IX
Отличие Рыльского монастыря от прочих
поразило нас еще более, когда мы переехали в
соседний Бобошевский монастырь св. Димитрия.
Прибыв к вечеру в большое село Бобошево, лежащее
в долине р. Струмы (через нее здесь ведет мост), мы
были встречены одним из тех попов, которых я
описала, в поношенной синей куртке и невероятно
засаленном клобуке. «Это бобошевский игумен», —
сказали нам.
Игумен, предупрежденный, что мы едем к
нему в гости, поздоровался с нами и, указав нашим
людям тропинку в гору к монастырю, сам быстро
побежал прямо вверх по крутизне. Когда мы, после
доброго часа езды, наконец взобрались на верх и
увидели монастырь, совершенно спрятанный в
какой-то ложбине, игумен был уже там и ожидал нас
с двумя или тремя другими обитателями монастыря
и множеством народа, набравшимся из окрестности.
Отвели нам лучшую комнату, в которой живет сам
игумен, но в которой мы едва могли повернуться, а
лошадей и прислугу послали в сарай, стоящий
отдельно, пониже монастыря, потому что в самой
ограде нет места. Церковь св. Димитрия,
построенная в 1482 году, снаружи похожа на
крошечный сарайчик; она не имеет купола и внутри
разделена пополам стеною; небольшая дверь, через
которую нельзя пройти не нагнувшись, ведет из
передней части (припраты) в собственную
церковь, где алтарь. В припрате едва
поместилось бы человек 30, в церкви и того менее.
Окнами служат четыре [163] маленьких
узких отверстия, так что внутри почти
совершенная темнота.
На следующий день нас ожидал один из
самых больших и утомительных переездов по
пустынным горам, отделяющим верховье Струмы от
другой большой реки, Брегальницы, на верховье
которой мы уже были в другом месте, в Берове.
Выехав из монастыря св. Димитрия утром часов в 6,
мы только к 7 часам вечера поспели на конак в Царево
село на Брегальнице. Первый большой кряж, через
который мы перебрались, называется Руен, второй
— Кострец. Между этими двумя планинами протекает
речка Элешница и другая, в нее впадающая Речица.
Близ их слияния, в долине, лежит деревушка
Ваксово и поодаль стоит одинокий хан, где мы
сделали привал. Вся эта местность называется Циянец.
Она удивительно однообразна, потому что горы
не представляют острых вершин, одна не выше
другой, и все покрыты кустарником и лесом. Кроме
Ваксова, никакого жилья во весь этот день мы не
встретили. Должно быть, в этой глуши не часто
бывали путешественники, потому что, когда мы,
взбираясь на Кострец, проехали мимо двоих
поселян, болгар, в бараньих шапках, которые тут
работали в поле, они бросили работу, и один из них
воскликнул: «Боже милый! вот еще какие люди есть
на свете!» Переехав в брод через Брегальницу,
которая в темноте показалась мне каким-то
громадным потоком, а на другое утро, когда вновь
пришлось переезжать ее, вовсе не была так
страшна, мы остановились в хане, построенном
на самом берегу реки, в Царевом-селе. Хан был
битком набит народом, поклонниками, шедшими на
праздник 19-го октября в Рыльский монастырь. На
балконе подле нашей комнаты расположилось
несколько семейств болгар, с женами и детьми. И не
мало удивились мы говорливости этого народа: всю
ночь до рассвета болтали они без умолку, о чем —
понять нельзя было, потому что несколько голосов
всегда слышалось вместе.
Царево-село довольно велико, в нем
считают до 400 домов, большею частью болгарских;
есть маленькая церковь и мечеть. В нем живут не
одни только земледельцы, но и несколько
мастеровых и лавочников. Вообще, Царево-село,
кажется, главный пункт всего края, называемого
Циянец.
От Царева-села до Штипа, мы ехали два
дня. Дорога идет вдоль реки, потом, где
Брегальница входит в ущелье, мы повернули в гору,
к вечеру вновь спустились к той же реке, в широкую
засеянную рисом долину и, еще раз переправившись
в брод через Брегальницу, поспели на конак [164] в местечко Кочаны, построенное
частью в долине, частью на холме. Оно кишело
народом. Был базарный день и сюда сошлись
поселяне из окружающих деревень. Под окнами хана
был оглушительный гул от сотни голосов,
говорящих все в одно время, и среди этого гула
резко выдавался повелительный голос нашего
Мустафы, кричавшего на ханджи, чтобы он
торопил ужин, нес сено лошадям и т. д. Кочаны, как
говорят, ведут большую торговлю рисом, которым
долина Брегальницы снабжает большую часть
Македонии.
Из Кочан иереезд небольшой до города Штипа.
В Штипе мы пробыли целый день и затем
отправились к северу, в Лесново. Так
называется место, где построен весьма древний
болгарский монастырь св. Гавриила.
X
Въезжая в ворота Лесновской обители,
мы вступали, так сказать, в страну монастырей. До
сих пор, проехав всю Македонию поперек с самой
южной ее точки до северо-восточного края, и потом
с северо-восточного края до северо-западного, мы
встречали монастыри только изредка, в большом
расстоянии один от другого. Западный же край
Македонии с прилегающею полосою Албании, от
Куманова и Скопии до Прилепа, Битоля и Охриды,
весь усеян монастырями. Тут нам не раз случалось,
выехав утром из какого-нибудь монастыря и
осмотрев по дороге другой монастырь, обедать в
третьем и поспеть к вечеру в четвертый. В
окрестностях одного города Скопии, в так
называемой Черной-Горе, насчитывают 14монастырей;
в Битольском уезде монастырей 70. Из всех этих
бесчисленных монастырей, которыми покрыта
западная часть Македонии, только весьма немногие
имеют порядочную церковь, довольно просторное
жилье и средства, сколько-нибудь обеспеченные.
Все прочие в таком же роде, как та бобошевская
обитель св. Димитрия, о которой я уже сказала.
Лесновский монастырь св. Гавриила,
куда мы приехали из Штинна, находится в часе езды
от села Леснова, лежащего в долине речки,
называемой Злетовскою. Монастырь этот
пользуется большим уважением в народе, потому
что основание его приписывается одному из
учеников св. Иоанна Рыльского, св. Гавриилу. Он
изображен на наружной стене церкви у дверей.
Лесновский монастырь принадлежит к числу
наилучших в тех краях. В нем старинная церковь с
одним [165] куполом и уцелела
нижняя часть огромной колокольни, называемой Оливеровою
башнею. Церковь весьма замечательна остатками
древних фресок, изображающих создателя храма,
воеводу Оливера (он построил церковь эту в 1341
году и представлен с изображением ее в руке) и
супругу его Mapию. Есть и другие фрески, в числе
которых можно разглядеть остатки портрета
сербского царя Душана. Весьма редко можно найти
старинную стенную живопись в тамошних церквах,
если только служба в них продолжается, и
Лесновский монастырь составляет в этом
отношении исключение. В большей части других
монастырей прежние фрески либо забелены, либо
покрыты штукатуркой, на которой написаны новыми
мастерами безобразнейшие в мире иконы. Старинную
живопись, которая, судя по остаткам, была далеко
не дурна, нужно искать в тех церквах, которые
издавна запустели. Подобных развалин мы видели
множество; особенно около Скопии почти в каждом
селении есть старая запустевшая церковь. Но все
эти фрески ужасно обезображены, я не видала
решительно ни одной фигуры, у которой не были бы
выскоблены глаза. Этим делом занимались турки.
Большая часть фресок все исцарапаны, либо носят
следы пуль, которыми в них стреляли. Также точно
обезображены и в Лесновском монастыре
написанные там на стенах портреты и иконы.
Из Леснова небольшой, переезд через
горы привел нас в город Кратово. Этот город
весьма красиво расположен как бы на дне котла
среди высоких гор; он выстроен уступами на
небольшом холме, занимающем средину этой
котловины. Из всех болгарских городов, в Кратове
жители отнеслись наименее приветливо к русским
путешественникам. Только в этом одном городе
болгары подозрительно сторонились от нас, как от
непрошеных гостей. За то едва ли где приняли нас с
таким сочувствием и даже с восторгом, как в
соседнем городе Криворечной Паланке, куда мы
приехали на другой день прямо из Кратова. Нас
пригласил в свой дом почетнейший из тамошних
христиан, Хаджи Стефан Младенов. Мы не имели
намерения остановиться в Паланке, а хотели ехать
прямо в соседний монастырь св. Иоакима. Хаджи
Стефан провожал нас в этот монастырь,
возобновленный его старанием и поддерживаемый
па его пожертвования.
Хаджи Стефан до такой степени
упрашивал нас провести день у него в гостях, что
вместо того, чтобы ехать дальше, мы вернулись в
Паланку и провели у него целые сутки. [166]
Жители Паланки, христиане, были предупреждены о
нашем приезде и все высыпали за город нам на
встречу. Ученики болгарской школы, основанной
также Хаджи Стефаном, были выстроены в ряд под
предводительством своего учителя, и как только
мы подъехали, запели гимн. Весь наш караван
должен был остановиться и выслушать гимн до
конца.
В то же время и мусульманское
население Паланки находилось в возбужденном
состоянии. Начальник города, мюдир, совершал
праздничные обряды но случаю вступления своего
сына в отрочество. Подобные празднества
продолжаются обыкновенно две недели. Всякий день
повторяется одно и тоже. Когда мы приехали в дом
Хаджи Стефана, он вызвался показать нам это
празднество. Ему стоило только дать знак, и через
несколько минут, целая процессия, разгуливавшая
по городу, явилась перед нашими окнами. Центр ее
занимал герой торжества — мальчик лет восьми. Он
самодовольно сидел на прекрасной рыжей лошади,
которую вели под уздцы два конюха и важно
поглядывал по сторонам. Рядом с ним ехали, тоже
верхом, два другие мальчика, а впереди
шествовали, подпрыгивая, приплясывая и распевая,
разряженные женщины, с открытым лицом,
нарумяненные и, сравнительно с другими женщинами
в тех местах, не дурные собой. Я удивилась и
спросила, неужели христианки играют роль в
мусульманской процессии. Но мне объяснили, что
это цыганки и что их специальное занятие
фигурировать в турецких празднествах. Это их
промысел, которым они и живут. Без них ни одна
свадьба, ни одно торжество в роде того, которое мы
тогда видели, не обходится. Цыганки, завидя нас у
окна, отделились от процессии, составили хоро (хоровод)
под на-шим окном и что-то пели, самым вызывающим
образом глядя нам в глаза. Между тем, процессия
продолжала медленно двигаться вперед. За
мальчиками, ехавшими верхом, шла оборванная
прислуга мюдира и тащились какие-то люди,
сгорбленные под тяжелой ношей. Каждый из этих
несчастных нес на спине живого жирного барана,
держа его за пе-редние ноги. Рога у баранов были
позолочены, на конце рог торчали золоченые
яблоки. Бедный баран то и дело вытягивал шею,
качал головой и видимо старался переменить
неловкое положение. Бараны должны изображать
собою обилие благ земных, ожидающих отрока или
ему предвещаемых. Их так и носят на спине, не
отдыхая, с утра до вечера, по всем улицам города.
Наконец шествие замыкали какие-то женщины, тоже
цыганки, но старше и погрязнее тех, которые [167] плясали у нас под окном. Они
несли на голове печеные хлебы, фрукты и какие-то
куски материи. Отец в церемонии не участвовал. Он
сидел дома и угощал друзей. Матери или других
мусульманских женщин не было видно.
Из Криворечной Паланки (или Эгри-Паланка,
как ее называют турки) нам хотелось проехать в
монастырь, основанный третьим учеником Иоанна
Рыльского, св. Прохором. Этот монастырь лежит
часах в 12 (около 60-ти верст) к северу от Паланки на
реке Пшинье и потому обыкновенно называется
Пшинским монастырем. По дороге нам советовали
заехать в монастырь Пресвятой Богородицы,
называемый Корпино. Путь наш лежал сперва
между гор по Кривой-реке, по которой мы уже ехали
из Кратова в Паланку. Так она и называется
по-болгарски: Крива-река, и вполне
заслуживает свое название. Она беспрестанно
извивается, то и дело пересекает дорогу, то
протекая у одной стороны теснины, то касаясь
противоположной горы. Так как мостов нет, то на
каждом изгибе ее переезжают в брод. Мое платье
под конец стало совсем мокрым от брызг, летевших
из-под ног лошади. Провожавший нас из Паланки поп
Хаджи Алексей рассказывал, что река эта
называлась в древности Сарандопор и что
поэтому св. Иоаким, основатель монастыря, который
мы видели в Осоговских горах близ Паланки,
называется Иоакимом Сарандопорским.
Выбравшись из гор, между которыми
течет Кривая-река, мы долго ехали широким полем,
порядочно обработанным, называемым Славище. Показывая
и называя по именам бол-гарские деревни, которые
лепятся у подножия гор по бокам этого поля, наши
провожатые много толковали нам о притеснениях
какие терпят жители этих деревень от черкесов.
Эти черкесы — переселенцы с Кавказа. В Славище их
поселили 30 семейств. На их водворение собрали с
христиан тамошних деревень 70,000 пиастров, да
сверх того заставили их выстроить им даром 30
домов и купить для отвода черкесам 450 мер земли.
Вообще, я слышала во многих местах такие жалобы
на переселение черкесов. Недовольные еще тем, что
их стол щедро обеспечивают на счет христиан, они
беспрестанно у них воруют и грабят, и нет на них
ни суда, ни расправы.
Проехав поле, стали подниматься на
каменистую гору к селу Орах, разбросанному на
крутизне. На ее голом склоне нет воды, и только
одна чешма, находящаяся далеко ниже села,
доставляет жителям тонкую струю воды. Чешмою [168] называют небольшую, сложенную
из камня постройку, похожую с виду на маленький
шкафчик, в который проведена стекающая с гор
вода. Она льется струею в каменный желоб, из
которого можно напоить лошадь. Таких чешм я
встречала множество по всем дорогам, особенно в
горах; устраивать и поддерживать их считается
благочестивым делом. Чешма под селом Орах имеет
большую важность для всего этого безводного
околотка. Около ее поделано большое число
каменных корыт. Когда мы проезжали, у них
толпился народ, сельчане поили своих овец, а
женщины мыли шерсть. Эти люди нас поразили своим
костюмом: у мужчин узкие белые куртки и узкие же
панталоны из белого сукна с черными нашивками по
швам, и черные бараньи шапки. Нам объяснили, что
так одеваются во всей этой местности и дальше к
северу жители гор, тогда как жители долин (такие
же болгары, как и первые) носят широкие шаровары,
коричневые или синие куртки с висячими рукавами
и красный фес на голове. Первые, т. е. горные
жители называются Шопове, жители долин Польци
или Польски. Выехавший к нам на встречу
Карпенский игумен уверял нас, что Шопы сметливее
или, как он выражался, «остроумнее» Польских. Но
наперекор этому уверению, я часто слышала, что
имя Шопов употреблялось в смысле людей грубых и
необразованных. «Это здесь Шопы живут», говорили
презрительно наши провожатые, когда не могли
добиться толку от жителей какой-нибудь деревни. В
местности, о которой я теперь говорю, сами так
называемые Шопы считают это имя для себя обидным
и называют себя планинцами (т. е. горцами).
Монастырь Карпино лежит еще выше села
Орах в небольшой впадине, закрытой со всех сторон
вершинами гор и дубовым лесом. Игумен есть его
единственный обитатель; он мирской священник,
который, овдовев, согласился взять на свое
попечение монастырь. Человек необыкновенно
симпатичный, игумен, поп Бойко принял нас
чрезвычайно радушно. «Никогда русский не бывал в
этом монастыре», твердил он, весь вечер хлопотал
о том, чтобы нас угостить получше и потом
провожал два дня. У него в монастыре оказались
три какие-то славянские рукописи на пергаменте.
Когда ему предложили за них деньги, поп Бойко
объявил, что за деньги рукописей продать не
может, но охотно их отдаст, потому-де, что хотя эти
старые книги и дороги ему, но гости, приехавшие из
России, еще дороже.
Из Карпина на другой день спустились в
долину реки [169] Пшиньи, не
менее извилистой, чем Кривая-река, и после
нескольких часов езды прибыли в монастырь св.
Прохора, стоящий на большом возвышении в горной
теснине над рекою. Местность эта называется Козян.
Пшинский монастырь чуть ли не самый большой
после Рыльского. В нем до десяти монахов и 30
человек послушников; церковь небольшая с одним
куполом. Есть несколько старых образов.
Я уже сказала, что кроме монастырей и
церквей, в которых совершается служба, которые,
по болгарскому выражению, поют, — есть в этом
крае множество таких храмов, которые, чтобы
употребить другое, болгарское же выражение, не работают,
т. е. стоят в запустении. Некоторые из них
теперь восстановляются. Есть люди, которые
посвящают возобновлению какого-нибудь древнего
монастыря много лет своей жизни. По выезде из
Пшинского монастыря мы встретили одного из таких
людей. Это был простой сельский поп, в овчинном
тулупе вместо рясы, весельчак и на вид гуляка. Но,
познакомившись с ним, узнав об его деятельности,
мы переменили о нем мнение. Поп Георгий
Цветанович посвятил все свои труды и средства
восстановлению разоренных обителей. Два
монастыря обязаны ему своим существованием,
именно монастыри Забел и Мателчи. Первый из них, с
церковью Рождества Пресвятыя Богородицы, мы
посетили по дороге от св. Прохора в Куманово.
Между Забелом и Кумановом мы посетили
еще развалину старинной церкви св. Георгия в
Жеглигове, у села Старый Нагорич. Здание хорошо
сохранилось, видны остатки фресок и уцелела
высеченная в камне, снаружи, над западными
дверями, надпись, которая гласит, что этот храм
создан «в дни святородного и превысокого краля
Уроша Милутина, самодержца всей земли Сербской и
Поморской, при благочестивой кралице Симониде и
при игумене Антонии, в лето 1313, в тот самый год,
когда краль избил турок». Пока мы разбирали
надпись, около нас собралась целая толпа народу.
То были разные почетные лица, из кумановских
жителей христиан, которые выехали к нам на
встречу вместе с тамошним икономом (благочинным),
попом Димитрием. Он нас пригласил к себе в дом и я
имела уже случай сказать, что гостеприимство,
оказанное им и его женой, оставило во мне самое
приятное воспоминание. Прибавлю оригинальную
черту. После ужина, за которым с нами сидел
хозяин, а хозяйка, как водится в тех местах,
прислуживала, за нею в комнату вступило целое
стадо кошек. Я выразила удивление этому [170] множеству кошек и узнала, что
явились еще не все. Поп Димитрий сказал, что у
него в доме 36 мачек (кошек) и с любовью ласкал
и показывал нам маленькую тщедушную
родоначальницу всей этой семьи.
XI
Скопие. — Турецкая свадьба. — Езда
в турецкой каруце. — Тетово. — Гостивар. —
Кичево. — Битоль.
Из Куманова, после 5 часов езды гладким
полем, называемым Долга-Нива (по-турецки
Узунджова), мы приехали в Скопие, самый
большой город северной Македонии, раскинутый на
огромное пространство у р. Вардара, который здесь
ие широк, в равнине, ограничиваемой темною массою
Черной Горы и другими хребтами.
В Скопии я пробыла четыре дня и была с
визитом у паши, который весьма любезно пригласил
меня к себе. Его гарем занимает восемь комнат во
втором этаже конака (дворца), из которых одни
выходят на особый двор с садиком, другие на улицу;
со стороны улицы высокий забор, так что окон
гарема оттуда не видать.
У паши, человека пожилого, весьма
приветливого — три жены. Одна из них старуха,
другие помоложе. От старшей у него сын 18-ти лет,
который, как мы могли заметить, нередко
распоряжается именем своего отца, не только по
домашним делам, но и по управлению. От второй жены
дочь 16-ти лет. Кроме этих лиц, гарем вмещал в себе
несколько служанок. Bcе три мадамы черномазые,
как цыганки, маленького росту, с безжизненными
лицами. И жены и служанки не говорят ни на каком
языке, кроме турецкого, и я с трудом объяснялась
там через переводчицу, какую-то болгарку, которую
позвал для меня паша, сам тоже незнающий
по-болгарски. Вообще замечательно, что турки,
паши, мюдиры и другие военные и гражданские
власти, с которыми мы встречались в разных местах
Македонии, вовсе не разумеют языка жителей, за
исключением только тех, которые родились и
выросли между болгарами. Но таких лиц весьма
немного, все же прочие преспокойно обходятся без
болгарского языка, на котором говорят жители. Это
объясняется тем, кажется, что сами болгары
податливы на счет своего языка. Они не только все,
кроме простых поселян, знают более или менее [171] по-турецки, но при каждом
удобном случае выставляют это знание напоказ. Я
часто замечала, что двое болгар, христиан, если
они не совсем коротко знают друг друга, ведут
между собою разговор по-турецки. Точно также
любят они говорить и на других иностранных
языках, на албанском и на греческом. Хотя наш
кавас Мустафа отлично объяснялся по-болгарски,
хотя другой наш кавас, старик Тырпчи, был
природный болгарин, но болгары, купцы, учителя,
даже попы и калугеры всегда заводили с
ними речь либо по-турецки, либо по-гречески или
по-албански, смотря по тому, какой язык был кому
лучше известен, и редко только, покороче
познакомившись, переходили к своему языку.
Вначале я полагала, что они делают это для того,
чтобы мы не поняли их разговора, но потом
убедилась, что тоже самое было и тогда, когда не
могли думать, чтобы разговор был слышен кому-либо
из нас, русских. Напротив того албанцы так горды,
что турецкое правительство боится назначить к
ним начальников не из природных албанцев, а
греки, как мне рассказывали, так туго усваивают
себе турецкий язык, что в их краях паши, мюдиры и
прочие чиновники по неволе выучиваются
по-гречески.
Любезность скопского паши не
ограничилась тем, что он показал мне свой гарем.
На другой день он прислал ко мне своего
дефтердара (по нашему начальник казенной палаты)
пригласить меня посмотреть на свадьбу в его доме.
Дефтердар выдавал свою родственницу замуж за
какого-то турка. «Вот вам человек, сказал он мне,
который вас проводит к моему дому. Мы вас ждем к
10-ти часам утра, вы с нами отобедаете». Я велела
оседлать свою лошадь и явилась на зов дефтердара.
Он вышел встретить меня на двор, ввел в комнату,
стал со мною беседовать через переводчика,
мальчугана лет 9-ти. Через четверть часа вошла его
первая жена и начала говорить мне комплименты.
Росту она небольшого, еще не стара, одета она была
в платье синего цвета, похожее на европейское,
только короче; под платьем был кринолин. На
голове у нее была надета шкепа голубая, с
темно-синим цветком, волосы были подобраны
кругом; в ушах маленькие серьги серебряные
вызолоченные, на шее в несколько рядов на черной
ленте были нашиты золотые наполеондоры, на
правой руке кольца серебряные. Потом вошла
вторая жена и повторила те же комплименты,
какие говорила первая. Она была одета не по
европейской, а по турецкой моде, в антерию (кафтан)
и шаровары пунцового цвета, [172]
вышитые кругом золотою ниткою; на голове был
пунцовый же кундак с золотым цветком по
середине лба. И та и другая жена вместе
пригласили меня к обыденному столу; это было в 11
часов утра, и обед продолжался до 12. После обеда
подавали кофе и яблоки. Дефтердар ушел, оставив
нас одних. Тогда они меня начали спрашивать, как у
меня сшито платье, потом показали мне невесту,
девочку 14 лет, маленького роста, черненькую,
круглолицую. Она очень стыдилась, когда про нее
говорили, что она невеста, и тотчас убегала прочь.
Она еще не была одета, бегала растрепанная, в
одной рубашке, подпоясанной кушаком, и пестрых
ситцевых шароварах. При мне ее стали одевать,
надели на нее красные шелковые шаровары и
антерию, обшитую внизу золотым галуном в 3 пальца
ширины; на голову надели красную повязку, на ноги
красные же золотом шитые сапоги. Когда ее одели,
вошел дефтердар и принес невесте румяна, белила и
какую-то черную мазь для волос, и с вежливостью
стал мне предлагать воспользоваться этими
средствами. Тут же при мне невесту нарумянили,
набелили и начернили ей волосы. Эта процедура
совершалась с нею первый раз в жизни: девушка не
имеет права употреблять румяна и белила и
чернить себе волосы, а для замужней женщины
считалось бы неприличным показаться мужу или
родственнику ненарумяненною и ненабеленною. В 3
часа стали приходить гости, все одни женщины,
старые и молодые, но мужчин не было. Одеты они
были в разные костюмы. Первые пришли две молодые
женщины, две сестры, одетые обе одинаково: на
голове фес с золотыми монетами в несколько рядов,
волосы до половины обрезанные с обеих сторон,
сзади распущенные, темной зеленой атласной
материи шаровары и антерия до колен, а сверх
коротенькое пальто, серое суконное, на меху, с
длинными рукавами. При входе в комнату, каждая
снимала башмаки и садилась в чулках. Потом пришли
две другие гостьи, мать и дочь; мать была одета в
черную атласную антерию, обшитую золотым
шнурком; голова повязана черным платком. На
дочери была надета серая кисейная аитер1я,
спускавшаяся до ног и внизу собранная на шнурок и
завязанная вокруг одной и другой ноги, так что
шаровар вовсе не было видно; на ногах были
кожаные башмаки. Голова была повязана серою
шкепою. Затем является еще женщина в белом
кисейном платье, в кринолине и черной тюлевой
косынке; волосы, вычесанные до половины уха
гладко, а сзади заплетенные косою и свернутые на
европейский манер; на голове венок из соломенных [173] цветов, на руках белые
рукавчики, чего я у других турецких дам не видела.
Мне объяснили, что муж этой барыни ездил в
Константинополь и привез ей оттуда рукавчики,
косынку и другие принадлежности европейского
туалета. Были и другие гостьи, всего человек до
15-ти, все в нарядах довольно однообразных,
похожих на те, которые я описала. Когда гостьи
собрались, паша прислал из своего дворца
спросить, здесь ли я, и получив
утвердительный ответ, прислал 4-х цыганок с
бубнами (по-турецки, бауре). Они стали петь,
бить пальцами в бубны, плясать с кастаньетами в
руках и так долго продолжали свою оглушительную
игру и пляску, что у меня голова заболела. В 7
часов подали ужин, гостьи расселись на стульях
кругом трех столиков (софр), которые были ниже
стульев. Ужин длился часа 2, множество было
перемен. Одна из цыганок была переодета в мужское
платье и разыгрывала роль жениха, увиваясь около
невесты. Впрочем, нужно заметить, что невесты не
было между гостьями; она все куда-то пряталась,
вдруг на минуту выглядывала из-за двери и опять
скрывалась, пристыженная хохотом, который
возбуждало всякий раз ее появление. Когда я
хотела ехать домой, то хозяйки меня не пускали,
хотели, чтобы я осталась у них ночевать, и мою
лошадь нарочно отослали в хан, а когда мои
люди явились обратно с лошадью, чтобы отвезти
меня домой, то эти барыни, пользуясь тем, что
мужчина не может проникнуть в их покои, несколько
часов скрывали от меня, что меня дожидались у
ворот. Наконец я успела вырваться на свободу.
На другой день утром невеста, под
покрывалом, и жених должны были отправиться к мулле,
который читает какую-то молитву и
благословляет молодую чету. Затем должно было
происходить в доме отца женихова, на мужской
половине, в честь молодого угощение в роде того,
которое делалось накануне, на женской половине, в
честь невесты в доме ее родственника и
покровителя дефтердара. Молодая на этом
празднике не могла участвовать и должна была
провести день в гареме своего мужа, вместе с его
родственницами.
Когда мы сбирались ехать из Скопии,
пришли нам сказать, что есть каруца (карета),
готовая к нашим услугам; что эта каруца
отправляется за какою-то турецкою барыней в
Тетово, куда именно лежал наш путь; что за проезд
до Тетова возьмут всего 60 пиастров (4 руб.) и что
дорога туда совершенно гладкая, превосходная для
экипажа. Это меня соблазнило и я велела нанять
каруцу, не посмотрев хорошенько, [174]
что это за экипаж. Когда мы сошли с лестницы хана,
чтобы сесть в карету и ехать, нас сунули в
длинную телегу без рессор, с покрышкой из рогожи.
Рогожки держались на двух обручах, прикрепленных
концами к осям телеги. Нужно было принять почти
лежачее положение, чтобы обручи не колотили по
голове. Дорога в Тетово оказалась гладкою в том
смысле, что на ней нет больших гор. Но за то карета
наша наплясалась по рытвинам, которые перерезают
дорогу на каждом шагу, и по камням, набросанным в
топкие ме-ста. Не завидовала я той турецкой
барыне, которая должна была в этой карете ехать
дальше от Тетова в Прилеп, и в этот день вполне
убедилась, что в Турции можно ездить только
верхом. Несколько недель ежедневной верховой
езды не утомили меня столько, сколько небольшой
переезд в турецкой карете от Скопии до
Тетова.
В этот переезд, остановившись около
полудни в хане, для того, чтобы пообедать, мы
тотчас заметили, что находимся уже посреди
другого населения, чем прежде. Люди, толпившиеся
у ворот хана, говорили на языке совершенно
непонятном и как-то из подлобья, недружелюбно
глядели на нас. Все были вооружены пистолетами и
кинжалом за поясом, а многие кроме того длинным
кремневым ружьем за спиною. Одеты были в белые
куртки с висячими рукавами, темно-красные или
других цветов бешметы и белые фустаны (юбки),
частью суконные, частью коленкоровые. На голове
обыкновенный красный фес, на ногах у одних чарапы
(толстые шерстяные чулки), у других что-то в
роде портянок, а вместо башмаков какие-то куски
кожи, покрывающие подошву и часть ступни и
придерживаемые обмотанною кругом ноги веревкою.
У всех, без исключения, одежда до крайности
оборванная и растрепанная, но зато оружие в
чистоте и в порядке. То были албанцы, называемые гегами,
которые в тех местах исповедуют мусульманскую
веру. Живут они тут перемешанные с болгарами,
резко отличаясь от них не только языком,
вероисповеданием и тем, что носят оружие, но и
самым наружным видом, не смотря па то, что в этих
местах болгары сами носят албанский костюм и
ходят в фустанах. Но болгары как-то толще,
мясистее, тяжеловеснее, лица у них большею частью
круглые и очень добродушные; напротив того,
албанец худощав, жилист, лицо у него
продолговатое с орлиным носом, глаза ярче и
чернее чем у болгар (хотя и у последних глаза по
большей части тоже черные). В особенности же
характеризует этих албанцев [175]
необыкновенно суровый взгляд, так и видно, что
народ разбойнический. И действительно, как
только мы выехали из Скопии, нас стали окружать
предосторожностями, и более всех хлопотал наш
кавас Мустафа, который, будучи сам албанец,
хороню знает нравы своих соотечественников. От
города до города он стал брать от местных
начальников вооруженных сувари (жандармов) и заптие
(полицейских), чтобы провожать нас и вьюки;
опасался от нас отлучаться и, встречая прохожих
или проезжих, уже не так громко и смело кричал на
них, чтобы они сторонились, какъ он бывало это
делал в местах населенных болгарами.
Беспрестанно твердил он нам, что здесь надобно
быть осторожным, что здесь Албания, — страна
дикая, народ — геги, люди недобрые, что таких
разбойников, как геги, свет не производил. Быть
может, он и преувеличивал несколько дурные
качества гегов, потому что сам он принадлежал к
племени южных албанцев, между которыми и
албанцами северными, гегами, существует кровная
ненависть. Но, во всяком случае, наш кавас, при
всей своей смелости, несомненно трусил. В этих
местах, как я заметила, и тема разговора у
христиан другая, чем в Македонии. Там, в
Македонии, болгары всякий разговор сведут на
греков, на их притеснения и коварные действия;
собственно на турок они мало жалуются, они
говорят, что турки в последнее время, т. е. с
Крымской войны, сделались добрее и веры не
притес-няют; что христианам теперь стало жить
несравненно привольнее чем прежде, и все было бы
хорошо, кабы только не греки. Начиная с Тетова
разговор другой, и тот же разговор я слышала
потом в Гостиваре, в Кичеве, в Охриде, в Корче,
словом везде, где болгары живут вместе с
албанцами-мусульманами. Грабежи, разбои,
убийства со стороны му-сульман, оскорбление
христианской веры, поругание святыни и т. д., вот о
чем они станут вам рассказывать и жаловаться, что
все это делается среди белого дня и остается
безнаказанным. Мы народ убитый, говорят они; в
других местах стало легче христианам, а у нас все
тоже насилие. Мы должны прятаться, мы должны
кланяться, и ежечасно ждем, что нас убьют или
ограбят. Житья нет от арнаутов.
Город Тетово, расположенный у самого
подножия огромного хребта Шари, имеет самый
печальный вид, потому что, кроме глиняных
заборов, ничего на улицах не видно. Строгость
мусульманских нравов у арнаутов, страх перед
арнаутами у болгар заставляют их прятать свои
жилища за этими [176] оградами.
Мостовая отвратительна. Движения на улицах
гораздо меньше, чем в городах Македонии, женщины
на улицу почти не показываются.
Тетово имеет одну славу, и эту славу
доставляют ему яблоки. Действительно, тамошние
яблоки единственные в своем роде. Они огромные,
не меньше так называемых титовских яблок, а
вкусом лучше тирольских и крымских. Когда мы были
в Тетове, мы видели у одного купца-христианина
множество ящиков с яблоками, которые он
отправлял на вьюках в Константинополь. Вывоз
яблок доставляет тетовцам большие барыши.
Из Тетова мы заехали в монастырь св.
Афанасия, называемый Лешок, и потом
отправились в Гостивар; это дрянной
городишко, еще более унылый, с населением еще
более похожим на дикарей, чем Тетово. Отсюда
часть нашего каравана отправилась в Дебри,
осматривать находящийся там монастырь. Меня в
Дебри не пустили, — место считалось слишком
опасным, и я должна была три дня дожидаться в
Гостиваре. Эти три дня я провела в доме
добродушнейшего попа Трифона, и трое суток не
видала дневного света. Дело в том, что для
предохранения от холода и за неимением стекла,
окна были заклеены наглухо бумагою. Что я делала
эти три дня в Гостиваре — не сумею сказать; время
проводила по турецки, т. е. ровно ничего не делала,
а так себе, сидела с попом Трифоном и его
родственницами (жена его умерла) и пила с ними
кофе; привела несколько в порядок свою одежду, во
многих местах порвавшуюся от верховой езды по
горам, лесам и кустарнику. Навещал меня и
наведывался о моем здоровье и благополучии
уездный начальник гостиварский, бей (дворянин) из
албанцев, сделавшийся турецким чиновником. Но и
на службе он не променял своего национального
костюма на чиновничий турецкий полукафтан, и
ходил весь с головы до ног в красном, в красном
фесе, красной куртке, красных шароварах и туфлях,
с пистолетом за поясом. За ним всегда шествовала
толпа оборванной прислуги и носила длинный
чубук. Этот господин, перед которым трепетал
добрый поп Трифон, бывало ввалится в комнату,
сядет в угол на ковер прямо насупротив меня,
сделает рукою знак приветствия, и сидит так с
полчаса; войдет оборванный албанец и,
прикладывая левую руку к груди, подаст ему
трубку, войдет другой и с таким же движением руки
подносит кофе; у двери стоит на вытяжке поп Трифон,
а между тем мы сидим, глядя упорно друг на друга и
не зная, что сказать. [177] Изредка
бей промычит несколько албанских слов,
долженствующих быть любезными, но от которых я
чуть не вздрагивала. Вот голос! Такому басу
позавидовал бы и соборный протодиакон. А
интонация какая! Албанцы все вообще выговаривают
многие слова в нос, как французы, но такого
гнусливого выговора, как у этого гостиварского
начальника, я ни у кого не слыхала: представьте
себе самый грубый бас, какой только можно
вообразить, пропускаемый через нос.
У Гостивара кончается равнина, которая
тянется между двумя хребтами гор, от самого
Куманова через Скопие и Тетово до источников
Вардара. Далее идут опять горы, на южном склоне
которых, по направлению к Кичеву, албанское
население исчезает и начинаются места чисто -
болгарские или смешанные с влахами. Первые два
города в этой стране, Кичево и Прилеп, болгарские;
южнее, в Битоле много болгар, но преобладают,
кажется, валахи.
В Кичеве (или Кырчеве) нас принял в
своем доме с особенным радушием митрополит
Анфим, родом албанец, но хорошо говорящий
по-болгарски. Митрополия его находится в городе
Дебре, но часть года он проводит в Кичеве,
принадлежащем к его епархии. Приятно было
отдохнуть день в комнате, меблированной
по-европейски. Дебрский владыка был до такой
степени любезен, что сам провожал нас в монастырь
Пресвятой Богородицы, называемый Пречиста, в
местности Керново. Монастырь находится не в
дальнем расстоянии (около полутора часа езды) от
Кичева. Любопытно бы было посмотреть со стороны
на нашу кавалькаду, в которой духовный элемент
соединялся с воинственным. Соответственно
важности своего сана, деспот-эфенди (так
турки величают наших архиереев) велел себя
провожать телохранителям, и впереди ехали
четверо жандармов с ружьями в руках. За ними
следовал монах, держа владыкин посох, знак его
пастырского сана. Сам владыка ехал позади, на
прекрасном коне, по турецкому обычаю задрав ему
голову к верху, и бойкий, откормленный конь как бы
плясал, оборачиваясь то вправо, то влево. Наши
усталые от путешествия лошади едва поспевали за
ним. Владыку окружали, в почтительном отдалении,
игумен монастыря, в который мы направлялись, и
другие священники или монахи. По бокам ехали
кавасы владыки и наши, и разные служители, словом,
нас было человек 20. Когда в монастыре завидели
наше приближение, выпалили из какой-то маленькой
пушки и зазвонили в колокол. Жандармы и кавасы
наши отвечали залпом из своих ружей и [178]
пистолетов. Затем из монастыря, стоящего на горе,
вышел крестный ход и стал спускаться к нам
навстречу; монахи и попы, бывшие в обители
(человек 6), несли хоругви, кресты и евангелие
чтобы приветствовать своего владыку. Не слезая с
лошадей мы въехали на монастырский двор и
владыка вошел с нами в большую приемную комнату.
Монахи и попы все по очереди подходили к
владыке, кланялись ему в ноги и целовали руку; но,
впрочем, мы скоро успели заметить, что
монастырская братия, вся состоящая из болгар,
крепко недолюбливает своего архиерея-арнаута, и
что между ними и владыкой отношения весьма
натянутые. В этом монастыре игумен рассказал нам
поразительную историю. По слухам, мы надеялись
найти там много примечательного; нам говорили,
что у «Пречистой» имеются во множестве фетви (ветхие,
старинные) книги. Не оказалось их вовсе. «Куда
же они девались?» — «Лет двадцать тому назад, —
говорил игумен, — приехал сюда владыка-грек, по
имени Мелетий, на освящение обновленной в нашем
монастыре церкви, и как увидел у нас множество
ветхих книг, писанных на коже славянскими
буквами, приказал все эти книги собрать, положить
в яму за монастырской оградой и зажечь. Так все
книги и сгорели, а потом владыка велел засыпать
пепел и несгоревшие клочки землею. Всего только
одна книга и осталась, которую случайно забыли
где-то». Эту единственную книгу игумен охотно
подарил нам на память; то было какое-то
рукописное евангелие.
Между Кырчевом и Битолем мы посетили
еще два монастыря, Топлицу св. Николая и Слепче.
Монастырь Слепче (Иоанна Предтечи)
построен на огромной возвышенности, куда мы с
трудом взобрались по глубокому снегу. Горы тут
большею частью поросли лесом. От тяжести
выпавшего снега сучья глубоко наклонились к
земле и совершенно загородили узкую тропинку, по
которой мы ехали. Расторопный наш Мустафа
соскочил с лошади, выхватил из рук у старика
Тырпче толстую палку, с которою тот никогда не
расставался, и принялся колотить вправо и влево
по сучьям. Снег спадал, сучья выпрямлялись и
давали дорогу. Так, не без препятствий, доехали мы
до Слепче, где нас обрадовала комната со
стеклами, хорошо вставленными и с камином, от
которого не дымило. На стене висела веревка,
проведенная к колокольчику, чтобы звать
прислугу, — редкость, которой я не видала нигде,
кроме этого монастыря. Существование этой
редкости в Слепче и вообще комфорт, там
существующий, объяснилось тем, что игумен
Феодосий несколько [179] времени
прожил в Белграде. Влияние европейской жизни
было заметно и в его разговоре. С ним можно было
рассуждать совсем иначе, как с лицами, никогда не
выезжавшими из Македонии. Игумен Феодосий
принадлежит к числу тех строителей монастырей, о
которых я говорила. Он своими трудами возобновил
известный уже читателю монастырь Пречиста у
Кырчева, и на это дело положил все состояние,
наследованное от родителей. Долго был он там
игуменом, но когда в дебрскую епархию приехал
новый митрополит (предшественник нашего
знакомого Анфима), то он от Феодосия потребовал
пять тысяч пиастров за позволение жить в
монастыре, им отстроен-ном. Феодосий уехал, и
после странствования на Афон и в Сербию, нашел
себе приют в Слепченском монастыре,
принадлежащем к другой епархии.
С горы, на которой находится монастырь
Слепче, в полчаса круто съезжаешь в обширное
Битольское поле. Нам говорили, что в Битоле
бывает очень холодно, потому что равнина, где
построен этот город, находится на очень большой
высоте. Действительно, к Слепчу мы подымались со
стороны Железенской долины часа три, а
спустились на противоположную сторону горы в
полчаса. Затем мы ехали часов 5 полем по глубокой
грязи и под снегом, и очень рады были обогреться в
гостеприимном доме русского консула.
Битоль весьма большой город, страшно
разбросанный, с большими пустырями среди
строений, окруженный, как все турецкие города,
кладбищами. Новая православная церковь с одним
невысоким куполом, снаружи странно
разрисованная синими деревьями и полосами по
белому фону, с отдельно стоящею колокольнею,
имеющею вид небольшой каланчи, выстроена на
самом краю города, так что от церкви до главных
улиц города целое путешествие. Впрочем в Битоли
есть и другая церковь при митрополии. На главной
улице, где живут большею частью купцы-христиане,
стоят дома, имеющие несколько европейский вид; но
они поражают странными своими украшениями.
Наружные стены разрисованы то синими или
зелеными деревьями, на подобие кипариса, то
вазами с разноцветными букетами и т. д. Таков, как
видно, вкус битольских жителей. В других городах
подобных украшений я не видала. Что еще отличает
Битоль от других турецких городов, это
существование аптеки, фотографии, кондитерской,
а также вывесок (на греческом языке) на некоторых
лавках. [180]
XII.
От Битоли до Дураццо. — Охрид. —
Корча. — Мосхополь. — Дорога по Томору — Берат и
Эльбассан.
Дорога от Битоли к Охриду идет сперва
полем. По обеим сторонам видны обширные села,
населенные влахами. Налево высится гора
Перистери. Проехав часа 3 полем и отобедав в хане,
мы стали спускаться с Битольской равнины вниз
между крутыми обрывами. Спуск этот называется Диавam.
За Диаватом переезжаешь несколько
холмов, и скоро впереди открывается другая
равнина, окаймленная высокою цепью гор, а слева
блестящею, как зеркало, полосою воды: это
Престенское озеро. На Битольском поле было
холодно и местами лежал снег, местами была
глубокая грязь, а тут, за Диаватом вдруг
сделалось тепло, воздух был какой-то мягкий,
точно весенний, земля была сухая, на полях
зеленела трава. Весь наш караван как будто ожил и
расцвел при этом внезапном переходе из северного
климата в южный. Под этим приятным впечатлением
весны, вдруг обдавшей нас 19 ноября, приехали мы в
городок Ресну, лежащий вправо от озера, и тут
также приятно удивлены были необыкновенною
чистотою хана, в который нас ввел ласковый
хозяин его, болгарин. В этом хане были не только
окна со стеклами, но нам подали даже стулья. Узнав
о приезде русских, к нам пришел учитель недавно
устроенной в Ресне болгарской школы, а за ним и
другие христиане. Жители Ресны, судя по их
разговорам, усердно хлопочут об обучении своих
детей на болгарском языке вместо греческого, но
школа их бедствует от недостатка книг. Они были в
восторге, когда мы им подарили 3 или 4 книги
славянской печати, и уйдя от нас спросили у
прислуги наши имена, чтобы помянуть в церкви в
благодарность за этот подарок.
Долина Ресны или долина Преспинского
озера отделяется от Охридского озера горным
кряжем Петриня. Несколько часов ехали мы
через этот кряж по скользкому снегу. Протоптана
была тропинка в ширину двух лошадиных ног.
Попадавшиеся нам на встречу кираджи (погонщики
вьючных лошадей) принуждены были сворачивать в
глубокий снег, местами по пояс. Нам рассказывали,
что если бы мы приехали несколькими днями позже,
то планина (гора) была «затворена», [181] то есть не было бы через нее
проезда, и тогда пришлось бы ехать из Ресны в
Охрид в объезд, часов 15 лишних. Это путешествие
через Петриню ужасно утомило меня. На каждом шагу
лошадь скользила, хотя Мустафа почти все время
вел ее под уздцы. Наконец мы достигли западного
склона горы (дорога от Ресны к Охриду идет прямо с
востока на запад), и снег исчез. Тут мы и вовсе
простились со сне-гом, и во всю дорогу по Албании
от Охрида до Дураццо (с 19 ноября по 3 декабря)
видели снег только издали на вершинах гор.
Обрадованные тем, что выбрались из
несносного для верховой езды снега, стали мы
спускаться с Петрини, и в скором времени
раскрылся перед нами один из красивейших видов,
какие я где-либо встречала. В темно-синем венце
гор лежало, как зеркало, широкое прозрачное
бирюзовое озеро. Оно напоминает собою зеркало и
тем, что имеет вид правильного овала. С небольшой
площадки, на которой мы расположились обедать и
где живо затрещал костер из наломанных нашею
прислугою сучьев, видна была почти вся
окружность этого обширного водоема. Под нами на
мыске, образуемом довольно крутым холмом,
вдавшимся в озеро, белели дома и минареты Охрида;
вершину холма окружали развалившиеся стены
старой крепости. Вдалеке вилась ленточкой река
(Дрин) и можно было разглядеть очертание другого
города, Струги. «Благо, питомо место Охрид
(хорошее, мирное место) — говорили наши
провожатые — такого озера нет в целой Тур-ции; а
такой рыбы, какая водится в этом озере, нет нигде
на свете!» В самом деле, когда мы приехали в Охрид
и расположились в доме кир-Антонаки, которому
были рекомендованы, разговор, после первых
приветствий, перешел тотчас к рыбе, как к главной
славе Охрида, а ужин, который схлопотала наша
хозяйка, весьма милая молодая болгарская кокона
(дама), хорошо одетая в европейское платье, весь
состоял из нескольких блюд разной рыбы. Рыба эта
удивительно вкусна, несмотря на то, что ее
прескверно готовят на деревянном масле и подают
почти холодною вследствие привычки нести за раз
на стол все кушанья, сколько бы перемен ни было.
Особенно приятное воспоминание оставил во мне
один сорт охридской рыбы, довольно крупной,
что-то среднее между форелью и лососиною.
По наружности, Охрид такой же грязный
глиняный турецкий город, как и все прочие города
Македонии и Албании. Турецкий квартал и чапшия
находятся внизу; дома христиан [182] лепятся
по крутому склону холма, вершину которого
занимает митрополия с собором св. Климента. Улицы
здесь узенькие и так круты, что по ним очень
опасно ехать даже на привычной турецкой лошади.
Другую возвышенность занимает крепость,
обновленная каким-то пашою в начале нынешнего
столетия для защиты от дебрских албанцев, но
опять пришедшая в совершенное разрушение.
Единственная достопримечательность Охрида —
собор св. Климента, с одним круглым куполом,
обширный, изящный внутри своею
пропорциональностью, хотя его безобразит весьма
дурная живопись икон, новых или подновленных.
Снаружи церковь окружает ряд колонн, и вы входите
сперва в обширную припрату, в роде большой
залы с голыми стенами, а потом, через низкую
дверь, в самую церковь. Налево от этой двери, в припрате,
гробница с мраморной желтой плитой, на которой
написано имя св. Климента и год его кончины.
Собор выстроен в 1295 году и в нем до сих
пор хранится бархатная шитая золотом плащаница и
большой образ в серебряном окладе, шитый шелком и
хранящийся под стеклом. Плащаница и образ
составляют вклады основателя собора, греческого
императора Андроника и его семейства.
По Охридскому озеру ходят большие
плоскодонные барки, гребные, без парусов, и нам
предлагали в одной из этих барок переехать озеро
до монастыря св. Наума, стоящего у южной его
оконечности. Но я побоялась ввериться ладье,
вполне заслуживающей название «утлой», потому
что во всех этих барках всегда видна вода, и
неизвестно, как помещаются люди, за отсутствием
скамеек и чего-либо подобного. Мы продолжали путь
верхом и через 5 часов, по восточному берегу
озера, достигли до монастыря св. Наума. Он стоит
на превосходном месте, терраса монастырского
дома выходит прямо на озеро, которое при восходе
солнца представляется чем-то волшебным.
Жители, даже албанцы-мусульмане,
питают к этому монастырю необыкновенное
уважение и рассказывают много чудес о том, как
святый Наум заступается за свою обитель. Наш
Мустафа рассказывал нам, с полною искренностью
убеждения, следующий случай. Один албанец, заехав
в монастырь ночевать с несколькими товарищами,
шедшими в поход, утаил и положил к себе в бисаги (седельную
сумку) иголку, которую ему дали в монастыре, чтобы
починить платье. На другое утро выезжают,
товарищи его уже далеко, а его лошадь стоит на
месте, и ничем ее нельзя принудить [183]
пройти под монастырские ворота. Наконец,
албанец вспомнил про украденную иголку, и когда
отдал ее монахам, лошадь его спокойно пошла. А вот
еще другой рассказ того же Мустафы. Монастырские
стада пользуются совершенною
неприкосновенностью, не только от людей, но и от
зверей. Однако раз волк переступил заповедь, и
заел принадлежащего монастырю вола; и что же?
через несколько дней, волк этот явился к
крестьянину, который пахал монастырское поле,
запряг себя в плуг рядом с другим волом, который
ходил вместе с заеденным, и так он пахал три года
монастырскую пашню. Поэтому, говорил Мустафа, ни
один албанец никогда не тронет ничего, что
принадлежит св. Науму.
Монастырь этот однако, несмотря на
свое великолепное положение и на свою славу
между албанцами, не произвел на нас особенно
благоприятного впечатления. Несмотря на то, что
местность, в которой он находится, населена
болгарами, в монастыре служат по-гречески, хотя
некоторые умеют служить и по-славянски; монахи —
какой-то сброд греков, албанцев и влахов, весьма
мало внушивших нам доверия. Они приняли нас,
правда, с всевозможною вежливостью и
предупредительностью, но не было видно того
сердечного радушия, которое мы привыкли
встречать в болгарских монастырях.
Первые деревни у монастыря св. Наума
болгарские; но скоро, от деревни Подгорье,
начинаются опять албанские поселения. Мы ехали
прямо на юг, сперва узкой долиной между
невысокими горами, потом прекрасным полем вдоль
подошвы высокого хребта Корыто. Далее, по мере
того, как мы отдалялись от этой горы, местность
становилась сырее, мы увидели на правую руку
огромное болото, поросшее высоким камышом,
единственное болото в настоящем смысле этого
слова, какое встретилось нам на всем нашем пути
по Македонии и Албании. «Здесь было в старину
озеро», сказал провожатый. Скоро показались и
остатки этого озера. Вдали, за камышом, сверкнула
длинная полоса воды. Над нею вились тучей чайки.
Озеро называется Малик. Мы взяли вправо. Страшная
топь была перед нами, и нужно было через нее
ехать. Какие то благодетели устроили здесь
мостовую, аршина в два ширины, но мостовую
размыло, и лошадь на каждом шагу проваливалась то
одною ногою, то другою. Мустафа, сам уходя на этой
мостовой по колена в болото, вел мою лошадь,
предупреждая меня и моих спутников, что если
лошадь сойдет с мостовой, то уйдет в трясину на
веки. По этой неприятной дороге мы ехали 0,75 часа,
и лошадь моя повредила себе ногу так, что [184] потом все прихрамывала.
Наконец, ужасно утомленные, выбрались мы па сушу
и отдохнув в каком-то албанском селе, где нашли
хан, к вечеру благополучно прибыли в Корчу.
Мы слышали много рассказов о Корче. Это
город большой, торговый, самый образованный из
всех албанских городов, твердили нам; люди там
живут не a la turca, там все устроено как в Италии,
— так выражались албанцы, нас провожавшие. Не
знаю, быть может, нравы корчан действительно
менее дики, чем в прочих албанских городах; но
город этот отличается от прочих городов в той
стране только тем, что в нем есть несколько домов,
не спрятанных за забором, а выстроенных на улицу.
Лучший хан в городе грязный, без мебели, такой же,
как в других турецких городах.
В Корче довольно много христиан; это
большею частью влахи, но между ними есть и
албанцы, а также болгары. В самой Корче
собственно нет болгарского населения, но не в
дальнем расстоянии от этого города, в горах,
среди албанцев, находятся две болгарские
деревни, Бобоштица и Дреново.
В Дренове у этих болгар есть церковь
св. Константина, в Бобоштице небольшой монастырь
Успения с двумя или тремя монахами. Служат в них
по-гречески и по-гречески же обучают детей
грамоте; но между собою эти люди говорят не иначе,
как по-болгарски.
Они нам говорили, что тяготятся
греческим языком в церкви и школе, но не могут
переменить этого порядка, потому, что никто между
ними не знает славянской азбуки, и болгарского
учителя достать не откуда. Эти болгары видимо
обрадовались нашему приезду, все время нас
окружали, гурьбою следовали за нами повсюду и как
бы присвоили нас себе в продолжение всего
пребывания нашего в Корче. Это были последние
болгарские поселения, какие мы встретили по этой
дороге.
К западу от Корчи, характер страны
меняется. Здесь не то, что в Македонии и в
окрестностях Орхидского озера, где на каждом
шагу открывается новый вид, где каждая гора
представляет то прелестные узоры зелени, то
разноцветную картину скал самых причудливых
очертаний, между горами, то величественное
ущелье, то очаровательная долина. Напротив того,
в средней Албании от Корчи до Берата вы не видите
ничего другого, как серый и серовато-желтый
камень. Лесу нет, кое-где торчит одинокое деревце
или кустарник, редко небольшая поляна, поросшая
травою или [185] засеянная
кукурузой. Вся эта страна может быть названа
гигантскою грудою камня, беспорядочно
набросанною, то возвышающеюся, то понижающеюся, а
средину этой груды камня занимает громадный
хребет, длинный, серый, голый, без выдающихся
вершин, похожий издали на округленную спину
громадного слона, стоящего между окрестными
горами. Этот гигант — Томор, самая большая гора
Албании; по уверению албанцев, он только на одну
ступню ниже Олимпа. Его покрывал почти до
половины снег.
Пять дней ехали мы по этой массе камня,
первые два дня прямо к Томору, последние три дня в
объезд главного хребта. Хотя здесь пролегает
главный путь через средину Албании, и нам иногда
попадались вьючные лошади с товаром, однако нет
ни малейшего следа дороги.
И при этом - то бездорожье вы вдруг, в
трех или четырех местах наезжаете на остаток
какой-то чудесной широкой искусственной
мостовой из сложенных огромных ка-менных плит,
гладкой как паркет, которая тянется на
какую-нибудь версту в совершенно сохранном виде,
а далее взломана, так что проезду по ней нет. Я
слышала, что это была древняя римская дорога. Не
знаю, как в древности ковали лошадей, но
теперешние лошади едва держатся на этих гладких
плитах, особенно на крутых подъемах; нужно слезть
и идти пешком.
Вся эта страна почти безлюдна; вы идете
с утра до вечера не встречая жилья. Но прежде там
были целые города. Говорят, что они запустели не
более ста лет тому назад и что города эти прежде
были весьма богаты, вели большую торговлю.
Жители их были большею частью влахи.
Рассказывают, что они мало-помалу выселились в
Битоль, Корчу и другие места, а некоторые и за
границу, в Австрию. Корча, как уверяют, была
прежде незначительным местечком, и выросла в
большой город благодаря этому выселению Причина
выселения заключалась, говорят, в грабежах и
притеснениях со стороны мусульман-албанцев.
Главный из этих запустелых городов Мосхополь.
Он лежит в 6 часах езды к западу от Корчи в
лощине, окруженной горами. Издали вы видите как
бы огромный город, а въезжая находите целые улицы
обвалившихся домов. Они были сложены из
неотесанного камня, и теперь камень этот лежит
кучами, и кое-где торчат уцелевшие куски стен.
Чаршия еще цела, но почти не занята: кое-где
только видны одинокие лавки. [186] Жители
сказывают, что в Мосхополе, было прежде 12.000 домов;
теперь только 200 домов обитаемы. Все население
состоит из христиан, влахов, которые называют
себя Рамани. Церковная служба у них на
греческом языке. Некоторые знают немного
по-итальянски, нашелся один, который говорил
по-болгарски. В Мосхополе было 25 церквей, и жители
до сих пор их поддерживают тем, что в каждой
служат раз в году, преимущественно в храмовые
праздники. Только в трех церквах совершается
постоянно богослужение.
В одном дне езды от Мосхополя
находится, в горах, албанское местечко Вифекуки.
Оно представляет такую же картину запустения,
как Мосхополь, хотя прежде это был, как, говорят
жители, значительный город; здания 12 церквей и 2
монастырей еще уцелели. Теперь осталось
обитаемых всего от 50 до 60 домов. По дороге мы
проезжали мимо албанских же сел Дворане и Лесня,
которые также имели некогда большое население, а
теперь запустели. Поехали мы в эту трущобу
собственно для того, чтобы видеть монастырь св.
Петра, недалеко от Вифекуки. Мы слышали, что в нем
есть большая библиотека. Действительно там
оказалась целая комната, заваленная громадными
книжищами и массами печатных листов, вышедших из
Мосхопольской (теперь не существующей)
типографии. В этом монастыре долгое время, в
исходе прошедшего столетия и в начале
настоящего, жил некто иepoмонах Тарасий, как видно
человек ученый и великий любитель книг. В этой
глуши, он собрал массу изданий греческих и
латинских, из Венеции, Рима и Парижа. Он сам
вероятно принимал участие в работах, которые
печатались в Мосхополе, потому что в его комнате
мы находили некоторые тамошние издания
десятками и сотнями экземпляров. Увы! после его
смерти некому было пользоваться его библиотекой.
Теперешний игумен и единственный обитатель
монастыря, старик албанец, откровенно
признавался, что ни он и никто другой в околотке
этих книг читать не умеет.
По мере того, как мы приближались к
Томору, страна становилась все пустыннее, дорога
все труднее. Вправо оставили мы какое-то
албанское селение Протопапас, где стоит турецкая
караула, т. е. военная стража. Туда было дано
знать о нашем проезде, и к нам явились
полицейские в албанских костюмах, с кремневыми
ружьями, на смену тем, которые провожали нас от
Корчи. Удивительное дело, какие неутомимые
ходоки по горам эти албанцы. Полицейские
стражники, взятые из Протопапаса, шли пешком три
дня к ряду [187] впереди наших
лошадей, по страшным крутизнам Томора, — и ни
малейшего признака усталости; придут на ночлег,
ся-дут кругом огня, изготовят себе ужин,
поужинают, выпьют вина, и никто из них не подумает
об отдыхе. Всю ночь на пролет болтают, поют
бесконечные песни своим монотонным речитативом,
и может быть только под утро соснут немного.
В этот день к вечеру мы приехали в
албанскую деревню Душары, единственное
селение, встреченное нами на пути по Томору. Оно
состоит из нескольких двухэтажных каменных
домиков, построенных в рассыпную на крутизне.
Жители обрабатывают несколько полян на скатах
горы около деревни и держат овец. Овцы на Томоре
замечательны тем, что у них на спине белая шерсть
имеет розовый, у некоторых довольно яркий отлив;
когда бежит целое стадо, вы видите какое-то
красноватое отражение, похожее на тот цвет,
которое имеет заходящее солнце.
К албанцам-мусульманам нельзя
приехать в гости, как к болгарам, с уверенностью
встретить дружелюбный прием, и мы рисковали бы,
что нас в Душарах никто не пустил бы к себе в дом и
что нам пришлось бы ночевать под открытым небом,
если бы наш кавас Мустафа, зная нравы своих
соотечественников, не запасся рекомендациею.
Брат одного из душарских жителей служил в
кавасах у охридского архиерея, и познакомившись
с ним, наш Мустафа взял от него рекомендательное
письмо для нас к его брату, Абдулла, в Душары.
Благодаря этому, мы нашли там гостеприимный кров.
Абдулла — высокий, статный мужчина лет 40, с
орлиным носом и коричневым от загара цветом лица,
принял нас вежливо и держал себя с таким
достоинством, какого мы не замечали и в важных
господах из настоящих турок-османлы. Между
тем, этот албанец был простой поселянин, который
жил в курной избе, сеял кукурузу и ходил в грязных
лохмотьях из домашнего белого сукна.
Избы в этой деревне, и в том числе дом
нашего хозяина, не обнесены забором, как это
обыкновенно бывает в мусульманских селениях. Это
высокие, узкие, четвероуголь-ные постройки, в
виде маленьких башен, с плоскою крышею. Вид башни
придает этим избам и то, что, вместо окон,
проделаны в стенах узенькие отверстия, похожие
на амбразуры. Разумеется, о стеклах нет и помину.
Нижний этаж не жилой; вверх ведет узкая каменная
лестница, приделанная [188] к
наружной стене дома. Верхний этаж разгорожен на
две части. Передняя половина составляет жилье
для мужчин; отсюда дверь ведет прямо в гарем,
занимающий другую половину дома. Потолок
заменяют перекладины, к которым искусно
привешивают кукурузу. Огонь разводится на очаги;
дым застилает всю комнату, и придает стенам
черный лоск. Кушанье готовят в гареме, но готовят
его не женщины, в нем обитающие, а сам хозяин.
Женщины же никакой работой не занимаются, таков
обычай в Албании, — впрочем, не во всей. Нам
рассказывали, что есть в Албании край, называемый
Лябери, где женщины все делают, даже пашут в
поле и владеют оружием не хуже мужчин; на них
лежит там все хозяйство, потому что мужчины
большею частью уходят на службу в другие места;
женщины в этом крае, хотя мусульманки, не
закрывают себе лица.
Я видела, что дверь из гарема
беспрестанно отворялась, и из-за щели
выглядывали женские лица, рассматривавшие
невиданных гостей. Из гарема то и дело выбегал
мальчик лет пяти, единственный сын Абдуллы, и,
поглазев на нас и наши вещи, уходил назад на
женскую половину. Я выразила желание пойти туда,
но меня попросили подождать, пока хозяйка
принарядится и уберет свою комнату. В гареме были
три женщины, старуха — мать Абдуллы, его жена и
незамужняя сестра. Они никогда не выходят из
дому; все их развлечение — выходить па крышу
дома, куда прямо ведет лестница из гарема. При
оборванном костюме Абдуллы, при очевидной
бедности его и вообще целого этого селения, в
котором не нашлось ни крошки ячменя для наших
лошадей и другого хлеба, кроме кукурузного, я не
ожидала увидеть в этом деревенском гареме таких
нарядов. Жена Абдуллы была одета в куртку
(пурпури) из тонкого черного сукна, обшитую
золотыми шнурками, доходившую до талии, и юбку из
клетчатой серой и зеленой материи. Сверху было
накинуто нечто в роде пальто из пунцового сукна,
вышитого золотом, с откинутыми назад рукавами.
Обувь состояла из белых чулок и кожаных сапожек.
Голова спереди была гладко причесана, а сзади
волосы заплетены в косу, завернутую в повязку
(кундак) из розовой материи. В ушах были серьги,
состоявшие из золотой монеты, а на шее висел на
серебряной цепочке серебряный же медальон.
С особенным беспокойством поглядывали
мы в Душарах на закат солнца, ожидая от него
предзнаменования погоды на следующий день. Нам
было сказано, что когда идет [189] снег,
даже при небольшом ветре, то за деревней на
перевале бывает такая вьюга, что уносит людей с
лошадьми, и что иногда путешественники ждут по
неделям, покуда ветер не стихнет. К счастью,
великолепная погода, провожавшая нас по этим
горным местам, не изменила нам до конца. После
бесконечного подъема от Душар, которые и без того
стоят на большой высоте, мы проехали мимо чего-то
в роде высокой каменной террасы с совершенно
отвесными стенами. Издали можно было подумать,
что это большой замок; но мы увидели огромную
скалу, почти четвероугольной правильной формы, с
плоскою вершиной; там на верху некогда построено
было укрепление, в развалинах которого до сих пор
в летнее время помещается турецкая стража. На
зиму ее здесь не оставляют. Далее, на самом
перевале возвышалась причудливой формы
остроконечная гладкая скала, албанское название
которой наш Мустафа передал нам по-болгарски — Сеченый
камень. «Вот тут-то вьюгой сносит проезжих»,
говорили нам, указывая на Сеченый камень. На этой
высоте было свежо, но мы миновали благополучно
это место и также благополучно прибыли, через
несколько часов, к томорскому хану, который
стоит, один одинешенек, на перепутье между
Душарами и Бератом. Высота тут огромная; глядя с
площадки, на которой стоит хан, казалось, что
он выстроен на середине между дном долины и
вершиной величественного хребта. Ни одного
деревца не было около хана, все голый камень.
Воздух был необыкновенно свеж и чист, хотя не
морозило. Такого яркого сияния звезд я нигде в
жизни не видала; они казались гораздо крупнее,
чем обыкновенно. Кроме сияния звезд, этот хан
памятен мне и по другому случаю. На краю площадки
пасся на привязи великолепный белый с розовою
спиною баран. Я подошла на него полюбоваться и
поласкала его. Баран сорвался с привязи и прямо
попал в руки ханджи, который тут же, пе-ред
воротами, мигом его зарезал, выпустил кровь, снял
шкуру и потащил его целиком жарить для нашего
ужина. Возвращаясь в хан, мне пришлось
перешагнуть через кровавые остатки несчастного
барана, и как я ни была голодна, но это
воспоминание несколько отбивало вкус от
превосходного жаркого.
От томорского хана до Берата дорога
показалась мне самою тяжелою, потому что почти
все время приходилось ехать под гору.
Берат большой, чисто албанский
город, выстроенный чрезвычайно разбросанно, с
бесконечно тянущимися заборами, за [190]
которыми скрываются дома. Христиан немного;
они живут отдельно, внутри древнего укрепления, с
уцелевшими еще стенами и башнями, занимающего
вершину крутого холма и называемого варош. Там
находится митрополия и собор Благовещения.
От Берата до Эльбассана мы ехали два
дня, частью широкой долиной между гор, частью
поросшими лесом холмами. На полпути мы
остановились ночевать в избе священника во
влашском селе Косово. Город Эльбассан лежит,
окруженный целыми лесами масличных деревьев, в
равнине у подножия гор при широкой, желтой реке
Шкумби. Город этот считается самым сердцем
Албании; там говорят самым чистым албанским
языком и сохраняются самые чистые албанские
нравы. Как черту этих нравов нам, между прочим,
рассказывали, что эльбассанский купец никогда не
запросит лишнего, и когда скажет покупателю цену,
ни за что не уступит ни денежки. В Эльбассане на
2000 домов мусульман считают всего 170 христианских
домов.
От Эльбассана мы ехали день до
местечка Пекин, а на следующий день, проехав
через другое албанское местечко, Кавая, к
вечеру прибыли в Дураццо или Драч, как его
называют болгары. Дорога от Эльбассана до
Дураццо все время идет превосходною равниной,
сперва по р. Шкумби, потом в виду моря и наконец по
самому морскому берегу. Вся эта равнина остается
необработанною. Как мало эту страну посещают
европейцы, это видно из того, что в Кавае перед
балконом хана, на котором мы расположились
обедать, столпился народ и глазел на нас с таким
же изумлением, как у нас смотрели на японцев.
Между тем, Кавая находится всего в 3 часах пути от
портового города Дураццо, где, кроме множества
торговых судов, еженедельно пристает
пассажирский пароход австрийской компании.
Наконец, вот и Дураццо, дрянной грязный
турецкий городишко, который почти весь
помещается внутри стены старинной крепости.
Много лет не видали здесь ни одного русского, а
русского корабля в этом порте, составляющем
главную торговую пристань всей Албании, не было,
как нам говорили, в продолжение последних сорока
лет.
В Дураццо мы сели на австрийский
пароход, который, зайдя в Антивари, Каттаро и
разные порты Далмации, на пятые сутки привез нас
в Триест.
Текст воспроизведен по изданию: Турецкая провинция и ее сельская и городская жизнь. Путешествие по Македонии и Албании // Вестник Европы, № 7. 1870
