БРОНЕВСКИЙ В. Б.

ЗАПИСКИ МОРСКОГО ОФИЦЕРА

В продолжении кампании на Средиземном море под начальством вице-адмирала Дмитрия Николаевича Сенявина

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ

Плавание от Калаири до Мессины.

В полдень 7-го января, оставя Калиари, мы обошли мыс Карбонаро и миновали опасный камень, находящийся под водою, на глубине на 20 футов. Малые суда в тихое время проходят через него безопасно, но при [98] волнении многие на нем погибли. Переход до Мессины был самый приятный, время стояло прекрасное, тихий ветер едва двигал корабли и море чуть рябело. 8-го, января открылся остров Сицилия; немного посла, показались острова Липарские. Сицилия представляет взору высокие горы, постепенно в виде амфитеатра восходящие; леса покрывают их от подошвы до вершины. Вид Липарских островов еще красивее. Хотя они вулканического свойства, но покрытые зеленью и плодовитыми рощами, гордо возвышаются из волн моря. Тихо и близко плыли мы мимо сих Гесперидских садов: “Где взор, различными красотами влекомый, недоумевает на которой из них остановиться, а вкус, зрелым, наливом плодов прельщаемый, не знает которой из них избрать”. Небольшие селения, на скалистом прибрежии расположенные, смотрятся в светлое зеркало вод и лучи солнца, рисуя на нем земные предметы, на каждом шагу представляют новые картины. Острова сии, одни изрыгаемые подземным огнем восстают со дна моря, другие исчезают и покрываясь водою, становятся подводными камнями. Некоторые из них, по причине угасших или еще курящихся сопок, как-то Волкано и Волканелло, необитаемы. Вулканический пепел делает почву их столь плодоносной, что плоды достигают здесь последней степени совершенства. Maлвазия де Липара спорит [99] в славе с Lacrime Cristi (слезы Христовы). Кроме сего вина и множества всякого рода плодов, особенно фиников, собирается на сих островах большое количество серы, купоросу, лавы и пемзы.

10-го января приблизились мы к Стромболи. Благое Провидение, поставив вулкан сей на море, посреди расстояния и в прямой линии между Везувия и Этны, вечным его извержением, продолжающимся от начала веков, облегчает земную утробу от горючих веществ, которые, скопившись у последних двух огнедышащих гор и не будучи беспрерывно изрыгаемые первой, могли бы покрыть развалинами Сицилию и ниспровергнуть всю Италию. Жерло Стромбола находится не на вершине горы, как у прочих вулканов, но подобно как бы небольшая горка была приставлена к большой, из боку которой выходит извержение. Днем гора казалась спокойной, один дым покрывал ее вершину, море близ берега также курилось; но ночью представилось глазам нашим наичудеснейшее и прекраснейшее зрелище, какого нет лучше в природе. Море было тихо, небо покрыто мрачностью, тусклый месяц чуть проглядывал. Вулкан открылся нам, как превеликой горн, раздуваемый мехами и сыплющий вверх искры. Извержения однако ж умолкают и возобновляются почти чрез каждые 10 минут; они показываются в виде ярких [100] молний, с ужасным стремлением вырывающихся из жерла. Пламя, постепенно увеличиваясь, составляло огромный огненный столб, который расширяясь производил грохот, подобный приближающемуся грому или треску падающего здания. Блеск вулкана, озаряя облака, изображал на них разноцветные радуги: червлень, яркий пурпур, лазурь с тончайшими оттенками, коими украшалось небо, представляло нам корабли и близ лежащие острова горящими. Прекрасное зарево играло вдали на берегах Калабрии и Сицилии. В молчании взирали мы на сие великолепное явление природы; шум, треск, клокотание, подземный гром и раскаленные каменья, падающие в море и высоко вздымающие брызги, вселяли в нас благоговение к величию Божию. При виде извержения, кажется, и самый закоснелый безбожник долженствовал бы убедиться всемогуществом Творца. Остров Стромболи имеет в окружности 10 итал. миль, вид его с моря показывается крутой и необитаемой скалой, на южной стороне видна особенная горка остывшей лавы, западная сторона от жерла до моря засыпана пеплом весьма глубоко и потому совершенно не доступна. На северной же, где есть несколько хижин, родится виноград, дающий малвазию, вино и здесь очень дорогое. Коринка, винные ягоды и финики дочитаются превосходнейшими. [101]

11-го января при свежем утреннем ветерке эскадра входила в пролив, Фаро ди Мессина называемый. Опасности Скиллы и Харибды, прославленные поэтами Греции и Рима, столько устрашавшие древних, были для нас ни мало не страшны. При младенчестве мореплавания, при несовершенстве строения древних, кораблей, они были ужасны, ныне же и для скопомаре (лодки, употребляемые в Италии, чрезвычайно скоро под парусами и на веслах плавающие) не знающий водоворот. Мы прошли их при довольно свежем ветре, однако ж когда были против Фаро, ход кораблей приметно уменьшился. Пучины сии происходят от двух сильных течений; первая, называемая Скилла, идет от юга на север вдоль, берега Калабрии; вторая, Харибда, жителями Гарофало именуемая, потому же направлению стремится вдоль берега Сицилии. Великое количество, вод, текущих от запада, севера и юга, сходясь в узком проливе, шириною только 2,5 версты, отражаясь обоими берегами, не имея достаточного места для распространения, и с великим усилием входя в пролив, производят многие течения и то кружение воды, которое корабли, вошедшие в пролив при нечаянно стихшем ветре, по невозможности стать на якорь на большой глубине, носит туда и сюда, и наконец [102] бросает на Калабрский берег или на песчаную косу, где стоит маяк Фаро. В тихое время пролив волнуется, поверхность воды в самом узком месте канала кипит, и заметно у берега прибывает. Все пространство пролива от спорных течений пестреет остроконечными мелкими волнами; они крутятся вокруг и быстрыми струями несутся в разные стороны. Благоразумие требует, при входе в пролив брать лоцманов, которые, по долговременным опытам, знают на правления сих необычайных течений, и в случае несчастья, произведшего от их неосторожности, отвечают жизнью. Прилив и отлив не следует правильности, в океанах бывающей. Оные переменяются здесь чрез каждые 4 часа, между коими в продолжение 2 часов, течения находятся в беспорядке и действуют по всем направлениям. Таковой беспорядок начинается часом прежде восхождения и захождения луны; в продолжение сего времени, когда посреди продува бывает отлив, близь берегов действует еще прилив и сие необыкновенное явление называют il Bastardo (незаконнорожденное). Настоящее течение воды находится посреди пролива. При новолунии и в равноденствия, пучины стремятся с великим напряжением, а в восьмой день по новолунии довольно тихи, так что держась ближе Фаро и берега Сицилии, безопасно можно проходить пролив и без лоцмана. В случае, если [103] ветер начнет упадать, не медля должно бросить якорь и ошвартовать (привязать корабль канатами к берегу), корабль кормою к берегу, который хотя низок и песчан, однако ж в недальнем от себя расстоянии имеет от 15 до 20 сажен глубины. Не смотря на значительное возвышение и падение воды у Фаро, в Мессине, которая от сего маяка находится только в 12 верстах, оные почти не приметны.

Вид Мессинского пролива очарователен! Корабль плывет между садов, и так близко, что кажется оных касается; с левой стороны у Реджио представляется низкий берег, от моря ровным скатом примыкающий к коническим, пирамидальным, круглым и разных видов горам, наваленным одна на другую; снежные верхи их белеются, а скаты и долины покрыты темным лесом. Маленькой Гибралтар, крепость Скилла, прилепленная к верхушке дикой скалы, висит над самой пучиной, и кажется падающей. На север от нее, отвесный берег являет взору гранитную стену. На правой стороне на оконечности низкой песчаной косы стоит прекрасный с коло-надою маяк Фаро, который кажется тонет, погибает в шумящей вокруг него пучине. От фаро к Мессине по набережной, померанцевые, апельсинные и лимонные аллеи [104] заключают бирюзовую зелень различных овощей, далее, внутрь острова, не высокие горы постепенно восходят лестничными уступами; верхи их остры, бока срезаны, и как бы нарочно обделаны искусной рукою. Горы сии покрыты маслинными, миндальными и миртовыми лесами. По берегам пролива., текущего величественной рекой, постепенно расширяющегося и наконец сливающегося с морем, представляются три крепости и множество загородных домов, монастырей и селений. Пристань Мессины, всегда наполненная стоящими в ней, входящими и уходящими к море кораблями, движением своим дополняют сию чудесную картину, как бы нарочно поставленную, посреди густой и вечной зелени. Вдали синеет колоссальная Этна; лучи солнца, заимствуя новый блеск от снежной ее вершины, играют многоразличными огнями; от жерла ее прямой столп дыма взвивается выше облаков. Она теперь дремлет и отдыхает; а может быть, думал я в сие время, собрав новые силы, грянет, истребит окрестности и поглотить тысячи несчастных жертв.

Гром пушек возвестил наше приближение к Мессине; не более как в 30 саженях от берега на всех парусах летели корабли вслед за своим адмиралом. Огромный оркестр духовой музыки, сопровождаемый несколькими выстрелами с корабля Ярослава, отвечал на приветствия [105] кораблей эскадр Грейга и Сорокина, возвращавшихся с войсками из Неаполя. Бриг “Аргус”, отставший у Сан-Винцента, и которой мы почитали потерянным, ибо в Гибралтаре были слухи, что испанцы взяли его в плен, сверх чаяния стоял в гавани. Красный флаг был причиной, что по нем испанские канонерские лодки сделали несколько выстрелов; но когда переменили оный белым, испанский капитан извинился, что он третей дивизии наш, флаг счел за английский, и потом не позволив бригу зайти в Гибралтар, выпроводил его из пролива. Лишь только вошли мы в ворота гавани и бросили два якоря на север и юг, тотчас толстыми канатами привязали корабль к самой набережной.

11 января

Узкая, песчаная коса дает Мессинскому порту подобие круглого бассейна, в котором 500 кораблей стоят подле самой набережной, в безопасности от всех ветров. Харибда шумит по ту сторону самородной сей плотины, а чрез нее сто шагов в порте, так тихо как в копаном пруде. Тут природа, кажется, хотела доказать ничтожность и несовершенство произведений искусства. Вид гавани, наполненной кораблями всех торговых государств, кроме французских, чрезвычайно занимателен: [106] множество мачт уподоблялось выросшему из воды густому лесу, украшенному собранием всех цветов, пестреющих на флагах и вымпелах. Корабли военные и купеческие, тесно помещенные, один за один спепившись реями и связавшись флагами, казалось, в залог дружбы взаимно обнимались

Землетрясение, бывшее в 1783 году, разрушило лучшую часть города вокруг порта. Не смотря на сие Мессинская набережная, имеет нечто особенное, —и с своими развалинами превосходить все доселе мною виденные. Нельзя не сожалеть, что до сих пор не возобновляют сей славной Палацаты или ла Калата, которая, огибая порт в виде полумесяца, составляла прекрасную широкую улицу длиною в две версты; и как по остаткам колонн, балконов и портиков судить можно, была изящнейшей архитектуры. Самый город, с гаванью внизу, с высоким над собою замком, с зубчатыми полуразвалившимися вокруг стенами, подобно Иерусалиму, занимает уступы нескольких раздельных гор громадой зданий и храмов. Величавые купола церквей готического зодчества, вместе с фасадом палацаты обращенной к морю, представляют амфитеатр строений, стоящих одно на другом. Смотря на них с корабля, думаешь видеть пред собою театральную декорацию. — Красота положения Мессины [107] составляет такую перспективу, что взор невольно тут блуждает с предмета на предмет.

Эскадре назначен был 16 дневной карантин, но, по настоянию главнокомандующего, оный тот же день был уничтожен. Ввечеру, когда набережная наполнилась прогуливающимися, вышли мы на берег. Черное тафтяное платье, обыкновенный наряд здешних дам; множество монахов, в белых, черных и кофейных рясах; одежды турок, грекову славян и итальянцев, такую делают пестроту, какой редко где видеть можно. Красные мундиры английской пехоты, странная, одежда шотландских горских стрелков, в пестрых юбочках, мужественный вид наших гренадер, в простреленных касках с надписью: “с нами Бог”; все сие противоположностью своею занимает зрителей приятным образом. Одушевленная веселость народа, забавляющегося кукольной комедией и арлекином, производит шум и необыкновенное движение. Мне весьма приятно было слышать, как усатые наши солдаты развязно и ласково разговаривали с итальянцами: таковая способность русского, скоро приобретает ему любовь, во всех землях. Вежливость и щедрость русских особенно нравится искательным итальянцам. Здесь предпочтительно русскому готовы возможные услуги. За деньги? Но где же [108] что-нибудь делается без сего человеческого идола. Посмотрите на итальянца, увидите, что при получении им нескольких карантан восторг изображается на его лице; он не столько рад карантану, как случаю, что мог услужить русскому. Француз, англичанин, если не обижают бедняка, то по крайней мере, хотят казаться существом гораздо его благороднейшим. Русский не ищет сего преимущества и желает, быть ему равным. — Вот немаловажные причины, от чего Итальянская чернь кричит нам: е viva Moscov! да здравствуют русские! В Италии, чтоб казаться обыкновенным иностранцем, надобно не быть русским, и чтоб быть покойным, нужно скрываться. Потому, съезжаем мы на берег во фраках; в мундирах же мы влекли бы за собою толпу народа.

Взяв билеты для оперы, спросил я, когда начнется представление? в два часа ночи. Хотя и поздно, прихожу в назначенное время; но театр был заперт, и тогда только вспомнил, что в Италии часы ночи считаются от захождения, а часы дня от восхождения солнца.

Главная улица, идущая с юга на север сзади Палацаты, широка, обстроена четырех шпажными, совершенно единообразными домами, вымощена плитой, а тротуары мрамором и лавой. Некоторые церкви, коих здесь очень много, не по наружности, а по внутренним украшениям, заслуживают особое [109] внимание. В древнем здании собора, кафедра и барельефы сицилийского скульптора Гажини наилучшего вкуса. Мозаика главного алтаря собрана из самоцветных камней; в оной фигуры и тени, смотря из дали, нельзя отличить от живописных. Образа и алфреско кисти Гальяти, также родом Сицилианца, равняются с Тиншоретовыми. Золотые и серебренные сосуды, хранящиеся в сокровищах храма, показывали нам с гордостью и за большую редкость; ибо они работы Гевари, известного римского художника, который родился к Мессине, и вдохновением одного гения, не подражая ни кому, в сем роде достиг совершенства. Вообще всех здешние церкви слишком обременены позолотой и мраморными изделиями. Монастырь св. Григория почитается богатейшим, а Иезуитская Коллегия, к коей должно подыматься чрез несколько лестниц и террас, по справедливости может гордиться прекрасным положением и живописью Мессинеза, Рафаеля Сицилии; в сочинении, отделке и исправности рисунков коего соединены вкус и разительная приятность. Из многих статуй, украшающих город, белого мрамора фонтан на набережной, представляющий Нептуна, налагающего цепи на Скиллу и Харибду, изображенных морскими чудовищами с семью главами, как их описали древние поэты, школы Мишель-Анжела, работы превосходной. После сей группы, монумент [110] Дон Жуана Австрийского, стоящий подле губернаторского дома, кажется весьма посредственным.

При нынешних обстоятельствах, когда вся Италия во власти французов, Мессина сделалась весьма важным торговым городом и убежищем многих добровольных изгнанников. На фабриках делают гарнитуры, шелковые чулки, ковры и тафту, известную у нас под именем Ноблес. Кроме плодов, особенно апельсинов, вина, масла и пшеницы, соль составляет главный торг.

В ночь 12-го января фрегат “Назарет” с 4 английскими транспортами бросило на мель у Фаро, а бриг “Летун” на Мессианской маяк. К счастью тишина продолжалась двое суток; фрегат, бриг и три транспорта, посланными с эскадры людьми сняты с мели без вреда; один же транспорт, у коего проломило дно, принуждены были оставить. 13 Егерской полк, находившийся на сих судах, разместили по кораблям нашей эскадры, которая быв сим задержана, оставила Мессину 16-го января.

Плавание от Мессины до Корфы

Когда мы обошли Спартивенто, южный мыс Калабрии, сильный ветер развел волнение и корабли идучи бейдевинд (ближайший путь к ветру), [111] качались подобно легким челнокам. В ночь с 16-го на 17-е января, после кратковременной грозы, у корабля Уриила повредило фор-стеньгу (среднее колено передней мачты). Адмирал оставил при нем Селафаил и бриг феникс, а с остальными кораблями к вечеру 18-го прибыл к южному проливу. Ветер был свеж, довольно крут, пролив стеснен отмелью и подводными каменьями. Адмирал удивил нас своею решительностью и искусством пользоваться знанием мест. При захождении солнца поднят быль сигнал сомкнуть линию и следовать за его кораблем. В непроницаемой темноте, мы прошли благополучно все опасности и около полночи эскадра положила якорь под стенами Корфу, главной цели нашей экспедиции. Плавание от Кронштадта до Корфу считая под парусами совершили мы в 58 дней. Спустя два часа пришел на рейд из Неаполя командорской корабль “Ратвизан”.

Идучи от Мессины к Корфу при южных ветрах держать должно на остров Санто-Мавро; а при северных на северную оконечность Корфы для того, что в Ионическом море течение вместе с ветром стремится или в Адриатическое море или к югу вдоль берегов Мореи. Войдя вьюжной пролив, должно держать ближе к острову Паксо, ибо от мыса Бианко, отмель [112] простирается до половины пролива. Другая песчаная мель от Пундо де Салине идет к северо-востоку на половину мили; дабы обойти другие отмели, находящиеся по восточную сторону Корфы, держат близь албанского берега до тех пор, пока придут напротив города. От Пунто де Салине на 20-ти саженях глубины в десяти милях расстоянием, Корфа открывается островом, но приближаясь к оной увидишь на оконечности мыса крепость. Северный пролив шириною около 3-х верст, кроме одного камня равного с водою, не имеет других опасностей. Рейд Корфы, находящийся между городом и островом Видо, имея глубину 8, 10, и 12 сажен, грунт ил, доставляет кораблям безопасное убежище. Преимущество сего порта есть то, что флот тем или другим проливом, при всяком ветре может выйти в море. У Лазоретто, острова лежащего к западу от Видо, суда выдерживают карантин. Мелкие военные суда стоять в Мандраки гавани, что у цитадели, тут же и адмиралтейство. Венецианские доки и канал в Гуви оставлены и строения, стоившие нескольких миллионов, представляют теперь одни развалины.

Корфа

На восходе солнца, гром пушек возвестил пришествие нового главнокомандующего [113] эскадры Грейга и Сорокина отдали паруса, а старший командорский корабль Ретвизан приветствовал вице-адмирала 9-ю выстрелами, республиканская крепость салютовала ему 15-ю, а разных наций купеческие суда 3, 5 и 7 выстрелами. Век военные суда в знак вступления под начальство Сенявина, спустили белый и подняли красный флаг. Между тем, как кн. Ярослав отвечал на сии поздравления, генерал-майор Анреп с Генералитетом, командор Грейг с Капитанами, на шлюпках под флагами плыли со всех сторон к адмиральскому кораблю, на котором как во время прибытия, так и по отшествии сих посетителей играла музыка, сопровождаемая громом литавров и барабанов. Число сухопутных войск, поступивших под команду вице-адмирала Сенявина, простиралось до 13 тысяч, состоящих из следующих полков: Мушкатерских, Куринского, Козловского, Колыванского и Витебского; из 13 и 14-го Егерских полков и легкопехотного Албанского легиона, сформированного из Эпиротов. Сибирский Гренадерский полк, с генерал-аншефом Ласси прежним главнокомандующим, и генерал-майором Анрепом, вскоре отправился в Россию. Морскую силу, кроме, 5 кораблей, фрегата и 2-х бригов, пришедших из Кронштадта, составляли следующие корабли:

1. Ретвизан о 64-х пушках, капитан командор Грейг. 2. Елена о 74-х, [114] капитан Иван Быченский. 3. Параскевия о 74-х. Командор Сорокин и капитан Салтанов. 4. Азия о 74-х, капитан Белли. 5. Михаил без пушек для перевозу войск, капитан Лелли. Фрегаты: 1. Венус о 50 пушках, капитан Развозов. 2. Михаил о 44, капитан Снаксарев. 3. Автроиль о 32, капитан Бакман. 4. Армений под госпиталем. Корветы: 1. Диомид о 24, капитан Палеолого. 2. Херсон о 24, капитан Чаплин. 3. Алциное о 18, лейтенант Титов. 4. Днепр о 18, лейтенант Бальзам. 5. Григорий большого размера военный транспорт 24. 6. Павел, о 18 пуш. Бриги: Орел, Александр, Бонапарт, Летун, Богоявленск, шхуна Експедицион, каждый о 16 пушках. Весь флот состоял из 10-ти линейных кораблей, 5 фрегатов, 6 корвет, 6 бригов и 12 канонерских лодок. На всех сих судах 7908 матросов, морских солдат и артиллеристов, и 1154 пушки. Сверх оных взято от французов: шебеки, Азард и Забияка о 16 пушках, да из призовых судов переделаны корветы: Дерзкой о 28 пуш. капитан Салти. Версона о 22, лейтенант Кричеяский.

Первый день пребывания в Корфе провели мы во взаимных посещениях, шлюпки беспрестанно переезжали с корабля на корабль; всякой спешил видеть друга, товарища и брата. Вот названия, какие дают друг другу товарищи-кадеты. Морские офицеры, исключая немногих, воспитываясь в [115] морском корпусе, как в единой колыбели, чрез привычку и одинаковые нужды, с младенческих лет, связуются узами дружбы. На скользком пути жизни, на военном поприще, где зависть часто разрывает твердейшие связи, друзья товарищи до глубокой старости пребывают верными. Примеры тому в нашей службе не редки, даже и в таких случаях, когда один сделался начальником, а другой подчиненным. От сего-то корпус морских и артиллерийских офицеров составляет самое согласное общество. Выгода общественного воспитания тут очевидна. На кораблях, в армии и везде, где более офицеров из кадет, там, как известно, более и единодушия.

На другой день я успел побывать в казино, на Спьянадо, обошел по валу кругом город, был в театре; но признаюсь по незнанию языка мало имел удовольствия. Для сего решился как можно скорее научиться по-итальянски и при первом удобном случае осмотреть достопамятности Корфы со вниманием. В опер, речитатив, до крайности мне наскучил, а в пении странно показалось, что умирающий герой продолжал петь очень громко; балет же составленный из лучших итальянских танцоров, показался мне превосходным и я должен был согласиться, что до сего времени видел одних фигурантов. Здешние прыгуны еще лучше, смелее, удивляют смертными скачками [116] (Salto mortale), а первый танцор и прекрасная танцовщица Гаетани, подлинно летали на сцене. Пантомина их, также как и легкость, приличность, и согласие с музыкою, совершенны.

Дабы показать читателю, сколько важно было в отношении политическом пребывание наше здесь, и какие выгоды Корфа представляла для торговли нашего отечества, я предлагаю краткое обозрение.

Петр Великий, построив флот, хотел поставить Россию в число морских держав, обогатить подданных своих распространением судоходства, которое, как известно, прибыльнее нежели сухопутная торговля. Моря, принадлежавшие тогда России, были тесны для обширных намерений мудрого Просветителя нашего: он искал приобрести в отдаленной стране хотя малое владение, дабы, имея там флот, приготовить нужное число мореходцев. Эскадра, на сей предмет посланная к острову Мадагаскару, лежащему у южной оконечности Африки, поврежденная бурею возвратилась без успеха. Екатерина II, следуя по стопам Великого из царей, во время счастливой войны с турками 1770 года, желала от венецианской, тогда к падению клонившейся республики приобрести остров Итаку; но смерть Иосифа, мир заключенный Леопольдом с турками и недоброжелательство Англии, Пруссии и других посредствовавших в мире держав, [117] воспрепятствовали и сие привести в исполнение. Наконец, когда чад французской революции, мечтания о вольности, отвержение самого Бога, угрожали испровержением законных властей, ужасом безначалия и прежним невежеством готических времен, когда три сильные державы соединились, когда Суворов освободил Италию, восстановил веру и царей, тогда адмирал Ушаков, начальствуя российским и турецким флотом, покорил Корфу, выгнал французов из Неаполя и Рима, и в 1801 году 21 марта на Амиенском конгрессе республика семи соединенных греческих островов признана под покровительством России и Турции.

Ионическая республика по географическому положению есть ключ Италии и врата древней Греции. Корфа, имея одну дивизию пехоты и десять линейных кораблей, не только безопасна от неприятельского вторжения, но становится важной точкой наблюдения между северными и южными государствами. Народы Италии угнетенные чуждым игом, отклоняя влияние других соревнующихся держав, из Корфы ожидали своего освобождения. С другой стороны греки, обитающие в Мореи, Албании и Архипелаге, при незначащих наших силах мечтали о вольности. Славяне, живущие на восточном берегу Венецианского залива, гордясь одним с нами происхождением и верою, считали Корфу своей столицей. Кротость правления, [118] благость и праводушие нашего Монарха, соединяло в пользу нашу различные народы, и мы будучи окружены тогда неприятелем, находили себя столь же безопасными, как бы и в самой Москве. Расположение итальянцев, религия греков, язык и одинаковые обычаи славян, общая искренняя любовь и преданность народов, служили нам щитом надежным и самым лестным.

Корфа для торговли Черного моря необходима. Находясь по среди Средиземного моря, она представляет безопасное убежище, надежную защиту и место для складки товаров. Какие выгоды приобретает наше отечество от сего порта, доказательством служить то, что в 1806 году и до половины 1807, число торговых судов, исключая Бокезских, увеличивалось более нежели в четверо. В Средиземном море российский флаг преимуществовал над всеми прочими. В другом отношении Корфа представляет важнейшие выгоды. Россия, почитаясь второю морскою державою, имеет одно Черное море способное для плавания круглой год, Балтийское же открыто бывает только пять месяцев, имея же Корфу, морские офицеры и 10000 матросов приобретают познания в чужих морях. Сим помышление Петра, и желание Екатерины, было исполнено.

30 января

При общем размещении, с горестью [119] должен я был расстаться с офицерами корабля св. Петра и перейти на фрегат “Венус”, тот славный “Венус”, который в легкости хода не имел доселе себе равного, и не только в нашем, но и в английском флоте известен первым ходоком. Преимущество для морских офицеров столь важное, что служить на “Венусе” почиталось за особенную честь. Капитан Кроун, (ныне вице-адмирал) взял его в 1789 году бригом “Mеркурием”, после же “Венусом” взял корабль “Ретвизан”. Нужным считаю при сем заметить, что англичане имеют в своем флоте 108 французских кораблей, что составляет девятую часть всей их морской силы; мы, по окончании Шведской войны в 1794 году, имели 34 неприятельских корабля, то есть пятую долю всего нашего флота. Честь и слава русскому народу!

Адмирал, не имея никаких известий о происшествиях на матерой земле, дал повеление Капитану Венуса принять чиновников иностранной коллегии статского советника Поцо ди Борго и Коллежского; ассессора Козена, высадить их в Рагузе, откуда последний с депешами долженствовал отправиться в Россию. На пути же особенно стараться разведать о движениях неприятеля; почему 24 января, кроме сих чиновников, приняв на фрегат английской службы полковника Мекензи, сына известного путешественника в Северо-Западную Америку, отправились в море. [120]

Штиль остановил нас у Фано, почитаемого Калипсиным островом. Гомер и Фенелон наполнили его прохладными померанцевыми, сосновыми и апельсинными рощами. Кто вопреки столь красноречивых писателей поверит, что Фано пустой необитаемый камень, кроме беловатых скал, ничего не представляющий. Страбон полагает Калипсин остров при африканских, ближайших к Мальте берегах, и сие гораздо вероятнее, ибо, следуя Гомерову описанию, “Улисс отплыл с попутным ветром и после 18 дневного плавания усмотрел берега Корциры (Корфы)” которая, отстоя от Фано не более 20 верст, доказывает, что Фано не Калипсин остров.

Тихие противные ветры задержали наше плавание. 30 января, когда мы находились на высоте Новой Рагузы, сделался штиль. По настоянию статского советника Поцо ди Борго, который имел особые важные поручения, пушечным выстрелом при поднятии купеческого флага потребовали мы консула, и г. Фонтон не замедлил своим приездом. Он немедленно возвратился в город с обоими дипломатиками. В полночь фрегат вошел в залив Санто Кроче, составляющий гавань Рагузы.

На другой день поутру ректор (правитель республики) прислал поздравить нас с благополучным прибытием и просил принят подарки, состоящие в зелени, [121] плодах и вине. Капитан, пригласив офицеров, поехал в город, для засвидетельствования ректору своего почтения. Не застав дома, мы встретили его на площади. Княжеская мантия и большой парик, оставляющий только часть лица видимым, придавал ему важный и вместе странный видь. Казалось, мы видим живую тень венецианских Дожев, уже с лица земли исчезнувших. Ректор с достоинством, сделав на встречу нам несколько мерных шагов, начал благосклонный разговор, о погоде, после о славе России, наконец о кротости нашего Монарха, повсюду столь любимого, и в заключении сказал: “Какое счастье быть русским”. Низким поклоном, поблагодарив за лестные приветствия, мы раскланялись и пошли по городу; но он так не велик, что две, три улицы, и несколько домов, составляют столицу республики. Строение красиво и город очень чист. Четвероугольная стена с бойницами только с моря защищать может; с сухого пути высокая гора Баргарт представляет неприятелю выгодную позицию. Окрестности Рагузы, называемой славянами Дубровник, украшаются садами и домиками в английском вкусе.

Рагузинцы, обитая на гористой бесплодной земле, упражняются в торговле. Они тоже в Средиземном море, что англичане во всем свете. Будучи под покровительством Оттоманской Порты и пользуясь [122] неутралитетом, в последние смутные обстоятельства Европы, в короткое время собрали великие богатства. Малая сия республика, имеющая 600 судов, на коих перевозя чужие с малым количеством своих произведений, наиболее торгует контрабандами. Не имея собственной силы, будучи принуждены искать чужого покровительства, рагузинцы временно платили немалые подати Султану, Неаполитанскому королю, папе и австрийскому императору. Иногда брали они от разных наций, для одного корабля два и три патента на флаг, почему в упрек им и говорится “Raguseo di Sette Bandiere”. Рагузинские суда весьма красивы и удобны как для принятия большого груза, так и для скорого и безопасного плавания. Правление республики в руках дворянства, Ректор избирается ежемесячно; в сие время живет он во дворце, по окончании же срока, выгоняют его из оного не очень учтиво, и вообще, республиканцы сии так ревнивы к своей вольности, что опасаясь какого либо нападения, при захождении солнца запирают, крепостные ворота. Республика спокойствием своим обязана мудрости законов, подобных тем, какими управлялась Венецианская республика. Дворянство исповедует католическую веру, народ, который есть славяне, исповедают греческую. Первая степень граждан республики, дворянство имеет многие преимущества, вторая народ, почти никаких. [123] Отечественный язык есть испорченный славянский, однако ж русскому понимать его можно. Итальянский употребляется как природный.

В Рагузе получили мы достоверное известие, что Далмация занята французскими войсками, почему курьеру не возможно было отправиться отсюда в Россию, и как наши дипломатические чиновники окончили и другие свои поручения, то фрегат 1-го февраля снялся с якоря и на прежний салют Рагузинской крепости ответствовал двумя выстрелами меньше.

Плавание Адриатическим морем

В ночь на 2-е февраля ветер усилился и сделался очень свеж, волнение было часто и беспокойно; не взирая на сие, фрегат, идучи полным ветром, шел весьма быстро, и как капитан имел причины поспешать, то не смотря на дождь и пасмурность, всю ночь неслись мы между камней и мелких островов, лежащих на пути нашем. Ночью миновали мы опасный остров Агосто, и прошли между островами Иссою и Лезино. На рассвете по правую руку открылась длинная гряда островов, составляющих Далматский архипелаг. Наслаждаясь зрением беспрестанно переменявшихся видов, скоро прошли мы великое пространство и в полдень того же 2 февраля были уже против Анконы. К вечеру, усмотрели мы судно без мачт, оставленное без управления, волны ходили через [124] палубу, и оно, то показывалось, то скрывалось. Подойдя ближе увидели на нем несколько человек, махавших платками и шляпами. Ветер был силен, волнение ужасно; но как отказать в помощи утопающим. Фрегат, подойдя ближе, лег в дрейф (лечь в дрейф, значит с помощью противоположенных ветру парусов, остановить корабль на месте), спустили висевший на борте ялик. Боцман с шестью отважнейшими матросами, бросившись в него, отвалили и скрылись в волнах. Не без удовольствия, происходящего от соревнования, смотрел я с каким усилием матросы гребли, пристали, вышли на судно, и тонкою веревкой, взятой с фрегата, притянув толстый канат, прикрепили его на носу, и тем судно спасли. На нем находилось 7 человек венециан, подданных французских. Они от страху и холоду едва говорили, да к тому ж трое суток не пили и не ели, их взяли на фрегат и отдали на руки лекарю. По осмотре судна, которое здесь называется “Требакула”, нашли его в хорошем состоянии; почему Капитан приказал отлить из оного воду, исправить мачты и паруса, и в следствие закона, в котором сказано: “Если неприятельский корабль станет на мель, или претерпевая какое либо бедствие в море, будет просить помощи, то подать ему оную, и отпустить”. Посему, когда “Требакула” была исправлена, и ветер утих, капитан [125] приказал объявить шкиперу Бартоломео Пицони, что он может идти куда ему угодно. Итальянцы не хотели верить, но когда на “Требакулу” перевезли нужное количество воды и провизии, то они с крайнею признательностью пошли благодарить капитана и офицеров. Шкипер, тронутый сею неожиданною милостью, при прощании сказал. “За чем отпускаете меня, я охотно бы остался вашим пленным, уверен будучи, что в отечестве моем, едва ли найду друзей столько великодушных, как вас, к несчастью моих неприятелей”. Должно верить, что доброе дело никогда не остается без награждения, и я сведал после, что сей же Бартоломео, будучи в Анконе, предложил свои услуги пленным русским солдатам, принужденно служившим во французском полку; он подвергая себя опасности, жертвуя своею жизнью, успел несколько освободить из плена и на своей Требакуле доставить их в Корфу.

Поелику надлежало нам обеспокоивать неприятеля, который безопасно перевозил войска из Венеции в Далмацию, то от Анконы пошли мы к Сенегалии, оттуда к Истрии. наконец остановились на главном его сообщении у острова Сан-Пьетро ди Нембо, и дабы обмануть неприятеля числом кораблей, везде подымали разные флаги, то свой, то английский и шведский. Потому ли, что неприятель взял осторожности, или по [126] каким другим причинам, в продолжение двух суток видели только одно судно под австрийском флагом, которому пушечным выстрелом хотя и сделали сигнал приблизиться, но оно, отделяясь от нас грядой каменьев, скрылось за остров Моса.

5-го февраля приближаясь к островам, закрывающим вход в Фиуме, узнали мы, что такое ветер, называемый здесь Борою, столь сильный, что можно сравнить его с ужасным ураганом. Дым, покрывающий вершины гор, есть верный признак начала. Боры. Ветер со стремлением, с силой необыкновенной вырываясь из-за гор, подымает на земле облака пыли, вырывает с корнем деревья и сносит крыши с домов. Море близь берега кипит, а не волнуется; ветер, срывая воду с поверхности моря, несет ее в виде прозрачного тумана, и часто брызги воды достигают в высоту на пять сажень. Бора дует всегда от северо-востока, и продолжается иногда две и три недели сряду. Малые суда приносит она от Далмации к Италии, где к несчастью почти все порты открыты сему ветру, почему в продолжение зимнего времени, когда дует Бора, много погибает судов и плавание в Адриатике в сии месяцы весьма затруднительно. Близ берега сила ветра неимоверна, у кораблей, стоящих на якоре не редко ломает мачты, далее в море ветер смягчается, почему в осторожность здешние мореходцы [127] удаляются от берегов; но и в море ни одного паруса нести не можно.

Не взирая на представление опытного лоцмана, который, показывая на горы, покрытые легкими колеблющимися облаками, уверял, что Бора еще продолжается и что мы подвергнем себя опасности, если пойдем далее, капитан, имея повеление высадить в Фиуме или Триесте чиновников иностранной коллегии, отправленных с важными депешами к Государю Императору, и положась на то, что ветер в море даже был тих и небо ясно, приказал взять у марселей рифы (значит уменьшить парус, подвязав его веревочками, называемыми сезни) и идти в Фиум. За островом Оссеро, в проливе против горы Кальдаро, нашел столь сильный шквал (сильный порыв ветра), что фрегат привело к ветру, положило на бок, и остановя, так сказать, придавило его к воде. Треск мачт, падение столов и мебели в кают-компании, летящие клочки изорванных парусов, отчаянный голос лейтенанта: право на борт! Люди наверх! Перепугал до смерти наших пассажиров, и с самом деле, пока уклонили фрегат от ветра, мы были в опасности и могли потерять мачты; но новая, гораздо [128] очевиднейшая беда нам угрожала. Плоский подводный камень, покрытый водою только на 4 фута, лежал посреди пролива, карта была неверна, а лоцман не знал точного его положения, поверхность моря была бела как снег, и потому боя воды вокруг камня нельзя было видеть. Охриплый, удушенный крик командующего лейтенанта, смущенный вид капитана, приведенного в недоумении куда править фрегат, суета офицеров, глазами и в зрительные трубы тщетно ищущих подводного камня и сличающих показанное место его на карте с настоящим положением пролива, которого несходство заставляло каждого бледнеть, вопль лоцмана и пасмурные лица пассажиров, представляли, в продолжение нескольких минут, зрелище самого отчаянного положения. Между тем фрегат без парусов по ветру, неведомо куда, летел близ крутого берега; висящие скалы, казалось, грозили раздавить его, подводный камень многим казался уже под носом; но “Бог, без воли коего и влас главы нашей не падет” вывел нас благополучно в открытое море.

К ночи, для исправления повреждений, остановились мы на якоре у острова Сансего. Ветер сильно дул вверху, а внизу только временем набегал порывами, волнение доходило до нас с обоих сторон острова по отражению, что производило неправильную качку, для облегчения коей спустили на [129] низ верхние мачты и нижние рей. Пустой необитаемый остров Сансего, на южной стороне имеет ключ пресной воды; это клад для мореходцев. Множество морских птиц накрывали его берега, охотники не имели надобности тратить заряды; птицы были так смелы и садились так близко, что их можно было бить палками, а молодых ловить руками. Тут же нашли мы множество черепах. Сии земноводные чрезвычайно живущие; без пищи, только одним поливанием морской воды, они могут прожить довольно долгое время; впрочем, они едят всякую свежую траву и размоченные сухари. Яйца свои кладут в ямы, вырываемые ими в таком расстоянии от моря, чтобы волны не доходили до них. В таких ямах находили мы по пятидесяти и более черепашьих яиц, величиною не много менее куриного, они тщательно засыпаны были песком. Мясо черепах бело, жирно и, как известно, весьма полезно в цинготных болезнях.

6-го февраля, при тихом ветре, снявшись с якоря, в дали, у острова Сан Пьетро, увидели судно, тихо движущееся. Хотя ветер наполнял только верхние паруса, но фрегат шел по 7 миль, в час и скоро мы рассмотрели большую галеру, подобную древним. По причине совершенной тишины близ берега, она шла на веслах, а фрегат под парусами быстро к ней приближался; уже [130] ядра наши начали доставать; одно попало в мачту, другое в корму, но перейдя полосу ветра и войдя в тишину, фрегат стал на месте неподвижен. Галера, отойдя тогда на расстояние, где ядра наши более ее не достигали, с пушечным выстрелом распустила паруса и подняла флаг нового королевства итальянского. Обогнув мыс, галера вошла в залив, где по причине мелководья не могли мы атаковать ее, а по причине батарей, защищающих гавань, не возможно было взять ее шлюпками и абордажем.

6-го и 7-го февраля, когда в море было тихо, у горы Калдаро свирепствовала бора; по сему-то пролив, ведущий к Фиуме, называют Чертов рот. Всякой раз обманывались мы и всякую ночь принуждены были возвращаться к Сансего, который, имея вокруг якорные места, доставлял от всех ветров безопасное убежище. 8-го февраля, стоя на якоре по западную сторону острова на глубине 30 сажен, грунт ил, и имея стеньги и реи спущенными, в 8 часов утра увидели к югу большое трехмачтовое судно. В полчаса стеньги и реи подняты и фрегат уже был под всеми парусами; в три часа, судно, которое начало скрываться за горизонт, догнали; оно было под австрийским флагом и шло из Одессы в Триест с пшеницей. Шкипер уверил нас, что ни одно судно во время боры не осмеливается приближаться к Чертову рту; почему капитан [131] решился высадить курьера в Триесте: но подойдя к Истрии ужасная бора опять прогнала нас к Сансего, где к удивлению было тихо.

9-го февраля, шкипер турецкого судна, вышедшего из Триеста, объявил, что весь австрийский Литораль от Триеста до Фиуме занят французскими войсками, и что в Венеции готова эскадра, которая, по окончании боры, повезет войска в Далмацию. Таким образом узнав о намерении неприятеля, и будучи не в силах сделать ему много вреда, капитан приказал спуститься на фордевинд и идти в Корфу. К ночи ветер так усилился, что идучи 12 румбами от ветра фрегат довольно наклонился, 10-го февраля на рассвете принуждены были убрать верхние паруса. Ясное небо, грозное море и плывущий фрегат представлял картину, достойную кисти Вернета; но как изобразить сии золотые лучи солнца, отражавшееся и смешивавшиеся с белизной валов, шедших в след нам глубокими браздами? Как соединить лазурный спокойный вид небесного свода, с ужасным видом моря? Какую должно избрать краску, дабы живо написать сии клубящиеся, рассекаемые и подавляемые носом фрегата волны, кои подобно разрушительному наводнению на него взливаются; и как наконец представить сей водоворот, крутящийся за его кормою?

13- го февраля, при стихшем ветре, у острова Фано, встретились с кораблем [132] “Азией” и шхуной “Экспедицион”; с первого сигналом требован был наш командующий, по возвращении коего узнали, что капитан Белли имеет тайное поручение и что наш фрегат назначен в его эскадру; на как дипломатические чиновники имели доставить адмиралу важнейшие сведения, то капитан Белли приказал нам следовать в Корфу, и поспешить соединиться с ним у Новой Рагузы. Штиль и переменный ветер не позволил нам ночью войти в северный пролив. 14-го февраля, проходя оный, встретились с фрегатом Михаилом, который также принадлежал к эскадре Белли. Лавируя весь день, к вечеру пришли в Корфу.

Плавание от Корфы до Катаро

Для того кажется простояли мы в Корфе 15-го февраля, что бы видеть прекраснейшее утро и ужаснейшую грозу. Густой утренний туман, сопровождаемый мелким дождем, при появлении солнца, как легкий пар исчез, и ясный день заступил место пасмурности. Но после полудня, горы покрылись мраком и море при тишине пришло в необыкновенное колебание. Гора Салвадор, самая высокая, лежащая на северной стороне острова, вдруг осветилась молниями, кои одна на другою, раздирая небо, разбивались на ее вершине. Сии молнии [133] распространялись направо и налево, и скоро весь горизонт показался в пламени. В отдалении гром подобен был треску ружейной перестрелки. Сияние беспрерывно увеличивалось, и я не без страха смотрел на сии потоки света, которые разливаясь по мрачному небу, пестрили оное огненными змееобразными струями. Но когда тучи сомкнулись вокруг нас и гроза приближилась, ужаснейший гром, подобный залпам сражающихся флотов, при легком землетрясении, бывшем в городе, потряс воздух, и фрегат наш дрожал и колебался. Удары беспрерывно увеличивались, вся небесная твердь обратилась в синий свод, блестящий огнем различных радужных цветов. Молнии, привлеченные Франклиновым отводом, спускались в море и рассыпали по палубам нашим электрические искры; пожарные трубы не утушали их: от морской воды, имеющей множество горьких солей, горючих частиц и потому самой электрической материи, они еще более возгорались. Хотя пороховой погреб, находится на самом дне, и от внешнего воздуха тщательно бывает закрыт, но не менее того сии скачущие у ног искры, озабочивали каждого. Сия гроза стоила эскадре нескольких человек, убитых и оглушенных. Наконец молнии угасли, облака сгустились, и день обратился в ночь. Вскоре полился такой дождь, что вода не успевала стекать за борт. Спустя час все умолкла, [134] черные облака подувшим восточным ветром, подобно завесе поднялись и окрестности открылись в прелестной перспективе. Солнце явилось в полном блеске, все приняло спокойный вид и облеклось новой приятностью.

16-го февраля, капитан, получив секретное повеление, которое должно было распечатать по прибытии в Рагузу, приказал сниматься с якоря. Те же чиновники иностранной коллегии отправились с нами. Во весь день не могли мы пройти белой дороги (Strada Bianca), так называемой по причине кривой белой полосы, видной по скату горы. Замечено, что у сего места, почти всегда бывает штиль и отсюда Бора к Корфе не существует: конечно, положение и высота гор служат преградой сильному сему ветру. Часто, когда в море дует свежий ветер, у Страды. Бианки бывает штиль, когда же ветер дует с берега, то хотя море кажется и тихо, но корабли, по причине крепких порывов, нередко теряют мачты.

17-го февраля бурный юго-западный ветер принес нас на высоту Катарского залива, но тут, не доходя до Рагузы, началась ужасная Бора, продолжавшаяся трои сутки. Едва ли самый жестокий шторм может быть так силен. Лоцман первый, заметив круглое облако пыли на горах, с великой заботливостью и страхом кричал: “скорей убирайте все паруса”. Лишь успели [135] люди разойтись по реям, фор-марсель, в половину закрепленной изорвало в клочки, грот-марсель закинувшись да рей сбросил трех матросов, из них одного убило до смерти, другому переломило руку, а третий чудным образом легко ушибся. Не взирая на сию прискорбную потерю, мы почитали себя еще счастливыми, что успели убрать прочие паруса, в противном случае непременно, сломало бы мачты. Один по, одному подымали мы штормовые стаксели, их рвало как лист бумаги и уносило на воздух. Итак, принуждены были остаться без парусов; нас несло по воле ветра, ревущего так сильно, что и в 3 саженях не слышно было громкого голоса. Вечером, когда бора несколько уменьшилась, и позволила нам под бизань-стакселем лечь в дрейф, я сошел на низ. Гроб и тихое пение псалмов остановили меня. Смертный одр, покрытый флагом, печаль изображенная на лицах людей окружавших тело умершего, тусклый свет лампады и слабый голос седовласого монаха, поющего “со святыми упокой”, вливали в душу благоговейный трепет. Я также в сокрушении сердца забыл о буре, забыл о самом себе, и молился как говорится: “кто на море не бывал, тот Богу не молился”. Мореходцу кажется нельзя быть вольнодумцем: встречая на каждом шагу гибельные опасности, и стоя пред [136] лицом смерти, всякие безбожные мудрствования исчезают, и вся развращающая нравы мнимая философия, при возженной пред иконой свече, умолкает и прекращается в душевную молитву.

20-го февраля, когда ветер стих, курьер Козен на присланной от консула лодке уехал в Рагузу; чрез четыре часа Козен возвратился, и капитан распечатав пакет, приказал поставить все паруса и идти на юг. Слабый ветер не соответствовал нашему нетерпению. Неверная карта и не знающий лоцман, вместо Катаро привели нас к Антивари; почему принуждены будучи возвратиться к северу, уже к ввечеру увидели мы покрытые сумрачными облаками высокие горы, закрывавшая от нас “залив Боко ди Катаро. Не смотря на противный с порывами дувший ветер, во всю ночь в глубокой темноте под рифленными марселями лавировали мы в устье залива между крутых скал, мелких островов и подводных камней, при входе рассыпанных. 21-го февраля, еще до рассвету в густом туман, при утихшем ветре, положили якорь на рейде Кастель-Ново. Тут нашли мы корабль “Азия", фрегат “Mихаил”, шхуну “Экспедицион”, и шебеку “Азард”. Последняя взята от французов следующим образом: 16-го февраля капитан Белли, прибыв в Карто, нашел сию шебеку стоящей под крепостью. Не смотря на [137] покровительство австрийцев, народ принудил ее удаляться от крепости. Лейтенант Сытин с пятью гребными судами под прикрытием шхуны “Экспедицион”, ночью во время проливного дождя взял ее абордажем и столь нечаянно, что Французы не успели сделать и одного выстрела. Она вооружена 16-ю пушками разного калибра и имела 60 человек экипажа.

21 февраля

Тайна нашего сюда прихода открылась, и мы с радостью узнали, что предприятие адмирала увенчалось счастливейшим успехом. Для лучшего объяснения происшествий сего дня, надобно обратить внимание на связь политических событий.

Когда в Корфе подтвердился слух, что Император Римский заключил в Презбурге мир с Бонапарте и уступил Франции Венецию и Далманцию; когда известно стало, что французское правительство имеет сношения с Али-Пашой, дабы сего непокорного подданного Султана преклонить к принятию его войска; то достоверность сего известия привело вице-адмирала в затруднительное положение и оно же подало ему счастливую мысль воспользоваться следующим обстоятельством: в прежнее служение свое на Средиземном море, ему известна была преданность славянских народов, особенно [138] катарцов и черногорцев, из коих последние находились под покровительством России; и потому приняв главное начальство, хотя не имел никаких наставлений и уведомления в каком отношении, по возвращении наших войск из Австрии в свои границы, находились мы с французским правительством, основываясь на неприязненных поступках, которые со стороны оного продолжались, решился занятием Катаро утвердить за собою господствование на Адриатическом море, сим отклонить близкое соседство французов от Корфы и воспрепятствовать им склонить на свою сторону греков, всегда с жадностью ищущих случая свергнуть с себя Турецкое иго. Главнокомандующий, утвердившись на сей мере, дабы не потерять удобного случая и не упустить время, положил приступить к немедленному исполнению; но встретил новое важнейшее препятствие. Бывший главноночальствующий генерал-аншеф Ласси имел повеление оставить для защиты Ионической республики только нужные гарнизоны в крепостях, а с остальными войсками возвратиться в порты Черного моря. Сенявин отнесся к нему с просьбой, старался убедить его сколь полезно и важно для отечества не допустить французов утвердиться в Далмации и Албании, и сколь затруднительно, будет тогда удержать Ионическую республику против превосходных сил, а [139] более от коварств предприимчивого завоевателя; и посему случаю имел с ним продолжительную переписку. Наконец по настоятельному домогательству, Ласси согласился оставить большую часть войск и отправился в Россию с одним сибирским гранадерским полком.

9-го февраля капитан и ранга Белли с кораблем, 2 фрегатами и шхуной получил повеление показаться на высоте Катарского залива, снестись с г. Санковским, доверенной особой при Черногории, подать катарцам надежду в нашем покровительстве и пособии, потом учредя блокаду в канале Каламота и между островами Меледо и Агастой, не допускать французов в Катаро; за сим ожидать следствий и если народ пожелает освободиться от неприятеля, то принять деятельные меры для занятия их области. Капитан Белли заслуживал такое важное, поручение прежним своим служением. Он известен был как искусный и предприимчивый морской офицер, и в войну 1799 года особенно отличился. Будучи тогда высажен со флота адмирала Ушакова в Бриндизи, Белли с 500 матросов неожиданно явился пред Неаполем, в виду 10,000 французов, сорвал передовой пост, взял на мосту две пушки и отважно напал на авангард. В сие время Кардинал Руфо вооружил чернь, неприятель отступил, заключился в крепость, и чрез несколько дней [140] положил ружье пред горстью матросов. Император Павел I, получив а сем донесении, сказал: “Белли меня удивил, да и я его удивлю”. Он, будучи тогда капитан-лейтенантом, получил орден св. Анны и степени.

Жители Боко ди Катаро, в древние времена, составляли независимую республику, добровольно признав покровительство венециан, по седьмой статье условия с ними, в которой сказано: “если республика не в силах будет защищать область, то народ властен тогда остаться независимым”, не хотели признать власти Римского императора, которому несправедливо провинция сия отдана Кампо-Формийским трактатом. Венский Двор принужден был, утвердив прежние права народа, принять область на тех же условиях, на коих она принадлежала Венеции. Бокезцы узнав, что ныне вопреки правь, они уступлены Франции, которой владычество лишает их торговли, свободы и благосостояния, погружены были в мрачное уныние. Австрийское правительство, по одному сомнению в приверженности к России, притесняло знатнейших граждан. Один из них решился возвысить голос и в воскресный день сказал народу: “Пробудитесь от бездействия, уныние не прилично вам, братья мои! Мы стоим на краю погибели; бездна под ногами нашими; отечество в опасности, одна стезя остается нам к свободе, меч и храбрость ваша покажут [141] вам ее”.—Все бывшие в церкви, с отчаянием в сердце, с чувством жаркой любви к отчизне, поклялись умереть или избавиться от власти французов. Клики, кто есть Витязь! К оружию братия! Мгновенно ободрили упадший дух. В несколько часов, подобно быстротекущему пламени, все вооружились, даже в самой крепости Катаро в присутствии австрийского губернатора ударили в набат и объявили ему, что весь народ единодушно готов защищать вольность свою до последней капли крови. Не одна преданность к России, но польза общая и частная были причиною сего удивительного единодушия; нужно было только показаться российскому флагу, и весь народ вооружился, не было ни одного, который бы остался покойным, или был противного мнения, и никто не сомневался в покровительстве Российского Императора. Многие Бокезцы, служившие в нашей службе, более других желали сей перемены. Начальники же комунитатов Рязанского и Кастель-новского граф Савва Ивелич и Гр. Георгий Войнович, наиболее оказали усердия и готовности к освобождение своего отечества. Отставной генерал-лейтенант граф Марко Ивелич, уроженец Ризанский, живший в доме своем как частный человек, по прежним поручениям в звании доверенной особы при Черногории, имея уважения, и не действуя лично, вероятно, мог также [142] принимать участие в столь смелом предприятии своих сограждан.

Старейшины народа, капитаны комунитатов (округов) собравшись, без всякого постороннего внушения, положили: не только искать покровительства; но безусловно дать присягу в верноподданстве православному Августейшему Монарху России. Вследствие сего народ отправил депутатов к г. Санковскому и митрополиту Черногорскому. Первый, уверенный в намерении вице-адмирала, подать помощь для защиты области, не отверг их просьбы, делавшей их по преданности и любви к нам того достойными. Митрополит Петр Петрович Негут, глава черногорского народа, уже 97 лет признающего себя подданным России, 15-го февраля на генеральном сейме в Цетине, по согласию князей и главарей, решился не только сражаться против французов; но еще и выслать австрийские войска. Он, приняв начальство над соединенными силами черногорцев и приморцев, облег во-первых Кастель—Ново. Благовременное прибытие эскадры Белли на рейд, 16-го февраля удержало народ от ужасного мщения Цесарцам. Начались переговоры, вследствие коих 21-го февраля, митрополит объявил коменданту: если не хочет он отдать крепость народу, то возьмет ее штурмом. Белли, которого австрийский губернатор просил выпалить одну [143] только пушку и тогда он сдастся, со своей стороны предложил ему ключи крепостей сдать капитанам от комунитатов, от которых местное начальство во время прикрытия Боко ди Катаро получило, с таким притом замечанием, что австрийские войска защищают теперь неприятельские земли; ибо по миру срок сдачи области французами 29-го января уже прошел. На предложения сии уполномоченный комиссар императора Римского Маркиз де Гизильери согласился. Таким образом мужественный народ возвратил вольность и во всех 8 крепостях сменил австрийской гарнизон без кровопролития.

В девятом часу утра, митрополит со старейшинами прибыл на корабль Азию, откуда вместе с капитаном Белли и ротою морских солдат, возвратился на берег, где духовенство со крестом, благословением, хлебом и солью, встретило нас; народ радостно восклицал да здравствует АЛЕКСАНДР! У монастыря Савино, где собралось более 10000 народа, духовенство собором служило молебен, по окончании коего митрополит освятив знамена, назначенные для крепостей, и вручая их капитанам округов, сказал краткую в сих сильных выражениях речь: “свершилось желание ваше храбрые славяне! Вы видите посреди вас давно ожидаемых вами по роду, вере, храбрости и славе братий ваших. Могущественный Монарх Российский приемлет вас [144] в число чад своих. О! да будет благословен Промысл Господа! да будет вам памятен сей радостный и счастливый день! но прежде, нежели вручу вам сии священные знамена, вы должны дать клятву защищать их до последних сил”. Клянемся, ответствовал народ единогласно, и по древнему обычаю славян, потрясая обнаженными мечами, заклинались прахом предков быть верными по гроб. В шествии до города, восторг народа был для нас умилительным зрелищем. Мальчики в праздничном наряде осыпали солдат цветами; народ, одни целовали полу платья, другие с почтением прикасались к рукам нашим. При громких восклицаниях: да здравствует царь наш белый, да веки поживет наш АЛЕКСАНДР, в Кастель-Ново и Еспаньоле подняли Российское знамя. Корабли эскадры, все купеческие суда расцветились флагами, и вместе с крепостями выпалили по 101 пушке. С сего времени до самой глубокой ночи, во всей области ружейная и пушечная стрельба не умолкала, не только купеческие суда, но дома и шлюпки украсились белым с голубым Андреевским крестом флагом. Жители не знали меры своей радости, угощали солдат всем лучшим, обнимали их, от избытка сердечных чувств плакали, восторг, искренность, видны были на всех лицах и вид сей представлял восхитительнейшее [145] Катарская область вместе с Черногорией, будучи сопредельна со славянскими народами, преданными России, отделяясь от Далмации независимой Рагузинской республикой, и через Герцеговину примыкая к Сербии, составляла для войск наших превосходную военную позицию, и по тогдашним политическим отношениям учинилась важным приобретением. Герцеговины и храбрый Георгий Черный, предводитель сербов, облегчая получение из России помощи, в случае нужды, могли соединенно с нами затруднить все предприятия Бонапарта, и тем сохранить целость союзной нам Оттоманской Порты. Имея в Катаро безопасную пристань, находящуюся посреди Адриатического моря, Сенявин умножив силу свою 12000 храбрых приморских и Черногорских оруженосцев, перенес театр воины, от Корфы к Далмации, тесной блокадой отрезал сообщение ее морем с Италией, и принудил доставлять войска и съестные припасы, через австрийские владения, по непроходимым горам, где нет дорог, что при недоброжелательстве жителей, поставило французских генералов в затруднительное положение, и Наполеон, поспешивший объявить притязания свои на некоторые города Албании (Бутрипто, Парга, Санти-кваранти, Антивари, из коих первые три находятся против Корфы), [146] принаднадлежавшие Венецианской республике, увидел замыслы свои, устремленные на Грецию, особенно на Корфу, уничтоженными при самом начале. Честолюбивый и вместе корыстолюбивый Али Пата, узнав о занятии Катаро и о мерах, принятых для удержания его в пределах нейтралитета, после некоторых опытов нерасположения своего к нам, сам сталь искать знакомства Сенявина, а узнав его, скоро сделался добрым соседом и приятелем, чем Бонапарте лишился последней надежды ниспровергнуть Турецкую Империю. Занятие Рагузской республики, бывшей под покровительством Султана, усилия хитростью политики и силою оружия покорить Катарскую область, ясно доказывают, сколь важный пункт сия сама по себе неважная провинция составляла для будущих планов завоевателя. По сим причинам занятое Катаро наделало много шуму. Сближение Франции с Портой Оттоманской отклоненно, привлечение на свою сторону греков и славян уничтожено, и сей первый подвиг, первый шаг начальствования Сенявина, оправдал мудрый выбор Монарха. Все меры и распоряжения, служащие к наивящему защищению провинции, были одобрены, и адмирал удостоился Монаршего благоволения, изъявленного ему в лестном рескрипте.

Как достоверно было известно, что Рагузский Сенат по бессилию, а частью по собственному расположению, согласился чрез [147] свои владения пропустить французские войска, снабдить их провизией и лодками для перевоза из Станьо в Рагузу; то, дабы принудить Сенат соблюдать совершенный нейтралитет, митрополит послал отряд черногорцев показаться, на их границе, а капитан Белли, для недопущения неприятеля переправиться морем в Рагузу, послал наш фрегат в Канал Каламоту. Граф Воинович, Кастель-новской округи начальник отправился вместе с нами, дабы побудить Сенат к устранению себя от оказания помощи французам; и сия мера произвела желанное действие. В ночь на 22 февраля, мы снялись с якоря, и в то ж время шхуна “Экспедицион” отправилась с донесениями к адмиралу в Корфу.

Канал Каламото

При свежем ветре в пять часов, перепили мы от Кастель-Ново к Новой Рагузе и стали посреди канала Каламото на 15 саженях глубины. Как фрегат при тихих ветрах не мог преследовать малые суда, то капитан отправил меня к ближним островам, откуда удобнее было наблюдать суда, проходящие как морем, так и каналом. Приняв на четыре дня провиант, отправился я к ближнему островку, и обойдя его с северной стороны, пристал в небольшой залив, с обеих сторон [148] защищаемый высокими мысами; в сем месте мы были хорошо закрыты с моря и ни одна лодка, идущая в Рагузу, не могла миновать нас. Я вышел на берег осмотреть местоположение: яри всяком шаге вперед, надлежало пробираться по неровным каменьям; иногда взлезая на крутизну, удерживался я за колючий терновник или за ветви сваленных бурею дерев. Около полуверсты подымались мы таким образом, пока достигли вершины; там вынув зрительную трубу, искал я по горизонту и под берегами судов; но кроме великого буруна и немалого волнения ничего не открыл. Озирая же ближе вокруг себя увидел я, что канал Каламото составляется длинною грядою островов, идущих по направлению берега в двух и трех милях от него расстоянием. Глубина между сими островами, как уверял меня лоцман, непомерна; но по узкости проливов, их разделяющих, только три удобны для проходу военных кораблей. Вдали, к северу синелись острова Курцало и Меледо, к югу Катарские Гиганты, покрытые снегом.

Поставив на возвышении караул, спустился с горы и пошел, как мне казалось, к средине острова. Холодный ветер принудил меня надеть капот, и если б сего не сделал, то мундир мой, от терновника, сквозь кусты которого мы продирались, весь бы изорвался. Наконец напали мы на [149] ложбину, которая привела нас к луже, окруженной деревьями; дождевая вода, стекая с гор, наполнила неглубокую рытвину. Водохранилище сие для странников, нам подобных и конечно редко сюда приходящих, покажется немаловажной находкой. Остров сей, коему имя никто еще не давал, хотя может быть до меня приставала к нему миллионы людей, состоит из твердого плитника, горизонтально лежащего, и только на несколько вершков покрытого землею. На сем тонком пласте растут кривые можжевеловые деревья, большие кустарники шалфея, шиповника и хотя я небольшой ботаник, однако ж заметил множество розмарина, род дикого лавра, увядшие стебли лилей, и других цветов, которые произрастают у нас только в оранжереях. Большие трещины, видные по всему острову, заставляют думать, что и тут были землетрясения и может быть все острова сии, суть, не иное что, как оторванные скалы от берета. Не найдя селения, не видав ничего кроме диких ослов и стада баранов на свободе гуляющих, изорвав сапоги, не поцарапав руки и ноги, воротился назад к берегу. Идучи, слышу ружейный выстрел, взглядываю на гору, где поставлен был караул, вижу сигнал, извещающий о появлении судна, прибавляю шаги, бегу, скатываюсь с горы, немедля отваливаю и пускаюсь в открытое море. [150]

Небо было, мрачно, море покрыто пеной. На веслах выйдя за оконечность острова, показалась большая тартана, идущая от севера на фордевинд. Поставя паруса шли мы в бейдевинд; баркас начало заливать волнами, два матроса беспрестанно отливали воду. Когда мы довольно сблизились, я приказал выстрелить из фалконета, тартана тотчас поворотила от берега в мере и прибавила парусов, я также отдал рифы и несколько спустившись от ветра приметно стал догонять. Между тем уже начинало вечереть, пошел небольшой дождик, небо то выяснивалось, то покрывалось облаками; опытный лоцман, уверяя меня, что ночью будет Burasca, (буря), представлял, что на столь бренном судне и в такую погоду, подвергну опасности жизнь 30 человек. В надежде, что скорее настигну тартану, нежели успею за светло пристать к берегу, я не послушал его и продолжал погоню. После жаркого спора, когда лоцман принужден был уступить и замолчать, чрез несколько минут предположение мое исполнилось. Шкипер, испуганный другим выстрелом с ядром, привел к ветру, поднял рагузский флаг и лег в дрейф. Пристать к борту и войти в каюту, было дело одной минуты и нескольких шагов. Там в чистой каюте, увидев себя ж лучшем убежище от бури, я ободрился, однако ж внутренно [151] упрекал себя в неблагоразумии пуститься на ночь в море; но когда по поданным мне паспортам, увидел что шкипер из Анконы в Рагузу везет богатый груз, принадлежащий французскому купцу, то совершенно успокоился и с веселым духом и новой бодростью, немедленно распределил своих людей по местам, привязал баркас на бакштов (толстая веревка, выпущенная за корму корабля, к которой привязываются гребные суда) и в полветра, на всех парусах пустился прямо к Санто-Кроче. Предвещание лоцмана сбылось: по захождении солнца, ночь наступила самая темная, и пошел проливной дождь; не смотря на усилившийся ветер, я держал все верхние паруса, от чего тартана легла совсем на бок, мачты трещали, а шкипер в отчаянном страхе читал ave maria! и Padre nostro! Однако ж по счастью я благополучно прошел между каменьями (петипи называемыми), миновал все опасности и в 10 часов ночи бросил якорь возле фрегата.

На рассвете катер привел Далматскую требаку; но капитан во уважение преданности к нам жителей, не задерживая отпустил. От шкипера уведомились мы, что вся Далмация занята неприятелем, почему нам должно было увеличить осторожность. Капитан, отправляя меня вторично [152] к тем же островам, приказал не слишком удаляться от фрегата. Пробравшись весьма узким и совершенно диким протоком, разделяющим два высокие, крутые острова, выбрал я пристанище у третьего, считая от того, на котором провел вчерашний день. Обойдя кругом, не нашли на нем ни селения, и ни капли воды; весь остров порос мелким кустарником разного рода, из коих на одном были засохшие ягоды, похожие на нашу землянику и довольно приятного кисловатого вкуса. Славяне называют ягоду сию глогиня, она имеет вид земляники темно-красного цвета, в средине 4 косточки, а сверху, где бывает цветок, кругловатую и твердую чашечку. Поставив карауль на возвышении, сделав из парусов палатку, расположился я провести тут ночь, К захождению солнца, небо покрылось мрачностью, пошел проливной дождь, не оставивший на нас сухой нитки, в продолжении 2 часов гром гремел прямо над головами, а после грозы заревел ветер, накачалась буря, огонь наш погасило и все матросы стеснившись в малой палатке пели песни! на другой день узнал я от чего они были так веселы, порция вина за четыре дни была ими выпита до дна.

24-го февраля утром, хотел попытаться, не добьюсь ли до фрегата, но едва с крайним усилием обогнул мыс и на 300 сажень, подвинулся вперед, как ветром и [153] течением понесло нас назад и я принужден был пристать по, восточную сторону того же острова. Место, где мы пристали, было открыто, волны, разбиваясь о каменья, производили сильной бурун, почему приказал я вытащить суда на берег, и близь их под навесом скалы построить шалаш. Сей день мы еще не унывали, и хотя в охоте не было удачи, ибо видели только места, где лежали козы, но провели время весело, довольствовались сырой солониной и сухарями и к вечеру уставши и оборвавшись о колючие кустарники, вобрались в шалаш и развели огонь. Ночью опять была гроза, и временем шел дождь.

Солнце, которого восхождения, мы ожидали подобно перуанцам, кои по сему светилу заключают добрые и худые предзнаменования, взошло и лучами своими не могло проницать густые облака, обложившие со всех сторон небо. Море, гонимое южным ветром, с ужасным шумом сильно волновалось; вдали было так темно, что мы едва по белым валам могли различать воздух от моря; не было никакой возможности возвратиться на фрегат. Тут невольное неудовольствие возмутило дух мой, скудная провизия наша кончилась за завтраком, с охоты, как и вчерась, пришли с пустыми руками, на острову, кроме сказанных ягод, не было никакого растения, которого можно бы употребить в пищу; [154] некоторые, не пивши два дни, мучились от жажды, я приходил в отчаяние, думая, что судьба определила нам умереть здесь от голода. К вечеру, когда собрались в свой бивак, было уже не до шуток; матросы не имели желания петь, вокруг огня сидели смирно, часто выходили смотреть на облака, и по всем признакам видя, что буря, должна продолжиться, с горем легли спать на морскую землю. Всю ночь я не смыкал глаз, не смотря на дождь, ходил возле шлюпок по морскому берегу, в сильном волнении чувств, почитал себя как бы низверженным из света, душа моя изнемогала под тысячею мыслей, и слабый луч надежды не облегчал печального моего расположения. По нескольку минут стоял я как оцепенелый, смотря, то на небо, то на море. От сильного, желания, при шуме волн и свисте ветра, представлялся мне иногда штиль, и до того один раз забылся, что сделал несколько шагов к шалашу, в намерении разбудить покойно спавших людей, но опомнившись ломал в отчаянии у себя руки, и видел пред собою весь ужас голодной смерти.

Не имев терпения дождаться утра я разбудил матросов и лишь начало рассветать, приказал спускать на воду суда; некоторые изумились такому предприятию, но по свойственной одному русскому солдату строгой во всяких случаях подчиненности, [155] безмолвно повиновались и не смотря на ужасный бурун шлюпки были на воде. Решившись, во что бы ни стало, не оставаться долее в столь диком месте и терпеливо ожидать перемены погоды, я намеревался переправиться на ту сторону канала, где виден был домик. Мы отвалили, поставили рифленный парус в половину сверх того уменьшенный, но лишь оный был поднят, баркас всем бортом зачерпнул воду, катер непременно бы опрокинуло, если бы в сие время не изорвало у него парус. Тогда спустившись по ветру, оставалось одно средство, привести на другой галс и стараться пристать к другому острову, по виду столь же дикому и необитаемому, как и первый. Принуждены будучи оставить парус с крайней опасностью перешли мы не более 200 сажень к берегу, как и увидели пред собою, небольшой залив очень хорошо прикрытый от южного ветра. Войдя в него, я очень радовался, что гребные суда можно было оставить на дреках, и не нужно было вытаскивать их на берег.

Оставив караул при судах и положив тяжелый мушкетон на плечо, с 30 вооруженными матросами, в надежде найти какое-нибудь жилище, пошел искать оного. Мерными шагами и в молчании взошли мы на небольшое возвышение и что же увидели? Большое селение, в прекрасной долине, [156] осененной деревьями, и окруженной, виноградниками. Нет слов изобразить наше восхищение, от радости мы все перекрестились и сказали: слава Богу! Прибавили шагов или лучше побежали. Приближаясь к первому дому, я вспомнил, чтобы быть сыту нужны деньги, смотрю по карманам, нет ни копейки, спрашиваю у матросов ни у кого ни гроша, это обстоятельство уменьшило нашу радость, мы остановились и со смехом обыскивали пустые свои карманы. В первом доме нашли мы старика, от которого узнали, что находимся на острове Жупано, что есть здесь канцлер, губернатор, сенатор и помещик, и, сколько мог я понять, все сии четыре звания принадлежат одному лицу. Я послал к нему гардемарина, просить позволения запастись провизией, думая, по праву военных дать ему после одну расписку. Сенатор прислал просить к себе, встретил меня за воротами, и весьма ласково взявши за руку ввел в дом. На первый раз, в длинном, для голодного моего желудка разговоре, начал он изъяснять затруднительное между двумя сильными державами положение республики. К счастью моему, скоро вошла его жена, и в утреннем наряде, прекрасная собою, она, когда подали мне весьма маленькую чашку кофе и без сухаря, сказала разговорчивому супругу своему, что чрез служанку она узнала, что надобно скорее накормить людей моих. Муж вышел. Я [157] встал, и проходя зеркало, увидев изорванные свои сапоги, закоптелое от бивачного дыма лицо, с крайним замешательством засвидетельствовал ей мою признательность за внимание. Я представлял собою рыцаря плачевного образа, сидел пред нею на высоком узеньком стуле в неловком положении, то скрывая сапоги, то поправляя галстук, то застегивая мундир, и от сострадательных ее взглядов, еще более робея; но не смотря на то однако ж разговор наш, с помощью нескольких итальянских слов, написанных у меня на листке, который принужден я был держать в руках, и речений, из священного писания заимствованных, оживился. Мало-помалу я ободрился, и уже смеялся, как вошел сенатор. Политика бедной его республики снова переменила лицо мое, и мне, конечно, сделалось бы дурно, если б прекрасная, умная, воспитанная жена его не поспешила подать завтрак.

Люди мои также были накормлены. Гостеприимство славян, обрадованных гостями, которых могли они понимать, предупредило попечения губернатора, и те из моих людей, которые приходили с радостным лицом уведомлять меня, что ветер начинает утихать и уже переменился, были кажется довольно веселы. В полдень, когда я успел после сытого завтрака еще пообедать, ветер к фрегату сделался попутный и мы прибыли на оный благополучно. [158]

В последние дни сего месяца, погода установилась прекрасная и поиски мои были удачнее; три требаки с полным грузом ценою на 100000 рублей достались нам в добычу. Тартану, как принадлежащую рагузскому купцу, отпустили, товары ее разместили на другие, а как к тому времени Граф Воинович успешно окончил свое поручение в Рагузе, отправили их в Катаро. 3-го марта, когда фрегат Михаил сменил нас на сем посте, при маловетрии вышли мы в море, при чем взяли еще богатый приз. При благоприятном плавании, преследовали мы все суда, которые показывались на наш вид; но все они были австрийские, почему опросив отпускали. 6-го марта, ночью, при тумане войдя в Фиумскую бухту, на глубине 35 сажень положили якорь.

Фиуме

Туман и дождь никому не помешали съехать на берег. Мореходцы спешат наслаждаться удовольствиями городских жителей, которым в дурную погоду не придет на мысль бродить по улицам, осматривать здания и замечать положение окрестностей. Сыскав дом российского консула Фонтона, вместе с ним посетили мы австрийского губернатора, который советовал остерегаться французов, проходящих теперь в Далмацию. Проводив статского советника [159] Поццо ди Борго и коллежского ассесора Козена, отправившихся с депешами в Россию, по приглашению пассажира Мекензи, мы пошли в лучшую ресторацию обедать. Хозяин встретил на лестнице, побледнел и сказал: “у меня все покой заняты!” Но осмотревшись и уверившись, что мы не французы, за которых он нас принял, с радостью отворил три прекрасные комнаты; войдя туда, потихоньку в полголоса продолжал по-славянски: “какое для пеня счастье принять в доме моем русских! Я никогда их не видал, но слышал, что они добрые господа, милостивы и бедных трактирщиков не обижают. Если вы в самом деле русские, то нельзя ли избавить меня от гостей, которых конечно вы видели внизу?” Совет губернатора и сии слова побудили нас занять самые отдаленные комнаты, но лишь подали завтрак, нас уведомили, что на пристани какой то шум. Как бы предчувствуя мы пошли туда, со всех сторон бежал народ к набережной, спросили сему причину и нам отвечали: “Русские прибили француза”. Протолкавшись сквозь толпу к катерам нашим, успокоены были офицером венгерских гусар, который, уверил, что матросы наши были правы. Вот причина драки: трое наших гребцов шли по тротуару. Французский сержант-мажор, желая пройти вперед их, столкнул одного [160] в грязь, толкнул и другого, но сей остерегшись свалил его с ног так, что француз упал в грязь ничком и в запальчивости обнажил тесак; матросы, не имея при себе никакого оружия, вырвали тесак и изрядно наглеца поколотили. На крик его сбежалось человек 30 французских солдат, и если бы не подоспели гусары, то пустая ссора сия, могла бы кончиться неприятным для нас образом. Возвратившись в трактир, в сенях встретили двух французских генералов, которые бранили за что-то дрожащего от страха хозяина и приказывали, людям своим скорее запрягать лошадей; они грозным спесивым взором окинули нас с ног до головы.

Фиуме лежит на ровном месте; голый хребет гор в некотором от него расстоянии смыкается в виде полукружия; с них-то дует бора, которая сбивает с ног людей, опрокидывает экипажи и срывает с домов крыши; почему рейд в зимние месяцы совершенно неудобен, и суда обыкновенно укрываются в Букари и Порто-Ре, в 8 и 15 верстах отсюда находящихся. Город выстроен правильно, широкими улицами; дома все одинакой и самой приятной наружности. По недоконченным строениям можно судить, что город будет обширен. Пребывание французов весьма здесь ощутительно; магазины пусты, лавки большей частью заперты; они оставили, как [161] говорят жители, одни только стены, денег ни копейки. На южной стороне, где впадает речка (Называемая Фиуме, от которой и город получил свое название. На итальянском языке Фиуме значит речка), набережная застроена огромными магазинами. Суда, подходя к оной, нагружаются скоро и удобно. Устье реки составляет безопасную гавань для малых судов. Фиуме, как вольный порт, мог бы скоро сравняться с лучшими торговыми городами; но близость богатого Триеста и дурной рейд лишают его многих выгод; однако ж, как все произведения Венгрии не имеют другого выхода в Средиземное море кроме Фиуме, то сношения с Мальтой, Сицилией и украдкой с блокированными гаванями Италии, довольно значительны.

Когда перестал дождь, мы переправились на другую сторону реки. Там, пройдя версты две, по дороге, всеченной в каменную гору остановились у водопада, которого шум слышен и в городе. Речка, стесненная двумя отвесными скалами, падает несколькими порогами с высоты пяти или семи сажен в овраг, по крутым сторонам коего построены мельницы, так сказать, одна на другой. Ниже порогов, понижающихся уступами, стоят на якорях мельницы плывучие. Вид на них с горы [162] очарователен. Вода, падая с верхних колес на нижние и разбиваясь о каменья, мелким дождем кропит крыши мельниц и в брызгах поднимается вверх наподобие небольшого шифона. Скрип и стук колес, гром воды, крутящейся в сребристых переливах, множество лодок, идущих бичевой против ужасного коловращения воды к плавучим мельницам, и несколько вьючных мулов, спускающихся по крутой тропинке от верхних мельниц, представляли приятное, величественное и вместе грозное зрелище. Отсюда начинается та славная дорога, которая потомству передает имена императора Франца II и генерала Вукасовича, построившего ее. Она просечена сквозь цепь доселе непроходимых Кроатских гор, и, как меня уверяли, не уступает в прочности и искусстве древним дорогам римлян. Прежде сего перевозили товары на вьючных лошадях, и то с крайним затруднением и опасности; теперь же большие брички, поднимающие 500 пудов клади, проезжают прямо из Венгрии в Фиуме удобно и спокойно.

9-го марта, по прибытии из Петербурга титулярного советника Ласкари с депешами к адмиралу, в тот же час ночью снялись мы с якоря. С курьером на. одной шлюпке, консул прислал трех российских солдат, принужденно служивших в австрийском полку, который недавно пришел в Фиуме. [163]

Плавание от Фиуме до Катаро.— Порт Карбони. — Ночная высадка.

По причине штиля и мрачности, ночью принуждены мы были стать на якорь; на рассвете же, 10-го марта, снявшись и находясь при входе в залив, взяли два итальянских судна, идущих из Фиуме в Анкону и Сенегала. Тихие ветра замедляли наше плавание, и как фрегат держался ближе к Далматским островам, то вооруженный баркас был готов для нападения на неприятельские суда, которые могли скрываться в малых и мелких бухтах. В канале между островом Меледо и Рагузским берегом, крепкий противный ветер, и гряда каменьев, находящихся на севере острова Агосты, подвергали нас в ночное время опасности, что и принудило капитана выйти в море; но как тут ветер еще более усилился и фрегат ничего не выигрывал вперед, то 15-го марта прейдя в бухту малую Карбони на глубине 35 сажен, грунт ил, стали на якорь. Здесь нашли мы одну тартану. Шкипер по обыкновению приехал на фрегат с своими бумагами, и как он был бокезец, то капитан, возвращая ему австрийские патенты, сказал: твои бумаги не годятся, тебе надобно переменить их на русские. шкипер не поняв, и подумав, что берут [164] его в плен, побледнел. Но когда ему объявили, что в Катаро развевает российский флаг, что его отечество свободно, то всякой удобно может себе представить его изумление, радость и восторг. Он тотчас поехал на свое судно, переменил флаг, возвратился на фрегат, и просил привести его с людьми к присяге. После оной, забыв о своей торговле, предложил капитану взять французские магазины, находящиеся в деревне. К вечеру остановилась возле нас другая бокезская требака, шкипер оной также предложил свои услуги и вызвался быть проводником.

Солнце уже зашло, когда мы положили якорь. Ночь наступила самая темная, к тому ж пошел проливной дождь. Пять гребных судов, из коих два вооружены были фалконетами, с 80-ю человеками матросов, солдат и бокезцов поручены были мне. В 9 часов отправились мы с фрегата. Выйдя на берег, шкипер повел нас близ набережной. Дойдя сей дорогой до пристани поставили тут гребные суда, и при них несколько людей, а с остальными тихо вошли в улицу. Бокезцы в темноте не могли сыскать дома, в котором стоял французской капитан, почему, принуждены были войти в один ближайший, где светился огонь. Сквозь неплотно притворенную дверь увидели в нем 4 пирующих стариков; [165] они сидели у потухающего огня на очаге; на покачнувшемся столике, пред ними стоявшем, виден был сыр, хлеб и каштаны, один из них держал кувшин в руках, другие куря сигары чему-то смеялись “Бог помочь, добрые люди”, сказал я входя, они оглянулись, и увидев блестящие штыки и солдат, испугались. Не боитесь, мы вам ничего дурного не желаем.... но они кажется меня не понимали, и стояли не говоря ни слова как оцепенелые. Когда же Бокезский шкипер сказал им: “Не страшитесь братико то су паши мошкови”, то одно сие слово как волшебным жезлом переменило страх их на радость, они ободрились, бросились целовать меня и солдат. Один хотел, чтоб я непременно пил вино, другой, позвав жену и детей, приказал подать все что у них есть, но когда, сказали, что мы пришли взять французов, сын хозяина схватив ружье, вызвался показать дом капитана и магазины, старики же пошли предупредить жителей о нашем приходе и, во избежание беспорядка, сказать, чтобы никто не выходил из домов.

Идучи деревней слышу выстрел, другой, бегу и нахожу, что матросы, оставленные с гардемарином Баскаковым, уже были в доме, однако ж никого не схватили в нем; французы, тут бывшие выскочили с другой стороны в окна. Жители уверяли [166] меня, что они бежали в крепость, находящуюся отсюда в 6 часах хода. По чрезмерной темноте не могли мы их преследовать, и потому занялись истреблением магазинов; матросы с помощью жителей, нагрузили на две требаки, принадлежащие неприятелю, несколько бочек вина, водки, сухарей и муки. Остальное, чего не успели взять, отдали жителям, а бочки с красным вином ведер в 300 и более, стоящие всегда на одном месте, разбили, и на рассвете с хорошею добычею и веселыми песнями возвратились на фрегат.

16-го марта, когда снимались с якоря, еще взято было судно с богатым грузом. 17-го, сильное противное течение, тихой также противный ветер, принудил нас спуститься и стать на якорь на 19 саженях глубины, грунт ил, в бухте большой Карбони. Гавань сия находится между тремя островами Карбони и западною стороною острова Курцола, она закрыта от всех ветров, входы чисты и удобны даже для стопушечных кораблей. 18-го марта выйдя в море, 20-го, по тем же причинам возвратились назад и нашли в порте датский купеческий бриг и корсер под нашим флагом из Катаро, которой уведомил нас, что адмирал находится в Кастель-Ново. 21-го марта капитан приказал мне отвести 4 призовые судна в Катаро. Снявшись с якоря фрегат [167] пошел мористее, а я с своей эскадрой пустился каналом между островом Меледо и матерым берегом.

Северо-восточный ветерок служил нам только несколько часов, пред полуднем стал штиль и прежним от юга волнением не милосердо нас качало. Требака, изнемогла под тяжестью, ибо слишком была перегружена, и если бы к вечеру море не успокоилось, принужден бы был разрубить бочки с деревянным маслом, стоявшие на палубе. Солнце закатилось так приятно, как среди лета, море сделалось гладко как зеркало, небесный свод представлял кристальный купол, усыпанный блестящими звездами, ночь была ясна как день и мы стояли на месте точно так, как будто на берегу. Природа была в совершенном спокойствии, все спали кроме меня и матроса итальянца на руле, странным голосом певшего свою национальную песню. Приказав ему как держать и при каком ветре, я завернулся в капот, лег на палубе, и проснулся когда уже рассвело. Требака моя была очень близко берега, так что при легком северном ветре, чтобы войти в канал, трудно было обойти мыс Меледы. Сделав выговор рулевому, который забыв меня уведомить, решился приблизиться к берегу, я приказал спустить баркас и буксиром скоро вошел в канал. Другая требака: бывшая в том же положении, также на [168] гребле обошла, и вся моя эскадра спокойно плыла возле восточного берега Меледо.

Не могу умолчать о добром Бокезце Спиридаро, которого дали мне вместо лоцмана с судна, стоявшего с фрегатом в порту Карбони. Он старался показывать себя светским человеком, знал грамоте и хотя не читал книг, но в Венеции часто посещая театр, декламировал мне Метастазиевы стихи. Я учился тогда итальянскому языку, и он с гордостью толковал мне значение слов. Услужливость его и наблюдение приличий строгой подчиненности, утомляли меня, и сколько я ни старался обходиться с ним ласково, и без церемонии, он всякое мое слово, стоя всегда по левую руку с почтительным преклонением и в отдалении от меня, принимал за приказания; насилу мог я убедить его, чтоб он не целовал моей руки или полы у платья; но от пренизких, весьма смешных поклонов он никак не хотел отказаться. Гаетани, хозяин требаки, когда я уверял его, что он будет отпущен и за провоз груза будет ему заплачено, был спокоен, ласкался ко мне, но не беспокоил излишними учтивостями. С сими людьми я должен был проводить время, и может быть не скучал бы, если б не был слишком озабочен дурным состоянием всех четырех призов. По причине малых сведений мореплавания моих товарищей, которые кроме [169] компаса весьма неверного не имели и карты, недоверчивость бременила меня: я находился беспрестанно на палубе, и если когда от утомления смыкал глаза, то каждую минуту пробуждался, и даже спавши слышал все что вокруг меня делали и говорили. Желудок мой также лишен был доброй пищи, но зато имел самую питательную, бобы в лампадном масле с горьким уксусом, черствый сухарь и сладкие рожки, вот дорогие блюда, которыми со всей роскошью меня почивали.

Во весь день слабый ветерок служил нам как нельзя лучше. Вода струилась возле борта, а воздух и море были совершенно покойны. Я сидел на опрокинутой бочке, прикрывавшей вход в каюту, в которой было только места, что две постели, и в веселом расположении разговаривал с Спиридаром, как вдруг ядро пролетело у нас за спиною. Никакой живописец не мог бы выразить удивления наших лиц. Я вскочил, схватил зрительную трубу, осматривал вокруг, матросы глядели один на другого и оставались в том же положении. Другое ядро пролетело над головами, пробило парус, итальянцы вскрикнули, пали ниц, мои шесть матросов бросились к ружьям и стали заряжать два фальконета. Тогда я увидел маленькую лодку с косыми парусами, которая вышла из за камней, прикрывающих порт Паоло на Меледе и шла [170] на встречу мне прямо с носу. Флаг ее за парусами не был виден, три другие требаки, находившиеся близко, по сделанному от меня знаку, начали со мной соединяться. Желая заставить корсера думать, что мы мирные купцы, я приказал поднять австрийский флаг и на ялике послал Спиридаро, уверить неприятеля, что мы из Триеста идем в Рагузу, между тем приближаясь решился, окружить и взять его абордажем. Лоцман, не доехавши еще до лодки, воротился и издали кричал нам: “будьте спокойны г-н начальник, наши! Наши!” Я не зная верить ли тому, продолжал идти. Конониры размахивали фитилями, матросы лежали на палубе с готовыми ружьями и тронбонами. Наконец от лодки отвалил баркас с толпой вооруженных, которые, не приставая к моему судну, спрашивали точно ли я русский: я отвечал по-русски, что в том нет никакого сомнения, сказал имя фрегата, откуда иду и прочее. Они казалось еще не доверяли; по наречию я уверился, что-то были Бокезцы; матросы мои начали говорить с ними, и они тотчас пристали. Капитан Корсера отличался богатым оружием, он поцеловал мою руку, другие прикасались к полам короткого моего мундира, и подобно Спиридару, кланялись весьма уничижено. Капитан приносил тысячу извинений, оправдываясь, что не видя нашего флага, почел нас вышедшими из Курцало и потому неприятельскими. [171]

Он уведомил меня, что у Станьо и в порту Зулияно есть французские корсеры; чтобы расспросить его о других обстоятельствах, я приказал поднести всем по стакану вина, и предложил капитану проводить меня до Рагузы, он просил от меня письменного повеления, я написал ему на лоскутке выдранном из записной книжки, маленькую записочку, и приказал держаться ко мне ближе, а ночью подымать на мачте фонарь. Мы расстались с взаимными учтивостями. Бокезцы отвалили и салютовали мне из всех своих ружей, и прокричали е viva Nostri! (да здравствуют наши), я приказал выпалить из фалконета и прокричать ура!

В полдень ветер сделался противный и довольно свежий, мы лавировали успешно во всю ночь. 23-го марта утром ветру не стало и течением потащило нас назад. Эскадра моя находилась близ юго-восточной оконечности Меледо; не более как в версте видна была небольшая бухта, окруженная низким берегом. Приятность положения сего убежища прельстила меня, и как бесполезно было держаться в море, а из залива при всяком ветре можно без затруднения выйти, я поворотил в нее и пушечным выстрелом дал знать, чтобы другие требаки следовали за мною. Все 5 судов скоро остановились вокруг меня и люди сошли на берег. Воды не сыскали, но каштановая роща доставила большое удовольствие [172] моим матросам, они набрали десять мешков большей частью упавших и согнивших каштанов, находили их вкусом похожими на горох, и один заметил, что по средам и пятницам можно их есть без греха. Бокезцы застрелили две козы и одного барана, принесли несколько дичи, а другие поймали неводом множество рыбы; тотчас развели огни, но ветерок подул, должно было отказаться от роскошного обеда и сниматься с якоря. С веселым шумом вступили мы под паруса, северо-западный ветер установился и мы поплыли на фордевинд очень скоро. Пройдя Зулиано, корсер подошел под корму и салютовал мне из всех своих ружей и пушек, и до тех пор возглашал да здравствует АЛЕКСАНДР! Пока мы не могли слышать их громких голосов; он, пошел на свои пост. Ветер служил мне до Старой Рагузы, куда по причине тишины и недостатка воды принужден я был зайти 23-го марта.

Старая Рагуза

Порт старой Рагузы лежит от новой к югу морем верстах в 20. Единственный вход в него закрыт двумя грядами голых камней, петине (гребень) называемых. Глубина в заливе достаточна и для военных кораблей, но как оный очень не велик и северный ветер, дующий прямо со [173] входа, препятствует выходить, то здесь укрываются только требаки и малые лодки. Город состоит из двух улиц, расположенных на восточном мысе гавани. Стена, построенная на узком перешейке с 4 пушками, защищает его с сухого пути, с моря же нет никаких укреплений. В недальнем расстоянии от оного, полагают место древнего Епидавра, славного Ескулапиевым капищем. Градоначальник приезжал ко мне с почтением, и пригласил на берег. Я вошел с ним в бедной кофейной дом, где подали мне маленькую чашку кофе, трубку табаку и рюмку розоли; меня подбивали и многие другие; будучи принужден пить и есть против воли, не мало я удивился, когда каждые заплатил за себя, разумеется с меня, как с русского, взяли вдвое; не должно однако ж порицать сего; везде, свой обычай. Я сказываю сие в осторожность другим. Гостеприимство, святая добродетель нашего отечества, здесь не известна; каждый ест свой кусок в углу. На другой день градоначальник приказал своим лодкам вывести требаки мои в море. Пользуясь тихим северным ветром 27-го марта пришел я в Кастель-Ново, где порученные мне бумаги отдал для разбирательства в учрежденную призовую комиссию. [174]

Прибытие Главнокомандующего в Катаро

Хотя положение дел на матером берегу и система, которой Высочайший наш Двор намерен был следовать, еще не были известны адмиралу; но как приверженность народа подавала, надежду не только удержать за собою Катаро, но и обеспокоить французов в самой Далмации; то на первый случай 2 батальона Витебского полку с 4 орудиями, под командой генерал-майора Пушкина, отправлены для занятия крепостей Катаро и Кастель-Ново. Для учреждения же всего лично, Адмирал на корабле “Селафаиль” прибыл в Кастель-Ново 13-го марта, а на другой день на шлюпках отправился в Катаро. Шествие сие было настояний триумф; народ, стреляя из ружей, бежал по морскому берегу, купеческие суда беспрестанно палили из пушек. Духовенство с крестом, гражданские чиновники с ключами города, встретили адмирала на пристани. Г. Санковский, от имени народа, изъявил речью преданность их государю, счастье быть его подданными, и благодарность за избавление их от французов. В трое суток Дмитрий Николаевич можно сказать очаровал народ. Доступность, ласковость, удивительное снисхождение восхищали каждого. Дом его окружен был толпами людей; черногорцы нарочно приходили с гор, чтобы [175] удостоиться поцеловать полу его платья, пригожая всегда была полна ими, никому не запрещался вход; казалось они забыли митрополита, и повеление Сенявина исполняли с ревностью, готовностью удивительной.

Адмирал, лично удостоверясь в искренней преданности жителей, освободил их от всякой повинности, обеспечил сообщение с Герцеговиной, а для покровительства торговли, учредил конвой до Триеста и Константинополя. К таковым милостям и попечениям, бокезцы не остались неблагодарными. Старейшины от лица народа поднесли адмиралу благодарственный лист и предложили жизнь и имущество в полное его распоряжение. В несколько дней снаряжено на собственной счет жителей, и вышло в море для поисков 30 судов вооруженных от 8 до 20 пушек, что по малоимению малых военных судов при флоте, было великой помощью. Распоряжение сие принесло более пользы, нежели могли бы доставить налоги. Милосердие и кротость нашего правления было в совершенной противоположности с правлением соседа нашего Наполеона.

Адмирал, узнав о приверженности к нам жителей Далмации, занятой 6000 французских войск, предпринял и сей народ освободить от угнетавшего их ига. Капитан Белли с 3 кораблями, 2 фрегатами и 4 бригами, получил повеление овладеть [176] островами, против Далмации лежащими (смотри вторую часть, взятие острова Курцало и пр.). Митрополит, вместо просимой тысячи, обещал собрать 6000 воинов, и; вызвался сам ими предводительствовать, почему адмирал 25-го марта отправился в Корфу, дабы и там сделать нужные распоряжения на случай замыслов неприятеля, взять с собой 5 батальона егерей и соединившись с Белли, совокупно с Далматами, выгнать французов; но прибыв в Корфу, получил именное повеление от 14-го декабря прошедшего 1805 года со всеми морскими и сухопутными силами возвратиться в Черное море, от чего предприятие сие, в успехе которого нельзя было сомневаться, соделалось тщетным. Главнокомандующий начал делать приготовление к отплытию, а повеление, скрыл в тайне, дабы преждевременным объявлением не встревожить напрасно жителей. Когда граф Моцениго уведомил его, что по его депешам генерал Ласси командовать должен морскими и сухопутными силами, то адмирал, чтоб развязать свое недоумение, решился вскрыть бумаги на имя генерала Ласси надписанные, где к удовольствию своему нашел, что все силы должны остаться в Средиземном море. Адмирал послал бриг возвратить войска с генералом Ласси, но [177] его уже не застали в Константинополе, а сам 19-го апреля с 2 кораблями и фрегатом, посадив на оные 6 рот егерей, прибыл в Катаро, где узнал, что число французских войск в Далмации уже гораздо умножилось, а как к тому же не получено никаких повелений от Государя, то и решился поступать токмо оборонительно и защищать Боко ди Катаро и взятый остров Курнало. Наконец от 15-го мая Государь Император, изъявил Монаршее благоволение адмиралу за все новые распоряжения по занятии Катаро, равно и за решимость открыть предписания на имя генерала Ласси, с таковым повелением, что он утверждается во власти главнокомандующего, и может действовать по своему благоусмотрению, соображаясь с прежними наставлениями столько, сколько положение дел и настоящие обстоятельства дозволят.

Радость и клики народа не умолкают; имя АЛЕКСАНДРА беспрестанно повторяется и кажется самое эхо в здешних пустынных горах произносит его с восторгом. В церквах, едва священник начинает Благочестивейшего и все от старого до малого с умилением кладут земные поклоны. В школе, в которую мне случилось войти, ученики встали, все в один голос сказали приветствие, и на вопрос учителя, кому должно поклоняться? Отвечали Единому Богу. Кому служить до последней капли крови? [178] единому АЛЕКСАНДРУ. Кого ненавидеть и...? Вот катехизис, достойный храброго народа. Дети, едва начинающие говорить, твердят имя АЛЕКСАНДРА, и повторяют его каждому с кем они встретятся. Мальчики беспрестанно стреляют из пистолет и восклицают, “Да здрав буди наш Царь АЛЕКСАНДР, да погибнет пасья вира".

Мои прогулки в окрестностях Кастель-Ново.

Сдав призовые суда к комиссию, в ожидании прибытия фрегата из Корфы, не имея никакого дела, с ружьем в руках, бродил я в окрестностях и занимаясь охотою, наслаждался прекрасными, местоположениями, какие редко встречаются и в самой Швейцарии. Хребты высоких обнаженных гор, окружающие залив, имеют дикой и унылой вид. Большие камни, оторванные от кремнистых вершин, видны по скатам; но у морского берега взор наслаждается приятной зеленью садов, в тени коих, там и здесь, встречаешь прекрасные домики с хозяйственными строениями. Белые стены, красные черепичные крыши и зелень садов составляют приятное смешение цветов. Здесь уже весна, и время прекрасное. Всякий день переменял я место прогулки и таким образом познав сии места всякой день распространял свои [179] сведения и замечал что-нибудь новое. С помощью итальянского языка и нескольких славянских слов, я не был немым. Гостеприимство одного доброго славянина, пред домом которого стояли порученные мне призовые суда, доставило мне много приятных минут. В короткое время сделался я у него почти домашним. Вид маленькой церкви Ильи Пророка, стоящей на вершине горы, покрытой в то время облаками, чрезмерно мне понравился, и внимательный мой хозяин в первое воскресенье предложил идти туда с детьми его к обедне. Старшая дочь его с одной родственницей и с двумя мальчиками 8 и 9 лет, пошли со мною вскоре по восхождении солнца. Дорога час от часу становилась круче, места страшнее, скаты ужаснее. По прошествии нескольких долин и приятных мест, узкая тропинка повела нас вдоль каменной стены, то над глубокой пропастью, то под навесом скалы. Переходя с горы на гору, поднимались мы выше и выше; а взойдя на некоторую высоту, услышали вдали шум падения воды. Я прибавил шаги и скоро увидел прекраснейшую картину. Не большая горная речка (не далеко от устья которой построена мельница с каменной плотиной), стесненная утесами, низвергается, и падая с камня на камень, крутится, рассыпается в белую тончайшую пыль и проходя чрез скалы разливается, особенно же [180] в дождливое время, смывает сады, и сносит вниз деревья и тяжелые камни. Две зыбкие доски, положенные над страшной пропастью, на дне коей кипела река, предлагали нам опасный путь. Я пошел вперед, а за мной, взявшись рука за руку, следовали другие. С трудом достигли мы наконец, вершины горы; но обедня уже отошла и церковь была заперта. Положение ее на такой высоте, почти под облаками, кажется лучшим и приличнейшим местом для храма сего пророка, почитаемого простым народом покровителем громов и бурь. Холодный ветер принудил нас немедля оставить гору; мы пошли домой другой дорогою. Не доходя монастыря Савина, пришли к другому источнику, образующему прекрасный водопад. Падая с высоты двух или трех сажень, разбиваясь об черные мшистые каменья, кропит он густой, осеняющий его лес, а далее изгибаясь между вековых дубов, орешин и шелковиц, тихо и плавно течет по зеленому лугу, и многими изгибами напоив сады и огороды, впадает близь карантина в море. Сюда чаще всего приходил я стрелять горлиц. Иногда, прогуливаясь один, восходил на высокие и острые скалы, висящие там над пропастью, и предаваясь приятным мечтаниям, созидал себе новый мир, странствовал в странах его на солнечном луче, и в сии краткие минуты мечтания, почитал себя участником небесного блаженства. [181]

Праздник Пасхи.

Известно, что в католических землях христиане других исповеданий терпят унизительное притеснение. По сему, когда присутствие наше в провинции Катарской сделало греческую веру свободной, то первый праздник Пасхи отправлен был с великим торжеством. В субботу ввечеру народ собрался к двум монастырям: Савину и Топла. В первом полковой священник с игуменом отправляли службу, а полковые певчие пели на другом крыле. Народ с великим вниманием вслушивался в речи русского священника, согласное же пение полковых певчих приводило славян в восторг. По окончании, заутрени, когда без различия состояний и чинов начали целоваться, то “Христос воскресе, воистину воскресе” произносились с таким усердием и радостью, что сии объятия русских и бокезцов, соединяя их в один народ, изображали истинное торжество веры. После обедни седой игумен, как бы вдохновенный восхищением своих соотечественников, произнес краткую речь, простую, но весьма приличную, и в конце оной повергшись на колени и воздев руки к небу, со слезящими очами молил о здравии Императора и войск Его. Он умолял Всемилосердего Творца, да владычество россиян в сей области продлится до скончания веков. [182]

Слабый, дрожащий голос, глубокое чувство, выражавшееся на лине его, тронули бы и самое холодное сердце. Многие пали ниц и несколько минут, уже по окончании речи, остались в том же положении. Повсюду слышны были рыдания. Нельзя описать наших чувствований при сем столь искреннем изъявлении любви народа. Крестный ход, сопровождаемый стройными рядами русских воинов, особенно когда католическое духовенство вышло на встречу процессии, доставил нашим единоверцам полное торжество. Все прежние обиды и ограничения свободы богослужения были забыты и все разошлись по домам совершенно довольными.

На другой день Пасхи, рано поутру, звон колоколов и пальба из пушек возвестили о крестном ходе. Толпы поселян показались на высотах; одни поднимались выше в горы, другие спускались в долины. Один приход делал посещения другому по очереди. Мальчики в белых одеждах, украшенных цветочными венками, от каждого прихода несли крест на длинном древке, также увитом цветами. Под крестом привязан был российской флаг первой дивизии; но кроме сего других образов не было. Когда процессия переходила от одной церкви к другой, и останавливалась при каждом доме, с пением Христос воскреси, то стрельба из ружей всякой раз возобновлялась. Наконец все знамена [183] собрались к главному монастырю Савину. Жители города встречали каждый приход стрельбою из пушек и ружей. Монастырь, стоящей посреди лесу, под навесом скал и на берегу моря, усеянного множеством купеческих судов, которые для сего случая нарочно к нему приблизились, представлял прекрасное зрелище. После обедни, игумен благословил пасхи, и все разошлись по лесу. Каждое семейство село в кружок, посреди коего на ковре положена была пасха, холодное, жаркое, вино и плоды. Все без исключения переходили от одного кружка к другому, говорили “Христос воскресе”, провались, садились, отведывали всего понемногу и шли далее. Солдат наших с трудностью уступали и всякое семейство старалось удержать их за своим столом. Женщины, большей частью старухи, занимаясь угощением, оставались на месте. После обеда начались игры. На высоком дубу, сняв кружком кору, сделали мишень; в другую сторону, на условленном расстоянии, положили связанного петуха. Избранные судьями старики сели по сторонам цели, подали знак, и молодые люди по два вдруг выходили, скоро прикладывались и стреляли один в мишень, другой в петуха. Если пуля попадала в цель, зрители поздравляли молодца громким криком, если же пролетала мимо, то смеялись, а старики принимали от него два гроша пен сверху, [184] одного, которой всякой стреляющий обязан заплатить. Кто в несколько выстрелов не сделал ни одного промаха, получал небольшое награждение; остальные деньги разделяли бедным и платили за убитых птиц. Искуснейшие стрелки разбивали пулею брошенное на воздух яйцо или яблоко. Свинцовые или деревянные кружки, Плоке ими называемые, и шары (Буге) составляли другие игры. Беганием и стрелянием из пистолета занимались мальчики. Старики, что мне более всего понравилось, на распев раскалывали славные подвиги своих предков. История о Королевиче Марке и храбрость Юро Кастриотиче с большим вниманием были выслушиваемы. Качели, которые поставили солдаты, очень понравились бокезцам. Целую неделю продолжалось празднество; одни толпы уходили, а другие заступали их место.