МАКУШЕВ В.

ДНЕВНИК ПУТЕШЕСТВИЯ ИЗ ДУБРОВНИКА В ЧЕРНОГОРИЮ ¹

I. День первый, 3-го сентября 1865 года.

В пятницу, 3-го сентября 1865 года, я отправился на пароходе австрийского Ллойда из Гружа (Gravosa), порта Дубровника (Ragusa), в Котор (Cattaro) с намерением посетить Черногорию. Намерение это было во мне не ново. Прожив около четырех дет в Дубровнике, имев случай близко познакомиться с делами Черногории, с не прошлым и настоящим, зная лично почти всех сенаторов, воевод и других приближенных к князю лиц, быв свидетелем, не безучастным, последней героической борьбы Черногорцев с Турками, я желал, естественно, уже давно заглянуть в этот полный для меня дива уголок славянского мира; но особенные обстоятельства препятствовали исполнению моего желания. И сами Черногорцы, знавшие меня лично, не мало удивлялись такому, по их мнению, равнодушию моему к их стране. Вдовствующая княгиня, Даринька, которую я знавал еще в С.-Петербурге, не раз выражала свое удивление насчет такого недостатка любознательности с моей стороны, а отец князя, Мирко Петрович, [6] с которым я дважды виделся в Дубровнике, сказал как-то в шутку, что если я еще раз буду в Которе (я бывал там три раза), он пошлет за мной перяников (жандармов) привести меня силою в Цетинье. Итак, меня влекло в Черногорию, с одной стороны, желание проверить лично на месте слышанное и читанное мною об этом микроскопическом славянском княжестве, столько веков отстаивающем свою независимость от посягательств Турок, а с другой, оправдать себя перед Черногорцами, доказав им, что не трудности путешествия по их горам удерживали меня сиднем в Дубровнике, а особенные, не от меня зависевшие, обстоятельства. Я ждал первой возможности осуществить свое желание, ждал долго, в твердой решимости посетить Черногорию во что бы то ни стало, до отъезда из Дубровника, и наконец дождался столь давно ожиданной минуты.

Отдав последний прощальный поклон приятелям, возвращавшимся в Дубровник, я поместился на палубе, занялся созерцанием ненаглядного (по выражению одного моего хорошего знакомого) моря, безоблачного, ярко — лазоревого неба и с удовольствием глядел как скрывались от нас мирный Груж (Gravosa), живописная Река (Ombla), зеленый Лапад и скалистая Дакса. В двух шагах от меня сидел дубровницкий бригадный генерал (ныне наместник Далмации), Филиппович, человек бесхарактерный и недальновидный, лишенный всяких способностей военных и административных, просто баловень фортуны. Он не замедлил вступить со мною в разговор о цели моей поездки, о литературных моих занятиях, о которых он звал понаслышке, и т. п. Между тем подали обед, окончившийся у самого входа в Которскую бухту.

Во время Крымской кампании, австрийское правительство объявило Которскую бухту военным портом (porto di guerra) и возбранило с тех пор вход всем военным судам иностранных держав. С того времени оно потратило огромные суммы на укрепление Пунты д`Остро и на сооружение военных фортов, хотя вовсе не достигло своей цели: воздвигнутые укрепления, по сознанию моряков и артиллеристов, не в состоянии возбранить вход в бухту не только целой эскадре, во даже одному, хорошо вооруженному фрегату, который в несколько минут может разрушать все эти карточные укрепления. [7]

Узкая полоса земли, вдающаяся в море и принадлежащая Туркам, Суторина, отделяла некогда Дубровницкую республику от Венецианской Албании (ныне Bocche di Cattaro). Здесь в начале герцеговинского восстания были сооружены Лукою Вукаловичем шанцы, разрушенные предместником Филипповича, бароном Родичем, в конце 1861 года.

За Суториной тянется по берегу бухты предместье Нового (Castel-nuovo), Топла, в приходской церкви коего (Вынесения Господня) было найдено мною, в феврале 1865 года, старое пергаменное четвероевангелие с изображениями апостолов, в богатом серебряном окладе, не известное дотоле ни одному из славянских ученых. По дороге из Нового в Мелинье, в живописной роще находится старо-сербский монастырь, Саввина, в котором между рукописями позднейшего времени я тщетно отыскивал житие Кирилла и Мефодия, из коего в 1843 году профессоры Прейс и Срезневский сделали выписки: оно погибло безвозвратно, вместе с другими древностями, по небрежности монахов.

Солнце было уже низко, когда мы прибыли в скучный Котор, и я не замедлил отправиться в гостиницу сделать нужные распоряжения для поездки в Черногорию.

II. День второй, 4-го сентября.

На другой день я поднялся на заре, к удивлению услужливого княжеского агента, Петра Рамадановича, обязавшегося разбудить меня, когда будет все готово к путешествию. Еще в Дубровнике я решился идти пешком в Цетинье: до того страшила меня верховая езда; но как в Дубровнике, так и в Которе мне представляли, что путешествие пешком в Черногорию не по моим силам, что нужно для этого быть Черногорцем и носить опанки (род ваших лаптей). Мне обещали самую смирную лошадь и хороших проводников; уверяли, что дорога до границы — превосходное шоссе, что опасности нет никакой, что проводники будут беречь меня больше зеницы своего ока, что вскоре взойдет солнце и что при солнце путешествовать в гору весьма утомительно, — и я наконец согласился. Легко представить себе какое впечатление произвел на меня подъем на гору, [8] вышиной по крайней мере в 1.500 фут., верхом на лошади в первый раз в жизни. К тому же стремена не была достаточно подтянуты, и я беспрестанно пошатывался с одной стороны в другую на самодельном седле, покрытом огромною струкою (род пледа, которым покрываются в непогоду Черногорцы и Далматинцы). Вся живописная Которская бухта с ее городами и селами, была у меня под ногами, а далее синева моря, усеянного скалистыми островами, сливалось с лазурью безоблачного неба, озаренного багровыми лучами восходящего солнца; но признаюсь, мне было не до вида, и животный инстинкт самосохранения вполне овладел мною. Но вот и черногорская граница! He радостью в сердце моем отозвался вид ее: тут прекращалась австрийская дорога, начиналась черногорская, но, боже мой, какая! По нерасчищенным каменьям, в виде ступеней, вилась тропинка, по которой в иных местах не могли пройти две лошади, а внизу зияла пропасть, от одного вида которой кружилась голова. Но подъем еще не кончен: вам предстоит взобраться на гору Кретац еще выше той, на которой мы находимся (2.000 фут.). Солнце было уже высоко, пот лился с меня ручьями, и напрасно проводники утешали меня великолепием вида: говорили мне, что видна значительная часть Черногории и Скутарское озеро. Я им охотно верил, но не доверял лошади. Медленно, шагом подвигались мы вперед. К моему горю, на пути встречалось мне множество Черногорцев и Черногорок, спешивших на базар в Котор: была суббота. При встрече со всяким нужно было снять шляпу и сказать: "Помогай Бог!", чтобы получить в ответ: "Добра ви сретя!" Затем начинались докучливые расспросы, откуда я, зачем еду в Черногорию; одни, видя, что меня поддерживает проводник, осведомлялись, не болен ли я; другие принимали меня за Англичанина...... "Несам Ивглез", отвечал я им. "Я сам брат ваш, Рус." — "Богами!" слышался затем возглас со стороны Черногорцев и начинались снова вопросы, которые я оставлял без ответа. Снимание шляпы, приветствия (Черногорец не кланяется первый) и докучливые расспросы мне крайне надоели и еще более утомили меня и без того разбитого дорогой. Я успокоился только тогда, когда мы спустились с Кретца [9] в Негушскую долину; тогда только я вздохнул свободно и стад внимательнее к окружавшим меня предметам. Я с удивлением глядел как легко и ловко взбирались по скалистым, безлесным пригоркам Черногорцы и Черногорки, которые для сокращения пути не шли по дороге, a перепрыгивали как дикие козы с камня на камень. Во всех направлениях мелькали передо мною их черные, с красным верхом, шитым золотом, шапки ², их белые гуни с красными, также шитыми золотом, жилетами, их синие шаровары и белые наколенницы... Все, даже самые бедные, носят опанки, у всех за поясом пистолет и нож, а за плечами длинное албанское ружье. С оружием Черногорец никогда не расстается, точно также как и с трубкой. У Черногорок на голове те же шапки, как и y мужчин, но только шитые золотом по средине, а не с боку; замужние покрывают голову белым, а в случае траура черным платком. Белая длинная рубаха и нечто в роде гуни составляет весь незатейливый наряд Черногорки. Всякому встречному Черногорцу она целует руку. По всему видно, она не более как слуга Черногорца: она несет на себе тяжелое бремя, а он знает только тянуть из трубки свой доморощенный табак. Мне случалось встречать по дороге Черногорок, гнувшихся под тяжестью бремени; от усталости они испускали какой-то пронзительный, раздирающий сердце, стон. Далее я видел по дороге Черногорок, работавших на поле, и ни одного Черногорца. Черногорец считает позором для себя заниматься полевыми и другими хозяйственными работами или ремеслами (это, по его мнению, дело Цыган); все делает Черногорка: она настоящая работница, Черногорец же не работник, а господин. Получая все готовое от жены или ближайшей родственницы, он связан с ними только одним обязательством — защищать честь их, и в этом случае не жалеет жизни своей. Оскорбление женщины считается в Черногории великим [10] преступлением, и куда не может безопасно пойти Черногорец, туда посылают Черногорку. Во время войны она спокойно носит своему мужу или родственнику на поле битвы съестные припасы и военные снаряды и в случае болезни ухаживает за ним. Одним словом, на ней лежат все хозяйственные и семейные заботы, Черногорец же умеет только воевать, и он воин по преимуществу, он славянский Спартанец и, подобно древним Спартанцам, считает унизительным для себя заниматься каким-либо другим делом, кроме военного. Рождение Черногорца, этого будущего защитника родины и веры, составляет большое торжество не только в семье, но даже в целом племени; рождение же Черногорки проходит незамеченным. Еще юношей начинает Черногорец носить оружие и не расстается с ним до смерти. С малолетства приучается он лазить по горам, пася коз и овец, а мне случалось видеть малолетних черногорских пастухов на неприступных скалах, над зияющею пропастью, и я невольно удивлялся их отважности и ловкости. С детства привыкнув к своим скалам, Черногорец считает не нужным для себя дороги и даже восстает против их проведения, утверждая, что дороги только облегчат врагам вторжение в неприступные доселе для них твердыни. Происхождение своих милых родных гор Черногорцы объясняют так: когда Бог, при создании мира, носясь над землей и наделяя ее горами, прибыл на место нынешней Черногории, мешок, в котором у него были камни, прорвался, и все камни упали на землю: оттого так неровно наделена Черногория полями и долинами, и представляет сплошную массу голых скал. И действительно, в Черногории поля большая редкость, за исключением разве Црничской нахии, которая по справедливости может назваться житницей Черногории; и за то Черногорец дорожит всяким клочком земли, нередко в несколько квадратных аршин, и старается обработать его. Таких клочков земли в ущельях гор я встретил много по дороге из Котора в Негуши: на них сеют кукурузу, капусту и картофель, семена которого вывезены были впервые в Черногорию из России владыкою Петром I. Первое по дороге поле в Негушах. Это место замечательно, так как отсюда ведет род свой нынешняя княжеская фамилия. [11]

В 1696 г. Черногорцы, оставшись без правителя, избрали на соборе в Цетинье своим владыкою Даниила Петровича Негота. При нем начались сношения наши с Черногорией. В 1711 году, император Петр I отправил в Черногорию полковника Михаила Миларовича с грамотой, в которой призывает Черногорцев к участью в освобождении от турецкого ига единокровных и единоверных им братий. Черногорцы не замедлили опустошить Герцеговину a Албанию и одержали в следующем году блистательную победу над Ахмет-пашой, вторгшимся в Черногорию с шестидесятитысячною армией. С тех пор сношения наши с Черногорией продолжаются непрерывно доныне. Преемник Даниила, владыка Василий, прибыл в 1752 году в Россию ходатайствовать по делам своего народа; в 1754 г. он издал в Москве краткую историю Черногории, а в 1766 г. умер в С.-Петербурге Во время пребывания его в России императрица Елизавета Петровна послала в пособие Черногорцам 1.000 червонцев при грамоте, поныне хранящейся в Цетинье. От императрицы Екатерины II сохранилось пять грамот. Первая из них написана по случаю смерти владыки Василия, в 1766 г., — вторая тремя годами позже: этою последнею Екатерина призывает Черногорцев к борьбе с Турками. В самый год смерти владыки Василия, при преемнике его, Савве, появился в Черногории самозванец Степан Малый, выдававший себя за императора Петра III. Он успел захватить в свои руки верховную власть и победами над Турками, равно как и заботами о благосостоянии страны, успел снискать себе такую любовь народа, что усилия князя Долгорукова свергнуть его не имели никакого успеха. Он умер в 1774 году в монастыре Бргели, где провел последние четыре года своей жизни в бездействии, потеряв в 1770 году зрение. Третья грамота Екатерины II относится к 1788 году и написана через три года после поездки в Россию наследника Саввы, Петра I Св.: этою грамотой императрица снова призывает к борьбе с Турками Черногорцев, которые в следующем же году овладели крепостью Спужем в Албании. Четвертая грамота была привезена в Черногорию графом Ивеличем, коему было поручено поднять против Турок не только черногорцев, но и Герцеговинцев. В следующем году императрица особенною грамотой благодарила [12] Черногорцев за содействие против общего врага. Император Павел I был особенно расположен к Черногорцам: в 1798 году, он пожаловал владыке Петру I орден Св. Александра Невского, а в следующем году в грамоте своей обещал Черногорскому народу покровительство и помощь для устроения у них государственного порядка. Разрыв с Черногорией, происшедший в вначале царствования императора Александра I (1804 г.), продолжался недолго: в 1805 году последовало примирение. В 1805 и 1807 годах, Черногорцы воевали вместе с вами против Французов в Боке, Дубровнике и Герцеговине. Дружественные сношения ваша с Черногорией продолжались и по смерти Петра I (1830 г), при его преемниках, владыке Петре II и князе Данииле I, при котором произошел однако кратковременный разрыв. Кроме денежных субсидий, Черногория обязана России также точным определением своих границ (международная комиссия 1859-1860 годов), чем отнята у Турок возможность захватывать самовольно черногорские земли. Благоволение России к Черногории неоднократно было выказано a при нынешнем князе Николае I (с 1860 г.) посылкой денежных субсидий и хлеба и защитой ее интересов против посягательств Порты.

В исходе последней черногорско-турецкой войны, в августе 1862 г., когда Омер-паша занял Реку Црноевичи и угрожал самому Цетинью, все драгоценные вещи из дворца и монастыря были перенесены в Негуши, куда собиралось переселиться, при первой опасности, все княжеское семейство; но приезд в Черногорию княгини Дариньки дал другой оборот делу, и был заключен постыдный для Черногории мир.

В Негуши я прибыл в одиннадцать часов утра и остановился позавтракать в корчме. До 1840 года не было в Черногории ни одной корчмы, и путешественник отправлялся в первый попавшийся дом, где по старому славянскому гостеприимству, его радушно принимали и угощали чем Бог послал. Ныне Черногория покрыта сетью корчем, где приходится платить втридорога за всякую безделицу. Вы взяли, например, два — три яйца, кусок костродины, рюмку водки стакан црничского вина и чашку кофе, и спрашиваете, что стоит; вам отвечают: "сколько пожалуете", с явным расчетом на вашу щедрость, и при этом корчмарица [13] рассказывает вам, что у нее останавливался такой-то консул или такой-то путешественник и заплатил столько-то, что сам князь черногорский с княгиней был у нее, благодарил ее за то, что она хорошо принимает путешественников и подарил ей столько-то...... и вам становится совестно ударить себя в грязь лицом, и вы даете 5 — 10 франков.

Молодая корчмарица, родом из Котора, видела городскую жизнь, и при приезде путешественников надевает европейское платье. Она была очень озадачена, когда я заметал ей. что не надеялся найти в Черногории корчмарицу одетую по-европейски, и что не следует стыдиться своей народной одежды. Зато муж не, старик лет семидесяти, бравый Черногорец. С ним я долго беседовал о Русских, приезжавших в Черногорию, и он охотно рассказывал мне о них, весьма метко характеризуя каждого.

Изба, в которой помещается корчма, постройкой мало отличается от других черногорских изб: она построена из камня, а цементом служит глина, смешанная с песком; кровля из соломы; перед избой низкий деревянный навес, немного выше двери, ведущей во внутренность избы; внизу очаг; узенькая каменная лестница ведет в светелку с одним крошечным окошечком; по углам две самодельные постели, покрытые струками... все это по-черногорски; но комод, уставленный посудой, указывает на следы европейской цивилизации. Эта светелка служит приемною для почетных путешественников. К избе пристроено, несколько ниже ее, каменный, крытый соломой хлев.

По этому способу строятся в Черногории дома всех более зажиточных людей; у бедных же изба ниже и состоит из одной только горницы, посреди которой разводится очаг; дым, за неимением труб, выходит в двери; такая горница служи и приемною, и столовою, и спальнею. Иногда не только для хозяев, но и для скота. Длинна избы 4 — 10, a ширина 3 — 4 сажени, и при такой тесноте помещается в ней иногда до 30 человек. Мебели обыкновенно нет никакой; все сидят по-турецки кругом очага, и постелью служат сырая земля и струка. В корчме, впрочем. есть для сидения низенькая скамеечка, подобная тем какие ставятся у нас под ноги, и столик, несколько выше скамеечки. [14]

С Негушского поля мы должны были опять подняться на гору, чтобы спуститься к Цетинье.

Я приехал в Цетинье в третьем часу пополудни, и, к удивлению моему, нашел не только нарочно приготовленную для меня квартиру, но даже и барский завтрак. Нужно сказать, что перед отправлением из Котора я просил письменно одного из моих цетинских приятелей, архимандрита Н. Дучича, приготовить мне к приезду приличную комнату, но встреченный мною в Которе адъютант князя Николая, Мото Врбица, помимо меня и против моего желания, известил о моей поездке его светлость, который приказал немедленно отвести мне квартиру и послать завтрак.

Кто не бывал в Черногории, тот представляет себе Цетинье городом; но едва ли его 20-30 домов заслуживают названия даже деревни; впрочем дома построены по-европейски и образуют правильные две — три улицы. Княжеский дворец, длинное, одноэтажное здание, с башнями по углам, построен князем Даниилом I, по совету и внушениям его супруги, Дариньки, привыкшей к европейскому комфорту, а дотоле правители Черногории Жили в монастыре. Действительно, княжеский дворец представляет все удобства европейских построек; но он оказывается мал при нынешних обстоятельствах, когда проживает в нем все семейство правителя Черногории; для вдовствующей княгини, наезжающей изредка в Цетинье, понадобилось построить особенный двухэтажный дом, чуть ли не больше княжеского, на что потрачено уже несколько десятков тысяч австрийских гульденов. Пристрастие к комфорту распространяется с каждым годом более и более в Черногории и грозит серьезною опасностью этому гнезду сербских соколов, как называют себя Черногорцы — Владыки, довольствовавшиеся скромным помещением в монастыре, охотно Жертвовали удобствами жизни, народным интересам: когда требовала того свобода а честь страны, без печали и сокрушения сердца они покидали свою резиденцию, дважды преданную пламени Турками, и удалялись в горы, не переставая бороться с врагами до последней крайности. Ныне не то, а молодой князь решался скорее подписать постыдный мир чем предать свою резиденцию в руки Турок. Сам Омер-паша, [15] извещавший султана, что он будет завтракать в Цетинье, не ожидал такого малодушия от правителя Черногории: он думал, что в такую трудную минуту князь Николай одушевится чувствами своих предков и пожертвует Цетиньем, чтобы спасти Черногорию и уничтожить врага......

На поляне перед дворцом мне указали на пирамиду в честь героев Граховской битвы (1858), преимущественно же Мирко Петровича, великого воеводы Граховца. В воспоминание об этой победе выбита была, по приказанию Даниила I, медаль, а нынешний князь Николай, кроме помянутой пирамиды, соорудил церковь Св. Вознесения Христова на том месте, где был шатер турецкого военачальника, Хусйн-паши.

В ожидании обеда я сходил также посмотреть новую гостиницу, и недавно учрежденную Заложницу.

В Цетинье доселе не было гостиницы, и путешественник, не имевший доступа к князю, должен был останавливаться в грязной, дымной корчме и спать на нарах рядом с невзыскательными Черногорцами; о кушаньях уже нечего и говорить. В последнее время вздумал бывший княжеский повар Француз открыть нечто вроде гостиницы завел постели и кое-какую мебель, обещал порядочный обед, но спился, и вы напрасно будете искать у него не только чего-либо горячего, во даже простой закуска. А между тем в Цетинье бывает много иностранцев, особенно в Петров и Духов день; а потому нужно пожелать, чтоб акционеры (большею частью которские православные купцы, акция по 100 гульденов) поскорее окончили постройку гостиницы, обещающей большие удобства путешественникам и, конечно, немалые выгоды ее содержателям.

Заложнииа, под управлением Ильи Рамадановича, брата княжеского агента в Которе, — учреждение чрезвычайно важное и крайне необходимое для Черногории: прежде Черногорец, имевший нужду в деньгах, закладывал оружие или одежду по большей части в Которе, платил страшные проценты и, если не мог выкупить свои вещи в срок, терял их за ничтожную цену, а теперь с него берут незначительные проценты и дают три отсрочка, и только по истечении этих отсрочек вещи продаются с аукциона, и излишек вырученной суммы возвращается должнику, — условия для него весьма благоприятные. [16]

Тот же Рамаданович открыл в Цетинье лавку, в которой по австрийским ценам можно получать колониальные товары и мануфактурные изделия, тогда как прежде всякую безделицу нужно было закупать в Которе.

По возвращении домой мне не долго пришлось ждать обеда: в 7 часу явился ко мне княжеский адъютант, Станко Родонич, с приглашением пожаловать к его светлости. Зная, что правитель Черногории не прочь разыгрывать роль немецкого князька, я, чтобы доставить ему удовольствие, явился к нему в мундире. Князь ожидал меня в гостиной и, после краткого моего приветствия по-сербски, просил меня сесть с ним на диван и стал весьма дружески беседовать со мной. Через четверть часа вошли в гостиную княгини Даринька и Милена: первую я знавал еще в С.-Петербурге, а потому она встретила меня как старого знакомого; что же касается до Милены, то она играет при Дариньке роль служебную и остается в не присутствии совершенно безгласна. Вдовствующая княгиня обратилась ко мне с приветствием на французском языке; но я не замедлял заговорить по-сербски, зная, что Милена не понимает другого языка.

Подали обед. За столом, как и всюду, княгиня Даринька занимает первое место; по правую не руку сидел князь, по левую было назначено место для меня. Против Дариньки сидела Милена: остальные места были заняты: отцом князя, Мирко Петровичем, его матерью Станою, сестрою Гордью (в просторечии Беша), мужем ее сердарем Саввою Пламенцем, адъютантом Станко Родоничем и бывшим княжеским агентом в Скутари, Чехом Вацликом. Зная, что из присутствовавших никто, кроме князя и Дариньки, не понимает французского языка, я старался говорить больше по-сербски и даже установить разговор на этом языке, чего мне а удалось наконец достичь. Я спросил княгиню, говорит ли она по-русски. "Я совсем забыла", отвечала мне Даринька по-сербски, "потому что не с кем говорить и нет русских книг." — Если ваша светлеть желаете не забывать вашего языка, возразил я, то легко найти и книги, и лица, с кем вы могла бы говорить по-русски: кроме книг, имеющихся в княжеской библиотеке, можно доставить вам все какие пожелаете, а для облегчения занятий русским языком, позвольте мне предложит [17] свои услуги: "прикажите, и я останусь в Цетинье, сколько вам угодно времени". Мое предложение, по-видимому, озадачило княгиню, и она, поблагодарив меня весьма любезно, заметила, что у меня есть более важные занятия, отвлекать меня от которых было бы с не стороны непростительно.

За обедом соблюдался большой этикет, установленный княгинею Даринькой и соблюдаемый только в ее присутствии. Ради ее также приготовляется французский обед и подаются французские вина; когда же ее не бывает в Цетинье, князь и все его семейство едят по-черногорски и запивают црничским вином, не уступающим, впрочем, Бордо.

После обеда избранные лица отправляются в гостиную вдовствующей княгини, где засиживаются до полуночи; но я, извинившись усталостью, оставил общество, вопреки установленному этикету, и пошел на свою квартиру.

III. День третий, 5-го сентября.

Был воскресный день, и я отправился к обедне в монастырскую церковь, где почиют мощи владыки Петра I Св. (1782-1830). Церковь тесна и темна, и за большим стечением народа нельзя было ее рассмотреть как следует. После обедни следовал сытный завтрак у князя, мало уступавший обеду. По окончании завтрака я поторопился сделать визиты духовым и гражданским главарям, начав о митрополита.

Высокопреосвященный Иларион Роганович, с которым я видался прежде в Раире, истый Черногорец, без всяких претензий; любимый его разговор — православная Россия, ее благочестие и благоустройство, ее войско и народ; с особенным жаром он рассказывает о том, как ласково его привял и как милостиво с ним беседовал русский царь, весьма заботливо осведомлявшийся от него о нуждах Черногории. В заключение разговора он показывает обыкновенно панагию и другие принадлежности архиерейского облачения, которые были подарены ему в России и которым он приписывает баснословную цену. Его доброта и любовь к народу, для которого он готов всем жертвовать и которому уделяет последний свой грош, заслужили ему добрую славу в Черногории, где он бесспорно имеет более [18] влияния чем князь: тем сильнее и прочнее это влияние, что оно приобретено не интригами, на которые Иларион не способен, а прямотой и заботливостью о пастве. В два года, протекшие со времени его посвящения в С.-Петербурге, он успел уже многое сделать для Черногории: исправил церкви, разрушенные Турками, снабдил их необходимыми богослужебными принадлежностями, доставленными святейшим синодом, издал циркуляр, которым воспрещается духовным лицам носить оружие и предписывается отпускать бороду в отличие от светских; по его внушению, заведены во всех приходах книги для записывания числа родившихся, умерших и браком сочетавшихся; но особенное внимание митрополит обратил на образование духовенства, поставив за правило посвящать в духовный сан только лица, окончившие курс в главной цетинской школе, и то не иначе как по доброй воле, а не по принуждению: этою мерой он надеется предупредить на будущее время возможность существования таких священников, каковы нынешние, из коих весьма многие не знают даже грамоты. Заботясь об образовании духовенства и воспрещая ему предаваться мирским занятиям, Иларион, как мне сказывали, намерен стараться об увеличении содержания священников, не обременяя народа новыми поборами, чего легко достигнуть более правильным распределением приходов. В Черногории, кроме трех протопресвитеров, негушского, белопавличского и васоевичского, около 400 священников (по одному на 300 душ); но число это, весьма достаточное для страны, распределено чрезвычайно неправильно: есть места, особенно в Црничской нахии, где приходится по одному священнику на 50 домов, тогда как в Цуцах (около 3.000 душ) один священник на целое племя. Вследствие такого неправильного распределения приходов одни священники живут в довольстве, а другие бедствуют. К числу благотворных для края распоряжений Илариона должно отвести также меры, принятые им против разводов, так часто повторяющихся в Черногории. — Кроме того он усердно заботится об искоренении в народе предрассудков, суеверий и безнравственных обычаев, например кровной мести, случаи которой стали в последнее время особенно часто повторяться. У митрополита я застал его сотрудника, архимандрита [19] цетинского, Никифора Дучича, с которым я еще прежде был в приятельских отношениях. Дучич стоит по образованию гораздо выше самоучки Илариона: он воспитывался в белградской семинарии. Деятельность его направлена преимущественно к распространению в народе просвещения: благодаря ему, завелись в Черногории правильно устроенные школы, в Цетинье главная с 4 классами, и 11 меньших с 2 классами, в Цекличах, Цеклине, Бргелах, Лимнянах, Градце, Орьой Луке, Остроге, келье Пиперской, монастыре Мораче, Конюхах и Требче; кроме того, вскоре будут открыты еще три школы: в Негушах, Чеве и Грахове. Дучич наведывает также хозяйственным управлением митрополии. Вообще он человек весьма полезный и необходимый для Черногории; Жаль только, что ему много мешает его честолюбие: он ищет почестей всеми возможными путями. Так, по возвращении из Белграда в монастырь Дужи (в Требинском округе), где его дядя, отец Евстафий, был игуменом (а ныне архимандритом), он не ужился мирно в обители, а происками и интригами добился того, что князь Николай, после ссоры Луки Вукаловича с Мирко в конце 1860 года, назначил его "комендантом Герцеговины"; но его комендантство было непродолжительно. Вукаловичу возвратили воеводство, а Дучич должен был удалиться в Цетинье. Здесь он долго терся во дворце, заискивая расположение князя и княгини Дариньки, и в один прекрасный вечерь его светлость, находясь в хорошем расположении духа, назначил его архимандритом; но этим он не довольствовался и стал домогаться епископской митры. Было так, года два тому назад, перед отправлением Илариона в Россию для посвящения, приехала в Цетинье княгиня Даринька. Дучич стал ей представлять, что Иларион человек простой и необразованный, что управление митрополией будет ему не по силам, что лучше было бы назначить на этот важный пост человека более сведущего и опытного; словом указывал прямо на себя; к тому же он убеждал ее, что было бы удобнее и полезнее для Черногории послать избранное лицо для посвящения не в Россию, а в Австрию, к сербскому патриарху в Карловцах. Интрига Дучича удалась бы, если бы князю и Дариньке не воспротивился Мирко, прямо объявивший, что, пока он жив, не бывать Дучичу митрополитом, что он дал слово Илариону и должен [20] сдержать его, и Иларион немедленно был отправлен в Россию. Не успев таким образом достичь епископской митры, Дучич стал искать литературной славы изданием в Цетинье и Заре различных своих статей. Пожелаем ему успеха на этом поприще!

От митрополита я отправился к главнокомандующему черногорским войском и председателю сената Мирко Петровичу, отцу князя. По смерти его брата, Даниила I, ему следовало быть черногорским князем, но он уступил свои права сыну своему Николаю, незадолго перед тем приехавшему из Парижа и пользовавшемуся особенным расположением княгини Дариньки. К чести покойного князя Даниила нужно сказать, что он, не надеясь иметь вскоре сына и зная, что брат его, по недостатку образования, не может, в случае его смерти, занять его место, вызвал своего племянника из Парижа, и стал серьезно готовить его в свои наследники; в нем было предчувствие, что жить ему не долго, а оставить народ без правителя он не хотел, сознавая всю гибель анархии. Предчувствие близкой смерти было так сильно у Даниила, что княгине Дариньке стоило большого труда убедить его спуститься с Черных гор в Перцаньо, где медик советовал ей принимать морские ванны. Предчувствие Даниила сбылось: предательская пуля прекратила его жизнь, столь необходимую для Черногории (1860 г.). Княгиня поспешила в Цетинье возвестить народу последнюю волю своего мужа — назначение князем сына Мирко, Николая. Это было чрезвычайно важно для княгини, ибо она очень хорошо понимала, что при молодом князе, обязанном ей властью, может разыгрывать роль еще большую чем при покойном муже, который не любил, чтоб его Жена вмешивалась в государственные дела. Мирко Петрович заявил, всенародно, что он уступает свои права сыну, и Николай был призвав Черногорцами князем. Молодой князь, ослепленный блеском власти, и мало приготовленный к государственным делам, предался более прежнего беспечности, а управлять Черногорией предоставил своему отцу. Все семейство князя переселилось во дворец, где полным хозяином был Мирко, a Николаю остались только княжеские печати. Управляя самовластно Черногорией и бесконтрольно распоряжаясь народною кассой, Мирко успел внушить к себе страх, любви же Черногорцев не заслужил. [21]

Он постоянно преследовал отца княгини Мир…. Стефанова Вукотича, осмелившегося, в поездку его… доказывать сенату и князю необходимость завести в Черногории какой-либо государственный порядок и отчетность в расходовании народных сумм. Рассказывают даже, что в прошлую войну победы Вукотича в Дуче возбудили в Мирко Петровиче, боящемся чтобы кто-нибудь не затмил его военной славы, добытой в Грахове, — такую зависть, что он не замедлил поставить Вукотича в весьма затруднительное положение, не посылая ему ни съестных, ни военных припасов, ни подкреплевия. Вместе с тем Мирко имеет и хорошие качества: он неустрашимо храбр, честно держит свое слово и обладает большим тактом, изумлявшим записных дипломатов. Вот в чьих руках была власть в Черногории до последнего времени, когда князь сам стал заниматься делами; впрочем не думаю, чтоб это продолжилось долго и, вероятно, по отъезде таз Цетинья княгини Дариньки, Мирко будет господствовать по-прежнему.

Посетил я также секретаря его светлости, священника Иоанна Сундечича, бывшего профессора в зарской православной семинарии. Сундечич известен как сербский поэт и далматинский патриот. После десятилетней службы в семинарии он был лишен наместничеством кафедры (в 1863 г.) и должен был искать новых средств к жизни в Сербии или Черногории. В посвящении поэмы Крвава Кошуля князю Николаю он умел очень искусно польстить ему. Князь не замедлил предложить Сундечичу место своего секретаря, с жалованьем в 1.000 гульденов, и определил его сыновей на свой счет в дубровницкую школу. В это время был еще в Цетинье Корсиканец, доктор Панкрацци, исправлявший несколько лет должность княжеского секретаря. Панкрацци, под покровительством княгини Дариньки, успел вкрасться в неограниченную доверенность к князю, которому он нравился своим веселым характером и своею находчивостью. Князь поверял ему все государственные тайны и ничего не предпринимал без его совета, а он, говорят, продавал эти тайны не только своему правительству, во даже Австрии и Турции. Кроме хорошего жалованья он получал от князя все содержание для своего семейства и различные милости для своего сына, [22] воспитывавшегося в военной школе в Париже. С таким человеком само собою разумеется, не мог сойтись Сундечич, и между ними началась борьба, окончившаяся, благодаря отсутствию княгини Дариньки, разоблачением поступков Панкрацци и изгнанием его из Черногории, Сундечич, оставшись один секретарем князя, надеялся дать другой оборот делам — в пользу славянских интересов; но тщетно: княгиня Даринька смотрит на него косо, считая его виновником удаления Панкрацци, и при всяком удобном случае старается набросить тень на его поступки, выставляя его русским партизаном; не помогли Сундечичу и его советы в честь Дариньки. В последнее время его почти совсем устранили от политических дел, предоставив ему заведывание типографией и издание календаря и учебников для школ.

Цетинская типография была заведена, если не ошибаюсь, владыкой Петром II. При Данииле I здесь был напечатан только Законник Черногорский, а во время герцеговинского восстания народная песнь Хрват баша Црногорски, в которой воспевается освобождение из тюрьмы капитана Черногорцев, проживающих в Константинополе, бывшим посланником нашим, князем А. Б. Лобановым-Ростовским, и Воззвание к Боснякам. Таким образом, до приезда в Цетинье Сундечича типография оставалась в бездействии и расстройстве. Он убедил князя выписать из Праги новые шрифты и намеревался издавать газету Орлов Крш. Издание этой газеты не состоялось, а были напечатаны: 1) бесцветные песен Мирко Петровича о последней войне Черногорцев с Турками (Црнгорски споменик); 2) Орлик, черногорский календарь за 1865 г., в котором, кроме песен квязя Николая и Сундечича, любопытны статья Н. Дучича О Граховской битве и Сундечича Статистические данные о Черногории, которым, впрочем, не следует придавать слишком большего значения, ³ и, наконец, 3) Низ [23] бисера югославенского, сборник нравоучительных песен Сундечича, предназначенный для черногорского юношества и посвященный дочери Дариньки, княгине Ольге. Учебников же для школ, в которых так нуждается Черногория, не издано, к сожалению, ни одного.

Здесь не место рассуждать о поэтических произведениях Сундечича; замечу только, что, по моему крайнему разумению, лучшие из них — песни, написанные им в Задре, с целью сближения Сербов-католиков с православными и проникнутые духом веротерпимости и сознанием необходимости общения между различными славянскими племенами. Что же касается последних его произведений, написанных а Черногории, то в них Сундечич почти исключительно воспевает князя Николая и его тетку. в этих похвальных одах и советах не узнаешь свободомыслящего задарского поэта, считавшегося далматинским наместничеством человеком опасным за его непоколебимый патриотизм. Я неоднократно замечал Сундечичу, что меня крайне удивляет перемена, происшедшая в нем со времени поселения его в Черногории, где он из поэта-гражданина сделался придворным певцом. Он отвечал мне, что сам раскаивается в тех похвалах, которые он расточал князю черногорскому вначале, когда еще видел в нем идеал свободного сербского властителя; что же касается позднейших его произведений (например, Петров данг на Цетинью), вызванных обстоятельствами, то в них он касается только внешности князя, величавого будто бы его вида, искусства его ездить верхом а т. п. "Я попал в такую среду, "говаривал мне Сундечич, "где позволено говорить не иначе как языком лести; это тяготит меня, и долго такой пытки [24] я не могу снести, a потому подумываю уже о том, как бы мне пристроить семейство, обременяющее меня, и искать убежища и занятий в Сербии". Такое искреннее признание Сундечича убедило меня, что он остался тем же самым, каким я знавал его прежде, и мне стало жаль, что Черногория должна лишиться такого честного деятеля, вполне посвятившего себя славянскому делу и ясно сознающего, что для Славян без России нет будущего......

За обедом у князя я не заметил ничего особенного, кроме черногорского наряда на княгине Дариньке, который она надевает только по праздничным дням. После обеда, по обыкновению, отправившись пить кофе в гостиную вдовствующей княгини, чрез посредство которой я не замедлил испросить у князя позволение осмотреть имеющиеся в Цетинье старые рукописи. Я, знал еще прежде, что для получения чего-либо от князя необходимо обратиться к нему чрез посредство княгини Дариньки: так я и делал, и с полным успехом. Мне было позволено не только осмотреть, но и взять на дом все, что пожелаю.

К сожалению, слухи о существовании в Цетинье пергаменного Евангелия, чуть ли не современного Остромирову, не оправдались: я не нашел ни одной древней рукописи. Самая старая рукопись есть пергаменное Четвероевангелие in 8°, писанное красивым уставом, как видно из послесловия, ⁴ [25] при молдавских господарях, Стефане и сыне его Богдане, до 1504 г.; оно было занесено в Черногорию, как значится в приписке, одним молдавским купцом и оковано владыкою Даниилом в 1732 г. Другое такое же Четвероевангелие с предисловием Феофилакта, архиепископа болгарского, писано при патриархе пекском Герасиме, а третье — скорописное, времени патриарха Арсения. В ризнице хранятся также царские грамоты и разные письма XVIII-XIX ее. а также архиерейские облачения и ордена, Жалованные нашим правительством черногорским владыкам.

Осмотрев ризницу и взяв с собой более старые рукописи, я возвратился в гостиную проститься с князем и его семейством и попросить в то же время дозволения отправиться на следующий день на Реку и Вар-Базар. Князь Николай охотно согласился на мою просьбу и дал приказание Вацлику сопутствовать мне и сделать нужные для путешествия приготовления.

IV. День четвертый, 6-го сентября.

Часов в семь утра, мы пустились в путь на мулах, снабженные достаточным запасом провизии. Дорога на Реку Црноевичи, отстоящую от Цетинья часа на четыре, если не живописнее и не удобнее цетинско-которской, то по крайности представляет более растительности: здесь больше полей и попадаются даже фруктовые деревья жарких стран. На отдых мы остановились в Добрском селе. Под большим деревом мы приютились от солнца и попросили воды. Около нас собралось все седо. Мальчик 6-7 лет грыз гранат (шипак по-черногорски), и я попросил его принести мне один из этих плодов, славящихся в Черногории своею необыкновенною величиной. Он сначала оказывался, говоря, что мать его ушла на базар в Котор и пересчитала все гранаты, но потом, вследствие настояний Вацлика и сопровождавшего меня перяника, он исполнил мою просьбу, и я дал ему 1 цванциг. С удивлением посмотрел на меня мальчик и сказал, прыгая от радости: "если бы все платили так щедро, как вы, то матери моей не нужно было бы ходить на базар в Котор." Мне понравился этот развязный мальчик, и я спросил его, знает [26] ли он г. Быкова (наш топограф, исходивший всю Черногорию и пользующийся в ней популярностью). "Да како не, отвечал он, я га познам врло добро: он е руски официр." "А слышал ли ты что-нибудь о русском народе и о русском царе?" — "Руси су братя наша, а царь руски e велики приятео нашего господара и без него наш господар ништа не ради". Слова эти, из которых я видел какие чувства питает к нам Черногорец еще с пеленок, меня крайне удивили и порадовали, и я с удовольствием дал мальчику еще один цванциг. Озадаченный моею щедростью, он решился наконец спросить меня, кто я и откуда, "Я принадлежу к тем вашим братъям, отвечал я, о которых только что ты мне говорил." С этими словами я тронулся в путь. Разговор с добрско-сельским мальчиком убедил меня в искренности неоднократно слышанных мною от Черногорцев слов: "Да би Русие ниэ било, не би било крста од три прста". В этих немногих словах ясно выражается взгляд Черногорца на Россию и отношения ее к нашим единоверцам на Востоке: по его понятиям, соплеменники наши сохранили свою веру, благодаря заступничеству России, а сохранив веру, сохранили и народность.

Река Црноевичь названа так в память построившего на этом месте крепость Обод, в последствии разрушенную, князя черногорского Ивана Црноевича (1490). Сын и наследник его, Георгий, женатый на дочери венецианского дожа Мочениго, основал на Реке первую югославянскую типографию (1492). В новейшее время Река приобрела известность тем, что отсюда Омер-паша, угрожая Цетинью, предписал князю Николаю известный ultimatum (1862). Сожженная и разоренная в последнюю войну, Река уже обстроилась так, что и следов не осталось столь недавнего погрома. Если какое-либо место в Черногории заслуживает названия города, то это Река, центр черногорской промышленности и торговли. Здесь бывает еженедельно, по субботам, базар, на который съезжаются купцы по преимуществу из Албании. Город расположен на берегу мелкой реки, впадающей в Зету, поросшей камышом и служащей, по-видимому, причиной господствующих здесь лихорадок. Позавтракав и отдохнув в княжеском доме, мы сели в лодку, чтобы спуститься вниз по Зете в [27] Скутарское озеро (Скадарско блато). Чрезвычайно оригинальна постройка черногорских лодок: длинные и узкие, с высоким носом и кормой, они сидят весьма низко в воде, скамеек нет, и нужно было расположиться на дне лодки, покрытом ковром. С помощью шести добрых гребцов и кормчего лодка шла быстро. Перед нею беспрестанно ныряли дикие утки, a по берегам в камышах сидели длинноногие цапли, которых Черногорцы называют своею пограничною стражей и считают за грех убивать. Погода нам благоприятствовала, озеро было как зеркало, и к вечеру мы прибыли без особых приключений на Вар-Базар, небольшое торговое селение Црничской нахии, в котором бывает всякую пятницу базар. В дымной и грязной корчме я не мог долго оставаться, а потому, не дождавшись ужина, отправился на ночлег в только-что отстроенный, но еще не меблированный дом сердаря Саввы Пламенца, единственный европейский дом во всем селении.

V. День пятый, 7-го сентября.

Утром на другой день мы должны были пуститься в обратный путь, чтобы посопеть в Цетинье к вечеру, накануне храмового праздника в тамошнем монастыре. Спутник мой, Вацлик, предложил мне заехать по дороге на остров Лессендрию и осмотреть там турецкую крепость, комендант которой был его хороший знакомый. Я тем охотнее привял это предложение, что мне не случалось дотоле быть на турецкой территории, хотя Турок я насмотрелся вдоволь в Дубровнике. Итальянец Джустиниани, католик, в одно и то же время и доктор и комендант крепостей Лессендрии, Жабляка и Спужа, привял вас весьма ласково, показал вам всю крепость, в настоящее время значительно расширяемую, сводил вас в госпиталь, содержимым довольно исправно, и наконец пригласил нас к себе на чашку кофе. По-турецки сидеть я не умел, a потому мне подали табурет; пить горячий кофе из турецких чашек без блюдечек и без ручек мне также было необычно, за то с большим наслаждением я выкурил трубку хорошего турецкого табаку, какого мне не удавалось Достать в Дубровнике, где продают требинский табак [28] как контрабанду. Джустиниани говорил с нами по-французски и по-итальянски, для того чтоб его чубукчи не понимали нашего разговора. По всему видно, что особо-крутые обстоятельства принудили его вступить в турецкую службу, и он весьма откровенно рассказывал нам о вновь воздвигаемых Турками на черногорской границе укреплениях, о числе рабочих и гарнизона, о числе и качестве пушек (в то время он поджидал из Скутара 45 нарезных орудий большего калибра для подведомственных ему крепостей) и т. п. Он подсмеивается над Турками, и когда я отказывался от второй чашки кофе, он мне заметил, что по турецкому обычаю следует пить две чашка кофе, потому что человек ходит на двух ногах. Еще более кариозное замечание пришлось мне в последствии слышать от турецкого офицера-Босняка в пограничной с Дубровником таможне — Царина. На мое предложение выпить стакан вина Босняк отвечал, что им не дозволено пить вино, и прибавил: если бы капля вина упала на землю, и на этом месте выросла трава, и корова съела эту траву, то воспрещается пить даже молоко от этой коровы. Простившись с Джустиниани и поблагодарив его за гостеприимство, мы пустились в дальнейший путь и к вечеру были в Цетинье.

VI. День шестой, 8-го сентября.

Лишь только я встал, пришли навестить меня княжеский адъютант Мошо Врбица и сердарь Перо Матанович, приехавшие к празднику из Котора, где занимались приемкой и отправлением в Цетинье штуцеров, заказанных князем Николаем в Вене (если не ошибаюсь, пять тысяч штук). Мошо Врбица учился в России и считается первым в Черногории артиллеристом; в последнюю войну он осаждал турецкую крепость Медун, но безуспешно. Он любимец Мирко, занимается в компании с ним торговлей и держит на откупу таможни. Перо Матанович, сердарь цекличский, человек неглупый, но весь предан торговым интересам: он и брат его, воевода цекличский, Георгий (Буро) люди самые состоятельные в Черногории и ведут торговлю заодно с Мирко. Года два тому назад [29] они построили в Которе большой дом, приносящий им значительный доход. По предложению Перо Матановича я навестил его брата воеводу, личность мне хорошо известную — Буро Матанович ее пользуется в Черногории уважением, и все смотрят на него как на создание Мирко. Его имя стало несколько известно в последнее время: он ездил по поручению князя в Константинополь, по делу о турецких блокгаузах на черногорской границе; из Константинополя он отправился в Крым, представлялся Государю Императору и исходатайствовал у Его Величества в дар Черногорцам значительное количество жита и кукурузы. Он устроил также дело о назначении черногорско-турецкой комиссии для разграничения спорных участков земли, комиссии, которая не только не принесла Черногории никакой пользы, во еще более запутала ее дела и не раз приводила к неприятным столкновениям с Портой. Матанович и Врбица задержали меня так долго, что я поспел в церковь только к шапочному разбору. После завтрака у князя я навестил митрополита и архимандрита, а потом отправился на поле смотреть пробу новых штуцеров. На весьма значительном расстоянии, в конце поля была положена на скале черногорская струка, в которую стреляли князь и некоторые из главарей. Князь считается хорошим стрелком, и ему было приятно показать при мне свое искусство; но мне было приятнее взглянуть, как веселится народ, а потому я поспешил отправиться на другой конец поля, где были раскинуты шатры.

Черногорец, Албанец, Босняк, Герцеговинец и австрийский Поморец сошлись на этот праздник, кто с торговою целью, кто поклониться мощам Св. Петра, почитаемого даже мусульманами, а кто и так просто — себя показать и Других посмотреть. Если бы ее различие одежд и говоров, то несведущий путешественник привял бы их всех за земляков: так мирно и дружески беседовали они, сидя по-турецки, с трубкой во рту, с чашкой кофе в руке. Всякий рассказывал про свое житье-бытье, про свои удачи и не удачи, про новости в своем крае, и нередко в их дружеской беседе слышались, побре (побратим, Черногорцы братимятся даже с Турками, и всегда честно держат свое слово). Нередко слышится и песня о героях старо-сербских или иноках черногорских, и Турок не [30] оскорбляется, а в ответ затянет и свою песню про своих лихих наездников... а потом, глядишь, под звуки гуслей, под монотонный и протяжный напев поскочницы, два "юнака" пустились скакать, прищелкивая пальцами и по временам взвизгивая.

Любимая черногорская поскочница:

О ябуко зеленико,
Зелен ти си род родила:
На две гране две ябуке,
А на третю соко седи:
Соко гледа равно поле,
Де кошута воду пийе,
Поврх не се соко вийе;
Бежь, кошута, ядна била,
Ето ловци херуловци:
Живу тье те уватити,
Цару тье те поклонити и т.д.

Собиранием черногорских народных "поскочниц" занимается архимандрит Дучич; в Орличе за 1865 г. он напечатал восемь прекрасных поскочниц.

За обедом у князя я встретил, к своему удивлению, шестнадцатилетнего сына воеводы Милана Раевича, известного мне из Дубровника, и воспользовался этим случаем, чтобы возобновить не очень приятый для княгини Дариньки и случившегося тут же секретаря-драгомана французского консульства в Окутари, Моро (Моровский), разговор о русском языке, начав, впрочем, издалека.

— Прочли ли вы книги, которые я дал вам в Дубровнике? спросил я молодого Раевича.

— Да, и очень вам благодарен, отвечал он.

Князь не замедлил полюбопытствовать, о каких книгах идет речь.

— Ваша светлость, сказал я, — познакомившись с сыном Милана в Дубровнике и удивляясь его способностям и легкости, с какою он научился в Ницце в короткое время так правильно говорить по-французски, я невольно спросил его, учился ли он своему родному языку и читал ли историю Черногории. "Сербской грамматике, отвечал он, меня не учили, — а только французской; черногорской же истории у нас нет." И мне жаль стало, что такой способный молодой Черногорец, сын такого знаменитого воеводы, не умеет правильно написать двух — трех строк на своем [31] родном языке и не читал истории своих славных предков. Будучи убежден, что для всякого человека нужнее прежде всего знать свое собственное, а потом приниматься за чужое, я и подарил Раевичу черногорскую историю Милаковича, сербскую грамматику Даничича и еще несколько других книг о южных Славянах.

Княгиня Даринька, понимая, что я бросаю камешки в ее огород, поспешила заметить мне, что свой родной язык всякий знает по природе, правописанию можно научиться чтением, а черногорскую историю сын Милана может узнать из уст живого народа в его песнях.

— Трудно, ваша светлость, возражал я Дариньке, — самому помощию чтения усвоить правила правописания, в песнях же часто не достает исторической правды; потому я остаюсь при своем мнении, что Черногорцу необходимее и полезнее учиться языку и истории своего народа чем какого бы то ни было другого, даже Французов.

— Я вижу, вам не нравится, заметала княгиня, — что в Черногории есть люди, говорящие по-французски, и вам приятнее бы было, если бы говорили по-русски?

— Наши языки так близки, ваше светлость, что для нас все равно, говорят ли по-сербски или по-русски; но если в Цетинье проживает профессор Француз, то отчего бы не быть и русскому, — и едва ли не с большею пользою для Черногорцев. Черногорцы немного бы потеряли, еслиб они не знали салонного французского языка, географии и истории Франции, а вместо того познакомились бы с прошлым и настоящим своих братий по крови и вере, a по прошлому научились бы судить и о будущем, общем для всех нас, научились бы, какими путями стремиться к этому общему будущему, узнали бы средства и способы, приучились бы отличать настоящих друзей от ложных......

Я зашел слишком далеко и ожидал, что княгиня и Моро потребуют у меня объяснения: но князь, сидевший рядом со мною, переменил разговор и спросил меня, доволен ли я путешествием в Вар-Базар.

Я вынес из этого путешествия самые отрадные впечатления, отвечал я, — я убедился, что исторические обстоятельства не испортили вашего народа, что его продолжают одушевлять любовь к родине и вере и преданность нашему царю народ столь стойкий в своих чувствах и [32] убеждениях, достоин самой лучшей участи. Отрадно также видеть, как распространена грамотность в народе; я встречал мальчиков, весьма бойко читавших по-сербски и по-церковнославянски.

Между тем обед кончился, и мы отправились, по обыкновению, в гостиную княгини Дариньки; но я сидел здесь ее долго, и вслед за князем пошел в биллиардную, где были собраны все имевшиеся на лицо в Цетинье духовные и гражданские главари. Увидав в числе их воеводу васоевичского, Милана Раевича, я спросил его, отчего он не был за столом у князя вместе с своим сыном.

— Сына моего приглашает иногда к столу княгиня Даринька, отвечал мне Милан.

— А отчего он ходит в чамарке, а не в черногорской одежде? продолжал я допытывать его.

— Так желает ее светлость, которая сама изволила заказать ему это платье, было мне ответом. И так, подумал я, первый по своим подвигам воевода сидит чуть ли не в передней, а шестнадцатилетний сын его красуется в чамарке за столом у князя!

Между сенаторами я заметил также воеводу граховского Антона Даковича, известного друга Луки Вукаловича. Жаль мне было, что не доставало между ними умнейшего воеводы, Петра Стефанова, и героя дробнячского, Георгия Церовича. Пожалел я также, что не пришлось мне увидеть воеводу негушского, Ивана Ракова Радонича, известного мне за человека продажного и благоприятеля Австрии. Некоторые из главарей играли на биллиарде, другие в карты: так обыкновенно проводят они вечера у князя, засиживаясь за полночь, днем же прогуливаются по Цетинью с трубкой в руках или сидят в корчмах. Если случится какое дело, позовет их Мирко, сядут они скрестя ноги по-турецки на траве под большим деревом, или в княжеском дворце; не выпуская трубок изо рту, слушают молча, как судит Мирко, и потом расходятся; иногда присутствует и князь, сидя на пушке, в своем голубовато-сером плаще. Говоря собственно, сенат черногорский — Мирко, а законы — его произвол; хотя и есть, "законник " Даниила, но для Мирко законы не писаны, и кто не хочет лишиться ста талеров в год и попасть в опалу, тот безгласный и покорный его слуга. Обыкновенно прежде чем отправиться в сенат, две тяжущиеся [33] стороны собираются на сходку и выбирают свидетелей; судьи, выслушав обе стороны, решают которая из них права и которая виновата, и сообразно вине, определяют наказание по "законнику". Черногорский законник весьма несложно и ясно определяет за всякую вину соответствующее наказание, а потому судить по нем может легко самый простой главарь: За проступки меньшей важности взимают пеню (глоба), одна половина которой поступает в государственную казну, а другая в пользу судей. Телесных наказаний de jure в Черногории не существует, но de facto Мирко позволяет себе наказывать Черногорцев палками. За смертоубийство расстреливают, за прелюбодеяние изгоняют из Черногории и конфискуют имущество. Заподозренных в преступлении, но еще ее уличенных, сажают в тюрьму. За несовершеннолетних детей отвечает отец, за жену муж; только в случае смертоубийства наказывают женщину позорною казнью — побиением камнями (под гомилу). В сенат апеллируют в таком случае, когда недовольны решением местного главаря, и это бывает обыкновенно в тех случаях, когда одна из тяжущихся сторон рассчитывает на покровительство Мирко. Приговор Мирко, как водится, одобряется сенаторами, и только изредка князь дает иной оборот делу.

Кроме глобы, половина которой, как я уже заметил, идет в казну, черногорские доходы состоят из пореза или подати по 60 пар с дома, собираемой главарями ко дню Рождества Богородицы, и недавно установленного таможенного сбора, который впрочем, отягощая народ, обогащает только откупщиков. Сумма всех доходов простирается до 100.000 гульденов, расходуемых частью на содержание главарей (самые большие оклады митрополита 2.000 гульд. и вице-президента сената 1.200.), частью же на потребности и прихоти князя и Мирко, — которые также бесконтрольно распоряжаются доходами, как и субсидиями, получаемыми от нашего правительства.

Побеседовав с сенаторами и митрополитом, я хотел оставить биллиардную, но князь Николай предложил мне прослушать песнь о Граховской битве. Явился гусляр и затянул на известный черногорский монотонный и протяжный напев длиннейшую песню о победе Мирко в Грахове. Все сидели молча и курили трубки. Князь Николай держал [34] в руке тетрадь, где что-то записывал: это была, как я узнал после, его трагедия Вукашин. Князь охотно занимается поэзией, и его лирические песни (На гробу Петра II, Цетинско звоно) не лишены достоинства, хотя и трудно ожидать, чтоб он был в состоянии написать что-либо подобное Рорскому венцу и Степану Молошу покойного владыки Петра II, как бы ни молил об этом своего дядю:

"Но наследство песмотворства
Тайне книге, иош ми треба;
Пуна ли с благородства!
Спусти ми с стрико в неба!"

VII. День седьмой, 9-го сентября.

На другой день, часов в 9 утра, я отправился из Цетинья на княжеском коне, в сопровождении двух перяников, в Котор, куда прибыл в пятом часу пополудни, и сдав вещи на пароход, пошел в гостиницу. В числе других знакомых не замедлил ко мне явиться некто Степан Беладинович, человек услужливый до приторности. Он был долгое время княжеским агентом в Которе; не получая никакого жалованья и служа Черногории, как он любил выражаться, из патриотизма (родолюбия), он сумел однако составить хорошее состояние и в знак своего бескорыстия построил огромный дом, чуть ли не лучший во всем городе. Как австрийский подданный, нуждаясь в местных властях, он служил там усердно, сообщая нередко даже такие вещи, о которых не знавали в самом Цетинье. Не вздумай строить себе палаццо, он держался бы доселе на своем месте, но на постройку палаццо нужны деньги и большие; откуда же они взялись? Полагали, что из золотых рудников Черногории, и он был смещен.

________________

— Остались ли вы довольны путешествием? спрашивали меня знакомые, когда я 10-го сентября в 2 часа пополудни был уже в Дубровнике.

— Путешествием я остался доволен, потому что оно дало мне возможность убедиться, что Цетинье не Черногория, что Черногорию нужно искать в горах за Цетиньем; что [35] называть столицей и центром Черногории Цетинье, где все в руках Мирко и княгини Дариньки, — значитъ издеваться над черногорским народом...... Ступайте в горы, к озеру: там найдете вы живых людей, с сердцем и даром слова, честных и великодушных, отменно храбрых, неизменивших вековым преданиям, непоколебимо нам преданных...... Ступайте к ним, они с нетерпением ждут дорогого гостя, и в их братских объятиях забудьте Цетинье!

ВИКЕНТИЙ МАКУШЕВ.

С.-Петербург.
23-го января 1866 г.

Комментарии

1. Читано в заседании этнографического отделения Географического Общества 1-го февраля 1866.

2. До Петра II Черногорцы носили фески. Значение цветов на своих шапках Черногорцы толкуют так: красный верх обозначает кровь сербскую, пролитую на Косовом поле, шитье золотом есть знак победы Славян над Турками, а черный шелковый околышек — скорбь по утраченной свободе. Шитье золотом постоянно должно увеличиваться, и когда христиане окончательно восторжествуют над мусульманами и изгонят их Европы, должно покрыть весь верх шапки.

3. Хотя статистические сведения, сообщаемые Сундечичем, носят на себе характер quasi-официальный, но доверять им нельзя: Мирко Петрович с намерением приказал увеличить почти вдвое число народонаселения и войска. Так жителей в Черногории показано 196.238 душ обоего пола, a войска 25.000. чел. в мирное и 35.000 в военное время. Если в последнюю войну, при самых крутых обстоятельствах, Черногорцы не могли выставить в поле более 20.000 воинов, то кто же поверит, чтобы ныне было наготове 25.000? Собиравший на месте статистические данные о Черногории, поручик корпуса топографов, Быков, уверял меня, что численность народонаселения не превышает 100.000, из коих 10.000, могут всегда выйти в поле. Войском командуют воеводы, сердари и капитаны, статинати и десечари. Корпус Жандармов (перяники) состоит из 100 человек, под начальством своих капитана и вице-капитана. В гвардии 400 человек, под начальством шефа Петра Вукотича. Вся Черногория разделена в административном отношении на 7 нахий (Катунскую, Речскую, Црничскую, Лешанскую, Брдскую, Морачскую и Васоевичскую), подразделенных на племена (исключая Лешанской: горняя и дольняя нахия): в Катунской 12 племен, Речской 4, Црничской 7, в Брдах 19, всякое племя управляется своим капитаном.

4.