Caмo coбой paзyмеитcя, чтo пpoезд pyccкoй пyтeшecтвeнницы
чepeз гopoдa и cёлa Maкедонии и Aлбании нe мoг нe
возбуждать в жителях удивление и любoпытcвo.
Удивлялись большe мужчины-xpиcтианe,
любoпытствoвали необыкновенно женщины , кaк
хpистианки, тaк и турчанки. Co стоpоны тypок я не
замечала особенного удивления. Tyрки пpивыкли
cчитать eвpoпeйцев зa эксцентриков, cпocoбных нa
вcякие [722] несооo6paзности, и иx
вовce нe yдивлялo тo, чтo женщинa московкa
вздумалa пpoбиpaтьcя пo иx гoрным тpoпинкам и пocещать
иx ханы (гocтиницы), где рoгoжкa нa гpязнoм
земляном пoлy cocтавляет eдинственную мeбель.
— Зaчем oни приехали? cпpaшивaл какой- нибудь тypoк y
кaвaca Mycтaфы, нaшeгo телoxpaнителя. «Э, тaк пpocто шaтaютcя
пo светy», и этот oтвет иx вполнe yдoвлетворял.
Haпpoтив тoгo, xpистианe вceгдa и вeзде выpaжали
изумлениe нa cчёт мoeгo пoявления y ниx. Oни выpocли в
тaкoм стpaxе, тaк pедко oтлучаются из домy, иx жeны
тaкие домоседки, чтo пyтeшecтвиe мoe кaзaлocь им чем-тo
нeобыкновенно yдивительным. «Kaкoй стpaшный тpyд вы
пepeнecли, гoвopили oни мне, чтoбы пoсетить нaшe святoe
местo! Бoг вaм вoздaст стopицею. Bы пepвые из pyccких к
нaм пpиехали пocмотреть нa нaшy cиpoтиню (Сиротиню — сиротствующий бедный
нapoд).
Bпpочем, нecмотpя нa тo, чтo я былa пepвaя pyccкaя,
пoкaзaвшаcя в Maкедонии и Aлбании, и дажe, в, бoльшей
части мест, где мы пpoезжали, пepвaя вooбщe eвpопейскaя
пyтeшeственницa, кaкую тaм видели, я должнa
пpизнаться, чтo 6oльшoгo внимaния, coбственно мне, как
женщине, нe оказывали. Myжчины, бoлгap, aлбанцы и
вaлaxи, кaк тyрки, тaк и xpистианe, дo тoгo привыкли
cчитaть женщинy зa cyщecтво низшeй пoрoды, чтo oни
нeвольнo pacпростроняли этот взгляд и на иностpaнкy,
xoтя cлышали, чтo в Eвpoпе жeнщинa пoльзyeтся пoчётом и
пepвенством в обществе. Этo oни знали пo cлухaм; нo
тем нe мeниe пoдaть гocтье пpeждe мyжчин кoфе или вapeньe,
нeизбежнoe yгoщениe в Typции, — решались только в
таких домах, xoзяевa кoтоpых живали в
Кoнстантинополе и там приобрели нескoлько
eвропейского лоскy. Bceгo пpocтoдушниe выразил общеe
воззрениe cтарик монах в oдном из значительнийших
6oлгарских монастырей. Mы пpиехали тyдa пocле
довольно утомительнoго пepeздa пo жapкoмy coлнцу; вcе
ycелись как следует на пол и пошло обычнoe yгoщeниe
вapeнием и кофеем. Устав oт пpoдoлжительной вepxoвой,
я, oднa в компании, нe cелa, a стлаa y oкна и зaнялаcь
paзсмaтриваниeм пpoисxoдившaгo на двopе. «IIoжалуйстa,
дайтe eй изyм (пoзволениe), чтo6ы oнa cелa с нaми»,
cказал добpoдушный монax, дyьая, чтo я нe cмею сесть
пpи мyжчинax.
Boo6щe, пocле пepвых пpиветствий мyжчины pедко
o6pащались кo мне c речью и ocтaвляли меня coвepшеннo в
пoкoе. Ho зaто, кoгдa отвopялиcь двepи из женской
пoлoвины [723] xpистианского
дома, и особенно в ту минуту, когда я оставалась
одна в отведенной мне комнате, я становилась
жертвою невообразимого любопытства. Меня
окружали хозяйка и ее дочери; невестки,
родственницы, соседки. Иногда в болгарских
городах, где почти все население состоит из
христиан, комната не могла вместить всех женщин и
девиц, желавших на меня посмотреть и являлись они
двумя или тремя сменами. Спрашивали они меня
только — откуда я, и понимаю ли их язык; иногда
распрашивали про Poccию: далеко ли от них, холодно
ли или тепло, растет ли рис, какой мы едим хлеб,
много ли у нас в России денег; но каких-нибудь
вопросов, относящихся к религии или политике, я
ни разу ни от какой женщины не слыхала. Все
любопытство их сосредоточивалось на моей
внешности. Болгарские женщины в Македонии
совершенно дети. Как дети, они не верят глазам, а
все хотят ощупать руками. Бывало обступят меня, и
первым долгом трогают за нос в за лоб, да проведут
руками по щекам, щупают руками волоса и косу, как
будто хотят удостовериться, такой ли я человек,
как они сами. Затем начинается
освидетельствование платья, тоже посредствем
рук, и ряд разспросов о том, так ли одеваются все в
России, как я одета, какие носят сапоги, шляпы, как
называется по-русски каждая вещь на мне надетая,
носят ли у нас на голове фесы; одним словом,
закидывают множеством вопросов по туалетной
части, иногда выпрашивают как дети, чтоб я им
отдала ту или другую вещь. Приходилось мне не раз
употреблять хитрости, чтобы спастись от этих
докучливых посетительпиц. Были и такле
болгарские дома, где гостеприимство и сердечное
радушиe не сопровождалось никакою докучливостью.
С особенным удовольствием вспоминаю дни,
проведенные в семействе Хаджи Стефана, в
Криворечной Паланке, у эконома (благочинного)
попа Димитрия, в Куманове, и у священника попа
Трифона, в Гостиваре. Со стороны турецких женщин
во всех гаремах, где мне случилось побывать; я
встретила не менее любопытства, но больше
мягкости в приемах, чем у христианок. Воли рукам
они не давали; лицо и волоса не подвергались их
осязанию; вообще они принимали меня чрезвычайно
любезно, нежно целовали при встрече и прощании и
видимо были рады посещению, прерывавшему
безконечную монотонность их жизни взаперти.
Впрочем о турецких гapeмах я еще поговорю
подробнее. [724]
II
Ездить по Tyции дело вовсе не страшное.
Опасности для иностранцев путетественников нет
нигде никакой. Я ехала чрез самые дикие места
Албании, около горы Томора и из Берата в
Эльбассан и т. д., также мало опасаясь
разбойников, как из Петербурга в Царское Село. Но
чтобы путешествовать в Турции, нужно совершенно
отказаться от всех наших житейских удобств и,
так-сказать, зажить новою жизнию. Во-первых, нужно
отказаться от всяких вестей из дому, потому что
во внутренних областях нет почт, а на телеграммы,
как я убедилась по опыту, невозможно дождаться
ответа. Газеты нигде и никем не получаются.
Выехав за ворота приморского портового города,
европейский человек чувствуете себя как бы
перенесенным в новый мир. Никакой слух о
происходящем в Европе до него не долетает; ни
один европеец не попадется вам на встречу. Вас
окружают люди в странных одеждах, с непонятными
для вас привычками жизни, люди, которые живут в
домах без столов, стульев и скамей, едят без
вилок, пьют воду и вино без рюмок и стаканов,
ездят в дорогу без экипажей, возят хлвб, дрова и
всякие товары без возов, на спинах лошадей.
Отправлясь в путешествие по Турции, вы
непременно .должны взять с собою целый караван
людей и лошадей, вести с собою в дорогу целое
хозяйство. Караван с вами неразлучен, и вы к нему
так привыкаете, что он вам некоторым образом
заменяет семью.
Приморский портовый город, из которого мне
пришлось окунуться в глубь Турции был, как я уже
сказала, Солунь, пользующийся великолепным
местоположением, у залива, при подошве высокой
горы, но грязный и вонючий, как все турецкие
города, населенный пестрою толпою греков, жидов,
болгар, турок. Солунь еще примыкает к Европе
своими пароходными сообщениями и европейскими
консульствами. Здесь, при обязательной помощи
гостеприимнейшего русского консула, г.
Лаговского, составили мы свой караван и
пустились в странствование. Авангард наш состоял
из трех песчастных кляч, на которых нагрузили
сундуки, чемоданы, разные мешки, и т. п.; на
четвертой ехал хозяин, он же погонщик этих трех
лошадей и вез также немалый груз, привешенный по
обеим сторонам его самара, т.-е. вьючного
седла, сделанного, из связанных веревками палок.
Этот [725] кираджи (погонщик
вьючных лошадей) был одет в белую фланелевую
курткуг белые фланелевые же шаравары и имел на
голове белый фланелевый колпак; равумеется, весь
этот оригинальный костюм был крайне грязен и
оборван. За кираджи ехал, на старом белом
коне, старый воин знаменитого Али-паши Янинского,
бывавший, как говорят, во время-оно и в
разбойниках, болгарин Тырпчи, которого на
рекомендовали как особенно опытного
путеводителя. Ему 75 лет, но и до сих пор он не
может жить иначе как верхом; он заболеет, если
оста нется несколько дней на одном месте. Его
морщинистое медного цвета лицо украшено
длинными белыми усами и живыми черными глазами.
По моде старых времен, от которой начинает
отказываться молодое поколение болгар, Тырпчи
бреет голову и оставляете чуб на темени, но этот
чуб появляется на свет только в церкви, в другое
же время всегда покрыт красным засаленным фесом.
Фес — это плотно прилегающий к голове колпак
из красного сукна, с синею кистью из шелковых или
бумажных ниток на верхушке Но Тырпчи не носит
феса просто, как другие, а (тоже по старинной моде)
обматывает его до половины синим крученым
платком в роде чалмы; кисть феса у него не
болтается, а плотно прихвачена этим платком.
Сверх обыкновенного турецкого бешмета из
красного сукна и синей куртки, на нем. был надет
широкий белый плащ с бахромой внизу, с широкими
рукавами, и с широко расходящимися полами. Такие
плащи я видела потом в Албании. За широким
кожаным поясом у него был заткнут кинжал и
пистолеты. Ни феса с повязкою, ни белого плаща, ни
остального платья Тырпчи никогда не сннмает, и на
сон грядущий облегчает себя только тем, что
кладет пистолеты и кинжал возле головы. Тырпчи
христианин и потому, несмотря на все свои подвиги
и службу при Али-паше Янинском, он не пользуется
надлежащим авторитетом.
Для европейца, путешествующего по Турции, нужно
иметь с собою непременно каваса из мусульман,
т.-е. такого человека, который имеет право
употребить свой карбачь (нагайку), чтобы
разчистить дорогу от погонщиков и пешеходов или
выгнать постояльцев из единственной комнаты
какого-нибудь хана и заставить их переселиться
на конюшню. Карбачем размахивал перед нами наш
кавас Мустафа кровный албанец; он щеголял своею
синею курткою, шитой эолотом, с висячими
разрезными рукавами и огромною вышитою золотом
звездою на спине. В торжественные дни он [726] заменял простой свой кушак,
за которым носятся пистолеты, широким кожаным
поясом, покрытым сплошным золотым шитьем, и сверх
широких синих шаравар надевал албанский фустан,
т.-е, белую миткалевую юбку, спускающуюся
несколько ниже колен, сшитую безчисленным
множеством складок. Когда мы из Македонии
переехали в Албанию, то фустан, этот главнейший
признак албанского костюма, надевался Мустафою
постоянно во всю дорогу. Вообще заметно было, что
ему хотелось перед своими соотечественниками
показаться в самом изящном виде, тогда как между
болгарами он позволял себе являться в neglige. Для
полноты описания я должна сказать, что на ногах у
него были надеты чарапы, т.-е. толстые
шерстяные белые чулки до колен; дома он носил
красные албанские туфли с загнутыми вверх
носками, в роде тех, какие рисуют у китайцев, в
дорогу же надевал сверх чарапов другие теплые
чулки из коричневато сукна и огромные сапоги.
Большого росту и с тою характеристическою
физионмиею, которою отличаются албанцы, — тонкие
черты лица, длинный узкий нос и болыше черные
глаза, — Мустафа обладает всеми качествами,
которые приписываются его племени. Отличный
наездник, немножко хвастун, он чрезвычайно, боек
и, как все албанцы, превосходный служитель,
верный и расторопный, человек на все руки: и
коновал, и повар, и разсыльный; он был вместе с тем
и нашим драгоманом, потому что, кроме своего
природного албанского языка, он говорит на
болгарском и сербском, на смеси которых с русским
мы с ним и объяснялись, и сверх того отлично знает
по-гречески, по-турецки и по-влашски. Мне он так
ловко прислуживал, что я его прозвала своею
горничною.
Итак, Мустафа едет вперед, выбирая тропинку для
нас, за ним гуськом тянемся мы, русские, а сзади
трясется на огромном вьюке Иованчо, наш сейз
(конюх), который обязан вечером и перед утреннею
зарею накормить ячменем, напоить и вычистить
наших лошадей, а во время переходов везти в
равных бисагах (верховых сумках) н торбах
(мешочках) хлеб, баранину, вино и все, что нужно
иметь под рукою. Слуга слуг наших, Иованчо,
молодой болгарский парень в синей оборванной
куртке в и синих шараварах, терпит сильные
притеснения со стороны старика Тырпчи и Мустафы.
Если что не так, то они на нем вымещают свое
неудовольствие. Таков наш постоянный караван; но
к нему присоединяются еще другие сменяющияся
личности. Кроме немногих больших прямых дорог,
каравану везде необходим проводник. [727]
В Македонии, пользующейся репутациею
совершенной безопасности, берут проводником от
села до села какого-нибудь простого крестьянина
из болгар или турок. Далее, начиная от Скопия и по
всей Албании нам давали провожатыми от города до
города двух сувари или зaнтиe,из которых
один должен был охранять и сопровождать наши
вьюки, а другой показывать нам дорогу и оберегать
нашу безопасность. Сувари — это турецкий
конный жандарм в оборванном черном полукафтане с
черною кожаною перевязью, украшенною медными
бляхами через плечо громко бренчащий
заржавленною саблею, которая составляет
обыкновенно его единственное оружие; изредка
сувари иимеют и короткое ружье, которое он всю
дорогу держит перед собою в руке. Зантие —
пешиe полицейские солдаты; они не имеют формы,
одеваются как попало, по местной моде, всегда
оборваны и как знак своей должности, носят
необыкновенно длинную винтовку, с выгнутым вниз
железным прикладом и с кремнем в курке.
Но эта компания еще не вся: почти всегда свиту
нашу умножали еще равные чорбаджии (почетные
христиане) или попы, либо монахи, которые из
любезности провожали русских гостей несколько
часов пути от города или монастыря, или выбежали
к нам на встречу. Не раз также случалось мне с
удивлением заметить какую-нибудь новую личность,
неожиданно появившуюся в хвост нашего каравана.
Оказывалось, что это был просто незнакомый
проезжий, присоседившийся к нашему поезду,
чтобы из любопытства разспросить у конюха
Иванчо, кто мы такие, или чтобы воспользоваться
охраною наших во оруженных провожатых. Особенно
куриозный попутчик пристал к нам за Охридом и,
несмотря на все старания отогнать его, следовал
за нами с непреодолимым упорством. То был
оборванный старик мусульманин с длинною седой
бородой, с трубкою, заткнутою за спиною под
платье. Он выдавал себя за муллу; наш Мустафа,
который, как все албанцы, питает весьма мало
благоговения к магометанской религии, прозвал
его «турецким митрополитом» и беспощадно над ним
трунил. Несмотря на то, мулла три дня не отставал
от нас, употребляя все тонкости дипломата на то,
чтобы выпросить себе на ночлег даровое угощение
кофеем. [728]
III
Мы выехали в позднее время года. Дни были
очень коротки, и приходилось потому подыматься
весьма рано. Обыкновенно в 12 часов по турецкому
счету, то-есть по нашему времени в 5 с половиною
утра в октябре, и в 41/2 в ноябре — придут объявить,
что лошади кончили свой корм и что пора пустить
товары, то-есть отправить вьюки. Начинается в
ханте, гостинице, всеобщая возня, при свечах и
лучинах.
Без крику в Турции делают не делают, и потому со
страшными возгласами и руганью подводят под
чемоданы вьючных лошадей, подымают,
перевязывают, прикрепляют чемоданы, сумки и
мешки. Между тем в комнатах происходит
оригинальная сцена. Сидя на полу, со свечками,
поставленными на пол, мы умываемся, пьем чай и
собираем наши пожитки. Настает перекличка: не
забыто ли то-то, куда уложена такая-то вещь, взят
ли запас того-то и другого для обеда. Наконец
входит Мустафа и объявляет что товары побпжали
(то-есть вьючные лошади отправились в путь) и что
сейчас будет все готово и для нас. Прощаемся с
хозяевами, если останавливались в частном доме
или в монастыре, расплачиваемся с ханджи в
гостинице и, одевшись, смотря по погоде, садимся
на лошадь.
Насчет погоды, могу сказать, Турция нас
побаловала. С первого октября по первое ноября
был только один день с сильным пронзительным
ветром в горах и дня три пере- падал дождь. Все
остальное время мы ехали в одном летнем платье;
со снегом и холодом встретились только на
высотах между Кирчевским монастырем и
монастырем Слепче. Потом был холод и слякоть в
Битоли, но выехав из этого города 19-го ноября, мы
имели отличную погоду до. самого приезда в
Дураццо, 3-го декабря, — погоду, какая бывает у нас
иногда в сентябре. По утрам было свежо, садились
мы на лошадь в шубах, но когда солнце выходило
из-за гор, мы их снимали и ехали по летнему, в
одном платье. В путешествии по Турции ежедневные
переезды длятся обыкновенно часов семь или
восемь. Иногда, смотря по разстоянию ночлегов,
бывали маленькие переезды часов в пять или шесть,
а болыше в десять и даже одиннадцать часов.
Больше нельзя ехать в это время года не столько
от усталости, но потому, что рано смеркается, а
ехать в темноте по турецким дорогам
невозможно. [729] Если от
города до города или до монастыря больше
одиннадцати часов пути, то останавливаются
где-нибудь на дороге в селе. Мы выбирали всегда
христианское село, потому что в нем, по сознанию
самого каваса Мустафы, и люди приветливие и можно
достать чего-нибудь поесть. Только один раз в
Албании пришлось переночевать в мусульманском
селе Душары, между Мосхополем и Бератом.
Впрочем, надобно сказать, что и в этом селе,
несмотря на разбойничьи физиономии жителей, мы
были приняты как нельзя болеe гостеприимно.
Обыкновенный перезд, как я сказала, восемь
часов езды шагом и отчасти перевалистою рысцою,
которою умеют ходить одни турецкие лошади. Шаг
весьма покойный для дороги, вовсе не тряский,
довольно скорый. Восемь часов такой езды
составит на нашу меру около сорока верст. Ехать в
течении двух месяцев, по сорока верст в день,
покажется чем-то страшно скучным для
европейского путешественника; но это имеет
однако и свою приятную сторону. Сначала наводят
ужас горы, на которые карабкаешься верхом,
подымаясь большею частию зигзагами между острых
скал или по грудам навалившегося камня.
Подыматься вверх еще ничего, но спускаться вниз
весьма тяжело. Того и гляди, лошадь полетит со
скалы куда-нибудь на дно ущелья или в речку,
которая обыкновенно вьется внизу между
спершимися горами. Но турецкие лошади привычны к
горам и необыкновенно осторожны. Впрочем, турки
всегда слезают с седла и идут пешком под гору. Это
делали и наши провожатые, и верный кавас Мустафа
брал под уздцы мою лошадь на всех головоломных
спусках. Раз только, при объезде кругом огромной
горы Томора под Бератом, в Албании, он прозевал, я
не доглядела, и лошадь моя, ступив на совершенно
гладкую и покатую скалу, повалилась со всех ног.
Падение совершилось для меня благополучно. Также
без дурных последствий обошлось купанье в реке Пшин,
куда меня свалила лошадь, когда я не в силах была
удержать ее против быстроты течения: Это были
единственные приключения во все мое путешествие:
По поводу последняго, монахи Пшинского монастыря
разсказывалн, что когда идет толпа поклонников в
монастырь, всякий раз непременно кто-нибудь из
них попадет в воду, и это так установлено св.
Прохором, основателем монастыря. Это и не
мудрено: река Пшиня чрезвычайно быстра, довольно
глубока и так извилиста, что впродолжение
нескольких часов ее приходится переезжать в брод
чуть не до 8 или 10 раз. [730]
Тронувшись с места, как я сказала, рано утром,
сначала едешь весьма невесело и мало наслаждаясь
окружающими видами. Но скоро утренний воздух
разгонит сонливость, и начинается самое лучшее
время всего переезда. Путешествие в эти часы
кажется прятною прогулкою по восхитительной
местности под благодатным небом. Еще не жарко,
еще нет усталости, еще колени не заболели от
продолжительного сиденья на неловком дамском
седле. Однако, часа через три после выезда, вдруг
станешь с любопытством разспрашивать
провожатых, где будет привал для обеда. «Через
час или полтора будет хан или село», бывает
обыкновенный ответ, и с нетерпением ждешь этого
благодетельного хана или села. Наконец
видишь, вдруг наш Мустафа пришпорил лошадь
своими широкими, острыми шпорами и понесся
вперед. Значит, хан или село близко, и он
поскакал вперед, чтобы сказать, что будут големы
люди (большие, то-есть важные люди), и велит
развести огонь и вымести место на полу или, если
есть, на балкон. Когда мы под подъезжаем, он успел
уже распорядиться всем, поставил свою лошадь
где-нибудь под навес и ждет моего приближения. Он
берет мою лошадь под уздцы, подводит ее к
какому-нибудь камню или скамейки и помогает мне
слезть. Входим в хан. Придорожный хан (я
буду здесь говорить именно о тех ханах,
которые находятся по дорогам, а не о ханах в
больших городах) большею частию стоит одиноко в
поле, где-нибудь у речки или внизу горы, редко на
ее вершине, и редко также в селении.
На дорогах, где бывает большой проезд, иногда
можно видеть два, три хана рядом или близко
один от другого Придорожный хан устроен весьма
просто. Глиняная низкая стена без окон; высокая
черепичная крыша, поддерживаемая деревянными
перекладинами и подпорами, вот и все. Иногда
сбоку, в углу, отгорожена глиняною или
деревянного перегородкою небольшая комната. Но
хан есть собственно не что иное, как помещение
для лошадей. Их ставят у яслей, устроенных вдоль
всех четырех стен хана. Тут же, где стоят
лошади, устроено где-нибудь в стороне маленькое
возвышение из утоптанной глины, где разводится
огонь. Кругом огня кладутся рогожки и тут на
поджатых ногах, с высунутыми вперед коленями,
садятся люди. Для кушанья подается софра, круглая
доска на подпорках вершков в пять или шесть
вышины. В местах, где живут болгары, подают и
стулья, то-есть маленькая дощечки, вытесанные
весьма неровно, полукругом, из дубовато дерева на
трех вставленных в доску расходящихся [731] палках, служащих ножками.
Такой стул бывает около полуаршина вышины.
Вместе с болгарским населением исчезают и эти
стулья; люди сидят просто на полу. Впрочем, сидеть
на стуле, который, как он ни низок, однако вдвое
выше служащей столом софры, и оттуда тянуться
за кушаньем весьма неловко, и мы предпочитали
следовать примеру албанцев и влахов, то-есть
садиться у софры на пол.
Бывают ханы, в которых помещается лавочка с
табаком, мылом, спичками, тесьмами и гофманскими
каплями, любимым и главным лекарством от всех
болезней. Гофмански капли почти везде красуются
на полке в болгарском или албанском хане и
своим ярлыком с немецкою надписью являются там
единственным представителем европейской
культуры.
Иногда и придорожные ханы бывают
двухэтажные. В таком случае в верхнем этаже, куда
взбираются по крутой лестнице из узеньких
дощечек, вы найдете две комнатки по бокам, а между
ними открытое пространство с небольшою
площадкою, которая выдается немного вперед в
виде балкона. Сюда на верх приглашают почетных
гостей, тогда как простые путешественники,
торговцы и кираджи (погонщики) остаются в
нижнем этаже, с лошадьми.
Но на верху, в комнатах, всегда столько навалено
мусору и вообще так грязно, что единственное
спасенье балкон. На нем мы и располагаемся
бивуаком. Сейчас притащат сумки, фляжки, кошницы
(корзинки), мешечки, вынут оттуда все, что нужно,
тарелки, вилки, ножи и главное, съестные припасы,
и побегут вниз, к огню, разогревать привезенный
обед. В придорожном хане можно достать только
турецкий хлеб, т.-е. плоская, легкая, весьма
вкусные лепешки из темной пшеничной муки, или же
совершенно для нас несъедомые тяжеловесные
лепешки из кукурузы, да ракию (водку); изредка
бывает вино и яйцы. Другого ничего нет; обед,
состоящий из баранины с придачею иногда кокошки
(курицы) или рыбы, нужно привезти с собою.
Бывают и такие переезды, где на счет места для,
обеда нам скажут: «есть хан, да нет в нем ни
души». Таких гостиниц, брошенных хозяином на волю
проезжающих, мы встречали не мало. В них въезжают
в отворенные настеж для всякого путника ворота, и
пользуются даровою кровлею. Кроме крыши, такой
хан ничего не дает гостю. Нужно самим отыскать и
притащить сучьев и развести огонь. Если хлба не
захватили с собою, то приходится ждать, пока [732] пройдут погонщики вьючных
лошадей. Они всегда запасаются хлебом на дорогу.
Мне случилось быть свидетельницей сцены,
удивившей меня с непривычки, но, как оказывается,
весьма обыкновенной в турецких нравах. Раз (это
было на одной из высоких гор, отделяющих долину
Вардара от долины Струмы, на пути из Гевгелии в
Струмницу), мы расположились обедать в безлюдном
хане. Хлеба недоставало. «Погодите, говорит
Мустафа, кираджи сейчас проедут, здесь
большая дорога». Действительно, скоро мы видим
целую вереницу нагруженных вьюками тощих
лошадей и злополучных ослов. Кираджи идут
позади, погоняя их длинными палками. Один сидит
верхом по-дамски, т.-е. боком. «Дай хлеба за пары,
(за деньги), пристает Мустафа, «Нет хлеба, ей-Богу
нет, весь вышел, и самим есть нечего»; — Лжешь!
восклицает наш телохранитель, останавливает его
лошадь и преспокойно засунув обе руки в его бисаги,
вытаскивает оттуда несколько пшеничных лепешек,
и самодовольно их нам приносит. На лице кираджи не
выразилось, повидимому, ни изумления, ни гнева.
Его, кажется, нисколько ни удивляло, что проезжие големые
люди отняли у него силою хлеб, а скорее удивило
то, что ему вынесли за. этот хлеб деньги. Еще чаще
возобновляют этим способом запас винограду.
Хлебом не трудно запастись с вечера на целый
день; но винограду много не повезешь с собою
верхом. По этому, как только встречаются на
дороги крестьяне или бабы с навьюченными на
лошадей или ослов корзинами винограда (корзины
эти делаются из прутьев весьма глубокие, с узким
дном, н широким, открытым верхом), весь наш конвой
спешит опустить в них руки.
Взять несколько веток винограду у прохожего не
только не считается предосудительным, но никогда
владельцу в голову не придет отказать в зтом
даровом угощении или просить за него
какой-нибудь платы.
Когда путешественники и провожатые утолили
свой голод, быстро укладываются, вынутые из
мешков и сумок вещи, и мы опять садимся на коней и
едем тем же порядком. Через два, три часа езды
начинает снова разбирать нетерпение, и
начинаются разспросы и соображения о том, далеко
ли до конака (ночлега). Но в Турции никто дорог
никогда не мерил, и. каждый говорит наугад и
розно. Когда приглашают ехать в какое-нибудь
место, говорят, что всего 4 или 5 часов пути, где на
деле окажется целых семь или восемь; когда
удерживают и просят остаться до другого дня,
говорят, что до конака часов 10, когда можно
доехать в 6. [733] Ханджи(содержатель
гостинницы) говорит одну цифру, поп другую,
мюдир (турецкий городничий) третью.
В Турции, где удивительно бережно смотрят за
лошадьми, считают необходимым напоить лошадей за
час до ночлега; если не случится воды за час, то
поят за 1/2 часа и за 3/4 часа, но
напоить раньше или позже считают вредным и
предпочитают оставить лошадей ненапоенными до
полуночи. Когда объявлено, что надо поить
лошадей, то мы уже знаем наверно, что остается уже
только около часу езды. Обыкновенно с этого же
места отделится наш Мустафа или один из сувари и
поскачет вперед объявить о приезде гостей и
заказать ужин, если нужно остановиться в хан,
отдать рекомендательное письмо, если едем в
частный дом, предупредить игумена, ежели
отправляемся в монастырь. Приехать в хан, не
предварив заранее ханджи, невозможно: после
захождения солнца достать ничего нельзя и
останешься без ужина. А в частный дом или в
монаотырь явиться невзначай почитается
невжливым. В Турции даже в больших городах, как в
Битоли и Солуни, делают визиты не иначе, как дав
знать наперед о посещении.
Конак (ночлег) есть важная вещь для
путешественников в Турции. Конаком бывает в
городе либо хан, либо дом какого-нибудь попа
или чорбаджи, куда вас пригласият; очень
часто конаком служил нам монастырь, потому что
монастырей множество в той стране, куда я ездила,
особенно в северной части Македонии; изредка
приходилось останавливаться на ночлег в селе.
Македонский или албанский город издали всегда
очень красив. Он непременно стоит у подножия или
по близости горы; часто вы встречаете город,
выстроенный на холме, примыкающем к большому
горному кряжу. В Македонии верхняя часть города
везде занята домами мусульман, а христиане живут
внизу, в предместьях; напротив того, в Албании
христианский квартал обыкновенно занимает
верхнюю часть города, а мусульманский нижнюю.
Так, напр., в Охриди к христианским домам нужно
подыматься весьма высоко, а в Берати христиане
сосредоточены в стенах древней цитадели, к
которой подъем так крут, что трудно взобраться
туда верхом.
Замки или цитадели возвышаются над многими
городами, и везде они в развалинах: мы посещали
такие развалины в Струмнице, в Штипе, в Охриде; в
одном только Берате древний замок остался
обитаемым. [734]
Но не развалины замка, возвышающияся над
городом, придают ему тот красивый вид, который
заставляет всегда любоватьса турецким городом,
когда завидишь его издали. Этим город обязан
своим садам, минаретам и кладбищам. Сады (большею
частию из фруктовых дерев) и кладбища с своими
тоннами пирамидами почти черных кипарисов или
заменяющими кипарис на севере тополями, окружают
город со всех сторон на большое разстояние и
составляют для глаза издали широкий
темнозеленый фон, на котором резко отделяются,
точно белые колонны, тоненькие минареты.
Минаретов всегда множество, даже в маленьком
городе; они не похожи на наши колокольни, а скорее
имеют вид круглой каланчи, с остроконечною
верхушкою, и всегда выкрашены в белую краску, а
верхушка черная; пониже этой верхушки выдается
каменный борт, кругом которого ходит пять раз в
день человек, призываюший мусульман на молитву.
Каждый город начинается мусульманскими
кладбищами. Они не загорожены и более или менее
густо усеяны каменными столбиками, в роде тумб,
который ставятся над мужчинами, и плиточками
камня, которые втыкаются в землю там, где
похоронена женщина. Покойников своих мусульмане
хоронят, как кажется, очень просторно, потому
кладбища занимают огромные пространства: часто
кладбища, окружающия город, больше, самого
города.
Столбики над могилами мужчин представляют на
верху более или менее искусное изображение
чалмы: там где похоронен какой-нибудь паша, бей
или ученый, ставится столб повыше и чалма
делается огромная, иногда она выкрашена в
красный или зеленый цвет, или красными и синими
или желтыми полосами. Чалму заменяют над
некоторыми могилами изваяния высоких, также
раскрашенных, шапок в роде уланских киверов, и
других странных головных уборов: это эначит, что
тут покоится какой-нибудь янычар. Надписей на
надгробных памятниках я не заметила. Могилы,
принадлежащия одному знатному семейству,
покрыты легким каменным сводом на тоненьких
столбиках, издали похожим на балда- хин. На
кладбище свободно растут деревья, но их не са-
жают, как у нас, так чтобы они осеняли именно ту
или другую могилу. Турецкое кладбище не
производит, или по крайней мере, на меня не
производило, того невольно тяжелого впечатления,
какое мы ощущаем, идя по кладбищу, особенно
городскому, у нас. Там, кажется, ничего не
напоминает о [735] смерти, и я не
удивляюсь, что кладбища служат в турецких
городах любимым местом для прогулки. Но эти
просторные зеленые, веселые кладбища
принадлежат только господствующему
мусульманскому меньшинству. Куда девает масса
христиан своих покойников, непонятно. Только при
неко- торых церквах, и то выстроенных в последние
годы, вы видите небольшое кладбище и несколько
надгробных плит с длинными затейливыми
надписями по-болгарски или по-гречески.
За кладбищем начинается город, т.-е.
отвратительная мостовая улицы, с неизбежным
домиком без окон, но с деревянным балконом во всю
ширину фасада: это кофейня; на балконе сидит и,
прихлебывая из маленьких чашечек и покуривая,
поглядывает на прохожих и проезжих
разнообразная мусульманская публика: одни в
лохмотьях, другие в более или мение изящном
народном костюме, третьи в потертых форменных
полукатанах. Против кофейни или возле ее кузница
и какая-нибудь полуразвалившаяся или вовсе
разрушившаяся мечеть. Начинаются дома, но вы их
не видите. По обеим сторонам узкой улицы тянутся
глиняные заборы, за которыми дома скрываются.
Если улица населена христианами, то будьте
уверены, что на звук копыт от проезжающего
каравана путешественников там-и-сям ворота
отопрутся и выглянут из-за них любопытствующие
женщины или девушки. Если же улица, по которой вы
едете, принадлежит к мусульманской части города,
то не только никто не покажется в воротах, а
напротив и те немногие женщины, которым идут по
улице, завидя иностранцев, спешат к воротам
ближайшего дома, чтобы у них укрыться,
повернувшись к вам спиною. Мужчины
останавливаются, всматриваясь в
путешественников и, с особенным недоумением,
оглядывают меня, невиданную диковинку,
европейскую женщину; только самые степенные из
мусульман идут своей дорогой, как бы не обращая
на вас внимания. Ребятишки бегут за вами и только
потому не окружают нас слишком назойливою
толпою, что боятся кавасовой нагайки.
Улица с глухими заборами тянется долго, а в
больших городах, с преобладающим мусульманским
населением, как напр., Скопле, Берат, Эльбассан,
вам покажется, что конца ей нет. Ноги лошадей
разъезжаются по неровным глыбам булыжника,
служащим мостовою, и вязнут в ямах грязи между
этими глыбами. Мою лошадь ведут под уздцы, как на
самых опасных спусках: в самом деле, на улице в [736] городе больше риску сломать
себе шею, чем где-либо в дороге. Легко также
стукнуться головою об углы выступающих на улицу
домовых крыш. Но вот вы приближаетесь к центру
города. Вместо заборов, пошли дома, выходящие
окнами на улицу, двух-этажные, выбеленные, с
воротами по средине нижнего этажа, с лавками по
обеим сторонам ворот. Верхний этаж обыкновенно
выдается вперед на улицу. В окнах кое-где видны
рамы со стеклами. В иных домах на одной стороне
все окна загорожены снаружи частым переплетом,
из деревянных некрашенных полосок, похожим
издали на сито. Это дом мусульманский, и
загороженные окна принадлежат женской половине
или так-называемому гарему. Нижний этаж, там где
он не отдан под лавки, занят кладовыми, сараями и
т. п. Живут только на верхнем. На лавках нет
вывесок. Вывескою служит самый товар, который
весь виден с улицы, потому что лавка вся открыта
снаружи: нег ни передней стены, ни двери. Пол
возвышается на аршин над улицей. На нем у самого
края разставлены продаваемые предметы, напр., в
одной лавке хлеб, в другой корзины с фруктами, в
третьей разные сласти, в четвертой башмаки и т. п.
Иные товары развешены. Одна сторона оставлена
свободною: тут на коврике или рогожке сидит
продавец. Покупатель просто останавливается
перед ним на улице, и так они торгуются. Ремесла
производятся тут же в лавках, где продаются
изделия. Например, в сапожной лавке сапожник
сидит перед проходящею публикою и точает себе
сапоги, а когда явится покупщик, оставляет работу
и показывает готовый тут же разставленный товар.
Оружейники, медники, слесаря производят страшный
стук по улице. Особенно странно видеть этих
мастеровых, работающих en plein air в холодное
время. Каждый ставить возле себя мангал, т.-е.
широки глиняный таз, наполненный горячими
угольями. Всякие пять минут он кладет работу и
протягивает руки над мангалом; погреть руки и
опять за работу, потом опять греть руки и т. д.
Нельзя без улыбки смотреть на эти сидящия на
корточках фигуры с протянутыми над мангалом
руками. Идет снег, вода замерзает, а им другого
тепла не надо, как для рук.
Во всяком городе, большом и малом, центр
составляете чapшия, гостинный двор. Это ряды
лавок в роде тех, которые я описала, но теснее и
непосредственно одна к другой примикающия. В
маленьких городках чаршию составляет ряд [737] лавок по обеим сторонам
главной улицы. В больших городах она помещается в
обширном здании с улицами и переулками, в роде
рядов в московском «Городе». Московские ряды
могут дать приблизительное понятие о чаршиях
в турецких городах, как Cкoпиe, Битоль, Берат.
Только вместо стеклянных крыш, раскидываются в
солнечные или дожливые дни над улицею куски
грязного холста или рогожки, и оттого в чаршии
ужасно темно, а после каждого дождя образуется на
улице жидкая, непросыхающая грязь. Впрочем, как и
у нас, лавки однородных предметов всегда
помещаются вместе. Вы проезжаете ряд меховых
лавок, потом ряд лавок с ситцами и другими тому
подобными произведенкми австрийских фабрик;
направо видите целый проулок с лавками золотых
дел мастеров, налево ряд лавок с сапожным товаром
и т. д. Как у нас, лавочники зазывают покупателей;
впрочем это делают преимущественно христиане;
турки, особенно старики, сидят и флегматически
ожидают покупщика, иной, даже когда покупщик
подойдет, прежде чем тронуться с места,
разпросит, действительно ли ему нужен товар, или
он только так пришел поглядеть и прицениться, и
если он не уверен в серьезности покупщика, не
встанет на ноги и не протянет руки, чтобы достать
ему требуемую вещь. Когда мы проезжали по чаршии,
большая часть христиан вставали, кланялись,
прикладывая правую руку к груди и ко лбу, другие,
потрусливее, если и не кланялись, то делали жест,
как будто хотят поклониться. Мусульмане,
напротив того, не подавали вида, что обращают на
нас внимание.
По близости чаршии а в маленьких городах
обыкновенно по середине ее, находится хан,
принимающей усталых путников с их вьюками в свои
гостеприимные, но не комфортабельные объятия.
Городские ханы бывают турецкие, то-есть
содержимые мусульманином, и христианские.
Разница между ними та, что в турецкрм хане у
хозяина достать ничего решительно нельзя, кроме
корму для лошадей. Даже за кипятком посылают к
соседу цирюльнику; кофе, без которого турок жить
не может, продает в хане особый кафеджи,
который имеет свою лавку в нижнем этаже хана.
Кушанье нужно стряпать самим, и жаркое посылать
жарить к булочнику, единственному обладателю
печи в городе. В христианском хане можно достать
и посуду, и стаканы, и кипяток, и кушанье;
недостает только печи, чтобы жарить жаркое. За то
хозяин-турок целый день сидит на месте и курит
трубку, и к нему [738]
обращаются с почтением; говорят ему ханджи-баши,
то-есгь глава ханджиев; на хозяина из
христиан кричат ханджи- море, и он целый день
на побегушках у постояльцев. По внешности
городские ханы, и турецкие и христианские,
совершенно похожи один на другой. Это длинное
двух-этажное здание с окнами на улицу, с галлерею
на двор, с крутою деревянною лестницею, по
которой не легко взобраться, и с несколькими
маленькими выбеленными комнатами, без малейшей
меблировки. Ханы эти, как и все другие дома в
городах, которые мы видели, строены из
необожженной серой глины. Так как мы
путешествовали в холодное время года, то нас
особенно интересовал вопрос об окнах: будут ли в
хане стекла или по крайней мере ставни в окнах?
Стекла в Турции редкость; их находили мы только в
весьма немногих ханах и домах; в больших
монастырях бывает одна комната со стеклами для
почетных гостей. Обыкновенно довольствуются
деревянными ставнями, либо залепляют на зиму
окна писчей бумагой. Часто, а в сельских домах
почти везде, нет в окнах ничего, кроме трех или
четырех продольных палок. Шубы были нам нужны не
столько для езды на чистом воздухе, сколько для
ночлегов. Окна приходилось завешивать на ночь
всеми имевшимися у нас платками и пледами; там не
менее бывало иногда невыносимо холодно, потому
что дует не из одних окон, а столько же из дверей,
которые никогда плотно не притворяются, а также
из-под полу и через потолок. Жилые комнаты
помещаются, как я сказала, в верхнем этаже; в полу
между досками бывают такие щели, что иногда можно
видеть, что делается внизу. Такие же щели и в
потолке, а иногда потолка нет вовсе, и сквозь
черепичную крышу видны звезды. Для отопления
имеется иногда камин, но редко такой, в котором
можно развести огонь; обыкновенно камин этот или
вовсе без трубы, или труба сделана так, что из нее
несет страшным дымом. Впрочем, большею частию в ханах
как и в частных городских домах, вовсе нет
каминов, а для согревания жильцов ставится
посреди комнаты мангал, мною уже описанный. Кому
холодно, тот подсаживается к мангалу и
протягивает над ним руки.
При таком устройстве домов и гостинниц,
повидимому, путешественникам должна грозить
ежечасно жестокая простуда. Ничуть не бывало:
слишком два месяца странствовала я по таким
гостиницам и домам, и ни разу не схватила даже
насморка. [739]
V
Народ в городах очень гостеприимный. Мы часто
получали приглашение ехать на конак в дом к
кому-либо из почетных жителей, но избегали этого,
потому что в гостиниице остановиться гораздо
удобние. Придешь в хан, расположишься как
умеешь с своими вещами на полу и, отдыхая на
складной походной кровати, ждешь пока поспеет
ужин, с его неизменным menu: пилав с разварной
бараниной, жареная баранина и пита, то-есть
круглый невысокий пирог из слоеного теста на
бараньем жире.
Если же придется пользоваться гостеприимством
болгарского чорбаджи (старшины) или иконома
(старшего городского священника), дело
необходится так просто. Вы попались в неволю к
слишком предупредительным хозяевам, и должны
отказаться от свободы располагать собою и даже
своими движениями. Вот что значит конак
(ночлег) в болгарском доме.
Хозяину, как водится, дано знать наперед о
времени приезда ожидаемых им гостей. Он или
выезжает к нам на встречу за город, или, когда нет
у него лошади, встречает нас где-нибудь на улице и
провожает до своего дома. Как только мы въехали
на двор, он берет за узду лошадь моего спутника
г-на Г., а его сын, брат или другой какой-нибудь
родственник оказывает ту же услугу мне. Нас
окружает толпа домашних и любопытствующих, все
нам кланяются и здороваются с нами. Поодаль, тоже
ва дворе, стоят женщины и девушки и тоже
кланяются. Когда кончены первые приветствия,
хозяин говорит: заповедайте (прикажите), и
взяв под руку главу нашего каравана, ведет его
вверх по крутой деревянной лестнице, которая
приделывается всегда снаружи у стены дома со
стороны двора и выходить прямо во второй этаж.
Мои спутники, соблюдая европейский этикет,
стараются пропустить меня вперед, но это не
всегда удается. Женщина в Турции не должна
соваться вперед. Но вот мы прошли сени и входим в
гостинную, которую любезный хозяин нам и
предоставляет. Это большая комната с множеством
окон и, разумеется, без всякой мебели, но с
коврами, хорошими или грубыми, смотря по достатку
хозяина; кругом трех стен положены длинные
подушки, а в двух углах у передней стены
разостлано нечто в роде плоских тюфяков, на
которые и сажают гостей. [740]
Противоположная или задняя стена (т.-е. та,
которая примыкает к сеням) занята рядом
деревянных шкапчиков, в которых хранится
домашний скарб, кофейный прибор, посуда, тюфяки и
одеяла, и т. д. У болгар нет обычая ставить образа
в углу комнаты, как это делается у нас. Редко вы
увидите образа в болгарском доме; но в некоторых
домах, один из шкапчиков у стены служит кивотом: в
нем разставлено несколько икон, между ними крест,
висит лампада. Когда дверцы шкапчика затворены,
все это скрыто от нескромного взора; но при нас,
русских, кивот всегда отпирался. Чтобы дополнить
описание гостинной в зажиточном болгарском
домег я должна прибавить, что в углу стоит всегда
большой сун- дук, окованный железом, вероятно с
деньгами и ценными вещами, Кругом стен на вышине
около трех аршин сделана полка, на которой
обыкновенно разставлевы яблоки, стоят бутылки с
водкой и кладутся разные мекие вещи.
Итак, мы вошли в эту комнату и уселись по углам
на тюфячках; хозяин разспрашивает про здоровье.
Через минуту , или две входят и становятся у
задней стены сыновья или родственники хозяина и
те соседи, которых он известил о приезде гостей.
Подают всем кофе и сласти. Позади мужчин
выглядывают из-за двери или отваживаются
переступить через порог хозяйка с дочерьми,
родственницами, соседками. До приглашения со
стороны гостей хозяин и прочая публика не
садится.
Когда приглашение последовало, они быстро
скидают туфли, вступают в чулках на ковер и
садятся на корточки у боковых стен, хозяин выше
всех, а прочие в порядке, который устанавливается
между ними, кажется, сообразно богатству и
отчасти по летам. Должно быть, богатство играет
первую роль. Я видела в одном городе молодого
купца, лет 25-ти, почитавшегося первым богачем
между жителями: он всегда садился выше седых
стариков. Женщины, несмотря ни на какие
приглашения, никогда не садятся, пока в комнате
находятся хозяин или другие мужчины-туземцы.
Только в двух ила трех домах с европейским
оттёнком хозяйка садилась в присутствии хозяина.
Обыкновенно же они дожидаются у дверей, пока
мужчины уйдут, и тогда входят и садятся с гостями.
После разговора более или менее
продолжительного, посторонние посетители
уходят, хозяин идет хлопотать об ужине. и
путешественники могут успокоиться. Через час или
два является ужин. В христианских домах [741] (вообще все это описание
относится к домам христиан; у мусульман нам не
приходилось останавливаться в городах), ужин
состоит из кислого супа и чего-нибудь мясного,
подаваемого в нескольких видах: баранина, курица,
индейка, жареная и вареная, с рисом и с капустой и
в других еще видах. Кроме капусты и фасули
(белых бобов) никакая зелень, никакие овощи в этих
странах неизвестны. Я помню, в Кичеве apxиpeй угощал
нас блюдом картофеля из своего огорода:
картофель этот подали как самую изысканную
редкость. Вина везде в изобили, но только свежего,
т.-е. непростоявшего году. Людям непривыкшим
такое вино опасно; но для нас розыскивали старое,
т.-е. прошлогоднее вино, которое впрочем можно
достать не во всяком городе. Старым вином мы
обыкновенно запасались в монастырях.
С сельской жизнью в Турции мы не могли
познакомиться так близко, как с городскою, потому
что в селах нам приходилось останавливаться
очень редко. И без того смотрели на нас, особенно
в Константинополе, как на людей опасных для
cпокойствия Оттоманской Империи; а если бы мы
стали вникать в быт сельского люда, то не только
про моих спутников, но пожалуй и про меня
заговорили бы, что мы присланы взбунтовать
болгарский народ. Села мы видели только проездом
и в них останавливались только тогда, когда
решительно не было другого пристанища.
Село в Македонии и Албании состоит из
разбросанных там-и-сям глиняных мазанок, крытых
черепицею, либо плоскими кусками камня, и в
редких местах соломою. Очень часто избы строятся
в два яруса. Внизу помещается скот, держатся
бочки с вином, лари с хлебом. Кукуруза
привешивается к балкам, поддерживающим крышу, и
заменяете собою потолок. Во многих селах избы
обнесены забором из глины или камней, сложенных
рядами до такой вышины, что человек, сидя верхом,
видит крышу дома, но не может разглядеть окон и
двора. Когда забор глиняный, то сверху покрывают
его каменными плитами, чтобы не смывало дождем.
Часто однако заборов не бывает, и избы выходят
своими маленькими окошечками на улицу. Такие
избы встречаются не только в хритианских, но и в
мусульманских селах; но кажется у мусульман это
редкость. Сколько помнится, избы с окнами,
выходящими на улицу, я встречала у мусульман
только в Албании. Есть местности, где все без
исключения дома обнесены высоким забором, так
что, [742] проезжая через село,
не видишь ничего, кроме этих глинянных оград да
запертых ворот. Таковы села в окруженной горами
плодородной равнине, называемой Меглен. Вода
есть опасныйший враг этих глиняных построек.
Иногда довольно бывает одного дня с сильным
дождем, чтобы горный ручей, выступив из берёгов,
смыл целое селение. Когда мы проезжали через
Меглен, нам показали там развалины такого села,
смытого несколько лет тому назад. Город
Каикандел или Тетово перезжал с места на место
раза три, уходя от горных потоков, стекающих с
огромной Шар-Планины. Нам показывали следы
прежняго местоположения этого города. Зато
пожары здесь бывают редко. Не знаю, из опасения ли
разливов или по другим причинам, села очень редко
строются на берегу рек, протекающих по долинам.
Идешь иногда нисколько часов посреди долины, не,
встречая ни одного села, а по бокам видишь
селения, которые лепятся у подножия гор или на
некото рой высоте. Есть очень много сел, жители
которых почему-то предпочли строиться на очень
большой возвышенности, тогда как они могли бы
жить удобнее и теплее пониже. Особенно странное
впечатлите производит села влахов, стоящия выше
черты облаков. В них попадаются избы плетеные из
прутьев, в виде корзины, с соломенною крышей. В
осеннее время, когда мы проезжали, в этих
деревнях не было ни одной души. На зиму влахи со
всем семейством, с стадом и пожитками спускаются
в теплые равнины у Солуня и других мест и там
располагаются на бивуаках.
Подымаясь на горную цепь Гуршет, которая
отделяет Мегленскую равнину от долины Вардара у
города Гевгелия, мы встретили караван влахов,
отправлявшихся из своего села на зимния
ввартиры. Мужчины и некоторые женщины шли пешком,
другие женщины ехали верхом на лошадях и ослах; в
корзинах по бокам лошадей качались в каждой
по-двое маленьких детей, посаженные лицом друг
против дружки, Под шерстяными коврами было
навьючено все богатство переселенцев. Собаки шли
впереди и позади.
Села болгар и влахов представляят вид
некоторого относительного благосостояния; но
села албанцев и турок (как переселенцев из Aзии,
называемих юруками, так и потомков болгар или
влахов, принявших мусульманскую веру) поражают
своею нищетою. Болгары занимаются земледелием,
селения их всегда окружены возделанными полями.
Поля покрыты обильною жатвой, вы видите везде
необыкновенное трудолюбие, [743]
но изумляетесь громадной и напрасной трате сил и
богатств. Болгарин пашет маленьким плугом, едва
царапающим землю, а в этот плуг запряжены иногда
три пары волов и буйволов (те и другие
запрягаются вместе); один крестьянин водит плуг,
двое или трое других хлопочут около волов и
буйволов, понукая их всеми возможными криками.
Очевидно, что при небольшой снаровке ту же работу
сделал бы один человек с парой волов. Бспахав
землю один раз, прямо бросают в нее семена; редко
кладут навоз, редко даже заборонивают,
употребляя, вместо бороны, какую-то странную
связку прутьев. Чтобы могла дать эта земля при
малейшем умении народа?! Пару буйволов запрягают
болгары в двухколесную таратайку, немного
болышую тех, в которых скачут на одной лошадке
наши чухонцы под Петербургом. На такой таратайке
громадные буйволы везут медленным шагом с поля в
деревню стожок сена или нисколько снопов хлеба,
либо кукурузы. Правда, таратайка нелегка на ходу,
потому что ее колеса сколочены из огромных
кусков дерева в виде восьмиугольника, не окованы
железом и не смазаны.
В теплых долинах, вапример около Солуни, по
Вардару и по Брегальнице, болгары разводят табак,
хлопчатник и сесам, низенькое растение с желтыми
цветочками, из семен которого делают масло. В
низменных, сырых местах, особенно у Брегальницы,
они сеют рис и очень тщательно орошают рисовые
поля канавками. Склоны гор покрыты
виноградниками.
В долинах, которые лежат повыше, сеют они
кукурузу и пшеницу, а в наиболее холодных местах
рожь и ячмень. Поднявшись еще выше в горы, вы
находите селения, где почти не сеют хлеба, а живут
преимущественно стадами овец, ко- торым обширные
плоскогорья доставляют превосходные пастбища.
Таких нагорных сел всего больше мы встречали в
Албании; жители в большей части этих сел албанцы,
но есть н такие, которые населены влахами; в
Маведонии к югоэападу нагорные села по большей
части влашские, к северозападу албанские и
только на востоке и севере болгарские. Где
болгарское население смешано с албанцами и
влахами, вы можете быть уверены найти влахов и
албанцев на горе, а болгар в долинах. Болгары же,
там где сделались горными жителями, отличаются
тем, что никогда не оставляют своих сел, тогда как
влахи и албанцы на зиму сходят с высот и
перекочевывают с стадами в теплые приморские
равнины, напр. в [744]
Солунское поле и в обширную равнину Музаке у
Адриатического моря, летом почти необитаемую по
причине убийственного климата, а на зиму
покрывающуюся, как говорят, сотнями тысяч овец.
Хозяева стад платят туркам, владеющим этими
местами, известную сумму за право пастьбы, и
стада процветают. У болгар же несчастные овцы всю
зиму выкапывают себе своими маленькими
копытцами траву из-под снега, покрывающего горы.
Но случается часто, вьюга нагонит снегу столько,
что овцам его неразрыть. На эти голодные дни
болгары странным образом заготовляют корм
своему стаду. Где гора поросла дубовым или
буковым лесом (а таких лесов в горах Македонии
множество), они без жалости обрубают на каждом
дереве все сучья и, выбрав несколько больших
деревьев, складывают на них эти сучья в виде
стога, обращая концы с листьями внутрь, а комли
наружу. Стог этот покрывает всю верхушку дерева и
кончается аршина на три от земли, ниже его не
делают, потому что иначе козы стали бы его
общипывать. Листья на сложенных таким образом
сучьях сохраняют свою свежесть, и ими-то кормят
болгары свои стада в дни глубокого снега. Но
нельзя передать словами, какое грустное
впечатление производят эти леса с обрубленвыми у
каждого дерева и кустика, сучьями и с торчащими
кое-где стогами. На верховьях Брегальницы и в
горных местах северной Македонии мы иногда целые
дни ехали таким лесом. Влахи, как кажется, почти
вовсе не занимаются земледелием; вее они пастухи
и живут вообще в большом довольстве. В некоторых
селах влахи с овцеводством соединяют
какое-нибудь ремесло: так, напр., есть влашские
села, в которых занимаются тканьем ковров,.
другие, где жители все золотых и серебряных дел
мастера Мне рассказывали, что два влашских села
близ Битоля (имена их я забыла) снабжают всю
Албанию золотыми и серебряными (в особенности,
филиграновыми, весьма искусными) изделиями.
Как болгары, так и влахи христиане
православные, и потому они до последняго времени
не имели своей земли; земля, на которой они живут,
принадлежит туркам, но большей части городским
жителям. Не знаю в точности, на каких условиях она
отдается там, которые занимаются овцеводством;
относительно земледельцев мы слышали везде в
Македонии одно и тоже: болгарин отдает в казну
десятую долю всех произведений земли, а из
остального отдает половину помещику; от помещика
он получает семена для посева, но рабочий скот
должен иметь свой. Кроме того, он обязан
привозить [745] помещику в дом,
беcплатно, по его требованию, дрова, курей, гусей,
яйца и молока. Казна, кроме десятины, сбираемой
особым откупщиком, берет с земледельца еще
подать с винограда и табаку, отдаваемую также на
откуп, и денежный налог взамен харача и
рекрутской повинности. Положение
земледельцев-мусульман, которых в Македонии не
мало, значительно легче, хотя н они жалуются, что
обременены казенными податями, тогда как прежде
их вовсе не платили, но земля у них по большей
части своя, немногие нанимают ее у помещиков;
условия найма те же как и для христиан, но их не
так прижимают. Несмотря на все это, болгары и
влахи христиане богатеют, а мусульмане, как
турецкого, так и европейского племени, видимо
беднеют. Если вы встречаете на пути село
полуразрушенное, с множеством опустелых домов,
то будьте уверены, что это село непременно
мусульманское; если в селе, через которое вы
проезжаете, часть домов в исправности, а другие
необитаемы или в развалинах, то можете по этому
угадать, что в этом селе живут смешанно христиане
и турки; исправные дома принадлежат первым,
развалины последним. Я спрашивала о причинах
этого явления у каваса Мустафы (мусульманина).
«Видите ли, объяснил он: христиане работают, а
турки привыкли есть все готовое». В настоящее
время, когда мусульмане не могут с прежнею
безнаказанностыо грабить христиан и сделались
смирнее, богатство стало мало- по-малу переходить
в руки христиан; купцы-христиане скупают именния
у турок; нам попадались в нескольких местах целые
деревни, которые «откупили» всю свою землю у аги
(помещика). Начало этого улучшения, судя по всем
отзывам, которые мы слышали, относят к Крымской
войне.
Но это я говорю только о Македонии. В Албании
положение христиан не улучшилось, они попрежнему
подвергаются грабежам и принуждены скрывать тот
достаток, какой у них есть. Их села крайне бедны,
но столько же бедны и деревня албанцев,
исповедывающих мусульманскую веру. Иногда в
целой деревне албанской вы не найдете чем
накормить ваших лошадей, не говоря о пище для
людей. Жители питаются во многих местах одною
кукурузой. На вопросы наши о причинах нищеты
албанских деревень, всегда отвечали тем, что
земля скудная: Албания состоит из одних гор и
скал. Это только отчасти справедливо.
Действительно, есть горные места, где
удивляешься, чем люди могут жить. От Моско- поля
до Берата мы ехали пять дней и не видали клочка
поля: [746] все камень да скалы,
и кое-где только небольшияя лужкайки. Но точно
также бедны албанские селения и в
великолепнейших долинах, которые ничем на вид не
уступают богато возделанным болгарами долинам
Вардара и Брегальницы; таковы, например, равнина
между Скопием и Тетовом и далее к Гостивару;
долина Люми-мора (большой реки) у Берата; долина
Шкумби от Эльбассана к Кавои. Земля лежит почти
вся пустырем и только кое-где обработываются
небольшие клочки, и албанские поселяне в этих
долинах живут такими же нищими, как в горах.
Кажется, албанец не имеет любви к земледелию; кто
может, тот идет заработывать деньги службою у
пашей, у европейцев, в полицейских командах, в
сторожах у богатых христиан, у архиереев, при
мрнастырях и т. д. Дома остаются, по большей части,
старики, дети и женщины; женщины же как в Албании,
так и в Македонии, христианки равно как и
мусульманки, никогда не работают в поле.
VI
Путешественнику по Турции всего интереснее и
труднее познакомиться с образом жизни турецких
женщин, побывать в их обществе, в их гаремах. Как
путешественнице, мне было это легче. Первый
гарем, какой мне удалось видеть, был в доме
мегленского помещика, Солиман-аги, в с. Суботском.
Если не ошибаюсь, мы, первые из европейцев, попали
в Меглен. Меглен служил одною из первых станций
на нашем пути по Македонии. Наш караван, по выезде
из Солуня, двигался первые два дня по богатой
равнине на запад. Слева иногда виднелась синева
моря; справа и далеко впереди болышия горы.
Переехав по развалившемуся мосту через реку
Вардар, мы остановились в турецком хане на.берегу
реки, и на другой депь направились по большой
дороге в Енидже. Недоезжая Енидже, нам указывали
в поле разбросанные камни, иные весьма крупные и
хорошо отесанные. Это, как говорят, остатки
древняго города, в котором родился Александр
Македонский. Близ этих развалин обогнали мы
длинную вереницу верблюдов, которые шагали своим
оригинальным шагом, привязанные друг к другу; вся
же эта цепь верблюдов была опять привязана к
ослу, который смело тащил их за собою, следуя по
стопам погонщика, а этот шел впереди, один на весь
караван. [747]
Из Енидже наш путь лежал на монастырь св. Луки, и
на болгарское село Сланицу. Оно замечательно
костюмом женщин. Они носят на голове какую-то
странную шляпу, в виде воронки, с острым концом
кверху, из кожи, обшитой красным сукном. Нам
говорили, что таких воронок не носят нигде, кроме
этого села. Вскоре мы простились с равниной и
стали взбираться на большую крутизну по узенькой
дорожке, кое-где мощеной. Где мостовая, там лошадь
решительно ступить не может и мостовую тщательно
объезжают, где только возможно. Таковы все без
исключения мощеные дороги, какие встречаются в
Турции. К счастью, их немного. Обыкновенно под
городом вымощено несколько клочков дороги, где
на 1/2 версты, где на 1/4 версты и
меньше того. Сама лошадь инстинктивно старается
сойти с мостовой, где между каждым камнем
глубокая яма. Так проехали мы г. Негош,
расположенный на большой высоте, примыкающей к
хребту Турло; этот город славится своим вином и
красотою жителей. Действительно, там видно много
мужчин с овальными лицами и тонкими очертанием
носа, губ и подбородка, чрезвычайною редкостью у
болгар. Болгары вообще имеют лицо круглое, нос
широки, черты лица грубее, чем у греков и
албанцев. Уверяют, что жители Негоша происходят
от смеси греков с болгарами. Они умеют говорить
на обоих яэыках, болгарском и греческом.
Последнему отдают предпочтение, как языку более
образованному и модному; по-гречески говорят в
обществе; болгарский язык преобладает в домашнем
быту, а в селах, окружающих Негош, господствуете
исключительно. Но несколько далее к югу, у Веррии,
начинаются греческие селения, и в самом городе
Веррии, который у болгар называется Бep как
нам сказывали, по- болгарски никто не говорит. В
Негоше мы оставались не долго и на конак
(ночлег) поехали в монастырь св. Иоанна Предтечи,
где, как оказалось, служба совершается
по-гречески, также как у св. Луки. Монастырь стоит
на высокой горе, под которою разстилается
равнина, покрытая самою разнообразною зеленью и
окаймленная цепями гор. Из монастыря мы долго
ехали густою чащей, в которой, как нам
разсказывали, водятся дикие петухи (дивии петли),
то-есть фазаны. Спустившись в долину, называемую Страшен-дол,
мы потом ехали мимо горы Ушите, знаменитой
разбойниками. Потом, по долине Гюбской реки мы
поднялись к монастырю св. Троицы в Водене. [748]
Пока мы осматривали этот монастырь, во двор
въехал какой-то бойкий господин в европейском
костюме, с ружьем через плечо, с охотничьей
собакой. Он поспешил с нами поздороваться и
объявить нам, что он француз и послан в Македонию,
чтобы закупить шелковичных червей для
французских плантаций, где черви погибли от
болезни. Этот француз был единственный
иностранец, которого я видела в продолжении
двух-месячного путешествия по внутренним
областям Турции, кроме лиц, служащих в
консульствах.
От монастыря небольшой, но весьма крутой подъем
ведет к городу Воден, который лежит на обрывистой
горе. Вблизи города в этого обрыва падает
водопад.
Старик Тырпчи не дал нам отдохнуть в Воден и,
несмотря на темную ночь, дождь и
отвратительнейшую дорогу по горе, потащил нас на конак
в село Церковино, где у него свой дом и где живет
его семейство, состоящее из двух женатых сыновей.
Разумеется, они старались угостить на славу.
На другой день после весьма трудного переезда
через горы, мы спустились в ровное, отлично
обработанное, благодатное поле Мегленское. Оно
покрыто плантациями табаку и хлопчатой бумаги,
представлявшей, в то время, когда я проезжала,
довольно красивый вид. Каждый куст поврыт
множеством дозревших и лопнувших пуволок, из
которых торчит белая как снег вата. Кругом, со
всех сторон, Мегленское поле окружено цепями гор
и представляет, когда на него смотришь сверху,
вид длинного четвероугольного ящика с зеленым
дном. Конак в Меглене был для меня очень
интересен. Мы приехали в дом Солиман-аги Дурзии,
офицера русской службы и владельца села Суботско
и других поместий в Меглене. Он с тремя братьями
там главные помещики. Они ведут свой род от
первых турецких завоевателей. Говорят, что еще
недавно этот род владел Мегленом, почти как
независимым княжеством и не признавал никаких
властей. И теперь мюдир (уездный начальник)
мегленский стоит на вытяжке перед Солиман-агою и
его братьями, как у нас бывало исправник перед
помещиком-вельможею. В доме Солиман-аги также как
у всех других мусульман в Меглене, все говорят
только по-болгарски; турецкий язык знают только
весьма немногие. Солиман-ага попытал счастия на
службе в России; он был несколько лет на Кавказе и
недавно возвратился к своим плантациям и к своей
семье. Принял он нас чрезвычайно радушно и повел
меня в свой гарем, где служил мне переводчиком.
[749]
Гарем Солиман-аги первый, который я видела в
Турции. Он занимает одну половину большого
глиняного дома, в котором живут братья Дурзии.
Окон на улицу в гареме нет; окна выходят, с одной
стороны, в загороженный высоким за бором сад, с
другой стороны в отгороженную часть двора, куда
снаружи нет ходу. Из этого двора — подъем по
деревянной лестнице во-второй этаж (в нижнем
этаже помещаются кладовые). Затем корридор,
служащий переднею, с четырьмя дверями. Одна ведет
в комнату, которую можно назвать гостинною, с
несколькими окнами. В ней устроены два турецкие
дивана, покрытые белыми простынями. На них
разбросаны вдоль стены под окнами несколько
подушек, обтянутых тоже белыми наволочками. На
лево у стены стол, признак европейского влияния.
Этот стол покрыт белой салфеткой, на нем разные
вещи, как-то: банка с помадой, духи, кусок мыла,
гребенка, гребень и т. д. Над столом повешено
небольшое зеркало в черной рамке с бронзовым
резным ободочком. Из этой гостинной вы входите в
одну нз спален, где стоит железная большая
кровать, принадлежащая Солиман-аге и
изобличающая влияние жизни в России. У других
братьев кроватей нет, им стелют по полу ятаки
т.-е. тонкие тюфяки, набитые ватой. В спальне стоит
также турецкий диван, покрытый белой простыней. В
углу на лево столик, на котором стоит графин с
водкою и несколько маленьких стаканчиков.
Обитательницы гарема часто угощаются из графина
и меня угощали из него. Далее из этой спальни
дверь ведет на каменную лестницу из трех
ступенек. Пройдя эти три ступеньки, вы найдете
другую деревянную дверь; отворите дверь и
вступите в баню. В ней пол каменный; посредине
немного возвышаются две каменые плиты, на
которых можно усесться. Между плитами широкая,
довольно плоская ваза, примерно в три четверти
аршина в поперечнике, в которую проведены два
крана, один с горячей, другой с холодной водой.
Когда моются, эту вазу наполняют водой и из нее
умываются. За баней большая длинная комната с
двумя решетчатыми окнами. В ней стоят сундуки и в
углу лежит платье, покрытое белой простыней; там
кончается один ряд комнат. В другой ряд вы
попадете из передней по лестнице в несколько
ступенек; этот ряд комнат принадлежит старшему
брату Солиман-аги, Магомет-аге.
У каждого из четырех братьев по одной жене. Они
составляюсь одну семью, вместе обедают и ужинают
и [750] проводят дни вместе, не
делая решительно ничего. Ни одна турецкая мадам
(так этих барынь называют мужья и прислуга
никогда не занимается рукоделием или какой бы ни
было работой. Все делает женская прислуга. Между
четырьмя мадамами в гарем братьев Дурзиев
строго наблюдается старшинство. Старшая
считается как бы попечительницею других, она ни
до чего не дотрогивается своими руками, другие мадамы
подают ей все. Чашка кофе или папиросница возле
нее, но она не протянет руки за ними, а одна из
младших встает и подает. Когда я вошла в гарем,
меня встретила старшая мадам, жена
Солиман-аги: старший брат, овдовев, женился на
второй жене и таким образом старшинство перешло
к жене второго брата. Минуты две спустя вошла в
гостиную вторая по старшинству барыня, за нею,
через несколько минут, третья, наконец четвертая.
Старшей мадам лет под сорок, у нее приятное
круглое лицо, черные, крашеные черною же краской
волосы и брови. Волосы у лица с обеих сторон
острижены в кружок немного ниже уха, а на затылке
висят до талии и заплетены в несколько тоненьких
косичек. На голове надет красный фес без кисти,
весь покрытый золотыми монетами, которые на нем
нашиты в три ряда. Фес надет несколько на левую
сторону, а на правой стороне к нему пришит
лиловый цветок. Она была одета в бледно- розовое
платье из тонкой бумажной материи, сшитое на
европейский покрой в три полотнища с тальею, но
покороче наших дамских платьев. Из-под него видны
были широкие турецкие шальвары. На ногах простые
кожаные башмаки. У талии черный, довольно широкий
пояс с большою золоченою пряжкою. Из-под пояса
висели болышие часы, в роде мужских, с длинною
серебряною цепочкою вокруг шеи. На шее было восем
ниток жемчуга, которые однако не обхватывали всю
шею, а висели только спереди; сзади видны были
простые шнурки. В ушах неболышя продолговатые
серебряные серьги с камнем, который она называла
каморин (аквамарин?).
Костюм трех других турецких дам отличался от
костюма старшей тем, что вместо платья на
европейский фасон они носили так-называемую антepию,
то-есть нечто в роде нашего простонародного
кафтана. Антерия запахивается спереди и
подпоясывается поясом, обыкновенно из галуна.
Она доходит немного ниже колен; под нею носятся
широкие шальвары. У одной из жен антерия была
серая кисейная с большими цветами, у другой
желтая, у третьей клетчатая с [751]
красными цветочками. Шальвары кроятся всегда из
той материи, как антерия. Головной убор у
каждой быль разный: одной кундак, у другой янка,
у последней шкепа. Кундак — это платок
повязанный на голове узлом сзади, с висячими
от узла концами; с правой стороны - цветок. У
дамы, которую я видела. здесь, кундак был из
розового крепа, с розововым цветком, но делают
их также других цветов, иногда из крепа,
иногда из бархата. Янка — креповая (зеленая,
синяя, розовая, желтая., т.д., смотря по вкусу)
косынка, сложенная пальца в два ширины и надетая
на голову концами назад; концы маленькие. Спереди
на одном боку янки втыкается в нее булавка с
золотою бабочкою или другим украшением. Труднее
описать шкепу. Ее всего лучше сравнить с
кокошником когда смотришь на шкепу
спереди, но у нее нет дна, а есть только передняя и
боковые стенки. Назади она замыкается тоненьким
ободком. Шкепа делается на картоне из бархату
или крепу. Свояченица Солимана-аги носила шкепу
синюю креповую с наколотым спереди болъшим
цветком из бриллиантов, настоящих или
поддлиных — не знаю.
Турецкие мадамы проводят жизнь в
совершенной праздности, читать и писать они не
умеют. Детьми своими, кажется вовсе не
занимаются: ребенок подойдет к матери, она его
поласкает, потом он уйдет и мать уже не обращает
никакого внимания на то, куда он пошел, что он
делает. Да надобно заметить, что в турецких
гаремах, сколько я их видела, детей очень мало,
гораздо меньше чем в болгарских семействах.
Болгарские дома кишат детьми; из всех шести
гаремов, какие я посетила, только в трех
было по одному ребенку; в том числе, на весь гарем
четырех братьев Дурзиев был только один мальчик,
сын старшего брата Магомета-аги от первой жены
его. Те немногие дети, которых я видела в турецких
гаремах, показались мне довольно ласковыми и
вовсе меня не дичились, хотя в первый раз видели
иностранку Они, уставя глаза, глядели на меня, и
потом чрез несколько времени, уходили к
служанкам. Прислуга в гареме Солимана-аги
состоит из трех весьма некрасивых женщин, одной
какой-то желто-коричневой черкешенки, приве
зенной с Кавказа, одной негритянки и третьей
турчанки.
Солиман-ага называл их своими невольницами
говорил, что они куплены за деньги. Турчанка была
куплена у ее родителей девочкой лет 12-ти, на
несколько лет, под условием — по окончания срока
выдать ее замуж иди возвратить родителям. [752]
Этот обычай, покупать девочек-турчанок у бедных
родителей для прислуги, весьма распространен в
Македонии; даже богатые болгары покупают себе
таких турчанок, особенно для того, чтобы их дети
выучивались от них по-турецки. Я не слыхала, чтобы
из христианских семейств продавали таким
образом детей; христиане и христианки идут в
услужениe как у нас, за жалованье.
Известна затворническая жизнь турецких женщин.
Когда им нужно выдти на улицу, они закутываются в
широкий плащ из сукна, люстрина или коленкора,
непременно зеленого цвета, похожий по покрою на
рясу нашнх священников; на голову надевают белое
холщевое покрывало и завявывают его вокруг шеи.
Только в больших городах, под европейским влия-
нием, дозволяют себе послабление — покрывало
делают из кисеи, а в Константинополе даже из тюля;
обувают желтые башмаки. В этом виде идут они
двлать визиты родственницам или приятельницам;
но подобные выходы большая редкость в жизни
турецких дам. Они почти все время сидят дома, то
на полу, то у окна. Меня интересовал вопрос о том,
тяготятся-ли они своим затворвичеством, и я не
раз спрашивала об этом турецких мадам; они
мне отвечали, что нет, что они так привыкли.
Разумеется, при таком образе жизни, и понятия
этих женщин весьма не широкие, и разговор крайне
ограниченный.
Вот один из моих разговоров с обитательницами
гарема братьев Дурзиев. Когда я вошла и
перецеловалась с хозяйками, которые поочередно
выходили ко мне, и когда мы наконец уселись и
обменялись приветствиями, приложив каждая руку
ко лбу, старшая стала спрашивать:
«Здоровы ли вы?»
— Славу Богу здорова.
«Тепло-ли у вас в России?»
— Нет, теперь зима, холодно.
«Растут ли у вас яблоки, груши, сливы?»
— Растут.
«Давно ли выехали из России?»
— Столько-то месяцев.
«Как вы сюда добрались, верхом или пешком?»
— Верхом.
«Все ли у вас носят платье такое, какое на вас
надето, с гладкой ли спиной или со швами?»
— Носят различно. [753]
«Покажите вашу шляпу (тут разсматривают
шляпку). А у нас таких шляпок не носят, мы носим
либо фес, либо шкепу, либо янку. Живете
ли в своем доме или нанимаете?»
— Нанимаю.
«Есть ли у вас отец или мать? из кого состоите
ваше семейство?»
— Из таких-то.
«Есть ли у вас цветы, растет ли герань в России?
Хотелось бы нам посмотреть на Poccию. Есть ли там у
вас собаки, кошки, волы и овцы и т. д. до
бесконечности.
Разговор ведет большею частию старшая мадам;
редко одна из младших вставит свой вопрос.
Разговор прерывается показыванием турецких
нарядов и снятием выкройки с моего платья, потом
продолжается в том же роде. При этом угощают
прежде всего вареньем, потом кофеем, водкой и
разными сластями. Все дамы курят папиросы,
которые у них называются сигары. Вообще я должна
сказать, что мадамы как у Солимана-аги, так и
во всех других гаремах были со мною любезны, как
только могли. Принимали они меня с видимым
удовольствием, как редкую и особенно почетную
гостью, старались удерживать как можно дольше и
везде горячо благодарили за посещение, уверяя,
что они прежде никогда не видали европейской
женщины.
М. Карлова.
Текст воспроизведен по изданию: Турецкая провинция и ее сельская и городская жизнь. Путешествие по Македонии и Албании // Вестник Европы, № 6. 1870
