МАРМЬЕ К.

ИЗ ПАРИЖА В ЧЕРНОГОРЬЕ

ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ К. МАРМЬЕ

Статья вторая

I

Триест.

Если кто хочет увидеть в несколько часов замечательную противуположность между двумя городами, двумя эпохами, то пусть сядет на пароход, отправляющийся из Венеции в Триест. В полночь вы видите как мало-по-малу изглаживается и потом изчезает за вами город дожей, как будто погружается в бездну волн, откуда он вышел; утром перед вами воздвигаются высокие дома Триеста. Там воспоминание, здесь надежда; там великолепные произведения искусства средних веков, трофеи героических битв, здесь практическое действие новейших времен, цифры годового инвентария; там золотая книга, здесь книга покупок и продажей; здесь город юный, сильный, трудолюбивый, который в [2] быстром приращении сил с уверенностью смотрит в будущее. Чтобы прибавить лишний эффект к этим противуположностям, кажется, что содержатель пароходов с намерением выбрал часы отъезда: они берут в Венеции путешественников в тот час, когда все облечено мраком и привозят вТриест, когда восходит солнце.

Триест однако древнее Венеции. Он существовал уже несколько веков, имел храм Юпитера, был записан в число римских городов, тогда как лагуны, откуда некогда должна была засиять царица морей, были только обитаемы кое-какими рыбаками. Но развитие, важность, настоящая жизнь Триеста, начались только полстолетия тому. Прежде это была не важная гавань, посещаемая только моряками, плавающими возле берегов, город бессильный, подвергавшийся всем бедствиям войны и средневековым вторжениям: разграбленный Гепидами, взятый Готами и Ломбардами, восстановленный в первый раз Византийцами, он сначала был присоединен к Равенскому экзархату, потом побежден Карлом Великим, предан герцогу фриульскому и наконец порабощен Венециянцами. В тоже время аквилейские патриархи, истрийские маркграфы, оспаривали обладание им.

В 1202 г., Генрих Дандоло занял его и заставил дать клятву в верности Венециянской республике. Едва ушел Дандоло, как явился герцог каринтийский, наказавший несчастный город за его бессилие и принудивший его к другой клятве; удалился герцог, снова являются Венециянцы, которые в свою очередь называют его непокорным городом и поступают с ним как с виновным. К довершению несчастия, граждане в борьбе с епископом. В разные времена Триест купил свои муниципальные льготы у прелата, имевшего над ним право феодального владельца; когда договор был заключен, аквилейский патриарх и петрийские графы отказались признать его действительность. Но Венециянцы снова им завладели.

Утомившись наконец от стольких безполезных усилий, угнетаемый собственными распрями и ненасытным честолюбием соседей, чтобы положить границы своим бедствиям, он стал просить покровительства у Германской империи и [3] добровольно отдался Карлу Четвертому. Может быть вы думаете, что вот он теперь, присоединен навсегда к империи, в которой некогда сделается великим приморским городом? Совсем нет. Мы еще не дошли до конца развязки этой странной хроники. Карл Четвертый приписывая мало цены этому городу, подверженному стольким превратностям, принимает его подданство, но не оставляет его себе, а дарит его своему брату Николаю, патриарху аквилейскому. Венециянцы тотчас отправляются водрузить знамя св. Марка на стены Триеста. Во второй, в третий раз побежденный город взывает к Германии, которая не удостоивает его выслушать, к герцогу австрийскому, который преспокойно позволяет Генуэзцам, а потом опять Венециянцам завладеть им. В 1382 г., он решается на последнюю попытку, просить защиты у Леопольда, требует соединиться неразрывно с Австрийским домом. С того времени он точно принадлежал Австрии. Однако долго еще платил дань Венеции, которая не могла решиться выпустить свою добычу, и должен был при каждом избрании дожа посылать послов к своей старинной неприятельнице для засвидетельствования своего нижайшего уважения новому дожу.

Это продолжалось до царствования Максимилиана, который вел жестокую войну с Венециянцами и отнял у них часть завоеваний.

Австрийские государи, так долго остававшиеся равнодушными к положению Триеста, поняли наконец как было бы для них важно иметь эту гавань в Адриатическом море. В шестнадцатом веке эрц-герцог Карл дал ему гражданское управление; в семнадцатом, Фердинанд Второй намеревался учредить в этом городе большой морской арсенал, а в конце того же века думали сделать из Триеста торговый город первого разряда. Все эти соображения были очень хороши, но остались в состоянии теории.

Иосиф Первый захотел узнать достоверно настоящее положение и средства Триеста. Он сделал гражданам целый ряд вопросов, на которые приглашал их отвечать. Ответ был сделан в ясных, точных выражениях, как хотел государь. Любопытно прочесть этот документ и любопытно [4] сравнить его с настоящими бюллетенями Ллойда (Lloyd). «Наш город, — сказано там, — больше ничего, как бедный город: unа povera citta. Всего пять тысяч жителей. Между производящими торговлю, не многие располагают более тысячью флоринов; едва можно найдти необходимые товары для потребности окружных деревень. Не смотря на договоры и условия, Венеция продолжает мешать свободе торговли самым жестоким образом: принуждает каждую лодку, каждый корабль, выходящие из Триеста, отправляться в Капо д'Истрию за свидетельством на производство торговли. Если Венециянцы встречают судно без этого свидетельства, то завладевают им, ведут в свою гавань, продают груз в свою пользу, а экипаж ссылают на галеры».

Иосиф Первый, человек рассудительный и добрый, не мог не быть поражен подобным положением и смиренною грустью, с которой было оно изложено. Краткость царствования помешала ему исправить это зло. Он передал эту обязанность своему преемнику.

В 1717 г., Карл Шестой издал манифест, которым обезпечивал своим подданным свободное плавание в Адриатическом Mopе, объявляя, что обойдется как с корсаром со всяким судном, которое осмелится посягнуть на эту свободу. В то же время он заключил торговый договор с Турцией и утверждал в Вене статуты торгового общества, под названием Восточной компании, которая с одной стороны через Остенде, с другой через Дунай и Черное море, с третьей, через Адриатическое, намеревалась открыть сношение с целым светом.

Чтобы осуществить на одном из главных пунктов свои обширные соображения, Карл Шестой хотел, чтобы в Tpиесте был построен новый город. Он велел начертать улицы, призвал колонистов и наконец учредил там военный флот. Народонаселение однако увеличивалось очень медленно. Не легко свернуть торговое течение с той дороги, по которой оно давно следует. Один Петр Великий мог по Высочайшему своему могуществу, топнув ногою по болотистым берегам Невы, создать из них столицу.

Восточная компания, построив множество больших [5] кораблей, кончила свое обширное действие чем-то похожим на банкротство.

С царствования женщины с благородным сердцем, которую Венгерцы почтили именем короля, начинаются первые спасительные учреждения и некоторые из полезных строений в Триесте. С происшествий в конце последнего столетия начинается его благоденствие. Тогда старинные приморские города в Адриатическом море потеряли уже один за другим свою важность, и Венеция сгибалась под саблею воина, с которым не хотела соединиться. Триест начинал господствовать на этом море, где так долго оставался покоренным жестокому рабству. Триест начинал собирать торговые богатства гордого города, который столько раз порабощал его своему жесткому владычеству. Безпрерывный переворот в делах мира сего — суровые и грустные уроки истории! Зрелище падения самых могущественных государств, раззорения самых цветущих городов, заставляют нас мало-по-малу считать мечтой нашей гордости, наши надежды на прочность в этом мире, где народы, занимавшие самое важное место, передают и свой меч и светило своего разума в руки другого народа.

Занятие Триеста Французами в 1809 г. было для этого города прискорбным эпизодом. Наполеон однако имел на него обширные виды, хотел сделать столицей королевства Иллирии, Боснии, Герцеговины и Черногорской области. Но он не имел времени осуществить этот проект, и администрация, учрежденная в этом городе, не имела времени поправить ущерб, нанесенный делам Триестцев чужестранным вторжением и огромными податями, на них наложенными.

В 1813 г. Триест был снова взят Австрией, которая дала ему, как Испания Гаванне, название верного города и сделала из него центральный пункт приморской провинции, известной под именем Австрийского Поморья. Сверх того она расширила его прежния привиллегии. Теперь Триест порто-франко, исключая некоторых товаров, которых монополию правительство предоставило себе, как-то табак, соль, порох, все остальное ввозится сюда без пошлины и иностранцы, призжающие поселиться в этот город, не подвергаются формальностям и препятствиям, какие свободные ганзейские [6] города противопоставляют теперь торговым предприятиям новоприезжего.

Два учреждения очень помогли развитию Триеста, биржевая депутация и Ллойд. Биржевая депутация, основанная в 1794 г. представляет наши палаты и наши коммерческие трибуналы с более обширными пранадлежностями. Она исправляет береговую полицию надзирает за уставами прав плавания, за навигационными школами, за постройкой и поддержанием маяков на всем истрийском и далмацийском берегу. Она приобрела себе деятельностью и благоразумным отправлением своей власти всеобщее уважение.

Ллойд образовался в 1833 г. из соединения различных страховых обществ, существовавших тогда в городе. Соединившись в одно целое, эти общества поняли, что не должны были ограничивать употребление своих сил и своих капиталов простыми рассчетами, прежде их занимавшими. Они взяли на себя разпространить навигацию Триеста, открыть ей новый путь и совершенно успели.

Благоразумнее восточной компании, которая во времена Карла Шестого добивалась торговли с целым светом, и компании обеих Индий, которая в царствование Иосифа Второго гналась за тою же мечтою, триестский Ллойд не вдался в такие отважные намерения. Он ограничил круг действия соседними морями, осторожно начал свое дело несколькими пароходами, за которыми следовал безпокойным взором. Удачная попытка привела его к другой: год от году успех увеличивался, капиталы умножались, отважность росла с богатством. Мало по малу компания создала себе правильное плавание по всему Адриатическому, по Средиземному и Черному морям. В 1838 г. у ней было только десять пароходов, а теперь пятдесят три; кроме того много заказано во Франции и Англии; к своему морскому пути присоединит она скоро путь по рекам северной Италии, по озеру Гарда (Garda), по озеру Комскому и Локарнскому. В продолжении восьмнадцати лет это собрание негоциантов успело устроить значительную мореходную силу, взяло в руки управление обширной навигации, от Дуная до Черного моря, от По и Эчи до берегов Нила.

Для поддержания этого трудолюбивого предприятия, Ллойд [7] не пренебрегает ни чем, что может доставить ему сведения. Состав его замечателен вместе и чрезвычайной простотою и совершенным пониманием дела. Общество разделяется на три отделения. Каждое отделение избирает двух поверенных, разделяющих между собою все управление.

Первое отделение продолжает застрахование, составляющее основное действие компании.

Второе занимается управлением пароходов; у него свои магазины, арсенал, работники, целый легион подмастерьев, канатников, кузнецов и плотников. Его обязанность строить суда, вооружать их, смотреть за правильностью различных путей плавания, создавать новые, если это нужно для интересов компании.

У этого торгового общества есть на всем Востоке и на многих других пунктах свои агенты, посылающие рапорты о состоянии тех мест, где они находятся, о жатве, цене товаров, словом обо всем, что таким или другим образом может иметь влияние на торговое движение. Эти донесения, часто заключающие политический интерес, за немногими исключениями читаются всеми в залах ллойдской библиотеки. На тех же самых столах разложены журналы целого мира. Наконец это отделение, собирающее иностранные известия и объявления хотело также иметь честь распространения своих собственных изданий. Оно основало типографию и гравировальную мастерскую. Оно издает два ежедневных больших журнала: Osservatore italiano и Triest-Zeitung; небольшой народный журнал Diavoletto; еженедельный листок Istria, и два ежемесячные собрания, украшенные гравюрами, одно на немецком, другое на итальянском языке.

Всеми этими предприятиями Ллойд составил себе славу и Триест большею частью обязан ему своим настоящим развитием, развитием, которое было не так то легко приобрести, потому что положение Триеста, который льстецы называют Новой Венецией, не весьма благоприятно. Возле него нет ни большой земледельной области, ни промышленого края, следовательно нет и возможности к вывозу товаров. Вокруг Carst, цепь гор, заграждающая ему путь к провинциям, которым он должен служить местом сбыта [8] товаров, к Австрии, которой он составляет главный порт. Железная дорога должна устранить эту преграду и триестская торговля с чрезвычайным нетерпением следит за работой. Но эта железная дорога, такой величайшей важности, долженствующая соединить Дунай с Адриатическим морем, а через это Австрию с Ломбардией, идет медленно. Она прерывается в Глогнице, на три часа езды от Вены, потом развивается с другой стороны этих великолепных хребтов, которые называются Земмерингом (Semmering) и снова останавливается в Лайбах. Не думают чтоб она была доведена к этим двум трудным пунктам раньше четырех или пяти лет, и в это время неумолимый Гамбург владеет торговлей Штирии, Австрии, Богемии и разпространяет свои товары до Лайбаха, к великой горести жителей Tpиecтa, которые видят это и не могут остановить.

Таким образом разъединенный от Германии Карстами, запертый в кругообразном бассейне, до тех пор пока железная дорога проложит ему путь, Триест ограничивается своей гаванью, откуда касается с одной стороны северной Италии, с другой Греции, южной России и Востока. Но эта гавань не очень безопасна, не очень удобна. Это рейд, открытый бурям со многих сторон: рейд, где большие суда должны держаться в открытом море, чтобы быть готовыми к побегу, когда с северо-востока подует неукротимый бора (bora). Бора и сирокко — вот два ветра, с которыми я охотно прощусь, удаляясь от этих берегов. Сирокко душит как свинцовая тяжесть; когда дует бора дрожишь от стужи. От сирокко иностранец без мер предосторожности, может получить воспаление в мозгу; от боры — воспаление в легких. Бывают дни, когда триестские ресторации пусты, когда повар засыпает у своей печки, а слуги у пустых столов; это сирокко сжимает пищеварительный способности и парализирует гастрономические желания. Бывают другие дни, когда эти же самые ресторации также оставлены; это бора дует так сильно, что не смеешь выдти, из опасения быть унесенным как соломенка этим ураганом. Ни одна женщина не отважится тогда выдти из дому, а полиция протягивает веревки по улицам для тех, которые непременно должны проходить по ним. [9]

Подвергшись несколько дней безпорядочной ярости боры, потираешь себе руки говоря: поскорее бы подул сирокко! А когда изнемогаешь под могучим зноем сирокко, начинаешь желать ледовитого дыхания бора. Какой приятный выбор!

Не смотря на то, что Триест заперт между скалами, не смотря на неудобство гавани и климата, он растет могуществом навигации. Узкий бассейн, который открыт ему между кругом гор и моря, не довольно широк для приращения народонаселения, оно восходит на холмы, где был выстроен первоначальный город, где еще возвышается старинный собор, прислоненный к старому замку. Оно разбрасывает там и сям веселые жилища и покрывает зеленью серую поверхность гор, где разводит террассы, накладывает слои растительной земли в садах.

Город теперь разделяется на три отдельные части: во первых старый город, с низкими домами, с крутыми скатами, с узкими улицами, перерезываемыми лестницами. Это квартал небогатого мещанства и частью бедного народонаселения. Попав в некоторые из этих переулков, которые от уступа до уступа поднимаются до собора, видишь отвратительные дома, мрачные кофейные и кабаки, приводящие в трепет.

Не далеко отсюда сельский город развивается с той и с другой стороны под ветвями зелени, в виду моря, в живописном местоположении, а настоящий торговый город разбросан вокруг гавани, широкими улицами и великолепными зданиями. И в старом и в новом городе все улицы вымощены широкими плитами. Эта роскошь, заслуживающая упоминания потому, что не думаю, чтобы встречалась где-нибудь в другом месте. Но у Триеста есть, в окружающих его горах, глубокие каменоломни, откуда он берет превосходные камни для постройки и другой камень сероватого цвета, который полируют как мрамор. Таким образом жители могли легко выстроить дома огромного размера и покрыть улицы безподобной мостовой.

В этом городе, где, пол-столетия тому, заключалось только семнадцать тысяч душ, скопилось теперь народонаселение из восьмидесяти тысяч, составленное из таких [10] различных элементов, что отличительный характер его определить невозможно. Сколько флагов развевается в рейде в праздничные дни, столько Триест может насчитать племен всякого сорта, имеющих свои собственные дома на улицах и право гражданства; племена северные и южные, восточные и западные, Немцы, Итальянцы, Греки, Евреи, Славяне, Англичане, Французы, из которых многие достигли почетного положения. Все эти племена соединяются, смешиваются на великой арене торговли, не отрекаясь ни от веры, ни от языка. У каждого есть своя церковь, свои места собрания, свои кофейные и свои казино.

Эти сборища, которые все увеличиваются, имеют следствием в ежедневном движении жизни и в разбирательстве дел, филологическую практику, которой другой пример едва ли где встретишь. В магазинах самый последний прикащик знает по крайней мере три языка. В стеклянных галлереях Tergesteum, в час биржи, слышишь шум иностранных произношений и смесь наречий, от которых побледнел бы легион полиглотов. Употребив двадцать лет моей жизни на изучение иностранных языков, каждый раз, как я блуждал несколько минут под этими сводами, я возвращался пристыженный, а дома испытывал другое унижение. Там был человек, говоривший по-французски, по-немецки, по-английски, по-итальянски, по-венгерски, по-иллирийски, по-польски, а если нужно то и по-гречески. Это знание доставило ему честь быть швейцаром моей гостинницы.

В сущности общий язык в Tpиеcтe — итальянский. Австрия старается распространить немецкий и он начинает там укореняться; но жители деревень распространяют также в городе, куда безпрестанно приходят, употребление славянских наречий, а Французы и Англичане поддерживают свой язык.

Тоже разнообразие встречается в костюмах. Разумеется, что высший класс общества, здесь, как везде, покоряется законам моды, которая на зло всем переворотам, продолжает весело председательствовать на табуретах цветочниц и на скамейках портных, и по всем железным дорогам, на всех кораблях, рассылает свои предписания от южного полюса к северному, в изящные гостиные имперских городов и на [11] маленькие островки, затерянные в неизмеримости океана. Но народ, который она еще не покорила своей власти, не поработила своим непостоянным причудам, народ этот любопытно видеть в его первобытной одежде, в этом однообразном смешении черных костюмов и платьев с оборками, шьющимися каждый год или каждый месяц по одному и тому же образцу; в Tpиeсте есть много народов одинаково упорных в своих старинных привычках. Там греческие, матросы в круглом камзоле, в широких панталонах, в красном колпаке, надвинутом на лоб; здесь Армяне с черной прической, похожей на адвокатскую шляпу, в длинном кафтане и в широком кушаке; со всех сторон Иллирийцы одеты так, как одевались несколько столетий тому назад: мужчины в широком камзоле, вышитом по швам, в жилете, блистающем длинным рядом металлических пуговиц, в широких панталонах, доходящих только до колен, с головой, покрытой высокой шапкой из выдры или лисицы, скроенной таким образом как будто ветер, против которого она должна служить защитой, унес половину ее. Женщины носят узкий корсет, откуда выходят широкие вышитые рукава рубашки, юбку яркого цвета, а на голове белый полотняный платок, которого зубчатые концы падают на плечи. Эти еще считаются между земледельческим, промышленным классом, некоторого роду патрициями, и в воскресенье, когда посмотришь как они небрежно прогуливаются по Корсо или садятся у столов в trattorias, в своих одеждах, только что вышедших из рук деревенского портного, с их золотым ожерельем и золотыми кольцами, не скажешь, что они целую неделю работали в поте лица. Еще знатные работницы, живущие в городе и составляющие отдельный класс. Оне откидывают полотнянный головной убор, грубую одежду, которую однако носили прежде в своих деревнях. Oне завертываются в длинные тартаны и не смотря ни на какую погоду ходят с открытою головой. Это их роскошь и оне хорошо знают, что ничто им так не благоприятствует, потому что оне вообще очень красивы и черные волосы их необыкновенно густы и блестящи.

Нo вот Зики (Zichi), племя первобытное, род цыган, [12] живущих работою в лесах или грабежем. Эти особенно замечательны. Сколько раз я следовал зa их медленными странствованиями по триестским улицам! И если теперь не описываю их то потому, что посвящаю им отдельную статью.

Эта смесь такого множества различных народонаселений, не может не поражать взоров, не привлекать внимание иностранца. В этом интересная сторона Триеста для того, у кого в этом городе нет товаров на продажу, ни намерений на спекуляцию.

Здесь, исключая собора, смотреть нечего; здесь нет никаких искусств, никакой литературы, исключая журнальной, разбросанной по столам казино, основанных негоциантами и часто пустых.

Нашелся однако в Триесте человек, который, чтобы поддержать золотую призму поэзии, даже среди холодной торговой атмосферы, посвятил жизнь на собрание всех изданий Петрарка, всех его портретов и портретов Лауры, с того времени как она явилась поэту.

Человек этот назывался Россети. Окончив свое дело, дело поклонения столь горячего, стоившего стольких изысканий, он завещал его библиотеке и надо сказать в похвалу этого заведения, что оно вменило себе в обязанность тщательно хранить этот залог и увеличить его; эта коллекция состоит из 734 сочинений. Недостает двух или трех редких книг, которых везде ищут с похвальным усердием.

Кроме этого в Триесте нет писанной поэзии, но поэзия живая в вечной природе, которая с высоты соборной террасы, развивается передо мною на море и по берегу, виднеющемуся из окна моей гостинницы, ставящей пейзаж как бифстек в свои счеты. Здесь как и в Петербурге, если иностранец привезет с собою рекомендательные письма, будет принят везде с самым радушным гостеприимством.

II

В Далмации.

Давно желал я видеть эту старую, романтическую Далмацию. Это, скажут, мне было очень легко. Слишком легко, отвечу [13] я. Вот что именно останавливало меня в том желании. Менее чем в неделю можно теперь попасть из Парижа в Tpиecт и в шесть дней ллойдские пароходы объезжают весь Далматский берег. Сербская пословица говорит, что труднее всего переступить порог своего дома. Стоит ли преодолевать это горестное затруднение, оставлять своих пенатов, смущать себя приготовлениями к отъезду, разтрогивать любезные сердца словом прощания, всегда столь важным, часто столь грустным, и зачем? Чтобы предпринять путешествие, которое школьник будет иметь время сделать между своим последним уроком и возвращением в класс? Прибавим что Адриатическое море, где развивается торговля Триеста, так узко, что нельзя иметь радости, отплывая воскликнуть с поэтом:

Roll on deep Ocean; a эти горы так малы, что нельзя даже при самом сильном желании подвергнуться на их вершине одному из тех торжественных душевных движений, которые поражают мысль при виде Альпийских гор.

Железные дороги, пароходы безмерно увеличили круг, которым недавно можно было еще довольно пристойно ограничить свои разъезды и развили в мире новое честолюбие. Человек существо крайне тщеславное. Тот кто прежде испытывал приятное удовлетворение тщеславия, рассказывая свои путешествия в Германию или Шотландию, не может уже, если хочет выставить себя туристом, войти прилично в гостиную как с условием, что объехал несколько далеких степей или проникнул в девственный лес.

Не опасаясь выказать свое тщеславие, я признаюсь, что в этом была слабая сторона моего путешествия, а вот другая: так близко от нас, по своему географическому положению, Далмация гораздо от нас далее странностью своего вида и нравов, чем Норвегия и Канада. Не смотря на свое маленькое пространство, она может долго занять художника и ученого, антиквария и филолога. По ее островам и берегам попеременно проходили как волны, орошающие их моря, все народы, записанные в древней и новейшей истории. Пелазги, Либурийцы; водворение Готов, Гуннов, Славян, воинственные толпы Севера и Юга, Востока и Запада, [14] Бретанцы и Саррацины; потом Венгры и Турки; потом Венециянцы и Германцы, и наконец французские полки. В горах живет племя, которого наша хитрая цивилизация еще не изменила ни обычаев, ни характера. В нашу эпохy не будет странным если Патагон закажет себе гласированные перчатки, Лапландец обуется в лакированные сапоги и Араб наденет в дорогу щегольскую шляпу. С ледовитых берегов Лены, с жгучих источников Нигера, из глубины наших антиподов, будут получаться заказы в магазины Вивисиской улицы. Парижский свет, с высоты своего бархатного и кружевного седалища, будет председательствовать над мишурой старого света, как древняя победа над эмблемами укрощенных ею варварских народов.

Прежде чем кончится это завоевание, поспешим взглянуть на то, что ему сопротивляется. Как археолог, спешащий посмотреть на колонны здания, которое скоро обрушится, пойдем смотреть на то, что остается первобытного в жизни народа. И я могу сказать, не потому, что узнал в болеe или менее точных повествованиях, но потому что сам заметил: нет в Европе народа первобытнее Далматов. Нет, я нашел даже в самых бедных хижинах Исландии, на оконечностях Норвегии, в недрах Лапландии, любовь к науке, зародыши образования, понятия о новой жизни, которые напрасно станешь искать на жесткой поверхности каменистых островов, называющихся Scоgli и в суровых горах Далмации.

Краткое обозрение географии и истории поможет нам понять факт, который с первого взгляда должен показаться странным.

Далмация составлена из полосы земли, которая от Кроации простирается до границ Албании, и множества островов, рассыпанных в виду твердой земли. Слишком слабая, чтобы сама по себе составлять независимое государство, эта небольшая страна не могла однако соединиться совершенно с окружающими ее странами. Бедностью почвы она не могла привлечь алчность завоевателей, но особенными выгодами своего положения безпрерывно возбуждает жадность многих народов. Острова ее, разбросанные в некотором расстоянии [15] шестидесяти миль, кажутся закладкой неизмеримого моста, оставшегося не оконченным, и нет ни одного из этих островов, который не представлял бы мореплавателю верное убежище, превосходную гавань. Это один из великих путей от запада к востоку и важность этого пути Греки знали еще в первые времена. Римляне основали здесь множество колоний; Византийцы владели ими; потом пришли Венгерцы, дополнившиe им свое государство; потом Венециянцы, похитили ее у Венгерцев; потом вошли сюда Турки с железом и огнем. Властелины Албании, Боснии, Герцеговины, многих прибрежных мест и многих островов, они должны были сделать только шаг, чтобы водрузить свое знамя по всему этому адриатическому берегу. Победа Собеского, спасшая Вену от их ярости, спасла вместе и Далмацию. Несколько раз однако пытались они овладеть этой областью, увеличивавшей их владения, и успели захватить несколько крепостей. Но уже они не имели прежнего доверия в свои силы и не внушали прежнего ужаса. Морлаки, воспламененные против них религиозною ненавистью и горячим желанием мщения, начали с ними ожесточенную войну; Венецианцы преследовали их от острова до острова, от крепости до крепости. Пассаровицкий договор положил конец битвам, продолжавшимся два столетия и которых различные эпизоды были воспеты в народных песнях далматских Славян, как подвиги Сида в Romancero, геройские приключения Зигфрида в Нибелунгах и торжества Греков в эпопее Гомера.

Таким образом колеблясь безпрестанно между враждебными могуществами, то покоряясь охотно государям, от которых пришла помощь, то занятая насильно жестокими ордами, кроме того волнуемая междуусобными распрями, часто тревоженная легионами пиратов, прижатая с одной стороны Турками, принуждавшими ее постоянно быть на стороже, а с другой морем, по которому завистливая власть не допускала никакого соперничества, таким образом несчастная Далмация могла бы войти в умственное или материальное развитие других народов?

Венециянцы, которые, исключая Рагузы, покорили ее всю своему владычеству, прибавили к титлу дожа титул [16] далматского герцога. Им следовало выполнить в отношении ее строгую обязанность, попечение о благосостоянии Далмации. Но такая мысль не могла зарониться в мрачный и эгоистический дух венецианской политики.

В льве Св. Марка особенно нравились республике его гранитные когти и крылья, открытые, чтобы захватить пространство; из моря, где воздвигала свои здания, она делала себе супругу, которой сокровища хотела хранить одна, из покоренных стран землю из которой выжимала сок не позволяя участвовать ни в своем богатстве ни в дарах науки. Главные доходы Далмации происходили от обработывания оливковых и шелковичных деревьев; совет Десяти приказал вырубить эти опасные деревья. Чтоб предупредить другую опасность, он запретил всякое учебное заведение, всякую школу, объявив, что те, которые непременно захотят дать воспитание детям должны посылать их в Италию. Только в 1700 г. архиепископ Стефан Козми успел основать семинарию в Спалато, а в 1796 г. была основана другая в Алмпессо.

Шаткое положение страны в различных обстоятельствах, неприязненность разных городов, возмущение в Баца (Baza), могли бы открыть глаза венециянскому правительству на счет преувеличивания его системы. Далмация некоторым образом была погребена живьем под их стеснительными законами и долгое их владычество еще тяготит над нею, как гранитный камень на могиле.

В 1798 г. она без сожаления видела падение гордого венециянского знамени и перешла к Австрии. Новое правительство начинало с добрыми намерениями, но скоро было заменено другим. Пресбургский трактат отдал Далмацию Франции.

У нас не достало времени оправить эту страну от ее долгого изнеможения и дать ей жизненное поощрение. Приятно сказать однако, не увлекаясь патриотическим тщеславием, сколько Французы сделали в несколько лет, что намеревались они сделать и что сделали бы, если бы 1813 г. не отнял у них к этому средство. Везде оставили они следы военной деятельности или разумной мысли. На разных береговых пунктах не одна искусно построенная крепость до сих пор носит имя [17] Наполеона; в устьях Каттаро, Австрия оканчивает теперь крепость, начатую нашими солдатами, а прекрасная дорога, соединяющая Рагузу с Прабовакской гаванью была сделана шестидесятым линейным полком.

Маршал Мармон, которого так жестоко оскорбила ненависть политических партий, был человек сердца возвышенного и редкой способности; он точно заслуживал титул герцога Рагузского по благоразумным мерам, им предпринятым, по намерениям улучшить положениe этой страны. Он оставил там самые благородные воспоминания не только между теми, которыми управлял, но и между теми, с которыми принужден был сражаться. Однажды, возвращаясь из Цетины, я шел с старым Черногорцем, которого время не ослабило крепости; в молодости он сражался против нас; вместе с Русскими бросался он на кастельновские укрепления и на рагузские бастионы. Когда он рассказывал эти сражения, лицо его оживлялось чувством гордости, глаза блистали огнем молодости под ресницами, побелевшими от старости; он припоминал все происшествия этой кровавой борьбы, все фамилии наших генералов и отзывался о Мармоне с выражением уважения.

В 1814 г., Австрия опять завладела Далмацией; но я думаю, что она давно бы отказалась от Далмации, если бы не боялась видеть ее в других руках. Дело в том, что с первого взгляда эта провинция казалась ей лишней запутанностью в мозаике ее владений и лишней тяжестью в ее финансах. В настоящее время, не смотря на новые средства, мало-по малу открытые государственною казной, Далмация еще обозначена недочетом в бюджете империи.

По своему административному составу, жалованьем войскам, оборонительными средствами, воздвигаемыми на различных пунктах, Австрия ежегодно тратит в Далмации около трех миллионов сверх собираемых там налогов. В то время, когда она присоединила эту новую жемчужину к своей императорской диадеме, это было для нее неожиданным наследством, которого и свойства и характер были ей совершенно неизвестны. Для большей части венских жителей это была terra incognita, являвшаяся им в смутной тени, как [18] варварское царствование Скифов древним Грекам. Долгое время гражданские и военные чиновники, посылаемые австрийским правительством отправлялись, в Далмацию, как в изгнание, грустно приготовлялись к отъезду, и покорно принимали неодобрительные прощанья своих друзей. «Как! — говорили им в аллеях Пратера. — Вы едете в Далмацию!» С каким видом, сказали бы на великолепном Невском проспекте в Петербурге, вы едете в Иркутск! Повинуясь долгу, не зная языка, ни нравов народа, там, где должны были исполнять свою службу, они отправлялись туда с надеждою не долго оставаться и получить производство, как справедливую награду своего пожертвования. Впрочем подпору благосклонной власти, Далмация находит в Австрии, но медленно, действием новых сведений, которые Австрия должна приобрести.

Австрийское правительство совершенно особенного свойства, которого другой образчик трудно встретить в Европе. Очень аристократическое по наружности, весьма популярное в сущности; несколько недоверчивое и подозрительное в своих наружных проявлениях, очень запутанное канцелярскими привычками, но в действительности — предоброе. Если достоинств его довольно, чтоб сделать счастливыми эти старые германские и тирольские народы, удаление его от всяких нововведений, систематические административные формы медленные и робкие, помешали или по крайней мере замедлили добро, которое оно намеревается сделать такой стране, как Далмация, которая явилась ему совершенно в новом виде, требовала новых постановлений. С некоторого времени оно старается помещать туда чиновников более способных чем прежние, различать потребности, средства к улучшению страны и более преданных этому труду. К счастью это удалось и уже можно узнать во многих статьях благодетельные действия этих выборов. Господин Гутманшталь, под председательством триестского губернатора генерала Вимпфена, начальствует над морскими силами всей области, которая носит название Австрийского поморья. Подчиненный ему инспектор г. Арко, с умом и добросовестностию исполняет возложенную на него обязанность. Префект Каттаро (Cattaro), или называя его оффициальным его титулом, [19] сapitano del circolo, на границах империи между бурным народонаселением Черногорья и турецкими провинциями, занимает эту трудную должность с совершенным тактом и с замечательной ловкостью. Над различными агентами гражданской и военной администрации начальником губернатор Зары (Zara), генерал Мамула. Он говорит по-далматски как Далмат, знает страну не по донесениям своих подчиненных, но потому, что сам пробегал ее несколько раз верхом, один с адъютантом, проникал в самые гористые округи, останавливался в самых бедных деревушках, расспрашивал пастуха и работника, матроса и поселянина. Далматы говорят об нем не иначе как с чувством признательности, а иностранец, имевший честь быть у него принятым, унесет из его дома сладостные воспоминания.

Не смотря на похвальные желания и действия этих чиновников, Далмация с точки, зрения умственного развития других народов, еще далеко от них отстала; на границе ученой и поэтической Австрии это — неведение средних веков.

Точно также как по своим различным отраслям, эфирные вершины Альпов понижаются со стороны моря, так и ослабевают словесные науки, гений знаний, направляясь от центра Европы к адриатическим берегам, и можно сказать без преувеличения, Каттаро — одна из границ образованного миpa.

Во всей Далмации нет ни одного высшего учебного заведения. Как во времена венециянского владычества, семейства, желающие учить своих детей правам или медицине, должны посылать их с большими издержками в италиянские или германские университеты. Первоначальных школ так мало, что из четырехсот тысяч жителей, составляющих народонаселение этой провинции, не более пятидесяти тысяч умеют читать и писать.

В другом отношении Далмация также находится в большой бедности; у ней нет ни мануфактур, ни промышленных заведений; она не умеет даже разработывать как следует своих земледельческих продуктов; у ней даже нет никакого сухопутного сообщения. Три раза ходит почта из Каттаро в Триест и вот каким образом: в Каттаро [20] человек берет на плечо суму с письмами и несет ее пешком до Paгузы; здесь когда тропинка несколько удобнее, письма кладут на осла и таким образом по горам и по долам едут до Зары, где, наконец, можно вести их на телеге. В девять дней, если не случится каких особых приключений, достигают они Триеста, проехав около шестидесяти миль. Правда, что ллойдские пароходы лишают почту многих депеш и, судя по торговым и промышленым корреспонденциям, для Далмации почта скорее должна быть приращением издержек чем средством прибыли.

Если жестокая венециянская политика старалась подавить Далматов под гнетом нищеты, если австрийское правительство, не смотря на свои добрые чувства, не сделало всего что могло бы сделать, чтобы придать им то стремление, в котором они нуждаются, надо сказать также, что они занимают землю, где трудно обогатиться. Хотя земля эта не так безплодна, как сказал Страбон, однако она большею частью жестка, камениста и затруднительна для разработки. Две цепи гор пересекают ее: одна разделяет северные провинции от Турции, другая простирающаяся по параллельной линии от берега, приближается к нему около Спалато, доходит даже до Албании, возвышаясь там и сям до пяти и шести тысяч футов высоты. Вокруг этих гор со всех сторон возвышаются обнаженные холмы с округленными вершинами, печальной и однообразной наружности. Со всем тем тут есть земледельческие средства, которые могли бы быстро развиться в более искусных руках. На некоторых холмах виднеются оливковые плантации, не хуже сирийских, и виноградники, дающие превосходное вино. Малвазия, делающаяся в окрестностях Рагузы, по справедливости славилась в древности; есть другия вина, не так знаменитые, которые старясь переходят с амарантового цвета в светложелтый и похожи вкусом на мадеру. В долинах цветут фиговые, миндальные и многия другия фруктовые деревья. На горах есть славные пастбища. Там и сям собирают также хлебные растения и в этой росписи земледельческих произведений, я не должен забыть: бобы, прекрасную капусту с широкими листьями, известных со времени Диоклициана. [21]

Далматы, посвящая мучительный труд каждой частичке пахатной земли, старательно окружая ее стеною, подкрепляя крепкими столбами от обвала, не умеют еще извлекать из кистей винограда, из ветвей оливок, всю пользу, на какую могли бы надеяться. Француз, первый завел между ними масляную мельницу. В долинах они могли бы ввести искусственные луга и отвергают этот способ, не переданный им отцами. Если падеж начнется в стадах их, не умея останавливать его, не имея ветеринарных врачей, они должны покориться решительному опустошению.

В сущности первый элемент благоденствия в Далмации заключается в ее приморском положении. Вдоль берега, почва развивается как лента в двадцать миль ширины в самом большем протяжении, в четыре или пять миль в других местах и только на две мили близ Рагузы. Чтобы составить континентальную область сколько нибудь прочную, надо бы, как намеревался Наполеон, и как Австрия должна желать, присоединить сюда Герцоговину и Боснию. Но море приглашает ее к дальним путешествиям, а берег и острова представляют мореплавателям множество превосходных гаваней. Такое положение естественно разполагает человека к мореходной жизни и давно уже Далматы заняли довольно заметное место в летописях мореходства. Но как часто встречаешь в свете людей, которые провели жизнь, составляя состояние другим, не могши составить себе, точно также есть государства, кажется осужденные на такую же участь. В таком положении находится Далмация. Далматы строили, вооружали суда для Римлян. Мужественно сражались против Карфагенян. Позже им приписывают честь решения победы в сражении при Акциуме (Actium) и никогда они не принимали участия в величии Рима. Венециянцы также пользовались мужеством солдат, искусством далматских матросов и поставили себе законом губить Далмацию. Почва ее служила мостом множеству племен, которые не только не платили пошлины за проезд, но нагло грабили ее.

Теперь народ этот значительным образом участвует в составе императорского австрийского флота, ллойдского экипажа, в торговом движении Адриатического моря. [22] Освобожденный наконец от ига, под которым сгибался столько столетий, покоренный Австрии он бы мог наконец поправиться. К несчастью ему не достает дара спекуляций, смелости предприятия. Если в долгие годы мореплавания, капитаны успеют обогатиться, воротясь, домой они кладут в сундук собранный капитал и кончают жизнь в спокойном бездействии, близ безполезного сокровища. На некоторых островах и в некоторых городах, начинают однако замечать более живую и более разумную деятельность и, видя, что в довольно короткое время образовался город Lussino, о котором я буду говорить после, легко угадать новое положение, которое могут создать себе Далматы и прогресс, который с берегов моря может постепенно проникнуть в город.

Чтоб понять до какой степени может дойти этот прогресс, остановимся на несколько минут, чтобы рассмотреть его исходную точку и характер племени, которое он должен преобразовать.

Народонаселение Далмации составлено не из многосложных элементов. Из всех народов различного происхождения, которые постепенно проходили или останавливались на ее берегах и островах, осталось только две религии и два племени: религия греческая, считающая около восьмидесяти тысяч душ, религия католическая, считающая более трех сот тысяч душ; племя итальянское, доходящее до шестнадцати тысяч человек и славянское до трех сот пятидесяти тысяч. Сюда надо только прибавить несколько еврейских фамилии, происходящих от тех, которые были изгнаны из Испании в 1492 г., несколько фамилий албанских, пришедших искать здесь убежище от преследований пашей и несколько фамилий французских, оставшихся в местах, куда привело их наше знамя.

Как в те времена, когда римские граждане председательствовали в столицах областей, покоренных могущественной республикой, между тем как туземцы продолжали свои грубые сельские работы, далматские Итальянцы живут, по большей части в городах; Славяне рассыпаны по деревням.

Первый историк этого племени, ныне столь [23] многочисленного, был Jernandes. Он упоминает в своей книге de Wenedis, Antis, Sclavenis, которые в его время были тремя великими племенами. Два последние, по словам Прокопия, были известны под родовым именем Spori, которое по мнению одного новейшего ученого тоже, с небольшим различием, что Сербы.

Только в шестом веке Славяне являются нам в истории мира отличительным образом. Под мрачной тенью, обвивающей их происхождение, национальное чувство может свободно соображать всякие гипотезы, точно также как в летящих облаках мечтательный взор может усматривать всякого роду туманные образы. Благодаря этому широкому и обширному пространству, некоторые этимологисты могли безбоязненно дать свободный полет своей патриотической мысли, и по мнению филологов язык, которым говорили в земном раю, был положительно славянский.

Mнoгиe другие народы имеют тоже притязание, как и Славяне, и это притязание как ни трудно его оправдать, как ни странно может оно казаться, внушает мне чувство уважения. Я помню что однажды, в монастыре Meхитаристов, в Венеции, молодой священник, выказавший в продолжении разговора весьма просвещенный ум, сказал мне вдруг очень простодушно, показывая старые армянские рукописи:

— Мы думаем, что наш язык первый вышел из человеческих уст.

Если этот любезный профессор помнит о моем посещении, он может отдать мне справедливость, что я не сделал на это ни малейшего возражения. В этом стремлении соединять настоящее с первобытными временами, есть какое-то идеальное желание благороднейшего происхождения, а благородные происхождения налагают обязанности.

Славяне также любят говорить, что национальное их имя происходит от slavo (слава) и это великолепное имя они точно оправдали тем местом, которое сделали себе в мире. Подвигаясь мало по малу они наконец заняли более пространства, чем некогда Готы, Гунны и другие воинственные народы, налетевшие на Европу как тучи хищных птиц.

Вышедши как могущественная река из областей Азии в [24] такую эпоху, которую определить не возможно, они распространились двумя широкими потоками с каждой стороны Карпатских гор. К северу завладели Меклембургом, Померанией, Брандебургом, Саксонией, Богемией, Mopaвиeй, Силезией, Польшей и Poccией; к югу Молдавией, Валахией, Боснией, Сербией, Далматией, Каринтией, Карниолией. В неизмеримости своих владений они касались от диких берегов Дона до цветущих берегов Эльбы, от холодных берегов Балтийского моря до южных стран Адриатического. Сколько людей составляли их первые легионы, ни один документ нам этого не говорит. Теперь они составляют более трети европейского народонаселения. Их не менее семидесяти миллионов. По большей части рано обращенные в христианство, они разделились на различные догматы, но большинство исповедует веру провославную. От соприкосновения и смешения с другими народами, первобытный тип их изменился во многом, язык и нравы подверглись значительным переменам. Не во всех местах занимаемых ими господствуют они. Там они в подданстве Пруссии, здесь Саксонии, тут Австрии. Но разнообразные наречия, северных и южных, восточных и западных народов, связаны в один язык, и с одной оконечности Европы до другой, и под германскими правительствами, народы эти зовутся именем Славяне.

Возвращаюсь к Далмации. Путь Славян, которые от востока вошли в эту землю, представляет в этом медленном движении вперед эпический характер, которого не встречаешь в такой степени у северных Славян. В короткое время последние успели устроиться на обширных долинах, предались земледелию, выстроили села и города, и в своей промышленой деятельности бросили торговую связь между Балтийским и Черным морями.

Восточные напротив, или потому что встретили на пути более сильное сопротивление, или по своему предприимчивому характеру, ударились в пылкие битвы. Первое появление их в истории — появление воинственное, первое действие — смелое предприятие. Вначале шестого века они устремились с оружием в руках в Греческую империю, опустошили провинции, угрожали столице. Чтоб удалить пугавшую его опасность, [25] византийский двор, не имея возможности защищаться собственными силами, возбудил против этих страшных орд Аваров (Avares), которые после многих кровавых сражений, наконец их поработили. Но, чтоб избегнуть одного несчастия, слабые преемники Константина, привлекли на свою голову гораздо большее. Новый союзник заставил так дорого заплатить за оказанную услугу, так высокомерно с ними обошелся, что утомил их терпение и возмутил малодушие. С другой стороны Славяне так страдали под игом, оскорблениями и жестокостями своих притеснителей, что только и думали об освобождении. В новой борьбе, затеянной ими, их подкреплял тот же самый шаткий двор, который желал их порабощения. В свою очередь они одержали победу. После войны, продолжавшейся несколько лет, и которой многочисленные обстоятельства нам не известны, они покорили Аваров, прогнали их из Иллирии и Далмации. Это было в начале седьмого века. Около того же времени Сербы получили от константинопольских императоров позволение занять Албанию, Боснию, Герцоговину и Черногорию. Эти новые области были разделены на пять провинций, повивовавшихся государю Сербии, под верховной властью императора. Следствием этой верховной власти, было то, что славянское народонаселение в этих областях было с 650 года обращено в христианство, между тем как северные Славяне оставались еще в язычестве, таким образом что на острове Рюгене поклонялись еще в 1160 г. арконскому идолу.

Так образовалось поземельное владение и религия славянского племени в Далмации. В четырнадцатом веке другая шайка эмигрантов, принадлежавшая к той же породе, присоединилась к Далматам. Это были Морлаки, которых ложные рассказы сделали народом отдельным, и которые по своему происхождению и языку настолько Славяне, сколько могут быть в своем исключительном положении. Поселившись в Боснии, когда этой провинцией завладели Мусульмане, они пришли искать убежища на соседней христианской земле. Морской берег, долины, были заняты предшественниками их в этой стране, они укрылись в горах и остались там. Отсюда происходит между ними и другими далматскими Славянами весьма естественная разница. Береговые жители по своей [26] морской жизни, по своим сношениям с иностранными землями, необходимо сблизились с нашими идеями: Морлаки по своему одиночеству сохранили первобытные нравы.

Имя их показывает, что они также пришли с берегов моря, весьма вероятно моря Черного, и долго оставались в лесах Боснии, так как остаются теперь на высотах кантонов Зары и Спалато. Как Эней унес из дымящихся развалин Трои своего отца и своих богов, они унесли из первого своего убежища религию и предания, чуждые городским торговым расчетам, они сохраняют к горожанами чувство недоверчивости. Крепкие, сильные, они показали свою силу сражениями с Турками. В продолжительных борьбах с боснийскими пашами, Венециянская республика не имела более мужественных помощников. Они бедны, но заменяют свою бедность наследственными добродетелями.

Первый писатель, описавший их — Аббат Фортис, которому обязаны ученой книгой о Далмации (Viaggio in Dalmazia, 2 тома. Венеция, 1774). Какими видел их Фортис в конце последнего века, такими являются они, в превосходном сочинении и недавно изданном Вилькинсоном (Dalmatia and Montenegro, 2 тома. Лондон, 1848), и в сочинении Каррары ( La Dalmazia descritta, 2 тома. Париж, 1846).

Как в прошедшие времена они живут в хижинах, грубо построенных, покрытых соломою, где всего одна комната, если можно назвать комнатой четвероугольник без полу, без панелей, без окон, без трубы. Посредине очаг, которого дым выходит в дверь. Тут Морлаки кладут провизию, приготовляют пищу, спят не раздеваясь на голой земле и даже иногда пускают в это узкое пространство животных.

Обыкновенная их пища состоит из ячменной или маисовой лепешки изжаренной под золою, из молока и масла. Верные уставам Церкви, они строго наблюдают посты. Правда также, что когда встретится случай на празднике или на свадьбе, они легко предаются невоздерженности. Одежда их чрезвычайно проста и неизменной формы. Изменять одежду, говорят они простодушно: разве не тоже, что переменять религию? Всего неприятнее сказать, что они днем и [27] ночью носят ту же одежду, и никогда ее не моют, чтобы дольше носилась. Женщины носят на голове отличительный знак своего состояния: на длинных волосах девушек сияет красная шапочка; голова замужних покрыта длинным платком. Мужчины щеголяют оружием.

Эта стойкость, к несчастью довольно печальная для наблюдателя, в материальной их жизни, являет трогательный характер в жизни нравственной. Они по большей части католики. Детьми получают они от священника первые уроки; молодые люди вверяют ему желание жениться; отцы семейства относятся к нему как к просвещенному руководителю, как к верному другу во всех затруднениях, во всех превратностях. Для них, говорит Каррара, слово священника священно. Под руководством родителей и законом священника, они рано принимают благочестивые привычки, от которых не отступают никогда. Они молятся встав от сна, молятся садясь за стол, молятся вечером отходя ко сну. Ходят в церковь с радостью и празднуют все праздники с счастьем. Если отправляются в путь, то вместе с оружием берут четки, оружие духовное, и не пройдут мимо часовни или простого креста, не сняв шапки. Если встретят кого дорогой, то обмениваются с ним знаком евангельского братства: «Слава Иисусу Христу! — говорит один, а другой отвечает: — Слава во веки веков Христу и Пречистой Деве Марии!».

Как все человеческие племена, которых жизнь проходит в уединении среди природы, и у которых порыв воображения не удерживается и не просвещается положительными уроками науки, Морлаки сохранили любовь к чудесному. Не столь остроумные как Греки и как скандинавские, германские, англосаксонские народы, населившие пространство таким множеством прелестных вымыслов, они сравнительно с этими поэтическими народами, имеют мифологию, ограниченную, но замечательную некоторыми отличительными чертами. Они верят как Шведы, Немцы, Шотландцы какому-то Эльфу, Кобольду, являющемуся в виде ребенка, с шапочкой на голове и могущему оказать им услуги. Если в минуту нужды они с ним встретятся то могут безбоязненно, просить денег; но [28] должны остерегаться принять его первое предложение! Чтоб испытать их честность, коварный Macich — так они его называют — предложит им сам открыть сундуки богатого сосуда. Если они польстятся на приманку кражи, то будут немедленно наказаны; если напротив не захотят, повредить никому, Macich, как другой Ариэль, полетит к берегам моря, принесет капли воды, которые, упав на их руки, превратятся в наличные денежки.

Другое существо, занимающее важное место в уме их, в их сказках и в народных песнях, называется Вила (Wila). Лесное божество, серьёзное и задумчивое, как норвежская Гулда (Hulda), меланхолическое изображение уединения, как эта блуждающая и одинокая птица, которую Перувианцы поэтически называют aIma perdida, Вила, является также иногда в действиях человеческой жизни. Глаза ее с удовольствием останавливаются на красивом всаднике, сердце открывается восторгу и мужеству и к сладостному лучу любви. Как фея средних веков, она старается увлечь того, кого любит в таинственные жилища. Как Валкирия или скандинавская Эдда, она следует за ним в сражениях и предохраняет его своим щитом.

Таковы, если не ошибаюсь, главные свойства Вилы. Многочисленные предания, связывающиеся с этим народным образом, придают ему еще много других. То оне представляют Вилу как одну из древних муз, вечно юную, вечно прекрасную, сидящую под зелеными листьями холмов, с легкой одеждой на плечах, и с звездою на лбу, звездой мысли; то как северного сильфа, живущего воздушной жизнью; то как музыкантшу, вдохновенную мелодическим шопотом лесов, так как Stromkarl, шведских Volkvisor вздохом вод, но ревнивою к своему дарованию, как театральная певица, и строго наказывающую тех, кто имеет смелость соперничествовать с нею.

Те же предания, которые предписывают ее отдаленное происхождение, говорят, что она не может умереть естественной смертью. Старость не помрачает poз лица Вилы, дряхлость возраста не изменяет грациозные их формы. В назначенную минуту, молодая и прелестная, она задушается медведем или разтерзывается львом. Ничего обыкновенного [29] не может запятнать ее идеальную историю. Нежными грёзами продолжается их существование, драматической сценой оканчивается; народ прибавляет, что после прекращения ее жизни, останки ее исчезают и следов никогда уже нельзя отыскать.

Морлаки верят так же, как древние Римляне, снам и предзнаменованиям. Когда они удаляются из дому, лай собаки предвещает хорошее, но если на дороге им встретится сова, они непременно воротятся, хотя бы уже дошли до конца пути.

Как Неаполитанцы, Морлаки верят еще дурному глазу, и как большая часть Европы шестнадцатого и семнадцатого веков, порчи колдунов. Колдуньи их имеют против блоксберских лишнюю причину к особенной злости. Это старые дуры, которые не найдя доброго человека, согласившегося на них жениться, мстят целой деревне зa стыд, что были отвергнуты. Страшнее всех колдуньев Мара. Еще молодая, любящая, презренная тем, кто внушил ей роковую страсть, она приходит ночью мучить его ужасным кошмаром.

У домашнего очага Морлаков очень серьезно рассказывают истории о вампирах и колдуньях. Если этот очаг не слишком изящен, если на людях окружающих его надеты рубашки слишком экономически избавленные от валька и мыла, надо покориться этому впечатлению, скоро забудешь его, глядя на мужчин с стройным станом, с мускулистыми членами, с честной физиономией, и на женщин, которых чистая и ясная красота, сияет без малейших прикрас, одним богатством своей природы, под бедной одеждой, как зеленая травка в трещинах хижины или букет цветов в грубом сосуде.

Чужестранец, вошедший как друг в одну из этих хижин, будет принят с сильным и благородным чувством гостеприимства. Человек нуждается в человеке, говорит исландский Havamal, и Морлаки, путешествуя по своей дикой стране, где нет ни гостиниц, ни каравансераев, сами слишком испытали удовольствие укрыться после целого дня пути под великодушной кровлей, чтобы отказать в таком же удовольствии тому, кто придет просить его. Гостеприимство кроме того одна из отличительных добродетелей Славян. [30] Ее находишь написанную резкими чертами в самых древних их летописях, опоэтизированную в их балладах. Еще недавно меклембургские Славяне считали гостеприимство такою важною обязанностью, что когда принуждены были по своим полевым работам покидать жилища, то оставляли дверь открытую и клали на стол хлеб и молоко для путешественника, который в их отсутствии мог терпеть голод и жажду.

У морлакского очага, как некогда у патриархов, председательствует старший в семействе — старшина. Он управляет движением дома и внешними делами, утром громко читает молитвы, благословляет пищу, распоряжается ежедневно pаботами каждого из членов своей небольшой общины, поверяет их труды и угощает чужестранцев.

Если вам посчастливится войти в одно из этих смиренных жилищ в торжественную минуту жизни, в день, ознаменованный свадьбой, вы будете свидетелем трогательного обычая. Возвращаясь из церкви, новобрачную ведут в дом свекра друзья ее мужа, стреляющие безпрестранно из pyжей, как бы доказывая горячность, с которою сопровождают ее по сладостной брачной тропинке, ту горячность, с которой они будут защищать ее во время опасности. У входа нового своего жилища она кланяется до земли и целует порог двери, показывая этим, что переступает его с смиренной мыслью признательности и покорности. Тогда подают ей ребенка, которого она убаюкивает, показывая этим, что понимает свое будущее назначение, потом свекровь принесет eй как символ брачной обязанности корзинку, наполненную плодами, которые она раздает окружающим, означая, что изобилие входит с ней в дом.

Вечером вы увидите странствующего певца, может быть слепого как Гомер, с гуслями в рукax: род гитары, самый первобытный музыкальный инструмент. Он садится как итальянский импровизатор или как караванный раскащик среди внимательного круга и голосом, может быть, медленным и однообразным с первых нот, но мало-по-малу оживляющимся и достигающим иногда до пылких звуков энтузиазма, вы услышите его повторяющим песни его племени, песни битв и любви, героические стансы [31] pассказывающие войны Христиан с Турками, стансы жалобные, напоминающие разтроганным слушателям глубокий траур, великую скорбь.

Здесь Фортис собрал элегию о жене Гассама-Аги, до него неизвестную за границами Морлакии и потом переведенную на все европейские языки. Я, может быть, решаюсь на весьма безполезное дело, переводя ее съизнова, но не могу противиться желанию привести эту элегию, одну из самых простых и самых поэтических, когда-либо вышедших из души народа.

«Что белое виднеется в зеленом лесу горы? Снег это? Или стая лебедей? Если бы это был снег, он бы расстаял; если лебеди они бы улетели. Это не снег, это не лебеди. Это палатка аги Гассана, куда он удалился страдающий от глубокой раны. Мать и сестра пришли навестить его, жена из стыдливости не смела сделать того же.

Когда Ага выздоровел, он послал приказ своей верной супруге: «Не являйся никогда в мое белое жилище, ни к моим родным».

При этих словах жена Гассана Аги поражена горестью; потом вскоре ушла, узнав на дворе шум от лошадиного копыта, бросается вне себя к башне, хочет кинуться из окна. Две дочери следуют за нею говоря: «Возвратись к нам, милая матушка, отец въезжает во двор, а дядя наш бей Пиетронич».

Супруга Гассана Аги с плачем кидается на шею брата. «О брат мой, — восклицает она, — О! Какой стыд! Он удаляет меня от пятерых детей моих!». Бей остается безмолвным. Он остается безмолвен и из шелкового кармана вынимает разводное письмо, позволяющее сестре воротиться к матери и выдти за-муж за другого.

Когда жена Гассана прочла это письмо она поцеловала в лоб двух сыновей своих, в розовые щеки двух дочерей; но с ребенком в колыбели, она не может расстаться. Брат, наконец, берет ее за руку, с усилием отрывает от ребенка, сажает на лошадь позади себя и увозит в свое белое жилище.

Немного времени спустя, немного времени, даже меньше недели, за благородную женщину благородного происхождения [32] сватаются со всех сторон, сватает ее также могущественный имоский кадий. «Заклинаю тебя, — говорит она брату, — не выдавай меня за-муж, чтоб мое сердце не разорвалось, глядя на моих сирот». Брат не слушает ее молений и обручает с имоским кадием.

Тогда она обращает к нему эту новую просьбу: просит написать кадию письмо: «Молодая жена твоя тебе дружески кланяется и посылает просьбу; она желает, когда ты приедешь в день свадьбы взять ее в белом жилище, привези длинное покрывало, чтоб она закрыла себе лицо, проходя мимо дома Гассана Аги, чтоб не видеть своих сирот».

Получив это письмо, кадий созывает всех, кто должен провожать его на свадьбу и едет с ними за невестой. Весело приезжают они к ее жилищу; весело возвращаются с нею.

Но когда она проходила перед домом Гассана, обе дочери увидели ее из окна; оба сына подошли к двери и сказали ей: «Воротись к нам, милая матушка, воротись разделить с нами обед».

Жена Гассана слушает и обернувшись к старому свату начальнику брачной церемонии: «Старисват! — восклицает она, — О ты брат мой перед Богом! Позволь нам остановиться здесь на минуту, я сделаю подарки моим сироткам».

И лошади остановились и мать раздает подарки детям. Сыновьям дает она обувь, шитую золотом, дочерям платья; маленькому ребенку шелковую одежду.

Гассан видит это и говорит сыновьям: «Воротитесь ко мне бедные сироты; матери вашей не жаль вас, у ней каменное сердце».

При этих словах несчастная мать падает на землю, душа ее отделяется от тела с горя, которое причиняет eй удаление детей».

Я поговорю подробнее об этих преданиях и об этих именах, только частью принадлежащих Морлакам и составляющих обширное и поэтическое достояние всего сербского народа, некогда соединенного в могущественное государство, а теперь раздробленного от берегов Дуная до Адриатических, на несколько племен.