БРОНЕВСКИЙ В. Б.

ЗАПИСКИ МОРСКОГО ОФИЦЕРА

В продолжении кампании на Средиземном море под начальством вице-адмирала Дмитрия Николаевича Сенявина

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ

1806 год.

Правление.

Черногория есть республика, в коей равенство поддерживается бедностью, вольность храбростью, закон заменяется обычаем. Сия малая область представляет образ правления без печатных уставов. Черногорцы, не платя ни каких податей, не собирая общественной казны, управляются сами собою, и живут покойно и счастливо. Правление Черногории можно назвать народным и избирательным. Сейм или сбор главарей есть драгоценнейший залог их независимости; на оном решится мир, война и большинством голосов избираются как сам митрополит, так губернатор и 4 сердаря или военачальника. Вот как это делается: когда соберутся на обширный луг, находящийся при монастыре Цетине, митрополит излагает нужду объявить войну, заключить мир или сделать какое либо постановление, и спрашивает, согласны ли они или нет. Священники и главари, разойдясь по толпам, [251] повторяют предложение слово в слово. Начинается беспорядочный шум; народ рассуждает, толкует, спорить, но никогда не случалось, чтоб подобно другим народным депутатам, рубили тут уши и носы. Звон колокола повелевает замолчать, и как бы спор ни был силен, но при первом звуке настает совершенная тишина. Митрополит опять спрашивает, чем они решили, и согласны ли на предложение. Обыкновенно следует ответ: буди по твоему, владыкой (так они называют митрополита). Достоинство владыки и губернатора сделалось наследственным; ибо уважение, которым они пользуются, число их доброжелателей и частью искательство, доставляют сие звание и детям их или родственнику, которому они хотят передать свои сан. Таким образом в фамилии Петровичей и Радоничей, уже с давнего времени утвердилось сие звание. Сердари избираются на жизнь, и весьма уважаются по тому, что в них предполагается храбрость и искусство, доказанные опытами во многих сражениях. Чин сей не может сделаться наследственным, ибо каждый черногорец, почитая себя храбрым, ищет его. Князья или Главари деревень избираются старейшинами семейств; иногда и сии удерживают титул для детей своих, если они того достойны и будут выбраны. Князья сии, имея пышный титул, не более как наши [252] деревенские старосты или выборные. Губернаторы, сердари, не имеют ни почестей, ни каких преимуществ, ни какого знака отличия или вознаграждения, и малое имеют влияние на правление; они приглашаются посредниками в легких ссорах, и участвуют на сеймах; ибо без согласия их, как народных представителей, не может быть решено ни какое постановление. Верховная, духовная и гражданская власти перешли в руки Митрополита; но единственно по тому, что он заслужил оные своим просвещением, а более мужеством и твердостью; ибо, в противном случае, власть его соделалась бы ничтожной, и народ, будучи чем-либо не доволен, не стал бы ему повиноваться. Из сего должно заключить, что правление нынешнего владыки справедливо, и кротко. Образ внутреннего гражданского правления, сходствует совершенно с древним патриаршеским: старейшины или отцы семейств имеют полную власть над своими домочадцами. Здесь нет наследственного дворянства, все имеют равные преимущества и последний черногорец может быть на время князем, сердарем и губернатором. Однако же те из них, кои за службу получили дворянство от сербских королей или занимали должность представителей народных, хотя и не имеют дипломов и ни каких [253] преимуществ; но происходя от отцов, почтенных титлом, всюду дающим достоинство дворянства и соединенные с оным права, по справедливости должны быть признаваемы за благородных.

Законы.

Под словом законы я разумею то, что заменяет оные. Здесь нет ни судей, ни прокуроров, ни стряпчих, и может быть к удивлению многих должен сказать, нет ни каких тяжеб. Собственность переходит по наследству к детям мужеского пола: старший получает дом и заведения, младший выбирает лучшую часть земли; они никогда не продают ее, живут обыкновенно вместе, хозяйство имеют общее; обычай заменяет завещание и каждый благоговейно соблюдает достояние отцов своих. Окруженные неприятелями, знают, что согласие составляет их силу, и потому ссоры у них редки. Славные своим грабительством у неприятелей, воровство в своей земле почитают бесчестным, и преступлений сего рода почти никогда не бывает. В случае же кражи, они прибегают к священнику, который после обедни, зажегши свечу черного воска, требует возвращения покраденных вещей, и угрожает проклятием. Вера у сего не развратившегося народа так сильна, что при третьем провозглашении, большая [254] часть виновных падает на колени и признается. Кроме публичного покаяния, не налагается на них никакого наказания; но общественным мнением лишается он уважения; его бегают как язвы, и даже семейство его теряет к нему доверенность. Преступник, утратив честь, впадает в уныние, и обыкновенно сам себя убивает, или оставляет дом и отечество.

Черногорцы, как и бокезцы, весьма чувствительны к чести, злобны и мстительны. Хвастливость их не уступает французскому самохвальству. Всякая ссора начинается бранью, а кончится тем, что они стреляют друг в друга из ружья или рубятся на саблях. У некоторых приморцев, более просвещенных, предупреждая неприятеля вызывают его на смертельный поединок. У черногорцев же, если один будет убить или ранен, родня отмщает за него, что они называют кровь за кровь. Если не могут убить явно, то под видом дружбы всякою хитростью стараются достигнуть своей цели. Вдова убитого хранит кровавую рубаху, дабы сына своего, когда он возмужает, подвигнуть к мщению, и как случается, что убийца оставляет свое отечество, то мстят на его ближнем. Сек невинный находит новых мстителей; таким образом вооружаются целые селения, и тогда ни губернатор, ни сам владыка [255] не в силах остановить кровопролития. Обычаи сии напоминают те варварские времена 11 и 12 столетий, когда право сильного почиталось справедливостью, а не преступлением, и когда люди, не следовавшие сему обычаю, предавались презрению. Но сии кровопролития не слишком часты; они предупреждаются следующим способом, который также служить и в других ссорах: обе стороны посылают переговорщиков для установления суда, что они называют послать на веру. Согласившись на мир, избирают посредников поровну с каждой стороны. Число их по доброй воле простирается от 10 до 40. Судьи сии соединившись выслушивают истца и ответчика, осведомляются подробно о деле и считают выстрел ружья, или удар саблей не по вреду, который он причинил, но по тому, какой бы он мог сделать, и по здравом суждении и разбирательстве, произносят торжественный приговор, неподверженный ни какой апелляции. Виновный осуждается заплатить денежную пеню; за одну рану 10 червонных, за две 20, а за убийство 120 червонных; но если преступник не в состоянии внести таковую сумму, то за раны платят только то, чего стоило лечение; а за убийство подносят обиженному подарки, состояние в оружии и лучшей одежде. В смертоубийстве, для доставления большого удовлетворения, заставляют преступника оказать [256] унижительное смирение, или, так сказать, просить публично прощения. Для сего судьи и присутствующие составляет большой круг, в средину коего осужденный, имея повышенное на шее ружье, саблю или кинжал, должен полати на коленях к стопам оскорблен наго, который, сняв с него оружие, поднимает и обняв его, говорит: “Бог тебя простит!” Присутствующие кликами радости поздравляют примирившихся и два соперника после сего искренно позабывают свою вражду. По примирении, виновный угощает всех судей и несет издержки сего пышного праздника. Должно заметить, что при подобных суждениях (которые они называют кровавое коло или кровавый суд) нет лицеприятия: тут деньги не могут подписать приговора, ибо страх мести, как бы кто ни любил оных, поневоле заставит быть беспристрастным.

Муж, убивший преступную жену, точно так как и пойманного вора, не подлежит законному наказанию; если же, по разбирательстве между родными, окажется она невинною, он платит кровь за кровь отцу или брату, или и его убивают. За убийство женщины, по примирению, сделав уничижительный приговор, не платят кровавой дани. Девица, прежде замужества родившая, побивается каменьями, и отец или брат бросает первый камень, а соблазнитель расстреливается своими ближними. В тяжбе [257] где требуется 12 свидетелей, за недостатком сего числа, должно подвергнуться водяной пробе, или отступиться от дела. Для сего кусок раскаленного железа, брошенного в котел кипящей воды, должно достать обнаженными руками.

Император ПАВЕЛ I повелел учредить постоянное судилище под именем Кулук, состоявшее из 60 избранных старцев, и определил им на жалование 3.000 червонных. Почетные сии судьи должны были разбирать все гражданские и уголовные дела, но как с одной стороны судьи, получающие жалование, производили в других зависть, и искательство сих мест причиняло беспорядки, а с другой и подсудимые, привыкшие по своему желанию выбирать себе судей, не соглашались подвергнуться суждению Кулука, то оное верховное судилище, по приказанию Императора, на другой же год уничтожено.

Вера.

Черногорцы прибежны к Богу. Вера их проста и искрения; они не пропускают праздника, чтоб не быть в церкви, не предпринимают никакого дела, не перекрестившись, и хотя не многие знают читать отче наш, но слепо исполняют долг христианина. Молитва, милостыня и примирение с врагами пред святым причастием, суть [258] добродетели, довольно уже смягчившие их диной нрав. Посты строго ими наблюдаются. При умеренном образе жизни, оные для них не затруднительны. Обряды богослужения греческой веры те же самые, что и у нас; они не уважают образов, писанных на холстине и стенах, кажется единственно по тому, что такие употребляются католиками. Притеснение греческого исповедания в Катаро, и (едва ли вероятный) поступок католиков, которые, как говорят они, за сто лет пред сим, в Рагузе, в праздник Пасхи, зажгли греческую церковь, в коей погибли все бывшие у заутрени, питают сию вражду.

Праздник Рождества.

Из числа церковных торжеств, которые вообще сходны с нашими, обряд, бывающий у них на праздник Рождества Христова, относится к самой отдаленной древности, и, кажется, сохранился от первых христианских времен. Накануне, каждое семейство при закате солнца, приготовляет толстое дубовое бревно, местами расщепленное и украшенное лавровыми ветками. Старейшина со своими домочадцами кладет полено на очаг, и когда оно загорится, льет масло и вино, и бросает горсть соли и муки на огонь; потом, засветив оным свечи и лампаду пред иконами, молит о [259] благоденствии своего семейства и всех христиан. После берет кубок вина, отведывает немного, подает старшему сыну, сей передает другому; и кубок обходить вокруг без различия пола, — обстоятельство особенное, ибо женщины, исключая церковных обрядов, не допускаются в сообщество мужчин. Сия Патриархальная молитва показывает веру их к небесному промыслу, и ожидание изобилия плодов земных. По окончании обряда мужчины выходят на высоту, стреляют из ружей, и громким голосом возвещают начало торжества. В сие время зритель поражается звуками выстрелов и кликами: Христос родися! В одно время в каждом селении и во всей Черной горе, начинается стрельба. После сего садятся за сытый столь, посреди коего положены один на другой три хлеба в виде сахарной головы, на вершине которой втыкают зеленую лавровую ветвь с апельсином или яблоком. Пред каждым мужчиной положен сделанный или вырезанный из хлеба лук со стрелою, готовой лететь. Старожилы дают сему разное значение, но вероятно, что лук знаменует, подвиги их предков, а лавр приобретенную ими славу. Праздник продолжается восемь дней, в продолжение которых, как и во время Пасхи, столь, сделанный из настланной соломы, не снимается, яствы готовы для угощения посетителей, странника и бедного. В сии дни [260] черногорец оставляет воздержность, не думает о будущем, забывает настоящее, забывает самого себя и издерживает столько, сколько было бы ему достаточно на многие месяцы. Браки и крестины доставляют новые, не столь пышные пиршества, но в Рождество и беднейший, дабы удовлетворить издержкам, продает что-нибудь; даже траур от того не освобождает; вся разность в том, что печальное семейство не стреляет из ружей, и не выходит из дому посещать друзей своих.

Духовенство.

Монахов в Черногории весьма мало. Они ведут строгую, совершенно затворническую жизнь. В сей сан посвящаются особы из именитейших граждан; они занимаются учением, довольно просвещены, ибо надеются достигнуть Митрополитского достоинства, и участвуют на сейме в выборе Владыки. Они разделяются по 4 монастырям, находящимся в Цетине, Станевичах, Берчели и на речке Чернице. Светское духовенство едва умеет читать и совершать службу, и в одежде не различается от народа. Священник, входя в церковь, снимает на паперти свое оружие, и берется за него первый при клике: кто есть витязь! Они отличаются храбростью, и по тому большей частью, по избранию своих прихожан, [261] начальствуют отрядами. Священники, кроме сана, весьма уважаемого, не имеют ни каких посторонних доходов, а довольствуются своим достоянием, и никогда не отделяются от своего семейства.

Епархия.

Достоверные писатели полагают основана здешней Епархии в 14 столетия. Одни приписывают оное Императору Стефану из дома Нейманья, другие Стефану Королю Сербии, который, дабы иметь в стране сей более приверженцев, возвел Архиепископство Пешинское на степень Митрополии, зависящей от Патриаршества Константинопольского. Римские писатели уверяют, что Maкедоний, один из греческих епископов, в 1640 году написал позорную грамоту Папе Урбану VIII, но не видно, чтобы он, ниже приемники его искали соединения с западною церковью. Напротив, независимость черногорских Митрополитов явствует и из того, что в 1720 году, во время посвящения одного из них, Султан послал своего Чауша, засвидетельствовать ему свое уважение и уверить в своем доброжелательстве. Нынешний Митрополит, покровительствуемый Императрицей ЕКАТЕРИНОЙ II, умел склонить Иосифа II, к утверждению духовной своей независимости. Петр Петрович получает от Двора [262] нашего значительное вспомоществование; прочие его доходы, состоящие в приношениях и сборах с его собственного имущества, могуч простираться до 40 или 50.000 рублей.

Нынешний Митрополит.

Влияние Митрополита Черногорского на Славянские народы Сербии, Боснии, Герцеговины и Далмации, содействие его с нашими войсками в войне против французов, сделают, может быть, подробности о нем занимательными.

Петр Петрович родился в 175 году, в селении Негуш близ Катаро. С малолетства назначенный быть главою республики он воспитывался в С.-Петербурге в Невском монастыре; сие воспитание, при природных дарованиях, сделало его достойным сего сана. Проходя все чины духовного звания, в 1777 году, в Вене он был принять Императором Иосифом II благосклонно, и в том же году в Карловице посвящен в Митрополиты. Отправясь из Вены в С.-Петербург, хотя вспомоществуем был аббатом Долчи и рагузинским графом Зановичем, но предложения его не имели успеха. В другой же раз при дворе ЕКАТЕРИНЫ ВЕЛИКОЙ был он принять с отличным вниманием. При вторичном возвращении из Петербурга, во время Турецкой войны [263] 1789 года, он сделал диверсию в Боснии и Герцоговине, а в 1788 году влиянием и внушениями отвлек войска Паши Скутарского, от участия в войне против России. Сия преданность обратила на него милости Императрицы. Славное разбитие Магмута, Паши Скутарского, еще более сделало его известным. Император ПАВЕЛ I, также был к нему милостив и украсил его орденом Св. Александра Невского. В сем 1806 году наиболее, ему обязаны приведением в подданство, жителей Катаро. Император АЛЕКСАНДР I, кроме многих щедрых подарков, за отличную его храбрость, при защищении Катарской области оказанную, пожаловал ему богатый клобук митрополита.

Петр Петрович не малого роста, имеет стан стройный, лице румяное, видь привлекательный, наружность сажную и глаза исполненные живости. Я имел случай видеть его при везде в Катаро, когда он был в церкви, на вахт-параде, при осмотре укреплений и в доме губернатора генерала Пушкина; видел его в сане первосвященника, владетельного князя, генерала, инженера, обходительного придворного, и могу сказать, он не похож на Петра пустынника, собравшего воинство крестоносных рыцарей, он один в свете архиерей, согласующий в себе достоинства, столь противоположный пастырскому жезлу. В церкви, когда с важностью сел на [264] приготовленный ему трон, он был царь. В доме у генерала, черное бархатное полукафтанье, подпоясанное богатым кушаком, на коем висела сабля, украшенная драгоценными каменьями, круглая шляпа и Александровская лента чрез плечо, представляли его более генералом, нежели митрополитом, и в самом деле он с большой ловкостью повелевал пред фронтом на вахт — параде и при осмотре постов крепости, нежели с небольшою уклонкой благословлял подходивших к нему офицеров. Он всегда окружает себя многочисленной свитой; витязя его или гвардия настоящие исполины, чудо-богатыри; самый меньший из них не менее 2 аршин 12 вершков; впереди шел великан роста 5 аршин; оружие их блестит золотою насечкой, перламутром и кораллами; одежда вся обшита позументом и залита серебром. Петр Петрович говорит по-итальянски, по-французски и по-русски, точно как на своем природном славянском языке, но по своей политике и сану полагает приличнейшим употреблять в публичных переговорах, для первых двух, переводчиков. Он чужд предрассудков и суеверия, любит просвещение, находит удовольствие беседовать с иностранцами, внимательно наблюдает ход политических происшествий в Европе, умеет пользоваться обстоятельствами и искусно вывертывается и трудных дел. Путешествия его, [265] просвещение и природная острота придают разговору его ясность и приятность, а обхождению самую тонкую вежливость и важность. Ум его в беспрестанной деятельности; властолюбие управляет всеми его деяниями и помышлениями. По всему кажется, что он весьма расположен к завоеваниям. Политические и военные его дарования и дух его народа могли бы обнадежить в успехе, если бы он был в состоянии приучить черногорцев к подчиненности, без которой и храбрость их бесполезна. Возвышенным умом, мужеством и твердостью, он сделался царствующим самовластным Владыкой. Воля его почитается законом, и черногорцы слепо ему повинуются; они боятся его взора, и исподняя его приказание, говорят: “тако Владыка заповеда”. Таким образом, соединив в себе гражданскую и духовную власть, он сделал много добра своему отечеству и. прекратил частые смертоубийства и буйства. Впрочем, власть его кротка; непослушных предает он проклятию, и если в это время умирает кто-нибудь скоропостижно, то легковерный народ говорит: гнев Божий поразил его: “конечно, он был виновен!” венециане и австрийцы, не признавали его владыкой Цетинским, Скандерийским и приморским, то есть Митрополитом Черногорским, Албанским и Бокезским, может быть потому, что последние две области не принадлежали ему; но он [266] влиянием духовной своей власти умел привести их в опасение, заставить уважать сан свой и искать его дружбы и расположения. Во время войны он лично предводительствует войсками, и почитается столь же искусным политиком, как и генералом.

Образ Черногорской войны и их тактика.

Черногорец всегда вооружены в самых мирных занятиях, он имеет при себе ружье, пистолеты, ятаган и сумку с патронами. Ношение оружия на Востоке дочитается знаком отличия и принадлежностью независимости. В свободное время упражняются черногорцы в стрелянии в цель и приучаются к оному с младенческих лет. Даже в играх и увеселениях их, виден воинский дух. Бесспорно от всех признаются они искуснейшими стрелками. Привыкший к трудам и недостатку, с веселостью и без утомления делают Суворовские марши; опираясь на конец длинного своего ружья, перепрыгивают широкие рвы и переходят такие пропасти, где для других войск должно бы строить мосты; с легкостью восходят на неприступные скалы; терпеливо сносят голод, жажду и всякие нужды. Когда неприятель разбит и ретируется, они обгоняют его так скоро, что [267] сиять заменяют конницу, которой в здешних горах иметь не возможно.

Подобно Мальтийским Кавалерам, ведут они вечную войну с турками. Обитая в горах, представляющих на каждом шагу трудные дефилеи, где горсть храбрых может остановить целую армию, они не боятся нечаянного нападения, ибо всегда по границе стоят на страже и в 24 часа все воины могут собраться на место угрожаемое. Если неприятель силен, они жгут села, истребляют свои поля и заманивают его в горы, где окружив, нападают с отчаянною храбростью. Черногорцы в опасности отечества забывают личность, свою пользу и частные вражды, повинуются начальникам, и как мужественные республиканцы, почитают счастьем, Божеской милостью, умереть в сражении. Здесь они являются истинными воинами, вне отечества дикими варварами, предающими все огню и мечу. Понятие их о войне совершенно различествует от правил, принятых просвещенными народами. Они режут головы неприятелям, попавшимся в руки их с оружием в руках и дают пощаду только тем, кои прежде сражения добровольно отдаются. Отнятое имущество почитают своею собственностью и наградой храбрости. Сами же сражаются, в полном смысле слова, до последней капли крови. Никогда черногорец не просит пощады; если же он тяжело [268] ранен и не можно спасти его от рук неприятеля, то товарищи отрезывают ему голову. При нападении на Клобук, небольшой наш отряд принужден был отступить. Один из офицеров, дородный и уже в некоторых летах, упал на землю, изнуренный усталостью. В сию минуту прибегает к нему один черногорец и вынув свой ятаган, говорит ему: “Ты очень храбр и желать должен, чтобы я отрезал тебе голову. Сотвори молитву, перекрестись.....”. Пораженный удивлением и ужасом офицер собирает силы, и с помощью того же черногорца, скоро догоняет своих. Всех попавшихся в плен почитают уже убитыми. Раненых своих выносят из сражения на плечах, и к чести черногорцев должно сказать, что таким образом спасали они наших офицеров и солдат. Подобно черкесам, малыми партиями единственно для отнятия скота делают они беспрестанные набеги, и почитают это молодечеством. В сих сшибках ни один из соседей сравниться с ними не может. Будучи безопасны в своих жилищах, где уже с давнего времени никто не осмеливается их беспокоит, они безнаказанно продолжают грабительства, пренебрегают угрозами Дивана и ненавистью своих соседей; словом, имя черногорца наводить ужас.

Оружие, небольшой хлеб, сыр, чеснок, немного водки, старое, платье и две пары [269] сандалий из сыромятной кожи составляют здесь багаж черногорцев. В походе не ищут они защиты ни от солнца, ни от холода. Во время дождя черногорец, завернув голову струкою (суконная шаль) на том же месте, где стоит, свернувшись в клубок, ничком и стоя на коленях, имея ружье под собою, спит весьма покойно. Три, четыре часа ему достаточны для подкрепления сил, прочее время беспрестанно ночь и день нападает. Их никогда не можно удержать в резерве; кажется они не могут сносить виду неприятеля. Когда расстреляют патроны, то с покорностью просят их у всякого встречающегося с ними офицера; а получив оное и браня; Бонапарте, стремглав бегут в переднюю линию. Если неприятеля не видно, то они поют и пляшут, или занимаются грабежом, в чем (должно отдать им справедливость) они весьма искусны, хотя и не знают пышных названий: Контрибуция, реквизиция, насильственные займы и тому подобное. Грабеж называют они просто грабежом и отнюдь в том не запираются.

Вот как сражаются сии нерегулярные войска: будучи в превосходном числе, не прежде нападают скрытой силой, как употребив хитрость. Для сего скрываются в оврагах и высылают только малое число стрелков, которые отступая, заводят в засаду, где окружив неприятеля, [270] предпочитают белое оружие, поелику сила и отважность делают успех для них более надежным. Если же они слабее, то выбирают выгодное положение на высоких скалах, откуда, произнося всякого рода ругательства, вызывают на бои. Большей частью нападают они ночью, ибо система их есть нечаянность. Впрочем, как бы они малочисленны ни были, стараются утомить неприятеля беспрестанным сражением. Читатель после увидит, что лучшие французские волтижеры, на передовых постах всегда были истребляемы, и неприятельские генералы нашли удобнейшим, стоять под защитой пушек, которых черногорцы не жаловали. Однако ж скоро к оным привыкли, и с подкреплением наших егерей смело всходили на батареи. Тактика черногорцев ограничивается меткой стрельбой. Небольшой камень, яма, дерево укрывает их от неприятеля. Стреляя большой частью с земли, берегут они себя, и верный, скорый их выстрел, несет смерть в сомкнутые ряды регулярных войск. Сверх того они отличаются хорошим глазомером, умеют пользоваться местоположением, и как сражаются обыкновенно отступая назад, то французы, почитавшие сие трусостью, всегда обманывались и попадались в засады. Напротив того, они так осторожны, что самые хитрые маневры обмануть их не могут. Они слышат неприятеля, так сказать, по [271] обонянию и усматривают его тогда, когда едва только можно рассмотреть движение его в зрительную трубку. Чрезвычайная дерзость их торжествовала над искусством опытных французских воинов. Нападая на колонны с флангов и фронта рассеянно и следуя внушению личной смелости, они не боялись ужасного батального огня французской пехоты. Генерал Лористон желал двух черногорцев, попавшихся в плен, отправить в Париж на показ; но один из них разбил себе голову об стену, а другой уморил себя голодом.

Из сего заключить можно, что черногорцы, вне гор своих, не могут противостоять регулярным войскам единственно по тому, что предав все огню, они не долго могут быт в поле. Храбрость их в содействии с нашими войсками и плоды победы терялись от их беспорядка. При осаде Рагузы не можно было узнать, сколько их было под ружьем, ибо беспрестанно одни уходили домой с добычей, другие возвращались оттуда, и после нескольких дней неутомимых трудов, с какой-нибудь безделицей, отходили в горы. С ними нельзя идти в дальний поход, и потому ничего важного предпринять не возможно. Впрочем по своей способности к горной войне, без всякого сведения в тактике, во многом имеют они преимущество [272] надрегулярными войсками. Во-первых, они одеты легко, чрезвычайно мешки в стрельбе и заряжают ружье свое гораздо скорее солдат, которые, имея ружье с прямым прикладок, не всегда умеют попадать в цель. Черногорцы же в жару сражения, лежа и рассеявшись, стреляют на соединенный фронт. Потому-то, в числе 1000 или 150 человек, неустрашимо нападают они на колонну, из 1.000 человек состоящую. В правильном сражении, по одним знаменам можно судить о их движении. Они имеют условленные крики, дабы соединиться и напасть вдруг на слабую сторону. От главного знамени, носимого при митрополите, голосом дают они знать, что должно делать. Тогда внезапно бегут вперед, с дерзостью зарубаются в каре и почти всегда причиняют беспорядок. Представьте дикий вой, ободряющий черногорцев, ужасающий французов, и присовокупите к тому отрубленные головы, висящие у них на шее и за плечами! Все сие должно произвести, как мне кажется, ужасное действие. В авангардных перестрелках, в снятии пикетов, а всего лучше в истреблении неприятельских запасов, черногорцы могут служить при армии с большой пользой; а если подчинить их военному порядку, что не невозможно, то с 100.000-ми таких воинов, можно бы дать хороший урок лучшим регулярным войскам. [273]

Образ жизни, нравы и обычаи.

Жизнь черногорца единообразна. Пробуждаясь с зарей, он оканчивает, день с захождением солнца; когда же ночи бывают длинны, то с семейством своим проводит несколько времени у очага, где горящая ель служит ему вместо свечи. Война есть главная страсть. Деятельность, предприимчивость и храбрость их внушают ужас; но сколь жестоки они против неприятеля, столь кротки миролюбивы в доме. Посреди трудов и когда бывает один, черногорец имеет вид угрюмый и важный, в обществе же всегда весел и охотно предается радости. Вина у них много, но пьют его умеренно и никогда не упиваются до потеряния чувств. Говоря со знатными иностранцами, они не показывают ни низости, ни дерзости, и, что всего удивительнее, при таком невежестве, очень остроумны и изъясняются с ловкостью и приятностью. Черногорцы не имеют понятия о неравенстве состояний, и потому, не исключая и начальника которому обязаны повиноваться только в сражении, они обходятся очень свободно и кланяются малым наклонением головы и движением руки с такой приятностью, как бы учились у танцмейстера.

Гостеприимство, святая добродетель всех народов, от корени славян происходящих, [274] у черногорцев почитается должностью. Странник, которого буря застигла в дороге, требует его у первого дома, и если в деревне нет знакомых, то обыкновенно идет он в дом князя. Не спрашивая ни имени, за чем и куда идет, хозяин почивает гостя чем может, жена или младшая в доме невестка, умываетноги и положив обе руки на его плеча, ожидает приказания и служить ему вместо служанки; отходя, в знак благодарности, гость, потрепав хозяина по плечу, говорит: “Спасибо, земляк, подлинно у тебя добрая жена”. Черногорец не может отказать в гостеприимстве смертельному врагу, убийце сына своего, и приняв оказывает ему должное внимание. Подобно древним рыцарям, будучи связан честным словом, хранит тайну ему вверенную от друга или врага с равной точностью.

Старости отдается величайшее уважение. Начальником селения вообще бывает человек самой пожилой. Юноша встает при входе старца и почтительно целует ему руку; женщины целуют руку у мужчин, а стариков целуют в лоб, в правое плечо и руку. Чувства сыновней любви обязывают еще к большему почтению: превосходный обычай, который, укрепляя связи общества, покрывает цветами путь, ведущий к гробу! Храбрость против неприятеля и сей обычай черногорцев напоминают счастливые дни Спарты. [275]

К стыду просвещенных народов черногорец имеет уважение к жене ближнего. Иосифы здесь не редкость, ибо жен Пентефрия совсем нет. Женщины почитаются низшим созданием. Апостольские слова: “жена да боится своего мужа” здесь в полной мере исполняются. Черногорец требует от жены своей беспрекословного повиновения и хочет, чтобы она служила ему раболепно. Впрочем, обходятся они с женами снисходительно, и без гостей допускают к столу. Женщины имеют довольно свободы; они не прячутся от мужчин, как у бокезцев; только девицы, кроме церкви и то на великой праздник, никуда из дому не выходят. Жена, принимая фамилию мужа, и по отчеству зовется его же именем. Походы, поездки в Катаро и частые отсутствия мужей благоприятствуют распутству, но женщины целомудренны, может быть отчасти и по необходимости, ибо верная смерть угрожает им и любовникам их за неверность. Впрочем черногорцы такое имеют уважение к нежному полу, что считается великим бесчестием и низостью обидеть женщину, и потому то употребляют их для посылок и часто шпонами. Красавица в лагере черногорском может быть столь же покойна и безопасна как под надзором своей матери; почлось бы великим бесчестием для того, кто вздумал бы влюбиться в нее. В походе жена мужу несет съестные припасы; [276] имея кинжал и пистолета в случае нужды умеет ими защищаться. Мать даже до забвения печали хвалится ранами своего сына, и хотя она больше мать нежели республиканка, однако ж ближе всех сходствует в сем случае со Спартанкой.

Словом: черногорец, будучи трезв; гостеприимен, почтительный сын, нежный отец, добрый брат, супруг властительный, но раб своего слова, имеет еще столько добродетелей, что зверство его к другим перевешивается счастьем домашней жизни, которая напоминает нам золотой век и доблести наших праотцов. Он хотя и любит жену, детей, оставляет их с крайним прискорбием, но любя еще более отечество, разлуку с ними переносить с твердостью; отечества же своего ни за какое в свете благополучие не решится оставить. Адмирал (Дмитрий Николаевич Сенявин) в короткое время приобрел от них неограниченную доверенность; он не только успел в том, что они перестали резать пленным головы, и уже приводили их живых, но сверх всякого ожидания с помощью Митрополита уговорил их предпринять поход морем, чего прежде никогда не делывали. Рота черногорцев посажена была на корабль Москву. С великой трудностью убедили их положить оружие в сундук, и не смотря на то, что обходились с ними снисходительно ласково, они причиняли не малое беспокойство. [277]

Когда капитан приглашал их начальников на завтрак, то все они без приглашения входили в каюту. Заметив же, что офицерам подают на стол больше блюд, нежели матросам, они хотели, чтоб и им тоже давали. До взятии крепости Курцало, праздник Рождества приближался; они не давали капитану покой и просили, чтобы поскорей шел в Катаро; когда растолковали им, что корабль при противном ветре идти не может, то они знали в мрачное уныние и сидели, поверя голову; когда же корабль приблизился ко входу, они, узнав Черную гору, произнесли радостный крик, и начали опять петь и плясать. Прощаясь, с признательностью обнимали капитана и офицеров, и всех, кого они больше полюбили, настоятельно приглашали к себе в гости; когда матросы им отвечали, что без позволения начальника нельзя им отлучиться, то они с удивлением говорили: “Если ты хочешь, то кто имеет право запретить тебе сие”.

Черногорцы верят сновидениям, ворожеям и колдовству. Если жена видела во сне, что муж подвергается какой-либо опасности, то сей отлагает задуманное им предприятие. Сим образом хитрость женщины заменяет похищенную у нее свободу, и повелевает с кротостью тем гордым мужчиной, который почитает низостью поцеловать руку красавицы! Пролитое на [278] стол масло значит дурное предвещание, в отвращение коего, в полнолуние старая ворожея произносит некоторые таинственные слова. Ладонки на шее суть талисманы, охраняющие от нечистой силы, и от пули неприятелей.

Черногорки чрезвычайно трудолюбивы; летом разделяют полевые работы с мужчинами, зимою ткут холст и делают сермяжные сукна, одевают себя и мужей, и во всех простых рукодельях довольно искусны. Они так здоровы, что совсем не чувствуют припадков беременности, и в самый день родов продолжают работать. Дети стерегут стада; когда подрастут, помогают в трудах родителям, и в 16 лет идут на войну.

Наружность и одеяние.

Самый вид черногорца показывает мужество. Они вообще великорослы, имеют широкие плеча, сухое тело, и особенную стройность всего стана. Черные волосы, смуглое лицо и усы придают взгляду их видь воинственной и самую мужественную приятность лица. Мужская одежда состоит из белого сермяжного кафтана, подобного нашему, и называется белача; летом холстинная исподница, какие носят наши крестьяне, синего цвета, а зимою суконная. Русская рубаха закрывает их до колен; в зимнее время [279] подшивается она кожей; на голове или лучше на теме носят красную шапочку с шелковой черной кисточкой. Шаль, называемая ими струна, или длинный лоскут толстого сукна служит им вместо одеяла, постели, от дождя, жару и холоду. На рубахах они не носят камзолов; кусок сыромятной воловьей кожи, привязанной к ступне ремнями, составляет род древних сандалий, называемых ими опанки; летом ноги голы, а зимою обертываются онучами. Кафтан туго подпоясывают албанской портупеей с суммами. Они носят за поясом пару пистолет, ятаган, кинжал и ножик; сабля привязывается на спине в горизонтальном положении, ружье сохраняют от дождя в кожаном мешке. Самый бедный имеет оружие, украшенное перламутром, серебром и кораллами; оно составляет все их богатство и щегольство. Черногорец не выйдет из дома, чтобы не осмотреть, есть ли порох на полке, исправны ли кремень и курок. Впрочем о своей наружности мало пекутся, их дыхание далеко распространяет запах чеснока и свиного сала. В грязи и в крови, какими видел я их в лагере при осаде Рагузы, они наводят ужас.

Женщины малы ростом, но пригожи и очень миловидны. Они одеваются почти также как мужчины, только летом еще легче; тогда они носят одну рубашку, которая закрывает их грудь, а спереди разноцветная [280] паняса или передник, снизу украшенный длинными снурками. Девицы заплетают косу, и красные свои шапочки украшают по краям монетами; такое же или бисерное ожерелье составляет лучший и любимый их наряд. Кафтаны их без рукавов как турецкой тюник; низ рубашки и широкие рукава, вышиваются очень красивым узором (смотри картинку). Вельможи и народ, богатый и бедный, имеют одинаковое платье с той только разницей, что некоторые носят серебряные пуговицы к на ногах бляхи, а замужние женщины сверх шапочки носят платок.

Браки.

Чувство, которое усугубляет наслаждения, дарует человеку новое бытие; любовь не приуготовляет и не сопровождает брака: оный зависит от родителей. Обряд сватовства сходствует с нашим; разница только в том, что жених, собрав родных и прейдя к дому невесты, нападает на оный примерным сражением; брать невесты, требует вена, состоящего обыкновенно в женских нарядах. После венца, новобрачная сопровождается с музыкой и стрельбой в дом мужа, от [281] которого на третий день бежит к родителям, а муж ее выкупает, только 10 патронами. На вдову при вторичном браке, не надевают венца, и вместо музыки провожают ее биением в тазы и сковороды. Дочери не наследуют отцовского имения, но братья столь щедро награждают при выдаче сестер в замужество, что они вместе с теми подарками, кои на первой день брака приносят им родственники и даже соседи, имеют уже не большее стадо и свою собственность, весьма достаточную по их образу жизни. Как бы муж ни любил свою жену, он стыдится сего чувства, и ласкает ее только наедине; любовь после брака есть тайна, и потому в одном доме и в одной избе, мужчины живут розно с женщинами. Стыдливость и целомудрие принадлежат равно обоим полам.

Похороны.

Жена и дети умершего созывают родных, плачут, что и у них называется голосьбой, и царапают до крови лица. Женщины, отрезав волосы, кладут их на могилу. Похороны просты; плита или камень, утвержденный в земле вертикально, означает гробницу богатого и бедного: таким образом и за пределом жизни сохраняется равенство. Если умрет отец семейства, то делают куклу, одетую лучшим его [282] военным нарядом, и положив на стол, кладут вокруг оружие и все трофеи, отнятые им у неприятеля. Кукла сия, для поминовения, остается на столе 40 дней.

Игры и увеселения.

Черногорцы отменно любят музыку, пение и пляску. Возвращаясь с поля, из похода, даже в виду врагов на месте сражения, они поют и пляшут почти беспрестанно. Свирель и гудок, называемые ими сфира, и гусли составляют музыкальные их инструменты. Слепые играют на гуслях с искусством. Припевая любимые национальные песни, приводят они в восторг слушателей; им платят за то щедро, ибо и здесь лучше умеют награждать за удовольствие нежели за услугу.

Песни заимствованы от Османа Великого славянского и некоторых рагузинских поэтов. В них прославляются подвиги и слава славянского народа. Кралевич Марко и Юра Кастриотич, (славный Скандерберг) наиболее упоминаются. Романсов, выражающих сладости и мучения любви, я никогда не слыхал; их заменяют заунывные песни, изображающие потерю отца, жены и матери или тоску по родной стороне, каждый стих в оных оканчивается повторением, которое перекатом продолжают до потеряния голоса. В военных песнях, [283] картина битв и кровопролития, сохраняя память отечественных героев воспламеняет сердца их огнем мужества; оные заменяют историю. Другие песни, действуя на слух согласием звуков повергают их в приятную задумчивость.

Пляска любимая забава черногорцев. Взявшись рукой за руку и составя круг, или став один против другого, в сильном напряжении мышц взмахивая руками, и прыгая с одной ноги на другую, или сжав обе, и перескакивая вперед, вертятся скоро, топают крепко ногами, и приговаривают: скачи горе! скачи коло! то есть скачи выше.

Борьба, стреляние в цель, бегание в запуски, игра в шары и бросание камней, называемых диски, как у нас городки, словом все увеселения представляют образ войны. Женщины забавляются особо; только в большие праздники и то довольно старые допускаются в сообщество мужчин; разговоры и посещения занимают молодых женщин. Здесь не знают никаких азартных игр; разговоры вообще бывают о семейственных и народных пользах. Вместо прогулки, черногорец, взойдя на скалу, ложится ничком и растянувшись на земле, проводит целые часы в созерцании бурного моря и прибрежных селений. [284]

Звериная ловля.

В двух больших лесах водятся медведи, волки и лисицы. Меха их охотно, покупаются в Катаро. Стрелять кабанов, зайцев и кроликов, почитают приятным препровождением времени. Орлы, соколы и прочие хищные птицы очень обыкновенны. Зимою ловится множество перепелок, куропаток, жаворонков, уток, куликов, дроздов, зябликов и пр., которых здесь редко едят, ибо охота, представляя образ войны, имеет в предмете не прибыл, но единое удовольствие и упражнение.

Рыбная ловля.

Малые реки, впадающие в реку Бояну, текущую по границе, и в большое Скутарское озеро, особенно реки Черновика и Синица, как и самое озеро, которое зовется ими Зента, весьма изобильны рыбою. Скорани, род маленьких сарделей, и скоби, собственно принадлежащие сим рекам, известны под общим именем волны, и в Италии почитаются за редкость и лакомство. В озере и реках ловятся необыкновенной величины форели, бывающие весом в 40 фунтов. Кроме употребления жителями, из Катаро в Триест и Мессину, ежегодно отправляют пять или шесть больших судов с копченой и соленой рыбой. В апреле и [285] мае бывает лучшая ловля. Меня уверяли, что в сие время обыкновенно прилетает множество птиц, называемым корнахи. Думать должно, что это род рыболовов, питающихся рыбой. Убивать их считают за грех по следующей причине: когда они появятся в Черной горе, рыбаки со всех селений, собравшись, и отслужив молебен, ставят мережи в реках и озере, потом бросают в воду приманку, состоящую из размоченной ржи, и лишь рыба покажется на поверхности, корнахи с большим криком па нее кидаются. Рыба, испугавшись тысячами, попадается в мережи: рыбаки, в знак благодарности, кормят птиц пойманной рыбою, и потому, пока продолжается ловля, они привыкают к людям, помогают им в оной, и не прежде оставляют берега рек и озера, как по окончании ловли.

Пища.

Пшеничной хлеб, смешанной с кокорузой, для зажиточных, ржаной для бедных, лук, чеснок, составляют главную пищу черногорцев. Они редко едят мясо, и в сем случае целого барана или свинью жарят на вертеле. Чаще могли бы иметь овощи и зелень, но будучи чрезвычайно умеренны и воздержны, они большую оных часть продают. Кофе и другие прихоти роскоши вовсе им неизвестны. Они [286] употребляют птиц столь мало, что судя по силе их, должно тому удивляться.

Древности.

Гробницы, построенные в виде четвероугольных столпов со сводами, сложены из кирпича и так прочно, что многие до сих пор сохранились. В средине их находят лампы и обручья зеленой меди, которые в древние времена надевались на правую руку усопших; иногда попадаются в сих гробницах медали Филиппа и Александра Македонских, а более монеты Восточной Империи. Черногорцы не уважают сими редкостями, и в Катаро отдают их за безделицу. При устье реки Черницы, на острове Вранине видны развалины древнего здания, которое почитается жителями дворцом Скандерберга, и часть земли, вокруг лежащей, и доныне называется Скандериа.

История.

Тит Ливий и Плиний первоначальных обитателей страны сей называют беатидами (блаженными), которых происхождение неизвестно. Неизвестно, также начало и жителей, их заменивших: одни думают, что пришли они от берегов Азовского моря и поселились на Восточной стороне Венецианского залива; другие полагают, что жители [287] Иллирика были потомки Цельтов, и, по образу всех прочих народов, управлялись сами собою, служили в войсках Александра Македонского, и долго защищали вольность свою против римлян. Наконец последний их Царь Генций, быв разбит Претором Луцием Аником, потерял часть Далмации от реки Тита, ныне, Карки, до Дрины с близ лежащими островами, простиравшуюся к востоку до вершины гор, называемых в таблицах Птоломея Скардус. Черногория принадлежала к Иллирийскому Царству, которого Короли имели свое пребывание в Скодре, что ныне Скутари. По разделении римской империи, земли от Катаро до Дрины составляли часть провинции Превалитанской, принадлежавшей к восточной империи.

В начале шестого века, народ, коего бытие едва было известно, под именем Славян, означающим людей храбрых, является, громит империю, уничижает Готвов и с шестого века занимает уже великую часть Европы от моря Балтийского до рек Эльбы, Тиссы и Черного моря. Язык, нравы и обычаи черногорцев и других славян Далмации, Кроации, Боснии и Сербии, не оставляют никакого сомнения, что они происходят от одного с нами славянского корня. В начале седьмого столетия славяне, по покорению Венгрии, заключив союз с греческим императором, вошли в Иллирию, изгнали оттуда аваров и основали [288] новые области под именем Кроации, Славонии, Сербии, Боснии, и Далмации. Все сим области вначале были соединены и известны под именем Сербского Царства, но от несогласий сильная сия держава разделилась на малые уделы. Хищения и кровопролитные войны слабых независимых князей угнетали народ. В 14 веке, Георг, покорив прочих владельцев, восстановил Сербское Царство, и потомки его, под именем Черновичей, сохранили оное до 1480 года, в которое время славяне, слабые от развлечения сил и междоусобия, почти везде утратили свою независимость; одни покорены оттоманами, другие повинуются теперь чужеземным властителям, некоторые переменили уже веру и забыли самый язык отечественный.

С сего времени, Черногория причислялась к Санджаку Скутарскому, но как турки по причине частых возмущений никогда не могли в оной поселиться, то черногорцы, смотря по обстоятельствам, иногда платили карачь (подать), иногда же ничего не давали и всегда почитали себя независимыми. В 1571 и в 1657 годах турки, для покорения Катаро завладели и Черногорией; но после двухлетних усилий черногорцы возвратили свою вольность. С 1656 года, со времен владыки Даниила Петровича, должно почитать Черногорию совершенно не принадлежащей Турции.

В продолжение двух веков, Порта [289] изыскивала способы привести сию провинцию в повиновение. Турки даже в то время, когда они оружием своим ужасали христианские державы, убедились, что все их покушения на Черногорию были тщетны. По смерти славного Скандерберга, храбрые албанцы принуждены были уступить силе; но черногорцы остались свободными. Развалины Кроии, столицы Скандерберга, обагренной кровью мусульман, где Амурат с 150.000 разбит был горстью людей, в числе коих были и черногорцы, и теперь еще видны недалеко от границы за рекою Дрино. В 1612 году Магмет-Паша с 30.000 армией вошел в сию землю, но черногорцы разбили его, и Паша с великой потерей людей, сожегши одну деревню в округе Белопавлини, возвратился без успеха. В следующем году Паша Норослон, желая загладить стыд разбития своего предшественника, наступил на Черногорию с 60.000 армией и думал покорить ее; обстоятельства сему благоприятствовали. Округи Черногории были разделены враждой. Паша без сопротивления достиг до деревни Клементи и Белопавличи. Сие несчастие соединило черногорцев. С мужеством напали они на Пашу и близ урочища, называемого Кусон-луг, разбили его на голову; большая часть неприятельской армии легла на месте; победителям досталась богатая добыча, и Паша едва успел спастися с отрядом конницы. Славная победа сия [290] утвердила вольность и спокойствие. С сих пор черногорцы, сделавшись страшными своим соседям, желали оправдать славу свою; военные упражнения сделались их страстью, а ненависть к туркам наследственной.

Следствием такового расположения было, что они предлагали услуги свои всем державам, воевавшим с Турцией. Слава Петра Великого возбудила в них желание искать соединения с Россией. В 1712 году, по собственной наклонности, без постороннего содействия, отправили они депутатов с предложением верноподданства, и Петр Великий принял Черногорию под свое покровительство. С сего времени сделалась она щитом угнетенных турками христиан, которые находили у них дружеское гостеприимство и убежище безопасное. Сии так называемые ускоки или выходцы, получая право гражданства, будучи приняы как братья по крови, и до сих пор отличаются мужеством и верностью к своему новому отечеству. Со времен Петра Великого Государи наши не преставали пещись о благосостоянии черногорцев, обращая особенное внимание на средства, могущий предохранить их от внешнего нападения и уничтожить внутренняя вражды и коварные замыслы соседних держав. В 1718 году, когда венециане объявили войну Турции, черногорцы вооружились на защиту республики в качестве ее подданных, но по [291] заключении мира, мнимое сие название уничтожилось, и они объявили себя принадлежащими России, которой монархи, изливая благодеяние и милости, не требовали от них никакой зависимости. Императрица Елисавета, во время голода, послала великие суммы для содержания народа. Императрица Екатерина II, за храброе, содействие в войнах с Турцией, не преставала пещись о их благе. Император Павел I украсил храмы их щедрыми подаяниями и учредил верховное судилище Кулук. Александр I завел училища и определил достаточную сумму для содержания их. Народ, чувствуя сему цену, не остался неблагодарным и во все войны России с Турцией, не сходил он с поля и умирал в сражениях с мужеством и верностью неизменяемой. В войну 1768 года, черногорцы взяли город Подгорицу и крепость Жабляк, опустошили окрестности, содержали Боснию и Албанию в беспрестанном страхе, и удерживая на своих границах многочисленный войска Паши Скутарского и других соседних, в пользу России сделали немаловажную диверсию. Во всех войнах Екатерины Великой с султаном, они принимали деятельное участие.

В 1785 году Бушатлей Махмут, Паша Скутарской, предпринял укротить сию провинцию; он собрал ужасную армию, проник во внутренность земли, но в тесных проходах черногорцы стали твердо, и Паша, [292] предав огню занятый их селения, принужден был отступить с великой потерей. С сего времени черногорцы питали в себе желание мщения. В 1789 году они нашли случаи удовлетворить оному: соединившись с австрийскими войсками под командою майора Вукасовича, они разбили Пашу, проникнули в Албанию, сожгли множество турецких селений и с богатой добычей возвратились в дома.

По повелению нашего Двора, подполковник граф Марко Ивелич набрал в Герцеговине и провинции Кашарской 5.000 корпус волонтеров. Митрополит Черногорской, предводительствуя значительной силой, разделенной на отряды, легкими сшибками и беспрестанными нападениями, удержал соседственных Пашой на своей границе, и тем, для войск наших, сражавшихся на Дунае, сделал не маловажную диверсию.

Мир, заключенный в Систове 1791 года, не утвердил их вольности. Султан, в знак их подданства, требовал небольшой дани. Черногорцы, отказались и от малейшего вида зависимости. Порта старалась склонить их к тому переговорами, но все усилия и убеждения были тщетны, и турки снова прибегли к оружию.

В 1796 году, тот же Магмут Паша Скутарской, получил повеление, присоединив к себе войска соседних Пашей, во чтобы ни стало, покорить, или истребить непокорное племя славян. Паша вторгнулся в [293] пределы их с превосходной силой; состоявшей из храбрых албанцев и янычар. Митрополит Петр Петрович, командуя малочисленным своим народом, встретил неприятеля у местечка Круссе, что близь крепости Подгорицы на границе черногорской, и объявил, что здесь должно умереть или победить. Решась одним сражением кончить кровопролитие, он стал в виду неприятеля на высотах, сделал фальшивую атаку на турецкой лагерь, и отступив назад поручил пяти тысячам отборных воинов защищать дефилей, приказал на камнях положить красные шапочки, носимые черногорцами, и с главным корпусом в ночь сделав большой марш, обошел неприятеля в тыл и отрезал ретираду. На утро турки, обманутые огнями и шапочками, пошли к дефилеям. 5.000 черногорцев, подобно спартанцам в Фермопилах, дрались отчаянно, не уступили ни шагу и удерживали несколько, часов стремление всей армии. В полдень митрополит, пройдя непроходимыми горами, явился в тылу, спустился с гор и всею силою ударил в изумленного неприятеля. Турки дрались с остервенением. Черногорцы, защищая отечество, пренебрегая опасности, врубались в толпы, их; сражение продолжалось трое суток. Неприятели гибли тысячами, не могли прорваться, и разбиты были на голову. 30.000 легло на месте. Сам Паша убит; обоз и богатый [294] лагерь достались победителям. Голова Паши, как знаменитейший трофей, вместе со знаменами хранятся в монастырь Цетине. Славная сия победа ужаснула турок, оградила независимость черногорцев, и к свойственной им храбрости присоединила мысль непобедимости. Следствием сего было, что пограничные округи Берда, Кучи и Пипери присоединились к Черногории.

В 1803 году Бонапарте простер виды свои на Черногорию, дабы, утвердившись в ней, держать Турцию в страхе и со временем отторгнуть от ней знатнейшую часть или нанести ей неисцелимый удар. Как черногорцы до сих пор предлагали свои услуги всякому, кто обещал им помощь в нападении на турок; то, чтобы охранить от неволи, которую под видом помощи готовил им Бонапарте, тот же граф Ивеличь, уже в чине генерал-лейтенанта, в звании доверенной особы послан был для открытия народу сего подлога и взятия нужных мер осторожности, которые и имели полный успех. По занятии провинции Катарской, Черногория вместе с оною, соделалась значительным обладанием России. Главнокомандующий обеих областей, по отдаленности от отечества, хотя имел весьма малые средства, но искренняя преданность вообще всех славян помогла ему ниспровергнуть все коварные замыслы неприязненных держав. Сия преданность и похвальная [295] самонадеянность на свое мужество утвердились еще более победой у старой Рагузы, разбитием генерала Лористона, на горе Баргарте в укрепленной батареями неприступной позиции, и наконец поражением генерала Mapмонта, который с превосходною силою, принужден был поспешно отступить от Кастель-Ново, и отказавшись от завоевания, думать о собственной своей безопасности.

Заключение.

Народ, столь к нам близкий, и столь мало известный, говоря одним с нами языком, имея туже веру, происходя от одной крови, между тем как мы, родные его братья, стоим на знаменитой степени просвещенных наций, ведет посреди варваров дикую жизнь, и имеет те же нравы, какие предки наши имели при храбром князе Святослава.

Швейцария, местным положением столь сходствующая с Черногорией, в недрах бесплодия доставила себе счастливое довольство. Голландия, покрытая болотами, угрожаемая морем, не имея ни одной хорошей пристани, неутомимым прилежанием, соделалась центром торговли вселенной. Сибирь, под отеческим правлением, на замерзшей земле собирает богатые жатвы. Далмация, неблагоприятствуемая природой, мола усердием и гением Дандоло принять новый вид. Приморцы и судоходстве снискали свое [296] продовольствие; другие ближние им соседи и однородны Герцеговины, босняки и сербы, под игом угнетения, в глубоком изнурении рабства и обременений, извлекли из земледелия и торговли весь плод, которого пользу могли скрыть от беспечных своих тиранов; а черногорцы, будучи свободны и независимы, вечно стоя на страже своей вольности, не знают благосостояния, проистекающего от мудрости законов и попечительности монархов, не делают никакого усилия и не показывают никакого желания выйти из невежественного своего омрачения.

Обработывание земли для черногорца не что иное, как посторонний предмет, для коего употребляет он одни физические силы; нет видов, нет улучшения, и все ограничивается простыми способами, по обычаю соделавшимися священными. Страсть к войне потушает в нем желание приобретать богатство; довольствуясь малым, отправляя общественные должности безвозмездно, пренебрегая избыток, беззаботно провожает он жизнь в самовольной бедности. Торговля, умножающая земные произведения, также ему неизвестна, кроме не значащих мен в Катаро; набеги и грабежи составляют все сношения с изобильными провинциями, его окружающими. Сие отчуждение, не от того происходит, чтобы душевные его способности были ограничены; напротив, он имеет проницательность, весьма [297] здравый рассудок и удивительную смышленость и переимчивость; истина сия доказывается примерами тех, кои служат в российской армии и бывают в чужих землях: они оказывают способность к изучению языков и наук, а более склонность ко всем ремеслам, и в короткое время делаются другими людьми; но успехи их бесполезны для отечества, ибо вообще они туда более не возвращаются. По своей беспечности народ сей, беспрестанно употребляя во зло благодеяния Провидения, не постигает наклонности своего разума, даже не зная способностей своих, старается отделить их от души и упрямо пребывает в прежнем невежестве.

Мечтания философов о независимости могут в семейственной жизни черногорцев найти образ счастливой свободы, но друг человечества всегда откроет в том беспорядок своеволия, где право сильного и неумолимое мщение заменяют все законы; он пожелает в сердце, да освободятся они от бесчисленных бедствий войны, им и соседям их равно пагубной, и да оставить жизнь, толико противную достоинству человека.

Под властью мудрых законов, мощные руки черногорцев отвратятся от грабежей, посвятятся возделыванию земли; жатвы их будут обильнее, нерасчищенные леса, необработанные вершины горы, могут искусством рук превратиться в тучные для [298] многочисленных стад паствы; размножатся яблони, груши, гранаты, миндаль и прочие плодоносные деревья, растущие на сей заброшенной земле, так сказать, сами собою; от фиговых и шелковичных деревьев получат они еще большие выгоды; наконец виноград на почве каменистой, покроет промежутки скал их и увеличит их стяжание и удовольствия жизни.

Известно, что в 12 столетии, вся шерсть Боснии и Сербии привозилась чрез Черногорию в залив Катарской, откуда на судах отправлялась в Венецию. Не прошло еще одного века, как Босния и Герцеговина имели постоянное сообщение с Кастель-Ново чрез Ризано. Албания, для избежания опасностей мореплавания в зимнее и военное время, часто покушалась провозить свои товары чрез землю черногорцев; сим сократился бы путь, и караваны освободились бы, от обид и притеснений; но опасаясь могущества турок, они отвергнули все такого рода предложения. Рагуза и Катаро, сии две близкие им гавани, кажутся помещенными среди Адриатики, чтобы служить убежищем в бурном море и соделаться средоточием торговли турецких областей с Италией. Пропуская товары, через свою область, они могли бы восстановить древние потерянные ими отрасли торговли. Сим способом, приняв более миролюбивые правила, укротив строптивый нрав свой, черногорец узрел [299] бы в короткое время процветающими земледелие и торговлю, и познал бы все искусства, кои проистекают из сих двух источников всеобщего благосостояния. Упражнение в оных, открывая способности воображения, доставило бы ему наслаждение чистейшими удовольствиями и украсило бы его существование. Словом сблизив их с соседстве иными народами, возможно, было бы обратить ум их на другие предметы, дать им другое направление, внушить новые мысли, и тем побудив к новым соображениям, показать путь к изобилию, к стяжанию богатств.

Никакой народ, не имел столько надобности в преобразовании своего правления и своих нравов; но каким способом произведется сия спасительная перемена? Можно ли надеяться, чтоб убежденный благосостоянием других просвещенных народов, стал он домогаться славы подражать им? Глаза его закрыты от света, душа, подобно умирающему, коего жестокость болезни делает нечувствительным к страданию, не может воспламениться тем благородным соревнованием, которое замышляет и приводит к концу дела великие. Настоящий Митрополит, имеет всю доблесть и способность внушить в них столь прекрасную решимость; но он царствует над народом, погруженным во мрак невежества, которое, возвышая его познания и утверждая власть, [300] кажется, не побуждает его к сему подвигу, а всего вероятнее он не имеет довольно сил предпринять столь важное преобразование. Оное может только быть творением того Государя, Коего имя находится в величайшем уважении у сего гордого, кичливого народа, Того, Которого подвиги ознаменовываются единым благотворением к подданным, владычеством Его счастливым!

Плавание до Триеста. - Блокада Венеции.

15-го апреля по возвращении фрегата из Корфы, для доставления в Триест надворного советника Скрыпицына, отправленного в Россию с донесениями, оставили мы Кастель-Ново. При ясном небе и тихом ветре, беззаботно плыли мы близ Рагузского берега. К вечеру, береговой ветер наполнил верхние паруса, фрегат нечувствительно, но скоро переменял место, С островов, мимо которых шли, прохладный ветер навевал на нас ароматы цветущих деревьев, и множество птичек пели на реях; юнги с отважностью лазя по мачтам, ловили их только для того, чтобы накормив дать им свободу. Множество касаток (или морских свиней) играли вокруг [301] фрегата; они так плавно и не торопясь выбрасывались из воды, что кажется нарочно желали доставить нам удовольствие. Касатки водятся во всех морях; серпу подобное перо на спине, отличает их от дельфинов, которые при том и менее; сии рыбы любят приближаться к кораблям, и кажется забавляются быстро оные обгоняя. Они обыкновенно идут в ту сторону, откуда нового ветра ожидать должно. 16-го апреля, не смотря на темную ночь и противный ветер, пропили мы Курцольским каналом, весьма тесным и опасным. Капитан Белли, взявший остров Курцало, с кораблем своим стоял тут на якоре, а бриг “Летун” и шхуна “Экспедицион” крейсировали у острова Лезино.

Миновав Длинный остров (Isola longo) увидели требаку, идущую по направлению к Заре, пушечным выстрелом требовали, чтоб она подошла для осмотру, но требака, не поднимая флагу, пустилась бежать к гряде малых островов, окруженных каменными отмелями, надеясь между оными скрыться. Полагая по сему, что судно сие должно быть неприятельское, мы погнались за ним, и пройдя весьма тесный пролив между двух подводных камней, остановили его несколькими ядрами у острова Унии; люди с него бежали, а требака, нагруженная кукурузой и маслом, взята.

20-го апреля, когда мы подходили к [302] Триесту, во время штиля, французская канонерская лодка, выйдя из Капо д'Истрии, осмелилась атаковать нас. Первые наши ядра, по причине отсыревшего в пушках пороха легли очень близко, почему неприятель полагая, что наши пушки малого калибра, приблизился, но несколько метких выстрелов, принудили его немедленно отступить, и как одно ядро попало в подводную лодки часть, а другое подбило пушечный станок, то лодка тотчас по входе в гавань вытащена на берег. Потеря наша состояла в нескольких перебитых снастях. На другой день со смехом читали мы в “Триестских ведомостях” пышное известие о жестоком и кровопролитном сражении, в котором морские гранодеры (разуметь должно матросов) покрыли себя неувядаемой славой. “Неприятельский фрегат La Belle Venus потерял 200 человек (!) убитыми и ранеными, наша также довольно значительна, мы лишились ибчеловек храбрых и одного поручика”.

Я ничего не могу сказать о прекрасном Триесте, ибо будучи занят должностью, не успел ничего осмотреть, и был только в театр, и на гулянье в боскете. В опере Меропа славная Сесси удивительным своим голосом восхищала слушателей; она была не очень здорова, у ней болела нога и публика требовала, чтоб ей подали стул. В самом [303] деле она стоит сего уважения; пела так превосходно, что в партере и ложах ни кто не смел пошевелиться. Боже сохрани кашлянуть, чихнуть. В Боскете в редкой без тени дубовой роще, я видел вместе множество итальянцев и немцев; при первом на них взгляде разность делается ощутительной. Немцы сидят кучками на траве, пьют, едят, в руках кружки с пивом во рту трубка; круглые, румяные женщины, суетятся вокруг их, и подкладывают им приготовленный бутерброд (хлеб с маслом). Итальянцы, напротив, выступая театральными шагами, насвистывают арию, петую госпожой Сесси Cari miej; figli venite! заглядывают в глаза женщинам, кои с прекрасным станом, с бледным на лице изнурением, с пламенным нежным взглядом, охотно принимают вежливости кавалеров, какие у нас почлись бы не слишком пристойными. Когда сумрак вечера сгустился, и Луна еще не явилась на небосклоне, тихой шепот и шорох ног, заступил место шума и грома подъезжающих и уезжающих экипажей. В роще остались только те, кои надеялись наслаждаться лучшим удовольствием, нежели пением несравненной Сесси, первой тогда певицы в Европе. Тут остались только Чичисбеи, к коим мужья имеют доверенность; но до какой степени? Boпрос неудоборешимой! Название нашего домашнего друга, несколько близко к [304] Чичисбею, но к счастью мужей у нас и в столицах нет еще и тени чичизбейства.

На третий день пребывания в Триесте, объявили нам, что вход в австрийские порты российским и английским военным кораблям запрещается, и сказано именно за занятие войсками нашими Боко ди Катаро, и за не воспоследовавшее еще возвращение той провинции. Потому корабль “Елена” и наш фрегат принуждены были отойти от города на пушечный выстрел. Впрочем дружба и союз обоих Империй от сего нимало не уменьшились. Легко догадаться можно, что Австрийский Двор, к таковой мере принужден был Бонапартом, и как уверяли нас с согласия нашего Двора. Чрез сие думал Наполеон удалить наши корабли от Венеции, но ошибся, и скоро увидел, что он лишился и остальной малой торговли. Прежде сего мы не могли брать тех судов, кои выходили из Венеции, и шли близ берега, по мелководью, мимо кораблей наших, стоявших в Триесте на рейде; они, по правилам нейтралитета, без задержания сходили в гавань; но теперь фрегат наш, отойдя от города на три версты, начал останавливать и осматривать все лодки, которые уже не могли миновать его. Каждую ночь, когда ветер дул от Венеции, вооруженный баркас возвращался с несколькими призами, нагруженными большей частью съестными припасами. В продолжении не многих дней [305] приобрели призов более нежели на 100.000 рублей. Триестцы предвидели беду, совершенную, остановку сношений их морем с Италией, но пособить уже было не чем. Один пассажир, по виду подозрительный, был задержан, привезен на фрегат, но капитан приказал его отпустить; ибо он назвал себя австрийским купцом и показал паспорт. Пассажир сей был французский генерал Молитор, который жаловался Триесткому губернатору, что позволяют нам осматривать суда почти в самой гавани, подал протест, наделал много шуму, а мы чрез то сделались осторожнее, строго осматривали всех пассажиров, и австрийским паспортам более не верили.

4-го мая, блокируя Венецию, и находясь близ Истрии, при осмотре двух австрийских требак, нашли, что они нагружены были деньгами; а по бумагам и показанию шкипера видно было, что они вышли из Венеции, почему и взяли их в приз. Капитан военного австрийского брига, которой шел в недальнем от нас расстоянии, прислал на фрегат своего офицера сказать, что сии суда находятся под его конвоем, а как шкипер и пассажиры при допросе объявили, что деньги принадлежат французскому банку, который получил повеление медные австрийские деньги променять в Триесте на серебро, то капитан наш отвечал: что не только не может он возвратить [306] двух взятых требак, но донесет начальству, что в противность прав нейтралитета, провожают их военные австрийские корабли. Капитан должен был задержать австрийский бриг, но совершенная тишина воспрепятствовала сену и бриг на веслах вошел в Триест, куда и мы также возвратились. Консул Пелегрини, приехав на фрегат и думая, что мы взяли бриг, поздравил нас с двумя миллионами флоринов доброй добычи. На другой день разгрузив требаки, нашлось 30.000 гульденов; людей и суда отпустили. Большая часть денег с тремя французскими генералами находилась на военном бриге, и на других австрийских судах, кои еще оставались в Венеции.

После Пресбургского мира открылся истинный характер и политика Наполеона. Удача и необыкновенная дерзость поставили его превыше всех прав. Очарованный победами, более не знал он меры своему честолюбию. Возмущая спокойствие Европы, уже не искал благовидных причин к притеснению какой либо державы, и особенное находись удовольствие самыми наглыми требованиями унижать; достоинство Империи Австрийской. Променяв Ганновер и Лауенбург на верхний Пфальц и Княжество Нефшательское, Наполеон успел поссорить Пруссию с Англией и Швецией, искал средства поссорить Россию с Австрией, и думал [307] найти оное чрез Катаро. Для сего удержав Браунау, объявил, что когда Катаро будет сдан его войскам, тогда Браунау возвратится Императору, а для большей приманки, что будто тогда французские армии оставят и Германию. Князь Шварценберг отправился в С.-Петербург исходатайствовать возвращение Катаро и прежде нежели он туда доехал, Наполеон по трактату требовал у Венского Кабинета, свободного пропуска чрез австрийские владения 40.000 чел. войск в Далмацию; потом, когда! оные были близ Триеста, принудил затворить порты для российских и английских кораблей; и наконец, угрожая поставить свои гарнизоны в Триесте и Фиуме, можно сказать, приказал задержать российские купеческие суда, находившаяся в первой гавани. В следствие сего, 6-го мая, Триестский. Губернатор, граф Бриджидо, объявил российским шкиперам, что есть ли они чрез шесть дней не оставят порта, то суда их будут задержаны; но как оные в такой короткой срок готовы быть не могли, то это походило уже на разрыв; почему 7-го мая, получив с курьеров Неаполитанского Двора Лучиано Спирадаро от полномочного Венского посла графа Разумовского депеши к адмиралу, с девятью бокезкими судами, сдав свой пост кораблю Елене, пошли обратно в Катаро, для доставления сих сведений главнокомандующему. [308]

Возвращение в Кастель-Ново. Воздушный огненный шар.

Ветры тихие и переменные позволяли иметь на воде вооруженный двумя пушками баркас, который, не задерживая в ходу фрегата, входил в мелкие гавани Далматских островов, где малые суда в безопасности стояли от больших наших кораблей. Сим средством взяли еще несколько судов. Пройдя Истрию, поставили все паруса, и скоро скрылись от девяти купеческих судов, которые до сего места шли с нами вместе.

Густой верховой ветре, при ровной поверхности моря, весьма нам благоприятствовал. Солнце, коего последние лучи озлатили запад, медленно опустилося в море, и прекраснейший вечер заступил место дня; ветер утих, море сделалось мертвым. Вокруг было так тихо, что ходя вдоль фрегата с рупором (командная труба) в руках, то переходя с одной стороны на другую, с беспокойным ожиданием смотрел я на небо, которого прекрасную лазурь не затмевало ни одно облако; то со скукой взирал на спокойное зеркало вод, при ясном свете луны, блистающее как неизмеримое поле, усыпанное алмазами. Совершенная тишина не долго продолжалась, легкий ветер начал напевать: [309] с радостью свеся с кормы голову, любовался я длинною огненной чертой, которая, как бы привязанная к рулю, тащилась за фрегатом и ярким своим блеском означала след его. Уже рассчитывали мы, как скоро можем придти в Кастель-Ново; но ветер непостоянный, только на минуту повеял и снова затих. Наконец прежний свеженький ветер подул, облака сгустились, небо померкло, ветер начал усиливаться, и скоро принудил нас остаться под малыми парусами. Фрегат, гонимый крепкими порывами, скользил по ровной еще поверхности моря, которое носу его же представляло большого сопротивления.

Около полуночи, когда мрак был непроницаем, восточный горизонт вдруг осветился блестящим огнем. Малый огненный шар медленно склонялся влево от нас к берегу, по мер падения свет распространялся, а скорость увеличивалась, наконец, прибавившись до величины луны, влек за собою хвост наподобие кометы, а скорость движения равнялась падению блуждающих звезд. В средине полета шар сыпал вокруг искры столь яркие, что ночь на несколько секунд в той стороне обратилась в день, и когда шар с великим треском рассыпался, видимый его поперечник казался имеющим около 50 сажен. Сие явление, происходящее от земных испарений и электрической силы, другие называют огненным [310] летающим змеем; и здесь простой народ верит, что он любит хорошеньких женщин, в которой дом спустится, приносит туда богатство и счастье. Последнее сбылось с нами на самом деле; мы быстро промчались мимо Лезино, где на крепости с пушечным выстрелом поднят был трехцветной французский флаг; два часа после прошли крепость Курсало, где развевало российское знамя; тут стояли корабль “Азия” и бриг “Летун”; к вечеру того же дня, когда прошли мы фрегат “Михаил”, стоявший в Каламонте, крепость Новая Рагуза салютовала нам из 11 пушек, и 12-го мая под всеми парусами при свежем ветре, когда фрегат лежал совсем на боку, под самой кормой адмиральского корабля, отсалютовав ему 9-ю выстрелами, проворно (что называют морские на хвастовство) убрав паруса, бросили якорь у Кастель-Ново.

Кастел-Новский рейд, столь прежде уединенный и пустой, представлял теперь на пространстве шести верст прекрасную картину. Огромные линейные корабли, малые легкие бриги и множество разного роду и названий купеческих судов, все под российским флагом, в таком отдалении от отечества льстили гордости русского сердца. Там отзывались отрывистые крики матросов, подымавших на корабли тяжести; тут пронзительный звук дудочки призывал людей к получению порции вина и обеда; а [311] здесь разливались сладостные звуки огромного оркестра, сливавшиеся с слышимыми в отдалении веселыми солдатскими песнями: все вместе привлекало слух и утешало сердце. Везде было движение и суета, у пристаней густой дым клубился к облакам, там от горящей смолы поваленный на бок корабль объят был огнем (для конопачения подводной части обыкновенно поваля корабль обжигают оную). Тут несколько раскрашенных шлюпок пестрили море и мельками в глазах. Казалось, что две под парусами, сойдясь ударятся одна об другую и люди погибнут; но нет, одним малым движением руля, они минуют и так близко, что со шлюпки на шлюпку можно подать руку. Вот одна, неся большие паруса, лежит совсем на боку, вода плещет через борть и кажется ее заливает; но к сему нужна одна только привычка, а не излишняя смелость; это обыкновенная забава молодых офицеров; они катаются и утешаются по-видимому столь опасным положением.

Освобождение задержанных судов в Триесте в 21 мая

По прибытии фрегата в Кастель-Ново, на другой день, 13 мая, вице-адмирал с [312] кораблями “Селафаил”, “Св. Петр”, “Москва” и фрегатом “Венус”, отправился в Триест, как для освобождения задержанных австрийцами судов, так и для проводу их мимо Истрии, в портах которой французы усилили свою гребную флотилию. 14 числа у острова Меледо встретились с кораблем “Еленой”, и семью корсерами под военными флагами, кои сопровождали 38 бокезких судов”. Елена” отсалютовав адмиралу 9 выстрелами, подошла к кораблю его под корму для переговоров. После оного на “Селафаил” поднять сигнал поставить всевозможные паруса; но 15 у острова Лиссо ветер переменился и сделался противный. Тут встретились с вами 5 английских транспортов с войсками, без успеха покушавшимися взять остров Тремити. Тихие переменные ветры удержали эскадру в море по 20 мая; сего же числа в полдень нашел сильной, попутный шквал с дождем; корабли полетели, и скоро по обходе Истрии, при пушечных выстрелах подняты сигналы, приготовиться к сражению и стать на якорь с шпрингом (стать на шпринг, значит поставить корабль на якорь таким образом, чтобы с помощью канатов мог он обращаться во все стороны). Едва в Триесте заметили наши корабли, как эскадра в боевом порядке остановилась под самыми [313] батареями города. Вскоре, триестский военный комендант фельдмаршал-лейтенант Цах прислал своего адъютанта поздравить с прибытием и просить, чтобы эскадра, в силу повеления Императора, отошла на пушечный выстрел. Вице-адмирал отвечал на сие: “Стреляйте! Я увижу, где ваши ядра лягут и где мне должно стать”. Адъютант, не ожидавший такового ответа, раскланялся и уехал. Во всю ночь палубы кораблей были освещены фонарями, люди стояли у пушек, фитили курились и вооруженные шлюпки разъезжали вокруг гавани. Задержание наших судов и грозное положение эскадры, подали справедливую причину гражданам города опасаться худых следствий. Они в боязливом недоумении ожидали утра, мы со своей стороны желали знать, чем кончится столь неприятное обстоятельство.

Ночью фельдмаршал-лейтенант Цах доставил повеление австрийского императора о закрытии портов его для российских и английских кораблей. Главнокомандующий утром 21 мая отвечал на оное в сих кратких словах: “Объявление ваше получил, и оставлю порт как только исправлю некоторые повреждения моих кораблей”. После сего начались переговоры, чиновники беспрестанно, то приезжали на Селафаил, то возвращались в город. Австрийские дипломаты, продолжавшие переговоры во всю ночь, старались уверить [314] вице-адмирала, что постановление о запрещении: входа последовало по настоянию Наполеона, который, в противном случае, дал повеление занять Триест и Фиуме, единственные гавани, оставшиеся Австрии; уверяли, что 20.000 французский корпус стоит в близком расстоянии и уже два генерала прибыли в город с тем намерением, если российская эскадра не удалится, то завтрашнее утро войска вступят в Триест. Потом, ссылаясь на искреннюю дружбу и твердый союз наших дворов, просили и надеялись, что российский адмирал конечно не решится, без особого повеления своего императора, поступать так, как французские генералы, которые требования свои и во время мира приводят в исполнение штыками и насильственными мерами. Положение ваше затруднительно, отвечал Сенявин, а мое не оставляет мне ни малейшего повода колебаться в выборе. Поступок ваш, мне как генералу, а не политику, кажется не соответствует дружеству и союзу, в которых вы меня уверяете. С долгом моим и с силою, какую вы здесь видите, не сообразно допустить вас унижать флаг, за что ответственность моя слишком велика; ибо сие касается чести и должного уважения к моему отечеству.

В продолжение сих сношений, в полдень, прибыл на рейд фрегат “Автроиль” с известием, что французы заняли Старую [315] и Новую Разузу и угрожают нападением на Катаро. Сие новое нарушение прав народных побудило вице-адмирала принять решительные меры. Корабль “Петр” и фрегат “Венус” получили повеление, по причине совершенной тишины, тянуться завозами, первому к батареям нового Карантина, второму к С. Карловской пристани, так что корабль и фрегат войдя в самую гавань, находились бы в тылу главной и сильной батареи, находящейся на мели, к старому Карантину примыкающей, у которой адмиральской и корабль “Москва” стояли на пистолетный выстрел. На последнюю ноту генерала Цаха, главнокомандующий вручил австрийским чиновникам следующий, достойный замечания, ответ:

“ВАШЕ ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО!

В ответ на письмо ваше сего дня я приказал одному из кораблей моих, который может быть находился ближе пушечного выстрела, отойти— и вы это видите. Корабль же, на котором я нахожусь, хотя и не думаю, чтобы был ближе выстрела, также отойдет, если ветер и жестокие шквалы то мне позволять. Впрочем, как вы уверяете меня г. генерал-лейтенант в постоянной дружбе Августейших наших Дворов и согласим о запрещении входа в ваши порты российским кораблям; хотя я и [316] не имею на сие повеления моего императора, но с моей стороны желая избегнуть недоброжелательства, я запретил моим офицерам съезжать на берег, и вам известно, что сие исполнено. Чрез час, я надеюсь, как к вашему, так и к моему совершенному удовольствию, отправиться отсюда в дальнейший путь.

Дм. Сенявин.

Генерал-лейтенанту Цаху, Военному Коменданту Триест.

21 мая 1806 года

Корабль Селафаил”.

Отпуская австрийских чиновников, главнокомандующий сказал им: „теперь нет времени продолжать бесполезные переговоры. Вам должно избрать одно из двух; или действовать по внушению французских генералов, или держаться точного смысла прав нейтралитета. Мой выбор сделан и вот последнее мое требование: если час спустя, не возвращены будут суда, вами задержанный, то силой возьму, не только свои, но и все ваши, сколько их есть в гавани и в море. Уверяю вас, что 20,000 французов не защитят Триеста. Надеюсь, однако ж, [317] что чрез час мы будем друзьями, я только и прошу, чтобы не было и малейшего вида, к оскорблению чести российского флага кланяющегося, и собственно для вашей же пользы, чтобы не осталось и следов неудовольствия. Скажите генералу Цаху, что теперь от него зависит сохранить дружбу Августейших наших Монархов, которая столько раз была вам полезна, и пред пригодиться может. Уверьте его, что чрез час, я начну военные действия”.

Грозное движение эскадры, не смотря на угрозы французских генералов, гораздо скорее, нежели дипломатические убеждения, принудили генерала Цаха и триестского губернатора графа Бриджидо, вполне удовлетворить требованию Сенявина. Когда уже все было готово, и мы ожидали, признаюсь с великим нетерпением первого выстрела адмиральского корабля, как в назначенный для начатия боя срок в гавани раздались громкие восклицания, Vivat! и мы с удовольствием увидели на задержанных судах поднятые российские флаги. В туже минуту корабли Селафаил и Петр вступили под паруса. Капитан корабля “Москва” получил повеление, в ожидании прибытия курьера в Триест, блокировать Венению и провождать мимо Истрии освобожденные суда, который фрегаты “Венус” и “Автроиль” должны были препроводить в Катаро. Отшествию адмирала купеческие наши суда приветствовали [318] пальбою из пушек и ружей и криками ура!

На “Селафаил” отвечали им музыкой, которой согласные звуки по тихости ветра далеко были слышимы. В сие время на Триестской цитадели подняли флаг, в городе пронесся слух, что российский адмирал посетил губернатора, от чего множество народа покрывали набережную.

Таким образом Сенявин сделал первый шаг на дипломатическом поприще, и можно сказать, первый из генералов законных держав, показал средство, коим можно воздержать неслыханную наглость требований французских генералов и агентов, которые во время мира не менее, нежели в продолжении войны, стараются уничижать достоинство тех, кои боятся их угроз. Сим решительным поступком, Сенявин, разрубил гордиев узел, хитро связанный рукою Наполеона; и тем прекратил и уничтожил то неудовольствие, которое могло бы произвести не только охлаждение, но и самую войну. Уже считали ее верной, но ошиблись. Сенявин своею твердостью, успел поддержать союз наш с Австрией, и не оставил ни малейшей причины для дипломатической переписки.

Ночью, по причине штиля, течением приблизило корабли “Селафаил” и “Петр” к крепости Капо д'Истрии. Две канонерские лодки, вышедшие оттуда, на безобидном расстоянии сделали несколько выстрелов на воздух. [319]

Корабли им не отвечали, ибо ядра их далеко не доставали. На другой день наш консул Пелегрини прислал следующий Монитер: “храбрая флотилия Королевства итальянского мужественно напала на огромные российские корабли и меткими выстрелами принудила оные отступить далее в море. Сражение происходило близ Капо д' Истрии. Потеря неприятельская должна быть значительна, мы узнали, (от кого?) что одним ядром, пущенным с лодки Баталья де Маренго, убило Адмирала Сенявина”.

По отшествии главнокомандующего, дабы с одной стороны удовлетворить настоятельные требования французских генералов, а с другой, под благовидной причиной не пустить нас на берег, объявили нам карантин, однако ж мы остались на якоре в самой гавани, и чрез брантвахту получали все нужное. Чрез два дни, вероятно по отъезде французских генералов, офицерам, но только во фраках, позволили съехать в город. В театре нам дали, кресла gratis. Купечество, которое составляет большую часть населения Триеста, превозносило похвалами поступок нашего вице-адмирала; ибо лишиться торговли не для одних их, но и для всей Австрии было бы весьма чувствительно, и конечно по сей же причине, единственное сообщение наше, чрез Триест с Россией осталось свободным. [320]

На пути от Триеста до Катаро. Тифон.

25 мая, стоя на Триестком рейде, и увидев, что одна канонерская лодка вышла из Капо д'Истрии, снялись мы с якоря, и скоро заштилев пошли к оной буксиром; но лодка заметив наше движение возвратилась назад. 26, когда все 17 судов, долженствовавших идти под нашим конвоем, были готовы, капитан корабля Москвы, пришедший с моря, сделал сигнал сняться с якоря; выйдя из Триеста, по причине штиля в сей день, принуждены были два раза вступать под паруса и ложиться на якорь, но 26 небольшой попутной ветер подул, к конвой благополучно прошел Истрию; неприятельская флотилия из под крепостей не выходила. 29 мая корабль “Москва”, оставя конвой, возвратился для блокады Венеции; на другой день в сей стороне слышали мы пальбу. После мы узнали сему причину. 30 мая, пользуясь штилем, большой конвой малых купеческих судов под прикрытием многих французских канонирских лодок вышел из Венеции, желая пробраться в Истрию. Корабль “Москва”, получив маленькой ветер, стал к ним лавировать, сделал по ближайшим несколько выстрелов, конвой тотчас возвратился назад, зашел за мели и стал там на якорь.

Суда конвоя нашего, представляли [321] образцы древнего и нового кораблестроения. Тартаны с наклоненною вперед мачтой, пинки с высокими кормами; прекрасной наружности Полаки с мачтами из одного целого дерева, шебеки с треугольными парусами, притом беспрестанные веселые и заунывные песни славян, напоминали то самое время, когда Игорь или Олег плыли для покорения Царяграда. Мы шли очень тихо, и точно так, как бы были в гавани, принимали посещения и гостей, которые часто оставались обедать. В воскресенье к обедне приехали почти все шкиперы.

Дни были очень жаркие. Легкие ветры, обыкновенно в полдень дующие с моря, а в полночь с берега, постоянно нам благоприятствовали. Ночной ветер приносил с собою теплые удушающие земные испарения, от чего в полночь терпели от зною столько же как и в полдень. 30 мая после полудни, на высоте острова Агосто, при наставшем довольно свежем северном ветре, воздух наполнился тонким туманом, и скоро в недальнем от нас расстоянии, на пространстве 4 версты, море с чрезвычайным шумом, начало кипеть, и вдруг во многих местах вода винтом стала подыматься к небу, а облака опускаться к ним длинным рукавом. Вода, с неимоверной скоростью вращаясь кругом, рассеивала вокруг крупный дождь, шум производимый сим движением, уподоблялся клокотанию [322] расплавливаемого металла. Наконец море соединилось с облаками, множеством конусов, кои острыми своими вершинами, касаясь небес, с великим шумом, начали вертеться, толстеть и двигаться, 11 огромных тифонов быстро мчались на нас, конвои рассеялся от них в разные стороны, но как некоторые суда не имея пушек, были от них в опасности, то мы поставив все паруса и приведя к ветру, подобно Дон Кишоту, сражавшемуся с ветреными мельницами, принуждены были вступить в бой с водяными столбами. Залп с правой стороны разорвал два шифона. Несколько выстрелов с левой обрушили еще один, который в падении увлек за собою и другой. Любуясь уничтожением сих гигантов, мы увидели прямо перед носом, и уже гораздо близко еще один, второпях фрегат не поворотил, целой залп пролетел мимо, нечего было делать как положа все паруса против ветра остановить тем фрегат на месте. Тифон уже был так близко, что многим было не до смеху, к счастью одним верным выстрелом с носу, повалили и этот колос, брызги рассыпались перед нами и чуть только не задели. Наши конвойные суда также удачно сражались с тифонами, которые как нарочно шли на нас с трех сторон, и беспрестанно одни упадали, другие снова подымались. Чрез полчаса все исчезли сами собою. Сего лета [323] один тифон упал возле корабля “Св. Петр”, и прикоснувшись только брызгалки оборвал все паруса и сломал нижний рей. Можно себе вообразить, какой бы вред мог произойти, если бы такой водяной столп упал пряно на корабль.

Тифон или иначе морская труба, притягивает к себе окружные пары, течение к нему воздуха от сего бывает так сильно, что птицы, близко летящие, увлекаются водою к облакам, даже не столь быстрый в плавании рыбы подъемлются к небу. Когда солнце случается сзади тифона, то весь столб горит разноцветными огнями, вода видимо переливается в нем и кипит точно так, как в водопадах. Тут должно себе представить большую реку, быстро несущуюся из моря в небеса, и сыплющую вокруг себя жемчужный дождь.

Происхождение тайфунов и смерчей, физики приписывают электрической силе. Они говорят, что когда сильно на электризованное облако в приличном расстоянии от моря находится, тогда между сим облаком и морем начинаются два противных течения электрической материи, одно из облака вниз, другое от моря вверх. Ежели первое течение сильнее второго, то частицы паров, из коих состоит облако, увлекаемые текущей из него материей, образуют водяной столп, или тайфун, Если же поток, стремящийся из воды [324] в облако, сильнее того, которой тереть из облака в море, тогда вода, увлекаемая сильнейшим потоком, поднимается к облаку обращенной воронкой; наконец, также составляется столб, который называется уже смерч. По образовании столпа не одно только верхнее облако или море, но весь тифон получает силу притягивать другие соседственные пары и воду, отсюда рождается сильное воздуха движение, весьма быстро весь столб кругом обращающее, и приобретенной сим центробежной силой подымающий воду вверх к облакам. Мореходцы водяные столбы обоих родов называют одним именем тифон; смерчью же называют тот быстрый вихрь, который крутит воду на небольшую высоту, но силою одного ветра, принявшего круговое обращение, подымает вверх паруса, не причиняя дальнейшего вреда. Тайфуны, обыкновенно после зноя случаются, и жарким климатам особенно свойственны, по тому то в сиверных морях они редко бывают видимы. Смерчи же обыкновенно случаются после бурных погод или предвещают оные. Вихрь, подымающий на земле вверх крутящуюся пыль, есть также смерчь.

Проходя старую Рагузу за островами, Пепсине называемыми, корабль “Уриил” и два корсера, палили по берегу, где полагать надобно происходило сражение. 31-го мая к вечеру, конвой вошел в Катарский залив, в [325] котором стояли корабли “Селафаил” и “Параскевия” под флагом контр-адмирала Сорокина, “Петр” и “Елена”. Еще в Триесте лейтенант Н... раздавал шкиперам сигнальные книги, подозревал на одном судне пассажира, назвавшегося российской службы капитаном. Лейтенант, говоря с ним по-итальянски, заметил в нем нечто особенное, почему и приказал шкиперу наблюдать его поведение. Когда фрегат лавировал пред входом в Катаро, дабы пропустить конвой вперед, шкипер привез несколько писем, порученных сим пассажиром для отдачи в Перасто, Катаро и другие католические Комунитаты; шкипер к тому же объявил, что пассажир его имеет с собою много денег, и все ночи, запершись в кают, занимался писанием, почему лейтенант Н., отправившись со шкипером на его судно, отобрал бумаги, по коим и открылось, что он был шпион, подосланный неприятелем. Адмирал приказал тот же час отправить его в крепость Эспаньолу.

Некоторые бумаги я отвез на корабль “Селафаил” и адмирал оставил меня у себя ужинать. Тут в первой раз узнал я своего начальника, и признаюсь, считал себя счастливым, что несколько минут был с ним вместе. Прием его ласков и ободрителен, обращение столь просто и благородно, что он так сказать вдруг дает доступ к своей славе. За столом [326] Дмитрий Николаевич казался быть окруженным собственным семейством. Беседа его была разнообразна и для всех приятна, каждый в ней участвовал, ибо он разговорами своими обращался к каждому, так что казалось, забывая себя, помнил только других, и я последний из гостей не остался без внимания. В нем виден был навык такого человека, который много видел, много читал и часто размышлял о пользах, слабостях, страстях и недостатках человеческого сердца. Когда кто из собеседников обращал разговор на прошедшие политические происшествия, он предоставлял свои мнения с такой скромностью, как бы они не были собственные его мысли, а того, с кем он говорил. Когда же разговор переходил к России, взор его оживлялся; все слушали со вниманием, и казалось только в сем случае опасно было противоречить его мнению.

Взгляд на приготовление к войне черногорцев.

1-го июня со всего флота отправлены были гребные суда для перевозу черногорцев из Катаро в Кастель-Ново. Множество народа толпилось по улицам. На площади у гоубвахты раздавались черногорцам первой дивизии небольшие флаги, которые предпочитались народом настоящим знаменам потому, что на них был Андреевский крест. [327]

Каждое селение составляло партию или роту, смотря по многолюдству своему, числом людей не ровную. Каждый округ составлял корпус, которым командовал Сердарь. Всеми приморскими и черногорскими ратниками предводительствовал сам Митрополит. Таковое разделение, как мне кажется, подстрекает соревнование, и утверждает согласие; ибо в одной роте все воины большей частью родственники. Роты и корпус, принадлежа разным деревням, городу или округу, соревнуя, опережают друг друга, и в сражении было бы стыдно остаться позади. Выбор начальников рот заслуживает внимание. Ратники одного села, ставши в кружок, избирают между собою кандидатов; сии по старшинству лет рассказывают подвиги свои, исчисляют сражения, свидетельствуются ранами, которые при сем и открывают, оспаривая друг друга, что не без шума бывает. По общему согласию избирают наконец самого достойного и храбрейшего, снимают с него оружие, дают ему клятву повиноваться, и где он ляжет, там и свои головы положить. После сего начальник сей принимает флаг, со всеми идет в церковь, служат молебен; дают присягу и выйдя опять на площадь снова становятся в кружок, вынимают мечи, и потрясая ими все вдруг кричать: за крест, за веру, за матерь пресвятую Богородицу, за Царя Белого и отечество, клянемся [328] костями предков, славою их, служить до последней капли крови, не просить и не давать пощады, умереть или победить. Признаюсь таковое приготовление потрясает душу. Но глашатаи еще более возбуждают ярость сего полудикого народа, они усталым, осиплым голосом не умолкая кричат: “к оружию, храбрые славяне! Старые изменщики рагузинцы обманули нас, отдали французам свои крепости, и как некогда сожгли они в церкви христиан, так и теперь, надеясь на помощь безверных, угрожают опалить землю нашу и истребить нас огнем и мечем. Кровь сожженных братки вопиет! Ступайте, мстите убийцам, изменникам и врагам вашим”. Сии слова исторгали злостные ругательства: черногорцы, вращая в воздухе кинжалы, кричали “копсит поганых дубровников, удрит главы, пасьей виры”, то есть бить рагузинцов и французов. Я не мог усадить черногорцев на свою шлюпку, один войдет в нее, другой выйдет; это не такие войска, чтобы можно было подчинить их, они повинуются, и то не во всем, только тогда, когда видят пред собой неприятеля.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

Заключающей происшествия от августа 1805 года по 1 июня 1806 года.