КОВАЛЕВСКИЙ Е. П.

ПУТЕВЫЕ ЗАПИСКИ О СЛАВЯНСКИХ ЗЕМЛЯХ

Глава I.

Вид на Триест с «Общины». — Внутренняя жизнь города. — Впечатление, оставленное им. – Плавание по Адриатическому морю на пароходе и парусном судне. – Лессино. – Зара в древние, средние и новые времена. – Население и управление Далмации. – Католики и православные. – Расставанье с Зарой наших моряков.

Много раз, в различное время года и дня, при восходе солнца и при закате его, в ту пору, когда мириады звезд кропили своим трепетным блеском усталую землю, и когда яркое солнце обливало ее потоком лучей, — много раз подъезжал я к Триесту, после скучного сухопутного переезда от Вены: и всегда, поднявшись на вершину «Общины», останавливался невольно, пораженный чудной картиной города, раскинувшегося у подошвы и на скате горы, и безграничного моря, то тихого и гладкого, как стекло, то бурного и пенящегося у своих берегов, одинаково величавого и прекрасного, особенно когда подъезжаешь с материка, и глаз еще не привык к этому зрелищу.

Море так близко и приветливо ластится к городу, небо такое ясное, голубое, итальянское, воздух так легок и наполнен свежестью садов и воды, что Триест, когда глядишь на него сверху «Общины», представляется самым благодатным, полным мира и счастья городом. Не то, когда въезжаешь в него: вас прежде всего поражает эта суетливая, полная труда и заботы жизнь, которую вы встретите в каждом торговом городе, а Триест торговый город по преимуществу, и только торговый! Биржа заменяет [2] все интересы; упадок цен на пшеницу или возвышение курса волнует его более чем какое-либо политическое событие, не имеющее влияния на его торговую деятельность; Ллойд — душа города. Я уже сказал, что посещал Триест в различные эпохи; останавливался в его великолепной гостинице, когда она носила с гордостью на своей вывеске могущее в то время имя Меттерниха, и тогда, когда эта вывеска, сбитая и втоптанная в грязь, была заменена другою, с именем «Национальной гостиницы». Но все это было только наружное и частное изменение; это была слабая дань, заплаченная времени и обстоятельствам. В 1848 году, как и прежде, как и после, Триест заботился только о своих торговых интересах; за них страшился он приближения итальянского флота и итальянской революции; ради их он льнул более к правительству Австрии, чем к своей национальности, — если только у него есть национальность: Триест самый космополитический город в Европе.

Впрочем, и в этом по преимуществу меркантильном городе есть нерв, трепещущий не от одних торговых побуждений, есть чувство, готовое откликнуться не на один биржевой призыв, и вздрогнуть не от одного известия о банкротстве какого-либо огромного дома. В Триесте есть часть населения, незначительная числом, но важная по богатству, а следовательно и по влиянию; время от времени она приходит в большое волнение, образует кружки, перешептывается с таинственным видом, толкует с капитанами и шкиперами кораблей, делает между собой денежные сборы, — это население греков, население славян православного исповедания. При первом известии с Востока, при первой пробудившейся надежде на освобождение своих единоверцев от ига, тяготеющего на них, они готовы пожертвовать своим достоянием, которое с таким трудом нажили, чтобы доставить средства для дела общего. Надо было видеть их энтузиазм в столь памятный для всех, преданных своей вере и своей истории, 1853 год!

Жизнь человеческая слагается под влиянием времени и разных внешних обстоятельств точно также как кора земная; по напластованию и числу горных пород можно узнать древность формации и те геологические перевороты, которые сопутствовали ее образованию. Впечатления, оставленные во мне жизнью в Триесте, конечно, более зависели от обстоятельств, окружавших меня, чем от внешней обстановки самого города. Здесь бывал я в пору моей [3] первой молодости, бывал и в последнее время; в то время, когда весь интерес города — после торговой деятельности, конечно — ограничивался любовными интригами В. или похождениями танцовщицы Мевуд, и когда политические бури, потрясавшие Европу, грозили и самому Триесту; я видел здесь половину поколения, прошедшего мимо меня; богатые торговые дома — обанкрутившимися, и новые, воздвигшиеся на их развалинах; видел женщин, красотою которых некогда восхищался, покрытых морщинами, и их дочерей в полном расцвете красоты, — но ими я уже не восхищался. Правда, случилось еще кинуть на отходивший от пристани пароход свою шинель, чтобы прикрыть ею женские плечи, продрогшие от внезапно налетевшего холодного ветра; но ветер ли был причиной, ослабевшая ли от времени рука, — только шинель не достигла парохода и упала в море....

Что оставил в моем воспоминании Триест, кроме чудного вида с «Общины», глубоко врезавшегося в памяти? Во-первых, ту ничем неизгладимую с сердца сцену, когда сотни наших матросов с трех военных судов, застигнутых объявлением войны в Адриатическом море, должны были оставить их и сухим путем отправляться в Россию. Только родину свою могли бы эти люди оставить с таким горем, как свои суда, с которыми расставались навеки... Потом, запах смолы и корабельных снастей, тысячи судов в гавани и сотни полицейских на пристани.... Вот, кажется, и все, что осталось в памяти от Триеста! Здесь даже нет обычных в итальянских городах чичероне, которые бы вам показали несколько вросших в землю камней, выдавая их за знаменитые римские развалины, и вы сами должны отыскать эти местные памятники древности.

Впрочем, и то сказать, Триест более не итальянский город; Итальянцу здесь все чужое — и правительство, и законы, и язык, на котором распоряжаются австрийцы. Еще менее можно назвать Триест городом немецким: здесь ничто не любит немцев, и самое небо, голубое и ясное, небо итальянское, стало чаще хмуриться в последнее время.

Теперь переезды из Триеста морем легки и удобны; но в 1836 году я еще переезжал Адриатическое море на трабакуле — купеческом парусном судне. Невозможно себе представить, каким затруднениям подвергалось тогдашнее плавание, не говоря уже о [4] случайностях всякого морского путешествия па парусном судне. Это несчастное судно не могло свободно пристать ни у одного берега, хотя бы экипажу его нечего было есть: таможенные постановления, а еще более карантинные, были для него неумолимы. Попечительность правительства о благосостоянии здоровья своих подданных, всегда находила возможность не допустить или затруднить доступ корабля в свой порт, если он не туда первоначально предназначался, под тем предлогом, что он мог коснуться в море другого судна, шедшего с Востока: это именно сделали и с нами, несмотря на то, что у нас на судне оставалось очень мало съестных припасов и еще менее воды, так как мы пробыли в море, по случаю противных ветров, гораздо долее, чем предполагали. Конечно, облегчительные меры и вообще некоторая свобода таможенных и особенно карантинных постановлений послужили столько же, сколько и применение паров, к развитию торговли и пароходства в тех громадных размерах, до которых они дошли в наше время. Это, впрочем, было мое последнее плавание на парусном судне. В том же году я возвратился уже на пароходе Ллойда.

Пароходы Ллойда не велики и не красивы, но довольно удобны; осторожность капитанов, управляющих ими, доведена до излишества, и, сколько мне известно, не было ни одного несчастного случая на этой линии. Капитаны и их экипажи почти исключительно далматийцы или из Бокко-ди-Каттаро, православного исповедания, и потому немногие русские, которым случилось посещать этот край, пользовались у них особенною заботливостью, — разумеется, если не было на пароходе какой-нибудь австрийской власти, которая бы следила за сношениями капитана с иностранцами. Вообще служащие на пароходах Ллойда возбуждают подозрение и недоверчивость правительства.

Пароходы, идущие из Триеста в Каттаро, почти нигде не теряют из виду берегов Далмации, которые чрезвычайно живописны и далеко лучше противоположного низменного и унылого берега Италии. Один Корнеро пугает мореходцев. Это залив, заканчивающий плодоносную Истрию и служащий началом скалистой Далмации. Он окружен высокими горами Мажоре, которые сливаются с цепью Велебича, имеющего 5,439 футов высоты. Постоянно сильные ветры, нередко превращающиеся в бурю, господствуют в Корнеро, который вполне оправдывает свое название (Core nero — черное [5] сердце). К счастью, переезд через него не более двух часов на пароходе.

В первый раз пароход останавливается в Лессино, но только на полчаса. Это небольшой городок, тысячи в две с половиною жителей, но очень богатый. Многие из его жителей имеют по нескольку своих судов.

Затем часу в 4-м вечера на другой день, т.е. часов через 48 по выходе из Триеста, приезжают в Зару, где ночуют, и часу в 40-м уже отправляются далее.

Зара, главный город Далмации, Рагузы и Бокко-ди-Каттаро, местопребывание генерал-губернатора и средоточие управления этих провинций. Город в живописном местоположении; залив как-то особенно приветливо обгибает его и служит отличною гаванью; за ним возвышаются амфитеатром гряды гор; на противоположной стороне загородные домы, разбросанные деревья, которые в марте месяце уже покрываются цветами; вообще здесь не знают зимы с ее снегом и холодом. Но если хотите сохранить добрую память о Заре, то не входите в нее: здесь уже отзывается Востоком! Все свидетельствует вам о некотором значении и богатстве города в древние и даже средние века, и ничтожестве, грязи и бедности настоящего времени. Зара, известный в древности под именем Ядера и потом Диодра, был главным городом Либурнии, которая простиралась от реки Теданиуса до Тициума, нынешних Цермагне и Керки. Город еще носит следы владычества Рима, но их уже надо отыскивать; древние остатки заделаны в средневековые и даже новые здания; иные собраны в частных коллекциях; наконец, несколько древних обломков вросло в землю и заглохло в траве. Одно здание уцелело: это, по словам Фарлата (Illyricum sacrum ч.5, стр.3), древний храм Юноны, но он до того застроен новыми зданиями, обезображен и завален разным хламом, что нет возможности составить себе какое-либо о нем понятие.

Зато владычество Венеции отразилось неизгладимо здесь, как и по всему берегу Адриатики, Толстые стены укреплений Зары стоят непоколебимо; это правда, что они поглотили много камней из древних римских зданий; но зато обратите внимание на главные городские ворота, на восточной стороне: это рисунок Сан-Микели, [6] приведенный в исполнение его учеником и племянником Жироламо, если не ошибаюсь. Соборная церковь построена в XIII веке знаменитым Дондолой, по взятии Зары соединенными силами Венеции и Франции. К сожалению, Венеция повсюду оставила, рядом е следами своего могущества, богатства и силы, свидетельства своей тирании. В Заре на piazza delle erbe возвышается еще и теперь колонна коринфского ордена с кольцом для цепей и иссеченным на ней крестом: к этой колонне приковывались обвиненные, выставляемые на позор, прежде совершения над ними казни. Некоторые говорят, что колонна служила местом убежища для преступников; кто достигал ее и успевал стать под крест, тот считался неприкосновенным под сению его; но, как известно, местами подобных убежищ служили только паперти известных церквей в средние века; кроме того, висевшая на столбе цепь свидетельствует явно о его назначении.

Замечательнее всего в Заре — это картина, находящаяся в монастырской церкви Св. Марии, налево от входа: по словам одних она работы Тициана, по словам других — Тинторета. Чьей бы, впрочем, кисти ни была картина, но она произвела на меня такое глубокое впечатление, какого я давно не испытывал. Лицо Богоматери, проникнутое тихою грустью, самоотвержением и преданностью своей судьбе, — это соединение неба и земли, человечества и божества, плоти и духа, — до того прекрасно, многозначительно и истинно, что вы не можете отвести от него глаз, оторвать мысли, пока наконец усталая голова невольно опускается. Церковь очень стара: она построена еще в XI веке и потом — частию возобновлена.

Обратимся, наконец, от города древнего и средневекового к городу настоящему, от величавой римской тоги и роскошных бархатных плащей, к белым, плотно обтягивающим тело мундирам австрийских офицеров и солдат, и лохмотьям нищих, которые на далматийском берегу, кажется, составляют господствующее население. Каких нищих здесь нет? Представители уродства, калечества и безобразия всего света, кажется, назначили себе местом сходки и свидания берега Далмации столь живописные, но вместе с тем, покрытые голыми скалами, которые и в годину лучших урожаев не могут прокормить половину своего населения. Правда, далматийский берег представляет превосходные порты, между тем как противоположный берег адриатико-итальянский почти [7] вовсе не имеет их; но что возить и что вывозить отсюда? Далматийцы лучшие моряки — и это единственный источник благосостояния многих из них, которые, начавши свою жизнь простыми матросами, потом становились капитанами чужих кораблей и наконец заводили и свою собственную трабакулу. В Заре не более 6,000 жителей, если не считать военных, которых число в последнее время очень увеличилось, по случаю сомнительных пограничных дел и беспокойного состояния Черногории.

Странные были отношения мои к здешнему генерал-губернатору. Надо заметить, что Мамула единственный человек в Австрии, который, исповедуя православную веру, достиг этого важного звания. К такому необыкновенному явлению, конечно, много способствовали самые обстоятельства, как-то желание угодить славянам Бокко-ди-Каттаро, и прочее... Зато правительство австрийское зорко сторожит малейшее действие генерал-губернатора Мамулы, окружив его своей недоверчивостью и подозрительностью. А так как отношения мои к правительству были неодинаковы, то и генералу Мамуле приходилось менять обращение со мной, что нелегко было сделать: сошедшись в благую для двух правительств минуту, мы довольно сблизились, чтобы потом, без всякого ущерба для своей совести, вдруг изменять отношения свои один к другому. Притом же Мамула, что бы ни говорили о его двуличности, в душе своей человек прямой и честный; но поставленный между своими единоверными соплеменниками и правительством, стремящимся к единству своей господствующей религии, господствующего языка и закона, он, конечно, находится в самом затруднительном положении, и надо удивляться, как он еще так долго сохранил свой пост; правда, он приобрел некоторое доверие правительства ценою своей популярности в народе.

Я очень хорошо понимал это положение Мамулы, и потому, смотря по обстоятельствам, иногда оставался в Заре на три дня, до следующего парохода, и присутствовал на обедах и вечерах; в другой раз ограничивался кратким официальным визитом генерал-губернатору.

В Заре мы часто посещали театр, конечно итальянский, видели примадонну, от которой в восторге все Далматийское Поморье. Когда я приехал в Каттаро, одним из первых слов начальника округа было, как я нахожу Зизини (кажется, так ее звали), не [8] правда ли, что превосходна? Радуйтесь же, мы будем ею наслаждаться в течение всей зимы; правда, это нам и стоило денег, — представьте — ей дали по два флорина за вечера и 500 фл. за сезон! — Зизини коса, имеет грубый венецианский выговор и, когда играет в трагедии, то, кажется, так и лезет с кулаками в партер: это однако не мешает восхищаться ею зарской публике, в которой есть также свои театралы: видно уже так на свете водится, от Пекина до отдаленного уголка Далмации. Здесь, как и в каждом городе Далмации, есть общественная зала, где даются зимою балы, есть гулянье — маленький, но красивый садик, есть военная музыка по воскресеньям и четвергам против дома генерал-губернатора. Было время, что пароход, на котором я приезжал, встречался этой музыкой.

В Заре живет епископ, который заведывает Православною Церковью во всей Далмации и Истрии: нынче епископом Княжевич, человек молодой и образованный. Не станем обвинять его, что он так мало сделал для своей паствы. Положение его не менее затруднительно, как и самого генерала Мамулы. Впрочем, не смотря ни на какие отношения, он принимал меня довольно радушно, хотя далеко не так, как принимали меня бедные священники нищенских деревенских церквей. Православная наша церковь весьма стара; она построена еще в XV веке, возле дома епископа. Тут существовало некогда большое глаголитское училище, в котором нынче помещается католическая школа; училище для детей православного исповедания находится в бедном состоянии,

Во всей Далмации 417,188 жителей, из которых 80 т. православного исповедания. Они разделены на 4 округа. В Зарской округе 106,044 католиков, 728 униатов, 45,130 православных и 15 человек разного исповедания. Католики имеют 6 епископов, управляемых архиепископом, который живет также в Заре.

Власть духовенства католического восстает все грознее и самовластнее в австрийских владениях, и чем далее от столицы, чем более в соприкосновении с другими исповеданиями, тем она неумолимее, мрачнее, окружена интригой и насилием. Завладев образованием, частью прежних своих имуществ и совестью, иезуиты начинают презирать гражданскую власть и образуют свое государство, Status in Stati. Одна тайная полиция австрийская, облеченная, [9] впрочем, в свою особую форму, еще не склоняет своей главы перед этой властью.

Спрашивается, может ли при этих условиях действовать свободно и разумно генерал-губернатор, еще православного исповедания и славянского происхождения?

Если хотите унести из Зары более приятные впечатления, взойдите на старинную башню, находящуюся возле дома генерал-губернатора: к сожалению, для этого нужно «позволение правительства», хотя в башне ровно нет ничего, кроме голых стен, но не всякому позволяется видеть город как на ладони. Как бы то ни было, но я советую вам зайти к адъютанту генерал-губернатора и добыть от него это позволение; вы вполне будете вознаграждены за свои хлопоты. С вершины башни открывается вся окрестная сторона: ваши взоры переходят от мысли тесного города и зеркальной поверхности вод, окружающих его, на зелень холмов и купы деревьев; одиноко раскинутые между ними красивые загородные дома, наконец заслоняются на востоке грядою гор, на вершинах которых блестит, освещенный последними лучами заходящего солнца, новый слой снега. Особенно красиво выказывались из яркой зелени деревьев дома албанцев, перешедших сюда лет 80 из окрестностей Антивари и сохранивших теперь еще свои нравы и одежду. Было воскресенье, когда я посещал башню, и живописные группы этих албанцев смешивались с толпами гуляющих около деревни горожан. Пристань, у которой стояли пароходы и фрегат с развевающимся русским флагом, была усыпана народом. Возвращаясь на пароход, мы узнали причину такого притока народа не только из города, но и из окрестных деревень. На другой день, рано утром, должен был отправиться экипаж нашего фрегата, и добрые далматийцы — единоверцы, свыкшиеся с русскими матросами, пришли проститься с ними. Этот фрегат отделился от двух русских бригов, на том основании, что три военных суда одной державы не могли оставаться в австрийской гавани, хотя в мирное время они стояли вместе на рейде Триеста. На пристани происходили самые трогательные сцены: «Смотри же, земляк, скажи куму, чтобы берег моего крестника, да непременно отписал бы мне в Николаев, когда у него зубы начнут прорезываться — гостинец пришлю», - говорил один матрос, обнимая какого-то плечистого далматийца. Другой менялся крестом с своим приятелем [10] на вечное побратимство; третий допивал бутылку крепкой туземной водки с «земляками». Были сцены более сердечных излияний: в отдалении, в тени, образуемой изгибом городской стены, матрос с жаром доказывал какие-то горькие истины бедной рыдающей подруге своей, которую покидал навеки; он говорил ей, вероятно, и о долге службы, и об обязанностях своих к отечеству и, может быть, о том, что не перестанет любить ее и в отсутствии, и о многих других прекрасных вещах, которые говорятся в этом случае, и которым, увы, еще иногда верят в минуту расставанья.

Матросы и далматийцы совершенно понимали друг друга, после краткого пребывания первых в Заре. Дружба между ними возникла скоро, со свойственным всем славянам увлечением, а общая Церковь заключила их единокровный союз.

На другой лень, рано поутру, я простился с офицерами и экипажем нашего фрегата. Из них немногих уже я застал в Севастополе: храбрый командир фрегата, Тирольд, пал один из первых на стенах осажденного города.

____________

Глава II.

Воспоминание. — Ряды пустынных островов. — Себенико, его нищета, нечистота и предательская мостовая; посещение австрийского офицера. — Буря на море; гряда подводных камней «Планка». — Спалатро: древний город с его дворцами и храмами; соседственные с ним развалины Салоны и Классы; Спалатро настоящего времени.

Часто обстоятельства неважные, картина природы, мимо которой вы бы прошли в другое время, не заметив ее, раздавшийся в горах рожок пастуха или где-нибудь вдали звон колокола, призывающий к молитве, сильно действуют на душу, уже подготовленную к потрясению. Никогда не забуду я, какое впечатление произвела на меня однажды простая сербская песня, которую я слышал уже прежде несколько раз с едва заметным участием. Это было в начале военных событий, потрясших большую часть Европы. Я посетил давно знакомого мне деревенского священника, [11] находившегося в нескольких часах от Зары. Старик очень обрадовался мне и где-то достал гусляра, что было не так легко сделать, как в Бокко-ди-Каттаро или Черногории. Гусляр пел про битву на Косовом поле, про то, как пали царь Лазарь и славные витязи его, как погибло царство Сербское от измены неверы (изменника) и проклятого Вука Бранковича и от несогласия некоторых славян. Песня переходила мало-помалу от тона воинственного, от звука брани и ненависти враждующих, к тону грустному, задушевному, когда покинутые дома жены и дочери узнали о последствиях Косова побоища. Вот что говорится в песне о жене Юг-Богдана, старца-героя Сербии, с девятью сыновьями своими, павшими за веру и родину в этой роковой битве.

Молилась она Богу, чтоб дал ей очи соколины, крылья лебедины, и Бог сделал по молитве ее, и полетела она на место боя, на Косово поле; но что увидела она? Девять мертвых сыновей, десятого простертого старика-мужа, девять коней, ходящих по воле, и над ними девять соколов уже вьются, девять хищных зверей поджидают добычи. «Старая мать сдержала свое сердце, и слезы не проронила». Вот воротилась она домой; снохи кинулись к ней, как кукушки горько куковали, рыдали дети их сироты: «старая мать сдержала свое сердце, и слезы не проронила». Слышит она, как ржет конь любимый одного из сыновей, сына любимого Демьяна, и хочет забыть она, отчего ржет «Зеленко»; не голоден ли он, напоен ли он? - спрашивает старуха. Нет, - говорит вдова Демьяна, - конь ржет и тоскует, что не вынес своего господина из боя! «А и тут старая мать скрепилась, сдержала свое сердце, и слезы не проронила». Но вот на рассвете видит она: по поднебесью два врана-гайворона летают: крылья по плечи в крови; клюв белой пеной покрыт; и несут они руку мощную, юнацкую, на руке перстень золотой, и уронили враны-гайвороны руку на грудь матери. Смотрит мать на руку, смотрит на кольцо, и все еще не хочется ей верить истине, и зовет она жену Демьяна: посмотри, сноха, моя милая, чья это рука? Может, ты узнаешь. — «Как не узнать, моя дорогая, перстень этот был со мною на венчанье; то перстень моего Демьяна, то рука его, моего сердечного». И берет старуха снова руку, грустно смотрит на нее, и тихонько приговаривает: «Ты, рука моя, ты, ветка зеленая старой яблони, где ты выросла, расцвела, где ты сломлена! А росла ты [12] на груди моей, а срублена на Косовом поле». И не вынесла старуха-мать этого нового испытания, и упала бездыханная, и отошла за своими девятью Юговичами, за десятым стариком своим Югом-Богданом.—

Отчего же именно в ту минуту, так резко поразило меня сравнение старухи матери с старою землею южных славян: крепилась она долго, перенесла многие испытания, не проронив ни одной слезы, то тая в сердце темную надежду, то снедаемая жаждой мести, неужели же наступало то время, когда бездыханным трупом должна была упасть она!.. По другому варианту сербской песни, старуха Юга-Богдана «не выдержала, горько взрыдала и стала молиться Богу». — Мы принимаем этот вариант песни, более близкий к духу народному, нелегко предающемуся безнадежному отчаянию.

Вскоре миновали мы Зару-векию, славную во времена римлян и известную при славянском владычестве, — ныне это небольшое местечко в 500 человек жителей. Отсюда до Себенико мы переходили из одного канала в другой. Ближе к Себенико группы островов до того стеснились, что надо большую опытность мореходцам, чтобы не запутаться между ними и не наткнуться на подводные камни. Пароходы пригоняют так, чтобы пройти засветло этим каналом. Острова дики и пустынны. Только пастухи переходят сюда иногда летом; не знаю, однако, что делают они здесь со своим скотом, потому что на островах, кроме одних камней, ничего не видно. В старые времена они служили убежищем беглецам и ускокам всех стран, промышлявших здесь по преимуществу морскими разбоями во время богатства и неурядицы окружных республик. Нередко эти пираты сглаживали выдававшиеся во время отлива с поверхности моря камни, и введенные в обман моряки попадали на них и делались добычею хищников. Нынче совершенное обеднение края выжило их голодом из этого убежища.

Острова Адриатики, почти без исключения, примыкают к далматийскому, а не итальянскому берегу, а потому большею частию разделяли участь первой, переходя из рук в руки, и еще в начале нашего века обагрялись кровью; остатки многих укреплений, из которых, как увидим далее, некоторые возобновлены и увеличены в грозном виде, свидетельствуют, что они не легко сдавались. [13]

Менее чем на полпути до Себенико, открывается весьма живописно вдали на твердой земле Врана, которая служила в продолжение двух с лишком веков местопребыванием темплиеров; теперь это ничтожный городок Далмации.

Себенико представляет превосходный порт, хорошо защищенный крепостью св. Николая, которая словно вышла из воды у самого входа в гавань и заслонила ее собою. Крепость, построенная венецианцами, подобно прочим укреплениям Адриатики, поддерживается в исправности австрийцами. Это единственный остаток средневековых республик, сохраненный нынешним правительством. Самый город лениво и неуклюже взбирается от моря на дикие каменистые горы Далмации. Дома, заключенные в узких, грязных и смрадных переулках и испещренные всяким тряпьем, вывешенным из окон и дверей, силятся приподняться один из-за другого, чтобы взглянуть хотя своей верхушкой на свет Божий и разгульное море, которое хлещет волнами у его подошвы. Под стать этим домам теснятся на улицах нищие, оборванные и изуродованные, и разного рода подозрительные физиономии мужеского и женского пола, предлагающие вам все, не дающие покоя и не отстающие от вас ни на шаг. Неудивительно, впрочем, что здесь так много нищих-калек; в городе нельзя сделать несколько шагов, чтобы не упасть, а иногда и не оборваться вниз. Улицы вымощены большими, выглаженными временем глыбами камней, по которым во время дождя и после него (а зимою здесь постоянные дожди) вы скользите, как по голому льду.

Долго буду я помнить, как однажды, в глухую и бурную ночь, я подымался на самый верх города. Желая избегнуть пароходной качки, которая, несмотря на приютную гавань, все-таки была довольно чувствительна, я решился было ночевать в гостинице. «Пилигрим» считается лучшею гостиницею во всей Далмации, хотя в сущности это весьма мало говорит в ее пользу; она только на половине городского ската, и я надеялся легко туда добраться. Но на беду мою австрийский офицер, добрый и приветливый, как была большая часть австрийских офицеров в отношении ко мне, настоял, чтобы я ночевал у него, говоря с гордостью, что у него есть железная печка, не помню, от кого ему доставшаяся. Это предмет роскоши, почти неслыханный в Далмации, где дома сквозят, и ни одна дверь, ни одно окно не притворяются плотно. [14]

На дворе было сыро и холодно, и печка соблазнила мена. Мы отправились. Офицер, с каким-то оборванцем, местным чичероне, несшим фонарь, шел вперед; я назади, опираясь на двух других оборванцев. Было очень темно; я поминутно скользил или спотыкался, то на лестнице, внезапно очутившееся под ногою, то о камень, торчавший среди дороги. Офицер ободрял меня, уверяя, что камень очень замечателен и принадлежит почтенной древности Рима, и обольщая надеждою на скорое окончание пути; но путь казался все длиннее и длиннее, по мере того, как мы шли. Двое оборванцев — я это ясно чувствовал и молчал — шарили по моим карманам и вслух заводили спор по случаю дележа моей собственности, полагая, конечно, что я не понимаю их наречия. Так иногда два доктора у постели больного произносят смертный ему приговор, на своем мертвом латинском языке, в совершенной уверенности, что их не понимают. Я уже едва передвигал ноги; и если бы мои вожатые сняли с меня сюртук, и тогда не стал бы сопротивляться. Наконец-то отозвались в ушах моих столь давно ожидаемые мною слова австрийского офицера, повторенные торжественно тремя оборванцами: «Ну вот мы и пришли!». Мы точно пришли к дому; но подняться в него был труд, не менее важный, как и достигнуть его. Я часто поднимался по веревочным лестницам шахт, но право, не могу надивиться, как я мог взобраться в квартиру моего приятеля по лестнице, на которой местами не доставало ступеней, местами они дрожали и изгибались под ногами, как живые; по лестнице крутой, без перил, при тусклом свете фонаря, который то и дело исчезал — за ее изгибами и поворотами; и взобраться до третьего этажа!.. Зато, когда мы очутились в комнате, радушие и гостеприимство ее хозяина вполне вознаградили меня за предпринятый труд; услужливый денщик его, беспрестанно понуждаемый своим офицером, до того накалил печь, что мы наконец принуждены были открыть окно, прежде чем улеглись спать.

На другой день, рано утром, радушный хозяин принялся сам за непривычный для него и вовсе неизвестный его денщику труд приготовления чаю, по русскому обычаю, которым все мы остались очень довольны.

Пароход давно дымился и свистал, когда я ступал на него с неприятным чувством ожидания сильной качки и всех ее последствий. Прежде, однако, чем оставим Себенико, укажем на [15] замечательный по архитектуре собор, построенный венгерцами в XV веке. Для любознательного путешественника не лишним будет съездить также посмотреть водопад Керка, за три часа езды отстоящий от Себенико. Масса воды его невелика, но роскошь окружающей растительности и дикость природы невольно поразят вас. Во время летних рейсов парохода эту поездку легко сделать, отправившись немедленно по приходе его до ночи.

Ветер усиливался по мере того, как мы выходили из канала в открытое море. С ревом, порывисто налетал он на наш пароход, метал его с волны на волну, или погонял на него целую массу воды, которая обдавала всю палубу; пароход извивался и стонал, словно в предсмертных муках; резкий дождь с градом хлестал матросов, суетившихся около снастей, увязывавших два орудия и другие тяжести, которые качало и било об остов корабля, и без того коробившийся, как лучина, иод гнетом и бичеванием волн. В каютах воздух был невыносимый. Я приказал привязать себя на палубе к чему-то неподвижному, и сидел промокший и продрогнувший до костей. Я не страдал тем, что собственно называется морскою болезнью; но стеснение в груди, дурнота и кружение головы не оставляли меня ни на минуту. Предо мною был совершенный хаос. Тучи носились над самым морем и сливались с вершинами громадных волн, таких же темных, таких же грозных, как и небо; пароход подымался высоко, казалось выше туч, летавших на горизонте, и опускался в глубь. Люди, снасти, изредка шныряющие морские птицы мелькали пред мною неопределенно, так что я не мог отдать себе отчета, в воображении ли все это творилось, или в действительности; порою что-то живое, оборвавшись сверху, проносилось по палубе, иногда задевало меня, но боли от ушиба в ту пору я не чувствовал, может быть, потому, что все тело болело, ныло. Среди тумана, массы воды, лившейся сверху и вздымавшейся снизу, среди всего этого хаоса, виднелся крест на море, который, казалось, то приближался к нам, то терялся под водою: это была «Планка», место, грозное для мореходов во время бури. Планка — гряда подводных камней, между которыми не весьма широкий проход. Крест, который виднелся перед нами, поставлен был капитаном одного чудом спасшегося судна; оно, гонимое ветром и волнами, неслось прямо на подводный камень, и никакой руль не в силах был направить путь, и [16] никакие силы сдержать бег его: вдруг те же водны, которые несли его, массою воды и своею силою перебросили через гребень подводных камней, и судно невредимо очутилось за ними; бывшие на нем моряки, уже приготовлявшиеся к неизбежной смерти, очнулись как бы вновь призванные к жизни.

Часа два продолжалась страшная борьба стихии с волею человека, силившегося побороть и обуздать стихию. Пароход не раз судорожно изгибался, сдавленный двумя волнами; машина, казалось, готова была лопнуть, работая всею силою своих паров; но человек преодолел, и наш пароход прошел счастливо «Планку»; вскоре вошел в канал, образуемый островами, прилегающими к Спалатро, и мерным ходом продолжал свой победоносный путь.

Из кают, словно тени из подземельных жилищ, выходили пассажиры, бледные, испитые, шатающиеся.

Солнце западало. На горизонте проглянула светлая полоса неба, на котором ярко вырезались очертания гор. Спалатро представлялся в каком-то таинственном полусвете, с золотистыми отблесками вершины домов, освещенных последними лучами солнца. Дворец императора Диоклетиана — увы, обезображенный, застроенный и заслоненный, все еще поражал воспоминанием прежнего величия. Воссоздайте его в своей памяти в том виде, каков он был, что легко сделать по сохранившимся вполне его остаткам и башням с просветами, сквозь которые видны были храмы Юпитера и Эскулапа, великолепные и ныне, — и вы можете себе представить, каков был прежде Спалатро!.. Известно, что император Диоклетиан, после двадцатилетнего блестящего царствования, отказался от престола (в 305 г. по Р.X.), и провел счастливо и покойно остаток своей жизни, — иные говорят в Диоклее, которой развалины (близь Подгорицы) мы некогда осмотрели в подробности; другие — в Салоне, находящейся в получасе расстояния от Спалатро. Из Салоны через сад открывался вид на этот великолепный дворец, который император отстраивал в течении последних 12-ти лет своего правления. Дворец составлял почти четырехугольник с площадью посередине, с башнями по углам; южная сторона его, обращенная к гавани, простиралась на 600 футов, а восточная на 706 футов (The ruins of the emperos Dioclitian et Spalati in Dalmetia By R. Adams etc.). Император помещался [17] в южной части здания; тут же находились и два храма. Наружные стены здания почти всюду сохранились; толщина их в 7 футов. Из башен недостает одной, юго-западной; так называемые Золотые врата дворца сохранились очень хорошо. Полторы тысячи лет пронеслись над этим величественным памятником, щадя и не задевая его своими разрушительными полетами. Набеги варваров и полчища разноплеменных народов разбивались об его неприступные стены, в которых нередко запиралось целое население Спалатро, как ныне разбиваются волны морские об камни его набережной. Но правительства образованные не пощадили его, надломав, обезобразив и застроив его — для помещения казарм, если не ошибаюсь, и для других потребностей, мне неизвестных, так что ныне антикварий с трудом может следить за его направлением и отыскивать различные его предназначения. Действительно, его прежний вид должен колоть глаза нынешнему веку и слишком противоречил бы настоящему состоянию Далмации. Надо было уничтожить древний дворец; а если не в силах сдвинуть эти гигантские камни, то изуродовать его, превратив в казармы, как превращено в казармы же чудное здание Кастельластвы!

На западной стороне дворца Диоклетианова возвышается храм Юпитера. Он превращен в христианский соборный храм, и необходимые для этого перестройки весьма изменили его, и разрушили единство и гармонию этого величественного здания. Купол и колоннада его поражают простотою и изяществом. Еще сохранились наверху изображения подвигов Дианы, что заставляет некоторых предполагать, что храм был посвящен этой богине. Мы не беремся разбирать столь щекотливого для археологов вопроса. Воображаем, как хороша была идущая от храма площадь с великолепной колоннадой вокруг, оканчивающеюся небольшим, но изящным храмом Эскулапа. Колоннада — увы, застроена и вошла в состав стен епископского дома; но храм еще довольно хорошо сохранился. На ступенях Юпитерова храма лежит сфинкс, привезенный сюда впоследствии, и именно в XIV веке. В храме замечателен, по совершенству отделки, престольный ангел.

Всякий раз, когда только пароход не опаздывал, я отправлялся из Спалатро в Салону: это всего полчаса езды. Окрестности живописны; поля обработаны; купы персиковых и [18] вишневых деревьев, когда они в цвету, и множество полевых цветов наполняют запахом воздух мягкий, легкий и особенно отрадно действующий на нервы, после зеленого взволнованного моря и сильной пароходной качки. Помню, однажды очутился я на этой цветущей и роскошной долине, после скорого, дней в 10 совершенного, переезда из Петербурга, где еще оставил морозы и такие снега, что, казалось, нужно было два тропические лета, чтобы освободить изнемогающую от бремени их землю.

Был вечер. Небо было чисто. Все света обозначились тихими, легкими чертами и красками, и незаметно переходили от света к тени; горы как облака виднелись на горизонте и, казалось, висели в воздухе; природа как-то мирно, благотворно действовала на душу; дышалось легко и жилось весело... То было время!.. Но обратимся к Салоне. Переехав через небольшую, светлую речку деи-Кастелла, впадающую недалеко отсюда в море, перед вами раскидывается огромное пространство, усеянное развалинами зданий, обломками колонн, отдельно стоящими остовами стен толстых, повитых зеленью ползущих растений, полей со свежими всходами, виноградников, и новых лачуг, сложенных из обломков древних дворцов, на камнях которых еще видны римские надписи. Как-то чудно поражает вас этот мозаиковый пол, который открывает вожатый вам из-под зелени недавно посеянной пшеницы, или затейливая капитель цельной колонны, поддерживающей черепичную крышу бедной избы. Земледелец, проводя здесь борозду, то и дело задевает за обломок древней статуи или другой редкости, который потом продает за бесценок весьма немногим путешественникам, случайно сюда занесенным. Лучше всего сохранились открытый театр с водопроводами и какими-то подземными жилищами, бани, и часть городских стен.

Начало основания Салоны неизвестно. Римляне, пришедшие сюда, застали ее значительным городом; лет за 40 до Р.X. Салона составляла уже одну из значительных римских колоний по сю сторону Адриатики. При первых императорах появились в ней великолепные храмы и театр; а при Диоклетиане, который, как говорят, тут родился, она достигла высшей степени своей славы и величия. Готы первые наложили на нее руку; но после них она опять поднялась и украсилась. В 639 году пришли авары и окончательно разрушили ее: настали времена тяжелые для Рима — и [19] Салона покинута была на жертву времени и нашествиям других народов.

На утесе, господствующем над этими развалинами, возвышается крепость Класса, которая поддерживается и ныне австрийцами, хотя в ней никак нельзя долго держаться против нынешней артиллерии, которую можно поставить на первой из ближайших гор, возвышающихся над пропастью, и в несколько часов срыть ее. Венецианцам еще она полезна была для защиты края от турок прежнего времени. Австрийцы содержат в ней гарнизон разве только на случай восстания своих подданных, у которых, кроме земледельческого, нет никакого другого орудия, по крайней мере, в Далмации, где народ доведен до крайней бедности.

Класса служила в древние времена охраною Салоны; и всякий народ, которому подпадала последняя, заботился об укреплении Классы; тем не менее она несколько раз была брата — венгерцами, монголами, венецианцами, турками, ускоками. Когда, в начале XIX века, французы овладели Далмацией, они не раз принуждены были удаляться в Классу или Спалатро. Следы дороги, построенной римлянами при Тиберии от Салоны до Классы и известной в древности под именем Via Gabiniana, еще видны и теперь.

В Салоне, по словам Страбона, была единственная в Далмации корабельная верфь. Протекающая здесь небольшая, некогда знаменитая под именем Ядера речка, теперь знаменита только своими форелями.

Грустно возвращаться от развалин древнего великолепного города в новый Спалатро, от цветущих полей в душные и тесные улицы; но ночь подкралась незаметно, такая же тихая и теплая, как самый вечер: пора на пароход!

Спалатро еще лучше и чище всех городов Далмации, не исключая и самой Зары. Население его почти все католическое, за исключением евреев, зашедших сюда давно из Испании и простирающихся до 350 человек. От многоразличных укреплений города видны только остатки венецианских, построенных в половине XVII века. [20]

______________

Глава III.

Море действует и мыслит. — Лезина и Лисса — оплот Адриатики. Курцола с его лесами; превратности судьбы, которым подвергался остров Марко Поло. – Меледи со свитою островов и своими примечательностями. — Далматийцы вообще и морлаки в особенности.

Всматриваясь в море более и более, нередко приходит мысль, что оно не только живет, но даже чувствует и мыслит. Не оно ли, озлобленное или опечаленное, покидало многие города, как скоро они, погрязши во внутренних раздорах или беспутной роскоши, приходили в упадок? В Пизе, во время ее величия и славы, корабли подходили к городским стенам; а теперь море отошло от нее версты на четыре. И здесь — поглядите, с каким негодованием оно хлещет и бьется об подошвы Спалатро, и с злостью гложет камни его пустынной гавани; а во время бывшей славы его — раболепно и тихо носило на раменах своих тысячи кораблей!

Часа через три по выезде из Спалатро, пароходы останавливаются у Лезины, известной своими омарами, различными изделиями из ниток кактусов, которых здесь очень много, и брекчиями: их добывают в горах Гельзи. Лезина хорошо укреплена и служит как бы продолжением укреплений Лиссы, милях в 42 отсюда вдавшейся в море. Лисса составляет как бы ключ Адриатики. Австрийцы вполне постигают важность ее и воздвигают там громадные крепости.

Лезина известна была в древности под именем Фороса, отчего производят и нынешнее его славянское название Гварь. Она также составляла римскую колонию и большею частию разделяла судьбы Далмации. Только на короткое время освободилась было она от чуждой власти и получила самостоятельность, но возрастающее могущество Венеции поглотило ее (в 1424 г.), подобно многим другим небольшим республикам Адриатики.

Недалеко от Лезины большой остров Курцола, покрытый еще и ныне во многих местах превосходными лесами. Он с давних лет доставлял материалы для постройки кораблей различным народам, для которых служил предметом споров и важным обладанием. Большая часть подводной, невидимой Венеции построена из его лесов. [21]

Город Курцола похож издали на готическую башню. Отделяясь от моря толстыми крепостными стенами, он суживается, по мере возвышения, по довольно обрывистому холму и срезывается наверху, как неоконченные башни Кельнского собора. На стенах его, подобно как на стенах большей части крепостей Адриатики, еще красуется лев Св. Марка. Лев почтенный, хотя и падший; лев, терзавший нередко своими когтями права человечества, но теми же когтями надорвавший завесу, закрывавшую от Европы Восток, и раздвинувший мир для просвещения и торговли; лев, ознаменовавший себя продолжительной борьбой с турками, грозившими, подобно другим предшествовавшим им диким племенам, пройти огненным потоком по земному шару.

В нынешнем городе не более 2,000 жителей; они сохранили за собою древнюю славу отличных кораблестроителей.

Остров Курцола, особенно в начале последнего века, подвергался многим превратностям. Занятый французами, он в 1806 году два раза был отнят у них русскими, при содействии черногорцев, и в последний раз оставался во владении их до Тильзитского мира, по которому был опять уступлен французам. В 1813 году он поддался англичанам, и по трактату 1815 года перешел под власть Австрии, вместе с остальной Далмацией.

С именем Курцолы соединено еще воспоминание, дорогое для всех, кому судьба судила странствования дальние и трудные. Здесь, во время кровопролитной битвы венецианцев и генуэзцев, в 1298 году, был взят в плен знаменитый Марко Поло, и этому плену мы, может быть, обязаны появлением в свет описания его путешествия, принесшего такую огромную пользу ученому и торговому миру, описания, которое не раз руководило и поддерживало путешественника. Марко Поло, лишенный во время четырехлетнего своего плена возможности действовать, принялся писать; энергическая натура его требовала труда, и он, хотя в воспоминании, переносился к той полной волнений и борьбы жизни, к которой привык. Могли ль генуэзцы, мог ли тогдашний век, жаждущий приключений, открытий в мире физическом, новых торговых путей, новых богатств, не оценить сочинения Марко Поло? Оно произвело всеобщий восторг, и автор его был отпущен с честью на свободу, которой так жаждал.

Против острова Курцолы находится другой, довольно [22] значительный остров Сабианчело, хорошо обработанный и довольно населенный; а часах в трех расстоянии от него — остров Меледи, известный в древности под именем Мелиты.

Остров этот довольно велик, особенно в длину, горист, бесплоден и мало населен. С XII века он принадлежал Рагузе, подобно следующей за ним группе островов, Жупа, Меца, Калимота и других. В древности все эти небольшие острова известны были под названием Elaphites insulae. Они также малообитаемы и, подобно Курцоле, составляют главное убежище шакалов. Оливковые деревья, тощие и жалкие, еще кое-как растут в ущельях.

Мелита известен в преданиях Католической церкви тем, что апостол Павел будто бы потерпел у берегов его кораблекрушение. Указывают даже место, где он вышел на землю. Еще он знаменит своим подземным гулом (detonazioni di Meleda), и частыми землетрясениями.

Мы уже оставили за собою край, который собственно составляет Далмацию, потому что Рагуза, так же как и Бокко-ди-Каттаро, хотя в настоящее время и принадлежат по управлению к Далмации, однако отличаются от нее и по естественному положению, и духом народа, который еще не забыл, что так недавно составлял отдельную и независимую республику. Тем не менее, однако, мы ничего еще не сказали о самих далматийцах, — не потому, чтобы мы забыли о них: конечно, для каждого путешественника человек составляет предмет самый близкий, на который прежде всего устремлено его наблюдение; не потому также, что мы мало знаем его; посещая Далмацию очень часто, проникая во внутрь страны, в ее горы, принимаемые повсюду как гости весьма желанные, конечно, не могли мы не познакомиться с ними коротко, не могли не сдружиться, заранее расположенные к взаимности и дружбе один к другим. Но что можем мы говорить об этом народе, отчужденном, подавленном, покинутом, — покинутом, вот именно слово, которое особенно идет к нему?

Я не говорю о Приморье. Владычество Венеции и потом Австрии, поставленных слишком в тесные к нему сношения, успели переработать этот народ. Религия православная почти повсюду заменена католическою или до того извращена, что ее узнать нельзя; самый язык славянский вы редко услышите; господствующий — итальянский, который теперь силятся заменить немецким. Славянские [23] письмена, везде, где только можно, заменяются латинскими. Лет двадцать тому назад, а еще видел во многих церквах Глаголицу; тетерь, кажется, остались только два монастыря на островах около Себенико; — один, если се ошибаюсь, в Перовиче, где в употреблении Глаголица. В православных семинариях помещаются католические училища. Превращение совершается, так сказать, у нас на глазах и входит в нрав и кровь народа на Приморье. Не то внутри земли. Власть венецианская боялась проникать туда, довольствуясь одним номинальным подданством; неохотно посещают горы и нынешние чиновники; еще неохотнее приходят жители из внутри края в города; только нищета или нужда призывают их сюда для работ или на рынки. Дорог почти не существует. Последние обстоятельства вынудили правительство устроить в некоторых местах шоссе, для переходов войск и доставки провианта; но они большею частью находятся на прибрежьи и приносят мало пользы для внутренности края. Словом, между народа и правительства нет ничего общего; их взаимная противоположность особенно резко выражается в разбирательстве споров и судопроизводстве, где следователь допрашивает, а судья читает приговор на языке, совершенно непонятном для осужденного, который, в свою очередь, оправдывается словами, непонятными для следователя и судьи. В заключение его спрашивают: доволен ли он решением, которого он не понимает?.. Одно разве сношение, понятное для народа с его правительством, это — взнос податей, которые, скажем мимоходом, при нынешних общих уравнениях в Австрийской империи, весьма тягостны для бедных далматийцев, на долю которых выпали одни голые скалы и — никакой промышленности в крае. Прежде было другое дело: огромные парусные флоты адриатических республик требовали множества рук, а далматийцы, подобно боккезцам, отличные матросы. Кроме того, эти республики были богаты, и их богатство разливалось окрест; от далматийцев и особенно островитян, требовалось спокойствие и главное — лесу, в котором у них не было недостатку. Кроме того, исторически известно, что во времена древние у них было рудное производство, которое теперь не существует. Недаром же римляне называли горы Моссор «Mons aureus».

Еще венецианцы обрабатывали железо в значительном количестве в Далмации и на островах. Старинные каменноугольные [24] копи возобновлены только после открытия пароходства и по настоянию компании Ротшильда, которая взяла их во временное владение. Нельзя не заметить, что горные работы ведутся тут весьма неискусно.

При общем применении австрийского положения ко всем разнородным провинциям империи, далматийцы в последнее время обязаны поставлять рекрут: и это нововведение приводит в отчаяние бедных жителей края, столь чуждых, по духу своему и образованию, или, если хотите, дикости, этому порядку вещей. Говорят, это положение будет введено в Бокко-ди-Каттаро; но правительство медлит, может быть, потому, что жители ее еще носят оружие, которое отнять нелегко, разве силою всеобщего растления нравов, мерилом которого будет изменение веры.

Но вы, может быть, скажете: а описание нравов, обычаев, образа жизни, одежды и прочее, чего от путешественника требует читатель? Другие условия, другие и требования. Какой же одежды можно ожидать от людей, у которых едва есть чем прикрыться! А нравы, обычаи, образ жизни? Это дикие, скажут вам их соседи. Я думаю иначе. При виде их судьбы невольно сжимается сердце и недостает духу распространяться о внешней стороне их. Я часто говорил о славянах Турецкой империи; я еще буду говорить о них: примените все сказанное и к славянам-далматийцам, разумеется, с тем изменением, которое неизбежно должно происходить от образа правления австрийского правительства, и вы будете иметь о них довольно верное и близкое понятие. И здесь то же радушие, тоже гостеприимство к своим единоверцам, тоже подозрение к иноверцам или чужеплеменцам; и здесь те же отдаленные надежды на будущее... То же трудолюбие, то же терпение и та же вера в Провидение... и та же безмолвная грусть, которая отражается и на лице, и в песнях, и в словах... и даже в молитве!..

Есть, однако, в Далмации тип, на котором нельзя не остановиться, тип, который вы встретите часто в городах, который господствует внутри края. Это тип человека высокого, стройного, с блестящими глазами — карими или черными, с белыми, как слоновая кость, зубами, с темно-каштановыми, иногда черными волосами, прядями, висящими назад из-под маленькой круглой шапочки, — человека худого, загорелого, задумчивого и нерешительным шагом [25] бродящего в толпе, в грязной изорванной рубахе с широкими рукавами, с открытой грудью, мощной, покрытой густыми волосами, в верхней одежде вроде жилета, большею частию красного цвета, с рядом блестящих пуговиц, подпоясанного широким, красным, шерстяным кушаком, несколько раз обвивающим стан, в опанках, подобных черногорским, вместо всякой обуви, — и эти опанки он еще снимает во время дождя, чтобы их не скоробило. Спросите самого нищего горожанина, что это за человек? — и он с презрением ответит вам: это — это морлак! Рядом с ним вы увидите женщину, также бедно одетую, с огромною ношею дров на спине, из-под которой не видно ее сгорбленного стана, ни лица, изнуренного работой: это морлачка, издалека принесшая на себе беремя дров, чтобы выручить за них каких-нибудь десяток крейцеров и купить соли, которая составляет уже предмет лакомства в морлацком хозяйстве.

Отчего с таким презрением отзываются в Далмации о морлаках? Отчего самое это слово составляет как бы бранное слово на прибрежьи? Оттого, что морлаки живут почти как звери в горах! Но их ли эта вина? Вы видели морлака, его прекрасную внешность; при самых грубых нравах, при совершенной необразованности, или, правильней, дикости, он все еще сохранил правоту души, которая ни за что не унизится до неправды, и которая служат основою великих добродетелей.

Вместо того чтобы безусловно презирать морлаков, ими следовало бы заняться: они вполне заслуживают этого. Число морлаков простирается до 150,000 душ, что составляет более трети населения всей Далмации: из них в настоящее время только одна треть осталась православными, — остальные католического исповедания. Невежество их священников выше всякого описания: есть такие, которые не умеют писать; место, где совершается богослужение — и то очень редко — не имеет и малейшего подобия церкви или даже часовни. Суеверие, можно сказать, заменяет всякую веру у морлаков. Живут они в лачугах, кое-как сложенных из окрестных камней, без печи и без окон: небольшое отверстие вверху и открытая дверь служат для выхода дыму; лавки и столы составляют всю мебель; семья помещается и спит на полу, где, кроме ее, несколько овец и телят, если семья позажиточней. Можно себе вообразить, каково здесь зимой, которая в горах довольно [26] сурова. Благоразумный Франц Петтер восклицает с негодованием: сколько одно семейство морлаков сожжет в течение зимы дров, которые можно бы употребить с пользой! Франц Петтер, вероятно, не заметил, каково этому несчастному морлацкому семейству живется в течение зимы, и вынес ли бы он подобное существование!

Прежде, когда морлаки все-таки пользовались некоторыми достатками, многие из них являлись в города в красивых копаранах , нечто вроде спенсера, а во время дождя в кабаницах , которые носят большею частию моряки , которые советую заметить всем путешествующим в Турции и вообще в странах, где нет удобства переездов. Это очень удобная одежда во время зимних непогод; она из толстого непромокаемого коричневого или правильнее рыжеватого сукна с капишоном. Одно неудобство их то, что они, вбирая в себя воду, делаются невыносимо тяжелыми после сильного дождя; но верхом это не очень чувствительно. В доме морлаков было своего рода управление и порядок. Живя отдельными семействами, иногда из 25 и 30 человек состоящими, они обыкновенно избирали из себя главу семейства, — доматина, который распоряжался самоуправно, назначал работы каждого дня, разбирал ссоры и так далее. Кроме того, назначали доматину, которая занималась домашним хозяйством и распоряжалась женскою половиной семейства. Теперь общая нищета сделала почти ненужным этот обычай: распоряжаться нечем.

Напрасно некоторые из писателей усиливаются придать замысловатое происхождение морлакам; оно объясняется очень просто: по мере расширения круга владычества турок, на окраинах его являлись выходцы из различных славянских земель, бежавших от преследований религиозных и тиранства турок; эти новые ускоки являлись заклятыми врагами магометанства. К ним должно отнести и морлаков, которые образовались по преимуществу из сербов и босняков, из которых, может быть, часть бежала в горы Далмации еще после разгрома царства Сербского на Косовом поле, а другая важнейшая — в начале XV века. Ими, как заклятыми врагами турок, пользовались соседственные государства, особенно впоследствии Венецианская республика, для защиты своих владений; но этим и ограничивались их взаимные сношения: республика не раз предавала их одних на жертву турок. Вообще эти славянские [27] племена на юге, подобно как русские на севере, служили главным оплотом, сдержавшим турок от общего разлива по всей Европе.

Происхождение слова «морлак» довольно трудно объяснить. Вук Караджич толкует по-своему этот темный вопрос: Сербы православного исповедания, говорит он, называют обыкновенно своих римско-католических соплеменников «шокац»; а эти последние называют православных «валах» или «влах». Отсюда слово море-влах, или наконец морлах, т.е. влах, живущий у моря. Предоставляю читателю судить, в какой степени удовлетворительна такая этимология.

Глава IV.

Печальное приключение. — Гравоза, гавань Рагузы, ее сады и цветущая долина Омблы. — Затруднительное положение греческих судов в Гравозе и приготовление к взрыву их. — Гулянье между Гравозой и Рагузой. — Нынешняя Рагуза и древняя. Время республики, причины продолжительного существования ее. — Вероисповедание. — Переезд от Рагузы до Бокко-ди-Каттаро сухим путем и морем.

Однажды пришлось мне делать ночью переезд от Меледы до Рагузы; тут всего часа три плавания на пароходе. Я было лег спать; вдруг чувствую толчок, другой, и потом пошла страшная суматоха на палубе; я выскочил из каюты вместе с другими, которые еще не успели уснуть.

— Что случилось?

— Пароход наткнулся на барку, нагруженную плитняком; барка и люди исчезли в воде.

Мигом остановили пароход и спустили лодку с матросами.

Через несколько минут мы увидели всплывшего на поверхности человека; но он едва мелькнул и опять скрылся... Видно было при лунном свете и ясном небе, что он еще раз приподнял из воды руку, как бы указывая место, где находится, и взывая о помощи; но лодка была далеко и поворотила к другому из погибавших, который еще барахтался в воде, силясь освободиться от тяжести намокшей одежды. Матросы подоспели вовремя и вскоре привезли его на пароход. — Что же вы не спасали другого? – [28] воскликнуло несколько голосов. «Нечего даром время терять», - отвечали равнодушно матросы, подымая наверх шлюпку. — Смотрите, смотрите, там еще плывет один! — «Этот плавает как рыба: ему не надо шлюпку!».

Человек, спасенный матросами, был старик лет 60-ти, но еще бодрый и здоровый; первое восклицание его было: «моя барка, моя барка!» Пошла ко дну — отвечали матросы. И несчастный залился слезами: это было все его состояние. Потом он как будто спохватился, и быстро и дико стал проталкиваться вперед. — Где мой сын? — спросил он трепещущим голосом. Все молчали. Мальчик, который плыл как рыба, в одной рубашке, и вскарабкался на пароход, как кошка, стоял тут, продрогший от холода — это было в марте месяце. Старик кинулся с поднятыми руками на мальчика: «Где сын мой, говори!» — Мальчик, привыкший к побоям, стоял равнодушно, выжимая воду из своей рубахи. — «Не бей его!» – закричал один из матросов, — «сам виноват, зачем спал и не убирался с дороги». — Несчастный все понял. Он несколько времени стоял, как пораженный громом. — «Только и было добра, что барка, только и было помощников, что один сын... Все пропало! Остался как перст один!.. И как стану доживать век... И чем питаться...». — Чувство отцовской любви и забота материальная о будущности как-то странно перемешивались в уме его. Сердце сжималось, слушая эти простые, но полные отчаяния слова старика, который еще накануне ложился спать таким покойным и довольным, и пробуждение которого было так ужасно.

Мальчик, отогревшийся близь машины, сидел покойно на палубе и грыз какую-то кость, которую ему дал один из матросов. Это было одно из тех жалких существ, которых мне так часто случалось видеть на кораблях. Он был в услужения у всех, начиная от капитана судна до его собаки, которая нередко кидалась на него и грызла для общей потехи. Была ль буря, был ли стиль, — на нем вымещали свой гнев и потери все бывшие на корабле; ему одному доставались все пинки и побои, которые не смели дать другому; и где спят эти несчастливцы и чем питаются — никто не мог бы отвечать положительно. Это называется здесь формировать матроса. Не знаю, многие ли в состоянии пройти эту страшную школу испытаний!

На другой день рано утром капитан парохода позвал старика, [29] чтобы вместе с ним идти в Рагузу в какое-то присутствие и сделать показание о вчерашнем происшествии. — «Какие тут показания», - произнес печально старик, - «барки мне не воротить, и взять с меня нечего, отпустите лучше в Каттаро, отслужить панихиду по утопленнике: душа его и без того томится без покаяния». — Это был православный.

Мы дали несколько денег бедняку и видели потом, как он отправился в сопровождении мальчика, такого же, может быть, бесприютного, как он и сам. Бедные люди!..

В Рагузе собственно нет гавани для больших судов: пароходы пристают в Гравозе, откуда более часу пути пешком до города. Обыкновенно, ко времени прихода парохода, выезжает экипаж — нечто вроде крытой коляски, экипаж единственный во всем городе, столь всем знакомый, со своим кучером Жиовани, он же и хозяин его, и чичероне, и многое другое; но так как пароход часто опаздывает или приходит ранее, то приходится долго ждать столь желанного Жиовани. Впрочем и то сказать, что кому нет дела в городе, то незачем и ездить, особенно летом, когда зной бывает невыносим в его тесных улицах.

Гравоза представляет весьма улыбающийся вид, а долина реки Омблы, впадающей в море у самого залива Гравозы, одна из роскошнейших долин Далмации. По берегам ее, как и в самой Гравозе, из яркой зелени деревьев выглядывают крыши домов, издали весьма приветливых, из которых многие служат летним убежищем для горожан, — но чаще видны развалины, остатки разрушения, произведенного во время взятия Гравозы у французов приступом русскими и черногорцами в 1806 году, и беспрестанными землетрясениями, которые содержат Рагузу и Гравозу в осадном положении и постоянном страхе. Эти развалины никто уже не думает возобновлять, и они будут следовать за нами на всем пути до Бокко-ди-Каттаро, и в самой этой области до Будвы: словно рука разрушения прошла по здешнему краю и наложила зарок запрещения возобновлять разрушенные жилища; кто снимет это запрещение и когда — неизвестно!..

Подымитесь в лодке, которую легко найти в Гравозе, до источников Омблы: и вас поразит исток ее из пещеры, из которой она падает каскадом и течет уже довольно значительною рекою. [30]

Другая замечательность окрестного края, — это два или три платана, которым приписывают какое-то баснословное число лет. Они действительно гигантских размеров, и едва ли уступят столь известным платанам около Буюк-дере. Они часа за три пути от Рагузы, и составляют предмет прогулок для жителей города.

При начале войны западных держав с Россией, я был призван сюда по странному случаю (я был тогда часов за 10 пути отсюда). Три наши военные судна, о которых мы уже говорили выше, были уступлены греческому правительству, так как суммы, предложенные за них другими, оказались незначительны. Акт был заключен по всей форме в Триесте, при посредстве генерал-губернатора графа Вимпфена, и утвержден до объявления войны. Греция оставалась державою неутральной, и, следовательно, имела полное право привести корабли свои в свои воды. Тем не менее, однако, капитан Пиль на английском винтовом пароходе следил за ними, и греческие корабли принуждены были укрыться в австрийской гавани Гравозы. Тут к пароходу Пиля присоединился еще один пароход и два парусные суда, и он потребовал от греческого капитана сдачи судов, под тем предлогом, что они принадлежали русским. Положение последнего было весьма затруднительно. Австрийское правительство, несмотря на все убеждения, на законность актов, заключенных при посредстве триестинских властей, отозвалось, что оно не может или не обязано их охранять в своей гавани и дает им полную свободу уйти в море; с другой стороны, бой, если бы и решились на него греки, был слишком неровен; надо заметить, что для отправления судов в Грецию набраны были матросы с купеческих судов: греки, но необыкшие к управлению артиллериею, и только капитаны и несколько человек были королевской морской службы; тем не менее, однако, возбужденные начальником этой небольшой эскадры, они готовы были на все. Греческий капитан, с своей стороны, боялся быть причиною политического столкновения своего правительства с западными державами, тем более, что дела его и без того принимали слишком сомнительный вид. После беспрестанных сношений, то с капитаном Пилем, то с австрийским правительством, начальник греческой эскадры решился, наконец, взорвать ее на воздух, о чем и объявил австрийскому правительству, чтобы оно приняло свои предосторожности, так как гавань не слишком обширна; с тем вместе начал [31] сводить экипажи с судов и готовился к столь неожиданной для всех катастрофе. Гравозцы всполохнулись. Комендант крепости прислал сказать, чтобы он отложил приведение в исполнение своего предположения на три дня, в течение которых он надеется получить инструкцию своего правительства. Опять заговорил телеграф с Веной, из которой, наконец, были получены распоряжения более благоприятные. Решено было: корабли, обезоружив, оставить в австрийской гавани до окончания войны России с западными державами (непонятно, какое отношение имела эта война к Греции), после чего передать их греческому правительству; пушки и порох свезти для хранения в арсенал Рагузы; а экипажи отпустить в Грецию — каким путем и какими средствами, об этом ничего не сказано, хотя для начальника экипажей вопрос этот был очень важен.

Поднявшись от Гравозы, вы всходите на прекрасное шоссе, устроенное еще французами; оно ведет до самой Рагузы и составляет прекрасное гулянье ее обитателей. Море с шумом бьет о подошву и со злостью гложет камни и отдельные утесы, которыми усеяно здесь прибрежье; во время бури брызги во многих местах долетают до гуляющих, несмотря на высоту дороги.

При входе в город вы уже не видите на стенах его столь знакомого вам окрыленного льва Венеции. Его заменяет изображение св. Власия или Влахия в епископской митре с церковью в руке: это патрон Разузы, еще недавно отдельной республики. Часть мощей святого покровителя города вывезена из Малой Азии и хранится в здешней соборной церкви. Но где же сам город, этот богатый и славный город?

В нынешней Рагузе едва насчитывают до 6,000 жителей, состоящих из чиновников, солдат, мелких торгашей и нищих. Осталась еще часть дворца ректоров Республики, где ныне помещается начальник округа (capitano del circolo), что равняется нашему капитану-исправнику или становому; лучше сохранилось здание, где находится таможня; от здания монетного двора, находившегося между этими двумя зданиями и вместе с другими окружавшими великолепную площадь, не осталось и помину. Сохранился красивый фонтан, две церкви; врата одной из церквей принадлежат времени сербского владычества, также как и крест, на котором, однако, славянские буквы заменены латинскими; еще сохранилось несколько [32] отдельных стен, полуразрушившихся, и обломков, принадлежащих различным временам и народам, поросших кустарником и плющом; несколько великолепных гербов древних венецианских и рагузинских фамилий, и несколько представителей их, которые, обремененные летами и долгами, еще гордятся своими княжеским и графским достоинствами и чуждаются прочего простого населения города; они все еще толкуют о прежних ректорах и о славе Республики и о своем утраченном богатстве, как бы жили за 50 лет тому назад; забывают о настоящем порядке вещей, и с презрением говорят о местных властях, которые оставляют их в покое, как людей безопасных, впавших в детство. Жиовани, этот настоящий тип Тарталии Жорж-Занд, подсмеивается над ними и уверяет, что он гораздо знатнее их, потому что ездит в карете, а они ходят пешком. Время построения Рагузы трудно определить. В древние времена это был остров, поросший лесом, что объясняет ее нынешнее местное славянское название — Дубровник (лес, дубрава); и ныне еще два прибрежные островка сохранили лес. На этом острову укрывались беглецы всех народов, которые и положили основание города. Главная улица города проведена над каналами, отделившими остров от твердой земли. По всем вероятиям, Рагуза, собственно так называемая, усилилась по падении Старой Рагузы, часа за полтора отсюда отстоящей. Эта же последняя построена на месте разрушенного в 265 г. Эпидавра, и получила значение после переселения сюда жителей разрушенной, в свою очередь, в VII веке Салоны.

Пройдем молчанием время владычества римлян, оставивших едва заметные следы в Рагузе, и бурный период, который перенес через нее много народов, более или менее диких, не оставивших по себе почти никакого следа, и перейдем к тому времени, когда она является самобытной республикой, а именно к 1204 году.

Своим образованием она обязана Венецианской республике, которой многие учреждения, и особенно начала аристократические, она сохранила до последнего времени своего существования.

Жители Рагузы разделялись на три класса: патриции, граждане и купцы; граждане принимали только некоторое участие в правлении.

Глава республики, называвшийся вначале приором, потом графом [33] и наконец, ректором, избирался на один месяц. Во время своего правления он жил во дворце и показывался народу только в торжественные случаи; у него хранились ключи города. Приор, граф или ректор, словом, глава республики один имел право собирать советы, но он пользовался правом голоса наравне с прочими членами. Большой или Общий совет вмещал в себе всех патрициев, которые были не менее 48 лет; этот совет избирал ректоров и сенаторов.

Сенат состоял из 45 членов. Власть его была обширна. Он решал, нужно ль объявить войну, заключить ли мир, назначал посланников в чужие земли, и каждые три года комиссаров для обозрения владений республики, издавал законы, определял налоги и проч. Сенат собирался четыре, а впоследствии два раза в неделю, кроме, разумеется, случаев чрезвычайных.

Исполнительная или, правильнее, представительная власть заключалась в Малом совете. Он состоял из семи сенаторов, избранных из среды прочих, и ректора. Малый совет хранил печать, утверждал грамоты, принимал послов, сносился с иностранными державами и проч. В 1272 году появляется уже статут Рагузы, который впоследствии был изменен, и в 1358 году вновь рассмотрен и пополнен.

В Рагузе известных нам времен считалось 40,000 жителей; не говоря о Рагузе сказочных времен Марка Кралевича, в которой, по словам сербской песни, было одних ворот 99.

По самому положению своему и ходу дел, довольно бурному на берегах Адриатического моря, Рагуза часто была увлекаема общими интересами в столкновения с Венецианской республикой, в дела Венгрии, сербов, темплиеров, и наконец в сношения с турками; но она умела благоразумно уклоняться от войн неровных, откупаясь деньгами, или прибегая к дипломатическим сношениям. Только в самых крайних случаях она бралась за оружие. Конечно, это было одною из главнейших причин продолжительного существования этой небольшой республики, и того богатства и благосостояния, какого она достигла впоследствии. Отдадим справедливость правлению Рагузы и в другом отношении: оно ценило и покровительствовало науке, поощряло таланты и особенно способствовало к развитию мореходства и торговли. Имена Марино Гетальди и Бошковича приобрели европейскую известность. Первый [34] принадлежит к фамилии патрициев и знаменит не только как математик и ученейший человек, но и по тому добру, которое силился сделать для народа, униженного и низведенного до крайней степени; он жил в первой половине XVII века. Бошкович родился в 1711 г. и умер 1787 г. Он воспитывался у иезуитов в Риме, и сделался особенно известен своею «системою натуральной философии» и некоторыми открытиями в физическом мире. Из поэтов Рагузы назовем близкого нам по духу Франческо Гондоло (Гундулич), принадлежавшего к ХVII веку. Его поэма «Османиды» в 20 песнях, писанная на сербском наречии, и теперь еще уважается между славянскими народами. Герой ее — Владислав с своими поляками, — тот самый Владислав, который так несчастно кончил свои подвиги под Варной. Поэма была напечатана вначале латинскими буквами, что чрезвычайно затруднило ее чтение; теперь она перепечатана нашим шрифтом и сделалась доступною для большинства славян. Несмотря на близкие подражания итальянским поэтам, в Франческо Гондоло есть места, исполненные воображения и поэзии.

Рагузинцы менее расположены к нам, чем прочие далматийцы; им памятны бедственные последствия нападения русских и черногорцев в 1806 году, и вовсе не жалуют последних. Причиною этому, конечно, еще и то, что рагузинцы уже давно обратились к католицизму, сложились в одно цельное и самостоятельное правление, забыли старые предания и верования, и все свои интересы, все помыслы и надежды устремили к иным целям, которые, может быть, и ныне иногда едва заметно проявляются. Не то с далматийцами: рассеянные в горах, небольшими деревнями и даже отдельными жилищами, изолированные, постоянно отчужденные от правления, которому принадлежат, они сохранили и веру своих предков и прежние убеждения, и тем крепче будут стоять за них, что время и уединение сильнее и сильнее вкоренило их в сердцах, проникло, так сказать, все их существование. Нет ничего опаснее для правительства, как население, постоянно и добровольно, по подозрительности, по недоверию или другим причинам, отталкиваемое от общего участия, как в правлении, так и в интересах его, особенно население, которого нравы остались неприкосновенны общей порче, и которое, следовательно, сохранило и силу воли и способность любви к своей вере и независимости, а отчаянная храбрость есть почти неотъемлемое свойство народа, воспитанного [35] в постоянном прикосновении с природой дикой и борьбе с людьми. Такое население будет искать постоянно опоры и спасения в себе одном или извне, а не в своем правительстве, которое с упорством отталкивает его.

В Рагузе теперь всего до 275 человек православных, большею частию торговцев, переселившихся впоследствии из Далмации и Бокко-ди-Каттаро; есть церковь или, правильнее, молельный дом, который грозит падением, так что в нем становится опасно служить литургию. Еще французы, во время короткого своего управления, уступили место для постройки церкви. Будем надеяться, что правительство и православные люди будут содействовать этому богоугодному делу, тем более что из Боснии и Герцеговины сюда стекается много православного народу, иные на базар, иные просто дли того, чтобы побывать у обедни, которую им так редко удается слушать у себя.

От Рагузы до залива Бокко-ди-Каттаро море совершенно открыто с запада и зимою переезд нередко бывает труден и качка невыносимая, а потому я часто отправлялся сухим путем до Кастель-Ново, а оттуда, заливом уже, на лодке иди пароходе, который в редкие минуты расположения своего местное начальство высылало мне навстречу.

Переезд этот, разумеется верхом, я делал часов в пять. Окрестность довольно живописна. Сначала вид моря, свирепо кидающегося на скалистый берег, по которому идет путь, потом долина Брено, зеленеющая и во время зимы, вознаграждают вас за труд верховой езды во время сильного ветра, а иногда и дождей; особенно когда вы подумаете, что в то время делается на пароходе.

Вам не для чего заезжать в Рагузу-Векию, хотя она в нескольких шагах от вас направо, разве вы едете к генерал-губернатору, который при вас хочет ревизовать этот злополучный город, в котором нет и тысячи жителей, без торговли и всяких занятий; но вы остановитесь в Брено, живописно расположенной деревни, Брено, которой женщины славятся во всем Поморье Рагузы и Каттаро своею красотою, а главное — стройностью стана и роскошью форм. Наряд их оригинален и был бы очень хорош, если бы бренянки умели носить его с большею роскошью и вообще отличались вкусом при подборе цветов своего наряда. [36]

_______________

Глава V.

Вход в залив Бокко-ди-Каттаро, его укрепления, обширность и безопасность для флота; стоянка австрийской и русской эскадры.— Кастель-Ново. — Судьба его и всей провинции Бокко-ди-Каттаро. — Саввинский монастырь. — Лучшее убежище в мире. — Бедная находка. — Острова Мадонны и Св. Георгия. — Перасто.— Горные жители. — Рисано. — Дальнейшие красоты залива. — Доброта и его неприступные нравы.

Австрийцы принялись в 1854 г. с каким-то судорожным нетерпением укреплять вход в залив Бокко-ди-Каттаро. Начавши строить грозную крепость на Пункто д’Остро, другую на противоположном берегу залива, и наконец, третью на небольшом островку, как бы нарочно очутившемся против входа, они, словно в ожидании опасности, предварительно воздвигли временные земляные укрепления для защиты тогдашней стоянки своего флота.

Но есть народы, есть края, которых свободу не стеснить, не подавить никакими крепостями, которых как будто сама природа предназначила не для мирной, тихой общественной жизни, но для каких-то других ее целей. И действительно, эти люди доказали, что они могут держаться и без крепостей, а крепости — доказанное дело — будь они слиты, не только состроены, из камня, не могут удержаться против правильной осады, особенно в краю, лишенном всяких средств к продовольствию и себя, не только гарнизона. К тому же, несмотря на видимую неприступность крепости, воздвигаемой на Пункто д’Остро, ее можно обойти с северо-восточной стороны, сделавши высадку на берега его, а также со стороны Турции, несмотря на пограничные форты.

Мы увидим далее, что народы, столь же предусмотрительные, как и австрийцы, простирали цепи с одного берега залива до другого; но не сдержали и цепи этот край в зависимости и чуждой власти.

Очутившись в Бокко-ди-Каттаро, оглядитесь кругом; вы не увидите ни входа, ни выхода; это ряд заливов, глубоких, просторных, на которых может вместиться флот всего света, и каждый залив замыкается другим, обнесенным двойною грядою [37] громадных гор, скалистых, голых, неприступных гор и темных ущелий. Каждое из этих ущелий может защищать десяток удальцов, и скрытая за каждый из этих утесов горсть людей может перестрелять целый отряд регулярного войска, пока он вскарабкается до вершины, что и случилось с австрийцами на Паштровитской горе в 1838 году. Для чего могут существовать эти горы, ничего не производящие? А между тем они укрывают население довольно многочисленное, судя по пространству, население, нуждающееся в первых потребностях жизни, а тем не менее существующее с давних пор, сохранившее свою веру, свое отечество, свой язык и свободу, между тем как кругом все изгибается под ярмом ли мнимой образованности, под гнетом ли открытого варварства, все тоскует по утраченной свободе и едва может отстоять остатки своих верований...

Но мы опережаем свой собственный рассказ.

Против входа в залив, в глубине его, в прекрасном местоположении, раскинут городок Новый или Кастель-Ново. Он не имеет своей гавани; но в четверти часа от него прекрасная гавань Мединье, где и останавливаются пароходы той линин, которая идет далее в Корфу, не заходя в Каттаро.

Против Мединье, у Топлы, мы видели сосредоточенный весь флот австрийский под командою эрцгерцога Максимилиана. Он был расположен именно на том месте, где в 1805 в 1806 году стоял русский флот под командою храброго адмирала Сенявина... Офицеры и матросы русского флота часто посещали Кастель-Ново и окрестности его; Сенявина здесь все знали. Офицеры и матросы австрийского флота почти никогда не сходят на берег; им здесь нечего делать: их никто не понимает, и они никого не понимают.

Кастель-Ново первоначально построен королем Боснии Стефаном Твартко в 1373 г. Во время владычества венгров во всем Поморье, Твартко удержался в Кастель-Ново и, воспользовавшись бывшим между ними несогласием, прогнал их из всей Бокко-ди-Каттаро. Нынешняя крепость начата испанцами при Карле V и окончена венецианцами. Стены ее очень пострадали от частых осад и нередких землетрясений.

В 1483 г. Кастель-Ново подпал под власть турок, громивших в то время эту часть Европы и сокрушавших на своем победоносном шествии, вместе с христианством, зародыш просвещения, возникавший и здесь. Пятьдесят лет спустя, испанцы, в [38] соединении с Венецианскою республикой, отняли Кастель-Ново у турок, но, в свою очередь, принуждены были уступить войскам Барбароссы. В 1687 г. осаждал Кастель-Ново боснийский паша; крепость была доведена до отчаянного положения, но подоспевшие вовремя венецианцы и мальтийцы под начальством Корнира разбили пашу и вступили освободителями или, правильнее, победителями в крепость.

С тех пор Кастель-Ново принадлежал Венецианской республике до самого ее падения. Это история почти всех городов Поморья, с некоторыми изменениями в частностях и времени главных событий.

В 1806 году Кастель-Ново, со всею Бокко-ди-Каттаро, был завоеван русскими при участии черногорцев; но по Тильзитскому миру Бокко-ди-Каттаро уступлена была французам. Черногорцы не давали покоя новым своим соседям и, наконец, при пособии англичан, отняли опять почти всю Бокку у французов. По заключении трактата провинция эта была уступлена Австрии.

Из этого краткого изложения хода дел видно, что союзники и договаривающиеся державы распоряжались судьбой этой провинции, не спрашивая ни жителей, ни главнейших действователей ее — черногорцев, не смотря на то, что владыка Петр Негош, при заключении последнего трактата, не только владел Каттаро, но даже поселился было в нем. При объявлении австрийцами о том, что он должен сдать им город и крепость, у стен которой черногорцы пролили столько крови и где не пал ни один австриец, святопочивший Петр решился было защищать свое достояние до последней крайности. Но убеждения русского двора склонили его поддаться горькой необходимости.

С тех пор австрийцы владеют этим превосходнейшим в мире заливом и всею провинцией. Они хотят воздвигнуть второй Гибралтар у входа его. Жители Бокко-ди-Каттаро и особенно черногорцы никак не могут позабыть дарового приобретения этого края. Взяли бы его австрийцы с бою — воинственное племя примирилось бы с горькой необходимостью подвластия, привыкши чтить победу и силу; но в настоящем случае много надобно будет искусства и такту местному правительству, чтобы приучить к себе этот народ, и последующие события показали, что труд этот идет не с большим успехом и в ущерб народной доверенности.

Кастель-Ново самый большой и самый красивый город во всем [39] заливе. Тут горы еще не так скалисты, не так высоки и голы: они не заслоняют прекрасного неба, как в Каттаро, и окрестности, покрытой зеленью деревьев. Дубовая роща, которая ведет к Саввинскому монастырю, и самый монастырь, в очаровательном местоположении. Теперь близость пароходной гавани нарушает по временам его уединение, которое так успокоительно, так чудотворно действовало на душу, усталую от мира. В монастыре всего старик-игумен, почтенный и добрый, пламенно преданный своей родине, о которой не перестает тосковать его сердце... и еще один монах. Церковь очень древняя по основанию, но несколько раз возобновленная, довольно красивая по местности, и — как все здесь исполнено воспоминания по России! Сосуды, ризы и пр. — жертвы русских; есть и другие воспоминания. Растительность около монастыря и вообще Кастель-Ново сильна: пальмы, которые уже у Рагузы встречаются, но довольно мелки, здесь, особенно одни при въезде в город со стороны Рагузы, прекрасны.

В Кастель-Ново и его окрестностях около 7,000 жителей, из которых 4,500 православного исповедания. Евреев было, как видно по оставшемуся кладбищу испанских евреев, много; теперь почти нет. Здесь некого им разрабатывать. Возле этого кладбища течет ручей, который прежде назывался Мили, а теперь называется Немили, по случаю одного, исполненного грусти, приключения. Рассказ о нем может иметь прелесть только в сочетании с тем чудным местоположением, в котором течет этот ручей; но так как я не могу передать вам ощущений, испытанных мною от этой тени, зелени, прохлады ручьев и ярких проталин голубого прозрачного неба и разбрызнувшегося сквозь чащу листвы солнечного луча и видневшегося внизу гладкого, как стекло, моря, то избавляю вас и от самого рассказа легенды о Мили.

Читатель, хотите покойно и счастливо кончить дни свои, — купите этот прекрасный дом, что недалеко от пароходной гавани, с густою рощею лимонных, апельсинных и померанцевых деревьев; все это продается за 3,000 р. серебр., и не находится покупщиков! А если голова ваша не вынесет этого густого аромата цветов, — купите другой дои с землей и садом! Я уже вам сказал, что здесь повсюду запущение или развалины: Бог знает куда и зачем бежит народ из этого благословенного природой края; верно люди портят его! [40]

Первый залив этого одного общего залива, имеющего 18 итальянских миль в длину, оканчивается проходом Катеней, который не более 4440 футов в ширину. Здесь во время венгерского короля Людовика, в 1381 году, была протянута с одного берега на другой толстая цепь, чтобы преградить путь венецианским берегам; от нее-то пролив получил свое название. Далее от Катеней у подошвы Кассан, возвышающейся до 2,783 фут. от уровня моря, лежит Перасто, селение довольно красивое издали, жалкое, когда вы в него войдете. Во время Венецианской республики оно составляло город, который славился преданностью своею республике. Здесь постоянно развивалось знамя Св. Марка. Жители его католики по преимуществу. Над Перасто еще сохранилась часть укрепления, построенного жителями для защиты от турок, во время владычества их в окрестной стороне. Случалось вам встретить человека, близкого вам, в глуши, вдали, где вы никак не ожидали его найти: так точно поражен я был, нашедши в Перасто, в его префектуре, картину, которая напомнила мне так много родного, близкого сердцу. Прежде всего кинулся мне в глаза полный титул императора Петра Первого, находящийся наверху картины; далее слова: Марко Мартынович, адмирал, со своими учениками, русскими князьями и боярами; по сторонам картины имена учеников, числом до четырнадцати; между ними трое Голицыных, Куракины, Хилковы и другие; но на картине всего шесть фигур учеников и седьмая самого Мартыновича с картою в руках. Все они сидят вокруг стола, на котором глобус, компас и несколько других принадлежностей для изучения географии. Работа картины довольно хороша.

Мне не могли ничего сказать положительного об этой картине, которою в Перасто очень дорожат. Известно, что Мартынович, ученый астроном и математик, был родом из Перасто и, по просьбе Петра Великого, о присылке ему опытного мореведца, был послан Венецианской республикой, как славянин, как православный и как человек, вполне соответствующий этому важному назначению. Говорят, впоследствии Мартынович, с некоторыми из своих учеников, был в Венеции для дальнейших усовершенствований молодых людей в мореходстве. По всем вероятиям, он здесь и заказал эту картину, которую, во время посещения своей родины, [41] и оставил ей на память, зная, как близко здесь сердцу все, что говорит о России.

Против Перасто лежат два маленькие островка, Мадонны делло Скалпелло и Св. Георгия. Первый известен своим чудотворным образом Мадонны делло-Скалпелло, находящимся в небольшой церкви, изукрашенной различными приношениями Богоматери. Живопись образа приписывают Св. Луке. Легенда говорит, что он вывезен из Негропонта в 1452 г.; но как очутился здесь, неизвестно. Однажды двое рыбаков, братья, вышедшие на этот маленький остров, нашли тут икону, окруженную горящими свечами. Они взяли ее с собою в Перасто и поставили в тамошнюю церковь; но, в следующую за тем ночь, образ сам собою перенесся на прежнее место. Это повторялось три раза, а потому его оставили на острове. Нынешняя церковь построена в 1630 году. Явление образа празднуется очень торжественно 22 июля — день, в который он найден; в празднике принимают участие и рисанцы — греческого исповедания.

Между прочими чудотворными деяниями Мадонны воспоминают с особым благоговением спасение Перасто от турок. В 1651 году явились они из Кастель-Ново в числе 6,000 человек и нескольких судов, и осадили город; положение жителей было отчаянное, но Святая Дева явилась в образе старухи в белом одеянии на стене укрепления, и грозно указала туркам удалиться. Неприятель повиновался. Это было 15 мая, и в этот день образ с процессией носят по улицам Перасто.

Остров Св. Георгия пользуется другого рода известностью. По положению своему, он весьма удобен для защиты залива; вследствие чего французы в прошедшей войне заняли бывший тут некогда бенедиктинский монастырь казармами и укрепили его. Остров переходил из рук в руки и обагрен кровью.

На север от Перасто, в глубине залива, лежит Рисано, на месте древней римской колонии, известной у Плиния под именем Ризиниума или Рициниума. Еще видны, шагах в 400 от церкви, остатки римской дороги и находят иного древних монет в городе.

Город невелик; вместе с округой он едва содержит 4,000 жителей — все православного исповедания.

Далее вдается в землю, врезываясь между Турцией и [42] Черногорией, племя кривошие, которое простирается до 700 человек; оно ничем не отличается от своих соседей: носит струку и ружье, находится в постоянной вражде с турками. Только кривошие несравненно беднее и диче черногорцев и турок. У большой части нет рубах; кое-какая лачуга, прислоненная к скале, или пещера, превращенная в лачугу, несколько голых камней, на которых никакими усилиями ничего не вырастишь, — вот все достояние кривошиянина: что возьмет он с ружья у турки, тем и живет. Награбленное он тайком сдает в Рисано, куда также сносят для сбыту свою добычу черногорцы.

Трудно себе представить, как такой народ может очутиться среди государства образованного; как такая аномалия, к которой можно, впрочем, отнести всю Бокку, может существовать в Австрии. Нельзя сказать, чтобы правительство не пыталось и в Кривошие ввести свое правильное управление и суд; но народ бежал от того и другого, или восставал силою. Может быть, потому, что управление ограничивалось сбором податей, которых решительно неоткуда было взять, или тем, что, по жалобам турецкого правительства, виновных в грабеже сажали в тюрьму, впредь до осуждения; кончалось обыкновенно тем, что заключенный, при пособии своих соплеменников, успевал бежать или разбивал голову об стену. Тюрьма для него решительно невозможна.

А между тем, по натуре, кривошие народ далеко не злобный и не чужд многих хороших качеств. Нужно только с сочувствием к нему, с любовью к человечеству и с терпением приняться, чтобы сделать из них людей, ввести в общую семью. Но до того ли местным властям! К тому же, призвание это было бы слишком низко для их возвышенных положений. И показаться-то между этим племенем без солдат неудобно, — пожалуй, еще убьют; ну, а при солдатах какие разговоры, — и у них и у кривошиян ружья заряжены пулями! Кривошияне, подобно рисанцам, отстояли от турок и католиков свою веру.

Прежде чем оставите Рисано, оглянитесь назад на Столиво, собственно на Горнее Столиво. Между тем, как городки и деревни облегли весь залив, обвивая его зеленью своих садов и сжавшись как могли, между ними и подошвой горы, Горнее Столиво смело взбежало до половины горы и, вцепившись за выдавшиеся ее камни, повисло на них. Вы не можете надивиться, глядя [43] снизу, на чем и как держатся эти ярко-белые долины; вы даже не видите основания их, скрытого в яркой зелени деревьев. Сколько труда, сколько усилий нужно было, чтобы завоевать у природы эти бесплодные камни, взрастить на них деревья и втащить все нужные для постройки предметы. Конечно, только крайний недостаток в жилой местности, да неприступность скалы для неприятеля, могли заставить людей взобраться сюда.

Внизу лежит Дольнее Столиво, от которого и идет узкая тропинка вверх. В обоих селениях нет и 150 домов.

Одежда рисанцев самая живописная во всей Бокке, отличающейся оригинальностью, если не всегда красотою, одежды своих жителей. Цвет ее зеленый или красный, куртки вышиты золотом или серебром; шаровары так же широки, как у других боккезцев, и оканчиваются у колен; но покрой их не так безобразен, или может быть, это кажется потому, что он скрашивается богато вышитыми доколенцами, плотно облегающими вокруг ноги; турецкий фес, вместо боккезской шапочки, довершает одежду рисанцев, которые любят пощеголять ею, уверяя, что происхождением ее они обязаны римлянам. Скорее они позаимствовали ее от испанцев, во время краткого их пребывания в Бокке, дополняя ее частию прежней своей, общей всем туземцам.

С каждым поворотом залива вам представляются новые и новые картины: горы становятся все выше и выше, и наконец встают одною сплошною стеною у Доброты и Каттаро, стеною, отделяющею Черногорию от моря и от прочего мира, стеною, к которой прильнул Каттаро, словно ласточкино гнездо.

Пароход быстро минует Перчань или Персаньо и Мулу – селения, с правой стороны прекрасную бухту, глубоко вдавшуюся между Перасто и Добротой, наконец самую Доброту, и кидает якорь у Каттаро. Глубина залива везде от 100 до 200 футов, так что кораблевладельцы, которых очень много в Бокке, обыкновенно останавливаются с судами, так сказать, у порога своих домов.

Бокка резко отличается благосостоянием и даже некоторым богатством своих жителей от Далмации и Рагузы. Главный источник их богатства – мореходство. Но между всеми городками и деревнями, бесспорно, самое богатое селение – Доброта.

Доброта состоит из многих групп домов, в три, четыре, редко в десяток, окруженных высокой стеной, в виде укрепления, как [44] против врага вооруженного, так и против каждого чужеземца. Дома каменные, большие, в два и три этажа, свидетельствуют о зажиточности жителей. Зелень узкою полосой обвивает их, достигая залива с одной стороны и упираясь с другой в голые скалы, отделяющие Доброту от Черногории, по-видимому, недоступною преградою; но вглядитесь хорошенько на эти пики: вы непременно отыщете где-нибудь на вершине их черную точку: то коза, а куда достигает коза, туда достигает и черногорец — говорят обыкновенно поморяне; и, действительно, добротяне не раз видели развевающиеся на этих скалах темные струки черногорцев, которые, словно крылья орлов, с каждым взмахом опускались все ниже и ниже на заветное гнездо, с таким усилием свитое у подножья скал обитателями этого богатого селения.

Добротяне все без исключения католики и притом богаты, а потому при первом неприязненном отношении черногорцев к правительству Бокко-ди-Каттаро, — а это случается нередко среди всеобщего мира и тишины, — они, обрушиваясь всесокрушающим потоком со своих гор, прежде всего разражаются над Добротою, несмотря на ее стены и храбрость жителей, из которых, впрочем, половина мужчин всегда находится в отсутствии в море.

Добротяне отличаются суровостью своих нравов, жаждой к наживе и в особенности своей восточной ревностию. Подобно всем боккезцам, они отличаются стройным, высоким станом и мужественной красотой; темный цвет одежды их, с блестящими серебряными пуговицами, и богатое вооружение, украшенное насечкой и перламутром, очень идет к их лицам – в суровым, смуглым, избитым бурями, закаленных в морях. Женщины в Доброте тоже славятся красотою, чего нельзя сказать о женщинах вообще в Бокко-ди-Каттаро. Цвет лица их до того бел и нежен, и кожа так прозрачна, что английский путешественник Вилькенсон вообразил себе, что они, для достижения этой желаемой всеми женщинами цели, очень часто пускают себе из ноги кровь. Я ничего подобного не слышал, но объясняю себе эту матовую бледность женщин Доброты очень просто. Ревность мужей заставляет их вести жизнь совершенно затворническую: они не смеют показываться у окна; без магометанского покрывала и стражи евнуха, они так же незримы, как и женщины турецкие.

Жизнь здешней женщины проходит еще грустнее, еще печальнее [45] жизни турчанки, у которой все-таки есть свои радости, свое общество, бито, наконец муж, которого она довольно часто видит. Здесь и того нет. На улицах пусто. В доме, в котором нет детей, совершенная тишина. Богатая добротянка не станет заниматься работой. Задумчиво украдкой смотрит одинокая жилица его, из какого-нибудь отдаленного угла, боясь быть открытой и замеченной, на тихую гладь залива, в котором любуются собою и дикие скалы, и ярко голубое небо, и огромный дом, в котором живет она и томится скукой, — не для нее эти красоты природы; неразвитая, загнанная, она не умеет сочувствовать им. Как будто кого-то постоянно ожидает она. Но кого ей ждать? Конечно, мужа; другого мужчины здешняя женщина не знает. Но она более со страхом, чем любовью, ждет его. Добротянин, привыкший к борьбе на море и покорности на корабле, требует дома покоя и беспрестанной угодливости жены; а если еще подозрение как-нибудь закрадется в сердце мужа, тогда жизнь ее совершенный ад. Зимой, вдобавок, страх и ожидание черногорской четы отымают у нее покой и сон — единственную отраду в ее жизни.

Помню я, однако, одно происшествие в Доброте, о котором шептались много и долго, потому что происшествия подобного рода составляют здесь события, весьма редко повторяющиеся; оно случилось давно; уже нет той бедной страдалицы, которая была героиней его, и потому можно смело рассказать самое происшествие.

Бедная затворница, решившаяся как-то выглянуть из окна, увидела как-то молодого человека, по-видимому, чужого в ее селении; вскоре заметила она, что он проходил именно в один и тот же час по улице и, скуки ради, может быть, из любопытства, каждый день ожидала появления его. Заметил ли он ее, или знал прежде, что в этом доме жила красавица жена, без мужа, под надзором дряхлой родственницы, только всякий раз, проходя мимо, он подымал голову вверх, замедлял шаги и не сводил глаз с окна, где стояла она. История эта шла обычным порядком, и хотя гораздо робче, чем она совершается в других местах Европы, но с терпением и от нечего делать участвовавшим в ней, все-таки дошла до желанной развязки. Молодой человек нашел возможность дать знать бедной женщине, что придет к ней, — как и когда, она ничего не знала, могла только догадываться о том. С улицы взойти невозможно: ревность и [46] зависть соседей сторожат зорко друг друга; молодой человек решился перелезть через заднюю стену дома, примыкавшую к горе. В глухую ночь, с веревчатою лестницей, как тать, подкрался он к дому. Шел крупный дождь, который здесь не перестает в течение почти всей зимы, и шум его заглушал и смывал шаги его. Темнота — зги не видно. Где-то залаяла было собака и смолкла на бегу, словно испуганная; кругом тихо; тень от стены еще увеличивала, если это было возможно, темноту. Медленно поднялся он на стену и вдруг припал к ней: о ужас! На другом углу стены, на темном фоне горизонта, отразилась пятном еще темнее человеческая фигура, другая, третья, и тихо скользя как тень, опускались со стены во двор; мелькавшие за спинами длинные ружья не оставляли никакого сомнения, какого рода были это люди. Забыв всякую осторожность и думая только об опасности, какой подвергалась та, которую избрал предметом своей страсти или рассеяния, молодой человек кинулся к дому, где жили солдаты, квартировавшие в Доброте. Вскоре и все селение, привыкшее к подобного рода посещениям, всполохнулось. Черногорцы чутьем угадали тревогу, перебрались опять через стену и, как дикие козы, унеслись в свои горы и ущелья. Вслед за тем разошлись солдаты и народ; в дом вошли только соседи и несколько родственников, и нашли хозяйку одетую и очень тщательно одетую, и дрожащую как лист. Гости сомнительно переглянулись. Обыскивая потом вокруг дома, нашли и веревчатую лестницу. Некоторые говорили, что ее, верно, забыли черногорцы; другие, более опытные, утверждали, что подобного рода роскошь не могла принадлежать черногорцам; разве не участвовал ли кто из Бокки в чете. Но не розыски же было чинить; благо, что чета обошлась без грабежа и крови. По возвращении своем из-за моря, муж, конечно, узнал о бывшей без него чете, узнал и о том, как в ту ночь нашли у дому его веревчатую лестницу: какие заключения он из того вывел, и что говорил о приключении с женою, неизвестно, — только с тех пор никто уже не видал ее; увидели только тогда, когда она лежала в гробу, что случилось довольно скоро после приезда мужа. Что же, вещь обыкновенная! Один умирает ранее, другой позже.

Добротяне, которых вы встречаете в Триесте и других приморских городах, одеты по-европейски, и по наружности ничем не отличаются от других моряков; но дома они все принимают [47] свой национальный костюм. Нововводителю не было бы житья у себя на родине.

От Каттаро до Доброты около получаса пути; но дорога или тропинка, которая ведет к нему, как и все дороги, очень дурна. Мы, однако, часто ходили сюда любоваться с церковной паперти чудным видом на залив, который, увы, несмотря на все выгоды, представляемые им для флота, постоянно пустынен.

В конце селения Доброты, простирающегося довольно далеко в длину, есть небольшой, но очень красивый, особенно после дождей, водопад — Лютой, образуемый речкой того же имени.

Один путь удобопроходимый во всем краю, — это от Каттаро до Персаньо; шоссе, которое ведет сюда, начато с незапамятных времен и до сих пор проведено версты на полторы. Другие дороги близ Рагузы, до Будвы и несколько далее, устроены еще французами, во время их здесь владычества.

Глава VI.

Каттаро; история города; каким образом он достался австрийцам. — Нынешний город; жизнь в нем; население города и провинция. — Тревоги. — Переход из Каттаро в Черногорию в различное время года и в различные эпохи.

Каттаро вы заметите, только когда совсем приблизитесь к нему: стена, окружающая его, и самая крепость Св. Жиовани, под цвет окрестных скал, совсем сливаются с их выдавшимися камнями.

Каттаро, или, как местные жители называют его, Котор, составлял во времена владычества римлян колонию Аскривиум. Имя это придали ему первоначальные основатели, изгнанные из города Аскри, сицилианцы. Котором он стал называться с IX века, вскоре после того, как сарацины совершенно разрушили его вместе с другими городами Поморья. Жители также разрушенного венгерцами в соседственной Боснии города, который назывался Котор, пришли на место Аскривиума и возобновили его под именем своего отечественного города.

Мы не станем следить за всеми переворотами, которым подвергался Каттаро, смотря по тому, проходили ль орды диких народов [48] всесокрушительным потоком по этому краю, приподымало ль главу греческое владычество, накладывали ль на него руку венгерские короли, или сербы, — скажем только, что еще с XII века Каттаро сложился в отдельную республику, которая отдалась под покровительство Сербии, и с тех пор, чувствуя свою слабость и невозможность существования как отдельного государства, всегда признавала над собою владычество сильнейшего; это владычество, впрочем, было только номинальное, потому что весь произвол внутреннего управления, по силе взаимных обязательств, Каттаро всегда оставлял за собою. На таких условиях поддался он и Венеции, во время ее силы и могущества, именно в 1420 году, когда флот адмирала Лоредано показался на водах залива. Кастель-Ново не имел благоразумия Каттаро, и должен был вести участь завоеванной области. Вся власть Венеции над республикой Каттаро ограничивалась тем, что первая имела в Каттаро своего сенатора с названием экстраординарного, но без всякой власти.

Когда в первый раз владения Венеции достались Австрийской монархии, республика Каттаро не хотела подчиниться ей на основании обоюдных условий с Венециею, по которым эта последняя не имела никакого права располагать ее участью и, в случае своей слабости и невозможности защищать ее, должна была отказаться от своего владычества; но события и на этот раз показали, что все договоры соблюдаются только до тех пор, пока они выгодны для договаривающихся, или пока одна из сторон не довольно сильна, чтобы нарушить их.

Каттаро, некогда служивший местопребыванием властей республики, теперь окруженный городом Бокко-ди-Каттаро с 3,000 душ! Улицы его до того тесны, что, как я некогда писал, два человека с развернутыми зонтиками едва могут в них разойтись. Из окна дома в другой противоположный можно перекинуть доску и по ней перейти, что иногда и случалось делать! Стены Каттаро, выдержавшие несколько осад, пострадали от землетрясения в 1563 и 1667, а в 1760 году от взрыва порохового магазина; они во многих местах треснули.

От подошвы стен вверх на 800 футов идет укрепление Св. Жиовани, значительно усиленное во время французского владычества. С двух сторон город обтекают быстрые горные потоки; недостатка в воде, столь ощутительного в некоторых городах [49] Далмации, нет; зимою же все улицы бывают полны водой от непрерывных в это время года дождей.

Из старинных зданий хорошо сохранился францисканский монастырь, существовавший еще в 1280 г., но он обращен и переделан в артиллерийский арсенал.

Жители – большая половина католиков и несколько меньшая православных. В католическом соборе сохранилась часть мощей Св. Трифона, покровителя города, которого изображение мы видим на самых старинных монетах Каттаро. Мощи этого святого, замученного в Малой Фригии, перевозили в Венецию; в заливе остановились на время, поставили их на место, где находятся ныне, но когда потом хотели взять на корабль, на котором везли, то несколько матросов не могли их сдвинуть с места, что, конечно, и было признано за указание, где святому угодно было покоиться: так говорит легенда!

«Каттаро скучен по превосходству», - писал я двадцать лет тому назад; в последующие свои поездки, к сожалению моему, я имел случай вполне в этом убедиться. Вот как я тогда описывал жизнь в Каттаро во время лета: «С рассветом он оглашается выстрелами: это стрельба в цель австрийских егерей; на площади за городскими воротами кипит базар, если это день базарный; на нем господствуют черногорцы со своими скудными произведениями. С 9 часов и даже ранее настает жар невыносимый, город пустеет; ставни всюду закрыты; все по домам, полураздетые, в бездействии и лени; к полудню солнце жжет со всею силою: с трудом дышишь. Но вот вечереет; ставни понемногу растворяются; кое-где из окна выставляется изнеможенная полдневным зноем головка итальянки с черными, лоснящимися волосами, с глазами, полными изнеможения, неги, страсти, или более холодное лицо сербки. Ночь; дома настежь! На площадке звуки Страусовых вальсов, выполняемых прекрасным батальонным оркестром; городские власти гуляют у взморья; это пора любовной интриги, которая, избегая шума и чужого глаза, скрывается в простенках городских укреплений; тут жизнь итальянская, завещанная Каттаро Венецианской республикой!..».

Бокко-ди-Каттаро отделена от Рагузы, или, правильнее, провинция Рагузы отделена от Бокко, а равно и от Далмации, узким пространством земли, принадлежащей Турции. Это случилось во время [50] республики Рагузы, когда она, враждебная Венецианской республике, желала иметь в соседстве лучше Турцию, чем быть соприкосновенной с венецианскими владениями, и уступила добровольно эти пограничные пункты Турции, — такова была вражда многих христианских республик между собою, которая, конечно, немало содействовала распространявшемуся тогда владычеству Турции. Эти два участка земли, известные под именем Клек и Суторино, составляют предмет политических мучений Австрии и постоянных переговоров с турецким кабинетом. Действительно, неприятно видеть владения, рассекаемые чересполосными землями... Правда, австрийцы провели через них шоссе, которое идет вдоль моря; но если турки, по беспечности своей, не мешали им строить это шоссе, то спохватились потом, надоумленные другими, и теперь весьма неприязненно смотрят на такое самоуправство в своих владениях. На беду Австрии, один из этих пунктов представляет прекрасный порт, который, по выгодному положению своему, мог бы в руках морской державы развиться в короткое время и подорвать торговлю Триеста; эта мысль, конечно, только усиливает опасение австрийского правительства.

В провинции Бокко-ди-Каттаро считается теперь 34,699 жителей. Из них 24,739 православного исповедания, 9,950 римско-католического и 10 евреев. Говорят поморяне или, правильнее, горожане более по-итальянски, с венецианским произношением, а жители внутренней земли по-славянски, сербским наречием, с примесью слов итальянских. В письме — латинская азбука еще не заменила славянской, за немногими исключениями; высшее общество читает и пишет только по-итальянски; между чиновниками, и особенно между военными, господствующий язык немецкий.

Провинция разделена на три округа или претории: Каттаро, Будву и Кастель-Ново, которые подразделяются на общины и племена; управляются претории окружными капитанами, а общества и племена по-старинному — князьями и барьяктарами, избираемыми каждые три года.

Неприязнь жителей в двух различных исповеданиях очень заметна: она осталась от старых времен и вкоренилась особенно при венецианском управлении, которое теснило и угнетало жителей православного исповедания.

Часто посещая Каттаро, я видел его однажды необыкновенно [51] оживленным. Память о том останется, конечно, надолго у жителей всей провинции. Это было в 1838 году — я был пробужден на рассвете сильным движением на улице, стуком оружия и беготней в доме. Еще не протер я глаза, как вбежала хозяйка бедной гостиницы, где я жил.

— Несчастие, страшное несчастие!

— Что такое, что такое?

— Черногорцы нахлынули на Бокку и жгут, и режут, что ни попадается.

— Много ль их и где?

— Вся Черногория свалилась с гор и рассыпалась, как горох, по Бокке.

— Какой вздор! Да ведь здесь их нет?

— Еще нет, но, говорят, сейчас будут. Защитите, ради Христа, вы знаете, что мы истинные православные и не терпим немцев.

— Берегитесь, немец слышит, - сказал я шутя, указывая на вошедшего.

Хозяйка робко оглянулась. Но это был черногорец Видо, несменно при мне находившийся, которого тоже внезапно разбудили; но он был уже совершенно одет и вооружен, бодр и весел.

— Что там такое? - спросил я его.

Видо молча открыл окно и с торжествующим видом указал на улицу. Солдаты торопливо, чуть не бегом, проходили через город; офицеры перебегали из дома в дом; денщики их тащили, что успели захватить для внезапного похода; слышен был рев запрягаемых и седлаемых ослов, и стук орудий. Город превратился в военный стан.

Есть что-то чарующее и вместе теснящее грудь в приготовлениях к битве. Солдаты шли бодро; офицеры были слишком заняты настоящим приготовлением; жители находились под влиянием страха от преувеличенных слухов, и хлопотали о том, как бы скрыть свои пожитки.

Выслав хозяйку из комнаты, я обратился к Видо с вопрошающим лицом; он отвечал самодовольной улыбкой.

— Чему ж ты рад, какой толк выйдет из всего этого?

Видо пожал плечами, как бы желая сказать: чтО я знаю, это не мое дело! — увертка, к которой часто прибегают славяне. [52]

— Рассказывай, что все это значит, только скорее, надо ехать в Цетинь.

— Да ничего особенного. Австрияки стали было говорить, что вершины Паштровитской горы их, а мы говорили, что наши; они поставили на ней казарму и посадили в ней солдат; а мы сбросили казарму, а вместе с нею и солдат под гору, туда, где им следовало быть: вот и все.

— Солдаты убиты?

Видо утвердительно кивнул головою.

Я наскоро собрался, зашел к окружному капитану и потом отправился в Цетинь.

В то время переход в Цетинь, местопребывание владыки Черногории, был не то, что теперь. Вот что я писал об нем, — после первого своего путешествия в эти края.

«Я вышел из Каттаро до рассвета... Горизонт неба едва занимался заревом приближающегося светила; но вершина Ловчина уже была облита его лучами и горела и сияла как жар-птица в наших сказках. Залив Каттаро, лучше которого и в мире ничего нет, спал в полумраке сном праведника, существующего для блага человечества, — и только для блага его! Божий мир лежит передо мною во всей красе своей, но мне было не до того, чтобы любоваться им; я уже изнемогал, а Ловчин вставал передо мною все выше и грозней; едва взбирался я на кручу по выдавшимся камням или кое-где иссеченными ступенями, цепляясь за колючий кустарник, как нередко опять скользил вниз по осыпям. Казалось, не было конца пути, а солнце, столь приветливое вначале, становилось все жарче; я задыхался от зноя и усталости. Каттаро со своими стенами, взбежавшими высоко вверх, мало-помалу мельчал, становился неприметней, наконец совсем исчез на дне бездны. Мы подымались все выше и выше... Вдруг пахнуло отрадной прохладой с покрытой снегом вершины гор, и я снова ожил».

Теперь переход этот не так труден. Австрийцы устроили путь до полугоры, где кончается их граница, путь, стоивший им чрезвычайных издержек, зато весьма удобный. Он идет закоулками, по скату горы и ребрами скал, и таким образом удлинен, может быть, в четыре раза против прежнего; а потому Черногорцы продолжают ходить напрямик, перерезывая шоссе во [53] многих местах. От границы черногорской покойный владыка также обделал несколько дорогу, и, за исключением нескольких мест, весь путь можно сделать верхом, и не более как в 6 часов, между тем как прежде нужно было употребить для этого целый день, после которого бывало дня три не чувствуешь под собою ног.

Мне случалось переправляться через эти горы зимой, по пояс в снегу, когда о верховом переезде и думать было нечего, и я должен сказать, что только самая крайняя необходимость может принудить к такому подвигу; а между тем черногорцы все-таки продолжают являться и зимой на базар в Каттаро, хотя, конечно, не так часто; в это время года не обходится без несчастных случаев. Зато переход зимой из Цетиня в Каттаро, из суровой зимы в места, где зеленеет трава и цветут лимонные деревья, переход, совершенный в течении одного и того же дня, до того резок, что не веришь своему счастью. Да, истинное счастье выбраться из сугробов снега, особенно когда не находишь более отрады в этом Цетине, некогда столь привлекательном для меня — и очутиться среди цветущей и роскошной природы Приморья!..

Е. Ковалевский.

(Продолжение впредь)