БРОНЕВСКИЙ В. Б.

ЗАПИСКИ МОРСКОГО ОФИЦЕРА

В продолжении кампании на Средиземном море под начальством вице-адмирала Дмитрия Николаевича Сенявина

ВТОРАЯ ЧАСТЬ

1806 год.

Журнал военных действий от 2-го по 25-е сентября

По заключении мира, еще с половины августа месяца французы начали строить батареи при самом входе в залив Катарский на мысе Остро. По получении же повеления о продолжении военных действий, адмирал, желая собрать более нерегулярных войск и сделать нужные приготовления в тайне, дожидал когда батареи будут кончены, дабы, взяв готовые, не иметь труда строить их своими людьми. французские генералы, не смотря на мир, без помешательства продолжая укреплять вход в Катаро, осмелились весьма близко приблизить передовые посты свои к нашей границе; посему адмирал просил генерала Мармонта, чтобы он ввел войска свои в ту позицию, в коей они находились при первом получении известия о мире, именно 2-го августа, как в начале условлено было; в случае же отказа, так сказано в письме Сенявина, я принужден буду употребить другие меры. Мармонт, чего точно и желал Сенявин, отвечал [66] только, и в ответе своем между прочим сказал, что он такого характера, что никто не может устрашить его и потому войска его не отступят ни на шаг. На другой день Тезоименитства Государя Императора, который провели в радости и веселии, весь флот, кроме адмиральского корабля, вышел из залива и о начатии военных действий было объявлено. Контр-адмиралу Сорокину с 4 кораблями и фрегатом поручено блокировать порты Рагузы. “Венусу” достался пост от Будуа до Молонты.

В тоже время 2-го сентября отряды нерегулярных войск под начальством графа Воиновича и Вуко Юро, напали на французскую колонну и прогнали ее с большим уроном от границы. Мармонт, удивленный таким нападением, переменил прежний свой тон, и в другом письме своем к Сенявину объявил, что он решился оставить укрепления, и желает отступить в позицию 2-го августа; но уже было поздно, неприятельские действия были начаты. 7-го сентября корабль “Петр” и фрегат “Венус” сбили на низменности мыса Остро 10-ти пушечную батарею и с сего дня по 13 число корабль стоя на якоре у оконечности мыса, фрегат под парусами, а канонерские лодки от стороны залива, беспрестанно беспокоили неприятеля ядрами и картечами, мешали ему в продолжение работ и убили у него много людей. [67]

9-го сентября капитан Белли, стоявший в Рагузском заливе, на двух требаках взял в плен 17 штаб- и обер-офицеров, 46 рядовых и довольное число военной амуниции и шанцевых инструментов. 12-го сентября “Венус” не допустил другие два неприятельские судна, шедшие с провизией к мысу Остро, и прогнал их в порт Молонты, куда с 3-мя гребными вооруженными судами послан был офицер взять оные. Но как стояли они на мели, то после сильной перестрелки с французскими стрелками, разбив оные ядрами, офицер, без потери, отступил.

13-го сентября, когда собралось довольное число приморцев и черногорцев под предводительством митрополита, регулярные наши войска выступили из Кастель-Ново, и как в тоже время батареи на Остро решительно были атакованы кораблями; то лишь войска показались на вид, французы поспешно оставили все укрепления и сомкнулись от Дебелаго брега (урочище в 12 верстах от Кастель-Ново) до порта Молонта, а к вечеру того же дня по кратком сопротивлении, оставили ретраншемент, в сем порте вновь сделанный. В обеих укреплениях взято 38 орудий, в том числе 5 мортир и по числу оных достаточное число снарядов; в порте же Молонта взято 10 судов с провизией. [68]

14-го сентября неприятель продолжал отступать по высотам Виталино вдоль по каналу к Старой Рагузе. Митрополит преследовал его неослабно, и занял весь Дебелый-брег. 15 числа сражение, как и в прежние два дня, не умолкало ни на минуту. Французы отступали шаг за шагом. В сей день неприятельская флотилия, состоящая из 10 лодок и брига, стоявшая в порте Старой Рагузы, выслав наперед под переговорным флагом большую требаку с 180 тяжело ранеными, вознамерилась прорваться в Новую Рагузу; но когда фрегат “Венус” по сигналу капитана Белли вступил под паруса, флотилия возвратилась, а требака взята в плен.

16-го числа в присутствии главнокомандующего приморцы и черногорцы, имея при каждом отряде плутонг егерей, оказали редкую неустрашимость и соревнуясь с друг другом принудили французов оставить укрепленной их лагерь в Виталино. В сей день граф Савва Ивелич особенно отличился, он со своими ризанотами напал и отнял урочище Волчее жерло. После сего неприятель отступил в главный свой лагерь при Старой Рагузе. К сожалению всех храбрый черногорский воевода Ускокович убит; потеря наша впрочем малозначащая, а неприятель одних убитых потерял 340 человек. Флотилия вновь хотела пройти в Новую Рагузу; но фрегат “Венус” подойдя ко входу в [69] Старую Рагузу воспрепятствовал сему. По причине тишины не можно было предпринять атаки, и фрегат без дальнего вреда перестреливался с лодками и батареями, а к ночи отошел на пушечный выстрел.

Как к 20-му сентября ожидали прибытия войск из Корфы и к тому же времени долженствовало собраться большее число черногорских ратников; то в сей день адмирал положил решительно напасть на неприятеля с моря и сухого пути; но 17-го числа генерал-майор Попандопуло посредством легких перестрелок открыл, что неприятель очень усилился; пленные показали, что вчерашнего числа прибыли из Далмации а полка и все войска собрались в одно место. Мармонт, считая малочисленной отряд наш верной жертвой, предпринял отрезать его от крепостей и истребить в поле. 18-го сентября на рассвете предупредил он наше нападение своим наступлением, сбил передовые посты и атаковал главную квартиру митрополита, стоявшую при реке Лютой и овладел оною. Митрополит был в великой опасности; однако ж сражаясь с превосходною силою, хотя с потерей, но со славой отступил к урочищам Модези каменной и Мокрино. Еще до сражения один французский генерал с 2-мя адъютантами, наткнулся на партию ризанотов под командою графа Саввы Ивелича и были убиты. Генерал Попандопуло, по отступлении [70] Митрополита, увидев неприятельских колонн, каждая сильнее его в два раза, устремленных на войска наши с трех сторон и стоя на невыгодном положении, в ночь отступил к Модези и занял выгоднейшую позицию на границе Бокезкой, а митрополит с большей частью своих войск стал в других проходах, ведущих в Катаро. В сие время доставленные из Корфы 2 батальона Колыванского и Козловского полку и 4 роты Витебского, смененных в крепостях морскими солдатами и матросами, присоединились к отряду генерала Попандопуло. Адмирал прибыв в лагерь пред светом, расположил войска к наилучшей обороне и удостоверясь в чрезмерном превосходстве сил неприятельских, предположил заманить его под крепости и там собрав весь народ дать ему решительную битву; почему и приказал генералу Попандопуло держаться на сем месте столько сколько силы позволять, а потом отступить. Адмирал, возвратившись в Кастель-Ново, собрал в оную все войска, поставил 2 линейных корабля по обе стороны крепости и разместил другие вдоль берега, потом чрез телеграфы известил жителей о приближении неприятеля. Всю ночь и день матросы, свезенные с кораблей, приготовляли крепость к обороне и в скрытых местах ставили батареи. Народ, ободренный таковой деятельностью, не унывал и готовился к отчаянной защите. [71]

К достохвальным примерам геройских подвигов, отечественная история приобщит сражение 19-го сентября, бывшее в окрестностях Кастель-Ново, где 3.000 наших войск с 2.000 жителей устояли против 20.000 французов, предводимых одним из лучших их генералов. Блистательное мужество малого сего отряда приобрело новый лавр непобедимой нашей пехоте.

С рассветом неприятель атаковал наши передовые посты на всех пунктах, и скоро сражение сделалось общим. Генерал Лористон сделал первое нападение, но не мог устоять против нашего огня и был обращен назад; другая сильная колонна имела туже участь. Мармонт, устраивая сзади своих линий расстроенные колонны, беспрестанно вводил свежие отряды в огонь; наши же войска, отражая их сильным ружейным огнем, картечами горных орудий, возимых на лошаках, и обращая в бегство штыками, возвращались на свои места; и таким образом семь часов сряду выдерживали все усилия храбрости французской. Когда день клонился уже к вечеру, мужественный генерал Попандопуло, выслав 13 егерский полк для прикрытия, отступил в порядке на другую позицию, им избранную. Здесь неприятель напал на левой наш фланг, который однако ж с чрезвычайной твердостью удержал стремление его; но как [72] место позволяло ему окружить отряд наш и оный почти уже был обойден, то генерал Попандопуло отступая мало-помалу поддерживал себя, то чрез маневры, то чрез небольшие атаки. В сем случае Мармонт в донесении своем похваляет мужество и стойкость нашей пехоты; тут наша рота сражалась с батальоном, и один наш Егерский батальон обратил в бегство целый французский полк. За всем тем неприятель преследовал войска наши весьма близко, и надеялся ворваться в крепость на плечах; но как скоро приблизился к морскому берегу, у речки Сатурнино картечный залп с канонирских лодок и баркасов остановил его. Под таковым прикрытием наши спокойно вступили в крепость, а французы остановились там, где была наша последняя позиция.

20 сентября главнокомандующий обще с митрополитом положил допустить неприятеля, даже поощрить его к штурму крепостей; между тем, для истребления его конвоев, послать сильные отряды черногорцев на дорогу в Старую Рагузу и выслать к Кастель-Ново всех воинов, могущих несть оружие, что поручено г. Санковскому и исполнено им со всею деятельностью. Народ ни мало не унывал, даже женщины не стенали и не плакали, и все от старого до малого вооружились.

20 сентября Мармонт, не видя с [73] нашей стороны ни какого препятствия, переменил позицию, стал от крепости в 5 верстах и тотчас выслал две сильные колонны. Одна шла по берегу, другая, обходя крепости, подвигалась к Каменной и Мокрино; первая сделала вид приступа, последняя показывала, будто хочет прорваться внутрь провинции в Ризано; но оба сии виды были обманные; ибо французы знали, что тому гарнизону, который мог стоять против их в поле, не имея артиллерии, нельзя ничего сделать в крепостях, знали также и то, что в Ризано с таким числом им пройти не возможно. Цель их состояла в том, что бы осмотреть силу крепостей, выманить регулярные войска и если удастся, то отрезать и потом истребить их. Первый неприятельский отряд зажег загородные дома бокезцев и одно турецкое пограничное селение за то, что жители сего последнего не подняли против нас оружия. Сия жестокость была наказана и стоила им великой потери. Когда первая колонна приблизилась к крепостям, корабль “Ярослав” вместе с оной, картечным перекрестным огнем, рассеял ее, и едва малые остатки успели соединиться со второй. Пушечные громы были сигналом общего нападения. Не можно было черногорцев и приморцев, при виде пылающих домов их, удержать на своих местах, как то было предполагаемо. Они с ужасным криком высыпались [74] из скрытых мест, бегом спустились с гор, и напали на колонну со всех сторон так удачно, что тотчас ее расстроили и гнали до самого лагеря. Мармонт выслал другую для подкрепления, маневрировал, употреблял все хитрости искусства; но ни что ему не помогло. Приморцы и черногорцы, ободренные присутствием адмирала и митрополита, пользуясь удобным для них местоположением, удачно поражали неприятеля сильным и верным своим ружейным огнем. Битва сделалась общей, со всех сторон стекался храбрый народ, и умножая число сражающихся оказал необыкновенные порывы храбрости. Наши войска поддерживали их только в нужных случаях. От полудня до 5 часов сражение продолжалось с чрезвычайной жестокостью с обеих сторон. После сего Мармонт отступил к лагерю; но и тут не остался в покое, перестрелка горела во всю ночь. Партии приморцев и черногорцев, вновь приходящих и вступающих в огонь, возбуждали ревность утомленных сражением прошедшего дня; почему неприятель принужден был всю ночь стоять под ружьем.

21 сентября, Мармонт, обманувшись в надежде, что между бокезцами найдет сильную себе партию; узнав на опыте, что и в лагере своем без сильной артиллерии, которой при себе не имел, не может быть безопасен от дерзости нерегулярных ратников; [75] и получив известие, что герцеговинцы в отмщение за сожженное свое селение, соединившись с отрядом Мило, Сердаря черногорского, взяли Виталино, отбили наших пленных и истребили два обоза; опасаясь притом, что адмирал по собрании большего числа вооруженных жителей, может не только разбить, но и истребить его армию на месте; и потому решившись ничего не предпринимая отступить, столь поспешно оставил лагерь с 7 пушками, найденными им в разоренных домах, и бросил все тяжести, своих и 25 наших раненых, что только митрополит с легкими своими войсками преследовал его до Старой Рагузы, где неприятель остановился в укрепленном лагере.

22 и 23 сентября, большие партии черногорцев, пройдя мимо крепостей, вокруг старой и далее Новой Рагузы предали все огню и мечу, и с добычей без малейшего помешательства от французов возвратились в дома.

24 наши войска стали по квартирам. Храбрые солдаты, утомленные в продолжение 10 дней беспрестанными сражениями и маршами, награждены были редким вниманием главнокомандующего. Для всего наличного числа приготовлен был сытый обед, и на двух выдано по осьмухе виноградного вина.

Потеря наша только 19 сентября была чувствительна, убитых и без вести [76] пропавтих было 175 человек, раненых штаб- и обер-офицеров — 12 и 276 рядовых черногорцев и приморцев во все продолжение военных действий убитых и раненых до 800 человек. Неприятель потерпел значительнейший урон; у него убито генерал — 1, штаб- и обер-офицеров — 18: ранено: генерал Молитор и 37 офицеров; в плен взято 47 штаб- и обер-офицеров и 1300 рядовых; сии последние перехвачены крейсерами и бокезскими нашими корсерами. Офицеры были инженерные и артиллерийские, посланные в Боснию и Албанию для укрепления некоторых там мест. По отобранным у них планам и бумагам, открылись и во время мира предприемлемые злые замыслы Наполеона против России. Вся потеря неприятельская состояла в 50 пушках и в 3.000 человек убитых и раненых. Сверх того, в сие краткое время флот приобрел более нежели на миллион рублей призов и знатное количество военных и съестных припасов.

Здешние народы со всей их способностью к горной войне, не в состоянии отправлять ни дальних экспедиций, ни продолжительных действий; и потому храбрость и ревность их в содействии с нашими не доставляли всего желаемого успеха. Случалось, что они подвергали регулярные войска опасности по тому, что будучи обязаны хозяйственными упражнениями они возвращались [77] в свои дома и победа по сей причине не приносила большей пользы, 3.000 регулярных войск весьма недостаточны были для защиты провинции; малейший урон в оных, по отдаленности от отечества, не мог быть вознагражден; посему адмирал предложил образовать некоторое число черногорцев для постоянного отправления службы, на таком точно содержании, каковое получает албанский легион стрелков в Корфе. Сколь ни труден был сей оборот для черногорского народа, по обычаям своим не терпящего и малейшего вида подчиненности, но неограниченная доверенность и высокое уважение к адмиралу, при помощи митрополита побудила их принять Императорскую службу, и в скором времени 2.000 черногорцев и 1.000 бокезцов начали подобно регулярным отправлять действительную службу и приучились к некоторым егерским маневрам (вскоре после оное число увеличено до 5000 человек). При такой силе, и особенной способности народа к войне партизанской, адмирал сберегая регулярные войска, выслал сильные отряды на все сообщения французов. Истребляя обозы, нападая на конвой и передовые посты, сии храбрые воины беспрестанно приносили в лагерь свой у монастыря Савина богатую добычу, (где к удивленно нашему они не строили шалашей, а жили под [78] открытым небом) и каждый почти день приводили пленных. Французы, запершись в стенах Рагузы, лишены были всякого сообщения с моря силою флота. Никакое вспоможение не доходило к ним из отечества. А как у них нет обычая довольствоваться своим; то уже совершенно истощив жителей поборами, приступили они к последнему средству; ограбили церкви, обобрали все серебро и золото от граждан, что у кого оставалось, и обратив оное в монету думали отворить деньгами двери к турецким областям, и даже в Катаро, но Сенявин обратил внимание Пашей на сожженные дома турецких подданных, открыл им глаза к чему клонятся замыслы Наполеона, и тем, не смотря на все тайные, коварные происки французских агентов, преклонил корыстолюбивых Пашей на свою сторону. Прокламация Сенявина к Герцоговинским славянам при помощи епископа их Арсения, принята с восторгом, и народ сей прислал депутатов изъявить добрую волю соединить оружие свое с нашим; но адмирал при сем счастливом для него обстоятельстве не переменил своего положения по тому, что лишив французов подвозу съестных припасов из Герцеговины, нашел гораздо выгоднейшим утомлять их голодом, и партизанскими партиями, и притом, желал, чтобы они еще раз решились выступить; тогда напав на них в [79] поле с помощью герцоговинцев, мог он отрезать их от Рагузы, которой завоевание в таком случае было, удобнее и легче. Таким образом Сенявин, при весьма ограниченных способах сделался мощным защитником края сего, и действуя мечем и пером с равным успехом победил французских генералов и дипломатов.

Прокламация к бокезцам и черногорцам, свидетельствующая их заслуги по отношению своему к тогдашним обстоятельствам, заслуживает быть здесь помещенной.

“Благородным и почтенным господам князьям, судьям и всему народу.

В продолжении военных действий, я имел удовольствие видеть опыты усердия народа, оказанные в содействии с войском мне порученным, из единой ревности к славе, и беспредельной приверженности к Его Величеству Государю Императору, Александру Павловичу, Самодержцу Всероссийскому, истинному благодетелю, защитнику всех верных сынов Святой Церкви.

Воины! Вы оказали отличное, мужество, храбрость и исполнительность при совершенно добропорядочном поведении. Дерзость врага, осмелившегося ступить на землю вашу, наказана. Неприятель удивлен вашей [80] твердостию и столько потерял людей, что не скоро может собрать новую силу и опять выступить. Поздравляя вас с победой, благодарю за хорошее обхождение с пленными и всячески желаю, чтобы человечество и впредь не было оскорбляемо.

Таковые добрые поступки, о коих представлено мною Государю Императору, приобретают вам, почтенные господа и народ! Наипризнательнейшую благодарность мою, которую сим изъявляя, надеюсь и впредь на ваше истинное усердие и храбрость во веки неугасаемые. При похвальной ревности к добродетельным подвигам Богу угодным, пребываю к вам с моим почтением и доброжелательством навсегда. Корабль Селафаил в Боко ди Катаро 24 сентября 1809 года.

Дмитрий Сенявин”.

Плавание вдоль берегов Епира до Корфы

25 сентября, фрегат, оставив пост свой у Старой Рагузы, прибыл в Кастель-Ново. Я спешил осмотреть поле сражения. Зрелище ужасное! Тела убиенных разбросаны были в различных положениях, иной лежал ниц, другой бледным лицом обращен был к солнцу. Тут враг лежал на враге, черногорец и француз лежали тихо как друзья. Жены, отыскивая тела супругов с воплями, с распущенными волосами, бродили [81] вокруг бывшего неприятельского лагеря и на пожарищах. Военные громы умолкли, гласа молитвы и смирения заменили их, унылый звук колокола, принудил меня обратиться к церкви и я увидел погребение: несли 5 гробов; тихое шествие, унылое пение со святыми упокой, соучастие, изображенное на лицах солдат, коих оружие преклонено долу и растерзанная горестью мать, неверными, колеблющимися стопами идущая за гробом единственного сына, тронули бы и того ожесточенного тирана, который для личной выгоды, для собственного возвышения, не престает лить кровь себе подобных.

30 сентября, капитан получил повеление отправиться в Сицилию, Мальту и Сардинию для доставления пороха в Катаро. Ветер был очень свеж, фрегат распустив паруса, подобно лебедю взмахнул крыльями и полетел изгибаясь между множества тесно стоящих на рейде судов. Наклонившись на бок, пройдя весьма близко под кормою “Селафаил”, отдали честь адмиралу, и едва эхо последних выстрелов утихло в горах, фрегат был уже в море, все многолюдство рейды заменилось свистом ветра и шумом волн, разбивающихся о дикие скалы, которые закрыли от нас город, корабли и залив. Миновав крепость Будуа, с веющим на ней российским флагом, мы держались близь берега, и множество городов, рек, [82] селений, заливов, крепостей с кораблями, спокойно стоящими у пристаней, грозные дикие скалы и прелестные покрытые зеленью долины, показывались, скрывались, и переменялись одно за одним как бы в искусственной фантасмагории. Берега Епира на каждом шагу представляют любопытные исторические воспоминания. Дурацо, древняя Диррахия, построенная коринфянами, стоит на низком мысе; здесь Цицерон провел время своей ссылки. Кроя, к северу у реки Дрино лежащая, славное отечество Скандерберга, бича Отоманов, восстановителя Епирского царства, ныне представляет одни развалины. Валона, пристанище морских разбойников, известна тем, что Цесарь и Помпей вышли тут на сухой путь, первый для угнетения, а последний для защищения своего отечества. За Валоною стоят Акроцеравиские горы, ныне Химера называемые; ужасный вид и высота их конечно дали им сие имя. Здесь находился Додон, славный своим прорицалищем, и отсюда вытекали баснословные реки Ада: Ахеронт и Коцит. Неприступность гор сих сохранили остатки независимости храбрых албанцев и поколение сулиотов, наводящих, подобно черногорцам, ужас жестоким властителям своего отечества. Сражения и битвы, какие мужественные сии воины выдержали против Али-Паши, не устыдили бы и самый Лакедемон. Женщины не уступают в [83] храбрости мужчинам. В одной жаркой битве пал молодой предводитель сулиотов, смерть его поколебала воинов, они забыли о сражении и с воплем собрались вокруг тела. Тут прибежала мать убитого, покрыла передником лице сына, взяла его оружие, и заступив место его при малой толпе воинов, прогнала победоносного неприятеля, потом возвратилась, открыла лице сына, поцеловала и с сильною горестью вскричала: “я отмстила за смерть твою”. Сантикваранта, Орхино и Бутринто, принадлежали венецианам, в последнем был дворец Пирра, сына и наследника храбрейшего из греков Ахиллеса. Крепость Пареа, одна из венецианских владений на берегах Албании, принадлежит ныне Ионической республике. Женщины сего города славятся красотою. Албанцы или, как турки их называют, арнауты, известны отличной храбростью, они составляют лучшую пехоту Отоманов, и у всякого Паши, служат телохранителями. К несчастью жестокое их мужество угнетает собственное отечество.

Нечто о Али Паше

Али-Паша с помощью албанцев сделался независимым; он, повинуется Султану только тогда, когда хочет, и задавил уже несколько добрых чаушей, которые приносили к нему золотой снурок Повелителя правоверных. [84]

Прадед его Али был грек, отпавший от веры. Дед и отец его, начальствуя многочисленной шайкой разбойников, опустошали Епир. Ихлаус, начальник греческий, умертвил отца его. Али оказал многие опыты мужества, приобрел благосклонность Епирских Проестосов или старейшин страны, и чрез их предстательство у Порты, сделался начальником всех входов в Грецию, умертвил убийцу отца своего, чрез происки доставил себе Пашалик (область, губерния) Делвино, потом Трикальский и Янинский, и с 1787 года начал управлять Грецией самопроизвольно. С того времени Али старался угождать грекам, позволяя им строить новые церкви, убивал богатых турков, и в одно время избавясь опаснейших своих соперников, привязал к себе народ, который, не имея лучшей надежды, предпочел господина снисходительного тиранам утеснителям. Али украсил Янину четырьмя пышными дворцами на европейский образец, укрепил ее цитаделью и на три года приготовил военных и съестных припасов. На случай несчастия, он имеет надежное, непреодолимое убежище. На острове среди озера, построили ему французские инженеры замок, которой по положению своему будучи неприступен, защищается еще гребной флотилией. В сем замке хранятся все его [85] сокровища, которые, говорят, весьма значительны. Он получает ежегодно до 4.000.000 пиастров, да два сына его по 2 миллиона. Число войск его, во всякое время готовых, простирается до 16.000 человек; в военное время он может умножить оное до 30.000.

Крепкий попутный ветер изменил нам у Страды Бианки, мы вошли как бы в очарованную округу, где ветры тихие и сильные дули с разных сторон, четыре судна шли по противным направлениям, идучи каждое на фордевинд. Пройдя сию полосу, мы достигли северного пролива, где за штилем провели ночь; а на утро, по отправлении из Катаро чрез 30 часов 2 октября бросили якорь в Корфе.

Корфа

В прежнее кратковременное мое пребывание в Корфе я ничего не мог заметить, но теперь дам отчет в моих замечаниях, собранных в разное время. Город не велик: улицы узки и кривы. Кале д'Аква, лучшая из них, во время жаров закрывается парусиною, натянутою с кровли на кровлю, а галереи, в нижних этажах находящиеся, поддерживаемые некрасивыми колонами, придают ей особенной вид и уподобляют венецианской площади Св. Марка. В казино (кофейной дом) под павильоном всегда собираются офицеры и лучшее общество. К вечеру спьянадо (площадь) наполняется прогуливающимися; оттуда идут [86] в театр. Одна часть города очень нечиста, и в минуту догадаться можно, что тут живут жиды, которые, как и везде, составляют класс богатейших купцов.

Церковь Святого Спиридония, в коей лежат мощи сего святого, заслуживает особенное внимание. Иконостас украшен старинными, весьма плохой работы образами. Плафон также уставлен оными в богатых золотых рамах; резьба на них дурного вкуса. Посреди церкви висит золотое, а по сторонам огромные серебреные паникадила, последние два принесены в дар от венецианской республики и войска под предводительством графа Шулембурга, отразившего сильное нападение турок на Корфу в 1716 году. По обе стороны церкви сделаны род высоких кресел, в которых не сидеть, а весьма покойно прислониться можно. В Греции и у всех славянских поколений они предпочтительно уступаются старцам. Церковь Св. Спиридония почитается богатейшей на Восток, ибо не только греки, но и католики присылают в нее вклады; ни один мореходец, ни один земледелец, не пускается в море, не предпринимает никакого дела, не помолившись мощам и не принесши чего либо в дар. 12 декабря в честь Св. Спиридония, как покровителя Корфы, бывает великое торжество. Открытые мощи, поставленные на ногах в золотом кивоте, при громе артиллерии с кораблей и [87] крепостей носятся вокруг города. Некто монах Калокерети, в 1489 году перевез мощи сии из Кипра в Корфу, и в 1512 году отдал оные в приданное (В свадебном контракте Ассимины с Булгари между прочим сказано: “Parimente gli da in dote, & in nome di dote (ardisco dir con divota circospezione) l'onorabile e santa Reliquia del Miracoloso S.Spiridion tutto come si trova. Также даю ей в приданое и в звании приданого (с должным благоговением дерзаю сказать) честные, святые и чудотворные мощи Св. Спиридония, точно в том виде, в каком оно есть. Обычай сей, освященный временем и привычкой, и доныне в употреблении. Сии подробности сообщены от Графа Як. Н. Булгари.) племяннице своей Ассимине; а сия по духовной как церковь так и мощи завещала потомкам мужа своего Стамателло Булгари, по мужескому и женскому колену в вечное и потомственное владение. Посему праву, в протопопы сей церкви всегда посвящаются из фамилии графов Булгари, также и несколько священников, сан которых почитается почетнейшим и весьма прибыльный. Церковные доходы состоят под распоряжением особого комитета, в коем один из графов присутствует; часть оных употребляется на украшение и содержание храма, на остальное же за тем покупаются земли для церкви; следственно в частную собственность, графам принадлежащую. По желанию сей фамилии, храм и [88] мощи Св. Спиридония в 1801 году принят под особое покровительство России, в знак коего над западными вратами поставлен Императорский герб, таковой же находится над местом, где, как победитель сел адмирал Ушаков; пред ними беспрестанно теплятся лампады. К сему подвигу, графы как из усердия и преданности к России так и для польз своего отечества, побуждены были той причиной, чтоб навсегда и при всяком политическом обороте дел, сохранить влияние России, не только на Ионические острова, но и на всю Грецию. В чем конечно и не ошиблись, ибо вера всегда была и будет прочнейшей связью народов и никакая сила случаев и обстоятельств не может ее ослабить. В другой церкви хранятся мощи Св. Феодоры: у ней нет головы.

Укрепления

Корфа почитается в числе первостатейных укреплений и состоит из пяти крепостей, из коих три состоят к морю, а две к сухому пути. Они поставлены так, что если неприятель завладеет передовою, то все другие обращают на нее свой пушки. Главная крепость, в коей расположен город, имеет от берега два вала и сухой ров. Старая крепость (смотри картинку) отделяется от города спьяна дом (площадью) и весьма [89] глубоким и широким рвом, посреди коего канал воды делает мыс, на коем стоит крепость, островом. Мыс сей весьма высок и крут; вершина его разделяется на две круглые сопки, из коих на одной батарея, на другой телеграф. Чрез подъемный мост входят в крепость. Прямо против ворот на площади представляется дом коменданта, самой великолепной наружности. Возле оного стоит мраморный монумент графа Шуленбурга, освободителя Корфы от турок. Статуя представляет римского воина. Через прекрасные сквозные сени, вошел я в тесный и темный коридор, который вывел меня на небольшую площадь, а там чрез подъемный мостик к воротам, над коими написано: Цитадель Сан-Анжело. Оная занимает вершину горы и служит последним и надежным убежищем гарнизону. В ней видно несколько развалившихся домов, разрушенных, при взятии Корфы, русскими бомбами. Я всходил на холм, где поставлен телеграф, и оттуда видел все расположение крепости в плане; стены ее обделаны плитою, весьма прочно складенной. Чрез порт Рочеле (Porte Rocele) таким же тесным и темным коридором сошел я вниз, в ту часть крепости, где построены казармы и другие здания. Пороховые погреба и магазины высечены во внутренности горы. Большой коридор, просеченный от казарм насквозь к подошве горы, удивителен; оный [90] служит для сходу в гавань и адмиралтейство, называемое Мандраки. Старая крепость была первое укрепление Корфы, построенное генуэзцами, и теперь еще виден герб сей республики, вставленный в стенах, заросший мохом и изглаженный временем.

Новая крепость построена по другую сторону города; чтобы иметь о ней понятие, должно себе представить глубокие подземелья, высокие стены и наконец вообразить крутую гору, обложенную толстыми стенами, от чего и составляются огромные своды, внутри крепости находящиеся. Из города входят в нее подземельем, где на небольшом пространстве находятся несколько домов частных людей. Потом лестница приведешь вас к женскому монастырю. От монастыря, по другой лестнице, опираясь о стену, которой верха, не сняв шляпы, не увидеть, выйдете на площадь, на коей раскиданы пушки; только бруствер к городу недавно исправлен. Тут сделано несколько цистерн. Отсюда опять подземельем придешь как будто на балкон, ведущий подле стены крепости и снова по крутой лестнице выйдешь на новую площадь, обставленную пушками и застроенную казармами и магазинами. На площади пробиты отверстия для освещения подземных сводов. Город показывается отсюда расположенным на отлогости, улиц в нем не видно, а дома кажутся очень [91] малыми. Я всходил на самую вершину стены, и загородные крепости казались насыпями. Вид окрестностей Корфы не представлял ничего приятного: повсюду развалины и запустение. Рейд со множеством кораблей казался очень тесным, а снегом покрытые Албанские горы очень близкими. С новой площади есть подземные ходы в поле и в загородные крепости. Чудный, впрочем, бесполезный вымысел построения крепости должен удивить каждого. Я не мог понять, какой силой венециане встащили на такую высоту огромнейшие пушки, и не хотел верить своим глазам, чтобы искусство было тут помощью природе. Основание крепости положено в исходе 13 столетия.

Остров Видо, лежащий от города ближе пушечного выстрела, при первом на него взгляд обещает удобность, взяв его, стеснить Корфу; но батареи его, будучи ниже бруствера трех крепостей, не представляют неприятелю, завладевшему оным, больших выгод. Адмирал Ушаков, окружив остров кораблями, сбил все батареи, коими он был усеян, не более как в полчаса, и такою отважностью взяв его, устрашил гарнизон, который вскоре положил ружье пред горстью солдат и матросов. Корфа, имея от 10 до 15.000 гарнизона, плаче не может быть взята как голодом и жаждой, ибо главное неудобство состоит в том, что продовольствие большей [92] частью получается с Албанского берега, а дождевой и привозной воды, наливаемой для запасу в цистерны, не всегда бывает достаточно.

Гуви

Гуви, где было адмиралтейство, в котором венециане содержали свой линейный флот, французы разорили до основания; остались только три сарая, где хранились леса. Прочие строения представляют одни стены, в коих я находил много надписей; одна свидетельствует, что адмиралтейство основано в 1734 году. Прекрасная покойная губа, окруженная развалинами, за ними готической архитектуры монастыри и маленькие мызы в новом вкусе, наконец широкая дорога, вымощенная плитою и обсаженная деревьями, ведущая в Корфу, представляет вид уединенный и прелестный. Нельзя не удивляться искусству французов все разрушать, и невозможно не пожелать, чтобы строения сии, стоившие миллионов, были возобновлены.

Развалины древней Корциры

У ворот крепости, где мыс, на котором стоит Корфа, суживается, начинаются наружные укрепления, большей частью построенные нашими инженерами. Отсюда по [93] долине, ведущей чрез деревни, на расстоянии трех верст, попадаются развалины домов, память милосердых французов. В одном запустелом монастыре, монах с тарелкой в одной руке, а другую приложив к сердцу, с низким поклоном встретил нас, и когда дали ему две, три монеты, он не преминул сказать несколько ругательных слов гг. французам. Монах вызвался показать нам развалины древней Корфы; однако ж, кроме высокой травы и больших куч каменьев, я ничего не видал. Но когда я осмотрелся, место сие мне полюбилось. С одной стороны представляется огромная церковь с пятью куполами, окруженная мраморными колоннами. Дубрава вековых дубов осеняет оную; с другой в тени апельсинных, лимонных и масличных деревьев, раскинут был лагерь Куринского полка. Сей вид невольным образом напомнил мне, где я стою, что вижу под ногами моими, и воспоминая славу греков, убедил себя, сколь превратна, и непостоянна судьба царств и народов! Монах уверял нас, что видимую нами церковь построил сам апостол Петр и в ней проповедовал веру в Христа. Бродя по развалинам, видел я две редкости: пальмовое и столетнее дерево; листья последнего бывают в длину около трех футов, а в толщину дюйма в два. Жители варят их для пищи; вкусом они походят на тыкву. На сем то месте острова, [94] Улисс, спасшись от кораблекрушения, встречен был прекрасной Навзикаей и дружески принят царем Алкиноем. Гомер, воспевая сады Алкиноевы, присоединил к ним много чудесного и стихотворного; теперь, хотя нельзя надеяться отыскать чертоги царя Схерийского, медную стену, их окружавшую, золотые двери и собак, сделанных руками бога Лемноского, но ученый итальянец Ботта, с Одиссеей в руках, поверил предметы и нашел совершенное сходство местоположений. Он говорит: “время, истребляя дела рук человеческих, щадит творение природы, и описав следы древнего здания и найденные тут монеты, заключает из того, и довольно правдоподобно, что речка Мессонжи есть тот источник, где царевна Навзикая мыла платье, где она встретила нагого Улисса, а дубовая роща, и ныне существующая, есть та самая, куда Улисс скрылся, в ожидания возвращения царевны.

Беличе

Кто был в Корфе, и не посетил Беличе (Belice), тот должен сожалеть, что не имел свободного времени или им не воспользовался. Слыша многие похвалы, я искал случая видеть оное местечко, и случай сей скоро представился. Знакомые наши, армейские офицеры, которые служили у нас на фрегате, и с которыми мы вскоре [95] свыклись, предложили ехать в Беличе, и мы, в числе 8 человек, сев на катер, отвалили от фрегата. Обойдя утесистый мыс, на коем стоит старая крепость, пустились вдоль берега. С сей стороны остров Корфа представлял природу и самые строения, во всем их блеске и лучшем виде. Зелень была гораздо свежее и нежнее; дома простой, приятной архитектуры, Кардаки, где флот наливается водою, заметен по утесистому холму, на вершине которого стояла полковая палатка, а у подошвы его покачнувшаяся в море башня; далее светлая небольшая речка, на одной стороне коей раскинуть был лагерь; все сие вместе обратило на себя наше внимание и мы, чтобы насмотреться на сие прелестное место, приказали матросам перестать грести. Наконец, проехав около 17 верст, пристали к Беличе, и прямо пошли в дом богатейшего в Корф дворянина Андрея Калоера. Как дорога ни была трудна и жар солнца несносен (в октябре), но мы без усталости прошли верст пять между садами к дому Калоера, которого сад почитается лучшим в Корфе; дорога идет между двумя высокими станами, покрытыми виноградной зеленью. На дворе замка представляется множество строений. Поднявшись по каменной, совершенно от дому отделенной лестнице, мы очутились на небольшой террасе или лучше столбе; пред нами опустился подъемный мостик, и мы [96] пошли в верхний этаж дома, где хозяин, благовидный старик лет шестидесяти, принял нас очень ласково. Верхнее жилье представляло одну залу, разгороженную на три комнаты, которых стены увешаны ружьями, кинжалами и саблями дорогой цены: в простенках между окон сделаны прорезы для ружейной обороны. Такой странный вход в дом, такое множество оружия и любезность веселого старика, дали нам повод спросить, что за причина такой строгой его осторожности. Прежде, отвечал хозяин, боялся я алжирцев, потом французов, а теперь боюсь только гадов, и потому от прежней привычки отстать не могу. Старик показал нам свой сад, в котором самое лучшее есть выдумка бассейнов для купанья, в коих можно прибавлять воды, сколько кому угодно; потолок оных составлен из сплетшихся ветвей плодовитых дерев, так, что купаясь можно рвать свежие плоды. Гостеприимство сего мечтателя грека нам очень понравилось; он зная наш обычай, позабывал свой, и беспрестанно предлагал нам то или другое; мы однако ж не остались у него обедать, поблагодарили, расстались с ним и возвратились в Беличе. Там, на берегу моря в густой тени дерев, весело и на воле обедали и пережидая жар, отдыхали на мураве; уже ночью пристали мы на фрегат. Воздух, вода, земля и плоды в Беличе почитаются лучшими; [97] красивое же местоположение привлекает сюда богатых господ, и мызы их представляют взору приятное разнообразие.

Разные замечания

Кроткий климат, сады лимонные и померанцевые, испещренные цветами луга, оливные рощи и виноградники, где царствует вечная, весна, делают Корфу одним из наилучших мест в Средиземном море. Плодоносные деревья всякого рода растут на открытом воздухе; цветы и плоды спеют попеременно, так, что во всякое время года можно иметь и зрелые овощи и молодую зелень. Винные ягоды, называемые Фракацони, почитаются лучшими в Леванте; хлеб здесь мало сеется, ибо масло, которое предпочитается Прованскому, особенно отправляемое с острова Паксо, вино, соль и плоды доставляют более выгоды. Свободная торговля и около 12.000.000 рублей, издерживаемых в Корфе ежегодно для содержанию войск и флота, обогатили жителей; но они, по привычке ли к умеренности или по склонности к притворству, кажутся по наружности бедными. Русская щедрость ни мало не изменила их, и сколько правительство ни старалось об уменьшении числа бедных, их было очень довольно.

Говорить о жарах, здесь бывающих, было бы повторить уже многими сказанное, [98] к сему я только прибавляю, что жары сии всегда прохлаждаются морскими ветрами. В сентябре и октябре яд скорпионов и сороконожек смертоносен. Уязвленный человек умирает в сушки; но опасность от них не так велика, как обыкновенно думают: если помазать с скорости маслом, в котором заморен был скорпион, как известно, содержащий в самом себе и противоядие, то уязвления делаются безвредными. Зимние месяцы приносят скучную погоду; мелкий дождик почти беспрестанно накрапывает, а нередко несколько дней сряду льет как из ведра. Северо-западные ветры носят тучи и производят ужасные грозы, иногда сопровождаемые землетрясением. К громовым ударам и блеску молний, никак привыкнуть не можно; они и твердую душу приводят в содрогание. После сих грозных явлений и в глубокую зиму бывает погода приятная, даже жаркая; воздух освежается и земля, опаленная знойным солнцем летом вновь покрывается зеленью. Посему климат здешний очень здоров и солдаты наши не были подвержены особенным болезням.

Вот один пример здешнего правосудия, который случиться может везде, где закон лежит только на столе, а не на совести судей, и где преступления их оставляются без внимания. Один богатый дворянин, секретарь сената, вздумал, у [99] соседа своего мужика, имевшего порядочное состояние, известного своей честностью и усердием к республике, отнять сад, главное его имущество. Вздумал, и вот каким средством исполнил желание свое. Он нанял одного стихотворца от имени мужика написать пасквиль на сенат, и сам подал на него донос. Мужика арестовали и осудили расстрелять. Накануне исполнения приговора объявили о том в городе; некто из сострадания вступился за него, и ясно доказал, что мужик не умеет писать; по счастью отыскали того, кто сочинил пасквиль; он повинился и показал на Секретаря. Чем же, вы думаете, дело кончилось? Поэта расстреляли, мужика освободили, а имение его, отданное секретарю, предоставили искать судом!

Республика управляется аристократическим советом или сенатом. Председатель оного называется Principe (Князь). Законы заимствованы из Венецианских уложений. Сенат состоит из 140 членов и депутатов, избираемых из дворян, купцов, ремесленников и народа. Семь островов, составляющих республику: Корфа, Кефалония, Санта-Мавро, Итака, Занте, Паксо и Цериго, каждые три года сменяют своих депутатов. Власть сената такой слабой республики не очень значительна; что же касается до граждан, они имеют свои личные выгоды; и польза бедной их республики до [100] их не касается. Они не думают о будущем, хладнокровны к настоящему и довольны только прошедшим.

Дворянство отдает земли свои на откуп и беспрестанно ропщет на леность и нерадение мужиков, будучи не в силах принудить их к трудолюбию, ибо мужики до срока условий остаются полными хозяевами, и не платят своих повинностей; посему помещики издавна почитаются у них врагами. Французы, обнадежив дворянство привести в послушание народ, были приняты в Корф с радостью, но они ничего не сделали, кроме того, что некоторым, кои более им помогали, дали лучшие земли, отнимая оные по праву завоевания у тех, которые им не казались; посему несколько дворян выехали в Россию и просили защиты. Когда Корфа была нами покорена, тогда вместе с французами и преданные им оставили свое отечество. Таким образом между дворянством осталось семя вражды, которое нескоро может быть истреблено, потому-то каждый желающий найдет в Корфе свою партию; но по справедливости сказать должно мы имеем большую, лучшую и благороднейшую. Не смотря, что арендаторы приведены были в повиновение, и тем одно зло было нами излечено, народ предан одним только русским, ибо влияние наше не зависит от частных случаев и обстоятельств времени. [101]

На всех островах республики число жителей простирается до 300.000 греческого исповедания; часть дворянства последует католическому; все веры терпимы. Языки греческий и итальянский в равном употреблении. Здесь ходят турецкое серебро и венецианские червонцы; прочие деньги принимаются на вес.

История

Корфа в древности называлась Корцира, Феакия, Схерия и Кассиопея. Мятежи Корцирские, по описанию Фукидида, известны были в самой отдаленной древности. В Корцире Аристотель ссылкою заплатил за заблуждение, которое и философия не всегда превозмогает. Симонид и Поликлет, граждане сего острова, получили бессмертие: первый стихотворениями, второй статуями. Корцира, населенная феакиянами, во время греческого величия, воевала с Коринфом, Сицилией, Афинами и Сиракузами, и наконец была позорищем славы и несчастия римлян. Корциряне отличались в легионах римских, и брали сторону то одного, то другого Триумвира, и здесь то, после Фарсальской баталии, Катон встретился с Цицероном. Первый, не могши перенести неблагоприятного удара судьбы, умерщвляет себя в Утике; другой, приняв начальство над последними легионами республики, ослабевает духом, [102] предается во власть Кесарю и потом теряет жизнь. Смертью сих великих людей, римляне утратили навсегда свободу. Скоро после того Антоний с Октавией праздновали в Корцире пагубный брак свой, стоивший толиких слез целому свету; и едва полвека протекло, как Агринина прибыла туда явить похороны Германика.

В средние времена, Корциряне, принадлежа Восточной Империи, служили в войсках Константина Великого, Констанция и других греческих императоров. Под начальством Велисария, защитили они Рим от готфов и Константинополь от турок. Крестовые рыцари собирались в Корфе, для отплытия на завоевание Гроба Господня. Замечательно, что одна Корфская церковь, избегала гонений Диоклитиана. Епископы Корцирские, Аполидор и Св. Арсений, известны своими христианскими поучениями и участием на Вселенских Соборах. Когда Рожер основал Неаполитанское Королевство, Корцира и Эпир соединены в Герцогство и отданы Алексею, побочному сыну Иммануила. В сие время генуэзцы по договору для торговли имели в Корфе пристанище, и построили старую крепость. После того герцогство было завоевано Неаполитанским королем Карлом; но иго сие скоро было свергнуто. Корфиоты, ослабленные сим усилием, угрожаемые покушениями генуэзцев, и не имея сил защитить себя, решились [103] избрать себе покровителя довольно странным образом. Они положили провозгласить повелителем своим того, кто с депутатом их на Адриатическом море встретится первый. Встретилась венецианская военная галера, капитан оной объявлен был владетелем, но он отказался и сложил сие на республику, которая, заплатив малую сумму Неаполитанскому Двору, в сем новом приобретении осталась спокойной. Венециане построили новую крепость и все другие укрепления кроме генуэзской цитадели. Турки, осаждавшие Корфу несколько раз, никогда не могли ее взять, и стены ее были пределом побед их. Последняя осада, в 1716 году под предводительством Солимана, была славнейшая. Турки уже взяли город; войско и народ держались еще в старой крепости, как граф Щуленбург прибыл с помощным войском, и неприятель отступил. Столь внезапным избавлением Корфиоты почитают себя обязанными Св. Спиридонию, и уверяют, что и турки с сего времени веруют в него, присылают мощам его дары.

В 1797 году, по Кампоформийскому трактату, коим уничтожена Венецианская республика и разделена между Австрией и Францией, Корфа с семью островами досталась во владение последней. Важное для Франции сие приобретение вскоре потеряно было нападением на Египет и разбитием их флота [104] при Абукире. В 1799 году, когда Суворов освободил Италию, адмирал Ушаков, начальствуя над соединенным российским и турецким флотом, покорил Корфу, дотоле никем не побежденную. Вице-адмирал Сенявин, служивший тогда капитаном, особенно отличился взятием крепости Санта-Мавры. 1801 года марта 21, на Амиенском Конгрессе, признана независимость ионической республики под покровительством России и Турции. Последние каждые три года платить она по 750.000 пиастров, и за сим может почесться не принадлежащей Турции, и пользующеюся всеми правами ее подданных. В последнее, время, когда шесть островов, кроме Корфы, были завоеваны англичанами, на Венском Конгрессе, ионическая республика признана состоящей под покровительством Великобритании.

Плавание от Корфы до Сиракуз

Получив провиант и налившись водою 4 октября оставили мы Корфу. Ветер крепкий и противный дул во все сие плавание. Небо было пасмурно, и к ночи, когда ветер несколько стихал, начиналась гроза, дождь лил как из ведра, волнение было сильно, и беспрестанно рвало то паруса, то снасти. К неприятному сему плаванию прибавилось новое беспокойство. Течение вместе с ветром удалило нас от берегов Италии. [105] Неизвестная скорость оного делала счисление пути сомнительным, проверить его помощью астрономических наблюдении не представлялось случая, постоянная мрачность скрывала от нас солнце и звезды. И так уже несколько дней блуждали мы подобно страннику, потерявшему дорогу в темных бесконечных лесах. От качки усилилась течь. Капитан столько был сим озабочен, что офицеры беспрестанно должны были находиться на палубе. Никто не имел времени переменить мокрое платье, палубы рассохлись от жаров и повсюду текло. Внизу на кубрике (отделение под нижней палубой, где хранится провиант, и находятся каюты для офицеров) пронзительный скрип переборок, действия помп и удары работающего конопатчика, отзывались как в пустой бочке и ни на минуту не давали покою. Пассажирам нашим, не привыкшим к сему смятению, казалось, что фрегат близок к потоплению. Когда кто сменившись с вахты (с караула) сходил в свою каюту, то докучали они смешными вопросами, и ничего не понимая, что вокруг их делается, хотели знать всему причину.

Наконец небо прочистилось ветер несколько утих и мы увидели Катансаро, на котором развевал флаг короля [106] Фердинанда. Калабрийцы, как новые Вандейцы, мужественно стоят за права его. Гаэта, под щитом героя герцога Гессен-Филипстальского защищается упорно. Массена, сей сын счастья, достойный поборник Наполеона, потеряв у Гаэты 20.000 солдат, не успел покорить и Калабрии. Глава патриотов Фра-дьаволо (брат чёрта), заслуживший сие прозвание смелостью, сражаясь рассеянными толпами, мало-помалу истребил почти всю его армию. Английский генерал Стюарт, высадив 5.000 корпус в заливе Санто-Ефемии, разбил генерала Реньг, находившегося там с 7000 человек; заключенный Убрием мир побудил англичан возвратиться в Мессину, и новые усилия опустошителей Европы, ярость и огорчение жителей дошли до высочайшей степени. Французы жгли города и селения и расстреливали попавшихся в плен, называя верных сынов отечества бунтовщиками. Фра-дьаволо жег и вешал французов и называл их разбойниками. С обоих сторон не было пощады. Плодоносная Калабрия покрылась пеплом и развалинами.

Лавируя близ берега, чем ближе подходили мы к Мессине, тем ветер более усиливался. В самом проливе волнение уменьшилось и в первые сутки фрегат довольно подвинулся вперед; но на другой день сделался шторм, капитан принужден был спуститься по ветру и идти в море. Без [107] парусов, в одни снасти, по течению и ветру, фрегат полетел как из лука стрела. Удалившись от берегов волнение увеличилось, стремление боковой капки было столь сильно, что не державшись за веревки, нарочно для сего протянутые, не можно были стоять на ногах. Ванты и штаги (ванты и штаги - толстые веревки, держащие мачты с боков и спереди) ослабли, и мы опасались потерять мачты. Волны со всех сторон вливались, фрегат, как малый челнок, нырял, шел весьма быстро, зарывался в волнах, и весь состав его от сильного хода и трения близь руля дрожал. Небо, покрытое рассеянными тучами, скоро совсем потемнело, солнце скрылось, и ветер обратился в бурю, какой мне еще не случалось видеть. Течь увеличилась, почему в море остаться было опасно. Капитан, пригласив офицеров на совет, положил идти в Сиракузы, ибо при северном ветре, в Мальту, по причине великого в порте волнения, входить невозможно. Проходя Катаньо, мы были свидетелями несчастного случая. Купеческий бриг, шедший из Мессины, может быть по тем же причинам как и мы, желал войти в порт; но лишь привел в полветра, поставил стаксели (нижние косые паруса), [108] как обе мачты упали, судно легло на бок, в минуту было залито, поглощено волнами, и ниже обломка не осталось на поверхности. Пассажиры, устрашенные таким зрелищем, закрыли руками глаза, один из них более набожный, желал исповедаться и причаститься. Добродушный монах наш пришел спросить меня: может ли он оказать сию услугу католику?

14 октября, подходя к Сиракузам, приготовили поставить фок и два марселя рифленые; офицеры с рупорами в руках, поставили людей по местам, и растолковали каждому свое дело. Капитан, опытным глазомером расчисливший расстояние, на котором должно было приводить в полветра, приказал ставить паруса. Когда лейтенант спросил “готово ли”? Когда закричал: отдавай! тяни шкоты! лево руля! То признаюсь в сие время и у самых опытных мореходцев дрогнуло бы сердце. Фрегат лег на бок, черпнул воду подветренным бортом, фок изорвало, мачты нагнулись, затрещали, фрегат быстро двинулся к входу, и тут наступила решительная, опаснейшая минута. Вход в Сиракузы не шире 2,5 верст, стесненный с обеих сторон грядами каменьев, представлял столь узкую, так сказать, тропинку, что малейшее уклонение от пути, медленность, нерасторопность, ошибка управляющего парусами могла бы бросить нас на тот или другой мыс. Всякий может [109] себе представить, с каким ожиданием и какими глазами смотрели мы на приближавшийся город. Ужасный буран с права и лева крутился на отмелях, пенящиеся волны, вздымаясь на стену, заливали высокую башню крепости, от которой мы шли не более 60 сажень. Зритель, будучи вне опасности, конечно не мог бы сохранить равнодушия, взирая на фрегат, идущий между каменьев, совсем на боку, особенно когда он с высоты волнения спускаясь в глубину, казался падающим прямо на башню. Напротив того нельзя представить и описать ту радость, когда фрегат, миновав рифы, входил в порт, где корабли стояли спокойно и безопасно как на реке. Море, минуту прежде изрытое в хляби и пропасти, вдруг как бы сверх естественной силой, стало в заливе совершенно ровно и тихо. Убрали паруса, бросили якорь, думали, что беда прошла и чуть-чуть не погибли. Хотя волнение у города было не чувствительно; но ветер подобно громовым отголоскам, гремел вверху между мачт и снастей. Два якоря не могли держать, фрегат тащило с них к южной стороне залива, усеянного каменьями, и пока успели спустить стеньги и реи на низ, бросить третий якорь и приготовить последний четвертый, фрегат был уже от берега не более 100 сажень. Чтобы облегчить верх его, должно было срубить мачты; но в сию бедственную [110] минуту, якоря скользя по дну в гору, задержались, фрегат остановился и волнение, отражаясь от берега, отталкивало его вперед на канаты, так что посреди ужасного буруна, возле камней в крайней опасности напили свое спасение. Всю ночь буря свирепствовала с равной силой, и если б не успели засветло войти в Сиракузы, то по всем вероятностям, сею ночью потонули бы в море; ибо фрегат, пробитый ядрами в подводной части, потек и имел многие другие повреждения в корпусе и мачтах.

Сиракузы

Сиракузский порт, как бы нарочно руками человеческими сделанный, представляет почти круглый бассейн, имеет надежное иловатое дно, и на всем своем пространстве якорные места на глубине от 5 до 11 сажен. Вход его между двумя мысами, открывает только часть бухты восточным ветрам и по тому Сиракузский порт спокоен и безопасен. По берегу, окружающему залив, не видно никаких остатков древней Сиракузы, а далее в прекрасной перспективе горы начинают постепенно возвышаться. Между ими Етна, как исполин, возносит вершину свою к облакам и в темные ночи освещает тихие воды Сиракузской гавани неподражаемым светом. Малый порт, где пристают шлюпки у небольшой Мулы, и [111] доселе называется Мармора, ибо в древности весь устлан был мрамором, которого плиты и теперь еще кой где видны.

К полдню, 15 октября, буря умолкла, фрегат завозами перешел к городу, и потом приступили мы к исправлению повреждений оного. Карантинный чиновник, сделав несколько вопросов: откуда пришли? Нет ли опасных больных? Объявил свободу и поздравил от имени губернатора с прибытием. Капитаны военных английских судов и полковник горного шотландского полка сделали нам посещение, и последний на другой день пригласил на обед. Губернатор Сиракузский оставил нас у себя обедать. Седые волосы совсем противоречили проворным его телодвижениям, быстрый взгляд показывал всю пылкость молодости, а наружность обещала мужество и твердость духа. К столу собралось многочисленное общество. Губернатор представлял нас знатнейшим особам в парчовых и шелковых, шитых цветами кафтанах с большими стразовыми пуговицами. Все они имели пышные титулы герцогов, принцев и маркизов со многими Испанскими прилагательными именами, даже названиями святых на пример: Don Francisco, Conte de Sto Giovani. Стол был самый роскошный на итальянский вкус; везде ароматы и пряные коренья, мяса была мало, большая часть блюд состояла в зелени, рыбе, плодах, пирожном и мороженом. Каждое блюдо провозглашаемо [112] было хозяином, многосложным титулом, означающим качество и достоинство его, Bef alla Mode! Bombe de Sardanapalo, La piatanza di Frederico Grande! Одно советовал он кушать старым мужьям, другое молодым дамам и девицам. Малвазия ди липари, лакриме кристи, славное Сиракузское и Марсала, стояли не тронутые: вина употребляли очень мало и то пополам с водою; но веселость и удовольствие видны были на всех лицах. Гибкость и приятность сладкозвучного языка, при редком даровании говорить замысловато и остро, делают вообще итальянские беседы, (где никогда не употребляется иностранный язык), веселыми и забавными. Хотя шутки большею частью бывают двусмысленные, а иногда и соблазнительные; но дамы и кавалеры равно умеют отражать и нападать с таким же оружием. Разговор быстро переходил от одного предмета к другому. — Анекдоты, любовные приключения, ученые споры, экспромты в стихах, политика Европы и новости всего света одно другое заступали. Каждое слово влекло за собой шутку и каждая речь обращалась в смех; в колких эпиграммах, тут же сочиняемых, смеялись над мишурным своим королем Иосифом Бонапарте, и по-видимому не огорчались утратой своего отечества. После обеда, губернатор показывал нам свой гренадерский полк, стоящий здесь гарнизоном. Генерал-майор [113] Бахметев, научив Неаполитанскую армию, русской екзерциции, оставил свою память и соединил так сказать русского с итальянцем. В маневрах, каждый солдат ясно обнаруживал, что он разумеет равно как и его полковник, для чего каждое движение полезно, и в каком случае одно должно предпочесть другому; словом итальянский солдат не имея столь воинственного вида, кажется понимает свое ремесло лучше нежели думает о наружности.

Город Сиракузы не велик, стоит на полуострове, которого, перешеек перерыт каналом, и обнесен кругом каменным бруствером; сие наружное правильное укрепление составляет наилучшую его защиту с сухого пути; с моря же обнесен стеною и у маяка поставлены тяжелые орудия. Башня на мысу служит для маяка. Высокие старинной архитектуры дома, площадь украшенная водоемом, улицы не слишком узкие, вымощенные плитником, мраморные и лавные тротуары делают Сиракузы довольно красивым городом. Театр не велик, актеры же еще менее заслуживают внимание. Лучшие здания суть монастыри и церкви, монахов и нищих столько в городе, что из 15.000 жителей, по наружности (разумею по одежде) едва видишь порядочных граждан, впрочем весьма достаточных. Соборная церковь (il Domo) украшается крыльцом, которого прекрасные колонны обращают на себя взор. Я входил [114] в храм во время обедни, служение епископа, оперная музыка и певицы, не столько привлекали мое внимание как изящное зодчество Архитрава и хоров. 34 колонны Дорического ордена, вмазанные в стены, почитаются остатками древнего храма Минервы. В сокровищах сей церкви хранится антик, на коем весьма искусно вырезаны три бюста римских воинов, один из них белой, другой багряного, а третий телесного цвету. В другом доме показывают четыре колонны, которые, как говорят, принадлежали Дианину храму.

На другой день пребывания в Сиракузах, смотрели мы ученье, шотландского полку; одежда воинов, подобная римской, сохранилась от древнего времени и странный вид пестрых юбок привлекает взор особенно зрительницы Солдаты все очень молоды, белокуры, свежи лицом, можно сказать молодцы. Лорд Дуглас наследник великого богатства, капитан, юноша в 18 лет, совершенный красавец, составляет предмет разговоров здешних дам. Золотой шишак его, бриллиантовая пряжка, держащая мантию, белая как снег шея и юбка, когда он бежал пред фрунтом, открывающая всю стройность ног, уподобляли его вместе Марсу и Адонису. Ученье меня удивило. Артикул весьма прост и короток, кидают его без флигельмана, солдаты забавляются ружьем как дети, но стреляют проворно и в цель [115] весьма верно. Полковник хотел знать мнение нашего армейского офицера; и сей сказал ему: “стрельба, очень хороша, но фронт худо ровняется, криво заходит, и держат ружья слишком заваливши назад”. Последнее от того, отвечал полковник, что приклады кривы, а в первом вы правы. После маневров началось особого рода ученье: ружья поставили в козлы, одним роздали камышовые тросточки, на которых солдаты бились как на саблях и шпагах; другие, рассыпавшись по площади, ловили друг друга, прыгали через головы, гонялись, увертывались и делали разные гибкие телодвижения; после стали во фрунт, и делая обороты на право и на лево, сопровождали каждое движение голосом и хлопали в ладоши в такт с ногою.

В шесть часов сели за стол. Ели хорошо, пили еще лучше; блюда подавали не по порядку, а каждый брал, что ему угодно; те, кои были застенчивее других, и не знали сего обыкновения, принуждены были начинать пирожным, а потом кушать бифштекс, конфеты, редиски, пудинг и черепаший суп. При начатии тостов являлись музыканты; тамбур-мажор, бронзового цвета американец, в богатом одеянии, с перяною короною на голове, ходил вокруг стола впереди волынщика, который надувал свою волынку изо всей силы, что повторялось при каждом тосте. Музыканты играли между тем народные шотландские песни, [116] имеющие в себе нечто меланхолическое, сродное обитателям севера; простые тоны их трогают душу. Английский обычай сидеть долго за столом употребляется и шотландцами. После обеда слуга поставив на стол сыр, пикольсы, дьявольскими называемые, ибо они приготовляются из самого едкого гвинейского перца, орехи и каштаны, как вещи наиболее возбуждающие жажду, и наконец каждому по две бутылки на стол и по одной в запас под стол,... поклонился, вышел, двери заперли, и тут-то без свидетелей начали пить. Sir! your health! (Ваше здоровье)! Повторяется со всех сторон, рюмки опоражниваются, разговор оживляется; Бонапарт является на сцену и тот, кто прежде наблюдал глубокое молчание, поднимает голову и вместе с прочими кричит: God demn! Наконец чрез целые два часа встали, и к удивлению пошли твердым шагом. Я должен был согласиться с моим соседом Пикнеем, что можно сделать привычку пить много и никогда не быть пьяным.

Лорд Дуглас пригласил нас на чай. Пикней, полковой квартирмистр, человек характерный, лет под 50 и все еще поручик, пошел со мною. Идя по улице, я спросил его: от чего полковник и капитаны так молоды, а субалтерн-офицеры так стары? “От того, — отвечал он, — что у нас чины покупаются; от того, что у [117] лорда 10 арапских лошадей на конюшне, а у меня один лошак”. “Какое злоупотребление, какая несправедливость”, — сказал я; “не так много, как вы думаете, — продолжал Пикней. — Государству легче, когда дети вельмож на свой счет формируют полки. Вы согласитесь, что богатый человек более имеет средств быть полковником, нежели бедный, не имеющий предварительного воспитания. К тому ж наша фрунтовая служба проста, никогда не изменяется, ее можно знать в несколько недель”. “Чем же отличается у вас храбрость”? “Ни чем! Каждый сын отечества должен служить ему без видов какой-либо награды. У нас орденов за то не дается и чин, по окончании войны, когда войска распустятся по домам, не доставляет особенного преимущества. Хоть, кто ранен и беден, получает пансион, не по чину, а по увечью”. Я не противоречил, но не мог согласиться, чтобы продажа чинов без заслуги, могла иметь свою пользу, и разговор обратился к содержанию офицеров. Пикней уверял меня, что армейские офицеры, подобно морским, имеют, когда только позволяет возможность, общий столь. Превосходное заведение! Ибо тут молодой человек всегда находится под надзором начальника, не заботится, что ему завтра есть, и не имеет излишнего скарбу, коим наши пехотные офицеры по необходимости обременены бывают. [118]

Прекрасный капитан угощал нас как богач. Ученый доктор, наставник лорда, обходился с ним как с другом. К чаю вышла прекрасная англичанка, в пунцовом спенсере. Она поклонилась нам низко, по моде прищурила голубые свои глазки, потом вдруг покраснела, и в скромном замешательстве села на свое место. “Кто это такая? — спросил я Пикнея. — Жена или сестра его?” “Ни то, ни другое”, — отвечал шутливой старик в полголоса.... Возвращаясь на фрегат, тихий прохладный вечер, побудил нас сделать несколько шагов по улице. Разноцветные фонарики освещали преддверия домов, у коих слышимы были звуки гитары, и пение. Сии серенады, при чуть блистающих звездах и сумраке вечера, делали пение сирен слитком опасными для мореходцев. Большие шаги их уменьшались, они шли тише и тише, потом один уходил на право, другой потихоньку косвенными шагами склонялся налево, и когда я пришел к пристани, то остался с одним только товарищем.

В свою очередь и мы пригласили гостей на завтрак; день был прекрасный. Под павильоном, составленным из английских, неаполитанских и российских флагов, накрыт был стол на шканцах. Три повара готовили кушанья на вкус каждого на гостей; но все требовали русских блюд. Шотландцы находили их вкусными; а итальянцы утверждали, что от наших щей и [119] гречневой каши можно умереть от несварения в желудке. В вине не было недостатка и скоро искреннее обращение без всяком затейливости сблизило гостей столь различных наций и характеров. Головы разгорячились у военных, начались и разговоры военные, полетели ядра, бомбы, пули и картечи; у морских началась буря и паруса летели на воздух. Театр войны в Египте, обеих Индиях, Америке и Европе, перешел на малое пространство, заключенное между двумя мачтами. Шум и крик постепенно увеличивались, не знающие иностранных языков говорили неумолкно; итальянцы знаками объяснялись лучше прочих; англичане и русские, не останавливаясь на маловажных вещах, говорили все вдруг. После обеда просил и заставить петь матросов. 20 отборнейших певцов, с помощью кларнета, рожка, бубна и барабана, начали веселые песни, зазвенело в ушах. Шотландцы были довольны, итальянцы молчали; я спросил у одного сидевшего возле меня дворянина: нравятся ли ему наши песни? Сильный народ! — отвечал они, всплеснув руками. Но когда начали петь тихие, протяжные песни, когда явились поддельные крестьянин и крестьянка, когда начали они плясать, то все гости пришли в удивление, стеснились вкруг, и сие так понравилось всем вообще, особенно итальянцам, что плясуны принуждены были плясать до упаду. [120]

Развалины Сиракуз

Древние Сиракузы состояли из четырех частей: Аркадина, Тихи, Неаполис и Ортигия, которые разделялись тройными стенами и защищались тремя крепостями. Город имел в окружности 20 миль и граждане его были так богаты, что вошло в пословицу: “богат как сиракузянин”. Построение его приписывают корифянину Архиасу в 448 году после Троянской войны. При владычестве Дионисия, карфагенцы осаждали город без успеха, и Амилкар полководец их был убит. В последствии времени Афинский флот также был истреблен, и все войско бывшее под начальством Никия, взято в плен. Наконец в 542 году от построения Рима, Сиракузы, защищаемые машинами, изобретенными Архимедом, были взяты римлянами под предводительством Марцелла. Нынешний город стоит на месте Ортигия, прочие же части города представляют едва приметные развалины.

Пройдя подъемный мост, на канале пререшейка находящийся, в нескольких шагов от гласиса показывают колодезь (Pescina), имеющий вид погреба, в которой сходят по лестнице. Внутри оного сохранились шесть мраморных столбов. Отсюда начинается тот славный водопровод, который сарацинами, обладавшими Сицилией, проведен от древнего, начинающегося от [121] речки Анапо, где она впадает в море между двух болот Сикаро и Лизимеле, из коих первое вероятно дало название городу. Взор поражается длинной аркадой, которой начало теряется из виду. Аркада сия или лучше сказать моста длиною в 14 миль, поддерживаемый толстыми столпами и сводами, постепенно понижаясь с гор в свинцовом ящике проводит целую реку к колодцу, от которого город, помощью подъемных труб, получает воду.

Проходя садами близь водопровода, в двух верстах от города, стоит обрывистый утес, подошва коего имеет множество пещер и гротов, Один из сих гротов называют Дионисиево ухо. Он высечен весьма гладко в горе, состоящий из крепкого камня. Отверстие грота или вход, вышиною около 80 футов, имеет фигуру двух букв S, верхними концами соединяющихся, а к низу постепенно расширяющихся до расстояния 30 футов; черта, образующая пол, также имеет подобие буквы S, сходящейся в одну точку в углублении горы. Сия последняя точка, с тою, которая составляется соединением букв S, на внешней стене горы находящейся, соединяется параболической кривизной, откуда идет слуховая трубка в кабинет. Ухо или лучше сказать коридор, простирается во внутрь горы на 250 шагов. В стенах видны остатки колец и цепей, коими приковывались узники. Слуховая труба ныне [122] частью сломана, самым кабинет также разрушен, стена, которая закрывала отверстие, не существует более; однако некоторые свойства механизма еще сохранились. Если разорвать лоскуток бумажки, то в ухе повторяется сие очень громко. Двое став в 50 шагах один от другого, говоря тихим шёпотом, слышали слова весьма внятно. Обыкновенный разговор отзывается громко, отголоски повторяют речь до нескольких раз. Пистолетный выстрел произвел гром, от которого вся внутренность горы казалось колебалась, и эхо, постепенно умолкал перекатом, продолжалось минут пять. Прибавив заряд и стоя вне уха, выстрел подобен был залпам стопушечного корабля, кончившимся ружейной перестрелкой. Любопытно было бы послушать здесь музыку. Рассматривая устроение уха, полагать должно, что повторение в оном звуков происходит от соразмерной вышины и ширины, а более от сходства с ухом: малейшее движение в таком роде строения сотрясает воздух. Дворец Дионисия находился на горе над самой тюрьмой. Дабы видеть кабинет, Тимпаном прежде называемый, куда приходил тирань подслушивать несчастных, должны мы были, схватившись за веревку, продетую в блок, над самым окном утвержденный, позволить подымать себя на высоту 200 фут. Сквозной ветер, чрез окно и [123] разруб слуховой трубы с конца обсыпавшейся, причиной, что слова в кабинете хуже слышны, нежели в тюрьме, Уверяют, что когда сие Дюнисиево ухо было цело, то главное достоинство механизма состояло в том, что в тюрьме слова не повторялись, а только слышимы были в слуховой комнате тирана.

Рядом с Дионисиевым ухом, показывают преогромные пещеры, поддерживаемые толстыми столпами. Отсюда ломали камни для строения домов. Во время тиранов оные глубокие пещеры служили для заточения преступников, а ныне вываривают в них селитру. Утес, кажется, нарочно был обтесан для пристройки к нему домов, в некоторых местах видны на оном остатки извести и камней, от стен оставшихся.

По левую сторону пещер находится амфитеатр. При первом на него воззрении нельзя не удивиться смелости и прочности строений древних архитекторов. Представьте себе целую гору в виде полукруга разделенную на три террасы или перехода или галереи, назовите как угодно, соединенные несколькими стами ступеней, где помещались зрители. По обе стороны, амфитеатра видны остатки восьми лестниц для входа, балюстрады коих были мраморные. Нам показывали остатки надписей, коих буквы так изгладились, что ничего разобрать [124] нельзя; но ученый граф Гаетано, уроженец Сиракузский, по долгом изыскании и труде открыл, что письмена на одной стороне, Василиссас филистидос, означают имя царицы, во владение которой построен театр, а другая надпись, Аглсос, полагает он именем архитектора. На верхней и средней террасе, видны две мельницы, стоящие одна над другою; оные действуют посредством древнего водопровода, который в сем месте, шумя, падает со ступени на ступень. Вид от мельниц бесподобен: Сиракузкий порт представлялся обширным и спокойным озером город, стоящий на узком полуострове, в то время покрытый легким туманом, казался плавающим. Аретуза, славный в древности источник, который протекал посредине древнего города, извивался в недальнем расстоянии от амфитеатра. Вспомнив приключение Актеона и Алфея, хотя мы и уверены были, что нынешние нимфы, приходящие к сему ручью мыть платье, не были бы так к нам жестоки, однако ж мы не пошли смотреть чистых вод его и приказали вести себя на развалины города.

Где некогда возвышались Сиракузы, теперь обширное поле, на пространстве 5 миль, представляет одни кучи камней. Колонны, капители, мраморные плиты с надписями, разбитые и в беспорядке лежащие, [125] кои где валялись в садах и огородах, все это место занимающих. Вот печальные остатки одного из лучших городов в древности. На месте дворца, рассматривая несколько обломков от крылец и карнизов, уже вросших в землю, мы негодовали, видя, что позволяют похищать редкие мраморы и драгоценные памятники. С сердечным прискорбием прошли мы сию пустыню от одного края до другого, и чрезмерно радовались, если где под терновником, или под корнем смоковничного дерева, усматривали часть стены, имеющей на себе печать всеразрушающего времени. Не так ли слава великих завоевателей, слава варваров, истребивших целые племена, должна пасть! Не так ли должны исчезнуть и истребиться, подобно великолепным Сиракузам, все новейшие памятники, воздвигаемые тщеславием.

Приближаясь к морю, увидели мы остатки бойницы, с которой Архимед бросал камни на флот римский. Тяжелые каменья, сложенные весьма плотно без связи, цемента или извести, составляют фундамент бойницы, которая от всех развалин Сиракуз, одна хорошо сохранилась, ибо хищники не знали каким средством поднять огромные камни, кои Архимед снес и положил в основание здания.

Оставив развалины и сойдя с возвышения на равнину, проводники привели нас в [126] монастырь. Капуцины показали нам свою церковь, в которой ничего нет замечательного. Выйдя из церкви, зажгли нам насколько факелов, отперли огромную дверь, по узкой лестнице мы ступили несколько шагов вниз и очутились в подземелье, которому нет конца, как уверял один из наших вожатых. Нельзя не удивиться, видя в утробе земли, улицы, жилища, церкви, целой город, и не возможно исчислить, сколько времени употреблено и сколько тысяч рук работало, дабы камень обратить в длинное, безмерное подземное здание. По обе стороны галереи или улицы, довольно широкой, находятся комнаты, одна возле другой. Промежуточные стены служат подпорами сводов. В каждой комнате или нише, посредине стоит стол, в углу камин, а вокруг трех стен широкие лавки с небольшими углублениями, служившими вместо постелей для всякого возраста. Все сие, даже стол, высечено из камня меловатого и мягкого, из которого состоит почва земли. Пройдя некоторое расстояние, представляются несколько столпов, поддерживающих кругловатое здание церкви, имеющей три входа. Остатки престола, креста и образов, высеченных выпукло на камне, во многих местах очень заметны. На среднем своде каждой церкви, для сообщения воздуха и света, пробито на поверхность земли большое [127] отверстие, такие же сделаны в равных расстояниях, и в галерейных сводах. В сих-то храмах чистейшие моления первых христиан, восходили до престола Небесного Царя, и Бог, во время жестокого гонения, даровал им терпение и мужество переносить мучения. Здесь-то благословляя, молясь о мучителях своих, умирая под секирой убийц, христиане, по благочестию своему, расставались с жизнью равнодушно. Даже матери, не стенали, не жаловались, а изливали скорбь свою в усердных молениях и посте. Монах рассказывал нам, что один из Властителей Сиракузких, злобный гонитель христиан, приказал воинам своим зажечь подземное сие здание, и несколько тысяч, в оном скрывавшихся, были задушены дымом. Катакомбы сии, как уверял нас Капуцин, простираются до самой Катаньи, что составит 60 миль, однако ж до сего времени ни один путешественник не исследовал, где оные в самом деле оканчиваются. Третий выход церквей против алтаря находящийся, коридором ведет к катакомбам. Зрелище гробниц и костей, в сих темных переходах лежащих, возносить мысль к Богу, в лоно коего все мы рано или поздно должны возвратиться. Набожные люди, почитая кости сии телами мучеников, собирая прах пострадавших за веру, уже после гонений, некоторую часть предали погребению. [128]

Придя к первому отвалу, где можно выходить на поверхность земли, подземелье всюду было одинаково, кроме того, что главная улица, идя прямо, поворачивалась от церквей в право или в лево. Достигнув второго отвала, находящегося не ближе 3 верст от первого, проводник предупредил нас, что тут своды не крепки и часто падают; несколько монет убедили его идти далее; но догоравшие факелы принудили нас вскоре возвратиться назад и чрез второй отвал по дурной лестнице выйти на поверхность земли. Мы опять были посреди развалин; и устав, расположились немного отдохнуть. Один сел на расколотое подножие, другие поместились на ступенях развалившегося крыльца. Светлая ночь, блистание звезд, тишина и прохлада, лазуревые волны моря, чуть плескающиеся у берега, подземелье, церкви, Катакомбы и столько костей, устрашая воображение и увлекая душу от мирских попечений, обращают ее к размышлению о будущей жизни.

Прогулка по окрестностях

Пикней по службе должен был ехать в Катаньо; он предложил мне осмотреть Етну; доктор и Капитан вызвались нам сотовариществовать; но как фрегат был уже готов, то я удовольствовался проводить [129] их только за несколько миль. Мы сели в коляску, двое слуг поместились в кабриолет. Проехав равнину, поворотили на небольшие пригорки и пробираясь с холма на холм везде видели обработанные поля и сады, везде малые ручьи, по отводным каналам текущие во все стороны и множество водометов. Бедные каменные хижины поселян, под тенью каштанов и шелковиц, окруженные овощниками, не соответствуют изобилию земли. Помещичий дом на горе, в прекрасном положении, возбудил наше любопытство, оставив экипаж на дороге, мы пошли к нему пешком. Дорожка, обсаженная индейскими фигами, кустарниками роз и мирт, вела нас с уступа на уступ, и наконец чрез грот, увитый плющом, вышли мы на обширную террасу, посреди коей стоял летний дом, окруженный регулярным садом. Помещик в городе и дом заперт, сказал нам садовник. По большим стеклам, бронзовым рамам и парчовым занавесам можно было судить о великолепии внутренности. Проспекты, вытянутые по шнуру, деревья, подстриженные по моде, цветы, рассаженные по узору, фонтаны, бросающие воду вензелями, при первом взгляде поражают нечаянным своим появлением; но искусство в расположении садов, без выбора природных красот, при всей своей замысловатости скоро утомляет и наскучивает. [130]

Возвращаясь к экипажам, мы переправились в брод чрез реку, миновали луг и увидели множество поселянок, собирающих плоды и поющих веселые песни; тут представилась нам крутая гора, покрытая лесом, дорога была трудна, мы всходили пешком. Сплетшиеся верхи дерев, местами составляли крытую аллею; непроницаемая их густота и ветерок укрывал и прохлаждал нас от жара. По опушке леса в смешении представлялись, дуб, кипарис, тополь, фиговые и миндальные деревья, дикий виноград и жасмин переплетали их своими лозами; почти все деревья были с плодом. Спустившись у подошвы, проезжали мы померанцевую рощу: деревья, начинавшие цвести, освежаемые небольшим ручьем, катящимся с горы, услаждая обоняние, обольщали взор. Воображение переносилось в золотой век, в счастливую Аркадию, и природа, представляя на каждом шагу изобилие и роскошь, наполняла душу приятным чувствованием.

Перед вечером, остановились в небольшой деревне Мелилли, не далеко от моря находящейся. Мне не удалось осмотреть здешнюю сахарную плантацию. Пока я заботился о приготовлении ужина, товарищи мои с балкона любовались местоположением. Посмотрите, сказал мне доктор, как прекрасно заходит солнце, посмотрите как лучи его играют на снегах Етны. Давно не видя снега, с великим удовольствием [131] смотрел я на его белизну. Сосны и кедры, растущие близ вершины, колеблемые ветром, напоминали о нашем северном Отечестве. Погруженные в сладкую задумчивость, в глубоком молчании устремляли мы взоры на вершину вулкана. Ночные мраки густели от дыма, который, скопляясь более и более, и расстилаясь вокруг жерла, взвивался толстым столпом в необозримую высоту. Позади Етны закатывающееся солнце, последними исчезающими лучами, слабо освещало скат ее и длинный амфитеатр гор, лежащих во внутренности острова и вскоре с отсутствием его все видимое нами пространство покрылось сумраком. Между тем от востока, где море терялось в бесконечности, луна взошла в тучах и тишина вечера скоро нарушилась ветром и дождем.

Нечистота гостиницы принудила англичан перейти из нее в конюшню, где на сене они расположились спать, а я, поблагодарив их за приятное сообщество, закутавшись шинелью, сел в кабриолетку. Дождь и холодный ветер понудили меня ехать скорее. Итальянец гнал лошадь в галоп, наскучил мне своими разговорами, я закрыл глаза, притворился сонным, он начал петь театральные арии, и скоро сказал мне: вот и Сиракузы. Фрегат снимался с якоря, я нанимаю ялик, и догоняю его уже выходящего из залива. [132]

Плавание от Сиракуз до Палермо

В полночь с 19 на 20 октября, оставив Сиракузы, с тихим ветром в ночь мало подвинулись мы вперед; рассвело: Етна как исполин открылась взорам нашим, и свежий ветерок подул. Мы были против Агосты, в пристани ее стояло несколько малых судов. Отсюда к северу и югу, видны были разные заливы, гавани и мысы. Катаньо, лежащий при подошве Етны, славится красотою женщин, которые, говорят, столь же опасны, как и извержения ее. Пользуясь удобным случаем, помощью октана измерили мы высоту Етны, и нашли оную 3 версты 65 сажен. Окружность подошвы ее имеет 315 верст: на плодоносном ее пепле у основания растет сахарный тростник и всякой хлеб. Средина покрыта виноградниками, масличным и плодовитым лесом. Выше растут яблони и грушевые деревья, а на вершине лежит вечной снег.

Ужасные извержения сделали ее знаменитою. В 1693 году Катаньо была истреблена, 18.000 жителей погибло, и лава покрыла лучшие ее улицы. Землетрясение, бывшее в 1763 году в Сицилии и Калабрии, в несколько часов погубило 40.000 народа. С сего времени из Етны не было сильных извержений, однако ж она беспрестанно горит и [133] угрожает. Если б Италия не имела Везувия, Етны и Стромболи, сих отдушин горящей под нею земной утробы, то или должна бы лишиться своего плодородия, или надлежало бы ей погибнуть. Бытописания наполнены разрушениями, причиненными землетрясением. Оно творит новые, опрокидывает или переносит на другие места старые горы, поглощает целые города, поднимает из недр моря новые острова, и реки совращает с прежнего пути. В 1538 году, у Неаполя поднялась из ровной земли, новая гора (monte nuovo) вышиною в 67 сажень. В 1767 году, остров Санторин в Архипелаге, вышел из волн морских. Многие из Липарских островов, одни погрузились на дно, а другие появились на поверхности моря. Сицилия, по свидетельству Плиния, Виргилия и Овидия, соединена была с Калабрией, но неизвестным нам землетрясением отторгнулась от нее. Весьма также вероятно, что Гибралтарский пролив, и Дуврский канал, занимали место неизвестной поглощенной области. Сие опустошающее явление природы происходит от горючих веществ, кои от смешения их сами собой возгораются. Сей огонь раздражается воздухом и еще более усиливается водою. Сила огня столь велика, и извержения столь жестоки, что, действием своим производят землетрясения. Крепкие металлы [134] превращаются сим огнем в жидкость, называемую лава, которая при извержениях кипит, вздувается, восходит к жерлу горы, и оттуда огненною рекою течет и истребляет все встречающееся на пути ее. Суеверие приписывает сим естественным действиям баснословное начало. Отверстие Етны, Сицилийцы почитают вратами ада, подземный шум и клокотание приписывают они стонам грешников.

Не доходя Мессины, местоположение небольшого городка Скалеты поражает взор. Камень, имеющий вид сахарной головы, от низа до верху обстроенный домами, разделенный тремя стенами; представляется конусом, как бы нарочно поставленным у берега моря. Здесь делается славное масло из жиру маленьких птичек бекафигов и других. 21 октября прошли Фаро и с умеренными переменными ветрами, держа между Сицилией и Липарскими островами, при захождении солнца, 23 октября, войдя в Палермскую гавань положили якорь возле английского корабля Помпея, на котором был флаг славного контр-адмирала Сиднея Смита.

Палермо

Не смотря на небольшой дождик, тот же час как бросили якорь, офицеры, [135] свободные от должности, поехали в город. Фонари, освещавшие большую улицу, открытые лавки и кофейные дома, иллюминованные лампами; стук корет и фаетонов, скачущих сквозь толпу пешеходов с разноцветными фонариками и факелами в руках (в 9 часов вечера, по распоряжение Палермской полиция, жители не иначе могут выходить из дома, как с фонарем или с факелом) обращали ночь в день и представляли прекрасное зрелище. По музыке и пению тотчас догадаться можно, что находится в одной из столиц Италии. Едва ступили мы несколько шагов по набережной, как толпа полунагих мальчиков нас окружила. Они предлагали нам совсем неожиданные по их летам услуги. Ни днем, ни вечером не дают они иностранцам покою и делают им самые наглые предложения с таким же покойным духом и совестью, как у нас в гостином дворе купцы спрашивают проходящих: сахара, кофе не угодно ли?

Положение Палермы представляет самый живописный вид. Она лежит на низкой, ровной долине, обложенной в дали холмами и горами, покрытыми вечною зеленью. На вершине одной горы виден древний город Монт-Реале, на других показываются в облаках загородные дома с беседками и [136] бельведерами, откуда богачи вельможи наслаждаются видами долины, города, гавани, кораблей и моря.

Толедо и Кассаро, две главные улицы, на крест пересекающиеся, разделяют Палермо на четыре квартала. Первая начинается у морской набережной, и простираясь от востока к западу около четырех верст, оканчивается у Королевского дворца готическими воротами с высокою над ними башнею, которая от набережной, в узком конце перспективы кажется игрушкой, изображающей китайский дом. Если кто хочет иметь понятие о прекраснейшей на свете улиц, то должен, посмотреть в Палермо Толедо. На двух широких линиях, пересеченных площадью с арабским водоемом, на мраморной и частью лавной мостовой, все дома равной вышины с террасами, украшены статуями и вазами цветов. Сии, так сказать, воздушные на крышках сады, вместе с портиками и с порфирными колоннадами, составляют такую совокупность, что один взгляд на фасады приводит уже в изумление. К сожалению крыльца, подъезды и сени наполнены толпами безобразнейших нищих. С жалобными стонами преследуют они всякого, и неопрятность их, рубища, покрывающие только некоторые части тела, делают отвратительную с первым приятным впечатлением противоположность. [137]

Хотите ли иметь понятие о внутреннем убранстве их палат? Войдите со мною в дом княгини де Бутиро, богатейшей особы в Палермо. Свод ворот унизан жемчужными раковинами и зеркалами; ночью, когда зажигается большая люстра, огонь, отражаясь от зеркал, освещает подъезд самым ярким светом. Фонтан с фигурами наяд, сирен и тритонов, стоящий посреди двора, вымощенного белым мрамором, открывает за собою перспективу парадной лестницы. С одной стороны небольшие статуи, поставленные на столбиках бронзового балюстрада; с другой мраморные вазы, в кои падает вода в виде кристальных колпаков, привели меня к портику, состоящему из четырех колонн черного мрамора с золотыми искрами. Через огромную дверь вхожу на средний этаж. Крупная Тосканская мозаика украшает стены, пол и потолок обширной залы. Вторая комната убрана желтым атласом. Голубой бархат с серебреной бахромой и кистями составляет убранство приемной. За нею ротонда. Посреди порфирного помоста, бассейн с несколькими ступенями вниз, окружен серебреной решеткой. Венера с амурами и нимфами, составляет прекрасную группу фонтана, разливающего прохладу в сей комнате, убранной малиновым бархатом. Потолок в столовой, изображающий собрание [138] богов на Олимпе, стоит один, как говорят, около 40.000 рублей. Лепная работа и живопись, богатая мебель, множество бронзы, фарфора и серебра останавливают на каждом шагу (Достойно замечания, что в Италии полы делаются из композиции, которой по желанно дают все роды цветов, и которая, будучи покрыта лаком, делается твердой как кремень. В строение домов почти не входит лес: полы, лестницы все мраморные; рама же большей частью бронзовые.). Наконец поворотив в другой фасад дома, должно идти по длинной зеркальной галерее к небольшой круглой комнате, занимающей место между первым и вторым двором дома. С конца галереи комната сия представляется в виде храма, которого зеркальный потолок, большие кругом окна и большое зеркало, утвержденное между двух лазуревых колонн, шелковые ковры и несколько ступенек для входа, приятным образом поражают зрение. В сем последнем убежище вкуса и роскоши приняла меня хозяйка, женщина лет около тридцати. Она еще и теперь хороша, а была, говорят красавица. Мне подали парчовый табурет; я сел между ею и туалетным столиком, на котором вместе с молитвенником, лежали Метастазиевы оперы, Боккачио, Орлеанская девственница и еще многие подобные сим книги. Мощи и мозаическое [139] распятие также смиренно покоились между помадою, духами и другими подобными тому вещами. В Гетрурских вазах курились аравийские благовония. Высокий араб и три прекрасные служанки составляли ее прислугу. Тут еще был миловидный барон, которого рекомендовали мне за домашнего друга. Он, не обращая внимания на разговор наш, насвистывал известную Арию: se tu m'abandoni, mio dolce Amore! Я, выпив чашку шоколада, поданного на золотом подносе и в японском фарфоре, раскланялся, вышел; но воображение мое осталось в сих чертогах солнца, которых великолепие не уступило бы и самым богатым, восточным дворцам.

Фонтаны

В центре города находится прекрасный фонтан, сохранившийся от владычества сарацинов, восемьдесят фигур беспрестанно бьют каскадами воду. Нельзя не сожалеть, что площадь, в средине города находящаяся, очень не велика, а фонтан поставлен в углу оной. Фонтан на Королевской площади также имеет прекраснейшую мраморную группу новейшего резца. Каждая площадь снабжена водоемом, в каждом доме, в каждом этаже неумолкно слышно журчание и падение воды. Палермо не имеет [140] реки (ручей Орето, текущий по южной стороне города, большую часть года не имеет воды); откуда же, спросите, берут воду? В 23 верстах от города, сарацины ископали на горах обширное водохранилище; несколько ключей и дождей, бывающих здесь зимою, содержат его всегда полным. Отсюда, с помощью водопровода, протекая под землею, вода очищается, делается холодной и сообщается покрытым каналом в город. От фонтанов, но законам Гидравлики, (что угол падения равен углу отражения) подымается вода и на самые террасы. Вечное движение воды, стремящейся из пастей животных, рыб и чудовищ, в сребристых переливах, в виде снопов и пирамид, делая удовольствие взору, в жарком климате, в полдневный зной доставляет истинную отраду. В ясный день солнечные лучи, касаясь падающих кристаллов, производят прекрасные радуги. Когда же ночью ставят позади воды плошки, то они горят разноцветными огнями.

Церкви

На всякой улице монастырь или церковь, но ни одной нет посреди площади, где бы можно было видеть всю красоту их. Наружность большей частью готической [141] архитектуры; внутри же самый изящный вкус соединен с удивительным великолепием. Портик Соборной церкви украшается колоннадой и статуями четырех Евангелистов. В притворе, из двух прекрасных водоемов, неумолкаемо журчат кристальные воды. Войдя в храм, при первом взгляде, удивляешься богатству. Открытые алтари с серебреными и бронзовыми колоннами; обширные своды и хоры церкви, поддерживаемые гранитными столпами; порфировые гробницы королей и вицероев; прекраснейшая живопись образов; множество эмали, золота и мраморов составляют вместе чудное великолепие. Тут взор блуждает, душа чувствует священный восторг. Гажини, почитаемый Мишель-Анжелом Сицилии, украсил хоры соборной церкви прекраснейшими статуями, недостаток оных состоит только в том, что, они поставлены высоко, и от того кажутся малыми. Мощи. Св. Розалии в золотом ковчеге, также кости Св. Петра и рука Иоанна Крестителя хранятся здесь на главном алтаре, который украшен двумя колоннами в 15 фут. вышиною из чистого ляпис-лазури. В сокровищах храма сего показывают крест, принесенный в дар Св. Розалии одним Испанским королем, оный осыпан бриллиантами, из коих пять величины необыкновенной.

После соборной, по богатству своему и украшениям, может почесться вторая [142] церковь Св. Филиппа. Музыкальная зала обращает на себя внимание. Она имеет особый вход и занимает с правой стороны всю длину церкви. Галерея вокруг залы поддерживается колоннами розового цвета. Хор, подобный круглому храму, стоит особо в конце залы; полукупол его, лежащий на широком карнизе, утвержден на двух рядах колонн. Свод хора изображает лазуревое небо. Богоматерь в облаках представлена в таком положении, что простирая руку вниз, кажется нисходить с неба. Всевидящее око, окруженное золотыми лучами, помещено в прошивном от зрителей краю хора. Большое увеличительное стекло, обращенное к востоку и находящееся сзади всевидящего ока, принимает лучи солнца, которые отражаясь от зеркал, вделанных в своде, разливают ослепительный блеск по всей зале. Оптическое действие стекла, лазури и золота столь необыкновенно, что Божья Матерь с парящими вокруг ее ангелами окружена истинно небесным сиянием. Ночью с внешней стороны увеличительного стекла ставятся лампы, и зала еще лучше, нежели днем, освещается. Художник, при сей замысловатой выдумке, скрыв музыкантов за карниз хора, соединил с оным свод залы таким образом, что эхо, постепенно раздаваясь, доходит до слушателей, помещенных внизу, в таком удивительном [143] согласии, что музыка и пение кажутся сходящими с небес.

“Как бы мне хотелось послушать музыки в этой прекрасной зале”, — сказал я выходя оттуда. Учтивый, тучный, распрысканный духами Прелат подал мне билет на ораторию, назначенную в день Рождества. Она началась громкой симфонией, постепенно ослабевающей, и когда почти утихла, тогда отдаленное пение, сопровождаемое гобоями и флейтами, достигает до моего слуха; я ищу глазами откуда оно исходит, и между тем как оно приближается явственно слышу: слава в вышних Богу. Это поэт хор ангелов, обращаю к небу глаза, вижу ангелов, изображенных на куполе, не. удивляюсь более согласному пению и радуюсь, что силы небесные столь ко мне близки, Прекрасное хорное пение волхвов: приидите поклонимся, после восхитительного пения ангелов, не произвело почти ни какого надо мною впечатления. Волхвы умолкли — и один нежный, сладостный голос восхитил вновь мои чувства; не смею пошевелиться, не смею перевести дыхания — душа и взор обращается к небу — вслушиваюсь и не постигаю, как смертный может соединять столь согласные звуки с такою неизъяснимой выразительностью и нежностью. Не могу прибрать выражения, что бы сказать что-нибудь о сем неподражаемом голосе молодой монахини, которая, не взирая на недавнее и глубокое впечатление, произведенное [144] ангельским пением, восхитила всех слушателей новыми умилительнейшими звуками. Все головы невольным движением обратились к хору; но она кончила: кончилось все, и я, выходя из залы, исполненный благоговейными чувствованиями, сказал сам себе: Хвалите Господа в тимпане, гуслях и органах, ибо ничто так сильно не возвышает душу, как музыка и подобное пение!

Не только лучшие церкви, но и малые часовни украшены трудами искуснейших художников. Рафаэль, Мишель-Анжело, Корреджио, даже и в копиях показываются необыкновенными творениями искусства живописного. Рассмотрев со вниманием копию Рождества, где Корреджио окружил младенца Иисуса неподражаемым светом, я остановился в изумлении при образе: снятия со креста. Один неизвестный копист столь удачно списал сей образ с подлинника, что и самые знатоки не могут отличить копии от оригинала. Тело Иисуса, как человека, являет истинную смерть. Богоматерь, на коленях коей положен Спаситель, наклонила к нему свою главу и распростерла в отчаянии руки; одно сие положение потрясает уже душу. Сильная горесть, изображенная на утомленном лице Божьей Матери, иссушила ее слезы, и они от чрезмерной скорби не текут уже более из полузакрытых очей ее. “Как исполину, — говорит дю Паши, — не возможно делать малые шаги, так и Мишель-Анжелу не [145] возможно было избрать что-нибудь посредственное”. Воображение его представило ему Богоматерь в тот самый момент, когда при вид язв и смерти, покрывающих тело ее сына, со стесненным сердцем вопиет она: “Увы мне! Свет мой и радость моя в гроб зайдя. Чадо мое и Бог мой! Прорцы слово да спогребуся тебе (см. плач Богородицы.)”. И здесь, на сем образе, лице Божьей Матери изображает еще более, нежели она сказала. Два ангела, сидящие у ног, рыдают; слезы их катятся крупными жемчужинами, и рыдания сии, глубокая печаль Богоматери, смерть Спасителя, привлекая взор, поражая чувства, извлекают невольно слезы из глаз зрителей. Если бы Мишель-Анжело написал один только этот образ: то и тогда имя его дошло бы до позднейшего потомства.

В Кармелитском монастырь образ, закрытый занавесом, возбудил мое любопытство. Отдернув покров, смотрю, удивляюсь и спрашиваю, что это такое? Монах, улыбнувшись, отвечал: святая Женевьева. Хорошо делаете, что закрываете ее, — сказал я, опуская занавес. Вольность Итальянских артистов, кажется, уже переходит черту пристойности и должного уважения к изображениям святых. В католических церквах много такой живописи, [146] от которой набожные отвратят взор; а прочие с удовольствием долго и пристально смотреть на нее будут. Мария Египетская, Богоматерь питающая младенца Иисуса, Св. Тереза и ангелы, суть копии греческих Венер и амуров. Однако я видел в образе Благовещения красоту и непорочность девы, истинно божественную; в образе же Успения, изображенном альфреско в куполе церкви монастыря Св. Цецилии, истинных ангелов. Все они вообще прелестны и между ими есть такие маленькие, что большие подают им руку, дабы они могли за ними следовать. Это производит приятное впечатление. Сожалеет, что некоторые, возносясь выше и выше, скрываются уже в облаках.

В церкви Св. Франциска образ Ангела Хранителя, бессмертной кисти Рафаэля, показывают за редкость. Одежда ангела, белейшая снега и свет, окружающий его, не подражаем; взор его кажется дышит жизнью и во всех чертах его видно божество.