ПЕТР ПЕТРОВ

ОЧЕРКИ ГЕРЦЕГОВИНСКОГО ВОССТАНИЯ

(См. Русский Вестник №№ 11 и 12-й 1877)

____________

X.

Было совершенно темно, когда мы вошли в село Гослич. Село!.. Среди непроходимой грязи, разжиженной дождем и таявшим снегом, в какой-то не то промоинке, не то яме, окаймленной каменными глыбами и грудами плитняков, невесть кем и почему сложенных, торчат пять-шесть крыш, беспорядочно разбросанных неподалеку друг от друга. На вид – убогий выселок, затонувший по крыши в грязном болоте.

Из-под одной из крыш валил дым и сквозь редкую соломенную покрышку виделись красноватые отблески огня. Дым валил не из трубы или какого-нибудь отверстия, заменяющего ее, а прямо из пролета, изображающего собою вход.

Три человека, герцеговинцы, в невероятных лохмотьях сидели у огня, просушивая или скорее выпаривая на ногах свои проквашенные опанки. Возле каждого лежало ружье. Они, по-видимому, незадолго пришли и начинали только обсушиваться, кутаясь в свои темные струки.

Взглянув на нас и не говоря ни слова, они только потеснились, чтобы дать нам место. Андро и Симо [840] живо расширили костер, и вскоре все мы примостились кое-как к огню.

Внутренность этого первобытного обиталища была полна едким, вышибающим слезу из глаз дымом, но Прайор на этот раз не обращал уже ни малейшего внимания на подобные мелочи; совершенно разбитый и изнуренный до крайности, он тотчас повалился у огня и только поворачивался с боку на бок, чтоб отогреть свои окоченевшие члены.

Надо было, однако, подумать о еде и о том, возможно ли будет провести тут ночь. Первый вопрос ставил меня несколько в тупик, потому что, к величайшему стыду, я должен был сознаться, что до этой минуты не подумал о том, как накормить весь народ, приставший к нам. Ясно было, что консервов и прочей провизии запасливого Прайора не хватило бы, что называется, и на зубок такому количеству волчьих аппетитов.

Я отозвал Симо и Андро в сторону, чтобы посоветоваться с ними.

При первых словах о еде, Симо махнул рукой.

— Ништа, - прервал он меня и тряхнул головой. — У каждого должно быть что-нибудь с собой; а у кого нет, сам виноват, знал ведь, куда шед.

— Не дело ты говоришь, - перебил Андро.

— Как не дело? Не кормить же их всех. Не пристали бы к нам, что б они ели?

— Не пристали бы, так они тогда были бы сами по себе: есть что — хорошо; а нет, так подтянул пасек покрепче и кончено... А тут, - продолжал Андро, попеременно взглядывая то укорительно на Симо, то заискивающе любовно на меня, — тут, когда они путуют с такими высокопоштованными господами, так нельзя... Не беспокойтесь, господине, - обратился он ко мне, - я уж позаботился, чтобы все было, как следует.

— Как же ты устроился?

— А там на горе, помнишь, мы повстречали стадо баранов... Так я купил на счет вашей милости двух и сказал момаку, чтобы вел их с нами... По двадцати одному цванцигу (Около восьми гульденов) дал за штуку, недорого... Добро, господине, я сделал али не?

И опять сладчайшая заискивающая улыбка. [841]

Я не сомневался, что это была новая эксплуатационная штука почтенного Андро, потому что объявленная цена была безобразно высокая, но все-таки очень обрадовался его, заинтересованной конечно, заботливости. Ужин для нашего маленького отряда был обеспечен.

Симо как-то странно взглянул при этом на Андро, как будто хотел сказать: ну ты, брат, кажись ни в воде, ни в огне, нигде не пропадешь.

— А теперь, господине, как еда есть и вашей милости и нам всем, надо будет урядить на счет ночи.

— А что, ты спрашивал? Можем мы тут спокойно переночевать?

— Переночевать-то можем, только не спокойно. Нужна стража... Если вашей милости угодно будет, я уряжу это... Можно будет четырем войникам сказать, чтобы стали на стражу, а там что им ваша милость пожалует за службу...

— Доста, - перебил вдруг Симо, почуявший новую попытку своего товарища к эксплуатации и находя, вероятно, что в чисто войницком деле такая эксплуатация будет «срамотна». Ступай готовить вечеру (Ужин), а я уж это дело уряжу.

Андро бросил на товарища взгляд, исполненный немой укоризны, и пошел, почесывая затылок, распорядиться на счет вечеры.

Симо с обычным лаконизмом объяснил мне, что ночью надо будет сторожить три места, потому что, как ему сообщили здешние, по долине рыскают башибузуки, а именно известный ага Ченгич из Липника с пятьюдесятью товарищами.

— Это юнак (Молодец), - заметил при этом Симо. — С ним надо быть очень осторожным: один на троих полезет, пёс.

Места, про которые говорил Симо, были три тропинки, сходившиеся из долины у Гослича. По мнению Симо — а в этом деле он, как говорится, собаку съел — надо было поставить на каждой тропинке, в нескольких стах шагах впереди, по войнику из надежных.

— Что же они увидят в такую темноту, да еще при дожде? - спросил я его. [842]

— Ништа. Войник знает дело: почует вовремя, и подымет нас отма (Сейчас).

— А какой сигнал? Выстрелит?

— Не, господине, не. То не добро будет; турчин сразу узнает, что тут има войника (Что тут имеются ратники). Мы на тот случай имам едн глас такий.

Этот «едн глас такий», который мне впоследствии немало приходилось слышать, было удивительно искусное подражание стону филина. Он принят здешними горцами сигналом для тревоги.

Симо, пользовавшийся, как было видно, большим почетом «в горах» — все решительно встречавшиеся черногорцы и герцеговинцы знали его и дружески приветствовали, — привял на себя, в виду опасности, нечто вроде роли начальника отряда: выбрал двенадцать надежнейших людей, рассчитал их на три очереди, указал каждому место и пр. Затем были приняты и другие меры предосторожности: чтобы впопыхах не ошибиться оружием, так как у каждого пристрелено по себе ружье — сказано было положить свое ружье возле себя по левую руку, разумеется, заряженное и тщательно осмотренное; лошади и мазга отведены из Гослича на гору, куда и нам всем было условлено ретироваться в случае тревоги; наконец сказано никому не разуваться.

Последнее условие было особенно тягостно, так как у всех обувь насквозь промокла, и ноги вздулись и болели от тягостного перехода по камням и скалам.

Прайор, несколько отогревшись, придя в себя и удостоверившись, что саквы с провизией внесены и поставлены возле него, принялся было, с нескрываемым чувством удовольствия, облегчать свои ноги от тяжеловесных сапогов с какими-то необычайными винтами и необычайною подошвой лондонского изделия, здесь, впрочем, никуда не пригодного.

Я остановил его, решившись, наконец, сообщить ему небезопасность нашего положения. До тех пор добродушный британец, занятый более собою, чем другими, не подозревал решительно ничего. Разъяснения мои [843] относительно обстоятельств, в которых мы находились, вызвали с его стороны несколько типичных замечаний.

— Так вы думаете, что ces mechants garcons могут на нас напасть, mon ami?

— Да, если откроют нас или наткнутся.

— И нам придется сражаться?

— Если встретимся, да.

— Но я ведь вам сказал, что не могу сражаться. В редакции, mon ami, будут очень недовольны, если узнают, что я сражался. Мне не разрешено этого. Я так не могу.

— Да я и не говорю вам сражаться. У вас и оружия нет.

— Но я ведь буду между вами...

— Конечно.

— А если они увидят, что у меня нет оружия, будут все-таки стрелять в меня? Как вы думаете?

— Ну это наверно.

— Quelle mechants garcons!.. А если они захватят, mon ami, что тогда они сделают со мной?

— Этого я вам от души не желаю. Они никого не захватывают в плен, а просто снимают головы.

— И если даже узнают, что я англичанин?

— Да как они эго узнают?

— Я сейчас скажу, и покажу издали, что с пустыми руками. Я международное право приведу... У меня бумаги есть...

— Какое там право! Они прежде всего снимут вам голову, а потом уж будут рыться в ваших карманах.

— Oh! Quelle mechants garcons!.. Я теперь отлично понимаю, что эти добрые инсургенты восстали против таких диких людей...

Разговор был прерван сдавленным криком и предсмертным хрипением, раздавшимся в двух шагах от нас, и почти в ту же минуту Андро и один из черногорцев втащили в шалаш обливающегося кровью барана. Вслед за тем другой крик с хрипением, и двое других людей втащили второго барана, еще трепещущего в предсмертных судорогах. Тотчас же началась над зарезанными животными несложная операция их изготовления на жаркое: вмиг была содрана шкура, вынуты рукой внутренности, отрублена голова; затем баран целиком [844] воткнут в длину на кол, ноги передние и задние подобраны к брюху накрест и пришпилены колышками. Минут через десять оба барана уже жарились над огнем, как индейки на вертеле.

— Но и они тоже дикие, mon ami! - Шепнул мне с ужасом Прайор, отвернувшийся с отвращением и даже заткнувший себе уши во время этой, правда, несколько претящей операции. — Совсем тоже дикие и кровожадные... Они, верно, у этих турок научились!... Я ни за что в рот не возьму этого мяса.

— Возьмете.

— Нет, mon ami, ни за что!

— Возьмете, когда ничего другого не будет есть, и еще как рады будете.

— Нет! - почти вскричал англичанин, и стал поспешно рыться в своих саквах, перебирая провизию.

— Mon ami, - сообщил он мне таинственно на ухо, покончив со своим осмотром, — я вот что вам хочу сказать: шоколад ведь это очень питательно и не занимает много места; у меня осталось его четыре плитки; я их сейчас отделю от прочего, положу в карманы, и не буду трогать до последней крайности. Это станет мне на восемь дней, если вся провизия выйдет вдруг... А этой гадости, - прибавил он возмущенным голосом, бросив исподлобья взгляд на жарившихся баранов, — не трону ни за что.

Три дня спустя он сам нарезывал печенку от только что убитого при нем барана, пек ее собственноручно на угольях и обжигал себе рот, глотая с жадностью полуиспекшиеся куски того, что называл «гадостью».

Поев кое-как, мы закутались в струки, пледы, одеяла, кто что имел, и заснули как убитые.

XI.

Едва мерцает день. Моросит мелкий дождик. Небо задернуто низко нависнувшим сизым покровом. Долина, лежащая ниже нас, еще подернута мглистым туманом.

В семь часов мы тронулись. На этот раз порядок следования строго определен в виду опасности: впереди, [845] шагах во ста, Симо Белый с двумя черногорцами, изображающие нечто вроде авангарда; по бокам и сзади на таком же расстоянии по три человека; мы с Прайором, пять добровольцев и остальные герцеговинцы с Андро составляли главный отряд.

Часа три шли мы между кустарниками по промытой глинистой тропинке. Вдруг впереди Симо остановился и присел. Шедшие с ним черногорцы сделали то же, но ни знака, ни сигнала нам. Мы остановились. Я слез с лошади и пошел к ним узнать, в чем дело. Увидев, что я подхожу, Симо сделал мне знак рукой, чтобы я пригнулся.

— Смотри, господин рус, — сказал он, показывая вправо, — вон они, чертовы дети, что у нас наставили. Не будь этого, и духу их тут бы давно не было.

Вправо, в версте, не более, на склоне горы стояла турецкая кула Злоступ. Четырехугольный дом, сложенный из серого камня; один ряд маленьких окон высоко от земли; дверь также сажени на полторы от низу; плоская крыша с вышкой; кругом дома каменная четырехугольная стена с бойницами. Это незатейливое строение было расположено на покатости, склоном к нам, так что вся внутренность, невзирая на ограду, была видна как на ладони.

Такими кулами, т.е. блокгаузами, испещрена вся Герцеговина. Они служат — теперь можем, кажется, сказать служили — опорными пунктами, этапами, редюитами и пр. Гарнизон их изменялся, смотря по величине и важности значения пункта, от одной до трех рот. При искусстве турок защищаться за прикрытиями и стенами, и при совершенном отсутствии артиллерии у восставших, кулы представляли очень серьезное препятствие, так как их приходилось брать или штурмом или продолжительною блокадой. Штурмом было взято уже к тому времени герцеговинцами четырнадцать кул; что же касается до второго способа, блокады, он удался только раз за все время, так как почти всегда значительные турецкие силы успевали являться из Мостара или Гацко на выручку угрожаемого пункта.

На дворе кулы виднелись люди. Над воротами, находившимися также на известной высоте от земли, стоял часовой. Почти у самой ограды было широкое ущелье. Симо [846] пояснил мне, что это вход известного дефиле Дуги, насквозь просоченного христианскою и мусульманскою кровью.

— А там будет еще такая же кула, Доу, по прозванию, - сказал мне полушепотом Симо, кивая головой влево. — Это теперь нам самое опасное место, потому что подходим к дороге Никшичской. Турчин близко. Коней надо вести в поводу низом, чтоб не было видно из-за кустарника, и пробираться с осторожкой.

Мы потянулись гуськом друг за другом, укрываясь, сколько было возможности, выбирая места пониже и позакрытее. Кула постоянно виднелась вправо от нас почти в одинаковом расстоянии, потому что мы огибали ее. Симо остался назади следить с ближайшего пункта за происходящим на дворе турецкого блокгауза, чтобы при малейшем признаке тревоги и движения у турок успеть предупредить нас.

Прайор понял, что дело становится совсем серьезным. Это, по-видимому, пришлось ему очень не по душе.

— Mon ami, - обратился он ко мне голосом, которому старался придать какую-то особенную торжественность, — вы помните или нет, что обещали мне на пароходе?

— Что?

— Что я не подвергнусь опасности. А между тем теперь...

— Прямой опасности нет; мы только принимаем предосторожности на случай нечаянной встречи, пока не минуем эти места. Наконец вы сами знаете, что мы рассчитывали найти инсургентов гораздо ближе, в Госличе, до которого путь совсем безопасен.

— Это все хорошо, но теперь?..

— Что ж теперь? Пройдем благополучно и все тут.

— А если не благополучно?

— Постараемся как можно дешевле отделаться.

— Ну а я?

— Вы?

— Да, я, - подчеркнул он раздражительно, — ведь я вам сказал, что не могу вмешиваться в сражение.

Мне были очень неприятны эти упреки в подобную минуту.

— Все, что я могу сделать для вас, если будет дело, - ответил я, чтобы покончить разговор, — это прикрыть вас своим телом.

— Так чтоб я стоял за вами, mon ami? - спросил меня совершенно наивно и смягченным голосом Прайор. [847]

— Конечно.

— Ну хорошо, mon ami, так я и сделаю, - ответил он добродушно и покорно.

Местность спускается довольно круто. Впереди открылась широкая ложбина без леса и кустарника, по которой извивалась желтою лентой Никшичская дорога. Симо, уже вернувшийся к нам с своего наблюдательного поста, пробрался вправо на возвышенное место и, лежа на груди, осматривал внимательно окрестность. Здесь нам надо идти по совершенно открытой местности, в виду турецкой кулы, которая, впрочем, уже верстах в четырех от нас. Требовалось двигаться возможно поспешнее и не более двух-трех человек вместе, чтобы не привлечь внимания турок. Я был, разумеется, с Прайором, который педантично шел чуть ли не шаг в шаг за моею спиной и упорно молчал. Мы были на самом полотне дороги, когда англичанин вдруг прервал молчание.

— Dites-moi, mon ami, - раздался сзади меня тоненький, с виду равнодушный его голос, — est ce qu’ils ont des balles, qui peuvent traverser deux hommes a la fois? (Cкажите мне, мой друг, имеют ли они пули, которые могут пронизать сразу двух человек?)

«Ils» — они — относилось, разумеется, к туркам. Этот эпически-эгоистичный и наивный вопрос, которому минута придавала весьма острое значение, доказывал, что положительный англичанин не торопясь и основательно все время взвешивал в своем уме шансы, представленные моим недавним предложением прикрывать его собою в случае стычки.

Около двух часов быстрой ходьбы, почти без передышки. То спуск, то подъем, небольшие, пологие; то несколько минут по совершенно открытому месту, на котором все должно было быть видно, как на ладони, то между кустарниками. Наконец мы подошли к подошве высокой горы, покрытой густым лесом. Это была Голия. Опасные места миновались, потому что отсюда вплоть до Пивы нам приходилось шествовать «по брду», т.е. по вершинам гор, где восставшие полновластно царствовали и куда турки не решались заглядывать. [848]

Англичанин, справлявшийся за эти два часа раз десять «скоро ли мы будем там, где нет больше турок», несказанно обрадовался, когда очень измученные быстрою ходьбой, но довольные и спокойные, мы присели, чтоб отдохнуть и поесть. У него даже произошла при этом несвойственная британцу лирическая вспышка: он обнял меня и заявил растроганным голосом, что «непременно сообщит домой все, что я для него сделал, все, и как успокаивал его и как предложил прикрывать собственным телом, все, все, все!».

Я не мог удержаться, чтобы не напомнить ему шутливо про «пули, пронизывающие двух человек сразу».

— В такие минуты мало ли что придет в голову, mon ami, - ответил он на это с добродушною наивною улыбкой, нежно трепля меня по плечу. — Вы знаете, я ведь не военный, я просто рисовальщик и женатый человек... Пожалуйста, не сердитесь на меня.

Подъем в гору крутой и тяжелый, среди дремучего леса. С полугоры начинается глубокий снег, по которому надо пробивать себе путь. Мы все едва передвигаем ноги. Лошади идут впереди и протаптывают дорогу, уходя по брюхо в снег. Бедные добровольцы совершенно изнемогают так, что приходится сажать попеременно то одного, то другого на лошадь. Перевалы с гребня на гребень; спуски, подъемы с кручи на кручи. Снег валит хлопьями. Тучи висят так низко, что, кажется, можно рукой достать, и клубятся. По временам раздаются глухие раскаты грома, которые эхо гор повторяет до бесконечности.

Сумерки. Проводники совершенно непостижимым чутьем не сбиваются с пути и узнают ничтожную горную тропинку, занесенную на несколько футов вышины снегом. Небо совершенно черно; отблеск девственного снежного полога один освещает нам путь. Мы начинаем спускаться, спускаться, спускаться... Снег перестает, и мы обретаемся в полном мраке. Приходится держаться друг за друга, чтобы двигаться гуськом по крутому спуску. Изнеможение до того сильно, что поминутно кто-нибудь из нас опускается на землю, упрашивая отдохнуть на несколько минут. Наконец, ни зги не видя, мы чуть не катимся по скользкому спуску, по которому стремительно струится слякоть и вода. Внизу нас окликает голос; Симо отвечает каким-то странным криком. [849]

— Ну, господин рус, пришли! - вскрикивает радостно Андро.

К нам присоединяются какие-то тени с ружьями. Говор, расспросы, смех, возгласы: «Здравствуй, ты кто? — Симо. — А! Симо ты мой драгий! — А там кто? — Господин рус и инглиз. — Добро!..».

Неподалеку мерцает огонек. Мы идем к нему по колени в воде. Каменный дом, довольно большой, с крошечными окнами, или скорее бойницами, высоко от земли.

— Пеко тут, - говорит мне Андро.

Мы взбираемся по деревянной сквозной лестнице, приставленной прямо от входной двери к четырехугольному отверстию, сделанному в полу верхнего этажа.

Огромная комната, или скорее чердак, наполненный дымом. Посредине исполинский пень в сажень длины, по крайней мере, ярко пылает. Кругом этого гомерического костра сидят и лежат на полу человек двадцать и курят. Сквозь чад и дым при отблеске пламени видны энергичные характерные лица, насупленные и молчаливые, типичные фигуры в живописных позах и живописном одеянии. Все в шапках; у некоторых чалмы на голове.

Наше появление не возбудило особенного внимания: несколько взглядов, человека два-три посторонилось, чтобы дать нам место у огня, вот и все.

Промокшие, продрогшие, мы прежде всего желали отогреться. Я справился насчет Пеко, не видя его у костра. Мне ответили, что он поехал к попу Зимовичу и сейчас должен вернуться. Прайор, совершенно осовевший при виде этой необычайной картины, этих лиц, костюмов, обстановки, смотрел, выпуча глаза. Чалмы в особенности привлекли его внимание.

— Это не турки, в турбанах которые, mon ami? - спросил он меня на ухо.

Молчаливость, отсутствие всякой приветственной процедуры относительно нас, а также мрачный вид этих молодцов, кажется, его потревожили.

— Они, может быть, сердиты, что мы явились, mon ami?

— Да нет же. Почему вы думаете?

— А поглядите, как смотрят на нас... Вы наверно знаете, что они вам друзья? [850]

— Успокойтесь и лучше садитесь скорее, отогревайтесь.

В эту минуту к нам подошел человек среднего роста, одетый в странную смесь европейского платья с местным. На нем был красный вырезной черногорский жилет, поверх черная куртка, опоясанная красным пасеком, обыкновенные панталоны, коричневые в большую клетку, страшно потертые и истрепанные, и опанки; на голове черногорская капа.

— Не угодно ли вам поместиться туда, поближе к огню, - обратился он к Прайору по-английски.

Звука родного языка здесь, в этой глуши, при этой обстановке, произнесенные одним из лиц этой компании, произвели магическое действие на Прайора. Он сразу успокоился и воспрянул духом. Лицо его выразило несказанное удивление и радость.

— Я узнал сейчас по акценту, что monsieur англичанин, - продолжал ваш собеседник уже по-французски, обращаясь ко мне. — А вы, monsieur, не пожелаете ли тоже присесть поудобнее. Пойдемте вон туда, поближе к месту генералиссимуса, я вам все устрою.

После нескольких слов любезный собеседник спросил нас, «с кем он имеет честь говорить».

Мы сказали.

— Очень рад познакомиться. Позвольте же и мне в мою очередь рекомендоваться вам: я герцог Медунский.

Я чуть не вскрикнул от удивления, потому что это имя было мне хорошо известно. О герцоге Медунском, или скорее об авантюристе, носящем этот титул, я слышал совершенно легендарные рассказы: в Париже, какой-то псевдогерцог Медунский — duc de Medune для одних, duc de Medine для других — судился несколько лет назад по очень курьезному делу, причем Жюль Фавр был его защитником; в Берлине, некто герцог Медунский выкинул самозваную штуку необычайно дерзкую и смелую; в Италии было известное скандальное дело псевдогерцога Медунского с принцессой Гаэтано; наконец в Рагузе мне много рассказывали об удивительных проделках герцога Медунского или, как его звали по-славянски: дуки от Медуны, в Черногории, Австрии и Турции я знал также, что несколько лет уже о «дуке от Медуны» или просто «дуке» не было больше слуха в этих краях. [851]

Неужели судьба привела меня встретиться с этою легендарною личностью, подумалось мне, или тут какое-нибудь недоразумение. Я внимательнее осмотрел «герцога».

На вид ему было лет тридцать пять; фигура красивая, несколько сухопарая; лицо изможденное, морщинистое, заскорузлое, почти без растительности, носило едва заметные следы замечательной красоты; глаза юркие и умные; улыбка плутоватая и заискивающая; манеры и вид вульгарный.

Не может быть, чтоб это был тот изящный авантюрист, парижский лев на одну минуту, о котором я слышал!

— Вы недавно прибыли сюда? - спросил я его.

— Недавно. Я все бросил, дома, поместья свои, променял роскошь и прелести городов и цивилизации на это — он показал рукой на окружающее — чтобы драться с братьями за свободу! La partie est en danger — je suis la!.. Теперь я здесь начальником главного штаба генералиссимуса.

Французским языком владел он довольно хорошо, но с итальянским акцентом; говорил напыщенно и необычайно фразисто, так что каждая фраза казалась целиком выхваченною из какого-нибудь романа Ксавье де Монтепена.

Нет, должно быть, он самый и есть! И я очень обрадовался такой встрече.

В это время внизу раздался громкий говор, и послышались тяжелые шаги по лестнице.

- А вот и генералиссимус! Мой Бог! Мой Пеко! - сказал «герцог» с пафосом.

XII.

Вошел Пеко, главный предводитель восставших; душа всего дела.

Замечательная это фигура! Одна из тех, которые сразу навсегда врезываются в памяти.

Довольно высокого роста, стройно сложенный, лет сорока пяти. Держится слегка сгорбившись и гнет колени, как разбитая на ноги лошадь, но при этом что-то [852] особенно внушительное и осанистое во всей фигуре. Огромное продолговатое лицо с длинным прямым нависшим носом и сильно выдающеюся нижнею челюстью; черные падающие книзу усы, густые мохнатые брови. Под этими бровями медленно, но постоянно движется пара огромных черных необычайно ярких зрачков, наполовину закрытых нависшими вздутыми веками и длинными ресницами. Взгляд тяжелый, угрюмый и очень проницательный, невзирая на кажущуюся сонливость и леность; из тех взглядов, которые французы называют: une mauvais retard. Рот странной формы: оконечности круто загнуты кверху, а на самой средине он как бы оттянут книзу.

Пеко, прозванный недаром «герцеговинским волком», тридцать лет уже дерется постоянно против турок, то в качестве черногорского солдата, то как харамбаша (начальник шайки). Это замечательный ум и характер. Храбрости он легендарной, опытности удивительной в ведении горной партизанской войны; страну, которую прошел вдоль и поперек несказанное число раз, знает как никто. Он правда свиреп с неприятелем, но сами обстоятельства сложились так, что ему, конечно, приходилось быть таким. Злости и свирепости нет в его характере; подчиненные очень его любят и безусловно верят ему; он с ними делится последним, несет ту же самую жизнь и лишения, как последний войник, и справедлив и беспристрастен ко всем. По натуре он молчалив, угрюм, необщителен, но раз привязавшись, друг верный и надежный.

Образования Пеко не имеет ни малейшего; ни читать, ни писать не умеет.

Он был в черногорском платье, поверх которого надета была токэ — нечто вроде гусарской куртки без рукавов, шнуры которой заменены массивными серебряными пуговицами; на груди вокруг шеи что-то похожее на наш офицерский «знак», составленное из пяти серебряных плоских блях.

В руках Пеко держал трубку, с которою никогда, даже в бою, не расставался. Только в последнюю минуту, когда нужно было выхватывать кинжал, он запихивал ее за шею чубуком вниз. [853]

Я уже три месяца был знаком с Пеко и сопровождал его в нескольких экспедициях. Мы поздоровались, поцеловались по здешнему обычаю; он спросил меня в двух-трех словах о том, что делается на белом свете, в «России и в Цесарской земле», и что говорят про восстание, и затем погрузился в свое вечное молчание, посасывая трубку и глядя задумчиво на огонь.

Между тем «герцог» или «дука» увивался мелким бесом вокруг Прайора. Я прислушался к их беседе и сразу смекнул, что «герцог» заигрывает и старается «обворожить» англичанина. Принимая во внимание то, что я слышал о герцоге Медунском, — а теперь не подлежало сомнению, что этот дука был тот самый легендарный герцог — причина подобного заигрывания была очень понятна. Дука надеялся, вероятно, содрать что-нибудь с Прайора. В виду этого я решился предупредить наивного и доверчивого англичанина и зорко следить за дукой.

Явился Андро, потирая руки от холода, и подошел к Пеко.

— Дошел тут один человек; хочет тебя видеть.

Пеко глянул на него исподлобья и спросил сонливо, не выпуская изо рта трубки:

— Какой человек?

— Не знаю. Войник один.

— Поди узнай, какой это человек, - обратился он тем же тоном и продолжая посасывать трубку к одному из сидящих возле.

Тот встал, перешагнул между лежащими и исчез в отверстии. Чрез минуту он вернулся и, садясь снова на свое место, сказал Пеко.

— То Иовица, что стоял на Горанском пути.

При этих словах что-то мимолетно мелькнуло в сонливом взоре Пеко. Он вынул изо рта трубку, повел глазами направо и налево и уставился в сторону отверстия.

— А зачем он не идет? - спросил он.

— Сейчас идет; одну там только стварь (Вешь) поправляет, - отвечал тот, доставая щипцами уголек для трубки. [854]

— Какую такую стварь?

Ответа не успело последовать, потому что появился сам Иовица. Вид его был очень курьезен. Возмутительно затасканная белача в дырьях, такие же штаны и доколенницы, на плечах струка, в руке ружье, словом, все как следует; но головной убор придавал ему особенно странный вид: черногорская шапка, превратившаяся от слишком долгого служения в плоский неведомого цвета блин, была прикреплена к голове невыразимо сальным клетчатым платком, подвязанным под подбородком. Эта бабья повязка так мало шла к свирепому лицу и всей сухопарой, но коренастой фигуре Иовицы, что вид его был не смешон, а страшен.

Иовица остановился за «кругом» и оперся на ружье. Пеко глянул на него спокойно и сонливо и уставился на огонь, продолжая курить.

— Кто велел тебе уйти с места? - спросил он медленным голосом, не смотря на Иовицу.

— Я Спаса поставил пока. Сторожит.

Молчание.

— Что скажешь?

— Посек посланца турского.

— Добро. Говори.

— Пробрался я, чуешь, к самому к спуску и привалился. Стою я, стою долго. Ништа; прошли только две женки. Пытал откуда, казали: пробираемся кыршем (Утесами, не по дороге) к Лазарю в стан, до мужей. Обшарил — ништа. Пустил... Добро. Стою опять, стою долго. Вижу, идет человек низом и стал подыматься кыршем и сторожиться. Мыслю: то посланец какой должен быть, допустил его близко и к нему. А он, яко яребица (Куропатка), прочь. Я пуцнул, а он лежит и овако (Так вот) рукой делает... Добро. Я тут. Имашь, кажу, книжку (Письмо) какую? — Нема, богами, ништа, кажет. — Имашь, кажу, турский пес, давай ее, где? и достал нож. А она берет из-за пазухи книжку. За [855] святого Пэтра и Иована, не убие, драгий, кажет. — Откле (Откуда), кажу, книжка — От каймакама (Каймакама Пивского округа, административный центр которого Горанско), драгий, кажет. — Добро, кажу, и посек (Отрубил голову) его.

— Добро, - процедил Пеко, продолжая глядеть на огонь. — А пошарил? Нет другой книжки?

— Пошарил. Ништа не было другого, а голову я принес.

«Вещь», задержавшая внизу на минуту Иовицу, была отрубленная голова, принесенная в виде вещественного доказательства; он ставил ее в сторонку.

— Где же книжка? - спросил Пеко после некоторого молчания.

— А вот.

Иовица достал из-за пазухи засаленный пакет с печатью и подал Пеко. Тот посмотрел молча, повернул и положил возле себя. Иовица между тем уселся к костру и стал рассказывать другим, какие отличные гачи и опанки были на убитом, и как он их снял и забрал с собой.

— Дука, - кликнул Пеко, — посмотри книжку.

Беседа с Прайором была прервана. Дука встал, потягиваясь, крякнул, достал из кармана огарок, зажег его у костра, примостился на корточках возле Пеко, прикрепил огарок к колену, покапав стеарину, распечатал письмо и стал долго его рассматривать, будто стараясь разобрать написанное.

— А прытко дука-то читает! - подшутил кто-то. — До сих пор первого слова разобрать не может.

— Попробуй-ка сам, - отгрызнулся дука, не отрывая глаз от письма.

— Ну что? Можешь разобрать, что там? - спросил наконец Пеко, поглядывая искоса на дуку.

— Да так скверно писано, что сразу разобрать нельзя. Пьяный он должно быть писал.

Кругом засмеялись.

— А как писано, по-нашему или по-турски? [856]

— Писано-то по-турски.

— Так чего ж ты смотришь-то... Э-эх! - и Пеко тряхнул головой с недовольным видом. — Скажи-ка Мариновичу, - прибавил он, обращаясь к одному из сидевших, — чтобы шел сюда.

— Я по-турски отлично знаю и читать могу все; я всего Саади наизусть знаю, - заявлял между тем дука; — только это уж так скверно написано, что...

— Да, знаем мы как ты турскую грамоту разумишь! - заметил кто-то со смехом.

— Дука-то ныне и по-турски читает! - подхватил другой.

Кругом смеялись. Дука, все сидя на корточках и держа письмо, стал тоже смеяться, огрызаясь направо и налево.

— Прочти-ка сам! Ну! Не разберешь, по-нашему или по-турски!

— Чего мне; я не говорю, что по-турски читаю.

— Эх ты, темнота!

Пеко, столь же невозмутимый и молчаливый, посматривал искоса на эту сцену, покуривая трубку.

Пришел Маринович, маленький человечек, невзрачный собой, рябой, в веснушках. Он таращил слипавшиеся от сна глаза и тер себе обеими руками бедра.

— Глядь, что тут писано, - сказал ему Пеко.

Дука медленно встал, покрякивая и расправляясь, потушил огарок и положил его с достоинством в карман.

— Свечу давай, куда взял! - набросился на него Маринович, взяв письмо.

— Свеча моя, потому и беру, профффесссор!!! - отколол дука, оглядывая с. головы до ног Мариновича.

— Ну, ты...

— Что: ты? Купидон!.. Я двенадцать языков знаю. Геркулес ты мой прекрасный; я Расина и Вольтера знаю, и Корнеля, и Дюма, и д'Аламбера, а не то, что твой паршивый каймакам из Горанска!.. Темнота!

Кругом смеялись.

— Э-эх! Дука, дука, - укорительно, но с полуулыбкой вмешался Пеко, считая, вероятно, нужным прекратить дальнейший спор. — Гайд (Иди) на место, да подай свечу! - слегка прикрикнул он. [857]

Дука вскинул страдальческий взгляд кверху, как бы призывая небо в свидетели людской несправедливости, и затем медленно побрел на свое место, почесывая спину, уже ухмыляясь и самодовольно поглядывая на окружающих. Маринович важно уселся, как прежде сидел дука, прикрепил также огарок к колену и стал разбирать письмо.

Тут произошла одна из тех поражающих своим контрастом сцен, которые никогда не могут изгладиться из памяти.

Справа и слева меня шел говор. Справа, безыскусственная эпическая славянская речь; слева, искуснейшее эксплуататорское нашептывание на французском языке. Справа, молчаливый, сумрачный Пеко, зверский дикарь Иовица и Карл Маринович; слева, курьезная фигура дуки и типичный лондонский кокней Прайор.

Справа читалось письмо.

«Доходите поскорее», - переводил медленно и с расстановками Маринович, — «потому нам долее держаться нет мочи. Мы пятый вот уж день едим одни кочерыжки, которые аскер (Аскер – регулярное войско) достает из-под снега кругом крепости, и так что их забито на этом занятии довольно важное число. Не дойдешь чрез четыре дня, мы не сможем удержаться, потому собачьи сыны сидят вокруг везде, и их превеликое множество. А преставилось (Турки говорят так про мусульман, погибших от руки «неверных») у нас много за это время трудное».

— Видишь, что говорит: много их подохло, - замечает кто-то.

— Кочерыжки едят! - смеется другой.

— Ничего больше нет писаного? - спрашивает Пеко.

— Нет. Печать приложена только каймакамская.

Слева до меня долетает следующий разговор по-французски.

— А вы сами из Лондона? - подъезжает дука. [858]

— Да, mon ami, я из Лондона.

— Mon Dieu! Mon Dieu! Как я люблю Лондон! Черинг-Крос, Кингс-Крос, Странд, Вест-Энд! А Альгамбра! А Гайд-Парк! Какой это дорогой для меня город, и сколько воспоминаний!..

— Вы жили в Лондоне?

— Жил ли я там?!.. Я там не только жил, я там был счастлив... У меня там сын оставлен, - прибавил он со вздохом и устремляя взор неопределенно вдаль, как бы под гнетом поднявшихся воспоминаний.

— У кого же он там, у родных?

— Нет... Я его оставил в Лондоне, потому что люблю этот город. Это сын от морганатического брака.

— Я очень рад, что Лондон вам нравится, mon ami, - отвечает с довольным видом Прайор, пожимая руку дуки.

— И вы приехали сюда, в этот ад! - переехал дука на другую тему, видя, что та, как говорится, «не берет».

— Да... Отчего ад? Отчего же, если ад, вы остаетесь здесь? - спрашивает простосердечно и с убеждением Прайор.

— Я?! Отчего я тут?! Я должен: отечество и долг. Вот в каком я положении, вы видите. Я, который носил кружевные рубашки и кальсоны из белого атласа!.. Все терплю теперь, все... И представьте себе, все это по милости моего милого банкира: не высылает мне до сих пор денег... Просто ужасно!

— Что же это он? - интересуется с участием Прайор.

— Не высылает, каналья.

— Вам, однако, следовало бы принять меры.

— Я уже несколько раз телеграфировал.

— И ничего?

— Ничего. Я послал тоже телеграмму другому, моему константинопольскому банкиру. Приказал ему выслать пока хоть двести-триста дукатов.

— И тот не выслал?

— Представьте, до сих пор ничего... А между тем, вот мои панталоны до чего дошли, взгляните!

Он выставил напоказ огромнейшую прореху на коленке. [859]

— Взгляните!! Это у меня, который не мог терпеть на своих плечах никакого меха, кроме соболя!

— Вы бы еще раз телеграфировали.

— Да… Надобно будет попробовать, но только теперь это невозможно, потому что я без гроша...

Справа между тем, молчание, последовавшее за чтением письма каймакама, прервалось. Пеко оторвал свой задумчивый взор от огня, вынул трубку изо рта и обратился к Иовице, который пек на угольях небольшой кусок мяса, воткнутый на кончик кинжала.

— Иовица, чуешь, что я тебе скажу: возьми ты эту каймакамскую книжку и обверни ею голову и привяжи крепко, так чтоб не развязалась... Чуешь?

— Добро, добро, разумлю.

— И возьми ты Иоко и Петра Миланова, и ступайте вы теперь, как темно, с головой, и доберитесь вы до первой кулы... Знаешь?

— Добро знаю: та, что у оврага.

— Есть... И брось ты через стену голову с книжкой к турчину на двор, чтобы знал он, что посланец не дошел до паши... Разумишь?

— Добро, разумлю...

— Ну так иди.

— Сейчас, дай только съем... Дай немножко соли, - обратился он к соседу.

— Не имам, богами, - ответил тот. Ответил правду, потому что соли, как впрочем, и другого из съестной провизии, не имелось вовсе в «главной квартире».

— Имашь.

— Не имам!

— Э-эх! - крякнул с сердцем Иовица, — и соли-то даже теперь нет.

Он снял мясо с кинжала, оторвал зубами кусок и вышел, пожевывая.

Слева продолжалось заигрыванье.

— Вы женаты? - мягко напевает дука.

— Да, mon ami, женат.

— О! Боже! И вы решились оставить жену, подругу, ангела, вероятно! — чтобы погрузиться в этот омут!.. Это благородно и великодушно, господин англичанин. Вы для нас пожертвовали всеми радостями и великолепиями... [860] Noble coeur! Но поверьте, мы все поймем и оценим вашу жертву... Дайте руку.

Прайор несколько очумел от этого обильного излияния похвал, тем более что не сознавал, чем мог заслужить подобную признательность от инсургентов.

— А вы женаты? - спросил он дуку, чтобы что-нибудь сказать.

— Был, - ответил дука с глубоким вздохом. — Она умерла, и я поклялся на ее могиле не иметь другой жены... J`ai jure, monsieur! - присовокупил он с пафосом.

Пеко снова прервал беседу. Сумрачному начальнику, кажется, не особенно нравилось шушуканье дуки на иностранном языке.

— Дука, а дука! - кликнул Пеко. — Поди-ка лучше помешай в котле. Посмотри, что там делается.

— Вы видите, что они со мною делают. Mon Dieu!... Я повар! Я!! - произнес он со вздохом, вскинув глаза к небу, и пошел ворочать в котле.

— Этот бедный герцог нуждается в деньгах для посылки телеграммы своему банкиру, - шепнул мне озабоченно Прайор, когда мы укладывались рядышком спать у костра.

— Вы обещали ему дать?

— Видите, mon ami, я даже сам сейчас же предложил, когда он сказал, что не имеет ни гроша на депешу, но он потом высчитал, и выходит, что менее двухсот слов послать невозможно, потому, надо все хорошенько объяснить банкиру... А это ведь будет дорого, mon ami, в Константинополь.

— Еще бы! Это около ста флоринов.

Я понял штуку ловкого авантюриста: пользуясь добродушием Прайора, несколько растерянного и озадаченного среди этого необычайного общества, дука замыслил сорвать с него под предлогом телеграммы сколько возможно более.

— Ну видите, - шептал мне с испугом Прайор. — Что же мне делать?.. Герцог говорит, что не привык и совсем не умеет составлять коротких телеграмм... Одолжить столько денег я теперь не могу, а между тем мне право, совестно, пред герцогом: как оставить его в этом положении? [861]

Видя, что дело поворачивает на почву нахальнейшей эксплуатации, я счел долгом предупредить Прайора быть осторожным с дукой и не принимать a la lettre, всего, что последнему вздумается ему говорить.

— Хорошо, mon ami, благодарю вас, я буду слушаться ваших советов, - изъявлял мне свою признательность несколько успокоенный Прайор, — но как же насчет телеграммы? Я ведь сам предложил ему...

— Насчет этого не беспокойтесь; я беру на себя убедить дуку, что для его телеграммы и двадцати слов будет слишком достаточно. Десять флоринов можно дать — куда ни шло, но ни копейки более.

XIII.

На другой день, на рассвете, мы отправились осматривать Муратовицкое поле битвы.

Местность, которую следовало объехать, находилась верстах в десяти от бивуака Реуф-паши по направлению к Горанско. Малейшее движение турок вперед могло помешать выполнению главной цели моей поездки, потому я решился возможно скорее покончить с осмотром.

Накануне вечером я просил Пеко дать мне проводником знающего человека, бывшего в битве, который бы мог дать все нужные указания и объяснить на месте ход сражения.

Когда, выпив по маленькой чашке крепчайшего турецкого кофе с гущей, мы собрались ехать, я немало удивился, увидев, кроме двух наших, еще восемь заседланных лошадей, стоявших у дверей дома.

— Для кого эти кони? - спросил я у одного из державших их.

— А для нас с тобой, - раздался за мною голос Пеко.

Он сидел на камне, закутанный в плащ и по обыкновению курил.

Я его не видел у костра, когда мы сбирались, и полагал, что он спит. На дворе же было еще настолько темно, что едва возможно было различать предметы. [862]

— Так ты едешь с нами? - спросил я, удивленный.

— Да. Я подумал, что так лучше будет, если я тебе сам все покажу.

Мы поехали.

Утро было морозное, ясное. Несколько звезд еще бледно светились на небе, исчезая одна за другою. Сквозь сизую дымку утреннего тумана виднелись вокруг контуры высоких гор. Мы находились в котловине и ехали по берегу маленького, извилистого, местами замерзшего ручья. Вправо и влево торчало несколько убогих, беспорядочно разбросанных лачуг. Это — Смречно.

Мы стали подыматься из котловины, охваченной еще мглистым туманом. Сделалось вдруг гораздо светлее. Я осмотрелся на ваш конвой. Возле Прайора я увидел дуку, шикарно гарцующего и рассказывающего что-то с жаром. Остальные шесть всадников были, к немалому моему удивлению, подобраны между известнейшими юнаками из инсургентов. Всех их я знал в лицо; все были или «офицеры», или начальники отрядов. Пеко, как всегда сумрачный и молчаливый, ехал, покуривая трубку.

— Bonjour, monsieur! - крикнул мне дука по-французски, когда я обернулся. — Вы видите, я вас тоже сопровождаю. Генералиссимус поручил мне господина англичанина, чтобы все ему хорошенько объяснить.

Хороши будут объяснения, подумалось мне.

— Впрочем, мне, как начальнику главного штаба, во всяком случае пришлось бы ехать с господином генералиссимусом, - продолжал он пояснять мотивы своего присутствия.

Верст через пять пред нами открылась широкая долина, покрытая снегом. Пеко подозвал одного из сопровождавших, шепнул ему что-то, и тотчас четверо из них поехали рысью вперед и вскоре скрылись из виду.

— Вот где началась битва, - сказал мне Пеко, указывая трубкой на невысокие холмы, лежавшие впереди.

Мы подъехали к холмам.

Указание Пеко было излишне: то, что я увидел, достаточно свидетельствовало о происшедшей резне. Кругом лежали обезглавленные обнаженные трупы, слегка подернутые снежною пеленой, будто саваном. Их было [863] множество и валялись они тесно. Местами, где снег почему-то лежал гуще, можно было только угадывать их по снежным очертаниям. Кой-где образовались таким образом белые грядки. В иных местах из-под снега вылезали то нога, то рука, то какой-то плоский черноватый круг, похожий на плоскость распиленного круглого полена, что при ближайшем осмотре оказывалось частью шеи, оставшейся при туловище.

По группировке тел довольно легко было проследить ход битвы. Здесь они лежали редко, в разброску — это начало схватки, когда только завязалась перестрелка. Так тянулось на версту. Далее, где славяне насели ближе и с разных сторон, количество трупов увеличивается, попадаются группы в три-четыре тела, скученных вместе. Наконец, где долина суживалась, образуя горжу, где началась рукопашная свалка, земля была сплошь усеяна телами. Кой-где лежали они грудами, кой-где вплотную, образуя, как выше сказано, грядки.

Благодаря морозу, трупы не разложились, и воздух не был заражен.

Зрелище было отвратительное, ужасное.

— Отчего ты не велишь закопать тела? - спросил я у Пеко.

— Нельзя это делать.

— Придет оттепель, такая пойдет зараза от них, что...

— Я тебе говорю: нельзя. Это будет срамотное дело. Это поганое.

Точно так же рассуждают турки. Благодаря тому, что оба противника считают неприятельские трупы «погаными», тела, оставленные своими, остаются не зарытыми. Шакалы, собаки и хищные птицы выполняют здесь должность погребателей. Но когда тела скоплены в таком множестве, как, например, на Муратовицком поле, где их лежало около тысячи, помощь хищных птиц и зверей оказывается далеко не достаточною. Так, в марте 1876 года, то есть четыре месяца спустя, произошла вторая битва на этом самом месте, и — невероятное дело! — новый слой тел лег на старые трупы, еще усеивавшие ужасное поле.

Пеко передавал мне ход битвы, передавал по обыкновению эпически просто и лаконично. «Так вот, гляжу, [864] они вышли оттуда и идут. Соколове (Соколы), ударим-ка, пора, сказал я... Тут мы стали стрелять, а там сечь почалась и пр. Все в таком роде. По мере рассказа, мы переезжали с места на место, как двигалась сама битва. Тела, рассеянные более или менее густо вокруг, служили как вещественными доказательствами слов рассказчика.

Параллельно с простою безыскусственною речью Пеко дука передавал Прайору по-французски ход Муратовицкой битвы. Передача эта была нечто необычайное по игривости фантазии и беспардоннейшему извращению истины. В устах дуки нестройная горная свалка между пятью тысячами турок и таким же количеством славян превращалась в титаническое столкновение двух стройных регулярных масс, в огромнейшее генеральное сражение, удивительно веденное в стратегическом тактическом отношении, изобилующее геройскими подвигами, гениальными непредвиденностями и необычайнейшими распоряжениями. Отряды, или, скорее, шайки инсургентов превращались у него в полки, бригады, дивизии, корпуса. Была даже «восточная армия». Откуда-то взялась кавалерийская бригада и резервы артиллерии, когда у славян не было ни единой пушки и ни единого всадника в бою. Появились в рассказе «эклереры», адъютанты, ординарцы, свита главнокомандующего, штаб и пр.

Это была совершенная оргия вранья, самого беспардоннейшего, самого игривого и потешного.

Сам дука играл, конечно, чуть ли не первую, во всяком случае, самую геройскую роль в своем рассказе.

— Вы видите это место, вон эту возвышенность, - повествовал он между прочим бедному Прайору.

— Которое, mon ami?

— А вон там: этот холм. Поедем туда, я вам покажу место, где я стоял в эту минуту битвы.

— Я вижу хорошо отсюда, mon ami... Так вы там стояли?

— Да. Верхом на моем боевом скакуне... Не эта дрянь, конечно, - прибавил дука, видя, что глаза Прайора невольно остановились на его тощей облезлой маленькой кляче. — Итак, я сижу и смотрю. Кругом свита, ординарцы, [865] адъютанты, конвойные и весь штаб, как следует… Генералиссимус сидел на камне, там, возле, мрачный, задумчивый, погруженный в стратегические соображения... Вокруг все молчало, почтительно вглядываясь в него, пожирая его глазами, ловя малейшее слово возлюбленного вождя... Он сидел невозмутимый, никого не видя, кроме битвы... А битва ревела со всех сторон, страшная битва! Никогда, ни раньше, ни позже, я не видел подобного побоища, а между тем, кому, кажется, как не мне, можно делать сравнения! Ни при Кастельфидардо, ни при Гаэте, ни при Палермо, ни при Ментане, ни при Мадженте, ни при Сольферино, ни при Кустоце, ни при Пуэбле, ни при Вера-Круце, ни при Гравелотте, ни ири Марс-ла-Туре, ни при...

Дука остановился в своем необычайном перечислении виденных им битв, вероятно, только потому, что не мог сразу припомнить еще каких-нибудь других известных сражений.

— Вы присутствовали на всех этих битвах! - воскликнул удивленно Прайор.

— Это далеко не все, милостивый государь, - ответил дука с благородною простотой. — Так я вам говорил... Что?.. На чем я остановился?

— Вы говорили вообще, что ревела битва...

— Ах! Да... Справа двигались стройные фаланги дивизии корпусного командира и воеводы Богдана Зимовича — восточная армия, и пальба тут была, милостивый государь! Такая пальба! — Ад!.. Слева напирала стрелковая бригада Максима Бачевича. Сам генерал Бачевич был на коне, на черном коне, совершенно черном, и вел свои полки... Турецкая армия, развернувшись широко, шла прямо вон оттуда, и все идет, идет, идет... идет прямо на нас... А генералиссимус все сидит, погруженный в думу... Я взглянул и сразу понял, что надо сделать решительный удар. Оборачиваюсь — резервов уже нет; все в деле! А турки идут, идут и наступают все ближе и ближе... Пеко! - говорю я генералиссимусу, пусти меня вперед. — Оставь, - ответил он резко и снова погрузился в думу. Я подумал: надо сделать что-нибудь решительное, надо сразу покончить, надо спасти христианский край от полумесяца, надо спасти будущность моей родины!.. Подумал это я все и решил сразу... Ответственность, [866] правда, страшная пред моим Пеко, пред братьями, пред историей, но что-то шепнуло мне, что предприятие мое будет увенчано успехом... Я решил, куда ни шло... Кругом меня стоит свита, ординарцы, все почти адъютанты, много, очень много разных офицеров... En avant, mes amis! - вскричал я, qui m`aime, me suive!.. Генералиссимус взглянул на меня мрачно... Пусти! - вскричал я ему, окруженный блестящею геройскою толпой. Он молча махнул рукой, и я ринулся во главе этого, могу сказать, милостивый государь, «священного батальона», этой отборной фаланги сказочных героев... Мы ринулись — вот отсюда. Хотите поедем, я вам покажу место? Нет? Ну, как хотите... Мы ринулись, как львы, прямо в самое сердце турок и разрезали их фалангу... Что тут было, милостивый государь! Да, распотешил я тут свою головушку… Duc! Arretez-vous! - кричат мне передние храбрецы. Я ничего не слышу и все вперед, и секу, и рублю, и режу и колю... Duc! Arretez! - кричат мне опять. Куда ты лезешь? — Куда?! - воскликнул я, взмахнув моею саблей. До паши! Его мне надо!.. Они тут меня схватили и не пустили далее, черти!.. Клянусь вам, милостивый государь, будь у меня хоть одна пуля в револьвере, я бы в эту минуту уложил первого, кто бы до меня коснулся из своих друзей, но все заряды были выпущены — это спасло жизнь человеку... Странная судьба, не правда ли?.. А потом, когда мы уже выиграли сражение, когда две дивизии генерала Бачевича и стрелковые батальоны Зимовича погнали врага, генералиссимус встал молча и только произнес: Ce diable de douca, il est toujours comme ca! И только после пожал мне молча руку, но я видел, как на его седых ресницах навернулись слезы, глядя на меня...

Дука до того увлекся, что даже позабыл о присутствии Пеко; Пеко, которого он так красно расписывал, плачущим, растроганным и с седыми ресницами; Пеко у которого ресницы были черны как смоль, а глаза — из тех глаз, на которых слезы немыслимы, а натура — из тех натур, которые, кажется, ничем не трогаются.

— А где же, mon ami, теперь все эти войска? - спросил Прайор, совершенно осовевший от такой реляции. — Я видел только одних инсургентов.

— Oh! Monsieur! - воскликнул дука с пафосом: [867]

Ces guerriers pleins de vaillance,

N`ont qu`au combat leur belle prestance!

А так, - продолжал он после цитаты, — они никогда не покажутся вам чем-нибудь особенным... Вне битвы, мы все просты и скромны, - прибавил он с благородною простотой в голосе.

В это время прискакал к нам один из всадников, уехавших вперед, перекинулся словом с Пеко и затем подъехал ко мне, попросил табаку и стал набивать себе трубку.

— Чуешь, - сказал мне Пеко, — поедем теперь назад. Все осмотрели. Хочешь?

— Поедем.

Мы тронулись.

— Поедем-ка рысью, - сказал несколько минут спустя Пеко.

— Как хочешь.

Поехали полною рысью. По временам Пеко как-то особенно внимательно окидывал взором местность.

Вся эта сцена заинтриговала меня. Мне пришло на мысль, что, вероятно, что-нибудь да не ладно. Явились в уме предположения: зачем Пеко сам захотел со мною ехать, зачем эта отборная свита, зачем исчезновение всадников, наконец, это быстрое возвращение после появления одного из них? Вероятно, есть какая-нибудь опасность, может быть, идут турки, отряд Реуф-паши, но почему же Пеко скрывает это от меня? Нет, кажется, к тому никакой причины.

Не проехали мы и десяти минут, как вправо послышались глухие отдаленные ружейные выстрелы.

(Продолжение впредь)

Петр Петров.