БРОНЕВСКИЙ В. Б.

ЗАПИСКИ МОРСКОГО ОФИЦЕРА

В продолжении кампании на Средиземном море под начальством вице-адмирала Дмитрия Николаевича Сенявина

ВТОРАЯ ЧАСТЬ

1807 год.

Плавание от Палермо до Мессины

6-го января, ночью, оставили мы Палермо, и на всех парусах при умеренном ветре поплыли на встречу солнца. Туман лежал над столицей, но когда солнце стало восходить, туман поднялся, и Палермо видна была на горизонте как будто бы на половину погрузившаяся в море. При восхождении, свет востока и сумрак запада производили удивительные в тенях перемены. Ночь была темная, луна в облаках, звезды не блистали; но когда лучи солнца, по приближении его к краю горизонта отделили волны от небес и осветили одну сторону амфитеатра Сицилийских гор, восток позлатился пурпуровым блеском, а запад между тем был еще во мраке, который постепенно уступая свету, с появлением солнца вдруг исчез. [215]

Сильный, северный ветер способствовал нашему плаванию, которое доставляло нам еще и то удовольствие, что шли близко берега. Липарские острова и Сицилия, между которыми мы держали, на каждом шагу представляли новые предметы и картины. Ветер, дувший от островов, приносил нам запах померанцевых и цитронных дерев; но к вечеру ветер несколько усилился, сделался крутимы должны были лавировать. В полночь, когда подошли к крепости Мелаццо, ветер вдруг упал, фрегат от боя волн не поворотил, и спускаясь по ветру, прошел в нескольких только саженях от берега. Вышедших на набережную с фонарями людей, можно было различать по лицу. Перед светом показался пожарь Стромболи. Мы в сие время находились от него в 30 милях и слышали подземный глухой шум.

7-го января, прошли благополучно пучины Скиллу и Харибду, и бросили якорь в Мессине. Частые разбития кораблей слабо построенных и еще хуже управляемых, придало сим пучинам сверхъестественную силу, и воображение греков, любящих говоришь баснословно, изобразили их следующею аллегорией. Гомер и Виргилий под видом двух жестоких Нимф, красноречиво описали их. Скилла Форкова (сына Нептунова) дочь, говорят они, любила Главка. Кирка, другая Нимфа, видя, что любовь ее платится [216] презрением, в источник, где ее соперница имела привычку умываться, набросала ядовитых трав. Скилла, выйдя из воды, сделалась столько безобразной, что устрашась самой себя, в отчаянии бросилась в море. Боги превратили ее в камень, а море в пучину, ее именем названной. Шум воды стихотворцы приписывают лаю собак и вою волков, которые Скиллу в море окружают.

Мессина

По мнению Страбона Мессина в древности называлась Занкле (Zancle). Выгнанные из Пелопонеса Мессинцы, поселившись в нем, дали городу нынешнее название. Осада Карфагенцев вместе с Гиероном, царем Сиракузским была безуспешна, но Пирр взяв, разорил, город до основания. Римляне, призванные на помощь против карфагенян, удержали Мессину за собою, что и было причиною Пунических войн.

За два дни до нашего сюда прибытия, появилось в порте множество Акул. Одна из них схватила мальчика, мывшего ноги на набережной, чрез несколько секунд возле английского фрегата, мальчик без ноги всплыл. Послали шлюпку спасти его, но лишь начали подымать, акула с яростью выпрыгнула из воды и в одно мгновение [217] вырвала и проглотила. В городе показывали одну не давно пойманную. Длина сего чудовища была несколько более 6-ти сажень, подпертая багром пасть его, представляла шесть рядов зубов числом до 200, они весьма крепки, трегранные и очень острые, последние четыре ряда лежат, загнувшись назад наподобие листов артишоковых, зубы верхней челюсти проходят в промежуток нижней. Горло так обширно, что нет ни какого сомнения, что акула, а не кит, у которого горло узко, проглотила пророка Иона. В желудке акулы, пойманной в Марсели, нашли целого человека в полном вооружении, поэтому французы и назвали ее ле Рекень (le Requin). Акула часто гоняется за кораблем, хватает все, что с него бросают, и мертвые тела проглатывает вдруг. Она беспрестанно гоняется за рыбой, прожорлива как гиена, дерзка, смела как тигр. Акула опустошила бы моря, если бы зрение ее не притуплялось перепонкою, закрывающей глаза, а верхняя челюсть, будучи длиннее нижней, не препятствовала бы ей хватать добычу. Отворяя пасть, акула должна оборачиваться вверх брюхом, вспрыгивать или ложиться на бок, причем она не может плыть, а рыба имеет время спастись. Сии недостатки заменяются острым слухом и проворством в плавании. [218]

Для ловли акул употребляется толстый железный крючок с цепью в три аршина. Цепь прикрепляется к надежной веревке, завязанной на корме судна. На крюк насаживается кусок солонины и с поплавком, не допускающим цепь упасть на дно, бросают в море. При падении акула бежит к месту по слуху и с жадностью проглатывает приманку, тогда выбрасывают веревку. Когда почувствует она, что ее тянут за кораблем, с остервенением грызет зубами цепь, бросается вперед, опускается в воду, снова появляется, прыгает, кружится и извергает все, что находилось во внутренности ее. Не прежде подымают ее на корабль, как когда она совершенно утомится и изойдет кровью; ибо она весьма живущая и разрубленные ее члены шевелятся как змеиные и умирающая ударом хвоста может убить человека. Мясо ее отвратительного вкуса, трудно для варения желудка, однако ж итальянцы, почти сгнившее едят его; твердая кожа употребляется на чистку мебели, а из жиру вытапливается худое ворванное сало.

При появлении акул, обитатели вод, бегут, рассеиваются в разные стороны. Прилипало, здесь называемая Ремора, одна не боится их, всегда предшествует и играет безопасно близь сих истребителей рыбного рода. Прилипало длиною не более аршина, [219] имеет на голове иглы, обращенные острыми концами к хвосту, сей-то частью впивается она в большие рыбы, даже нападает на акул и прицепляется к камням. Основываясь на сей способности Ремор, древние писатели думали, что, галера, на коей находился Антоний во время сражения под Акцией, была ими остановлена; равномерно и корабль Периандра Коринфского, отправившего в Книд триста юношей для сделания их скопцами, не мог также двигаться, не смотря на благоприятство ветра; поэтому в Книде в храме Венеры, сих ремор, (названных кораблеудержателями) чествовали полагая, что они сотворили сие чудо. Свойство прилипалы, преследовать всякую рыбу, впиваться в нее, подало повод употреблять ее для ловли других рыб, которая известна была древним, и ныне, как меня уверяли, употребляется на Архипелаге. Ремора так крепко впивается в рыбу, что даже большие не могут от нее вырваться, и утомившись всплывают вместе с нею наверх.

Плавание от Мессины до Кастель-Ново

Приняв от консула свинец и бумагу для патронов, оставили Мессину 11-го января. У мыса Спартивенто дожидал нас английский фрегат Си-горс, построенный по [220] образцу “Венуса”; мы его обогнали при тихом ветре, когда же оный посвежел, то ушли из виду. 13-го с сильным северо-западным ветром приблизились к южному проливу Корфы, и уже готовились часа через два увидеть своих знакомых; но здесь мы испытали, что в море вперед располагать не можно, и вместо Корфы против воли и желания угнало нас в Кастель-Ново. Захождение солнца предвещало бурю, черные облака неслись со всех сторон, луна скрылась за облаками, ни единая звезда не сверкала, вдруг, сильный шквал от юго-востока принудил нас взять рифы и лавировать, к полуночи поднялась буря, ночь сделалась мрачна и ужасна. При рассвете выбило из парусов, и мы, не могши войти ни в северной, ни в южной пролив Корфы, принуждены были пуститься по ветру в Адриатическое море.

По восхождении солнца, небо прояснилось, море было бело как снег, синий пар носился над Албанскими горами, коих снежные вершины превышали течение облаков, фрегат под одним фоком, шел по 22 версты в час, и от столь большого хода, казался утопавшим в волнах. Купеческие суда, шедшие с нами по одному направлению, отставали точно так, как бы они стояли на месте, всем мы желали доброго пути! И неслись мимо, как из лука стрела. Ничто не может сравниться с удовольствием скорого [221] плавания, предметы показываются, идут на встречу, летят и скрываются, новые заступают их место и также скоро утопают в море. Пройдя Валону, северо-восточный переменился на прежний юго-восточный ветер, и дул с жестокими порывами; у Дурацо идучи в полветра, ночью быстро, промчались мы мимо нашего флота, по числу фонарей (флагманские корабли ночью освещаются положенным числом фонарей, по оным всегда можно узнать, какого чину на оных кораблях находится адмирал) узнали мы адмиральский корабль, но как порох должно было доставить в Катаро, то мы продолжали тот же курс и не смотря на Бору, темноту и камни, лавируя под рифленными марселями; ночью 15-го января бросили якорь у Кастель-Ново. Тут нашли мы корабли Петр, Москву и Параскевию с 3 мелкими судами, под командой Капитана 1-го ранга Баратынского, которому поручено защищать Катаро. Эскадра, состоящая из 5 кораблей, под командой капитан Командора Игнатьева, в начале сего месяца прибыла из Кронштадта на здешний рейд, и вместе с адмиралом отправилась в Корфу. Сим усилием флота, желание Государя Императора всемерно продолжать покровительство сего края, весьма обрадовало народ и утвердило в непоколебимой преданности и усердии к России. [222]

Взятие островов Курцало и Брацо

Неприятель после неудачного покушения ваять Кастель-Ново, стоял у старой Рагузы и ничего не предпринимал. Адмирал при наступлении ненастного времени оставив 2300 нерегулярных войск, прочие распустил но в случае нужды, оные помощью телеграфов могли узнать об опасности и в 24 часа собраться. Оставленные на службе приморцы и черногорцы, при каждом байраке (знаме), для руководства в движениях имели по одному офицеру и несколько рядовых. 4-го октября, дабы увериться, в каких силах находится неприятель, и, если слухи справедливы, что оный отступает, занять Рагузу. Митрополит, взяв нерегулярные войска и 13-й егерский полк, выступил в Старой Рагузе; адмирал с 4-ю кораблями туда же прибыл; но французские войска в тех же силах стояли в укрепленном лагере; поэтому митрополит в легких перестрелках взяв несколько пленных, без потери возвратился в Кастель-Ново. Впрочем по близкому пребыванию неприятеля происходили частые стычки и беспрестанные упражнения войск, в котором наши имели преимущество и всякой почти день приводили пленных. Малое число войск наших, отдаленность от отечества, откуда не было надежды скоро получить помощь, не позволяли предпринять [223] что-либо важное; нельзя было помышлять о приобретениях; сбережение сил для защиты провинции было лучшим и необходимым средством; но как в Далмации искра возмущения тлелась под пеплом, то и французы опасались напасть на нас, и как война в Пруссии уже началась, то оба войска оставались в бездействии, ожидая решения участи юга от событий на севере.

Французский посол при порте, генерал Сабастиани, успел воспользоваться заключенным Убрием миром, Диван вопреки договора с Россией сменил господарей Молдавии и Валлахии; сие могло сделаться поводом новой войны, и положение войск наших в Катаро было бы гораздо затруднительнее; однако ж когда Государь не утвердил Убриева мира, а Сенявин разбил Мармонта, то Порта, удовлетворив справедливое требование нашего Двора, еще на некоторое время удержалась с Россией и Англией в союзе. Адмирал, полагаясь на сей союз, усилив гарнизоны Катарской области 6-ю ротами 14-го егерского полка, предложил сделать экспедицию: невозможно ли будет овладеть островами Курцало, Лезино, Браццо и утвердить там пост, дабы жители Далмации, желающее и давно ищущие быть подданными Российского Императора, не могли перейти в чужие руки, в таком случае когда французы не получат успеха в Пруссии и должны будут оставить Далмацию. [224]

В следствие сего 26 ноября главнокомандующий, посадив на корабли: “Селафаил”, “Елена”, “Ярослав”, фрегат “Кильдюин”, на 2 транспорта и 5 бокезских корсеров, два батальна егерей, с 150 человеками лучших черногорских и приморских стрелков, отправился к острову Курцало. Чтобы не вредить домов и не убивать безвинных жителей, адмирал приказал, проходя крепость, не начинать прежде пальбы, пока не откроет оной неприятель; но коль скоро 27-го ноября первой корабль поравнялся с крепостью, французы открыли огонь. Каждое судно, проходя, выстрелило по крепости по два и по три заряда на пушку. Пройдя за выстрел, эскадра стала на якорь. 28-го предложена была капитуляция; но французский комендант не согласился, и сказал, что жителей не он, а мы должны беречь.

29-го числа на рассвете, войска числом 1019 человек, высажены в 4 верстах от крепости. Составив три колонны под командой полковников Боаселя, Бобоедова и подполковника Велисарева, под личным предводительством адмирала, войска напали на редут, стоявший при монастыре Сент Биаджио, прикрывающий крепость. Сей редут с одной стороны, откуда был несколько приступнее, защищался 2 пушками, с другой: крепостными батареями. Французы, отойдя от редута шагов на 300 впереди, залегли за каменьями; черногорцы подползли к ним, [225] первые открыли огонь, и по обыкновению своему тотчас отступили; французы устремились за ними; но приметя, что наши егеря старались напасть на них во фланги, остановились, построились и отважно бросились на первую колонну. Храбрый полковник Бобоедов, принял их сильным огнем, ударил в штыки и в тоже время подкрепленный колонной морских солдат, обратил их в бегство. При сем случае полковник Бобоедов, роты его штабс-капитан и поручик были ранены, и как рота несколько от сего расстроилась, то французы, искавшие уже убежища в редуте, устремились опять на нас, но брат митрополита Савва Петрович с черногорцами, приморцами и несколькими егерями, отменно храбро и скоро ударил неприятелю в левой фланг и заключил его в редут. Французы защищались в нем сильным ружейным огнем и картечью. Матросы встащили на высоту два горных орудия, коими по немногих удачных выстрелах подбили у обоих неприятельских пушек станки; тогда рота морского полка, полковника Боаселя, у которой в ту минуту убило капитана, с яростью бросилась на редут, потом и прочие с усилием вломились в ворота, и тем довершили дело. французы бежали в крепость. Морской роты фельдфебель Харитонов первый вошел в редут.

30 ноября, корабль “Ярослав”, с [226] вооруженными гребными судами, открыл, огонь по крепости, в тоже время и войска напали с сухопутной стороны. Французы ответствовали пушечными и ружейными выстрелами, но чрез несколько минут замолчали, спустили флаг и подняли белый. По сигналу пальба прекратилась, французский гарнизон вышел, положил ружье, и сдался на власть. Затем наши войска, вошли церемониально в крепость и подняли Императорский российский флаг (всем нижним чинам за взятие острова Курцало Государь ИМПЕРАТОР соизволил пожаловать по рублю на человека). В плен взято: полковник Орфенго, 13 штаб- и обер-офицеров и 389 рядовых 81-го полка, убитых на месте 6 офицеров и 150 солдат, раненых офицеров — 3, нижних чинов — 45, всего: 607 человек. Потеря наша убитыми: офицеров — 3, солдат и черногорцев — 21, ранено штаб- и обер-офицеров — 9, нижних чинов — 66. В крепости получено в добычу пушек 14 с довольным количеством пороха и снарядов. Во избежание затруднения в содержании пленных, отправлены они на честное слово не служить до размена находящихся во Франции, чин за чин, здоровые в Анкону, а раненые в Спалатру,

2 декабря, корабль “Москва” доставил еще 100 человек черногорцев. [227] Главнокомандующий, оставив в крепости, а роты в для прикрытия корабль “Елена”, прочие войска забрал на корабли и 8 с попутным ветром, обойдя остров Лезино, между оным и островом Брацо 10 декабря стал на якорь. Корабли, проходя батарею, находившуюся на мысу против острова Сольта, сделали нисколько выстрелов. Тотчас высажено было 400 человек егерей, под командой 14 егерского полка капитана Романовича. Черногорцами и приморцами командовал мичман Фад. Тизенгаузен. Французы заняли два высоте холма близ батареи. Капитан Романович, разделив отряд на четыре части, напал на неприятеля столь быстро, что французы, видя себя отрезанными, после малой перестрелки положили ружье. Дело кончено без венкой с нашей стороны потери. В плен взято: офицеров — 4, солдат — 79, на батареи получено пушек — 18, фунтовых — 4. Здесь должно заметить, что черногорцы отличились не только храбростью, но повиновением и человеколюбием. Они первые по известной их расторопности подобрались к французам, которые хотя были их бессильнее; но дерзнули открыть огонь; в сем случае по правам их войны, черногорцы могли поступать с ними жестоко; но оказали удивительную кротость, и так что взяв нескольких в плен, в том числе командовавшего французским отрядом капитана Бюре, ни одного не убили и ни чем не [228] обидели. Сей поход сделался сказкой между черногорцами, и они, до сих пор не видав более воды, кроме одного Скутарского озера, получили охоту на кораблях плавать в море; сии избранные возвратились домой, рассказали чудеса своим друзьям, и ласки адмирала к ним во время похода оказанные, еще более привязали к нему весь народ. Поэты их составили на сей случай песню, в которой имя Сенявина, и других храбрейших начальников, передается потомству и соединяет, так сказать, имя русского со славянским.

Завладение островом Лезино, сильно укрепленным и имеющим достаточной гарнизон, стоило бы большей жертвы. Но когда адмирал готовился приступить и к нему, бриг “Бонасорт” доставил от гр. Моцениго уведомление, что Али-Паша занял Превезу, призвал к себе эскадру Шеремет-бея и движениями войск своих угрожает Корфе. По стечению таковых обстоятельств, адмирал принужден был оставить намерение свое соединить силы для защищения Ионической республики, поэтому 11 декабря разорив батарею на Браццо, и утвердив тут морской пост, как ближайший к Спалатро, возвратился в Курцало. [229]

Сражение брига “Александр” с французской флотилией

Бриг “Александр” оставлен был у острова Брацо для наблюдения неприятеля и для прекращения сообщения Спалатры с островом Лезино. Генерал Мармонт, узнав, что один бриг, имеющий двенадцать 4-х фунтовых пушек и 75 человек экипажа, занимает столь важный пост, выслал из Спалатры 5 канонерские лодки, одну тартану, именуемую Наполеон и одну требаку, посадив на оные столько солдат, сколько поместить было можно. Лодки вооружены были двумя орудиями 18 фун. калибра и несколькими фальконетами; тартана Наполеон одна была сильнее нашего брига, она имела на носу две 18 фун. пушки и шесть 12 фунтовых по бортам.

16 декабря, доброхотные к нам жители, узнав о намерении неприятеля, предупредили командира брига лейтенанта Ив. Сем. Скаловского, и обещали ему на берегу острова Сольта зажечь столько огней, сколько лодок выйдет из Спалатро. Для сделания сего сигнала они оставили в Спалатро двух своих товарищей. Получив сие известие бриг приуготовлен был к принятию неприятеля как должно особенно на абордаж. Около полуночи, гардемарин, бывший в объезде, объявил, что от стороны Спалатро идут несколько судов, и в тоже время [230] на берегу зажгли пять огней. Дабы предупредить неприятеля нечаянным нападением, бриг вступил под паруса. Ночь была прекраснейшая, небо ясно и светлая луна была во всем блеске. К сожалению, ветер был очень тих и бриг наш, не успев обойти западной оконечности острова Брацо, встретился с неприятельской флотилией. Скаловский приказал придержаться к оной как можно ближе и обратившись к людям своим сказал: “в числе лодок есть по названию Наполеон, ребята! помните, что вы имеете честь защищать имя Александра. Если я буду убит, не сдавайтесь пока все не положите свои головы!” С Богом, начинай! Храбрый Скаловский пустив по лодкам полный залп, приказал остановить пальбу; неприятель сим поощренный, на парусах и веслах, производя жестокой огонь из ружей в пушек, шел прямо к борту, дабы взять бриг абордажем. Скаловский подпустив французов на ближний свой картечный выстрел, открыл беспрерывный огонь, и лодки тотчас стали отходить, стараясь держаться за кормой брига; но оный обращаясь к ним то одной, то другой стороной, поражал их сильным картечным и ружейным огнем, что по причине многолюдства, произвело на лодках большое смятение. Чрез час по начатии сражения, сделалось совсем тихо; бриг не мог маневрировать, а лодки при помощи весел напали на него с кормы, [231] где два фальконета и несколько стрелков противопоставляли самое слабое сопротивление. Сие невыгодное положение не могло поколебать мужественного Скаловского; он приказывает мичману Л. А. Мельникову баркасом буксировать бриг и обратить его бортом к неприятелю. Под градом пуль и картечь, в продолжение двух часов Мельников с точностью исполняет опасное и смелое сие поручение. Лодки, будучи очень близки, несколько раз покушались пристать к борту, но всякий раз были отражаемы, и продолжали сражаться в самом близком расстоянии. Наконец после трех часов упорнейшей битвы, Наполеон потерял грот-мачту (большую), другая лодка со всеми людьми пошла, ко дну, прочие также весьма поврежденные начали отступать; бриг помощью буксира преследовал их, пока они на веслах не вышли из его выстрелов. Если б не совершенный штиль, флотилия непременно была бы истреблена или взята. Храбрый Скаловский, все его офицеры и команда получили отличное Монаршее награждение. На бриге убитых было 5 раненых 7 человек; корпус его, паруса и снасти были избиты как решето. Неприятель, по верным сведениям потерял 217 человек убитыми, ранеными и потонувшими. Остальные 4 лодки, особенно Наполеон, так были повреждены, что если б из Спалатро, [232] не высланы были на встречу гребные суда, то они не дошли бы до порта.

Мармонт столько уверен был в победе, что он предупредил дам, бывших у него на бале, чтобы они не пугались пальбы, что он завтра сделает им нечаянный подарок Александром российским бригом, и все его гости пили за здоровье французских войск. Но на рассвете несчастный его Наполеон, с 3-мя лодками, пришел весь избитый и в гавани потонул. Он столько огорчен был сей неудачей, что командора флотилии артиллерии капитана и всех офицеров арестовал, посадил в крепость и отдал под суд.

Из экипажа сего брига матросы Устин Федоров и Иевлей Афанасьев особенно отличились. Первый, будучи ранен пулей в ногу, не хотел идти к лекарю и перевязав рану платком, продолжал стрелять до тех пор, пока другая пуля не пробила ему левую руку. “Нет, ничего, — сказал Федоров, — у меня есть еще правая рука”, и перевязав раны вышел наверх, взял саблю и оказывал великое желание, чтобы французы отважились на абордаж. Афанасьев был ранен картечью в ногу; когда ему рану перевязали, хотя он и ослабел от истечения крови, но возвратившись к своей пушке, сказал удивленным товарищами: “стыдно сидеть внизу, помните, что сказал Иван Семенович, не сдаваться пока не положим [233] своих голов, а у меня она, слава Богу, еще цела”; но со словом сим он поражен был щепою в голову и упал без чувств. Юнга (к сожалению моему не сообщено мне имя его) мальчик лет 12, во все сражение заряжал свою пушку, стоя за бортом совершенно открыть, с такой веселостью, как бы это было в простом ученье. Капитан заметил сие, и после сражения похвалив его храбрость, спросил: не ужели он ничего не боялся? “Чего бояться, Ваше Благородие, — отвечал юнга, — ведь двух смертей не бывает, а одной не миновать; если бы французы не бежали, мне бы своей не уберечь”.

Анекдоты и военный пир

1.) Великодушие и примерная честность 13 егерского полку, роты капитана Товбичева рядового Ивана Ефимова обратили на себя внимание неприятельского начальства. В сражении 5 июня 1806 года под Рагузой французский солдат, взятый нашим егерем в плен, был отнять черногорцами, которые, по своему обыкновению, хотели отрезать ему голову. Егерь бранился, просил, уступал даже им пленного с тем, что бы они оставили его живым и уверял, что за него, по обещанию адмирала, дадут им в главной квартире червонец. Все напрасно, сняли с француза галстук, положили на землю и уже меч блеснул над головой несчастного. [234] Великодушный Ефимов, видя, что не может один защитить его, употребляет последнее убеждение, снимает с креста свои деньги, отдает их и говорит: “вот вам все, что у меня есть; но если кто из вас осмелится зарезать моего пленника, того первого посажу на штык; вы должны будете убить после него и меня. Подумайте только, какой грех убить своего брата: митрополит проклянет вас!” набожные черногорцы содрогнулись при сих последних словах, взяли деньги и полумертвый от страха француз сдан егерем в главную квартиру. Пленный сей содержался на корабле Св. Петре. Спустя некоторое время егерь приезжает на этот корабль к землякам в гости. Француз встречается с ним, узнает его, бросается к нему на шею, обнимает, называет своим избавителем, потом оставляет его, бежит вниз и возвратившись в минуту, убеждает принять в знак благодарности выработанные им на корабле два талера. Егерь не принимает их; никто не может понять, что это значит; наконец призывают гардемарина, говорившего по-французски, который объясняет все дело. Егерь не утверждая и не отрицая, что заплатил за француза свои деньги, сказал только: “может быть он и ошибается”. Француз клянется, что он и в сорока миллионах русских узнал бы его; что лицо его избавителя столь же ему памятно как [235] и лицо его любовницы. Тогда егерь сказал со всей скромностью: “если я спас его от смерти и заплатил за то кровные свои деньги; то не с тем, что бы думал воротить их назад; теперь он пленной и имеет в них гораздо более нужды, чем я. Я доволен и тем, что он меня помнит; когда же ему случится взять пленного, то пусть поступит так, как русский поступил с ним”. По размене пленных, избавленный егерем французский солдат, увидев, что русские содержатся у них не лучше преступников, явился к Мармонту и сказал: “Генерал! Я был в плену у русских и могу уверить вас, что они нас содержали точно как своих, или лучше, мы были у них в гостях; сверх того один егерь избавил меня от смерти, заплатил за меня черногорцам все свои деньги, а от меня не хотел взять ничего”. Мармонт, желая поощрить и впредь к таковым поступкам, прислал для вручения егерю 100 наполеондоров!” В приказе по армии объявлено было: если кто заплатил за пленного несколько своих денег, то с верными доказательствами явился бы для получения оных. Прошло два месяца и никто не являлся; наконец приходит корабль Св. Петр; отыскивают егеря и представляют адмиралу. Дмитрий Николаевич спросил: почему он не пришел прежде? Егерь отвечал: “я не имел доказательств, [236] когда отдал, деньги, кроме Бога, никого не было свидетелей; впрочем я был уверен, что Ваше Превосходительство сыщете меня”. Адмирал, похвалив его поступок, отдал ему в свертке сто наполеондоров и сказал: “французский генерал прислал это тебе в награждение”. Егерь принял, развернул и спросил у адъютанта, что это за деньги и сколько в одном золотом червонцев? Адъютант отвечал ему: два. Егерь попросил разменять ему один, потом взяв из своей суммы 13 червонцев и обратившись к адмиралу, сказал: “я беру только свои деньги, а чужих мне не надобно”. Адмирал, тронутый таковой честностью и благородством, заменил наполеондоры червонцами, прибавил, к 200 несколько своих в сказал: “возьми, не французский генерал, а я тебе дарю; ты делаешь честь русскому имени; ты достоин сей награды и сверх того жалую тебя в унтер-офицеры”.

2.) 19-го сентября, при отступлении к Кастель-Нову, подпоручик Витебского полка Арбенев был взят в плен французским штаб-офицером, который вел его в сторону от сражающихся. На дороге, в кустах, лежал раненой гренадер Колыванского полка. Французский офицер просил Арбенева, что бы он приказал ему бросить ружье, но солдат вместо ответа прицеливается и убивает неприятеля. В сие время егерский полк, прикрывавший отступление, [237] остановился; Арбенев имел время и хотел отнести гренадера в безопасное место. “Не беспокойтесь, Ваше Благородие! — сказал гренадер, — я тяжело ранен и чувствую, что скоро умру; не мешкайте напрасно: неприятель близко, спасайте себя; а за мою душу отслужите панихиду”. Арбенев побежал назад, собрал несколько людей своего полка, встретился по счастью с лекарем, ворошился с ним и нашел на том же месте своего избавителя, от истечения крови лишившегося уже памяти. Лекарь перевязал рану; Арбенев положив раненого на шинель, приказал отнести в свою квартиру и после сам за ним присматривал. Адмирал, узнав о сем, удостоил Арбенева своим посещением, поручил солдата искуснейшему врачу, и хотя он имел две тяжелые раны, однако выздоровел.

3.) Лейтенант Н. В. Коробка, отправленный от Капо-Често (что между Себенико и Спалатро) на одной призовой требаке в Катаро, 16 ноября 1806 года встретился с двумя французскими корсерскими лодками близ гряды островов, составляющих канал Каламото. Ни бежать, ни защищаться не было возможности. Груз судна стоил 80.000 рублей, а потому и должно было ожидать, что хозяин оного не упустит столь удобного случая к своему освобождению. Лейтенант полагал себя на верное пленным [238] в хотел было уже приготовить шесть человек своих матросов покориться судьбе. Шкипер Пауло, заметив его смятение и послушав совета товарища своего Наталь-Калагариса, подошел в Коробке и сказал: “возвратите мне мои бумаги, а сами с людьми вашими спрячьтесь в трюм и положитесь во всем на меня”. Между тем корсер приблизился, сделал выстрел и Пауло отправился к нему на лодку. Начальник оной, посмотрев паспорт, советовал Пауло беречься русских, потом отпустил его и сам возвратился к берегу. Пауло с радостным лицом входит в каюту, где сидел лейтенант, бросается к нему на шею, целует у него руку и говорит: “я беспокоился больше об вас, нежели сколько думал о своих выгодах. Славу Богу! Вы теперь свободны, а я опять ваш пленник”. При сих словах подал он лейтенанту полученные от него бумаги. “Лучше, — продолжал шкипер, — хочу зависеть от великодушия вашего начальника, нежели быть освобожденным французским корсером.” Сенявин, умеющий ценить благородные и великодушные поступки, получив о сем происшествии рапорт, тотчас на обороте оного написал: “требаку с грузом возвратить шкиперу; отдать на волю его выбрать порт, в воем мог бы он выгоднее продать оный; за освобождение офицера и людей выдать в награждение 200 червонцев и дать открытый [239] лист для свободного пропуска во все блокированные гавани, куда бы шкипер ни пожелал”.

4.) Сей поступок адмирала скоро сделался известным во всей Италии. Одно Рагузинское судно, возвращаясь из Смирны встретилось с австрийским. Шкипер последнего, уведомив рагузинца, что Рагуза осаждена нашими войсками, советовал ему отдаться добровольно неприятелям русским, нежели идти к друзьям французам. Рагузинец пришел прямо в Кастель-Ново, спустил флаг, отдался в плен и не ошибся в своем расчете. Адмирал и его судно, стоившее около 300.000 руб. освободил, приказал отыскать и доставить к нему его семейство, удалившееся на острова.

5.) При взятии острова Бурцало корвет “Днепр” под командою Лейтенанта Бальзама был послан в Спалатро для отвоза раненых французов с таким от адмирала повелением, что бы под разными предлогами не сниматься с якоря и, ежели будет возможность, взять приверженного к России Славянина. По прибытии в Спалатро, командар корвета, сдав пленных, просил позволения налиться водою и купить для экипажа свежих запасов, которыми тот же вечерь и был снабжен, а воду обещались доставить на другой день. На утро, у острова Брацо, показался наш флот. Мармонт, чрез начальника своего штаба призвав к [240] себе г. Бальзама, спросил: какие эту суда и какое их намерение. На ответ, что-то был российский флот, Мармонт с сердцем объявил ему, что сделает его военнопленным, потому что Сенявин нападает в том самом месте, где находится переговорное команды его судно. Однако великодушный французский маршал обещал отпустить лейтенанта, если Сенявин возвратит ему взятые им в Брацо пушки к французам, и приказывал Бальзаму написать о том к адмиралу. Бальзам отвечал, что не может делать предложений сего рода своему главнокомандующему; Мармонт, недовольный таким ответом лейтенанта, сказал ему, чтобы он послал повеление старшему по нем офицеру ввести корвет в гавань. Бальзам вместо сего уведомил мичмана Кованьку, что он задержан и приказывал ему во что бы ни стало удалиться скорее от порта. Кованько под разными предлогами уверял Капитана над Спалатрийским портом, что не может войти в гавань; когда же подул легкий ветерок, при котором если не мог выйти, то мог с выгодой напасть на французскую гребную флотилию, послал к Мармонту письмо следующего содержания: “Если вы, г. генерал, неуважением к переговорному флагу нарушаете народные права, и если начальник мой не будет освобожден; то я задержу суда ваши и могу сжечь [241] стоящие в порт. Только полчаса будут ожидать вашего ответа” и проч. Мармонт уверясь, что мичман получил противное приказанию его наставление, сердился, угрожал, но Бальзам спокойно отвечал ему, что французский генерал не может давать русскому офицеру никаких приказаний; что он сделал то, что каждый приверженный к своему Государю офицер и сам он (Мармонт) обязан был в таком случае сделать. Сим ответом, казалось, Мармонт смягчился и пригласил лейтенанта к своему столу, где спрашивали его о числе и ранге наших судов и удивлялись, что в такое позднее время Сенявин не страшился бурь Адриатического моря. Наконец Мармонт, взяв с него честное слово приехать на другой день в нему на завтрак, отпустил. Бальзам, видя с каким генералом имеет дело, почел и себя в праве нарушить данное обещание, и по прибытии на корвет, сделал все приготовления к снятию с якоря, долженствовавшего последовать по захождении луны около полуночи; но сильный противный ветер в том ему воспрепятствовал и он был принужден, по второму позыву Mapмонта, ехать опять на берег, сдав однако до того на законном основании корвет. Мичману Кованько с предписанием при первом благополучном ветре сняться с якоря и стараться соединиться с флотом. По окончании завтрака, Бальзам представляя [242] Mapмонту, что он удерживает его против всех воинских правил, просил позволения удалишься с корветом. Наконец, после многих препятствий и угроз и, как думать должно, по совету других генералов, Мармонт отпустил Бальзама и корвет соединился с флотом на высоте Курцало.

6.) Сколько переменился характер французов, славящихся просвещением и известных до революции особенной вежливостью, доказывают некоторым образом поступки их с пленными. Солдаты наши, возвратившиеся из Далмации, рассказывали следующее: их содержали как преступников в тюрьме, морили голодом, отнимали то, что жители из человеколюбия им приносили, и такими средствами принуждали вступать в службу. С офицерами не лучше поступали. Мичман Галич и гардемарин Козы рекой, не смотря на нежный возраст последнего, лишенные обуви, а частью и одежды, шли чрез всю Далмацию босиком и терпели неслыханные от солдат наглости. Дабы уверить жителей, что войска наши разбиты и Катаро взята, тех же самых 60 человек пленных выводили ночью тайно из тюрьмы, а днем, при барабанном бое, водили для показу чрез город. Я умолчу о других поступках, ибо и сии ничем неизвинительны, тем более, что нисколько они не сходствовали со снисхождением к их пленным, и можно со всей достоверностью [243] сказать, что у нынешних французов право военнопленных не существует”.

Нечто из переписки

Из переписки адмирала с французскими генералами намерен я сообщить читателям два только письма, ясно обнаруживающие поступки и дух приверженцев Наполеона, Лористон, разбитый и осажденный в Рагузе, жаловался Сенявину на жестокость наших солдат и предлагал ему, что бы он приказал черногорцам и приморцам удалиться в свои границы. Вот ответ на сие нелепое предложение.

“Господин генерал Лористон!

В письме вашем от 27 мая жалуетесь вы на жестокость моих солдат, следственно русских. Вы так ошибаетесь г. генерал, что я почитаю совершенно излишним опровергать сказанное вами, а сделаю одно только замечание, как содержатся у нас и у вас пленные. Ваши офицеры и солдаты могут засвидетельствовать с каким человеколюбием обходимся мы с ними; напротив того у наших, которые иногда по несчастью делаются вашими пленными, отнимают платье, даже сапоги: несколько из моих солдат, освобожденных при вторичном взятии Курцало, могут убедить вас в сей истине; я сам был тому очевидцем. [244]

О черногорцах и приморцах считаю нужным дать вам некоторое понятие. Сии воинственные народы очень мало еще просвещенны; однако же никогда не нападают на дружественные и нейтральные земли, особенно бессильные. Но когда увидели они, что неприятель приблизился в их границам с намерением внести огонь и меч в их доселе мирные хижины, то их справедливое негодование, их ожесточение простерлось до такой степени, что ни моя власть, ни внушения самого митрополита не в состоянии были удержать их от азиатского обычая: не просить и не давать пощады, резать головы взятым ими пленникам. По их воинским правилам оставляют они жизнь только тем, кои не вступая в бой, отдаются добровольно в плен, что многие из ваших солдат, взятых ими, могут засвидетельствовать. Впрочем и рагузцы, служащие под вашими знаменами, поступают точно также как и черногорцы.

Признаюсь, г. генерал, я не вижу конца несчастиям, которые нанесли вы области Рагузской, я тем еще более, что вы, принуждая жителей сражаться против нас, подвергаете их двойному бедствию... одно средство прекратить сии несчастья — оставьте крепость, освободите народ, который до вашего прибытия пользовался нейтралитетом и наслаждался спокойствием, и тогда только [245] можете вы предложить, что бы черногорцы возвратились в дома, и проч.

Д. Сенявин”.

Когда, при малых пособиях, содержание немалого числа французских пленных становилось затруднительным; то адмирал предложил генералу Мармонту сделать размен; и как наших солдат находилось у него в плену гораздо менее, нежели у нас французских, то адмирал соглашался отпустить остальных на расписку с тем, что бы такого же число, чин за чин, было отпущено из имеющихся во Франции наших пленных. Предложение принято, но не исполнено: многие из наших пленных, по принуждению записаны были во французские полки, находившееся в Далмации. Мармонт, уклоняясь возвратить их по требованию Сенявина, назвал сих русских пленных Поляками, добровольно вступившими во французскую службу, и в заключении своего письма распространился о просвещении французской нации. Вот ответ на это письмо:

“Господин генерал Мармонт.

Объяснения в ответе вашем ко мне от 7 декабря, относительно просвещения французской нации, совершенно для меня не нужны. Дело идет у нас не о просвещении [246] соотечественников ваших, а о том, как вы, г. генерал, обходитесь с русскими пленными. Последний поступок ваш с начальником корвета, который послан был от меня в Спалатро под переговорным флагом, может служить доказательством, что следствия просвещения и образованности бывают иногда совершенно противны тем, каких по-настоящему ожидать от них должно. Скажу только вам, г. генерал, что из тридцати солдат, названных вами поляками, четверо явились ко мне и были природные русские. Пусть Бонапарт наполняет свои легионы; я ничего другого от вас не требую, как возвращения моих солдат, и если вы сего не исполните, то я найду себя принужденным прервать с вами все сношения, существующие вежду просвещенными воюющими нациями.

Д. Сенявин”.

Вице-адмирал Красного флага,

Главнокомандующий морскими и

сухопутными силами в Средиземном море.

10 декабря 1806 года.

Военный пир

По прогнании Мармонта от Кастель-Ново, адмирал, в ободрение солдат, дал [247] великолепный и заслуживающий особенное внимание военный пир, После молебна за дарованную Богом победу над превосходными неприятельскими силами, войско стройными рядами прошло церемониальным маршем на площадь в крепость. Там ожидал храбрых солдат приготовленный попечительностью начальника сытный обед; каждый из них получил порцию водки и по бутылке виноградного вина. По среди палаток, поставленных между столами, адмиральская отличалась поднятым на оной флагом; перед ней поставлены были полковые пушки, а по сторонам оркестры музыки.. К столу главнокомандующего приглашены были не по старшинству чинов: сей чести удостоились одни только офицеры, отличившиеся особенными подвигами или примерной храбростью. Здоровье егеря Ефимова объявлено из первых, причем сделано было пять выстрелов, а товарищи его, при восклицаниях: ура! качали его на руках. Таким образом все приглашенные удостоены были особенной почести питья за их здоровье. Участники сего празднества не могли без умиления об оном рассказывать; все солдаты столь живо чувствовали сию необыкновенную честь, что усердные, искренние приветствия: дай Боже, здравствовать отцу нашему начальнику! произносились с восторгом беспрерывно. По окончании уже стола, игумен монастыря Савино, восьмидесятилетний старец, войдя в [248] палатку, приветствовал адмирала истинным, верным изображением всеобщих к нему чувствований любим и признательности. Последние слова его речи были: да здравствует Сенявин! и слова сии повторились войском и собравшимся во множестве народом сильнее грома пушек. Адмирал отклонил от себя все особенные ему предложенные почести. Знать совершенно цену добрым начальникам и уметь быть к ним благодарным за все их попечения и внимание, всегда было и будет коренной добродетелью русского солдата.

Вот средства и причина, которыми Сенявин приобрел неограниченную доверенность от всех вообще своих подчиненных, как офицеров, так и солдат. Каждый уверен был в его внимании и с радостью искал опасностей в сражении. Сенявин скромный и кроткий нравом, строгий и взыскательный по службе, был любим как отец, уважаем как справедливый и праводушный начальник. Он знал совершенно важное искусство приобретать к себе любовь и употреблял оную единственно для общей пользы. После сего удивительно ли, что в продолжение его начальства солдаты и матросы не бегали и не случалось таких преступлений, которые заслуживали бы особенное наказание. Комиссия военного суда не имела почти дела: в госпиталях скоро выздоравливали. [249]

Наводнение в Катаро

23 января скоро после полудня, черные тучи сомкнулись, закрыли небо и спустились до вершин гор. Солнце подобно раскаленному ядру, окруженное огненным кольцом, изредка показывалось, и едва мог проникнуть густой туман. Облака сошли еще ниже, солнце исчезло, и день обратился в ночь. Сильный ветер с дождем и громом скоро приближался. Молнии, падая одна за другою на вершины гор, пестрили небо извивистым огнем, отголоски грома столь были сильны, что в воздухе слышен был вой. В непроницаемом мраке, молнии, открывая себе путь, освещали кратковременно голые вершины скал, окружающих Кастель-Ново, и в сие время быстрые потоки видны были несущимися вниз. Картина ужасная и вместе величественная. Чрез несколько минут гроза дошла и до нас, казалось облака разверзлись, другое море висело на небе, ливень шел более получаса, молнии падая беспрестанно рассекали море, гром потрясал воздух. Огонь, воздух, вода, земля смешались и не видно было ни одного предмета. Когда гроза прошла, и небо начало прочищаться, открылись грозные потоки, кои целыми реками, широкими пенящимися водопадами, неслись по скатам гор с ужасным ревом. Наводнение сие причинило великий убыток, виноградники большею частью смыло, [250] занесло песком и каменьями, множество скота погибло от стремления воды, мельницы сорвало, и деревья в садах вырвало с корнями.

Замечания о течении ветров и переменах воздушных в Адриатическом море

Направление ветров в Адриатике и Средиземном море, в продолжение лета, следует течению солнца; утром при восхождении начинает дуть NО, потом, О, мало-помалу к S переходит, откуда к вечеру делается W, ночью дует от NW и N, а в следующее утро к N0 возвращается. Причина сему очевидна; солнце в течении своем последовательно согревая все точки горизонта, редит воздух, и гонит оным перед собою по направлениям, в сказанном порядке переменяющимся. Полдневный жар вообще прохлаждается N и NW ветром, и днем ветры обыкновенно дуют с моря; ночью же с берега, приносят теплые пары, кои солнце днем извлекает из земли. Сии испарения, разжиженные морским влажным воздухом, производит росу, падающую крупными каплями, освежающими воздух и способствующими произрастаниям. Час по восхождении воздух бывает чист и прохладен. Во время летних жаров, небо постоянно бывает ясно, прекрасная [251] лазурь его не нарушается ни громом, ни дождями; Сироко, порождение тлетворного Самуна, и Тифоны заменяют их.

Около осеннего равноденствия, светлая лазурь неба начинает помрачаться, сильные ветра последуемы бывают Борою, главнейшим неприятелем мореходцев в Адриатическом и почти во всем Средиземном море, особенно у берегов Франции и на западной стороне Италии. Вскоре за ветрами, в исходе ноября, иногда прежде, иногда после, являются громы, молнии, бури и грозы, сопровождаемые проливными дождями, и почти всякой день идет мелкий дождь. Удары грома в горах так сильны, что к ним не можно привыкнуть, и самый смелый человек подвергается невольному страху. С сентября по март, в Адриатике по нескольку дней сряду дуют NW и SW, что вместе с продолжительными Борами много затрудняет плавание в семь море. Напротив того летом морские и береговые ветры благоприятствуют оному.

Плавание до Корфы

По получении известия еще недостоверного о разрыве с турками, 29 января, с двумя призовыми судами и военными транс, портами Диомидом и Херсоном, оставили мы Кастель-Ново. Ветра были тихие и противные, но 31 сделался сильный [252] попутвый и мы того же дня прибыли в Корфу, где нашли адмирала, и эскадру, пришедшую из Кронштадта; оную составляли следующие корабли: 1. “Сильный” 47 пушечной, капитан-командор Игнашьев, 2. “Рафаил” 84, капитан Лукин, 3. “Мощный” 74, капитан Крове, 4. “Твердый” 84, капитан Малеев, 5. “Скорый” 66 пушечный, капитан Шельтинг; Фрегат “Легкий” 44; капитан Повалишин, шлюп “Шпицберген” о 32 пушках, капитан Малыгин, корвет “Флора о 24 пушках, капитан Кологривов, катер “Стрела” о 18 пушках, лейтенант Гамалея; фрегат, корвет и катер оставлены в Адриатическом море.

Прекрасный корвет “Флора” разбился у берегов Албании. Следуя из Курцало в Корфу в ночи 26 января, жестокий шквал с громом и молнией лишили его бушприта и фок мачты, падением последней сломало грот стеньгу; в сем положении несло оный к берегу, где между Антивари и Дульциньо бросили якоря. На другой день при большом волнении, с благополучным ветром, капитан Кологривов, снявшись с якоря, пошел к югу; но ветер к несчастью снова обратился к берегу, под фальшивым вооружением нельзя было так править как бы нужно, и в ночь на 27 число ударило корвет об мель, у местечка Каво Деляции, и выбило руль. Хотя в сие время для облегчения корвета срубили мачты, [253] коронады и все тяжести бросили в море: но на другой день видя, что нет средства избавить от гибели корвет, капитан, не быв еще известен о войне с турками свез людей на Албанский берег. Албанцы обобрали у них оружие, и все что им поправилось, отвели в Берат, где Браим-Паша объявил их пленными, а 8 февраля отправил в Константинополь и там как экипаж, так и офицеры обременены были цепями, и около двух годов содержались в мрачной тюрьме.

Пред отправлением главнокомандующего из Катаро, разнесся слух весьма вероятный, что французы, для усиления армии своей в Пруссии, намереваются оставить Далмацию, поэтому и сделаны были все распоряжения, дабы неупустительно занять сию провинцию. Уже были сношения с жителями, которые давно жаждали покровительства Государя Императора, а дабы австрийские войска (для усиления которых назначено было еще 3000), до сего времени ожидающие сдачи им провинции Катарской, не могли бы предупредить нас, то Капитану и ранга Баратынскому, оставленному начальником эскадры, состоящей из 3 кораблей, 8 мелких судов и всех корсеров, поручено не допустить их до сего, и строго наблюдать, что бы генерал Белегард (потеряв надежду возвратить Катаро, австрийские войска в мае 807 года возвратились в Триест.) с острова [254] Жупано, (что близ Рагузы) не, перешел в соседственные острова Далмации. Однако ж впоследствии французы вывели только излишние войска, и сняв малые свои отряды с островов, усилили оными гарнизоны в крепостях. Кроме частых ошибок нерегулярных войск у старой Рагузы: и тесной блокады военные действия продолжались по-прежнему. Полковник Книпер, командующий сухопутными войсками, получил предписание совокупно с капитаном Баратынским, защищать Катаро до последних сил. На случай же вероятной войны с турками, адмирал предложил г-ну Санковскому, пользоваться приверженностью герцеговинов, и для сего пред отправлением своим в Корфу, оставил прокламацию, которая принята была с живейшим восторгом, чем самым безопасность Катарской провинции была обеспечена, и французские генералы, не смотря на помощь турецких Пашей, не могли лишить Катаро подвозу съестных припасов, и не осмелились предпринять покорить Катаро.

Известие о войне с турками

31 января Венус прибыл в Корфу. Мы нашли тут адмирала с 8 кораблями, 6 фрегатами и другими мелкими судами. [255]

Средиземное море конечно еще не видало столь большего и прекрасного российского флота. Прибавление здесь морских наших сил много благоприятствовало торговле. Большая часть купеческих судов, греков, славян, итальянцев были под нашим флагом. На оных 5 кораблях и 3 других судах прибыло 4360 человек служителей, что вместе с прочими составляло на всем флоте 12.268 человек.

Корфа справедливо почиталась столицей наших приобретений в Средиземном море. Она походила более на русскую колонию, нежели на греческий город; везде видишь и встречаешь русских. Жители привыкли к нашим обычаям; многие научились говорить по-русски, а мальчики даже пели русские песни. В Борфе мы отдыхали и веселились. Строгая нравственность славян, не знающих ни каких общественных увеселений, делала пребывание у них скучным, и потому приходя в Корфу, всякой спешил на Спьянадо, в театр, и маскарад. От долгого владычества здесь венециан греки приняли некоторые итальянские обычаи, именно тот, что когда садятся обедать, закрывают ставни и запирают двери, только богатые, и то очень редко, принимают гостей. Не смотря, что некоторые наши офицеры тут женились, гречанки, сколько о том не старались, редко показывались в обществе наших дам; но карнавальные праздники, продолжающиеся от [256] Рождества до поста, разрешают узы прекрасных затворниц, тут в лучших нарядах в масках выходят они на Спьянадо и гуляют по Кале д' Аква. Сив святочные праздники есть время любовных затей, и сколько ни ревнивы мужья, гречанки умеют обманывать их бдительность.

По прибытии флота из Катаро в Корфу 17 января получено известие, что войска наши взяли в Молдавии многие крепости; но как министр иностранных дел известил при том, “чтобы вступление войск наших в сию область не почитать неприязненною имерою и не прежде начать военные действия, как по получении достоверных сведений или повелений Двора”, поэтому адмирал был в великом затруднении, и оставался в продолжительной неизвестности. Между тем Али-Паша собирал войска, делал укрепления, занял Превезу, задержал консулов наших и Ионические лодки, шедшие с провизией в Корфу. Главнокомандующий принужден был принять сообразные тому меры и, и сей Паша, столь коротко знающий решительность его, после многих переговоров, боясь может неудовольствия или бунта своих подданных греков, а более предполагая, что мы пожелаем воспользоваться преданностью морейцев, удовлетворил всем требованиям, а напоследок объявил желание остаться нейтральным, быть по прежнему другом республики и мирным [257] соседом. Почему от адмирала объявлено было: “как Паши Албанский и Скутарский не намерены участвовать в войне нашей с Турцией, то суда их, пока будут доставлять нужное в Корфу и Катаро, почитать свободными”, на что в следствии и английские адмиралы согласились. Сие постановление обеспечило содержание войск и принесло республике сугубые пользы. Народные представители, чувствуя в полной мере таковые попечения главнокомандующего, всегда и постоянно стремившегося к их благоденствию, по определению собрания верхов, на законодательного сословия, в знак торжественного свидетельства признательности и благодарности, поднесли адмиралу от лица Республики, золотую шпагу с бриллиантами и подобный же жезл. Вследствие сего Президент Савио Анино 4 февраля дал повеление Республиканскому министру при Российском Августейшем Дворе об исходатайствовании у Его Императорского Величества Всемилостивейшего соизволения на со-вершение его положения,

24 января английское правительство, чрез нашего поверенного в делах в Лондоне, и посланника, Татищева изъявило желание, чтобы четыре корабля под начальством контр-адмирала Грейга, в виде вспомогательных, соединились с английской эскадрой, в Архипелаг назначенной, а два были бы посланы для защищения Сицилии; но [258] адмирал не желал раздроблять сил своих, ответствовал, что он сам, по получении точного известия о разрыве с турками, отправится к Дарданеллам с 10 кораблями, где на месте согласится с начальником английской эскадры, какое потребно будет ему подкрепление, или по соглашению Дворов сам будет просить его вспомоществования.

Наконец недоумение, какую сторону примет турецкое правительство, разрешилось. Корвет “Павел”, посланный в Черное море, дойдя до острова Хио, узнал от нашего там консула, что Порта приступила уже к неприятельским действиям. На возвратном пути корвет, зайдя к острову Мило, встретился с английским фрегатом, на котором находился посланник г-н итальянский. Война с Турцией подтвердилась еще тем, что, бриг “Сфинск”, шедший из Черного моря, взят в плен в Константинополе, а экипаж, по ходатайству наших агентов, еще не выехавших из Константинополя, отпущен для отправления в Корфу. После сих несомненных доказательств, главнокомандующий сделал следующие распоряжения: главное начальство в Катаро, как сказано выше, поручено капитану и ранга Баратынскому; для защиты Республики оставлен генерал-майор Назимов и 2 корабля и 9 мелких судов под командой капитана 1-го ранга Лелли. Крепость Санто-Мавра, более угрожаемая [259] Али-Пашой, поручена генерал-майору Штетеру. Графу Моцениго, как гражданскому Начальнику, адмирал предложил воспользоваться усердием албанцев и морейцев, и принять их в службу, с положенным жалованьем воинам легиона легких стрелков, и начальство над ними поручить нашим офицерам. Как на защиту Республики оставалось самое ограниченное число войск, которые ныне будучи разделены на два пункта, несли более службы; то, дабы ободрить их и подкрепить здоровье лучшей пищей, адмирал приказал выдавать солдатам по полуфунту мяса на день, а в праздники бутылку вина. Вот какими средствами, при весьма незначущих силах, могли им удержать Катаро и Республику. Бодрость войск, усердие офицеров, уважение генералов и доверенность народов, а более всего редкое единодушие морских и сухопутных начальников, помогли Сенявину оправдать выбор и доверенность Государя.

КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ.

Заключающей происшествия от 1 июня 1806 года по 10 февраля 1807 года.