ПЕТР ПЕТРОВ

ОЧЕРКИ ГЕРЦЕГОВИНСКОГО ВОССТАНИЯ

(См. Русский Вестник №№ 11, 12-й 1877 и 2-й 1878 года)

XIV.

При звуке выстрелов я взглянул вопросительно на Пеко. Он ехал крупнейшею рысью, нахмуренный, как бы погруженный в думу и не выпуская своей вечной трубки изо рта.

— Чуешь? - обратился я к нему, указывая в сторону выстрелов.

— Добро чую... Пуцают, — ответил он как бы нехотя.

— Турчин?

— А кто же иной, как не турчин!

— Значит, турки выступили в ночь и застали твоих врасплох?

Пеко взглянул на меня пристально и затем, помолчав немного, ответил не то с усмешкой, не то с укоризной.

— Вот что я тебе скажу... Турчину еще не удавалось и не удастся застать Пеко врасплох. Знал я хорошо, что они идут. Вышли они еще вчера пред ночью, мои мне говорили это... [686]

— Так зачем же ты ничего мне не сказал про это?

— А ты зачем сюда приехал? - И он уперся на меня взором.

— Зачем? Ты знаешь зачем: тебя видеть, осмотреть Мурстовицкое поле...

— Видишь. Сам ты говоришь: осмотреть Мурстовицкое поле, потому что там невесть что говорят и не верят, что мы побили турчина и уложили их гиляду... (Тысячу) А что бы ты подумал, если бы Пеко ответил тебе вчера, что поле осмотреть нельзя будет, потому что турчин идет? Подумал бы ты, что мы неправду писали и не побили турчина... Видишь!

Тут я все понял: и озабоченный вид Пеко. когда я накануне объявил ему желание осмотреть поле, и почему он сам поехал со мной и взял такую отборнейшую свиту. Он считал делом чести показать мне поле во что бы то ни стало и поэтому ни словом не упомянул о несвоевременности и опасности подобного осмотра.

Эпическая натура этого человека все ярче и ярче выяснялась в моем уме.

— Так твои там теперь дерутся?

— Да. Я приказал отвести турок от поля, потому что настоящий им путь есть чрез Мурстовицу. Они дурни. Наши встретили их там подальше и стали понемногу принимать влево, а турчин за ними...

Он усмехнулся, взглянув на меня выразительно. Перестрелка усиливалась.

— Ты примешь серьезно дело или только так, попуцаешь с ними? - спросил я.

— Нет, я тебе вчера ведь говорил, как мы теперь: ни таима (Провианту), ни фишеков (Патронов) нет... Срамота! Нельзя мне будет удержать турчина на этот раз, если только он сильно полезет вперед.

— К Горанску?

— Да, к Горанску. Там, знаешь, мрут с голоду, ну так паша захочет им помочь... Посмотрим там! – [687] прибавил он, посасывая трубку. — Ты, чуешь, поддай рыси, чтобы нам скорее доехать.

Стрельба между тем, заметно усилившаяся и раздававшаяся теперь гораздо ближе, обратила на себя внимание Прайора. Англичанин справился у своего словоохотливого спутника о причине пальбы, полученные ответы, вероятно, далеко не пришлись ему по вкусу. Он подъехал ко мне с довольно растерянным видом.

— Mon ami?

— Что?

— Там дерутся и стреляют.

— Да.

— Так как же тогда?

— Вы увидите сражение... Это как будто по заказу, вы должны быть рады.

— Да, конечно, - ответил он с напряженным видом. — Но какой это превосходный народ! Какой храбрый! Посмотрите, им будто все равно, будто не их дело! Они курят!.. А между тем они будут драться и сражаться... Не то что мы, которые конечно станем в совершенно безопасное место, чтобы только наблюдать...

Он очевидно хотел косвенно напомнить мне обещание не подвергать его опасности.

— Вы сами меня поставите, mon ami, не правда ли? Потому что эти добрые люди, вероятно, не хорошо понимают, что именно мне надо... Пожалуйста, только не оставляйте меня одного с monsieur le duc, потому что он мне прямо сказал, что бросится отыскивать самого пашу... Он, кажется, ужасно храбрый и даже, я думаю, mon ami, безумно отважен; он забудет, что я только мирный художник... Вы понимаете?

Я, конечно, отлично понимал, чего добивался англичанин и обещал ему, насколько можно было в таком деле обещать, возможную безопасность.

— Ну хорошо, mon ami, я уж во всем буду вас слушаться, - ответил он. — Но только я вам скажу, какой должен быть храбрец этот господин герцог!

Кстати, подумалось мне, посмотрим-ка, каково смотрит теперь Дука; трудно мне что-то верится, чтоб он был уж таким молодцом.

Дука ехал сзади между двумя офицерами. Все трое [688] смеялись, причем дука ораторствовал, сильно жестикулируя. Лихость и беспечность — ничего другого на всех трех лицах.

— Эх! Дука, Дука! - проговорил, продолжая смеяться и покачивая головой, один из офицеров.

— Чего Дука! - огрызнулся «герцог». — Увидишь ты, как дука работает. Погоди, брат.

И снова все трое засмеялись. В эту минуту высоко над нами резко и звучно прожужжала первая пуля. Прайор пригнулся к седлу.

— Яребица! (Куропатка) - весело заметил дука, подняв палец и будто следя за полетом пули.

Остальные смеялись.

— Это куропатка пролетела, - обратился дука по-французски к Прайору, стараясь сохранить серьезный вид.

Тот глядел полурастерянно-полувопросительно, кажется, недоумевал, верить ему или нет.

— Уверяю вас, сэр, что это куропатка. Они так всегда визжат под старость, - продолжал балагурить Дука.

Дука, заметивший душевную тревогу англичанина, думал над ним подсмеяться. Я предупредил Прайора и посоветовал ему быть настороже, чтобы не сделаться предметом насмешек. Британское самолюбие совершило в этом случае чудо: с этой минуты, невзирая на страх и нервное возбуждение, англичанин держал себя довольно сносно; одно только, он постоянно становился за мною и сделался совершенно нем.

Мы подъезжали к месту боя. Пули поминутно жужжали высоко над нами, но сражающихся еще не было видно. Ружейная пальба гулко гремела по горам. Впереди нас — незначительная возвышенность, за которою, как следовало предполагать, происходило дело; влево подымалась высокая гора, покрытая редким лесом. Мы въехали рысью почти до гребня возвышенности. Пеко был впереди. Немного не доезжая вершины, он остановился; остальные последовали его примеру.

— Чекайте тут, - сказал Пеко.

Он слез с коня, вытряс трубку, заложил ее «за [689] шиворот» и пошел один наверх. Пули свистали, стонали и жужжали, сливаясь в один общий гул; Турки по обыкновению не жалели пороха. Для нас этот адский огонь был совершенно безвреден благодаря прикрывавшей нас возвышенности.

Пеко сделал шагов пятьдесят и прилег, осматривая местность. Я подошел к нему и лег возле.

Внизу кипела битва. Дорога, извиваясь черною полосой среди холмистой местности, сплошь покрытой снегом, проходила у противоположного подножия возвышенности, на которой мы находились. Напротив, шагах в четырехстах была другая, почти параллельная возвышенность. Усташи залегли по склонам этих двух обширных лесистых холмов по обе стороны дороги и обстреливали последнюю.

Вправо от нас наступали турки: густая чернеющая вдали цепь; за цепью заметно было большое движение значительных частей, фланги были далеко шире раскинуты, чем фронт усташей.

— Дьяволе! - пробормотал сквозь зубы Пеко.

— Что, не хорошо? - спросил я.

— Иок (Нет.), - ответил он, — поедем.

Мы сели на коней, чтоб обогнуть холм со стороны, противоположной туркам. Пеко спешил, чтобы взять поскорее в руки управление боем. Этому человеку, совершенно безграмотному, «темному», достаточно было нескольких минут внимательного осмотра, чтобы безошибочно оценить условия боя и принять решение.

Дело можно было вперед считать проигранным для восставших, невзирая на кажущуюся выгодность их положения: турок было много, их широко растянутые фланги уже охватывали справа и слева позицию восставших; при этом сильный недостаток боевых припасов, голод... О серьезном сопротивлении и думать было нечего.

Вскоре нам стали попадаться раненые, медленно плетущиеся с поля битвы. Они шли поодиночке, безо всякой посторонней помощи, поохивая и спотыкаясь. Необычайное дело! Между ними были с простреленною насквозь грудью, с простреленными бедрами, и эти люди, баснословно [690] крепкие и выносливые, шли одни без поддержки, лишь останавливаясь и присаживаясь по временам.

Обогнув холм, мы сразу очутились в сфере огня. Кругом нас «пели» пули. Неприятная эта музыка была самая разнообразная: то резкий, высокий моментальный свист; то отрывистое шипение, то басистое более продолжительное жужжание, то дребезжащий вой, то как бы треск, то будто металлическое вибрирование.

Пеко ехал, не обращая ни малейшего внимания на этот концерт и уже снова курил трубку, посматривая хмуро, но внимательно во все стороны, как бы ориентируясь и изучая местность.

Вправо от нас небольшой выступ возвышенности представлял превосходную защиту от пуль. В этом безопасном уголке стояло несколько коней, и сидели люди. Мы повернули туда. Находившиеся здесь люди и кони изображали нечто вроде перевязочного пункта, унтер-штаба и обозного парка отряда.

Пять коней с вьюками, увы, облегченными до крайности, изображали обозный парк.

Человек двадцать раненых, перевязывавших друг другу раны какими-то невыразимо грязными лохмотьями, изображали перевязочный пункт.

Четверо пятнадцатилетних мальчишек, присматривавших за лошадьми и таскавших воду в шапках для раненых, изображали унтер-штаб.

Здесь мы слезли с коней.

— Пойдем, - сказал мне Пеко.

— Пойдем, но знаешь, инглеза надо будет здесь оставить.

— Добро, только чуешь, он может рассердиться за это.

Это замечание характеризует вполне Пеко. Бронзовый, неустрашимый человек судил наивно о других по себе.

Между тем англичанин, найдя пристанище это по себе, решился засесть здесь во что бы то ни стало.

— Mon ami! Отсюда я все вижу и все нарисую... Но дальше, - прибавил он вдруг с какой-то отчаянною решимостью, — дальше я не пойду: J`ai un femme, et mon femme sera fache si je marcherais la ou vont les balles.

— Оставайтесь в таком случае тут, сэр, - вмешался дука, подошедший и услышавший последние слова Прайора, — [691] оставайтесь, потому что впереди ад… Тысячи смертей летят навстречу смельчакам, героям, хотел я сказать, которые холодные, голодные, покрытые лишь рубищем, но согретые, сгораемые, было бы вернее, пылающие патриотизмом святых и бескорыстных, умирают на грозных, мрачных, занесенных снегом скалах, не думая...

— Пойдем! - крикнул мне Пеко.

Он был без плаща и закуривал трубку, поджидая меня. Мы пошли. У поворота я оглянулся. Прайор сидел на камне, а Дука, стоя пред ним, размахивал руками, вероятно, доканчивая свою непомерную фразу, конца которой мне не пришлось дослышать.

— Герой дука хочет, кажется, убить сразу двух зайцев, - подумалось мне: — обделать Прайора и отделаться от опасности.

Впереди бой был в полном разгаре. Турки видимо приблизились, а восставшие отступали, потому что линия нашего огня была теперь значительно ближе. Несколько раненых повстречались нам. Издали раздавались крики, возгласы и дикие завыванья. Пули шлепались о камни с глухим звуком. Мы пробирались по самой подошве холма между деревьями, чтобы несколько укрыться от выстрелов. Над нами то и дело трещали и падали сучья, поломанные пулями.

Вот и сами бойцы. За камнями, за деревьями, лежа, сидя, пригнувшись, отстреливались они группами в пять-шесть человек, перекликиваясь между собою, бросая ругательства и вызовы неприятелю. Впереди, из-за деревьев, открытое холмистое пространство, а шагах в четырехстах длинная линия появляющихся и исчезающих дымков. Здесь, на месте, шум пальбы казался гораздо слабее.

Положение оказалось далеко не веселое: усташи, по недостатку патронов, могли только слабо отвечать туркам; оба фланга неприятеля далеко забирали вправо и влево, так что огонь его становился перекрестным. Сами люди, казалось, это чувствовали и действовали без увлечения и вяло.

Я взглянул на Пеко.

Он, казалось, вдруг переродился. Сгорбленная фигура выпрямилась, сонные глаза блестели ярко и необычайно [692] под густыми наморщенными бровями. Молодецкая и великолепная была его фигура!

Он уже все взвесил, все оценил. Окинув быстрым орлиным взглядом картину, Пеко засунул два пальца рот и пронзительно свистнул, поворачиваясь вправо и влево. Это был его обычный сигнал и боевой зов.

При этом знакомом звуке люди будто встрепенулись, огонь усилился. Вскоре справа и слева стали подходить офицеры, т.е. начальники чет, вызванные свистом к воеводе. Пеко передал им в двух-трех словах приказание. Те выслушали, двое что-то возразили и стали пояснять.

— Ну, гайд, (Идите) соколове, - покончил Пеко.

Начальники чет быстро пошли по своим местам.

Минут чрез двадцать справа и слева стали показываться длинные вереницы усташей, идущих из «линии» гуськом по лесу. Огонь поддерживался, несмотря на это, в одинаковой силе, чтобы возможно долее оставить турок в неведении относительно отступления.

— Куда же мы отступим? В Смречно? - спросил я Пеко.

— А вот туда, на гору. - Он показал на высокую гору влево. — В Смреке они уже есть, а мы уйдем на гору... Там увидим, - прибавил он с какою-то загадочною усмешкой, причем его могучие челюсти зловеще осклабились.

Мы пошли назад. За нами группы лежащих впереди усташей подымались одна за другою и медленно отходили. Впереди смутно и глухо слышались крики: Алла! Алла! Турки заметили, наконец, наше отступление, приветствовали его торжествующими возгласами и напирали сильнее. Огонь их стал адский, наш же совершенно ничтожен. Оставшиеся еще в цепи усташи не выдержали, поднялись и стали быстро отходить, обгоняя нас.

Вдруг Пеко, шедший с трубкой в зубах, заметил это слишком поспешное отступление. Взор его сверкнул, блеснул, заискрился. Он остановился.

— Чу! - закричал он страшным громовым голосом, растопыривая руки.

Тут только я мог понять и оценить то необычайное [693] влияние; то необычайное обаяние и нравственную силу, которые этот необыкновенный человек имел над своими людьми. Далеко, вправо и влево, все остановились, как вкопанные под грозным взглядом своего вождя. Два было ранено в эту минуту: один покатился вперед головой... Никто не пошевельнулся, не двинулся с места. Пеко постоял минуты с две, грозно поглядывая по сторонам. Он остался, по-видимому, доволен видом и послушанием людей: взгляд его смягчился и потух.

— За мной идите, соколове! - крикнул он гораздо менее резко и медленно пошел далее. Усташи соразмеряли шаг свой с Пеко и, чтобы не находиться в пассивном положении под выстрелами, отстреливались по временам.

Мы стали взбираться на гору длинными нестройными вереницами. Внизу раздавались торжествующие клики турок. Перестрелка прекратилась. Я предполагал дело совершенно оконченным.

На верху, с конями, унтер-штабом и ранеными, перекочевавшими уже в эти безопасные места, я нашел Прайора. Завидев меня, англичанин выразил непритворную радость.

— Mon ami! Mon ami! Vous etes tout a fait vivant! Как я счастлив! - вскричал он, бросаясь мне на шею. — Я все видел, всю битву и все это уже нарисовал.

— А где же ваш чичероне? - спросил я его.

— Какой чичероне, mon ami?

— Дука.

— Ах! Дука?.. Дука - это герой, mon ami!

— Почему же герой?

— Он обещал мне принести турецкую голову... Непременно принести, и ту, которую сам отрубит.

— И что же? Он пошел за ней?

— Да.

— Долго будете вы ждать этой головы?

— Нет, mon ami, уверяю вас... Он, вы знаете, очень нуждается теперь в деньгах и сам сказал мне в самую ужасную минуту, когда вы там сражались: Хотите видеть полнейшую победу? — Хочу, сказал я ему, конечно. — Хотите?! Они самые, которые наступают на нас со всех сторон, будут разбиты совершенно! — Я бы очень рад и счастлив был этому, говорю я. — Хотите вы голову [694] турецкую? Хотите ее тут, у ваших ног? — Я был так сердит на этих mechants garcons, которые стольких ранили и убили, и так боялся за вас, что сказал ему: хочу, да, хочу! — Ну так обещайте мне пятнадцать дукатов, потому что с одною славой не сошьешь себе платья, а мне нужно теперь платье. Дайте мне три дуката вперед на всякий случай, неизвестно что может случиться... Хотите? — Хочу, сказал я. — Ну так вынимайте деньги. Я дал ему три дуката, он сказал: Ну, теперь смотрите и рисуйте, и побежал вниз.

Все это было рассказано с наивнейшим убеждением.

Ну, дука! - подумалось мне. Падший авантюрист grand genre таскает теперь уже по копейкам, сдирает, где может и что может, не заботясь даже об «обстановке». Артист пошиба Казановы, судя по рассказам, по крайней мере, превратился в мелкого карманного воришку.

Я сделал серьезное внушение Прайору насчет того, чтоб он впредь не поддавался на подобные удочки. Англичанин, однако, невзирая на свои c`est bien, c`est bien, mon ami, кажется, не совсем сомневался в дуке и надеялся, что последний исполнит обещанное.

XV.

С горы, где мы находились, открывался вид на всю местность впереди. Турецкая пехота быстро заняла два холма, между которыми проходили дороги. Холм за дорогой был удален от нас версты на две с половиною, так что перестрелки между им и горой не могло происходить. Вскоре по дороге потянулся длинный ряд навьюченных коней, прошел между холмами и стал переходить по мосту через реку. В это же самое время вдали по дороге, у третьего холма, показалась турецкая пехота, очевидно, арьергард, шедший за транспортом и почему-то отставший.

Намерения турок были, по-видимому, такие: заняв авангардом холмы, пропустить транспорт, выждать, пока он переправится чрез мост, затем дождаться арьергарда и потом уже отойти самим. Неизвестно, однако, вследствие [695] каких соображений, опасаясь ли быть атакованным и отрезанным, или просто так, по турецкой беспечности и бестолковости, отряд, занимавший первый холм, очистил свою позицию и стал отступать к мосту, как только хвост транспорта очутился за мостом. Второй холм оставался занятым, но сверху видно было, что находившиеся на нем войска скучивались понемногу в сторону реки. В это самое время турецкий арьергард шел у третьего холма.

Пеко, как коршун, внимательно следил с высоты за движениями турок. Кругом его в живописном беспорядке были рассыпаны усташи, столь же жадно наблюдавшие за неприятелем и шумно, азартно рассуждавшие о том, что происходило внизу; видно было, что многих подмывало спуститься, чтоб еще раз померяться с турками. Вдруг Пеко, заметивший ошибку турок, очистивших ближайший холм, быстро вскочил на ноги, бросил трубку, засунул два пальца в рот и богатырски свистнул. Вся окружавшая его ватага почти в то же мгновение очутилась на ногах, готовая к бою. Они все, как один человек, поняли также и ошибку турок, и как ею следовало воспользоваться.

— На юриш (В атаку, на приступ), соколове! За чесни Крест! - рявкнул только Пеко, не трогаясь с места.

Как лавина покатились вниз с горы усташи, покатились со страшным гиком, что, конечно, было в высшей степени неразумно, так как эти дикие крики должны были тотчас же привлечь внимание турок, которые могли легко снова занять оставленный холм.

Пеко остался на горе.

— Ты хочешь отрезать то войско, что идет сзади? - спросил я его.

— Добро бы это было, - ответил он, — да не могуче. (Невозможно) Турчин еще сидит на той главице; (Холм) войско, что на путу (Дорога, путь) прямо к нему пристанет.

— Так зачем же ты послал их в таком случае на юриш, коли ничего не выйдет? [696]

— Побьют колико (Несколько) турака и то добро буде.

— А сам ты не спустишься?

— Не треба, не...

Он вдруг остановился как бы удивленный, пораженный чем-то и впился глазами в происходящее внизу.

— Богами! Дай турбину, - сказал он взволнованным голосом, почти выхватывая у меня из рук бинокль.

Пеко был взволнован. Это меня очень удивило, и я стал смотреть с напряженным вниманием по тому направлению, куда «герцеговинский волк» навел бинокль.

Это направление было второй холм, но как ни напрягал зрения, я не заметил там ничего такого, что могло бы объяснить мне волнение Пеко: занесенная снегом возвышенность, покрытая редким лесом и кустарником: на левой оконечности сплошное чернеющее пятно — турецкая пехота. Больше ничего. Я знал, впрочем, что тягаться насчет зрения с этими сынами гор, обладающими орлиным взором, было немыслимо.

— Что ты видишь такое? - спросил я.

— Добро, богами, добро, - проговорил Пеко про себя, продолжая смотреть.

— Да скажи же, что ты там видишь?

— Добра битка буде... Гляди на ту главицу, - сказал он, отдавая мне бинокль и указывая на второй холм.

Я посмотрел. Холм был испещрен небольшими открытыми пространствами и лужайками между деревьями и кустарником. Со стороны, противоположной туркам, в бинокль можно было видеть людей, поодиночке и небольшими группами перебегавших через лужайки. Передние из них находились уже на средине холма, не более полуверсты от турок. Ясно было, что они скрытно пробирались, чтобы застать врасплох неприятеля.

Эта партия смельчаков не могла быть из числа тех, которые спустились недавно с горы, потому что последние — это нам было отлично видно — только еще начинали взбираться на первый холм.

— Коней! - крикнул Пеко.

— Что это за люди там пробираются? - спросил я его. [697]

— Не знаю, богами, знаю только что юнаки... Едем, - прибавил он.

Пеко, видимо, был очень доволен. Он моментально оценил положение и захотел сам управлять боем. Он послал было людей вниз «постреляться» с турками и больше ничего, послал так, для поблажки и поддержки духа после проигранной «битки», послал, не рассчитывая ни на какие особенные результаты. Но теперь дело вдруг и совершенно неожиданно принимало другой оборот: удайся нечаянная атака тех, которые пробирались на втором холме, сбрось они турок вниз к реке, турецкий арьергард можно было вперед считать погибшим.

Мы стали спускаться, Прайор остался на горе. Происходящее внизу было видно как на ладони.

Спустившиеся с горы усташи быстро занимали первый холм; передние из них, увлеченные удовольствием «постреляться» с турками, открыли уже с невероятного расстояния огонь по турецкому арьергарду. Последний — на глаз батальона два — остановился немного при этом, рассыпал густую цель и затем продолжал двигаться, приняв направление прямо на второй холм. Происходившее на этом холме нам не было видно, но вдруг, когда мы спустились до полугоры, в том направлении затрещала сильная перестрелка. Бой становился чрезвычайно интересным.

Мы быстро спустились, проскакали лощину, въехали на первый холм, соскочили с коней и пошли к цепи.

Здесь сильнейшая трескотня. Люди бегут вперед с увлечением, с дикою страстью и жарят немилосердно по приближавшемуся арьергарду. Им нет удержу: они прыгают через камни, скатываются вниз, падают, снова вскакивают на ноги и стреляют, стреляют, стреляют, забывая, что жгут последние патроны. Одушевление невообразимое и суматоха беспардоннейшая.

Вдруг, среди этой безурядицы, среди этого грома, раздался пронзительный, известный всем, свист. Другой свист, третий, четвертый, пятый, быстро следуя один за другим.

Я обернулся. Никогда не выйдет из моей памяти эта [698] картина! Пеко стоял неподвижно как каменная статуя. Он показался вдвое выше, каким-то великаном.

Огромные без того глаза широко раскрыты, необычайные огненные зрачки искрятся, мечут молнии и смотрят как-то неопределенно, вдохновенно, фатально. Нижняя челюсть нетерпеливо, зловеще подергивается.

Он стоит и ждет, и кипит от нетерпения, зная, что каждая минута теперь неоцененна.

На настойчивый зов вождя подбегают несколько ближайших капитанов и офицеров.

— Четко, беги отма (Сейчас) на ту главицу. Там наши бьют турака.

— Наши там?!

— Да, беги, соко.

— Где они, богами?

— Где пуцают.

Четко Пейович, командир Банянцев, понесся к своим.

— Вуле, чуешь, гайд ни ову страну, продолжал Пеко, указывая склон второго холма, обращенный к турецкому арьергарду. — Разумишь, Вуле?

— Добро.

— Не пущай того турака, что на путу. Чуешь?

— Чую.

— На юриш без моего слова не иди. Чуешь?

— Добро чую.

— Ну гайд, соко, а мы тут будем.

Вуле Ходжич побежал к своим.

— Перо, беги назад, не пущай на нашу главицу турок с реки. Разумишь?

Пеко показал в ту сторону нашего холма, обращенную к реке.

— Добро, ответил Перо.

— Не пущай ни за что, а коли не ладно буде, дошли кого.

Перо только кивнул головой в ответ и побежал. Остальным офицерам Пеко сказал продолжать бой на месте. Все разошлись. [699]

— Дай дувану, не ма выше (Табаку не имею больше), обратился тотчас же вслед за этим ко мне Пеко, прочищая трубку. — Добро данас (Сегодня) погинет турака, - прибавил он страшно, зловеще осклабляясь, и пошел вдоль цепи медленною, как бы разбитою походкой, покуривая и присматривая за ходом боя.

Этот человек в один миг, посредством первобытнейших, но яснейших и определеннейших приказаний, рассортировал, направил и осмыслил бой. Теперь ему оставалось выжидать результатов и разве только при случае поддать где нужно жару, попридержать слишком зарвавшихся и нетерпеливых, или дать сигнал для конечной атаки в ножи.

Только с наступлением сумерек, когда противники перестали различать друг друга, прекратилась битва. Приобретенные результаты были значительны: застигнутые врасплох турки были сброшены со второго холма, и затем, невзирая на упорнейшие усилия, главный отряд уже не мог пробиться обратно на выручку арьергарда; наконец, объятый паникой и, вероятно, опасаясь ночного нападения, он весь перешел под вечер на другую сторону реки. Арьергард, пытавшийся было несколько раз пробиться, но каждый раз отбрасываемый назад, отступил пред сумерками на третий холм. Усташи обложили его со всех сторон в этой западне, перестреливаясь до наступления ночи.

Так стояло дело, когда мы расположились на ночь вокруг огромного костра.

XVI.

Бивуак наш был на вершине первого холма. Вокруг нас, на довольно значительном пространстве, пылали маленькие костры, у которых лежали и грелись усташи. Накануне им досталось всей еды по две пригоршни брашна (Мука, разведенная с водой) на человека, утром они ничего не ели, весь день дрались, теперь им приходилось опять провести ночь впроголодь, а назавтра снова предстоял бой. Казалось, при [700] таких условиях следовало бы скорее завалиться и, пользуясь страшною истомой, заснуть, чтобы забыть голод, но этот необычайно выносливый народ и не думал спать; везде громкий говор, смех, споры и пересуды о только что прекратившейся битве и о завтрашнем дне.

У нашего костра насчет еды также было очень жидко. У Прайора, спустившегося к нам с конями и унтер-штабом под самый конец дела, оставалось очень мало из провизии. Невзирая, однако, на это, англичанин, расшевеленный всем, что видел, заявил мне на ухо, что желал бы поделиться последним с Пеко и другими храбрецами; себе он приберегал только две плитки шоколада на всякий случай.

Вынули остатки провизии: две коробки сардинок, штук десять сухарей, бутылку коньяку... Это на двадцать пар богатырских челюстей, на двадцать голодных утроб, на двадцать человек, глядевших волчьими глазами на появившиеся неожиданные яства.

Прайор разложил методически угощение на своем пледе; но к еде мы не приступали, потому что Пеко еще не вернулся со второго холма, куда он отправился, чтоб осмотреть на месте результаты боя и распорядиться на завтра. С нами сидели у костра пять добровольцев, успевших и подраться, и перевязать человек тридцать раненых; сидели тут и Андро, дравшийся весь день con amore, Ристо Павлович, брат Пеко, и человек десять командиров.

— Ну а дука? Видели вы его после? - спросил я Прайора.

— Ах! да, mon ami, где же monsieur le duc? Я забыл совсем о нем, так я был занят тем, что у вас происходило... Нет, я не видел его.

Не успел он договорить, как послышался конский топот и чрез минуту появился Пеко в сопровождении дуки и Симо. Пеко пробрался между лежавшими и сидевшими и сел на свое место, обозначенное разложенным маленьким засаленным ковром. Симо, ободранный и окровавленный, быстро юркнул поближе к огню и растянулся, покрякивая от удовольствия. Дука, держа в руке что-то довольно грузное, завязанное в синюю турецкую солдатскую куртку, направился прямо к Прайору. [701]

— Вот, сэр, обещанное, - произнес он по-французски с пафосом, положив узел на землю и становясь в театральную позу.

— Что такое? - спросил Прайор.

— То, что вы желали: турецкая голова.

— Голова! - вскрикнул с ужасом и отвращением несчастный Прайор, откидываясь назад.

— Да, сэр, голова, - со спокойным величием произнес дука. — Вот она. Хотите развяжу?

— Нет, нет, нет!.. Унесите ради Бога!.. Я только так вам сказал... Я не думал, что... Мне тошно, mon ami, - обратился замирающим голосом ко мне англичанин.

— Le Montenegrin n`a qu`une parole, monsieur! - рисовался между тем Дука, откинув голову назад и лихо подбоченившись.

— Хорошо... Я вам верю... - бормотал Прайор, испуганно косясь на мешок.

— Вы требовали турецкую голову у дуки. Дука пошел и снял эту голову. Эта голова, полная жизни, еще несколько минут тому назад, эта голова теперь у ваших ног, сэр.

Эту эффектную рацею дука продекламировал, стараясь подделаться под тон эпической простоты.

Прайор просто замирал. Окружившие следили с любопытством за этою непонятною для них сценой. Пеко, знавший, что заключилось в узле, посмотрел пристально и как бы насмешливо на Прайора, потом на дуку, лотом опять на Прайора.

— Дука, а дука, - сказал он наконец, не выпуская изо рта трубки. — Ты видишь, ему нужно. Неси вон!.. Срамота! - пробурчал он, бросив еще один невыразимый взгляд на несчастного англичанина, у которого, как говорится, выворачивало все нутро от ужасного соседства.

— Неси вон, дука! - повторил Пеко, видя, что «герцог» не собирается убрать свою отвратительную поклажу.

Дука почесал затылок, медленно взял узел, приподнял его высоко, как бы показывая всем, и понес вон.

— Вот вам и дука! - обратился он балаганно вызывающим голосом к окружавшим.

Сидевшие усташи засмеялись. Пеко еле ухмыльнулся. [702]

— Не любит турских голов инглезе, - прохрипел он, наклоняясь ко мне.

— Не любит, Пеко... Да и кто же может их любить?

— То исто, - ответил Пеко, ошибаясь в смысле моих слов, ошибаясь, может быть, намеренно. — Никто их не может любить ни на плечах, ни так просто.

— А где ты нашел дуку? - спросил я его, чтобы переменить разговор.

— Дуку? А там, на той главице. Это он напал на турок.

— Так это дука повел тех людей, что мы видели в турбину?

— Да, он сам... Юнак. Легкая голова, а юнак.

Эго сообщение меня крайне удивило. Так этот самый дука, парижский, лондонский, берлинский и неапольский авантюрист, этот шут парадный, этот наглый лгунишка и хвастун, этот человек, еще угром бессовестно и нахально выклянчивший у Прайора немного денег, этот дука в самом деле человек блестящей и осмысленной храбрости!

Внезапно эта курьезная личность приняла в моем уме иные размеры и явилась несравненно более сложною, оригинальною и крупною фигурой; явилась действительно уже фигурой

Что это за странная, анормальная смесь? Безобразнейшие, гнусные инстинкты и выходки и вместе блестящие геройские порывы. Совершенный им подвиг был чудом храбрости и смелости; мало того, он был действием замечательно придуманным и выполненным... Но мотивы этого подвига? Неужели только одна надежда заработать выторгованный куш у Прайора? Во всяком случае, уже одна эта блестящая и дельная храбрость усложняла фигуру дуки и делала ее несравненно более интересною.

Я решился внимательнее изучить этого человека.

Как-то он распишет нам свой подвиг? Воображаю, что тут будет, или, скорее, чего только тут не будет, подумалось мне. [703]

XVII.

Темно. Резкий холод. Густой туман окутывает нас со всех сторон. Последние полуистлевшие головни костра еле-еле углятся. Кругом все спят вповалку глубоким богатырским сном. Какой-то человек — он меня и разбудил толчком — осторожно пробирается между спящими.

— Ты кто? - спрашиваю его.

— А Пеко хочу.

— Зачем?

— Надо. Турчин утек.

— Откуда?

— С той главицы.

Он показал по направлению холма, куда укрылся турецкий арьергард.

— Как же могли бежать турки, когда вы окружили главицу со всех сторон?

— Утек. Не досмотрели. Спали.

Повторилась, значит и на этот раз вечная история с усташами: днем молодцы хоть куда и сторожевую службу исполняют удивительно, а ночью никуда не годятся, хоть бери руками и проходи под носом. У них то же правило, что у турок; день дерись, ночь спи.

Пеко проснулся. Узнав в чем дело, он только что-то пробурчал и крякнул.

— Все ушли? - спросил он после минутного молчания.

— Не знам. Знам только что прошел аскер (Солдат), след видели на снегу.

— Кто видел?

— Сам Вуле видел.

— А в какую сторону след?

— Назад к Горанску.

— Пытали глянуть на главице?

— Не. Все спали еще, когда Вуле послал меня до тебя, чтобы сказать.

— Добро... Иди скажи Вуле, что я дойду, а чтобы пока сторожил. [704]

Кругом проснулись. Костер, на который навалили целую охапку прутьев, весело запылал. Пеко закурил трубку, пододвинулся к огню, чтоб отогреть окоченевшие члены и только прохрипел как бы про себя: Добро бы теперь кавы. (Кофе)

Действительно, было бы хорошо проглотить после такой ночи хоть глоток горячего кофе, чтобы подкрепиться, но кофе, как и всего другого, не оставалось ни зерна.

— Mon ami, - шепнул Прайор, засовывая украдкой руку под мой плед, — возьмите.

Он мне сунул маленькую палочку шоколада, стараясь сделать это так, чтобы никто не заметил. Мне пришло в голову поделиться с Пеко. Я предложил половину палочки воеводе.

— Это что? - спросил Пеко, оглядывая вопросительно шоколад.

— Шоколад.

— А что то есть, шаколата?

— Это тебе вместо кавы.

— То тварда кава?

— Нет, не кава, а другое. Попробуй.

Он положил шоколад в рот, стал осторожно грызть его, поглядывая на меня, но почти тотчас же выплюнул.

— Что, не нравится? - спрашиваю.

— Не вадя ништо. (Ни стоит ничего)

— Почему?

— Нудит. Сладко... Имаш раки? (Водка)

— Нет. Вчера всю раки у инглеза выпили.

— Ну так пойдем так. Пора. Надо турчина снимать с главицы.

— Да ведь он ушел, турчин-то.

— Не. То глупство. Знаю я это; послали человека или двух в Горанско, чтобы весть дать, а сами они ночью не пойдут.

Около шести часов утра все мы, исключая Прайора и унтер-штаба, шли среди густого мглистого тумана к третьему холму. [705]

XVIII.

Занимается сумрачное зимнее утро. Сквозь туман начинает сквозить какой-то смутный неопределенный свет. Тихо, как привидения, двигаемся мы по снежной равнине. Сколько нас — нельзя определить, потому что только ближайших, головных видно. Мягкие опанки скользят бесшумно, оружие не бряцает, разговоров не слышно. Впереди идет Пеко большим горским шагом, покуривая трубку.

В небольшой котловине, среди груды камней, натыкаемся мы на группу усташей человек в двадцать. Они сидят вокруг костра.

— Где Вуле? спрашивает Пеко.

— А там вон, - отвечает один, указывая вправо.

— Веди к нему.

— Добро.

— А вы тут что делаете?

— Чекаем турчина.

— Где же сторожевые?

— Мы сами сторожевые.

Шагах в трехстах вправо нашли мы Вуле Ходжича, сидевшего также у костра. Он встал при появлении Пеко, тогда как окружающие продолжали сидеть.

Вуле был красавец в полном смысле слова, огромного роста, богатырски сложенный, смуглый брюнет с блестящими выразительными черными глазами. В нескольких словах сообщил он Пеко о положении: он послал нескольких людей на главицу высмотреть, остались ли там турки. Не добрались они и до полугоры, как один из них почти в упор наткнулся на турецкого солдата и был ранен пулей в грудь. Главица следовательно еще занята, но сколько еще там и сколько ушло — неизвестно.

— Добро, сказал Пеко. — Скажи другим командирам дойти до меня.

Мы уселись вокруг костра в ожидании командиров. В нескольких шагах, у другого костра, лежал только что раненый черногорец и слабо стонал. [706]

Собрались пять командиров. Распоряжения Пеко были по обыкновению чрезвычайно кратки и определенны: ты зайди туда и полезай со своими на главицу, докле не начнет он стрелять, а как начнет стрелять, заляг за камни, стреляй, а сам все помалу надвигайся. Ты зайди с овой страны и делай то же, и так далее. И разместив их так, чтобы весь холм был оцеплен совершенно, Пеко присовокупил одно общее приказание для всех: без моего слова на юриш (На приступ) не идти.

Тихо, крадучись как кошки, полезли усташи по склонам холма среди тумана, начинавшего редеть. Мы с Пеко подымались с отрядом Вуле Ходжича. Около получаса приблизительно царило мертвое молчание, грозное и тягостное. Но вот, где-то вдали раздался глухой выстрел, за ним другой, третий. Чрез минуту затрещала сильнейшая пальба сверху, и над нами засвистали пули. Турки догадались, в чем дело и, невзирая на туман, открыли огонь наудачу.

Мы приостановились на минуту, залегли, укрылись каждый как мог, кто за камнем, кто за рытвиной, кто за пнем, и стали осторожнее подвигаться, перебегая от одного укрытия к другому. Между тем туман быстро расступился, и вскоре показались неясные очертания вершины холма с развалинами старой кулы. Огонь турок сделался более определителен и меток. Мы тоже начали отвечать. Не прошло и двадцати минут после первого выстрела, как уж весь холм был охвачен двумя поясами огня, одним наверху, бьющим вниз, другим на полугоре, бьющим вверх.

— Поздно полезли, — ворчал Пеко. — Туман ушел. Побьет много наших турчин.

Невзирая на сильный и меткий огонь турок — расстояние между противниками было шагов сто, не более — мы все-таки подвигались, хотя чрезвычайно медленно. Малейшая неосторожность, малейшая оплошность стоили раны, жизни. Наконец пришлось совсем остановиться, потому что впереди местность была ровнее, а камни, служившие укрытием, гораздо меньше. Мы, по приказанию Пеко, [707] стреляли возможно реже; турки, напротив, ежеминутно учащали огонь.

— То добро, — бормотал иронически Пеко при каждом особенно сильном залпе противника.

Так прошло часа два. Мы не двигались вперед и слегка постреливали; турки же, охваченные, вероятно, паникой, видя себя оставленными на произвол судьбы, расходовали необычайное количество патронов. Наконец, огонь с их стороны стал слабеть; с нашей — совсем прекратился. Настала минута затишья, как бы по общему уговору. Еще пять-шесть одиночных выстрелов, затем все смокло. Противники находились шагах в семидесяти друг от друга, но ни тех, ни других не было видно.

Вдруг, среди этого грозного молчания, раздается мощный голос.

— Сдавайся, аскер! — кричит туркам Вуле Ходжич, лежавший несколько впереди нас за большим камнем.

— Кто нам это говорит? — откликается кто-то по-славянски со стороны турок.

— Я говорю.

— А кто ты такой?

— Вуле Ходжич.

— Коли ты Вуле Ходжич, так покажись.

Мощная красивая фигура Вуле Ходжича поднялась из-за камня. Он поднялся во весь рост и гордо выпрямился.

— Вот Вул...

Он не успел договорить. Раздался выстрел одинокий и какой-то особенно гулкий; что-то шлепнулось с матовым звуком; глубокий вздох; могучая фигура Вуле пошатнулась, покачнулась вперед и назад, и затем несчастный, сраженный изменническою пулей, повалился как сноп на землю.

С минуту все замерло в каком-то оцепенении, только сверху до меня явственно долетела немецкая фраза, произнесенная скороговоркой сердитым густым басом:

— Was macht ihr, verdammte Teufel!

Но это была одна лишь минута оцепенения. Ожесточение и негодование охватили усташей при виде павшего Вуле Ходжича, которого все любили. Страшен и необычайно мощен был последовавший взрыв. Камни, прикрытия, все [708] забыто. Все вскочили на ноги. Ружья брошены, выхвачены из ножен длинные ятаганы. Юриш! Юриш! раздаются отовсюду неистовые крики. Все ринулось вперед с остервенением, в каком-то самозабвении. Нужны будут токи крови, чтоб утолить эту жажду мести.

— Юриш, соколове! - гремит голос Пеко, выхватившего также нож, и богатырский свист покрывает на минуту шум и крики.

Вершина холма опоясывается кольцом белого дыма, залп следует за залпом; адский свист, жужжание, рев, тресканье, шлепанье пуль. Много валится наших, но удержать их теперь нет возможности. Вперед! Вперед! Вперед! Вот уж передние наскочили на турок, видно, как они возятся. Из-за камней поднимаются турки. На развалинах кулы идет рукопашная схватка, идет страшная беспардонная резня. Все гуще, гуще наседают усташи. Не слышно выстрелов, слышны только крики злобы и отчаяния, торжествующие клики, ужасные стоны, вопли, хрипения...

Чрез десять минут все было кончено. Ни одного живого турка не осталось на вершине холма.

(Продолжение следует.)

Петр Петров