречу ему в Билибрег. Караван шел в сопровождении ста или более турок; поэтому Сочивица не сделал ему никакой помехи; но, встретивши в другом месте двух турок, изрезал их живых в куски. Около года спустя после роковой эпохи 1764 г., когда в синьском округе господствовала моровая язва, многие товарищи Сочивицы, наиболее сильные и храбрые, были взяты и убиты отчасти в венецианских владениях, отчасти в турецких. Это лишение товарищей побудило Сочивицу удалиться в австрийские владения, к реке Церманье. Здесь он провел около года, так что турки не имели о нем сведений, и вообще думали, что он находится где-нибудь очень далеко. И однако же он участвовал во всех нападениях на караваны, какие происходили в это время, но имя его уже не было слышно, и предводителем гайдуков сделался некто Башич, по прозванию Красный (Или рыжий, rosso. Далее видно, что он был католик.), который жив до настоящего дня, и до последних месяцев наносил много вреда и туркам, и морлакам греческого отряда, вследствие обыкновенного раздора между морлаками латинского и греческого отряда. Деньги, насильственно и несправедливо награбленные у турок, Сочивица роздал разным людям задарского округа, чтобы они употребили их в торговлю, и жил этим без больших забот. Он думал, что его уже не ищут, и часто позволял себе переходить из Церманьи в Островицу и другие места задарского округа, где он мог отлично сойтись с характерами и религией большой части тамошних жителей, которые, пришедши туда из Черной-горы, часто, кроме собственной фамилии, называются еще «черногорцами», как и в некоторых других частях Морлакии. Когда пребывание Сочивицы в задарском [742] округе стало известно, то нынешний попечительный полковник книнской территории, Стефано Накич, вследствие высших соображений послал для поимки его арамбашу, по имени Серавицу, с тридцатью пандурами. Арамбаша пандуров безуспешно разыскивал его по всему задарскому округу, когда наконец получил известие, что Сочивица находится в Островице; арамбаша тотчас поспешил туда, и нашел его играющим в мяч с одним товарищем, и обоих — выпившими. Товарищ Сочивицы был убит, а он бросился бежать к башне разрушенного замка, стоявшего на скале высокого холма, и там заперся. Один из пандуров ранил его в бедро, и он охотно бы сдался, если бы толпа пьяных поселян, возвращавшихся с сенокоса с деревянными вилами, не воспротивилась пандурам и не доставила таким образом избавления и жизни Сочивице. Между тем раненый Сочивица заметил, что пандуры уже не окружают его, тотчас сел на коня и, странствуя постоянно ночью, остановился сначала на несколько дней у одного благочестивого священника, чтобы полечиться, потом ушел в пещеру над источниками реки Цетины. Там он продолжал лечиться около месяца. Он походил на больного льва в логовище, принимавшего посещения, — разница была та, что льва посещали все звери, а Сочивицу только волки, т. е. ему подобные разбойники. Но, поправившись здоровьем, он собрал с дюжину товарищей — больше для того, чтобы отомстить за вред, нанесенный ему арамбашой пандуров в Островице, чем для грабежа турок. Однажды он был с разными своими товарищами в турецких владениях, когда попался ему турок, некогда спасший одного из его братьев, находившегося тут же. Сочивица и товарищи хотели убить его; но брать не мог забыть полученного благодеяния и хотел сохранить ему жизнь, и в то время, как Сочивица молился (он всегда читал молитву перед едой), брат выпустил турка. Товарищи рассердились на него за освобождение турка, и особенно племянник, который дал ему пощечину; тот отвечал на это пистолетным выстрелом и убил племянника. Тогда Сочивица выгнал от себя брата и похоронил племянника; лишение племянника и раздражение против брата снова побудили его отправиться в Церманью и оставаться в покое. Но природу не так легко изменить: часто против собственной воли человек возвращается к дурным нравам. Так было с Сочивицей. Несколько времени он жил мирно, и вдруг выходил на большую дорогу. Турки забыли о нем, и когда терпели нападения, никак не воображали, что это было опять делом Сочивицы. В конце июня 1769 Сочивица соединился с восемью товарищами, — быть может, с намерением напасть на какой-нибудь караван. Он послал одного человека добыть пороху, которого не было у него и у многих из товарищей. Ожидая, пока посланный вернется с порохом, Сочивица расположился с товарищами спать под деревьями у подножья горы Пролог в леску, в венецианских пределах. В недальнем расстоянии один пастух жарил барана. Неизвестно, из выгоды, или из ненависти к Сочивице, но пастух побежал дать знать сорока туркам, которые в нескольких милях оттуда собирали подать за право [743] пастбища с оттоманских подданных. Турки, не обращая никакого внимания на jus gentium (народное право), поспешно вошли в венецианские владения, и напали на Сочивицу и его товарищей, которые убежали в тень деревьев. Дело не представляло большой трудности, потому что сорок человек хорошо вооруженных (как были вооружены турки) перебили бы восемь человек, у которых не было даже пороха, чтобы защищаться. Товарищи Сочивицы стали обращаться в бегство, одни в одну сторону, другие в другую, но, несмотря на то, трое из них были убиты. Но удивительно было мужество некоего Стояна Жежеля (Xexegl), который, укрывшись за деревом, убил одного турка и четверых ранил, и быть может, дал бы еще большие доказательства своей храбрости, если бы у него не вышел весь порох, и потому он был убит турками. Пастух, жаривший барана для гайдуков, также был убит. Но что будет с безоружным Сочивицей, окруженным сорока вооруженными турками? Он обратил внимание, с какой стороны идут выстрелы, и побежал туда, где был дым, надеясь, что скрытый дымом, он может уйти из глаз турок, и таким образом он спасся. Туркам казалось сначала невероятным, чтобы Сочивица убежал из их среды, и искали, не спрятался ли он в траве. Это последнее избавление Сочивицы, которое может считаться одним из самых ловких, показывает еще более живость его ума, который очень бы усовершенствовался образованием. В это время вообще подозревали, что турки под предлогом похода в Черногорию против Степана Малого (Известное лицо в истории Черногории, где он действовал в семидесятых годах прошлого века, явившись туда первоначально под именем русского императора Петра III; впоследствии он оставил это самозванство, но сохранил свое значение и власть.), который там был провозглашен, могут изменнически занять местность реки Цетины, как делали в прежнее время; поэтому, по политическим соображениям правительства на границах поставлена была стража, состоявшая из жителей Синя с их начальниками. Это чрезвычайно радовало Сочивицу, что он может отомстить смерть своих храбрых сотоварищей, которых он очень любил. Он не мог исполнить своего намерения, потому что турки, как всем известно, пошли прямо против черногорцев. Сочивица, вследствие суровой жизни в горах, начал стареться и возвратился в свое обычное место в австрийских владениях. Он стал думать о том, чтобы найти какое-нибудь занятие, которым мог бы жить, и льстил себя уверенностью, что найдет его своими деньгами. Но проходили месяцы и годы, а он не мог достичь желанной цели. От времени до времени он уходил на свои обыкновенные подвиги против турок в обществе гайдуков, которые выбрали себе предводителем некоего Филиппа Пеовича, — немного лет назад он было повешен в Задре за свои грабежи. Сочивица передал на сохранение одному калугеру, своему духовному отцу, пятьсот цекинов, с другими безделушками, плод его разбойнических трудов. Добрый калугер, узнавши, что Сочивица вскоре должен был [744] взять назад свои вещи, убежал в отдаленнейшие страны, — четыре года тому назад. Сочивица преследовал его до Дуная, но, не нашедши, вернулся. Один родственник из Имоцки прошлым летом посетил его, и когда Сочивица вышел из дому, украл у него все его платье и знаменитую «мараму», подаренную ему посестримой турчанкой, и несколько денег, что в сложности составило покражу в восемьдесят цекинов. Когда я говорил с Сочивицей в прошлом июле, он жаловался на эти два жестокие похищения и говорил: «То, что я приобрел силой, постоянно рискуя жизнью, два вора украли у меня вследствие моего доверия и без всякой опасности, — справедливо ли это? Если б они напали на меня на дороге, я бы ничего не сказал против этого. Таким образом, они отплатили бы мне тем же. Но это воровство по доверию и без риска есть самое несправедливое воровство в мире, потому что не знаешь, кого беречься». И достойно замечания, что Сочивица, после стольких шумных грабежей турецких караванов и стольких убийств, не имел денег больше, чем около шестисот цекинов, когда начал спокойную жизнь, и эти деньги, как мы видели, были у него украдены калугером, его духовным отцом, и другая часть – его родственником. Но дело в том, что люди, в руки которых отдается на сохранение добыча, овладевают ею, и в сущности разбойники, рискующие жизнью, имеют всегда меньшую часть добычи и в конце концов остаются бедняками. Эта бедность, которая открывается у старинных ускоков, грабивших постоянно и на море, и на суше, похищавших то там, то здесь значительные суммы денег, заставляла острого политика Фра Паоло Сарни думать, что кто-то держал их руку. Характер ускоков перешел в гайдуков нашего времени, с той разницей, что последние малочисленнее — сколько известно, отряды их никогда не доходят до тридцати человек — и грабят насильственно только в горах и убивают гораздо охотнее турок, чем христиан, а ускоки, напротив, особенно в последние времена их пиратства, не уважали ни религии, ни нации. Сочивица имел дело только с турками и рассказывал мне, что, сколько может припомнить, он убил их полтораста, кроме тех, которых убивал вместе с своими товарищами. Тысяча человек этого рода стоят десяти тысяч турок. Он заслуживал, чтоб его можно было считать свирепее волка, но были гайдуки еще более свирепые и более сильные, но им не удавалось убивать столько турок, сколько Сочивица, и у них не было такой ловкости. И хотя он своими бесчинствами принес венецианскому государству значительный вред, они оказываются теперь величайшим благом для наших морлаков, с которыми турки обращаются уже с большим человеколюбием и мягкостью, тогда как прежде были невыносимы по своему тиранству. Так из собрания беспорядков рождается иногда и порядок. Тем не менее было бы желательно, чтобы эта порода людей, т. е. гайдуки, когда-нибудь искоренилась, что мне кажется очень трудным — по той причине, что если вообще они служат причиной многих потерь, то в частности составляют постоянный источник богатства для [745] некоторых. Но прежде чем искоренять их, нужно было бы, чтобы прекратились преступления, чтобы изменилась алчность правителей и прекратилось то нелепое верование (pazza credenza), что убивать турок значит то же что получить полную индульгенцию, — как будто турки были гнусные звери, а не люди, как мы. Морлацкие священники, если и не виноваты в том, что внушали народу эти предрассудки, то конечно виноваты, что не искоренили их. Sed quis custodiet ipsos custodes? В невинные времена думали, что именно гайдуки отдаляли от государства оттоманское оружие, и было слепотой — не видеть, что они его навлекают. Это было очень хорошо известно многим благоразумнейшим генералам Далмации, которые и делали возможные усилия, чтобы захватить Сочивицу и удалить причину жалоб со стороны турок. Повторяю, чтобы искоренить гайдуков, или, по крайней мере, уменьшить их число, надо подняться к источникам, т. е., к тем, кто их принуждает выходить на эту жизнь. А capite bona valetudo, прекрасно говорит мудрый Сенека. Но возвратимся к Сочивице. В настоящее время он пользуется значительным имуществом, потому что милосердие монарха, в государстве которого он живет, назначило ему содержание (stipendio) в двадцать восемь цекинов в год, и некоторое количество земли для обработки, и украсило его должностью арамбаши пандуров; и он очень любим своими начальниками. Так человек, который около тридцати лет жил оттоманским подданным, и около двадцати семи лет был арамбашой гайдуков в венецианских владениях, уже около трех лет сделан арамбашой пандуров в Австрии. В прошлом мае, когда его величество Иосиф II, нынешний император, был на тройной границе и проезжал Гразац, где живет Сочивица, то, велевши ему рассказать свою жизнь, подарил ему несколько цекинов. Но Сочивица никогда особенно не любил денег. Однажды он с двадцатью-пятью товарищами углубился ночью в горы, куда ушел, чтобы есть, с ним случайно встретились два морлака, сбившиеся с дороги, с которыми была большая сумма денег одного купца. Сочивица заподозрил, не двое ли это шпионов, и стал их расспрашивать, зачем они туда пришли? Они были изумлены, и не знали, что сказать. Сочивица пересмотрел, что они несли, и нашел деньги, и узнавши, что деньги принадлежат человеку, который оказал ему какую-то небольшую услугу, отпустил морлаков, давши им еще поесть и велевши проводить их двум из своих товарищей, — но сильно побранил их, чтобы впредь они были осторожнее, отправляясь в путь с чужими деньгами, потому что не всегда найдут Сочивицу. Этот случай показывает, как он был признателен к людям, делавшим ему добро, и что он был убийцей не из жадности к деньгам, а из молодечества.

Сочивице теперь шестьдесят один год, но он еще крепок и обещает прожить еще лет тридцать. Он спокойно живет в селе Гразац, в австрийских владениях, около сорока миль от Книна. У него продолговатое лицо, рост средний, глаза голубые, и выражение свирепое. На его жизнь похожи были в древности и [746] обычаи морлаков (Автор употребляет это имя в широком смысле, обозначая им вообще славян, и в тех местах, куда был сослан Овидий, у Понта Эвксинского, предполагает славянское население.) и Овидий, de Ponto, дает о них некоторую идею. «Здесь наблюдаю людей, – говорит Овидий: они едва достойны этого имени, и свирепее волов. Они не боятся законов: но правосудие уступает силе, и законы покоряются мечу. Все кровью ищут добычи, и жить без нее считается постыдным. Хотя ты и не испугаешься их с первого взгляда, они могут стать тебе ненавистны. Голос дикий, свирепый вид, истинный образ смерти». Таковы нынешние черногорцы. Поэтому, если кто скажет, что гайдуки некогда образовали нацию, тот рассуждал бы не дурно. Героические деяния, какие морлаки воспевают о древних бойцах своего народа, по моему предположению, мало отличались от деяний Сочивицы. Если бы он родился в отдаленные времена, о нем, быть может, пелось бы то, что поется теперь о Марке Кралевиче и многих других; и если в наше время Сочивица отличился удивительными делами выше всех разбойников большой дороги, то в другие времена он, может быть, приобрел бы скипетр.

А. Пыпин.