БРОНЕВСКИЙ В. Б.

ЗАПИСКИ МОРСКОГО ОФИЦЕРА

В продолжении кампании на Средиземном море под начальством вице-адмирала Дмитрия Николаевича Сенявина

ВТОРАЯ ЧАСТЬ

1806 год.

Монахи

В Италии иностранцы удивляются великому числу монахов. Особенно в Мессине так их много, что на улицах, в садах и на гуляньях надобно искать между ними светских людей. Причиной такого их множества суть государственные постановления. [147]

Поелику воспитание детей обоего пола предоставлено духовенству, и так как воспитанники и воспитанницы носят обыкновенно черные рясы, то число монахов и монахинь по наружности от того увеличивается. Преимущества духовенства чрезмерны. В Сицилии суд и расправа большей частью в руках аббатов. Богатые монастырские поместья не платят никаких повинностей. Монахи не только лично, но даже родственники их, т. е. целые семейства, избавлены от всяких податей. Дворянские фамилии, не имеющие в роде своем ни одного члена, посвятившего себя служению церкви, покупают привилегию от безродного монаха. Никоторые приходы и даже частные дома имеют право салвогардии, право, по коему убийца с дымящеюся еще на руках своих кровью, скрывшись в церковь, или один из таких домом, избегает наказания гражданской власти. Сии монахи, обладая великим богатством, имея все средства вести спокойную и роскошную жизнь, отрекшись от света в юношеских летах, будучи безбрачны и по обыкновению приняты во всех домах благосклонно, часто делают величайшие расстройства в семействах, где они весьма скоро умеют сделать себя необходимыми. Каждый порядочный дом имеет своего духовника и аббата-наставника, которые входят во все домашние распоряжения: воля главы семейства находится большей [148] частью в их руках. Щедрые их подаяния нищим, вместо добра, производят величайшее зло, умножая до чрезмерности класс сих несчастных тунеядцев.

Нищие

Безобразные получеловеки-нищие бродят и ползают здесь такими толпами, что сейчас родится вопрос: от чего так их много? Набожность здешних католиков, почитающих первейшей добродетелью не отказывать просящему милостыни, сделали нищенство прибыточным ремеслом. Вообще большая часть народа, по известному в Италии выражению, il Dolce, fare niente! работает ни больше, ни меньше, сколько надобно, чтобы не умереть с голода, на что при изобилии и дешевизне съестных припасов потребно очень мало; но чтобы не работать и ничего не делать, в чем итальянская чернь полагает все свое счастье, нищие с намерением растравляют у себя на теле раны, радуются, если сделались они неизлечимыми, и в сем случае состояние нищего несравненно лучше обеспечено, нежели трудолюбивого поденщика. Всего неприятнее видеть их на морской набережной, куда лучшее общество перед вечером выходит для прогулки: тут открывают они застарелые раны, исковерканные члены, снедаемые насекомыми, [149] покрытые грязью и отвратительной нечистотой; жалобными, страдальческими воплями вымучивают они подаяние. Нижние жилья больших домов, из человеколюбия, оставляются для убежища сих лазаронов; но они ночью, и даже в дурную погоду валяются по улицам и скрываются в портиках и подъездах. Один раз, идя в театр, подал я нищему полталера; бывший со мною английский офицер сказал: “конечно вы не знаете, что сии несчастные существа не имеют нужды в подаянии; я могу вас уверить, потому что знаю это по опыту. Один нищий казался мне совсем умирающим; вынув испанский дублон (32 талера) спросил я у него: если у тебя сдача, так вот тебе талер. Казалось прежде едва мог говорить он, а тут твердым голосом просил меня дойти до его жилища, и когда я согласился, то побежал впереди меня, хотя за минуту пред тем ноги у него были ужасно скорчены. Еще более удивился, когда этот нищий вынес из своего подземелья четыре довольно больших мешочка полных червонцами. Здесь есть такие, которые собирают по десяти тысяч червонных и более: недавно один из них перед смертью отказал своей дочери 10.000 талеров, а 5.000 положил на украшение церкви своего прихода”.

Плуты

Здесь почти каждый день находят то [150] убитых, то убийц. Воровство предоставлено черни, а убийства производятся порядочными людьми. Плуты из сословия лазаронов, составляют другой класс нищих. Их разделить можно на плутов, убийц и так называемых благоразумных разбойников. Первые, под именем баронов без баронств, всегда хорошо одеты. В кофейных и картежных домах, в театрах и везде, смеясь, обманывают они друг друга, и если удастся им вытащить часы у иностранца, то похваляются этим точно, так как бы сделали доброе дело. Дерзость их невероятна. Один раз, когда шел я к министру обедать, встретился со мною такой барон верхом на прекрасной лошади, сказав, что он три дни не ел, просил у меня на шоколад; я предложил ему идти на мою квартиру, где не только могу накормить его, но надеюсь сделать ему некоторую помощь; плут приметив, что одна рука была у меня ранена и на перевязке, как бы в знак благодарности, сжав крепко другую, начал обыскивать мои карманы, вытащил талер, дал шпоры и ускакал.

Нищий, ожесточенный сердцем, еще имеющий телесную силу, среди дня не успев украсть потихоньку, часто убивает человека, не находя у него в карманах ни копейки. Кинжалы сих убийц служат тайному мщению за весьма умеренную плату. От них должно очень остерегаться, и потому [151] даже с позволения правительства, многие носят пистолеты и палки с кинжалами. Здешняя чернь почитает воровство проворством; посторонние, если и видят, никогда не мешают: это проворство стоило жизни лучшего из матросов наших. Вор, выдернув из кармана платок, побежал по улице; другой, стоящий за углом дома, поразил матроса кинжалом в сердце. Убийца скрылся в монастырь, имеющий право салвогардии. Полицеймейстер ничего не мог сделать, но по ходатайству министра нашего, король приказал выдать убийцу; а монахи выпустили его и дали способ уйти, за что лишены сего права. Эта необыкновенная строгость удивила духовенство, и гвардия после сражения с разбойниками привела всю шайку их и с атаманом.

Последний класс, благоразумные разбойники, составляют многочисленное сословие. Рассеянные по всему острову, они повинуются атаману; нынешний, под именем графа, скорым и неукоснительным мщением приводил всех в трепет. Он до того распространил власть свою, что покупали у него предохранительные билеты, с которыми в городе, в дороге и в замках были уже безопасны. Притесненные в судах, доказав ему справедливость своего дела, также получали удовлетворение. Судью убивали на улице или отравляли ядом; в первом случае обыкновенно прикалывали к кафтану его [152] записку за что он убит, и большей частью лаконическим словом: За взятки! словом, излишние власть дворянства, безнаказанность их преступлений, медленность и трудность правосудия, воздерживалась карательным кинжалом его атамана. Правительство, слишком слабое и кроткое, кажется, не имеет уже ни силы, ни воли истребить столь глубоко вкоренившееся зло. Хотя во всех округах содержится достаточное число сбиров, так называемых полицейских сыщиком; но об них только три слова: они богаты, толсты и ленивы.

Сады

Флора, публичный сад, составляет наилучшее украшение Палермо; двумя проспектами разделяется он на четыре куртины. Одна представляет несколько островов с беседками, и разных видов китайскими мостиками. Другая, английский сад, где дубы, кипарисы, платаны сочетаны с плодовитыми деревьями и благоухающими кустами роз, лаванды, лилий и ясминов. Третья, насаждена редкими деревьями других частей света. Последняя куртина еще не кончена, она назначена для развалин. Восемь проспектов выходят из центра и в конце их видны беседки или какое либо иное здание; по сторонам оных крытые померанцевые аллеи, множество цитронных и апельсинных деревьев, вместе с душистыми цветами, наполняют воздух благовонием. В центре [153] сада, на восьмиугольной площади, обставленной клетками певчих птиц, и прекраснейшими статуями, стоит прекрасный фонтан, в мраморном бассейне коего плавают золотые рыбки. Другой фонтан, в конце аллеи представляет Панорму (древнее название Палермо) в виде коронованной женщины, у которой внизу орел (герб Сицилии) и эмблема верности в подножии; древняя превосходной работы группа.

В день рождения Королевы, сад и город был иллюминован. Померанцевые проспекты являли взору темно-зеленого цвета стены, усыпанную блестящими звездочками, между коими чрез некоторые расстояния поставлены были пирамиды, горящие белым огнем. Крытые аллеи, увешанные разноцветными фонарями, изображали как на декорации перспективу аркад. Фонтаны в чистых хрусталях дробили розовые, синие и фиолетовые огни. Вдали духовая музыка, вблизи грустная гармоника, и дамы в белых одеждах, как тени гуляющие в Елисейских полях, представляли прелестное разнообразие, и флора была в таком виде и убранстве, в каком стихотворцы описали нам волшебные сады. На набережной многолюдство кипело подобно волнам моря. Кареты, фаэтоны кружились, и едва могли двигаться смешавшись с народной толпою, дома на набережной горели соединенным огнем. Прекрасная Толедо украшена была прозрачными картинами. Палермо, [154] объятая пламенем, казалось погибала. На каждом шагу, взор останавливался; но зритель от тесноты волей и неволей должен был идти вперед. Галантерейные лавки, модные магазины и кофейные дома, находящееся в нижних этажах, столь разнообразно освещены были, что Толедо являлась в блистательнейшем своем виде. Лампы, граненных хрусталей люстры, зеркальные подсвечники, шары с водою, бросали свет свой на бронзы, серебро, искусно развешенные ткани, и вместе с разноцветными фонарями, помещенными на сводах ворот и на колоннах крылец и подъездов, дробя, преломляя, отбрасывая множество лучей, распространяли блеск, и представляли миллионы светил, как бы силою чародейства сведенных сюда с небесного свода.

Королевский Ботанический сад, находящийся сзади флоры, не обширен; но все лекарственные произведения четырех частей света в нем помещаются.

Палермо славится садами, она окружена ими, ни одна столица не может похвалиться лучшими; принадлежащее вельможам не уступают в великолепии царским. Они все регулярны, подстрижены, наполнены статуями, водометами, и вообще представляют более блистательности, нежели приятности. Дом Дюка де Бельмонте, занимающий дикие утесы при подошве горы Пеллегрино у моря, скоро садом своим, разводимым в [155] английском вкусе, лишит славы прочие чрезмеру правильные сады.

Бегария

Бегария, славная своими садами, отстоит от Палермо в 12 верстах и занимает всю длину мыса Собрано, образующего к востоку Палермский залив. Сие-то место богатейшие дворяне, как бы по общему плану, украсили чудным смешением палат, древних замков, триумфальных ворот, мавзолеев, беседок и домиков всех родов архитектуры. В счастливом климате, под ясным небом, сады Бегарии всегда покрыты зеленью, цветами и плодами. Прекрасная природа, раскрытая рукою вкуса и искусства, представляется здесь в полном великолепии.

Монастырь молчания, который прежде всего показывает, заслуживает особенное внимание. Он обнесен стеною с четырьмя по углам башнями. Стукнули кольцом, является привратник с тяжелой связкой ключей и молча отпирает. Ворота скрыпнули, и мы пройдя двор, взошли на крыльцо к кельям. В коридоре, босой монах, в ветхой рясе, подпоясанный волосяным поясом, взявшись за веревку колокола в намерении звонить, при появлении нашем остановился и обратив к нам голову, смотрит с любопытством. На повороте, в другом конце [156] коридора, служка в светской одежде подмешает пол; но когда нас увидел, поднимает голову, опирается на щетку, и, кажется, удивляется нашему одеянию. Отворяют первую келью. Молодой монах, сидя за столом с рюмкою вина и с веселой улыбкой, кажется, почивает и подносит. Хочу взять рюмку, но рука его не разжимается: она холодна как лед — очарование исчезает, и я вижу пред собою восковой истукан. Разрезанный апельсин, гранаты и финики возбуждают аппетит: беру, и чувствую в руке один только воск. Во второй келье старый монах лежа читает. При входе нашем он тихо отводит книгу от глаз и усиливается подняться; но как при сем его движении невозможно, чтобы не сказать ему: не беспокойтесь, то он и остается в том же положении. В третей, Елоиза, в глубоком и сладком размышлении, с пером в руке, сидит за письменным столиком. Сие положение и прелестные умильные черты лица, изображают несчастную ее страсть. В четвертой келье умирающий Абелард. Бледность лица и томный взор показывают человека, уже ступившего одною ногою в гроб. Бедственная любовь его, кажется, еще не угасла. Правая рука его приложена к сердцу. Монах, стоящий на коленах с распятием пред постелью Абеларда, читает ему с набожным видом отходную. Сии восковые [157] статуи столь превосходно отработаны, что нельзя не ошибиться и не принять их за живых. Механизм, который приводил их в движение и тем делал обман совершеннее, к сожалению, большей частью испортился.

Дом Княгиня Паторне, величественной наружности. В нем есть хорошие и даже редкие картины. В первой зале собраны портреты государей, покровительствовавших наукам и художествам. Пробегая их глазами, взор мой остановился на лице величайшего из царей. Вот наш ПЕТР! невольно воскликнул я, и все русские, сколько нас тут было, подошли к портрету, устремили на него благодарные взоры, и ничего, кроме лица Его, не видали в этой зале. В другом, три картины во всю длину и высоту стен, представляют сражения при Гранике, Иссе и Арбеллах. Несколько фигур в настоящий рост изумляют своей живостью. Александра Великого можно узнать по легкому шишаку; лошадь его имеет жизнь; она скачет, хвост и грива летят в воздухе. Нельзя смотреть без содрогания как скифская конница врубается в греческие ряды, и как македонская фаланга опрокидывает Персидскую пехоту. Ужасное кровопролитие изображено с удивительной точностью. Потребно несколько дней, чтобы рассмотреть все картины со вниманием. Я упомяну только о самых лучших. 1. Венера и [158] Марс представлены в то время, когда Вулкан намеревается покрыть их сеткой. Невозможно постигнуть какими красками живописец изобразил прелести богини любви. Алые уста ее, кажется, дышат розами. Смесь стыдливости и страсти видны во всех чертах лица ее; она слабо отталкивает от себя рукою Марса. Марс, прекраснейший мужчина, стоит перед Венерой на одном колене, и наклонившись. Шлем, сброшенный второпях, еще катится по траве. Нельзя не позавидовать атому счастливому богу. Амур, прислонившись к дереву и слегка опершись правой рукою на колено, с хитрой улыбкой указывает пальчиком левой руки на угол картины, и в тени показывается голова ревнивого Вулкана. Стоишь и ожидаешь, чем кончится такая неприятная встреча. 2. Армида под тенью деревьев покоится с Ринальдом. Картина небольшая, но прекрасная. В жаркой день пожелаешь быть в этой прекрасной роще и на берегу этого ручья. 3. Спящая красавица, неосторожно раскрывшаяся, всегда будет привлекать взоры, а может быть и руки зрителей. 4. В Вернетовой картине море волнуется, тучи бегут; но безобразные его корабли почти неподвижны. 5. Виргилий напрягает последние силы души и пишет себя эпитафию. 6. Взятие Мессины, большая картина. Буря, утопающие и горящие корабли представлены столь естественно, что кажется [159] сам находиться в опасности. 7. Мазанелло, простой рыбак, предводитель недовольных в красном колпаке своем, отличается от прочих бунтовщиков. Исступление в его глазах и кинжал в руке показывают чего ожидать от него должно.

По близости дома княгини Паторне увидели мы принадлежащее князю Палагонию чудное здание или лучше замок, окруженный невысокими стенами, на коих поставлены уродливые статуи; не возможно пройти мимо их и не рассмеяться. Лошадь с бычачьей головою, осел с головою индейского петуха, Арлекин, Квакер и француз в модной одежде; Царь Мидас с ослиными ушами; и наконец человеческая фигура с волчьим рылом, в мундире и в треугольной шляпе, столь похожая (на того волка, который лютостью своей и смелым хищничеством наводил тогда многим народам страх и ужас, а теперь пойман и лишен средств вредить.), что нельзя ошибиться чье это изображение. Ворота замка сего и площадка пред домом уставлены уродливыми изображениями всяких животных, каких нет в природе. Парадная лестница из прекраснейшего сицилийского мрамора, ведущая в дом, украшена фамильными бюстами. В первой комнате потолок составлен из четырех больших зеркал, соединенных [160] углами, так что когда войдут пять человек, то вверху показывается их двадцать. Все двери дома выложены битыми зеркалами, перемешенными с хрусталем; все стекла разноцветные: синие, зеленые, красные, желтые и фиолетовые. Другая комната украшена китайского фарфора колоннами; некоторым из них составлены из разбитых чайников, кофейников, чашек и даже горшков. Мраморные столы распещрены стеклом, черепахою, перламутром и даже дорогими каменьями. Весь дом наполнен пресмыкающимися, демонами, уродливыми куклами, из фарфора и разных цветов мраморов сделанными. Словом, волшебный сей замок представляет не только Овидиевы превращения и любовные приключения языческих богов, но чудные мечты расстроенного воображения и наконец одну из них самую нелепую: большая голова на тощем туловище, верхом на крокодиле, плывет чрез пролив к острову, и тащит за собою на веревках флотилию уродливых лодок! Но что меня более всего удивило, то это церковь сего чудака хозяина. Первый предмет, который изумит вошедшего в оную, есть представление ада, где изуродованные болваны валяются, жарятся на огне или повешены за ребра. В раю Св. Розария представляет главную фигуру, по сторонам ее Христос и Богородица, а выше полуангелы и полудемоны. Посреди церкви поставлены четыре крылатых животных, [161] означающих как мне сказывали четырех Эвангелистов. На плафоне, к деревянному Распятию, повешен на веревке Св. Франциск, а к ногам святого подделано паникадило. Не понятно, как такие вольности, особенно между католиками, терпит правительство.

Оставив дом странностей, сад, в который мы вошли, начинается с виноградной крытой аллеей, где по бюстам можно познакомиться с знаменитыми греками, римлянами, папами и королями. Обширный сад сей представляет чудную роскошь, великолепие и порядок. Везде аллеи идут прямыми линиями. Беседки, сделанные из кипарисных дерев, летние домики, искусственные развалины, гроты и подземелья, все стоят в симметрии. Узорчатые цветники с фонтанами, шары, конусы, пирамиды из обстриженных дерев утомляют взор. Целые шпалерные аллеи вырезаны гирляндой. Единообрание и неестественный вид предметов делают то, что в регулярном саду, сколь бы он велик ни был, стоит только взглянуть на одну сторону и все увидеть; стоит сделать насколько шагов и не зачем идти далее. В таком саду нельзя наслаждаться удовольствием прогулки; ибо утонченное искусство, обезображивающее природу, не может поражать воображения, когда на всяком шагу видишь один великий и бесполезный труд. [162]

Ворота, которых свод начал уже разрушаться, обращают на себя внимание своей древностью. Два из черного мрамора льва лежать по обеим сторонам ворот, и из отверстых их пастей обширным жерлом течет вода. Чрез сии ворота входим мы в английский сад. Множество дорожек, усыпанных песком и пробитых на траве, сцепляясь и пересекаясь во всех направлениях, идут по долинам и холмам. Плодовитые деревья, до которых не прикасались ножницы, в смешении с дубами и тополями, представляли для нас, жителей севера, такое зрелище, что мы почитали себя перенесенными в страну очарования. Лимонные и апельсинные деревья наполняют воздух своим ароматом; фиговые и миндальные обременены плодом. Перейдя ручеек, едва текущий по песку, увидели мы шумящий ключ, который бьет со стремлением из под корня утлого пня. В этом саду, кажется, нет ничего поддельного; природа, в полном своем величестве, щедрой рукою предлагает дары свои, и душа, теряясь в наслаждениях, встречает каждый предмет с новым удовольствием. Тут на каждом шагу думаешь остановиться и все идешь далее.

Взойдя на горку, покрытую дубами, кедрами и орешником, увидели мы овощник, а за ним прямой померанцевой проспект, в конце которого, как в волшебном [163] фонаре, показывается маленький с зеленой крышей домик. Мы спустились с горы и пробежали проспект. Домик светлой, чистой, стоит на площадке, испещренной цветами. Пред скромным его фасадом фонтан бьет воду в вид снопа. Несколько проспектов от домика, как от центра, ведут в разные стороны. Мы избрали ясминную аллею и пришли к мраморному бассейну. Четыре обнаженные нимфы, заметив Сатира, выглядывающего на них из-за розового куста, погружаются в воду; но в робком замешательстве, становясь одна на одну и как бы чувствуя, что прозрачная вода не может скрыть их, обращаются к Сатиру спиною и тем еще более раскрываются спереди. Это прелестное замешательство изображено так хорошо, что кажется сам мрамор краснеет. В другом бассейне прекрасная Вакханка подает в раковине пить чудовищу. Весь этот сад наполнен фонтанами, в которых не игра воды, но прекраснейшие статуи обращают на себя внимание. Тут целая мифология богов и богинь; от множества их и воды и леса кажутся одушевленными. Там тритоны, сирены и наяды плещутся в кристаллах; тут пан, нимфы и амуры покоятся в тени или играют на мураве. Некоторые из них сделали бы честь и греческому резцу. Я упомяну о тех только, кои более мне понравились. 1. Далфна, преследуемая Аполлоном, бежит [164] между лавровых и миртовых кустов, цепляется и падает. Аполлон спешит и скоро ее настигнет. Бедная Дафна! По страху, изображенному на лице твоем, вижу, что если бы ты была живая, то лучше бы выбрала эту битую дорожку, а не бросилась бы в кусты, которые изорвали твое платье и так немилосердо исцарапали ноги. 2. Девушка, в коротком и легком платье, танцуя с бубном к руках, остановилась в самом лучшем положении. Мрамор этот кажется прозрачным. Складки платья и покрывала так хорошо опускаются, что, раскрывая всю стройность стана, показывают и всю гибкость тела. 3. Леда и лебедь. Работа, искусство чрезвычайное! Взглянув на Леду, захочешь обратиться в лебедя.

По шуму воды пришли мы к прекрасному водопаду. Он пущен с дикой скалы, на которой видны изредка кривые деревья. Низвергаясь с ужасным стремлением, раздробляется он в брызги, кипит, несется одной пеной; но протекая далее, катится с тихим журчанием. Пробираясь по берегу сего ручья, на каждом шагу встречали мы новые предметы. Туга полузасохшая маслина стояла над вросшими в землю развалинами; там Нептун плыл в своей раковине, а там на холме густая тумба дерев осенила гробницу; плачущий гений осыпал ее цветами. [165]

Уже солнце зашло, и мы, не осмотрев и треть садов, принуждены были оставить прогулку. Возвращаясь к коляскам, прошли сахарную плантацию и поле хлопчатой бумаги; перебрались чрез китайский мостик, которой соединяет две искусственные горки одною аркою, и наконец взглянули на храм славы, стоящий на обрывистой скале мыса Собрано, у подошвы коего шумит море.

Плавание от Палермо до Мальты

6-го ноября, не без сожаления оставили мы столицу, где богатство, роскошь, празднолюбие и нищета, представляются в странной совокупности. Ветры переменные и тихие благоприятствовали нашему плаванию. 7-го к вечеру, мы находились, в проливе между Егатскими островами и Сицилией. Остров Маритимо с замком, куда ссылаются преступники, напоминает о казнях ужаснейших, о мучениях лютейших. Одни, как уверял наш лоцман неаполитанец, осуждены сидеть на бревне и над водою, другие опускаются в подземелье; иные, определенные к голодной смерти, закладываются живые в стену; отцеубийцы бросаются в море на растерзание акулам. Чад французской революции, заразивший неаполитанцев, наполнил замок Маритимо целыми семействами якобинцев, из коих большая часть погибла, [166] и не многие, по восстановлению порядка, возвратились в свет. Мучение пытки, четвертование, колесование, растерзание на хвосте лошади, не уменьшали преступлении. Приговоры Уголовного Суда Неаполитанского Королевства представляют злодеяния неимоверные. Одна палермитанка, известная под именем Адской ведьмы, из белил извлекала яд, не оставляющих на теле никаких признаков. Она торговала оным в продолжение 40 лет, наконец открылось ее злодеяние. Жена, желая отравить мужа, положила яд в макароны, поставила их на стол, и сказав, что она уже отобедала, пошла в другую комнату. Оставшись наедине ужаснулась она преступлению и хотела предупредить оное, но вбежав в залу, увидела, что единственный сын ее, 10 летнее дитя, съел уже половину тарелки, она схватывает ребенка, падает на пол без чувств, открывает глаза и видит сына, в мучительных конвульсиях, испустившего дух на руках ее. Несчастная мать признает свое злодеяние и требует смерти. Старуха, давшая ей яд, в суде подала список 5.000 человек, таким образом отравленных ею.

Город Трапани, где Еней лишился отца своего Анхиза, стоит на низком мысе, за ним Марсала и Мацара, окруженные зелеными горами, и морем, изобилующим кораллами и жемчугом, представляют взору приятные виды, где редкое изобилие земли соединено с [167] чудным богатством моря. 9-го ноября крепкой от юго-востока ветер принудил нас лавировать, и быть в осторожности от весьма опасных подводных камней, Скверес называемых, лежащих посреди моря между Сицилией и Африкой и неверно положенных на карту. На камнях сих 11 фут. глубины, поэтому в тихую погоду малые суда проходят чрез них без вреда, и 11-го западный горизонт покрылся тучами, облака обратились к нам, два сильных ветра сражались; во ожидании, чем оное кончится, мы убавили парусов; скоро попутный с дождем и громом ветер превозмог, и обратился в бурю. Как мы уже были близко Мальты, то на ночь легли в дрейф. На рассвете же 12-го ноября, когда не имели надежды войти в гавань, ветер утих, и мы под всеми парусами прибыли в Мальту. Лишь бросили якорь и привязались канатом к стенам Валетты, ветер с прежней жестокостью начал дуть. Если б мы не успели войти в порт, то принуждены были бы на море выдержать бурю, продолжавшуюся двое сушки.

Порт и у крепления

Мальтийский порт состоит из двух заливов: первый, на восток от города Валетты, разделяется на многие малые бухты, [168] где на глубине от 6 до 12 сажен, корабли стоят безопасно от всех ветров, кроме однако ж тех, кои стоят у Валетты, ибо тут северный ветер разводит большое волнение, а от запада бывают жестокие порывы; другой залив, на запад от города, называемый Maрца-музетто, имеет посреди остров с крепостью Мануель, служащею для очищения товаров, пришедших из зараженных месть. В сем заливе корабли совершенно отдельно от прочих выдерживают карантин. При входе в Мальту, должно придерживаться правой стороны, ибо у левого мыса есть небольшой каменный риф. Ширина входа не более 125 сажен.

Мальта почитается одною из сильнейших крепостей в свете. Она состоит из следующих 9 крепостей, окружающих залив: 1. Валетта, названа по имени Магистра Жана ла Валетт, построившего ее в 1566 году; 2. Крепость Санто-Ельмо на оконечности полуострова, где стоит город Валетта, защищает вход в гавань. 3. Флориана, на том же полуострове сзади города. 4. Витториоза, то есть победоносная, названа так в ознаменование упорной битвы против турок; прежде называлась Борго. 5. Цитадель Санто Анжело, защищает вход в порт трех ярусной батареей. 6. Крепость Сан Маргарет. 7. Город Синглея. 8. Крепость Котонера стенами своими ограждает с сухого пути, последние пять [169] крепостей. 9. Крепость Риказоли, лежит по левую сторону при входе в гавань, по другую же сторону построены сильные батареи. Стены тесаного камня, и все укрепления в наилучшей исправности. При входе в гавань вид такого множества крепостей удивит каждого; но судя по обширности едва ли 40.000 гарнизона будет достаточно для защищения оных, и потому все сии башни и бастионы кажется почти бесполезны, и весь остров не стоит издержек, потребных для содержания гарнизона и починок стен и других зданий. Магистр Виньякур провел воду от Читта Веккиа. Славный сей водопровод существует с 1616 года. Мальта непреодолима; ее покорить можно только тому, кто возьмет Лондон. Без сильного флота и осадить ее не возможно. По выгодному своему положению, в руках Англичан Мальта сделалась средоточием торговли Средиземного моря. Имея в ней безопасное пристанище, английский флот, отрядив эскадры в Мессинский пролив и к острову Фавоньяно, пресекает сообщение французских и испанских портов с Левантом. В Валетте, для сохранения хлеба в зерне, сделаны в горе, состоящей из мягкого камня, обширные подземные магазины, в которых чрез посредство труб, выведенных на поверхность, нет никакой сырости. Правительство скупает весь хлеб, идущий из [170] Сицилии и России, и уже на нейтральных судах отпускает в Италию.

Валетта

Город Валетта, или как обыкновенно называют его Мальта, имеет отличный вид от всех, какие видел я доселе. В нем нет улиц, кроме только одной с площадью находящеюся на хребте горы, прочие суть лестницы, по крутому скату высеченные из камня. Дома высоки без крыш и вообще старой итальянской архитектуры; окна все с балконами, и деревянными решетками, выкрашенными красной краской. Стены кладутся здесь очень толсто; ибо камень так мягок, что его топорами вырубают из горы и оный уже после на воздухе твердеет. Лавки наполнены колониальными товарами, и город так чист, что легко догадаться можно, что тут владычествуют англичане.

Лишь положили мы якорь, капитан над портом с адъютантом генерала Балла, поздравили нас с прибытием, последний от имени своего генерала и коменданта Мальты пригласил капитана с офицерами к обеду. Хотя мне и очень не хотелось, однако ж должен был пудриться, надевать башмаки и ехать терпеть скучную принужденность. Сверх чаяния не долго сидели мы за столом, но это было только для того, чтоб [171] вывести дам в другую залу, кавалеры возвратились, слуги вышли и начали пить. Если англичане исключают из общества своего дам, когда не желают быть трезвыми, то конечно избавляют они их самого неприятного препровождения времени. Вставши из-за стола, дамы занимали особые комнаты, куда кавалеры входили только по позыву. Меня ввели туда, представили Миледи Елиот, которая хотела, чтоб я с дочерью ее поговорил по-русски. Я обратился к ней, взглянул, смешался, и позабыл по-русски. Мисс Елиот покраснела, и подымая и опуская глаза, кажется хотела сказать: “пожалуйте, начинайте говорить”. Наконец несколько слов, довольно хорошо произнесенных ею, удовлетворили мать и прочих. Разговор прервался приглашением в театр. Дамы встали, оставили рукоделия, которыми они занимались, и отправились в театр, который мал для здешней публики, но очень чист для Италии, музыка превосходна, балет прекрасный. Буф, настоящий шут, актрисы и танцовщицы, не искусством, а красотою заставляли рукоплескать партер.

Первое, что мы пошли на другой день осматривать, была церковь Святого Иоанна Иерусалимского. Наружность ее готическая и ничего не имеет привлекательного, внутренность же оной такова, что нельзя не отдать [172] справедливости искусству зодчего и вкусу богатых украшений. Мозаический пол достоин особливого внимания и почитается богатейшим на свете. Оный представляет надгробные камни с надписями и изображениями подвигов кавалеров, умерших в Мальте. Драгоценный порфир, мрамор, лапислазури, агат, яшма и другие не малой цены каменья, входят в состав мозаики, которой работа конечно стоила великих сумм. На одном представлено морское сражение, на другом переломленная пирамида, на иных гербы и трофеи, словом, всю различность мозаиков, коих число простирается до двух тысяч, трудно выразить. По сторонам церкви восемь алтарей украшены памятниками гросс-мейстеров, наиболее оказавших услуг ордену. Заметим лучшие из них: в предел Св. Георгия два арапа поддерживают белого мрамора гробницу, на которой поставлен бюст, не помню какого магистра; чистота мрамора, форма сего монумента и работа во всех отношениях превосходны. В приделе Св. Екатерины мозаический портрет другого гросс-мейстера ни как нельзя отличить от живописного, цветы камней и тени подобраны весьма искусно. Из церкви спустились мы в подземелье, где покоятся кости гросс-мейстеров, отличившихся мирными подвигами. Небольшая зала получает свет сверху, по обе стороны оной стоят гробницы. На [173] крыше первой высечена из того же куска мрамора статуя в монашеской одежде. Оный памятник поставлен Филиппу Лислей Адаму (Philip Lislei Adam), основателю братства кавалеров Иоанна Иерусалимского. Гробница Жана де Валетта вылита из меди. Он представлен в Рыцарской одежде со сложенными на крест руками, которые трясутся, если к оным коснешься. Жан де Кагьера (Juan di Cachiera) в кардинальской одежде сделан из глины и также на крышке гроба. Первый, как известно, основал город, а последний построил сию церковь; другим гросс-мейстерам поставлены бюсты с надписями. Из подземелья привели нас в настоящую церковь Иоанна Иерусалимского. Оная состоит из зала с окнами вверху. Большие картины, представляющие отличные деяния кавалеров, украшают стены оной; лучший из образов мне показался усекновение главы Иоанна Предтечи. Зверство Иезавели и ужас служанки, держащей блюдо с отсеченною главою, изображены с отменным искусством. Богатейший из всех придел Магдалины украшен серебреной литой решеткой выше человеческого роста и огромным паникадилом; другие же три золотые и все утвари из сего металла и серебра, набожными французами отправлены во Францию. Сей великий народ повсюду оставляет по себе подобную память. В сем же приделе показывают образа греческой живописи [174] весьма плохой работы, все их достоинство в том, что они рисованы тому 500 или 500 лет.

К вечеру пошли мы за город, в сад, вновь разводимый; он не велик, состоит из двух аллей, трех беседок и кажется назначен только для цветов. Сильный ветер и тучи понудили нас поспешить возвращением. Едва вошли в улицу, пошел проливной дождь, вода стремилась вниз с чрезвычайным шумом и несла опрокинутые на рынке скамейки, лотки, зелень и плоды. Мы вошли в английский трактир, развели в камине огонь, спросили кофе и трубки и смеялись приключению товарища, на скользком тротуаре споткнувшегося и упавшего в воду. Отворяются двери и с таким же смехом входят несколько английских морских офицеров. У одностихийных знакомство делается в одну минуту. Мы предложили им обсушиться, подали чай, разговор начался, подали пунш и оный не прерывался. Ветер шумел, дождь бил в окна и мы, положив провести время вместе, не без спора согласились издержки заплатить каждому за себя. Одни пошли в театр, другие остались приготовить хороший ужин. Театр кончился, трактир наполнился посетителями, товарищи наши собрались и мы пошли в залу, где особенно для нас накрыть был стол, и к удивлению нашли его занятым. Театральный Царь, в короне и мантии, Диана [175] с нимфами, громко повелевали слуге подавать кушанье. Хозяин вошел и объявил им, что стол не для них, актеры встали, извиняясь, нам вздумалось пригласить их. Ловкость и изученные выражения актеров, скоро умели оживить разговор. Скромность актрис, скоро обратилась в непринужденную веселость. Раздалась музыка, чем содержатель театра желал заплатить учтивость за учтивость и сделать нам приятную нечаянность. После ужина актеры со своей стороны предложили услуги. Танцовщицы легкие как зефир, стройные как грации, танцевали тарантелу, еспаньолу и другие национальные пляски. Певцы пели несколько лучших арий. Между тем стаканы звенели, вино лилось, и многие, повесив голову, рассуждали сами с собою; наконец тем, у коих голова была не так тяжела, захотелось отдохнуть. Тут начался спор: кому какую занять комнату, бросили жребий и не были довольны. Предоставили хозяину назначить каждому спальню, и на это не согласились. И так кто мог идти, занял лучшую. Мне достался прекрасная, пол парке, одеяло атласное, зеркало над постелью, и бедный амур, безжалостно прибитый к потолку, держал, надувши щеки, шелковой занавес. Я бросился в постель; но сон уже прошел и встал не уснув и часу. [176]

Читта-Веккиа

По приглашению нашего консула Каркаса, отобедав у него на даче, поехали в Чигата-Веккию, отстоящую от Мальты в 15 верстах. Мы не ехали, а катились по прекрасной высеченной в камне дороге, стенки огораживают ее с обеих сторон. По положению острова, от средины к берегу покатого, стенки сии, возвышаясь одна за одною, представляют Мальту с моря, кучею белых камней. В самом деле, почва состоит из меловатого камня, во многих местах покрытого землею не толще двух вершков. Трудолюбие 100.000 жителей, население по пространству чрезмерное, землю, по-видимому, осужденную на вечное бесплодие, обратило в сады. Обрабатывание земли требует необыкновенных трудов. Камень сначала разбивают на мелкие куски, потом толкут и мешают с землею, для деревьев высекают ямы. Мальтийский камень имеет в себе такую влажность, что не смотря на большие жары, все растения прозябают лучше нежели в Сицилии. Для обрабатывания хлопчатой бумаги, растущей здесь в изобилии, заведены фабрики. Кроме апельсинов (здесь апельсины прививают к гранатовому дереву, от чего они имеют красного цвета внутренность), предпочитаемых [177] португальским, другие плоды, особенно дыни, на земле, привозимой из Сицилии, растут самые вкусные. Жители Мальты большую часть съестных припасов получают из Сицилии. Проехав несколько загородных домов, построенных в английском вкусе, которые тем более нравятся, что здесь их мало, мы увидели Читта-Веккию, стоящую на горе не высокой, но крутой. Город обнесен стеною, уже совсем запущенной, на воротах показывали нам арабскую надпись, в городе же в одном доме, называемом Palazzo de Giurati, сохранилась надпись Пунического языка; но ни ту, ни другую никто истолковать мне не мог. При владычестве арабов, он назывался Медина, а когда принадлежал кавалерам и был столицей острова, Читта-Нотабиле. В городе было тихо, улицы заросли травою, не встречая ни одного по ним идущего человека, дома казались пустыми. Нас привезли к соборной церкви Св. Павла, при которой хранятся древние сосуды и одежды. К сожалению, смотрителя не было дома, и мы должны были удовлетворить любопытство одной церковью. Врата оной отлиты из меди, дурные изображения из истории Священного писания показывают, что оные сделаны в сред них веках, при упадке наук и художеств. Церковь, огромна, в два яруса, стены обиты парчой уже очень ветхой. Алтари украшены кривыми колоннами, два образа древней греческой [178] работы обращают на себя внимание. Настоятель монастыря вызвался показать нам пещеру Апостола Павла. В версте от города посреди кладбища стоит часовня, закрывающая вход в нее. Сойдя несколько ступеней вниз, мы вошли в святое жилище. Оно состоит из трех комнат, в одной высечено на стене распятие, в другой видно подобие одра, третья не докончена и кажется служила кухней; ибо одна стена черна от дыма. Апостол Павел, претерпев кораблекрушение у о. Мальты, вышел в пристани Деталасус и копая сию пещеру был уязвлен змеей, которую сотрясши с руки в огонь, благословил землю, покрыл ею рану, и с тех пор, как уверял нас монах, нет на острове змей, а земля имеет силу излечить от ядовитых угрызений. То и другое справедливо, ибо в самом деле на Мальте нет никаких пресмыкающихся, а Мальтийская земля, мягкая, желтая, подобная мелу, на пальцах липнущая, производит пот и укрепляет желудок. Грога, который называют Калипсиным, находящийся на восточной стороне острова, мы не успели осмотреть. И так пещера Апостола Павла и грот Калипсин, по мнению ученых, вероятно сличавших положение мест с описаниями древних, находятся на острове Мальте, а не на островах Меледо и Фано, как другие думают. [179]

История Мальты

В отдаленные века, Мальта управляема была африканским князем Баттю. Гомер упоминает о сем острове под именем Гиперии, и говорит, что на нем обитали феакийцы. Финикияне, поселив на нем колонию, назвали его Огигиею. Греки завладели оным в 756 году до Р. X. и дали острову имя Мелиты или потому, что на нем находили тогда мед, или же в честь Нимфы Мелиты, дочери Дорисы и Нерея. От греков остров сей достался карфагенянам, многие надписи пунического языка, найдены на нем Родоскими кавалерами. В продолжение войны за Сицилию, римляне выгнали карфагенян, и подчинили Мальту Претору Сицилии. После падения Римской империи в половине пятого вика по Р. X. владели им вандалы, потом готфы. В конце девятого столетия, арабы сделались ее обладателями. В конце одиннадцатого века, норманны, под предводительством графа Рожера, выгнали аравитян, и Мальта с 1190 года принадлежала Сицилии. Карл д'Анжу, брат Св. Людовика, присоединил ее к своим владениям. Думают, что Жан Порцида поло-жил на сем острове основание заговору, следствием которого была Сицилийская вечеря. После сего Мальта досталась королям Кастильским и Аррагонским, и Карл V, Испанский король, в 1630 году [180] подарил ее изгнанным из Родоса кавалерам Иоанна Иерусалимского. С помощью христианских держав кавалеры укрепились, храбро защищались от турков, и в последствии флот их с успехом защищал торговлю от хищничества варварийских морских разбойников. В 1798 году, Генерал Бонапарте на походе в Египет, как вероятно по тайному условию, высадил часть войска, и после нескольких выстрелов, столь сильные крепости сданы французам. Английская и российская эскадры блокировали Мальту два года. В продолжении блокады, кавалеры, желая приобрести потерянную независимость, послали депутатов в С. Петербург. Император ПАВЕЛ I, приняв, по желанию кавалеров, титул гросс-мейстера, имел ввиду благие намерения. Изгнанные из Франции роялисты, в звании рыцарей, нашли бы в Мальте убежище и будучи таким образом отчужденны своего отечества, могли бы сопротивляться честолюбивым видам революционного правительства. Обет кавалеров покровительствовать мореходству христианских держав против турок, вероятно переменил бы свое назначение. Введение греческого языка восстановило бы упадший орден, а Греция и Славония, получив сильное в европейской политике содействие, конечно, скоро возникли бы из своего ничтожества. Сильный российский флот сделал бы Мальту [181] непреодолимой твердыней, свобода Италии в ней имела бы всегда готовых защитников правды, и если бы свершилось то, чего предвидящий Монарх желал, то с достоверностью сказать можно, что Европа избавлена была бы от многих бедствий, которые она испытала в наше время. Как известно, Мальта за недостатком съестных припасов, принуждена была сдаться англичанам прежде нежели депутаты могли уведомить о снисканном ими высоком и надежном покровительстве. Орден короткое время пользовался своими преимуществами, потом уничтожен, и теперь хотя сохранил еще своего гросс-мейстера, но оный кроме титула не имеет никакой власти и как частный человек живет в Палермо. Мальтийцы отличаются нравами и обыкновениями, которых не изменили ни время, ни обстоятельства; они храбры, трудолюбивы, и хотя с неудовольствием, но терпеливо сносят свое порабощение. Учтивы к иностранцам и в образе жизни сходствуют с сицилийцами. Народ говорит испорченным арабским языком, дворянство же употребляет итальянский. Воздух, прохлаждаемый ветрами, здоров, но в городе летом бывают чрезмерные жары.

Российские пленные

Не малое число наших пленных и дезертиров большей частью принужденно [182] служат, почти во всех государствах, боле же в Австрии. Не взирая на трактаты, заключенные для освобождения их, великое еще число остается в неволе; ибо Бонапарте силою помещает их в свои польские легионы, австрийцы в кроатские (хорватские) полки, англичане отсылают в свои колонии, шведы и датчане делают тоже, и можно сказать, что сии несчастные рассеяны по всему земному шару. Англичане в особенности употребляют все средства удержать в своей службе русских; но кому не любезно отечество? При удобном случае они бегут, в отвращение чего, лишь только приходит в порт российский военный корабль, русские сменяются с караулов и не выпускаются из казарм; но при нашем прибытии видно не успели взять сей осторожности и 6-м человек явились на фрегат. На другой день адъютант губернатора, просил без дальнего неудовольствия и розысков возвратить их беглых солдат. “По препоручению капитана, — я отвечал ему, — что у нас нет обыкновения принимать иностранцев, и можем поручиться, что на фрегате нашем нет ни одного англичанина; но может быть против того числа какое вы объявили при вход на бранвахте”, “вы имеете лишних”, — сказал адъютант. “Если и есть, то разве в полках ваших, вы удерживаете русских?” “Конечно нет”, — отвечал адъютант; уехал и после ни слова о сем не упоминали. [183] Таким же образом и в Мессине взяли мы несколько человек. К сожалению нельзя тут умолчать, что консулы наши, в силу договоров и данной им власти, будучи гражданами тех городов, где они представляют столь важное лице, по имуществам своим завися от правительств, не зная языка, а что всего важнее не будучи русскими, как кажется слабо домогаются о освобождении пленных, которые переходя из службы в службу, в намерении приблизиться к границам отечества, везде задерживаются, и не находят должного покровительства. Напротив того где консулы были русские, или по крайней мере из подданных иностранцев, не имеющих там собственности, мы не редко получали от них законным образом освобожденных, и вообще в их городах не находили пленных; а в 1807 году, как всем известно, полк, составленный в Мальте из русских, славян, поляков и греков, при отправлении их в Ост-Индию, взбунтовался, заперся в одной крепости, и после храброго защищения зажег пороховой магазин; вместе с ними несколько жителей и один корабль взлетел на воздух.

Плавание до Калиари

19-го ноября мы оставили Мальту; в самом узком месте входа, ветер [184] переменился, зашел, и фрегат чуть не бросило на берег, однако ж сделав два поворота вышли в море. Ветра крепкие и противные продолжались во все плавание до Калиари. Лавируя вдоль Сицилии к западу, тихо подвигались мы вперед, но имели удовольствие обогнать военный американский бриг, который славился легкостью хода. В Мальте я нарочно ездил на оный. В Мессине видел шхуну. Не только наружный вид американских военных судов, но удобное расположение, механизм оснастки, прочность и даже чистота много преимуществуют над английским. Кажется не далеко уже то время, когда повелители морей найдут опасных соперников в Соединенных Штатах. Зеленые берега Сицилии представляли нам на каждом шагу прекрасные места. Жерженти, стоящий на месте древнего Агригента, и ныне отправляет значительную торговлю хлебом и солью; на горе пред городом, видно несколько бедных хижин, а между ими остатки стен Юпитерова храма. При проходе пуста го и необитаемого острова Пантелярии, посреди моря между Сицилией и Африкой, пред опасным местом скверес, ветер к вечеру 22-го ноября усилился, черные облака неслись с чрезвычайной скоростью, солнце опустилось в море в пурпуровом зареве, и ночь наступила самая темная. Вдали блистала молния, в 9 часов, когда ветер был очень [185] крепок, вдруг с дождем с подветру, ударил другой, паруса легли на мачты, фрегат с одной стороны опрокинулся на другую, в тоже время началась гроза, молнии одна за одною сходили по отводу в море, электрические искры рассыпались по палубам. Весь экипаж выскочил наверх, всею силою на силу могли обрасопить рей (перевести на другую сторону). Сильный смрад и серный запах показал, что фрегат где-нибудь должен загореться, опасность сия увеличивалась тем, что 200 пудов пороха, взятого в Мальте, за неумещением в пороховом погребе, лежало в трюме. Капитан и офицеры с фонарями в руках, бегали, осматривали везде и к счастью нигде не открыли огня. Гроза прошла, но небо горело еще молниями, впереди нас была непроницаемая мрачность, сзади пламенел небесный свод, море кипело как в котле, и белые на краю горизонта более освященные вершины валов воздымаясь, казалось, заливали пожар небесный. Чрез час проливной дождь угасил сие величественное огнесияние, наступила ужасная темнота, и фрегат в полветра летел по 17 верст в час; но как Скверес на карте был близок, поэтому до света легли в дрейф, и тем потеряли очень много, ибо утром ветер сделался опять противный. [186]

Наконец 26-го ноября, пред восхождением солнца, при том же северо-западном ветре, все тучи, омрачавшие столько дней небо, обратились назад, и мы быстро мчались на встречу солнца, которое, проникая их своими лучами, мало-помалу показывалось яснее, облака скрывались за горизонт, мрак исчез, небо прочистилось, и солнце в полном великолепии осветило вдали на правой руке берега Сицилии. Высокие горы казались небольшими синими холмами, колеблемые волны то скрывали, то открывали их. Ветер начал упадать, и скоро заменился тихим и попутным от востока. Море успокоилось, чрез час все приняло веселый вид, день сделался прекрасный, к вечеру открылась Сардиния, и 27-го ноября прибыли мы в Калиари.

Приключение пленного русского офицера

Лишь только положили якорь у стен Калиари, как некто бедно одетый, истомленный приехал с берегу и взойдя на шканцы, с радостным взором перекрестился и дурным русским выговором сказал: Слава Богу! Кончились наконец мои несчастья. После сего он спросил о капитане и подал ему бумагу. Министр наш предлагал оною, явившегося из плена Санкт-петербургского драгунского полка поручика Степана [187] Яшинова, принять на фрегат для доставления его к адмиралу. Я ввел его в кают-кампанию и представил бывшим там офицерам. Будучи родом из Кизляра, он почти забыл и с большою трудностью объяснялся по-русски, мешая слова турецкие, французские и итальянские. Мы старались его обласкать и в первой же день общими силами снабдили его всем нужным. Яшимов скоро ознакомился с нами и с новым родом своей жизни; в короткое время отличною остротою ума и веселым расположением духа заслужил он от всех любовь и почтение. Служа при главной квартире князя Репнина, Потемкина, и быв покровительствуем гр. Орловым, он хотя и не имел порядочного воспитания, но особенный навык в обхождении делал его весьма приятным в беседах. Продолжительное несчастие не помрачило его любезности, и опыт 50 летнего старика привлекал к нему общее уважение. Приключения его в течение семи лет, которые рассказывал он нам со всей откровенностью, хотя имеют нечто в своем роде необыкновенное, но судя по характеру его оные конечно не выдуманы им, и потому я предлагаю их в том виде как слышал от него.

Яшимов служил в первую Конфедерацкую войну, в обе турецкие и последнюю польскую, наконец 10-го сентября 1799 года под Цирихом, получив две раны, взят был в плен [188] и отведен в Марсель. Не стану повторять того, что он претерпел на дороге; кто по несчастию был в руках французов, тот знает, как они обращаются с пленными.

Генерал Д..... прибыл в Марсель для пополнения своего польского легиона русскими солдатами. Для сего не давали им положенной порции хлеба, из казарм или лучше из тюрьмы никуда не выпускали. Убеждая, угрожая, обещая и благовидным способом муча и томя голодом принуждали, как благодеяние, принимать службу. Непокорных же продавали как невольников в Испанию. Не щадили даже и офицеров; Яшимову также предложено было вступить в польский легион.

Он нашел случай видеть генерала Д........, жаловался на дурные поступки, смело сказал ему правду, и будучи огорчен ответами генерала, назвал его изменником отечества, был брошен в тюрьму и отдан под военный суд Не ожидая следствий своего неблагоразумия и неуместной горячности, Яшимов решился бежать. Предлагает бывшим в одной с ним тюрьме 30 австрийским солдатам, в том числе был один русский, и все с радостью соглашаются. Яшимов успел убедить тюремного стража, который из единого сострадания, не только дал им способ к побегу, но на пристани приготовил им лодку, и несчастные в полночь при проливном дожде на рыбачьей лодке, сами не зная куда, пускаются в море. [189]

Боясь погони, усердно гребли во всю ночь; но утру когда рассвело, Марсель чуть уже была видна. Тут начали думать как и куда править. Не имея никакого понятия о мореходстве, не зная даже географического положения земель, окружающих Францию, долго спорили они куда держать; наконец отдавшись на волю и благоразумие Яшимова, положили идти по той черте, которая наиболее удаляла их от Франции. Неведение некоторых простиралось до того, что они видя небо, касающееся моря, говорили: конечно тут уже край света. В управлении лодки они находили многие затруднения, однако ж подобно Робинзону Крузе и наши плаватели скоро научились, как поворачивать рулем и держать парус полный ветра. Впрочем не видя вокруг себя никаких предметов, они не могли знать в какую сторону ветер переменялся и потому правила всегда по оному, К счастью их в Средиземном море ветры летом постоянно дуют от севера и всегда почти тихие. В один день, ветер несколько усилился, лодку начало качать, неопытные плаватели убрали парус, стали грести; но весла выбивало из рук, и лодка колебалась еще более, так что краями стало черпать воду. Яшимов, не более прочих сведущий, но более смелый, не смотря на противоречие, поднял парус, лодка полетела, и качка уменьшилась. Единообразный вид неба, и воды, неизвестность, [190] ненадежность на самих себя, мало-помалу и самых бодрых привело в уныние. На четвертые сутки не стало воды, и кончился малый запас хлеба, который добрый тюремщик не забыл положить для них в лодку. В сем положении, вдали показывается нечто белое; смотрят, узнают на всех парусах плывущий корабль, произносят радостный крик, принимаются за весла, усиливаются догнать корабль, кричат все вдруг и изо всей силы, машут шляпами и платками; но все напрасно; с корабля не видят их, оный проходит мимо, удаляется и скрывается за горизонт. Все хотят идти за кораблем; один Яшимов думает, что благоразумнее держать по прежней черте, спорят; не могут согласиться, Яшимов убеждает, грозит, наконец сам подымает парус и лодка плывет по-прежнему пути. Голод, жажда и истощение сил привело всех в отчаяние; один Яшимов сохранив присутствие духа, ободряет прочих и бессменно управляет лодкой. По отплытии из Марсели в седьмые сутки, к неизъяснимой всех радости показался берег, и Бог невидимой рукою привел несведущих плавателей в пристань спасения. Им представился большой город, высокая крепость, на стенах коей развевал кровавый флаг с изображением руки вооруженной мечем. Утомленные плаватели выходят на пристань, хотят облобызать землю; но им [191] предстоят бородатые люди, в длинных платьях и чалмах. Где мы? - спрашивают они друг друга: в Африке, в Алжире! отвечает Яшимов и все от страха цепенеют и потупляют взоры. Их обступает толпа вооруженного народа, любопытствуют, откуда они приехали, и как Яшимов, будучи родом из кизлярских татар, знал несколько по-турецки, то он и отвечал за других. Варварийцы, которых нам описывают столь черными красками, услыша, что несчастные пришлецы трое суток не пили и не ели, одни вынимают деньги, другие подают хлеб и плоды; даже спорят, кому скольких пригласить в свои дом. Страх, что попали к разбойникам, скоро миновался; всякой нашел гостеприимство в доме, куда был приведен.

На третьи сутки Яшимов представлен был Янычар-Аге, а после и самому Дею. Боясь сказаться русским, назвал он себя татарином, и вследствие сей лжи, принужден был вступить в гвардию Дея янычаром, скоро потом сделав был чаушем и начальником небольшой крепости, в недальнем расстоянии от Алжира лежащей. Подчиненные его, имя свою шебеку, взяли христианскую бригантину, принадлежавшую Далматским славянам. Яшимов услышав понятный для него язык, обрадовался и притворившись их не понимающим, тотчас решился освободить их и себя. На [192] бригантине, стоявшей близь берега, была, только один часовой. Русский солдат, разделявший несчастья Яшимова от самого плена, уговаривается с шкипером и людьми, и ночью, когда сам стоял на страже, не быв замечен никем, выводит их из тюрьмы и перевозит на бригантину, часовой был схвачен и связанный спрятан в трюм. Когда бригантина была под парусами, в крепости делается тревога, и как ветер был тих, алжирцы на двух лодках догоняют, и хотят взять ее абордажем. Яшимов ободряет славян, рубится впереди всех, теснить нападающих и прогоняет их с судна. Алжирцы удаляются. Солдат товарищ его и друг, был в сем случае убит, сам он получил легкую рану. Славяне увидев несколько лодок отваливших от берега, робеют, не слушают Яшимова и поспешно севши на баркас, оставляют его на бригантине одного; к счастью оставался еще маленький ялик; Яшимов бросается в него, отваливает, распускает парусь и выйдя из залива держит близь берега. Турки задержав бригантину, не рассудили гнаться за бежавшими. На другой день, когда ветер сделался Яшимову противный, он пристал в одном пустом месте, и дождавшись вечера, оставив ялик, пошел искать селения. Оное было не далеко от берега, он вошел в первый дом, выдумал причину своей раны и был принят [193] с состраданием. Наведавшись далеко ли Туниса и где к нему дорога, он купил тут лошадь и рано по угару пустился в путь. На четвертые сутки, не быв никем обеспокоен, благополучно достигнул Тунисских границ.

В Тунисе никто не спрашивал, кто он такой и имеет ли паспорт. Пользуясь свободой и живя по ханам (в Турции так называются постоялые дома) Яшимов скоро принужден был продать свою лошадь. Деньги, которыми успел запастись, будучи чаушем, также вышли и ему должно было помышлять о дневном пропитании. Не могши сыскать случая определиться на какой либо христианской торговой корабль, он принужден был для куска хлеба заниматься поденной работой, сделался болен и доведен до унижения просить помощи у сострадательных людей. В таком положении, ему предлагают записаться в матросы на шебеку о 16 пушках, отправлявшуюся в море. Против воли, по стечению неблагоприятных обстоятельств, сделавшись морским разбойником, и боясь более всего обагрить руки в крови христиан, набожный Яшимов, от глубины души в тайне молил Бога, избавить совесть его от сей необходимости. Искренняя его молитва была услышана; корсеры, целой месяц крейсируя в море, не видали ни одного судна и наконец [194] в пустом месте пристали к одному острову. Ужасаясь имени разбойника, и не могши ничем себя успокоить, Яшимов сыскал случай ночью съехать на берег, и уклонившись от товарищей пустился по дороге. Скоро увидел огонек, по оному пришел в хижину, где турецкая его одежда привела всех в трепет. Яшимов, чтобы успокоить их, отдал свое оружие и просил отвести его в город. Тут он узнал, что находится в Корсике.

Чрез несколько дней, Яшимов представлен был коменданту крепости Бонифачьо, который сделав ему вопрос, и не смотря, что он объявил себя русским офицером, приказал надеть на него солдатской мундир. Спустя год, генерал Д...... прибыл на Корсику для осмотра полков. Испугавшись такой вести и боясь быть узнанным, Яшимов переодевается в крестьянское платье, нанимает лодку, и чрез пролив достигает в Сардинию. Там, также не поверили ему, что он русский офицер, и также записали в гарнизонной полк, который употребляем был для поиску над разбойниками. 20 раз Яшимов сражался с сими отчаянными головорезами и наконец судьба его переменилась, полк его получил повеление идти в Калиари. Он тотчас явился к нашему министру г. Лизакевичу и семь лет беспрерывных бедствий, нужд и несчастий Яшимова кончились. [195]

Несчастья кончились, но неумолимая судьба не допустила старика умереть в своем отечестве. Яшимов был принят главнокомандующим благосклонно. Когда флот отправлялся в Архипелаг, ему должно было остаться в Корфе, дабы при первом случае ехать в Россию. Будучи вне себя от радости, однако ж по движению благороднейшего чувства, Яшимов решился отказаться от милости адмирала, и просил взять его на Архипелаг, дабы он мог заслужить его внимание и ласки. При взятии Тенедоса, в Дарданельском сражении и защищении крепости Тенедоской, Яшимов оказал отличную храбрость, деятельность и можно сказать искал смерти. Он во все время оставался на нашем фрегате, терпел с нами равную участь, из Лисабона был с нами в Палермо и наконец из Триеста отправился сухим путем в Россию. В Лемберге, когда колонне, должно было выходить, Яшимова не нашли на его квартире, искали по всему городу и не было ни какого о нем слуха. Хозяин дома сказывал, что он, ночевав у него одну ночь, на другой день утром просил как можно скорее исправить его пистолеты и в полдень, получив оные более, не возвращался. В городе же носился слух, что один русский офицер в трактире поссорился с двумя польскими уланскими офицерами, приехавшими в отпуск из Варшавы. Итак весьма вероятно, [196] что несчастный Яшимов убит на поединке. В недальнем расстоянии от Родзивилова, в селении Колки, квартировал С.-Петербургский Драгунский полк, я любопытствуя знать точно ли он служил в сем полку, нашел одного рейтара, который, очень его помнил и служил 5 лет в его эскадроне.

Калиари

Посланник Лизакевич посетил фрегат и после представлял капитана и офицеров королю. Его Величество имел на себе орден Андрея Первозванного; при входе нашем в приемную залу он ваял со стола шляпу, сделал навстречу к нам несколько шагов, и весьма милостиво удостоил каждого нескольких слов. По его повелению отпущено на фрегат 500 пудов пороха, и как оный был лучше английского, то по прошению капитана, переменили взятый на Мальте. Порох привозили к нам тайно ночью. Сия осторожность задержала нас в скучной столице более двух недель. Кроме бульвара длиною во сто шагов, огражденного кольями, от которых давно ожидают тени, и театра весьма малого, где копоть от деревянного масла скрывала дурных актеров, и заставляла зрителей выходить с головной болью, не было никаких других предметов, достойных любопытства, ниже какого другого приятного занятия. [197]

Плавание до Палермо

Приняв столько пороху, сколько можно было поместить, 13 декабря оставили Калиари. Ветер был тихий, погода прекрасная. Но лишь только вышли мы в море, то оный несколько посвежел. Сардиния начала скрываться, а Сицилия возникать из моря. Напрасно думают, что плавание морем исполнено одних бедствий, могущих и самого любопытного путешественника повергнуть в скуку и утопление. Любящий созерцать величественные, приятные, грозные и ужасные явления, должен переплыть океан, чтобы видеть их в полном великолепии и блеске. Если буря приводит в трепет, то легкий умеренный ветер и ясная погода сколько напротив представляет прелестнейших картин. Корабль рассекает тогда волны, одушевленные миллионами рыб и воздух наполняется множеством пернатых. После долгого, беспокойного плавания, когда несколько дней и месяцев не видит земли, что может сравниться с восторгом мореходца при внезапном оной появлении, которая, как бы для его удовольствия, представляет ему различные виды и положения. Как медленно кажется плывет тогда корабль, горы и долы едва движутся, и самое нетерпение, рождая новые мысли, увеличивает удовольствия, которыми наслаждаются гораздо в высшей степени, потому единственно, что редко и [198] непродолжительно они ему представляются. При тихом обходе нескольких высоких мысов, “вот Палерма” вскричали несколько голосов. Прелестная столица, окруженная садами, в очаровательном положении, явилась взорам нашим; забыв труды, заботы службы, каждый спешил обдумать, расположить свои занятия, и прежде нежели бросили якорь, пошли переодеваться и готовиться ехать на берег.

Палермо

Спасение американского корабля

21-го декабря, при ясном небе, вдруг нашел шквал от севера; в полчаса развело такое волнение, что фрегат качало гораздо более, нежели в море. Ночью ветер обратился в бурю, а на рассвете американское трех мачтовое судно, пришедшее из Бразилии с богатым грузом, потеряв три якоря в нескольких саженях от берега остановилось на одном. Американцы палили пушка за пушкой, просили помощи, махали шляпами, подымали руки к небу; но казалось, не возможно было спасти их. В гавани толпился народ и полиция уже готовилась спасать людей, но с нашего фрегата отваливает баркас с якорем. Боцман Васильев с 20 лучшими матросами, удерживаясь на бакштове (канат, которым гребные суда держатся за кормой корабля) фрегата, бросает [199] якорь перед носом американского судна, и с крайней опасностью передает канат. Американцы были не в силах вытянуть его, а нашим людям по причине великого волнения к борту судна пристать было не возможно. Опытный боцман придумывает средство. Спустившись на бакштов как можно ближе к носу судна, требует тонкую веревку, опутывается ею, и дав знаками понять, что намерен делать, отважно бросается в воду. Американцы догадываются, тянут, и таким образом, одного за одним, всех наших людей подымают на корабль. Шкипер был в городе, поэтому Васильев вступает в распоряжение как начальник. Вытягивает на шпиле канат, крепит его за мачту, и не взирая на ужасное волнение спускает стеньги и реи.

На третий день буря умолкла, шкипер спешит на корабль. Жмет руки матросам, подает боцману большой кошелек с червонцами, но к чести Васильева, он отозвался, что не может принять без позволения начальника. Шкипер, вместе с нашими людьми приезжает на фрегат, благодарит капитана и предлагает за спасение двойную сумму, следующую по их закону. Капитан уверяет его, что у нас нет этого закона, и за данную помощь терпящему бедствие ничего не требуют. Шкипер удивленный, тронутый, упрашивает; но когда он уверился, что ничего не примут, сходит на [200] палубу, видит образ и священника, отправляющего службу, останавливается, дожидается окончания, тогда по нашему обыкновению кладет три земных поклона, и высыпает в церковный ящик 600 червонцев. Боцман и матросы с позволения капитана награждены им щедро, и отпущены к нему на корабль на трое суток. Потом приглашает он капитана с офицерами обедать. По приезде нашем выкинули на мачтах российские флаги, все американские суда, бывшие в гавани, расцветились оными, и палили во весь день из пушек. С некоторым обрядом, шкипера американские прибили на корме следующую золотую надпись: “Тритон спасен 1806 года декабря 21-го дня” .

Кораблекрушение английского 80-ти пушечного корабля “Вилиам-Тель”

Сколь мореходцам необходимо нужно брать все осторожности, не надеяться на удачу, и не полагаться на самое верное счисление, доказывает несчастие “Вилиам-Тель”. Капитан сего корабля, известный на английском флоте своими познаниями и отважностью, сам прошедшего лета описал и утвердил на карте положение подводных камней Скверес, и прошедшего месяца, при крепком западном ветре, идя в Мальту, не успев за туманом по берегу Сицилии определить место по пеленгам, положась на верность [201] своей карты, и думая, что находится в 20 милях от Скверес, в темную ночь при 10 узлах хода, нашел на них и погиб, только 2 офицера и 137 матросов спаслись. Обедая у адмирала Сиднея Смита, я познакомился с лекарем, чудным образом избавившимся от сего кораблекрушения. В 9 часов, сошел он в свою каюту на кубрик, лег спать, как вдруг в самом глубоком сне выбрасывается из койки, чувствует себя в шумящих волнах, хватается за нечто плавающее, и видит себя на обломке юта, на котором вместе с другими, на другой день прибивается к Сицилии близь Марсалы. Достойно замечания, что спавшие в нижних палубах и кубрике, некоторые спаслись, а бывшие на верху у управления парусов, все потонули.

Театр

В Палермо четыре театра. Известно, что Неаполитанский двор имел лучших актеров в Европе, но здесь ни славного огромностью Сан-Карло, ниже певцов и певиц нет, однако же оперы “Буфо” и “Арлекин” превосходны, балет также хорош, но трагедий, особенно трагических опер можно сказать нет. В Королевском театре, называемом Сан Фердинандо, я видел “Дидону”, сочинения славного Метастазия. Актриса, в первых действиях играла [202] слабо, но в последнем, превзошла себя и столь разительно представила отчаяние оставленной Енеем царицы Карфагенской, что все зрители разделяли с ней ее страдание. Особливо те с великим выражением и жаром произнесла она последний монолог, когда отчаянная Дидона восклицает che dei! (какие боги!), и потом, укоряя себя за нечестивое изречение, продолжает:

Ah che dissi, infelice! a quai eccesso mi trasse il mio furore? Oh dio, cresce l'orrore! ovunque io miro, mi vien la morte, e lo spavento in taccia : trema la reggia, e di cader minaccia. Selene, Osmida! Ah! tutti, tutti cedeste alla mia sorte infida: non v'e che mi soccorra, о chi m'uccida. Vado... ma dove? oh dio! Resto... ma poi.... che fo? Dunque morir dovro senza trovar pieta? E v'e tanta vilta nel petto mio? No no, si mora; e l'infedele Enea abbia nel mio destino un auguvio funesto al suo cammino. Precipiti Cartago, arda la Reggia; e sia il cenere di lei la tomba mia (Вот слабый сего перевод: “Увы! Что я сказала, несчастная! К какой крайности подвигло меня мое неистовство? О Боже, ужас растет! Куда ни обращусь, везде вижу страх и смерть пред собою: чертога колеблются и грозят падением. Селена, Осмида! Ах все, все оставили меня в злой участи: нет никого, кто бы меня спас, или убил. Пойду... но куда? О, Боже! Останусь... но потом... что сделаю? Итак должно умереть, не находя никакой жалости. Но не ужели столько в груди моей малодушия? Нет-нет, умру; пусть смерть моя бегущему от меня вероломному Энею предвестит злосчастие. Разрушайся Карфаген, пылайте чертоги; и да будет пепел ваш моей гробницей”.). [203]

Сказав сие, бежит в чертоги, объятые пламенем, и в искрах, огне и дыме, падает и исчезает.

Декорации вообще превосходны, но последняя удивительна. Грозное движение волн, шум и белеющиеся их вершины, пожар, гром и молния, жестокое действие воды и огня, столь близки к природе, что мне казалось видеть их на самом деле. Наконец, громкая симфония, переменяется на тихую музыку, Нептун в блестящей колеснице, окруженной плавающими сиренами и тритонами, показывается и занавес опускается. Выхожу из театра и вижу в природе представленное декорациями. Дождь, ветер, гром, молния и колеблемые в порте корабли представились точно в том вид, как я их сей час видел на сцене.

Импровизатор

Молодой, бедный человек, воспитанный в Академии музыки, прославился здесь [204] необыкновенной способностью говорить стихи без приготовления. Я имел случай его слышать. Ему задали, чтоб последовало с обществом людей, если б женщины лишены были скромности, стыдливости и должны бы искать любви в мужчинах. Он взял гитару, начал громкою симфонией, потом пропел куплет о сотворении Адама и Евы, после оного продолжал играть, и сие служило ему пособием для образования многих мыслей, кои ясно изображались на его лице. Подобно Пифии, он приходил в восторг, стихи вместе с музыкой, только что составленные, изменились, переходили из тона в тон, иногда выражения его были простонародные, означающие природного поэта без воспитания, иногда же они были сильны и приятны, наконец он кончил всякой смесью и смешными стихами; ибо для итальянцев как воздух, так и смех равно нужны. Он пел полчаса, и слушатели были в восхищении. За столом, импровизатор, на имя каждого собеседника говорил приветствие, что называют они Бриндизи. Услышав мое имя, он наморщился и сказал, это пахнет севером, однако ж сочинил три стишка, которыми сам был не доволен. Наконец вызвался сказать на имя Императора АЛЕКСАНДРА. Сравнивая Государя с Титом и Александром Македонским, он произнес такую оду, что общество было вне себя. Просили, чтоб он повторил, и [205] чудный этот поэт, сказал совсем другое, другой мерой и гораздо лучше. Хотели, чтоб сие последнее отдать в печать, и к великому удивлению моему, он не мог припомнить связи первых стихов, и извиняясь в дурной памяти, продолжал говорить стихами.

От импровизаторов нельзя требовать высоких чувствований, особенно потому, что многие из них не имеют воспитания; но обыкновенные из них, равно как и славные, какова была увенчанная в Риме Коринна, не могли бы ни на каком другом языке достигнуть сего искусства. Сей способностью конечно обязаны они своему языку столь сладкозвучному, что самые испорченные наречия оного, как то Венецианское, Медиоланское и Неаполитанское, остаются еще довольно гибки и мягки. Сицилийское же, смешенное с арабским и греческим, получило особенную способность к скорому сложению стихов, и потому Сицилия имеет более импровизаторов, нежели вся Италия.

Тасс, Ариост, Петрарк и Метастазий, умели язык итальянский, сам по себе гибкий, приятный и звучный, возвысить до всякого рода стихотворений. Упрекают итальянских писателей в излишней изнеженности; но Петрарк, сей Сладко-певец, нежность умел сочетать с силой и краткостью. Метастазиевы оперы почитаются из всех лучшими: Фемистокл, Регул, Дидона, Титово милосердие, сделали славу его [206] безсмертной. Он соединил в них красоту высокого трагического слога с красотой героических чувств. Многие мелкие стихотворения его, а особливо арии в операх, дышат Анакреонтической нежностью. В поеме освобожденный Иерусалим, бессмертный Тасс, на своем так называемом слишком нежном языке, умел сравняться и превзойти многих эпических поэтов и самого Мильтона. Описание ада есть некий исполинский вымысел. Вольтер по справедливости удивлялся, отколе для изображения оного мог он в нежном языке итальянском найти столько громких и суровых слов. Армидин сад, очарованный лес, единоборство Танкреда с Аргантом, смерть Клоринды, любовь Эрминии, нападение Солимана, и многие другие места, суть образцы неподражаемого витийства. Наконец Неистовый Роланд, столь критикованный и столь превозносимый, также, хотя в другом роде, навсегда останется неподражаемым. Ариост в своей поэме изображает попеременно, то звук оружия, то благовонные луга и рощи, то роскошные чертоги Алцинои и в самых ужасах своих, он представил природу прелестной. Все живет, все дышит под его пером, везде видно дарование и прекрасный вымысел. Читатель без малейшего усилия следует за чародеем, странствует с ним из края в край, поднимается на воздух, сражается на крылатых чудовищах. [207]

Не вероятно, чтобы на другом языке, тот же певец Роланда, мог написать что-нибудь подобное.

Народные игры

Сражение с быками принадлежит к числу любимых забавь народа. Для сего зрелища чернь собирается на площадь. Один раз, проходя мимо, я остановился посмотреть, но не мог выдержать виду мучительной смерти бедного животного, и никогда более не ходил близь сей площади, где всякой день вместо бойни убивали быков для забавы. Вместо сих отвратительных удовольствий есть здесь и благороднейшие, состояния в танцах. В Палерме от утра до вечера слышна музыка. Здесь множество наполненных народом танцевальных зал, где готов завтрак, вино, и охотницы танцевать. Кроме национальных плясок, танцуют кадрили, в которых Па совершенно театральные. Для черни это много.

Кукольная комедия и балет, китайские тени, Арлекин и Паяцо, весьма обыкновенные. Сверх оных сказочники забавляют народ смешными рассказами, часто замысловатыми. Составляют из скамеек квадрат, слушатели садятся, а сказочник став посредине, начинает громким голосом, и сопровождая каждое слово движением рук и ног, объясняет происшествие настоящим [208] действием. Например, если говорит, он упал в грязь, сам падает. Если нужно представить драку, он дерется с паяцом, своим всегдашним помощником. В праздники рассказ его обыкновенно начинается житием святого, а кончится смехом. В последнюю неделю поста, страсти Христовы представляют на самом дел, и в сие время раскатчики, говорящие с большим жаром и обливаясь слезами, получают много денег, ибо народ, не понимая, что по-латински читают в церкви, тем охотнее их слушает.

К числу карнавальных увеселений принадлежит конское ристание особенного рода. Один раз, подходя к Толедо, вижу множество народа, окна увешаны были коврами и шелковыми материями; балконы, окна и террасы заняты дамами и другими зрителями. Слышу барабан, выстрел из пушки, и вижу 8 лошадей, с высокими резными седлами покрытых богатыми чепраками, гривы и хвосты переплетены лентами, во весь дух несущихся по улице — без седоков.

Статистика Сицилии

Сицилия, по плодоносию своему, издревле почиталась житницей Италии. Плодородие ее и ныне удивительно. Зерно, брошенное на едва обработанную землю, дает сторицей. Горы ее, возвышаясь амфитеатром, от вершин до основания покрыты плодовитым [209] лесом, внутренность их содержит серебро, золото, прекраснейший мрамор, агат, яшму и лазуревый камень. Везувий, пеплом своим оплодотворяя землю, сверх того дает Множество серы, пемзы и лаву. Долины на всем острове, никогда не оскудевают и дают в год четыре жатвы. Вечное лето способствует произрастанию вкуснейших плодов, самые редкие, приличные странам под экватором лежащим, с некоторым присмотром, растут здесь на открыто воздухе. Изобилие ключей, источников, небольших рек и вообще вод на всем острове удивительно; реки и море изобилуют всякой рыбою. Море, кроме множества безопасных гаваней, как бы находясь в соперничестве с землею, доставляет другого рода богатства, кораллы и жемчуг. Словом, воздух, вода, земля и утроба ее, наполняют лоно сего благословенного острова, всеми потребностями для жизни, Прозерпина и теперь еще могла бы рвать прекрасные цветы, Пиндар и Феокрит и теперь еще могли бы воспевать стада, пасущиеся на тучных лугах Сицилийских. Пчелы на горе Везувии и ныне еще сосут сок из чабера, который сообщает меду приятный запах.

При владычестве римлян в Сицилии процветали науки и художества. Арабы украсили ее славными водопроводами; повсюду видно древнее ее благосостояние и великолепие во многих оставшихся памятниках. [210]

Доселе земля сия, при малом ее населении, и будучи до сего времени предоставленной полной власти вицероев, которые допускали морских разбойников грабить беспрепятственно прибрежные ее селения, во многих местах дурно была обработана; но пребывание Короля и переселение богатых вельмож возбудили спящую промышленность; силы ее начали развиваться, и прошедшего года, собственных произведений продано вдвое более, нежели когда Двор был в Неаполе. На полуденных берегах начали разводить сахарной тростник и кофе. Нет ни малого сомнения, что чрез 10 лет, не будут иметь в них надобности. Скоро может быть изобилуя во всех произведениях, при оживлении земледелия и торговли, Сицилийцы делаются соперниками в торговле англичанам, ибо они перевозят товары на своих судах.

Во внутренности острова бывают чрезмерные жары, на берегах же воздух, прохлаждаемый морскими ветрами, умерен и здоров. Исключая жары в июне, июле и августе, в прочее время года царствует вечная весна, и засохшие произрастания вновь облекаются зеленью. В летние месяцы небо всегда ясно, зимою дуют сильные ветры, и часто бывают дожди и грозы, но кратковременно, и в полдень случается так жарко, что должно искать тени. Снег редко, и то на несколько часов, падает на горах. Не смотря на богатство, народ живет [211] весьма неопрятно, в бедных каменных домах, работает мало и питается большей частью плодами и овощами. Рыбу и морские раковины предпочитает он мясу, которое в жары совсем не употребляется в пищу.

История

По причине треугольного вида Сицилии, Фукидид именовал ее Тринакрия или Трикетра. Сикулы, народ вышедший из Италии, дали ему название Сицилии. В разные времена населяема она была греками, пришедшими из Наксоса, Колхиды, Коринфа и других стран. Большая часть острова принадлежала карфагенцам, а остальной владели независимые Цари. Римляне, призванные Мамертинами против Гиерона Царя Сиракузского и Карфагенцов, его союзников, победив последних, покорили весь остров. При падении Римской Империи Генсерик, король Вандальский, опустошил его. Велизарий, полководец Юстиниана, в 535 году по Р. X. возвратил его Восточной Империи. В девятом столетии, Сицилия сделалась добычею сарацинов, коих Емиры обитали в Палермо до 1074 года. Норманцы выгнали арабов, а Рожер в 1139 году основал в Сицилии новое Королевство, бывшее причиною продолжительных войн. Рожер, победитель мусульман в Сицилии, с помощью греков, завоевал Неаполитанское Королевство. [212]

Констанция, дочь Рожера, по браку с Императором Генрихом IV в 1186 году, доставила корону обеих Сицилий Швабскому Дому. Впоследствии Монфруа, побочный брат внука Конрада, был признан наследником, но Граф д'Анжу, с благословения Папы Климента IV, опустошил Королевство, и в 1266 году убил Монфруа. Петр III, король Аррагонский, женившись на дочери Монфруа, сделался королем Сицилии и в 1282 году, в день Пасхи, по первому звону колокола, все французы были убиты. Сие ужасное злодеяние, известное под именем Сицилийской вечери, было причиной ссоры, кончившейся истреблением французов.

История сих времен представляет две трагические кончины двух королев Иоанны Первой и Второй. Первая в день брака убила мужа своего Андрея II. Молодость, красота и политика Папы оправдали ее, но брат Андрея сорок лет гнал ее и Иоанна, состарившись в несчастии и угрызениях совести, под железом мщения, пала со своей короною. Вторая имела судьбу Елизаветы Королевы Английской.

В 1710 году по Утрехтскому миру, Сицилия под именем Королевства отдана Герцогу Савойскому. В 1718 году, Филип V, Король Испанский, послал флот и сухопутную силу взять ее, но английский адмирал Бинг, разбив оный, принудил испанцев [213] возвратиться без успеха. Лондонским миром Сицилия отдана императору Карлу IV, а Герцог Савойский получил взамен Сардинию. В 1755 году Испанцы, в соединении с французами, возвратили Сицилию, но в следующем году, по заключению мира, Сицилия вместе с Неаполем, отдана Дон Карлосу, старшему сыну Филиппа V, короля Испанского. Когда Дон Карлос, по наследству взошел на престол Испанский, то третьему сыну Филиппа, ныне царствующему Фердинанду IV, досталась корона обеих Сицилий. Фердинанд, увлеченный чрезвычайными происшествиями наших времен, два раза терял Неаполь, два раза великодушною помощью Российского Императора возвращал его, и ныне снова изгнанный, со стоической твердостью переносит свое несчастье, не оставляя надежды на союзника своего. Фердинанд, поместному положению острова, не боится грозных сил Наполеона. Что бы он ни предпринял, утвердительно сказать можно, что остров, хотя и не имеет флота, но защищаемый королем и древней ненавистью народа к французам, будет им камнем преткновения. Узы, связывающие сицилийцев с неаполитанцами, не могли уменьшить ненависти, они всегда оставались чуждыми друг друга, и вот другая причина, по которой Наполеон найдет сильное сопротивление. А как Неаполь и Мальта не могут обойтись без Сицилии, откуда получали они хлеб, то по сему [214] отношению Сицилии опаснее Неаполю, нежели Неаполь острову, которого независимость необходима англичанами; ибо без Сицилии они не могут властвовать в Средиземном море.