КОВАЛЕВСКИЙ Е. П.

ПУТЕВЫЕ ЗАПИСКИ О СЛАВЯНСКИХ ЗЕМЛЯХ

(Первые шесть глав напечатаны в 1 книге Р.Б. 1858 г.)

Глава VII.

Война за независимость Черногории. Отношения к ней австрийского кабинета. Австрийский комиссар. Переход от Каттаро до Будвы. Пастровичи, его права и преимущества. Выстрелы, доходившие до нас с поля битвы, австрийско-турецкая граница.

Война была в полном разгаре. Черногория, чуть не в двадцатый раз после падения Сербского царства на Косовом поле, отстаивала свою независимость против турецких войск. При пособии пиперских старшин, — продавшихся туркам и изменивших кн. Даниилу, Омер-паша уже вторгся в пограничные нахии. Черногорцы дрались один против четырех; исход войны был, конечно, неизвестен; но они решились скорее погибнуть, чем уступить свою свободу. — Пороху было мало, свинцу еще менее; они работали ятаганами.

Как ни торопился я, однако все-таки около десяти дней проехал от Петербурга до Каттаро. На день остановился в Вене, и то чтобы видеться с графом Буолем, представиться императору и получить дальнейшие наставления....

Это было в ту эпоху, когда отношения наши к венскому двору дошли крайних пределов дружбы, далее которых не могли идти, и потому, как неестественно, судорожно натянутые, должны были или мало-помалу ослабляться или внезапно и нежданно оборваться в скором времени. Последним проявлением этих дружеских отношений двух кабинетов было совместное действие их в [2] защиту Черногории. Нельзя не сознаться, что Австрия систематически и постоянно преследовала свободный народ, служивший соблазном для единоверных ему соседей, подданных ее, Австрия, тяготевшая над ним всею силою своего нравственного влияния, принесла жертву России, ставши с нею заодно в этом деле против врагов Черногории.

Император Франц-Иосиф объявил мне те меры, — на которые решился он, чтобы принудить турок прекратить военные действия в Черногории, прибавив, что вместе со мною отправится в лагерь Омер-паши и австрийский комиссар, который уже ожидает меня в Каттаро. Далее весь разговор государя был посвящен выражениям дружбы и привязанности к нашему царственному дому. Не знаю, почему слова его, по видимому исполненные искренности, врезываясь в моей памяти, не проникали до сердца: вероятно причиною тому было мое тогдашнее настроение.

Когда я спускался с «Общины» к Триесту, то увидел на сильно взволнованном море дымившийся казенный пароход, который качался с боку на бок, поджидая меня: телеграф предупредил его о моем приезде. Мне стало тошно, как только подумал, что через несколько часов отправлюсь на нем.

Отобедав у генерал-губернатора гр. В., я на лодке дошел до парохода, который за сильным ветром стоял довольно далеко от берега. И огласился пароход стонами той гадкой болезни, от которой нет ни лекарства, ни спасения, которая отравляет все существование на море и уничтожает, по моему мнению, все выгоды мореплавания. Генерал-губернатор гр. В. вместе с тем был и контр-адмирал, начальник австрийского флота: тем не менее, он не мог сделать переезда от Триеста до Венеции в самую тихую погоду без того, чтобы с ним не было дурно. Если это позволительно для контр-адмирала, то для нас, обыкновенных смертных, и подавно, особенно в такую бурную пору, в какую отправились мы на этот раз из Триеста.

Мы заходили в Зару, чтобы взять с собою генерал-губернатора Далмации Мамулу, и потом высадились в Рагузе: далее уже не в силах были продолжать путь морем и отправились до Кастель-Ново сухим путем, верхом. Дорогою происходило все тоже, что делается и у нас при встрече генерал-губернатора: — право не [3] лучше! В Кастель-Ново мы опять пересели на пароход, который был в нашем распоряжении. Каттарский залив представлял довольно надежное затишье.

В Каттаро нашли мы ген.-адъютанта императора Франца Иосифа. Непривычная деятельность кипела в городе. Некоторые части войска уже были придвинуты к турецким границам. Комиссаром, со стороны Австрии, был назначен майор генерального штаба Калик, тот самый, которого имя впоследствии является с именем нашего и других комиссаров на акте иного рода. Тут я узнал, что Калик уже ездил к Омер-паше и только что вернулся, что поездка его не имела официального характера и что они расстались очень дружелюбно. Калик же предупредил меня, что вся долина между Антивари и Скутари находится под водой после продолжительных дождей и что нам предстоит самый мучительный переезд, какой только можно вообразить. Впоследствии я убедился, что он ничего не преувеличивал. Генерал-адъютант Барон К. обязательно предложил нам казенный пароход до Антивари, чтобы сколько-нибудь поберечь силы наши для дальнейшего трудного пути. Но когда мы вышли за городские стены, то увидели картину, какой едва ли кому из нас случалось видеть. Залив Каттарский, постоянно тихий и покойный, куда, казалось, и ветру нельзя было проникнуть, походил на кипящий котел. Волны так и силились выбиться из-за скал, заграждавших им путь. Тучи черные и грозные совсем лежали над водою, и в этой густой и темной массе едва виднелся пароход, силившийся сняться с якоря и уже не слушавшийся руля, вырываемого волнами из рук матросов. Нас хлестало резким дождем и сшибало с ног ветром, а на море был совершенный хаос. Нечего было и думать о морском путешествии. Послали за лошадьми. Пока их отыскали и оседлали, прошло около 3-х часов, и только в полдень караван наш двинулся по направлению к Будве.

Поднявшись несколько в гору и обратившись назад, к заливу, мы увидели страшное зрелище: сильным порывом бури смело все тучи с волн, но с тем вместе сорвало с якоря пароход, и он носился по волнам, истощая все усилия людей и паров, чтобы уклониться от берега и выйти в открытое море; издали казалось, что вот-вот набросит его на скалу и разлетится он в щепы. После узнали мы, что действительно пароход только чудом [4] спасся от совершенной погибели, хотя сильно пострадал. Наступила наша очередь терпеть. Хотя несколько и прояснилось, но ветер не стихал и, чем более приближались мы к вершине горы, тем он становился ощутительнее. Наконец мулы и лошади отказались идти: их сбивало с ног; надо было продолжать путь пешком; но вскоре убедились, что и этот способ путешествия невозможен. Буря грозилась сбросить нас в пропасть, что еще недавно случилось с одним из австрийских батальонных начальников. Мы переждали в одном из блокгаузов, находившихся на вершине горы, пока спадут первые сильные порывы ветра, и он хотя несколько ослабеет.

Дорога от Каттаро до Будвы довольно удобна. Это следы пребывания французов в стране; нужно бы только устроить в некоторых местах барьеры со стороны моря; во время дождей не один мул скатился вниз.

При въезде в Будву нас поразили разрушения, причиненные бурей; три купеческих судна, трабакулы, как называют их здесь, были выброшены на берег. На мачте одного из них, совсем разрушенного, развивался русский флаг. Капитан его, грек одесский, был у меня, рассказал бедствия своего крушения и просил переслать его и троих матросов в Одессу. Один из них, кажется, погиб.

В городе встретил меня австрийский чиновник, чтобы проводить на отведенную для ночлега квартиру: сзади его маленькой фигуры выдвигалась другая, безмолвно, но умильно на меня поглядывавшая. Когда немец пошел впереди, высокая фигура поравнялась со мною.

— Вам отвели ночлег не у наших; я бы просил вас к себе, - сказал он, робко оглядываясь.

— Мне все равно, где ни переночевать, — отвечал я, не желая возбуждать напрасных подозрений у своих гостеприимных хозяев-австрийцев.

— Когда, пятнадцать лет тому назад, вы пришли в Будву, никто не осмелился приютить вас... Я и тогда не побоялся немцев и принял вас к себе в дом.

— Нико! — воскликнул я, обрадованный встречей, и теперь только узнавши его, обнял от души. Слезы показались на глазах Нико. Обстоятельство, о котором напомнил мне он, случилось во [5] время войны черногорцев с австрийцами и именно после неудачных для последних сшибок. — На этой-то войне я остановился в предшествовавшей главе, не желая касаться ее.

Само собою разумеется, что после этой встречи я поблагодарил маленького чиновника за его труд и, несмотря на все уверения его, что отведенная для меня квартира несравненно лучше дома Нико, отправился к старому знакомцу. И пошли на всю ночь рассказы, воспоминания, сетования, и среди этого все-таки проглядывала изредка надежда, как луч солнца, как голубая проталина неба в бурную пору... Что за детская наивная душа южного славянина; коснитесь вы ее искренним, теплым словом участия, и она перед вами раскроется вся как на ладони. А ей бы, казалось, не быть сомкнутой, безответной на всякой призыв; она ли не была обманута, не прошла сквозь тысячи самых тяжких испытаний! Значит, сберегла же ее на что-либо судьба от совершенного огрубения. Но Боже правды! Когда же ты ее призовешь к жизни!..

В ту же ночь узнал я, что австрийский комиссар занемог, что его едва довезли до Будвы. Товарищ его сказал мне между прочим, что майор Калик будет продолжать путь во что бы ни стало, что отказаться от поручения столь трудного, особенно в физическом отношении, он не может, что это показалось бы в глазах начальства малодушием и что он ни за что не допустит такого о себе мнения. Зная, как барон К. дорожил этим умным и дельным офицером генерального штаба, я в ту же ночь написал ему очень откровенно как о болезни комиссара, так и о причине, по которой он решился все-таки ехать вперед, и просил назначить другого или оставить в этом звании его товарища.

На другой день я получил ответ ген.-адъют. К. самый дружеский, в котором он благодарил меня за то, что я поберег для них Калика, и извещал, что в тот же день отправляется комиссаром подполковник З.

От Каттаро до Будвы всего часа 4 верховой езды. Я выехал попозже, чтобы дать время З. догнать меня.

Будва, несмотря на свое назначение окружного города, имеет едва тысячу жителей, из которых 655 православного исповедания, остальные католики. Да и что тут делать жителям? Город совсем вдался в море своими скалистыми и негостеприимными [6] берегами и словно сторожил, чтобы никто не смел пристать к земле: гавани нет никакой. Стены живописны своей стариной, но не выдержат и самой легкой бомбардировки; окрыленный лев Венеции мог ограждать жителей Будвы в прежнее время, а теперь разве от незапного вступления черногорцев спасет их, и то еще сомнительно.

Мы остановились в Кастель-Ластве часах в двух от Будвы и закусили в казарме у гостеприимных австрийских офицеров. Казарма, как водится, здесь устроена из древней римской развалины, которой основание еще уцелело, но по нем трудно судить, что это было — укрепление или храм. Отсюда виднеется в море весьма живописный остров Св. Стефана.

Не дождавшись в здесь З., мы отправились далее через Пастровичи. Пастровичи составляют ряд деревенек, расположенных у подножья Черногории, вдоль морского берега; в них не более 3 т. душ; но они играли всегда важную роль в истории края по духу и неустрашимости своих жителей. Они долго разделяли судьбу Антивари, но, когда последнее принуждено было покориться Турции в 1571 году, оставленное венецианским вождем Александром Допато, пастровичане успели отстоять свою независимость, но остались под покровительством Венецианской республики, пользуясь своими особыми правами, из которых многие удержали и поныне, несмотря на все стремление австрийского правительства подвести всех подданных своих под общий уровень.

Пастровичи напомнили многое из первой моей молодости. Надо же было случиться, чтобы и теперь, как тогда, 15 лет тому назад, слышались здесь раздававшиеся выстрелы. Тогда это были кровавые сшибки на Пастровичской горе между черногорцами и австрийскими войсками... Теперь это было, как мы узнали после, славное дело Егора Петровича Негуша, дяди князя Даниила, некогда служившего в русской службе, того самого, который и тогда начальствовал черногорцами на Пастровичской горе. Негуш с 1,500 черногорцев разбил наголову Мустафу-бея, который, наскучив продолжительным бездействием Омера-паши, двинулся вперед и с 5,000 человек, частию пехоты, частию иррегулярных войск, напал на Годинье, селение в Церничской нахии. Турки лишились многих убитыми и одного из двух бывших при них орудий, и отступили на свои границы. [7]

Прошедшее встало передо мной живо, ярко, со всей обаятельною прелестью: мудрено ли? Тогда, в 1838 году, мне было с небольшим 20 лет. В первый раз, что я встретился с опасностью, в пылу битвы, — это было на Пастровичской горе. А торжество победы, а удовольствие очутиться здравым и невредимым после кровавого дела, особенно если оно было первое, и с ним еще не свыкся, а пированье черногорцев, отягченных добычею своею!..

Но оставим прошедшее, — иначе оно увлечет нас Бог знает куда, и поторопимся к границам, отделяющим австрийские владения от турецких: они обозначались с этой стороны австрийским блокгаузом, где помещался взвод солдат, уже предуведомленных о нашем приближении и отдавших мне все военные почести. Со стороны турецкой границы были совершенно открыты. Природа и жители имели общий характер, но уже от первого шага на турецкую землю заметно было изменение администрации. — Дорога прекращалась, и мы следовали по тропе, протоптанной мулами. Спиц или Спич — первое племя, которое встречается путешественнику при переходе в Турцию. Оно состоит из пяти-шести деревень, расположенных на каменистой горной почве и ничем не отличающихся от соседственных им деревень черногорских. В них считается с лишком три тысячи жителей, из которых большая часть православного исповедания, остальные католики. Они сохранили некоторую независимость, и ни один турок не осмелится поселиться между ними, да едва ли в совершенной безопасности посетит их. Некоторые думают, что они обязаны этой свободой фирману одного из султанов, испрошенному его садовником-любимцем, родом из Спича; дело в том, что спичане известные садовники, их много в Константинополе и даже в садах султанских; да им у себя и делать нечего, потому что земля не дает хлеба, только старики да женщины остаются дома и занимаются огородами; но, сколько мне известно, ни какого фирмана и изъятия в пользу спичан не существует. Они обязаны относительной свободой своей храбрости и соседству черногорцев, с которыми православное население всегда готово вступить в союз.

В Спицах несколько церквей; они находятся гораздо в лучшем положении, чем в других деревнях Турции. Две весьма [8] древние церкви, сохранявшиеся от времен славянских властителей, на развалинах Ратаца, привлекают к себе жителей всей Далмации, Черногории и Албании, без различия вероисповедания православного и католического. Особенное стечение народа бывает в день празднества святителей, во имя которых они построены, в августе и сентябре месяце. — Вид этих церквей и самых развалин на вершине горы очень живописен.

Подъезжая к Антивари, мы нашли уже низменности потопленными и должны были отыскивать проезд по предгорью, продираясь между колючим кустарником, который изорвал нам платья, исцарапал лицо и руки. Только поздно вечером приехали мы в католический монастырь или, правильнее, в дом, занимаемый двумя францисканскими монахами, находящийся на горе, в прекрасном местоположении, в версте от города, грязного и вовсе не манившего нас в свои недружелюбные стены.

Монахи знали уже о нашем приезде. Ужин и постели были приготовлены. Изнеможенные, мы только и мечтали о постели, — или, правильнее сказать, мечтал я, потому что спутник мой ни за что не хотел отступиться от ужина; но ужин не являлся. Старший из монахов ходил как шальной. Да где же полковник З.? – спрашивал он меня беспрестанно тоскливым голосом. — Да что с ним сталось? - повторял он беспрестанно, ломая руки. — Можно было думать, что он, привыкший к беспрестанному насилию и вероломству людей, среди которых жил, подозревал и нас в чем то недобром. Надо было не знать З., этого честнейшего и добрейшего человека, чтобы предполагать какую-нибудь возможность сделать ему зло.

Было уже около полуночи; я дремал, когда послышавшийся шум, лай собаки, и всеобщее движение возвестили во всем доме о приезде австрийского комиссара, встреченного с особым почтением монахами, состоящими под покровительством Австрии и ее консульств. З. попытался было покоситься на нас за то, что не дождались его в Будве, и он принужден был гнаться за нами сломя шею (в день сделать около 50 верст верхом — ему казалось подвигом), но вскоре не выдержал несвойственной ему роли, и наши приязненные отношения восстановились. Кому же бы он, в самом деле, рассказал о неисчислимых приключениях этой ночи, если бы вздумал сердиться на меня? Не тупоумным же монахам! [9]

Кстати о католических монахах: на другой день я видел епископа, приехавшего из окрестностей поклониться столь небывалым посетителям края (я разумею австрийцев); впоследствии часто встречался я и с другими монахами различных орденов, и всегда был поражаем не столько их невежеством, столько тем влиянием, которым они, при всем своем невежестве, пользуются в народе своего исповедания. Если православные священники, еще более необразованные и загрубелые, уважаются между своими, то это понятно: они храбры — всегда впереди во время боя и избираются из лучшего происхождения, но чем берут монахи католические? Думаю — деньгами, а главное союзом между собой и покровительством правительств, которые видят в них политические орудия и потому всячески поддерживают их.

Я сошелся с З. еще в прежние свои поездки в Каттаро, и как было не сойтись с этим человеком; к обыкновенной доброте своей и честности он присоединял еще образование и даже ученость. Он был воспитателем в военных науках принцев Кобургских, жил при дворах мадридском, лондонском и некоторых из германских. В столь памятный 1848 год ему дали полк в Венгрии, и за какое-то неудачное дело послали комендантом в Каттаро. Он только о том и мечтал, чтобы выбраться из этой дикой и варварской стороны, как выражался он.

Сколько ни случалось мне быть в сношениях с австрийскими офицерами, я большею частию находил в них людей честных, добрых, лично храбрых и не редко образованных; они связаны между собою духом единства, корпорации и безусловной преданности отечеству и знамени, — разумеется, я говорю об офицерах-немцах. Излишняя систематика, а главное — непривычка к перенесению трудов и несколько материальная привязанность к жизни губят их во время военных походов и битв.

Сколько ни случалось приходить в соприкосновение с австрийскими чиновниками, всякий раз как бы какая невидимая отталкивающая сила отбрасывала нас немедленно далеко один от другого, и только разве крайность заставляла опять сходиться. Австрийский чиновник смотрит на каждого подходящего к нему, как на своего врага, имеющего покушение на его власть, на его место, или как на свою жертву; он хочет на просителе, или просто на человеке, [10] поставленном с ним в сношения, выместить все свое отчуждение от общества, мало — все, что он терпит от своего начальства и от своей жены. Конечно, встречаются и между ними люди умные, образованные, честные, но все это отлито у них в такую форму, что самим немцам становится от них жутко. Легко себе представить, каково приходится от этих господ иноплеменным подданным Австрии. Сословие военное и сословие чиновничье в Австрии составляют как бы две различные касты.

Глава VIII.

Антивари; его положение, число жителей и их происхождение. Политическая возможность и естественная потребность присоединения Антивари к Черногории. Дорога в Скутари. Трудности перехода по наводненной долине. Скутари — город и крепость. Великолепный вид и обыкновенная история.

Антивари, расположенный на возвышении, окруженный прекрасной долиной с фруктовыми и оливковыми деревьями, составляющими главный доход жителей, и с развалинами цитадели, господствующей над всею окрестностью, представляет весьма живописный вид из загородного дома, где мы жили; но внутри — город грязен, тесен, с улицами, по которым едва пройдут три человека рядом, — одним словом — Антивари даже хуже многих других турецких городов. В нем около 4 т. жителей, по свидетельству Гекара, французского консула в Скутари, изучавшего край в течение нескольких лет и издавшего в последнее время подробное его описание (Histoire et description de la haute Albanie, par Hyacinthe Hecqard etc.). — Из этого числа около 2,500 мусульман, а остальные, православные и католики, кажется, в равном числе. Лев св. Марка, уцелевший кое-где на обломках камней и стен, и гербы древних фамилий венецианских патрициев сопутствовали нам и здесь.

Антивари отстоит верстах в пяти от моря и от своей гавани, куда еженедельно заходит пароход Ллойда, и где, кроме дома его агента и самого отвратительного хана, нет никакого жилища. Говорят, однако, что прежний Аитивари стоял на берегу моря, но беспрестанные нападения и грабежи пиратов заставили его отодвинуться подалее от враждебной для него стихии. [11]

В первый раз имя Антивари упоминается в актах Далматийского собора, бывшего в 877 году; в то время он уже служил местопребыванием епископа, который зависел от митрополии Диоклейской. Впоследствии он подвергался всем превратностям здешнего края; находился под скипетром греческих императоров; несколько раз составлял одну из отдельных республик, которых было много здесь, и из них еще некоторые уцелели, хотя в измененном виде; признавал над собою власть сербских королей; наконец в начале XIII века добровольно подчинился всесокрушающей силе Адриатической республики, и хотя потом подпадал под временную власть королей Венгрии и Бальшов, владетелей Зеты, но все-таки возвращался к Венеции. Последняя половина XV и первая XVI века была эпохою мира, тишины и благосостояния Антивари, это время довольно значительного и богатого города. В 1570 Антивари, предательством венецианского генерала Донато, который вывел отсюда свои войска, узнавши о приближении неприятеля, подпал под иго турок. Правда, город сдался на весьма выгодных условиях, но известно, что турки признают и соблюдают те только условия, которые выгодны для них. Впоследствии некоторые венецианские правители Далмации пытались возвратить независимость Антивари, но попытки их оставались безуспешны.

Для Антивари еще возможны и прежняя его деятельность и прежнее благосостояние, но конечно при других условиях существования, чем нынешнее. Демаркационная комиссия Черногории и Турции, состоявшая из представителей пяти главнейших держав, конечно, могла убедить свои правительства, что самое точное определение границ Черногории (если оно только возможно в натуре) не обусловит еще политического существования ее и не водворит в ней мира. Действительно, нормально ли положение страны, для которой, при первом на нее неудовольствии двух соседственных держав, часто по капризу паши, закрывается выход из нее жителям, не имеющим у себя первых потребностей существования. Сколько раз, по случаю невыдачи какого-нибудь беглеца, которого может быть не могли и отыскать в Черногории, по случаю потравы полей черногорским скотом, ссоры двух пограничных племен, закрывались для всех черногорцев, без изъятия, те немногие базары, которые ей открыты в австрийских и турецких владениях, — и страна, [12] среди всеобщего мира, гибла от голода или принуждена была по необходимости добывать себе хлеб и соль силою оружия. Если подобный порядок вещей не повторяется беспрестанно, то причиною тому еще слабость местных пограничных Черногории властей и сочувствие к ней народа, который боятся раздражить.

Трудно дать правильную организацию стране, не обеспечив ей даже физического существования. Предоставьте свободной исход ее деятельности, и она конечно променяет ружье на менее безопасное орудие для добывания средств жизни. Посмотрите, много ли черногорцев умирает своею смертью, и неужели это обстоятельство не заставит призадуматься европейских дипломатов. Разбейте же эти железные затворы черногорцев; дайте им море, дайте хоть один порт, куда бы они могли безбоязненно, во всякое время, привозить скудные свои произведения и где бы могли запасаться всем необходимым для первых своих потребностей. Это народ здоровый, сильный, мужественный; борьба с морем заменит ему вечную борьбу на земле и доставит гораздо больше выгоды. Конечно, он предпочтет первую, потому что она и прибыльнее для него и все-таки не подвергает жизнь такой опасности. Вспомните, как еще недавно процветали здешние приморские республики: Рагуза, Каттаро, Антивари; не говорю уже о всесильной некогда Венеции. Море было источником их богатства.

Во время продолжительных войн в начале нынешнего столетия, город Каттаро, завоеванный со всею приморскою страною французами, был, наконец, исторгнут из рук их черногорцами, при незначительном пособии русских. В продолжение всей войны черногорцы принимали деятельное участие, помогая союзникам; они же взяли приступом Рагузу, и в то время, когда французы всюду торжествовали, один владыка Черногории, Петр Негуш, по сознанию самого герцога Мармонта, ни разу не потерпел поражения; но это торжество куплено большими пожертвованиями; много крови было пролито на стенах Каттаро, и потому, по взятии его, он был сдан святопочившему Петру, как законная его принадлежность. Владыка перенес сюда из Цетина свое местопребывание.

Личный характер владыки совершенно соответствовал этому назначению. Умный, храбрый, деятельный, бескорыстный, он [13] приобрел к себе безграничную любовь и доверенность черногорцев и соседних приморян, и по смерти причислен к лику святых всею страною. Край начал свое перерождение. Прекрасная будущность развивалась перед ним, как вдруг, без согласия страны, без всякого участия со стороны Черногории, которые пролили столько крови своей в защиту общего дела, — Европейский конгресс, при заключении мира в Вене, определил отдать Бокко-ди-Каттаро, вместе со всею Далмацией — Австрии. Замечательно, что именно только австрийская кровь и не проливалась в этой стране, и потому тем больнее было для нее подобное решение. Пусть бы еще какие-либо важные политические соображения, или необходимость принудили к такой необыкновенной уступке, — в политике, говорят, допускаются многие несправедливости, — но нет, это было делом случая, или правильнее — делом личностей, участвовавших в Венском конгрессе.

Владыка решился отстаивать свои права. Народ и справедливость были на его стороне. Узнавши о приближении австрийского отряда, весь край вооружился. Черногорцы готовы были вступить в новую, весьма неравную борьбу, но увещания русского кабинета спасли, по крайней мере, страну от бесполезного кровопролития.

Мы изложили здесь этот исторический факт без всякого намерения укора… Прошедшего не вернешь! Мы просто хотели доказать, что не только крайняя необходимость, но даже и справедливость требует вознаграждения Черногории открытием ей, если не Каттаро, то другого порта.

Относительно Каттаро могут заметить, что он слишком врезывается в нынешние владения и воды Австрии, хотя в заливе Бокко-ди-Каттаро нашлось бы довольно места для помещения всего европейского флота.

Уступка Черногории порта Антивари с прилегающим к нему племенем Спича присоединили бы к ней не более 8 т. жителей, но придали бы ей важные физические силы, и тогда бы европейские державы, упрочив ее существование, действительно принесли бы пользу человечеству и избавили народ от нищеты и бесполезно проливаемой крови. Теперь же они только поманили его надежды и разожгли взаимную вражду обеих сторон. Все их вмешательство, умственные и денежные усилия — потрачены напрасно. За потерю [14] Спича Черногория могла бы вознаградить Турцию уступкой ей племен Кучи, и обе стороны выиграли бы от этого размена. Турция приобрела бы население частию магометанское и округлила бы с этой стороны свои владения, изрезанные черногорскими землями. Черногория приобрела бы племя единоверное и ей сочувствующее и выглянула бы наконец на свет Божий из преград своих, устроенных природой и человеческими ухищрениями.

Такой обмен столько же удобен в политическом, как и в географическом отношении. Австрия хотя бы здесь отделялась от границ Турции и приобрела бы себе соседство страны довольно слабой, чтобы тревожить ее границы, и вместе с тем слишком мужественной и нетерпящей турок, чтобы принять и выдержать первый натиск их, если они вздумают нарушить ее неутралитет.

Порт Антивари очень хорош; только от северного ветра он мало защищен. Дорога отсюда в Скутари, или, правильнее, тропа для вершников и пешеходов пролегает через Добраводы — ряд деревушек с населением около тысячи человек, из которых почти половина православных. Самое название места показывает, что оно обильно прекрасными водами, скатывающимся быстрыми ручьями с гор.

Далее следует Мирковичи или Мерко, магометанское, огрубелое племя, живущее в лесистых ущельях и промышляющее переноскою лесу в Дулциньо. Лесной товар мог бы составить предмет важной, европейской торговли, но местные жители, при недостаточности своих средств, не в состоянии вывозить из гор огромные деревья, годные для постройки кораблей, которыми изобилуют ущелья, и они погибают без пользы. Хотя Мирковичи давно приняли магометанство, однако, говорят, в горах видны кое-где уцелевшие развалины церквей; в самых нравах жителей сохранились еще христианские предания; таким образом они празднуют день Николая чудотворца и даже воссылают ему молитвы на славянском языке.

Нигде не видал я такого, можно сказать, лесу лавровых деревьев, как от Антивари сюда, по горным отклонам. Но если наш путь был труден в этой чаще, то он сделался невыносим далее, где дорога выходит на долину Ама-Мали: она решительно была вся под водою, небольшие мосты, перекинутые через быстрые [15] ручьи, исчезали под нею; только особая зыбь на воде указывала, что тут река и надо искать мост, потому что броду более не существовало. Инстинкт лошади и сметливость вожатого угадывали остальное — но не всегда удачно, и раза два вожатый наш обрывался в быстроту реки, и однажды чуть не погиб с лошадью. Мы постоянно ехали водой, иногда по колена лошади, иногда по брюхо. Сверху лил дождь. Мы промокли до костей. Лошади то и дело спотыкались, не видя ничего, кроме воды под ногами; каждый из нас несколько раз свалился с лошади. Мы решительно изнемогали, и негде было приютиться, чтобы отдохнуть: всюду вода! Самая Бояна, довольно большая, историческая Бояна исчезала в этой массе воды, и вожатые наши только по некоторым приметам могли указать ее и подать надежду на скорое приближение к Скутари. Наконец показался и самый город!

Пять лет тому назад еще не было ни одного русского консульства, ни агентства в здешнем краю, и мы направились между длинным рядом лавок крытого базара и по бедным переулкам столицы Албании к дому австрийского вице-консульства.

Боже, в каком виде мы сюда пришли и как были благодарны за радушный прием и теплые постели, приготовленные для нас хозяином дома. На ту пору мы совсем забыли личные убеждения и характер Австрийского вице-консула, слишком преданного интересам иезуитов и Рима, до того преданного, что он навлек на себя впоследствии даже подозрение своего собственного правительства.

Скутари европейских карт, Скодра по-албански и Искандрие по-турецки составлял в древности Римскую колонию. По разделении Римской империи он достался на долю греков. В VII веке, когда сербы с согласия императора Гераклия поселились на берегах Далмации, они заняли и Скодру, который оставался у них до 1368 году; но в этом году Бальцы, или Бальши, владетели Зеты, завоевали Скодру. Когда же явились на поле действия венецианцы, то не только адриатическое приморье, но и страны, несколько вглубь земли вдавшиеся, не могли не испытать их влияния и не ощутить гнета их правительства, более или менее тяжелого, согласно предприимчивости и духу независимости местных жителей. С 1401 но 1477 год Скодра была полем битв и предметом споров королей [16] Венгрии, владетелей Зеты, родоначальников нынешних владетелей Черногории, дожей и султанов Турции. Наконец, несмотря на славную защиту Лоредино, принудившего турок удалиться со стыдом от стен города, числительность последних все-таки превозмогла, и когда они явились впоследствии, город сдался на особых условиях, ныне забытых победителями, — но жители Скутари помнят их.

Положение Скутари так выгодно, что, несмотря на то, что он два раза был разрушаем до основания (развалины еще видны) — раз варварами, в другой раз турками, — Скутари и в настоящем его виде представляет один из самых больших городов и самых живописных во всей Турции. В нем, по предположению Гекара, считается до 38,000 жителей: из них 12.000 католиков, 500 православного исповедания, остальные магометане (Ган (Albanische Studien) полагает в Скутари: 16000 албанцев-магометан, 13,000 католиков, 1,500 православных и 1,600 турок-магометан и цыган. По сведениям, которые мы получили от местных жителей, и то и другое число жителей несколько преувеличено.). Базар состоит из огромного числа лавок, простирающихся до 1,500. В середине, как во всех турецких базарах, безестан, где хранятся драгоценные товары. Раз в неделю сюда собирается вся окрестная страна для торговли. Прежде это было в воскресенье, но католический епископ и консула католических держав настояли, чтобы изменили такой порядок вещей и назначили для базара буденный день; такое нововведение очень неудобно для рабочего класса людей!

Если хотите насладиться одним из великолепнейших видов, взойдите на Розафу, старинную цитадель, защищающую город и возвышающуюся над ним на 400 футов. Что за чудный вид! У ног ваших широко раскинувшийся город, с бесчисленными минаретами, с разбросанными среди города кладбищами, или одиноко возвышающимися где-нибудь на перекрестке могильными камнями, (предмет суеверных преданий и страха прохожих) с отдельными купами домов в садов, в беспорядке разбросанными, так что улицы образовались по случайностям, а ничуть не по предварительным соображениям городских властей; по тому же случаю улицы эти [17] довольно широки, хотя, конечно, кривы, извилисты и местами превращаются в небольшие площади.

Город точно опоясан двумя реками: Кири и Бояной. Каменный, смело перекинутый дугой, мост через первую из них кажется висящим в воздухе. Далее — равнина вод озера Скутари, то окаймленного высокими горами, то сливающегося с долинами, усеянными деревеньками. Разлив вод придавал еще более красоты картине; яркое солнце как бы вырывалось из-за туч, так долго заслонявших его, и грело и светило с удвоенной силой, под которой так быстро и роскошно развивается природа на юге. Февраль месяц еще не кончился, а розы уже цвели и аромат их, смешанный с испарениями вод, влажный, ласкающий, так и располагал к неге и бездействию, в которых утопают турки. Да, разве нужда или сильная воля человека, окрепшего в сознании своего долга, заставят его здесь трудиться духом или телом, и уже конечно не турку выбиться из-под влияния этой чарующей атмосферы и не ему совладать с самим собою и своими страстями, разжигаемыми кораном и пророком.

Цитадель, или крепость, основана сербами. С постройкой ее соединено предание, общее — как на Востоке, так и в Европе. Постройки крепости не шли вперед; что сооружали в течение дня, то разрушалось ночью. Наконец прибегнули к старику, слывшему за мудреца, и спросили его, что делать? — Мудрец отвечал, что надо заложить в стену живое существо — мущину или женщину, — кто первый явится заутра. Случилось, что это была женщина, и в подражание другим преданиям этого рода, женщина, кормившая грудью ребенка, а потому в стене, в которую заложили ее, оставили отверстие по ее просьбе, так что она могла продолжать исполнять обязанность кормилицы, и говорят, ребенок находил у груди ее пищу еще в течение нескольких месяцев. Если вы пожелаете, вам покажут белое пятно, где было отверстие.

Венецианцы исправили укрепление и пристроили бастионы. Лев Св. Марка красуется еще на главном входе в крепость. Теперь все ветшает и рушится; турки ничего не поддерживают, ничего не созидают. Крепость, впрочем, по положению своему довольно неприступна; цистерны ее наполняются дождевой водой, и если она будет снабжена припасами и хотя несколько лучше вооружена, чем теперь, то может выдержать продолжительную осаду. [18]

Глава IX.

Важное событие. Один из многих опытов веротерпимости в Турции. Осман-паша Скутарийский. Озеро Скутари; его острова, окрестные горы, долины и племена: Вранина, Лиссандра, Жабляк; племена Готи, Кастрати и Клементи. Ночлег. Приверженность христиан православного исповедания к России. Права равенства и тождественность обрядов христиан и мусульман.

Ночью я был разбужен повторенным стуком в ворота, лаем дворовых собак и поднявшеюся вслед за тем суматохой в доме. Зная дух городов турецких вообще и Скутари в особенности, Скутари, которого кварталы, разделенные взаимной враждою гораздо более чем полицейским управлением, нередко ходили войной один на другой, — я полагал спросонок, что буду свидетелем подобной международной сцены, но вскоре заметил, что ошибся. Шум утих, только слышно было — скрип дверей и шорох спальных туфлей в доме. Ко мне в комнату однако никто не стучал, а потому я последовал примеру своего спутника, спавшего непробудным сном, и крепко заснул.

На другой день отправился я в общую комнату, — никого не было; я пошел в спальную З. и нашел тут все собрание шепотом, но с жаром о чем то рассуждающее. Шепот смолк, как скоро показался я в дверях. Вытянутые лица, утомленные бессонницей глаза говорили ясно, что не все благополучно. Что бы могло случиться? – думал я, ожидая, что кто-нибудь выскажется; но разговор кружился на обыкновенных предметах. Я заговорил было о необходимости скорее отправиться в главную квартиру действующей армии, но З. объявил положительно, что в тот день никак нельзя было ехать по случаю каких-то ничтожных обстоятельств, о которых и поминать не стоило: З. не умел обманывать. Нечего делать, надо было с терпением ожидать разгадки события, которого мы не могли проникнуть. В армии воюющих сторон ничего не могло случиться особенного, иначе, конечно, мы узнали бы скорее, чем австрийцы.

Мне крайне надоедала эта таинственность. В комнате ходили тихо, говорили шепотом, словно в доме лежал тяжелый больной или разрешалась от бремени женщина. Наконец к вечеру прискакал курьер, и загадка разъяснилась. [19]

Курьер, приехавший ночью, привез первое известие о покушении на жизнь императора Франца Иосифа. По-видимому, известие это было писано из Вены впопыхах, в первую минуту после того, как узнали о нанесенном ударе кинжалом и еще не были уверены в том, что он не смертелен. Гонец, приехавший на другой день уже, успокоил всех: депеши и письма утверждали, что рана не смертельна, хотя и может оставить последствия. На другой день служили благодарственный молебен в доме вице-консула. Несмотря на то, что в городе до 12,000 жителей католиков и местопребывание епископа, несмотря на все усилия вице-консула и католических миссий в Константинополе, — не могли исторгнуть дозволение турецкого правительства на построение здесь католической церкви. Народ собирается для молитвы в открытом поле, поросшем кустарником и крапивой, где под навесом из трех-четырех досок устраивают алтарь на время божественного служения, которое очень часто прерывается нападением фанатиков-турок на молящихся, и алтарь обагряется кровью.

Православные, как ни малочисленны, имеют церковь, исторгнув право на нее во времена своей силы. Церковь ветха, несколько раз была ограблена и потому бедна. В прошлом году послано для нее из России несколько книг и церковных утварей. Говорят, французский консул Геккар, деятельный труженик политики и религии на Востоке, добился также того, что паша дозволил строить католическую церковь; теперь надо еще достать средства. В Турции христиане нищие и на поддержку их рассчитывать нельзя, при всем усердии их к храму Божию.

До 1856 года, как я уже сказал, не было наших консулов ни в Албании, ни в Боснии, ни в Герцеговине, и при одинакой почти нетерпимости всех исповеданий на Востоке, православные нигде не находили себе покровительства и защиты против гонения и насилий турков. Правда, нередко все усилия европейских консулов разбиваются в прах об закаленный невежеством фанатизм пашей, но все-таки иногда еще достигают цели, особенно если консулы выполняют свои обязанности с тем терпением и, можно сказать, самоотвержением, какого требует их важное предназначение.

Совершенную безопасность христиане находят только в горах, где образовалось, с незапамятных времен, несколько отдельных одна от другой общин, управляемых своими капитанами, звание [20] которых наследственно, но власть очень ограничена, потому что все дела решаются, хотя в его присутствии, но общим советом старшин и, в случаях важных, всем народом. Иные из этих республик совершенно независимы и находятся в постоянной борьбе с Турцией; другие признают над собою некоторую ее власть, но под неизбежным условием, чтобы ни один турок не селился на их земле; иные православные, другие католические; между последними — самая сильная Мирдиты. У них, впрочем, сохранилось много обрядов православной церкви и даже большая часть образов греческой живописи.

Нельзя не сознаться, что здесь религия сказывается только исполнением одних наружных обрядов. Мирдиты, например, строго соблюдают посты, чтят своих католических священников, ходят в церковь; но не знают ни одной молитвы, ни за что не отступят от кровомщения. У них, между прочим, есть обычай, что капитан или правитель всего их народа не может жениться на христианке, но непременно должен похитить или отбить себе жену у турок-магометан и потом обратить ее в католическую веру. Турчанки без больших усилий делаются христианками, и в Ороше, резиденции мирдичских капитанов, большая часть женщин из этих прозелиток. Только строго соблюдаемые обряды и предания, заменяющие все писанные законы, сохраняют нравы здешних жителей во всей чистоте и патриархальной простоте.

В Турции судьба христиан и вообще судьба жителей всякой провинции, не охраняемых ни законом, ни высшею правительственною властью, зависит совершенно от личности местного паши или мудира. Осман-паша, генерал-губернатор северной Албании, сын Мустафы-паши, который в бытность свою в Белграде ознаменовал себя неимоверными жестокостями; сами турки с ужасом, хотя не без удовольствия, рассказывают о них. Осман-паша гордится тем, что происходит от древней боснийской фамилии и одной из графов итальянских, которых прабабка была взята в плен и досталась в гарем его предку. Владея местными наречиями, зная нравы и обычаи управляемого им народа, он, при всей своей скрытой жестокости и при врожденном корыстолюбии, сумел удержаться долгое время пашою; его не убили — хотя были покушения на жизнь, и не сменили, хотя и было за что.

Мы не застали Османа в Скутари; он был в лагере [21] Омер-паши вместе с отрядом своих иррегулярных войск. Впоследствии мы видели его вместе с этим главнокомандующим турецкими войсками, и Осман-паша своею величавою наружностию и благородными манерами, которые как бы прирожденны каждому из детства носящему оружие, для того, чтобы иметь возможность всякую минуту защитить свою честь от постороннего посягательства на нее, — Осман-паша, говорю, много выигрывал при сравнении с Омер-пашою.

Нас встретил и сопровождал один из помощников Осман-паши, также славянин, который дорогою порассказал нам многое о своем начальнике. В Турции сборы в путь нелегки; за что ни хватишься — нет! Вас утешат тем, что было, да исчезло, или что надо непременно завести на будущее время недостающее. Так и теперь случилось: порядочной лодки не нашлось, чтобы совершить плавание по Скутарскому озеру, хотя люди всю жизнь живут у озера. Нечего было делать, надо было ехать на ондре или лондре, — это плоскодонное судно, которое при первом порывистом ветре опрокидывается. Как водится, нас при этом случае уверяли, что ветру не может быть.

Едва отчалили от берегу, как забыли и об утлом судне и обо всей кутерьме, сопровождающей отъезд в Турции. Вид был чудный! Прелесть швейцарских и тирольских озер составляют горы, кругом окаймляющие их. Не то здесь! Горы восстают только местами из-за водной глади и отдельными живописными группами рисуются на дальнем горизонте; большею же частию гладь водная сливается с равниною, уже покрывавшеюся местами, где вода стекла, зеленью, и красиво перемешанными купами деревьев и домов. Вообще долина северо-восточная, от озера до Подгорицы, считается самою плодородной и богатой.

Как бы для того, чтобы оживить эту обширную равнину вод, на ней разбросано несколько красивых зеленых островков, которые здесь именно для того только, чтобы озеро не казалось пустынным: пользы они почти никакой не приносят; только служат приютом для черногорцев во время их пиратских набегов на турецкие берега. В самом крайнем углу озера, против черногорской нахии Реки, лежат два небольшие островка — Вранина и Лиссандра: эти не так красивы, зато и не пустынны. Они часто оглашаются звуками оружия и криками сражающихся. [22] Невдалеке от них возвышается, как воронье гнездо, на скале турецкая крепостца Жабляк. Острова принадлежали некогда черногорцам; захваченные врасплох, среди общего мира, и в то время, когда все спали, глубокой, темной ночью, эти острова сторожатся гарнизоном и двумя единственными на озере военными судами. До сих пор покушения черногорцев возвратить свою собственность оставались безуспешны, но они не потеряли надежды достигнуть своей цели.

Острова эти, как по видимому ни ничтожны они, важны для черногорцев тем, что в этот угол Скутари и особенно в устье р. Черноевич набивается, в известное время года, густая масса скоранцы, которую черпают отсюда словно из чана. Скоранца, род мелкой сельди или сардинок. Она развозится по всем берегам Далмации и Италии, и составляет почти единственный источник промышленности черногорцев. Теперь они занимаются ловлею и солением этой рыбы нередко под выстрелами турецких пушек.

Жабляк, несмотря на видимую неприступность, был также несколько раз в руках черногорцев; еще недавно взяли они его при помощи одних своих ружей и кинжалов и отдали туркам только по настоянию европейских агентов.

При виде этих мест, столько раз опустошаемых и омываемых самою чистою кровью, при звуках вдали раздававшихся выстрелов, и наконец приближаясь к полю отчаянной битвы, невольно приходят на мысль слова прекрасной черногорской песни.

«Закукале црна кукавица

На средь тврди Скадра, на Бояне,

Да се много досад закукале

От Србачне руке и оружья».

Случилось, что один из гребцов, славянин-католик, знал эту песню (черногорец всякий знает ее). Мерно и тихо, под всплески весел, покатилась, словно бисер, эта длинная песня.

По ту, по восточную сторону озера, расположены деревеньки двух по преимуществу католических племен — Кастрати и Готи; в первом из них до 4500 жителей, между которыми около 1000 магометан, во втором 4000, между ними 500 магометан: оба славянского происхождения. [23]

Готи считаются храбрейшим племенем в Турции. Несмотря на малочисленность, байряк или знамя его, во время войны, идет вторым за Мирдитами или, правильнее, находится на левом, почетнейшем фланге его. Оно также довольно богато; источником их богатства главнейше служит Гумское блато, или принадлежащая готцам часть залива Скутарского, куда заходит скоранца.

Племя Готи, о котором часто упоминается в истории войн здешнего края, и в последнее время имело влияние на участь Скутарского пашалыка; оно нередко поддерживает возмутившихся пашей, входит в сделки с правительством, принимает сторону племен Черногории во время войн против нее. Раздраженное изменой скутарийцев, когда оно в 1832 году в главе других горных племен шло на цитадель города, — отомстило в следующем году самым кровавым образом. Войско султана вместе с жителями Скутари, в числе 5000, шло к Подгорице, чтобы подать городу помощь против Черногории. В дефилеях Готи, жители этих гор, напали на войско; более 1500 положили на месте; остальных разогнали. Битва эта очень памятна в здешнем краю, она заставила турецкое правительство бояться и уважать воинственное племя Готи. Только этим путем жители Турции и могут себе добывать хотя некоторые права, предоставленные всем людям на земле; как, например, свободу вероисповедания, неприкосновенность семейных отношений и другие. — Готи находится в каком-то исключительном положении и в отношении местных магометан, которые здесь ладят более со своим католическим племенем, чем с правительством султана.

Южнее примыкает к озеру другое католическое племя — Кастрати; оно обязано неприступности горы Велечик сохранением своей первоначальной независимости. Впоследствии, уже усилившись числом, оно распространилось и по долине Байцы, встретив, однако, тут сильное сопротивление турок.

В том же вассальном отношении к своему правительству находится и лежащее за Кастрати племя Клементи, — оно не платит гарача, но поставляет войско в случае войны. В нем 3300 католиков и человек 150 турок.

Таким образом, мы видим по восточную сторону господствующею верой католическую, но на север, ближе к Черногории, весь Подгорицкий округ почти исключительно православного [24] исповедания, за исключением турок, живущих по городам. Зетская долина, как я уже заметил, считается плодороднейшей во всем пашалыке, но здесь христиане — раия; открытые отовсюду и угрожаемые крепостями и городами Жабляк, Спуж и Подгорицы, — они находятся в самом жалком положении, в нищете; изредка только, когда притеснения и насилия доводят их до крайности, они с ожесточением восстают против врагов своих и, подавленные числительностию, тысячами гибнут от мстительного фанатизма турок.

Вышедши из лодки, мы имели первый привал в Белопольи. Это было в хане, нечто вроде постоялого двора, содержимом турком. Хан, как и большая часть домов в Албании, состоял из двух этажей: в нижнем, состоящем из сарая, содержится скот и свалены разные принадлежности домашнего обихода; в верхнем помещаются посетители. Было уже темно; среди комнаты на каменной плите пылал огонь: нас человек десять, порядком прозябших в сырой избе, окружали огонь, кто дремал, кто рассуждал с хозяином; по стенам были развешаны между всяким хламом ружья и пистолеты, по которым перебегал, как бы играя, свет пылавшего костра. По углам господствовал мрак, и только изредка, когда огонь становился ярче, сверкали пара черных глаз и заткнутые за поясом пистолеты. На костре жарился целый баран, на палке; два провожавшие нас турка не дремля бодрствовали над ним, поминутно перевертывая вертел и с наслаждением вдыхая в себя заманчивый запах сала. Все вместе — и лица, и разнообразие костюмов, и обстановка, представляло очень живописную картину, но надо сказать, что положение участвовавших в ней было совсем непривлекательно и далеко от того комфорта, которым каждый из нас пользовался даже в Скутари.

Мы расположились спать, не раздеваясь, конечно, на полу, подослав под себя часть шинели, и укрываясь остальною частью. Нам еще это легко было сделать с своими обширными офицерскими шинелями, но каково австрийцам! Напрасно З. старался извлечь сколько возможно больше пользы из своего толстого пальто, он то и дело вертелся в нем: то прикрывая ноги, обнажал плечо, то натягивая на прозябшие плечи, предавал на жертву холоду ноги. Это подало повод к разговору о превосходстве наших шинелей офицерских и солдатских перед австрийскими. З. говорил, что это превосходство было признано всеми военными [25] во время Венгерской компании, когда нашим и австрийцам приходилось часто бивакировать вместе.

В течение всей ночи кто-нибудь из нас приподнимался, чтобы поддержать огонь, и, едва забрезжил свет в щели дверей и ставней единственного окна, и то без стекла и даже без бумаги, — как мы все встали, торопясь покинуть негостеприимный кров.

Дорогою до Подгорицы мы почти нигде не встречали поселян: они прятались от нас. Но едва я отбивался в сторону один, далеко от сопровождавших нас турок, как откуда ни брался бедный раия тайком, украдкой крестился, кидался ко мне, целовал полу моего платья и исчезал, прежде чем я успел произнести ласковое слово.

Едва ли кто из европейцев, не бывших в здешнем краю, поверит, что такое изъявление чувства к христианину наверно стоило бы жизни бедному раие, если бы его заметил турок, но так безгранично это чувство, что многие рискуют своею жизнию, только для того, чтобы сказать своему семейству, что он прикоснулся к русскому. Такова сила предания и веры.

Все бедствия раиев происходят оттого, что у них отняли оружие. Не хати-гумаюном можно уровнять права христиан и мусульман; кто думает, что в Турции закон имеет какую-либо обязательную силу, что это не совсем мертвые буквы, тот, значит, вовсе не знает Турции. Если европейцы действительно желают сравнения прав всех поданных Турции, если этот вопрос, с которым соединено существование части людей, - христиан, хотя различного исповедания, действительно близок их сердцу, а не составляет предмет дипломатического упражнения, то они должны настоять, чтобы христианам было предоставлено тоже право носить оружие, как и туркам. Горные христиане ценою своей крови отстояли себе это право и живут с турками, замешанными между ними, без всякой вражды, без различия религиозного. Мусульманин, например, при совершении важного обряда обрезания волос у младенцев, избирает для этого весьма часто христианина, который с той поры делается как самый близкий родственник семейства и даже имеет доступ в гарем, на женскую половину дома.

Вообще в племенах полузависимых, на вассальных правах состоящих, а тем более в маленьких республиках, обряды, [26] совершаемые при разных церемониях, почти совершенно одинаковы как у мусульман, так и у христиан — католиков или православных. Свадебные обряды, несмотря на свою сложность, одни и те же у всех племен, за исключением молитвы и благословения священника, но его появление при этом, как служителя церкви, так мгновенно, совершаемое им таинство так мало похоже на наше венчанье, что вы едва замечаете его. Может быть, безразличие религиозных обрядов и служит главною причиною тому, что турки часто женятся на христианках, оставляя им полную свободу исповедывать свою веру. Христиане иногда женятся на мусульманках, но жены их, вообще равнодушные ко всему, не ознакомленные с своею религией, обращаются большею частию в христианство, увлеченные примером всей семьи.

Главная отличительная черта свадебных обрядов, — и она здесь обща всем племенам и исповеданиям, — состоит в том, чтобы как можно возвысить ту жертву, которую приносит женщина, покидая свое семейство, расставаясь с своим девством: каких затейливых препятствий не придумано тут, чтобы отвратить или, по крайней мере, отдалить роковую минуту, и нужно действительно если не геройство, то силу или особую ловкость жениха и окружающих его, чтобы преодолеть все преграды.

Чистота здешних нравов и недоступность женщин могли бы привести к отчаянию европейского Дон-Жуана. Она доходит до фанатизма. Если бы какая женщина изменила долгу жены или девицы, то преступление ее клеймит всю семью и при том в самом отдаленном потомстве, так что нередко молодые люди отказываются от богатой и красивой невесты потому только, что прабабка ее была неверна своему мужу.

Есть многие племена, где женщина и по выходе замуж может оставаться наедине с мужем только тайком, украдкой, если не хочет быть пристыженной при всех; где она не смеет даже говорить с ним при других и вообще должна казаться ему чужой, по крайней мере, до рождения первого ребенка. При таких условиях, можно себе представить, с какими затруднениями сопряжены свидания новобрачных в большом и не достаточном семействе, где все уголки дома наполнены людьми. Это затруднение свиданий, эта таинственность связи поддерживает и разжигает страсть до самой старости. [27]

Но между тем, как вы ждете от меня полезных сведений, я заговорился о женщине, о любви и других отвлеченностях: обращаюсь к стране, по которой мы шли.

Округ Подгорицы, несмотря на значительное пространство земель, славящихся своим плодородием, едва насчитывает 18,000 жителей. Большая часть разбежались от притеснений турок или в горы, или в соседственные независимые округи православного исповедания — в Черногорию, в Васовичи и далее.

Здешний край славится своим медом. Действительно, он необыкновенно ароматен и вкусен, или, может быть, казался нам таким, потому что нечего было больше есть. Воск, кожи, шерсть составляют единственное средство существования края. За них они получают грубые мануфактурные изделия от австрийцев, которые как в Подгорице, так и Скутари господствуют на рынках. В их руках почти вся здешняя торговля, простирающаяся от полутора до двух миллионов в год, считая провоз и вывоз товаров.

Глава X.

Приезд в Подгорицу и первый здесь ночлег. Переговоры с Омер-пашой об очищении Черногории от войск. Личность Омер-паши. Грахово. Участь пленных граховлян. Описание города и пребывание в нем. Невыносимо-бедственное положение страны, представляющей одну обширную тюрьму. Опустошение и истязания. Окончание переговоров с Омер-пашой. Мы покидаем этот край вопля и общего отчаяния.

Переехав Зем по старинному, красивому каменному мосту, аркообразно переброшенному через реку, мы шли равниной, поросшей сорной травой и колючим кустарником, как это обыкновенно бывает на местах, некогда жилых. Несмотря на то, что мы приближились к полю битвы, — не слышно было выстрелов; дело в том, что гонцы, посланные нами из Каттаро в лагерь черногорский и из Скутари к Омер-паше, уже достигли своих назначений и остановили на время, до окончания переговоров, военные действия.

К вечеру мы приблизились к Подгорице и от высланных навстречу людей узнали, что Омер-паши еще нет в городе, но что его ждут в ту же ночь. Нам отвели — как говорили — лучший [28] дом; но в этом доме только в одной комнате можно было жить, — остальная часть состояла из чуланов, затхлых и сырых: кажется, здесь прежде хранился хлеб в зерне. В этой комнате, довольно, впрочем, просторной, разместились мы все на ночлег, за исключением, конечно, турок и прислуги. Трое нас предпочли спать на полу, а З. соблазнил стоявший вдоль всей стены оттоман, и он расположился на нем. Долго я ворочался с боку на бок. Усталость, волнение, кусанье всевозможных гадов, возившихся на нас и около нас, не давали покоя; наконец — я начал было дремать, как вдруг услышал стоны. Сначала не мог я понять — во сне это или наяву; раскрываю глаза — и что же увидел перед собою? Длинную тощую фигуру, всю в белом, простиравшуюся от пола до потолока и, казалось, поддерживавшую своею головой потолок; при едва мерцающем свете ночника я не мог себе представить, что это такое! Но стоны, издаваемые фантастической фигурой, показывали, что она принадлежит человеческой породе.

— Кто тут? Что случилось? - спросил я.

«Это ни на что не похоже, это ад! – отвечал мне знакомый голос.

— Да что такое?

«Крысы, нет не крысы... Это что-то небывалое, невиданное, какие-то чудовищные гады».

Тут только я вспомнил, что мой бедный З. не мог видеть крыс без какого-то нервического отвращения. Он стоял как вкопанный, не смея пошевельнуться, чтобы не наступить на крыс, которые действительно возились тут очень нецеремонно и вполне подтверждали предположение наше, что в доме был прежде склад хлеба. Как ни совестно мне было, но я не мог удержаться от смеха, глядя на полное отчаяния лицо З.

— Да, вам это нипочем, вы привыкли ко всему этому у себя... А у нас этого нигде не видано.

З., произнося эти слова в минуту гнева, конечно, сам не знал, сколько истины в них заключается; на любой станции у нас найдешь все то, что приводило его в отчаяние и ужас, — так как нам не привыкнуть ко всем этим гадам и насекомым!

— И есть люди, которые серьезно рассуждают о возможности преобразовать Турцию! [29]

— Одно возможное здесь преобразование, - заметил З. с такой злостью, к которой он только был способен, — это выбросить из Турции всех турок с их чумой, крысами и гадами в Азию, — пускай распложаются и терзают друг друга там и не заражают собою Европы.

За тем З., позвав человека, принялся затыкать чем ни попало все дыры, откуда, по его мнению, выходили крысы, хотя такую египетскую работу нельзя было кончить и к утру; а я, утешаемый мыслию, что такая ночь, конечно, не расположит нашего комиссара в пользу Омер-паши, уснул крепким сном.

На другой день надо было являться парадно к Омер-паше, мудиру, сераскиру, главнокомандующему всею Румелийскою армией, первому военному человеку в Турции. Особенно неприятна была эта церемония для австрийских офицеров. Что ни говорите о служебной необходимости, а тяжело являться к человеку, которого еще очень хорошо помнили в Далмации как унтер-офицера, или нечто вроде кондуктора по чертежной части при инженерном капитане Кунцихе, (Кунцих при нас был только майором), а потом в том же звании в Заре, откуда Омер-паша бежал, как говорят, по случаю растраты казенных денег; но почему бы то ни было, а бежал — и переменил веру! Еще бы Омер-паша, или Михаил Латос, как его звали в Австрии, каким-либо громким подвигом искупил проступки молодости. Он участвовал в войнах в Сирии, против друзов и курдов, и потом в 1851 году в Боснии и Герцеговине, где действительно очень ловко, силою денег, успел восстановить христиан против магометан и тем подавить восстание; но зато он ознаменовал себя здесь такими гонениями, к которым даже не всякий турок способен; надо быть для этого ренегатом.

Эту ловкость, уменье вести интригу и действовать более золотом, чем мечом, он выказал и в начале войны против черногорцев. Он успел восстановить нахию Пипери против князя-владетеля и посредством их вторгся в границы Черногории.

Описывая жизнь последнего владыки Черногории и начало правления нынешнего владетельного князя ее, я рассказал подробно весь ход войны Омер-паши против Черногории, которую он обещал в течение нескольких дней подчинить турецкому владычеству. Борьба эта за независимость горсти народа, конечно, не [30] может увеличить военной славы Омер-паши. Омер-паша двинулся в Черногорию с 15.000 регулярной пехоты, тремя эскадронами конницы, 18.000 албанцев и с 28 орудиями — и с этими силами ничего не мог сделать против народа, который, после измены пиперян, едва мог собрать 8.000 человек, разметанных в разных концах своих границ, и, застигнутый врасплох, очень нуждался в порохе и свинце. Три месяца, с декабря до половины февраля, продержал Омер-паша свои войска в долинах, покрытых водой, где они болели и гибли сотнями, несмотря на терпение, с которым турки переносят всякого рода труды и лишения, и наконец принужден был силою обстоятельств отступить.

Омер-паша не говорит по-французски; но знает немного по-итальянски; немецкий и сербский языки ему одинаково родные; по-турецки он научился уже в Турции. Мы избрали для разговора с ним язык сербский, так как при переговорах присутствовал Осман-паша, генерал-губернатор скутарийский. Омер-паша вообще боялся возбудить подозрение турок; они и то глядели на него недружелюбно, не забывая его европейского происхождения и не доверяя его новым религиозным убеждениям, в которых он не слишком был крепок. В крайности, однако, прибегали к немецкому языку, чтобы разъяснить какое-либо обстоятельство австрийским комиссарам, которые в свою очередь мало понимали по-сербски.

Противоположность между Омер-пашою и Осман-пашою была резкая, и не столько в наружности, сколько в приеме и, надо сознаться, что в этом случае преимущество было не на стороне европейца.

Конечно, ни для кого не любопытны все наши переговоры, нередко прерываемые, с тем, чтобы не возобновлять их вновь, и опять возобновляемые по поводу каких-либо уступок, и опять прекращаемые... Замечу только, что конечная цель наших требований состояла в совершенном очищении Черногории от неприятеля и возвращение захваченных турками нескольких человек черногорцев, одним словом — в восстановлении прежнего порядка вещей — statu quo ante bellum. Омер-паша наконец и соглашался на это; может быть он даже доволен был, что борьба прекращалась так неожиданно, борьба, которой последствия и исход он не совсем хорошо предвидел. Но вопрос состоял в том, какие именно [31] границы были Черногории до начала войны; вопрос этот, как известно, возбуждался еще недавно и сопровождался теми же спорами, как и при нас, и может быть окончательно разрешен только при одном искрением стремлении, при возможности дать Черногории ее естественные границы, а не те, которые создают случайности войны или мира. Дело в том, что многие пограничные племена при первой возможности присоединяются к Черногории, куда их влекут и предания исторические, и происхождение и вера, или складываются в отдельные республики и ведут постоянную войну с местными турецкими властями. Это то же, что движущиеся пески африканских пустынь: какая возможность определить сегодня, где стояла такая-то гряда холмов вчера и куда увлечет ее вихорь завтра?

Особенным спорным пунктом служило Грахово, которое Омер-паша не хотел очистить от своих войск, и 30 человек пленных этого племени, которых он не хотел выдать, как возмутившихся подданных султана, и осуждал на все истязания турецкой казни.

Читатель, верно, припомнит, что такое Грахово? Это самое храброе племя во всей Черногории, Герцеговине и Албании, а, следовательно, во всей Турции. Оно лежит между границ Черногории, Австрии и Герцеговины. Турки постоянно оспаривают владычество над ними, то у черногорцев, то у самих жителей. Редкий год проходит без взаимных стычек; граховлянин, вверяя посев зерна земле, столько раз увлаженной кровью, должен потом отбивать у неприятеля свою жатву и, может быть, тут же сложить и свою голову.

Не далее как в 1835 и в 1843 годах турки покушались во что бы ни стало завоевать Грахово, и напали на него в первый раз с 12, а во второй с 10,000 войска, но граховляне, которые в то время могли еще выставить до 800 человек в поле, засев в своих домах, служивших им жилищем и укреплением, отбивались в течение нескольких дней, пока не подоспели на помощь черногорцы. Тут пали лучшие люди края. От фамилии Даковича (Вуятчича) остался только Яков, воевода Грахова, 70-тилетний старик, храбрейший во всем крае, с маленьким сыном: человек двадцать остальных членов семейства погибли в различных битвах. Покойный владыка лишился здесь своего брата, [32] 15-тилетняго юношу, надежду и любимца всех черногорцев, красавца собой и храбрейшего между ними, племянника и нескольких человек из своей фамилии. Граховское племя, которое за мою память выставляло 800 человек в поле, теперь уже не может поставить и 400!

Если граховляне в течение более столетия отстаивали с такими пожертвованиями свою независимость, то конечно, мы должны были в свою очередь употребить все усилия, чтобы спасти их от рабства. Особенно участь воеводы Даковича сокрушала нас. Мы знали, как содержались пленные в Турции, а их злейший враг, любимец страны, конечно, мог возбуждать не удивление геройской защитой своего племени, но только жажду мести. Я уже рассказал когда-то, каким случаем этот несчастный старик попал в плен. Нам хотелось выручить его во чтобы ни стало скорее, тем более, что с ним и его сыном, 14-тилетним мальчиком, прекращалась храбрейшая Фамилия граховских воевод; — Яков имел в глазах русских еще другой повод к сочувствию: он вместе с племенем своим, которого не был еще воеводой, дрался в рядах русских против французов, разделяя все случайности экспедиции адмирала Сенявина на Адриатическом море.

Грахово важно для Турции не только в военном отношении, но и потому, что через его земли пролегает торговый путь из Герцеговины в австрийские владения. Это последнее обстоятельство не менее значительно и для австрийцев, потому что главнейшие выгоды торговли принадлежат им, а не герцеговинцам. Поэтому-то они так завистливо смотрят на преобладание черногорцев над Граховом и всячески стараются распространить на него свое влияние. Тем не менее, однако, в этот раз австрийские комиссары действовали заодно со мною, несмотря на все старание разъединить нас... Общими усилиями достигли мы того, что Омер-паша принужден был очистить Грахово и согласиться на выдачу пленных граховлян, содержавшихся в Мостаре. Этот пункт внесен был в общие заключенные нами условия и послужил в прошлом году одним из оснований, по которым Грахово присоединено к Черногории.

Несмотря, однако, на такое письменное обязательство, бедный Яков Дакович и его товарищи были еще несколько времени предметом неприятной переписки между нами и Омер-пашой. [33]

Наконец пленные, сопровождаемые двумя турецкими офицерами, явились к нам в Каттаро; но увы, между ними не было воеводы Якова; старик не вынес своего заключения. В каком положении были прочие пленные — трудно передать словами. Одного вида их, не говорю уже рассказов о том, что претерпели они, достаточно было, чтобы поселить во всей стране ненависть к тем, кто их довел до такого состояния, если бы это чувство не вкоренилось здесь прежде.

Сын Якова, единственный оставшийся в живых, несмотря на его молодость, назначен был воеводой Грахова, по общему желанию всего племени.

После обеда мы гуляли с Омер-пашой по городу. По улицам пусто, а между тем в городе 6,500 жителей, из них тысячи четыре мусульман, остальные православные; но первые большею частию были в лагере, принужденные участвовать в войне, которой не желали, христиане же не смели показываться. Где-где разве, робко и прижимаясь к забору, промелькнет человек без оружия в темной одежде, резко отличавшейся от ярких цветов, которые в употреблении у мусульман.

Омер-паша, жалея, что не может нам доставить никакого развлеченья в Подгорице, говорил, что тут даже нет цыганок. Цыганки, род египетских альме и индейских баядерок; их танцы исполнены сладострастия, которое иногда переходит в цинизм. Во многих городах Албании они составляют единственный предмет развлечения для пашей и богатых горожан, и отвращения для деревенского населения.

Подгорица лежит недалеко от холма (Горица), от которого и получила свое название. Это главный город округа, и местопребывание мудира (губернатора) и кади. Маленькая, чистая река Рыбница протекает через город и недалеко от него падает в Морачу. Город менее грязен, чем большая часть турецких городов; улицы узки; дома разбросаны в беспорядке. Подгорица окружена полуразвалившеюся стеной, которая соединяет ее с укреплением, возвышающимся на холме и окруженным валом; оно тоже в развалинах. Турция сказывается во всем и всюду.

За полчаса, или несколько более от города, виднелись развалины древней Диоклеи, Дуклы, как называют ее здесь теперь. Омер-паша, указывая мне на них, сказал в виде комплимента, [34] что ему известно, что честь открытия их принадлежит мне и то, какими опасностями сопровождалось мое путешествие сюда. Это было 17 лет тому назад. Описание развалин Диоклеи помещено в моем путешествии по Черногории, изданной в 1841 году. Вся Подгорица выстроена из камней, взятых в Диоклее, вот почему здесь нередко поражает вид латинской надписи на камне, составляющем порог бедного дома, или барельеф в углу его.

Вечером играла турецкая музыка одного из возвратившихся из лагеря батальонов. Омер-паша обратил внимание наше на марш, сочиненный, как он сказал, его женой. Жена его была тоже австрийская подданная и ренегатка; впоследствии нам говорили, что она умерла очень трагически. Омер-паша любил рассказывать о своем пребывании в Бухаресте, где он был комиссаром вместе с русским генералом Дюгамелем. Бухарест, по его словам, город веселья по преимуществу, исполнен в его воспоминаниях самыми скандальными историями. Турок, принимающий европейские манеры, и, как водится, не усвоивший европейского образования, на меня производит то же впечатление, как дурная собой старая женщина, которая имеет претензию нравиться.

Несмотря на значительность православного населения, в Подгорице нет церкви. За городом на Горице стояла церковь, устроенная из развалин очень старинного и всеми чтимого храма во имя Св. Георгия: но в 1855 году, когда фанатизм в здешнем крае производил ужасы, достойные других времен, сам губернатор Подгорицы, столь известный своим зверством Али-спаги, с толпою мусульман напал на церковь, взял ее с бою, разрушил до основания, перебил всех людей, запершихся в ней, — не удовольствовался этим — разрыл кладбища, огрубил головы у мертвых тел и разослал их по всем окрестностям, приказав выставить у въездов в деревни. Наших агентов в крае еще не было, да и самые дипломатические сношения с Турцией были прерваны: другие европейские консулы едва заметили это происшествие: в то время православное население, где бы ни было и каких бы убеждений ни держалось, было враждебным в глазах европейцев. Впоследствии дело это было поднято; но требовать правосудия у турок, — значит требовать, чтобы течение реки обратилось вверх к своему источнику, Али-спаги покойно [35] остается губернатором в Подгорице на пагубу всего христианского населения.

Какое невыносимое тяжкое чувство давит грудь здесь, в этой прекрасной и богатой стране, под этим небом ясно-лазоревым даже теперь, в конце февраля месяца. Каждый думает только о том, чтобы уберечь свою жизнь на лишний день, чтобы припасти себе пищу хотя на завтра; слова громкого не услышится; песня, эта песня, где сохранены все народные предания и верования, также как и молитва, схоронены в глубине души, чтобы кто-нибудь не проведал, что они не совсем забыты. Не только о развитии умственных способностей, о развитии труда нет и помину. Никто не умеет читать, даже редкие священники знают грамоту; никакое знание, никакое ремесло здесь недоступно, мать ничему не может учить своих детей; одну вражду и месть к своим притеснителям передает она им. А сколько сил физических и умственных накопилось в этом народе! Когда после необыкновенных усилий успели, наконец, исторгнуть разрешение турок на учреждение женской школы в Сараево, то не долее как через год все присутствовавшие на экзамене, — а тут присутствовали все европейские консулы и духовенство различных исповеданий, — все одинаково были поражены необыкновенными успехами детей, взятых в школу из их полудикого существования. И какие искренние молитвы произносятся здесь за Ту, которая даровала средство образовать эту школу и поддерживать ее.

В округе Подгорицы и думать нечего устроить что-нибудь. Одни развалины видны здесь повсюду! Только для нашего проезда сняты были человеческие головы с высоких шестов, на которых торчали они, но запекшаяся кровь еще виднелась на шестах!.. Скорее отсюда! Сердце изныло болью при виде этого общего тюремного, гробового заключения страны, при виде этих болезненно покорных, безропотных лиц, при виде необузданного насилия, забвения всех прав народных, пренебрежения всех условий человеческого существования!.. К счастью, нам удалось покончить с Омер-пашой, в чем, конечно, много помогли дипломатические переговоры, которые в то же время велись в Константинополе и вначале велись с успехом для нас. Австрийские офицеры, также как и мы, стремились вырваться скорее из этого злополучного края, а каково же тем, которые осуждены в нем жить навсегда! [36]

Глава XII

Последняя поездка в Черногорию и окрестные земли, и последнее о них слово.

Менее чем через год вернулся я сюда, но уже совсем при других обстоятельствах. Война гремела на Дунае. Европа шла против нас: Австрия вооружалась. Австрийские власти смотрели на меня подозрительно, турецкие — но я уже более не справлялся об них! — западная часть Турции от княжества Сербского до королевства Греческого подымалась из-под тяжкого гнета.

Бывают в народе минуты торжественные — когда он, проникнутый сознанием собственного общечеловеческого достоинства, без всякого двигателя, без всякой особенной побудительной причины, без предварительного между собою соглашения, встает как один человек… В этом случае его стремления, его удары бывают всесокрушительны; но нужна разумная воля, которая бы направила эти стремления, которая бы соединила все эти разнохарактерные массы парода, все благородные порывы его, и направила к одной цели; цель эту хотя и сознает каждый из действующих лиц, но часто стремится к ней различными путями.

Историки обыкновенно поясняют подобные события каким-нибудь частным случаем, появлением на поле действий какой-нибудь личности, политической необходимостью, враждебным столкновением интересов и т.д. Между тем как все это есть только неизбежное проявление общего состояния духа народа, выраженное в той или другой форме, вызванное самими обстоятельствами.

Я видел вблизи подобное явление. Вся Фессалия, часть Македонии, Боснии, Герцеговины, Албания взволновались. Народ глухо зашумел, как море перед бурей, и буря разразилась внезапно, когда менее всего ее ожидали, когда самый народ не был приготовлен к ней. Только тогда, когда надо было драться, увидели, что не было ни пороху, ни свинцу, и на первых порах дрались чем ни попало, повсюду одерживая верх над неприятелем, — так силен был порыв народа, такой панический страх объял турок.

Вот в какой форме первоначально выразилось это восстание. В конце января 1854 года, жители местечка Радовицы, измученные, подобно другим, мусульманами, взялись за оружие, перебили [37] часть турок, другую выгнали и объявили себя свободными. Подобные происшествия повторяются часто в Турции, но остаются изолированными, без последствий: не так было тогда при общем настроении народа. Радовичане издали следующую прокламацию:

«Мы, жители Артской области, тяжко порабощенные, обремененные непомерными налогами, терпящие от диких варваров турок насилия всякого рода и даже посягательство на честь наших дочерей и сестер, обещаем продолжать общую войну, начатую в 1821 году, и клянемся именем Бога и священного отечества, что не положим навсегда оружия, пока не искупим свою свободу. Мы уверены, что к нам пристанут как освобожденные уже греки, так и те, которые несут еще иго турок, — чтобы сражаться за веру и отечество. Эта борьба, как и прежняя, будет борьбою святою, справедливою, основанною на народном праве, и потому никто не осудит нашего дела. Итак, братья, в наш общий бой! За оружие! Долой цепи варварского владычества! Покажите всему миру, что вы сражаетесь за веру и отечество! Господь – защитник христиан!».

На следующий день к радовичанам присоединились уже все, куда успел достигнуть их голос: Сули, Ламара, Кампоти, Зоамерка и другие соседственные деревни стали в ряды восстания — и полилось оно во все края!

Напрасно будут утверждать, что восстание вспыхнуло от внешних побуждений и поддерживалось иноземною политикою. — Ничуть не бывало! Политика, конечно, могла бы им воспользоваться, но не умела или не хотела по причинам, которые объяснит история. Один греческий двор еще некоторое время выражал сочувствие общему делу христианства, но скоро и это внешнее проявление было подавлено наплывом иностранных войск в королевстве. Только частные люди пришли на помощь своих братий по вере или по происхождению, и эти люди были большею частию греки, — отдадим им полную справедливость. Все, что было лучшего в Афинах, отправилось с оружием в руках в Артскую область: Генерал Цавеллп, бывший некогда президентом совета министров, Гривас, Хаджи-Петро, сын знаменитого Боцари и пр. Другие, видя ясно, в какую бездну ринулись эти защитники прав человечества, не имея никаких средств выдержать предстоявшую продолжительную борьбу, кинулись во все концы Европы искать поддержки правого дела. Не от правительств ожидали они помощи; политики [38] этих государств отвечал бы им, что они должны слушать голос рассудка, а не сердца, и, может быть, в видах тяжкой необходимости и в силу того же рассудка посадили бы ни в тюрьму. Не знаю, может ли какой-либо рассудок в мире терпеть и даже поддерживать насилие и незнающий пределов фанатизм, преследующий и умерщвляющий все, что не поддается его влиянию, в виду и как бы в посмеяние всему христианскому миру. К благотворительности народной обратились ревнители народного дела, и в несколько дней собрали в нескольких столицах более миллиона франков.

Нужно было всю изобретательность грека и всю отвагу славянина, чтобы провезти купленные на эти деньги порох и оружие в Албанию, несмотря на всю бдительность неприятельских судов и береговой стражи, предуведомленной о контрабанде.

Повторяю, не ищите причин внешних этого восстания. Народ поднялся в одно время и одною душою, потому что в душе накипела вражда и ненависть до невозможности долее терпеть, потому что насилия раскаленным железом коснулось обнаженных костей каждого.

Война за освобождение юго-западных провинций Турции представляет подвиги самоотвержения и геройства изумительные, подобные разве тем, которые встречались за освобождение Греческого королевства, — и удивительно, как до сих пор ни один из очевидцев не передал этого эпизода войны за независимость. Народы приобрели бы несколько блестящих страниц в похвалу свою. Это было бы дело афинских греков, участников в войне. Славяне сложили несколько песен про битвы того времени и тем покончили свой литературный труд: до того ли им бедным теперь! Русскому не приходится писать об ней.

В редкие минуты, когда душа просится наружу, случалось мне рассказывать двум-трем приятелям некоторые события этой войны. Один из них так увлекся, что обещал включить их в какой-нибудь из своих рассказов, — тогда, я уверен, под его творческим пером восстанут эти живые образы, полные простоты и всесокрушающей силы духа, и потребуют отчета у людей, принесших их в жертву каких-то мнимых политических расчетов…

Е. Ковалевский