БРОНЕВСКИЙ В. Б.

ЗАПИСКИ МОРСКОГО ОФИЦЕРА

В продолжении кампании на Средиземном море под начальством вице-адмирала Дмитрия Николаевича Сенявина

1808 год.

Происшествия во время пребывания Российской эскадры в Триесте. — Возвращение ее Россию.

10-го июня 1808 года, английский фрегат приходил в Триест под, переговорным флагом; на оном получено известие, что престарелый в добродетели Георг III решился, во что бы ему ни стало, подать [252] помощь испанцам и португальцам, восставшим с мечом мщения против Наполеона. С сего времени, не смотря на протесты французского в Триесте консула, коего ноты доселе значили повеления, дружеские сношения с англичанами продолжались беспрерывно; когда же эрцгерцог Иоанн прибыл в Триест для образования земского ополчения, то английские военные корабли останавливались близь гавани и принимая конвои австрийских купеческих судов, явно сопровождали оные мимо Истрии, в портах которой французы усилили свою гребную флотилию. Австрийцы, во уважение нашего флага, не позволяли англичанам подходить к эскадре нашей ближе пушечного выстрела, в городе же мы встречались с ними довольно часто и обходились по-приятельски. 37 августа пришло первое испанское купеческое судно, из Триеста также отправились несколько австрийских судов в Испанию. Союз Австрии с Англией и Испанией, хотя и не был обнародован, но по сим дружеским сношениям никто в оном не сомневался. 9 ноября генерал-майор Бибиков, назначенный посланником ко Двору Мюрата, нового Неаполитанского Короля, в проезд свой чрез Триест, посещал корабли наши и был принят с должной почестью. 13 декабря на испанском фрегате прибыл в Триест бывший посланник борон Григорий Александрович Строгонов. При съезде его на берег, испанский [253] фрегат салютовал ему 15 выстрелами. Если по сему фрегату судить о испанском флоте, то мнение о устройства оного будет невыгодно. Построение фрегата не очень красиво, но он ходит легко, вооружение тяжело, люди в управлении парусов не проворны; они одеты бедно, не опрятны и весь фрегат весьма нечист.

1809 года января 26, к общему нашему прискорбию, скончался почтенный и любимый наш капитан-командор Иван Осипович Салтанов. Все австрийские войска, бывшие в Триесте под командой бригадира, были при погребении. Процессия по военному нашему уставу была самая пышная. Знамена, пушки и барабаны, увитые флером, длинный ряд священства в великолепных ризах, пение и военная музыка, раздирающая сердца, беспритворная печаль, напечатленная на скорбных лицах окружавших гроб и колесницу; корабли с искривленными реями, с опущенными в половину флагами и вымпелами; и самые пушечные выстрелы чрез пять минут один за другим последовавшие, все это вместе сколько трогало зрителей, столько же и нравилась им сия погребальная пышность, какой они доселе не видали. Несмотря на дурную погоду, по улицам едва было можно протесниться. Капитан 1-го ранга Михаил Тимофеевич Быченский по старшинству принял начальство. [254]

31-го января, для дня рождения Императора Франца I, корабли наши были расцвечены флагами и с каждого палили по 31 выстрелу. 12-го же марта по случаю дня восшествия на престол нашего Императора, австрийцы с крепостей так же палили из всех орудий. День Пасхи 28 марта провели мы истинно по-христиански. Заутреня была в славянской церкви св. Спиридония. Корабельные священники отправляли службу вместе с приходскими. Певчие наши стояли на правом крылосе, пение их восхищало славян; но когда при первом слове: “Христос воскресе”, в глухую полночь с кораблей наших, освещенных фонарями, раздались пушечные громы, то восторга славян описать было не можно.

Торжество веры, конечно, производит впечатление, приятнее всякого другого. Добрые славяне признавались, что они никогда с такой радостью не встречали великого праздника, и дня, который препроводили вместе с нами, никогда не забудут. Иностранцам, особенно католикам, нравятся наши церковные обряды; они сознаются, что со всей пышностью в греко-российском богослужении соединено приличное великолепие, вливающее в душу священное благоговение; но при всем том, они не иначе называют нас, как отступниками (Schismatici), а иногда обряды наши представляют совсем в превратном виде. Вот тому разительный пример. Один путешественник, бывший во [255] время Пасхи в С. Петербурге, описывая торжество сего дня, между прочим, сказал: чувствительно было для меня видеть, когда все бывшие в церкви, без различия чинов, царедворец и солдат, крестьянин и генерал начали обниматься и целовать друг друга в уста, говоря один другому: Crestovfky ostrov, vasilifsky ostrov, то есть вместо “Христос воскресе” — Крестовский остров, а вместо “Воистину воскресе” — Васильевский остров.

В конце марта, война между Австрией и Францией, давно и с нетерпением ожидаемая, началась. Начальствующий эскадрой капитан 1-го ранга Мих. Быченский, не имея ни каких повелений, в каком отношении должны мы были считать себя с австрийцами и французами, для получения нужных наставлений, 1-го апреля отправил в С.-Петербург лейтенанта Кар. Вас. Розенберга. По занятии Триеста 6 мая французскими войсками, положение нашей эскадры сделалось затруднительным: ибо французские и австрийские генералы при всяком случае уверяли нас, что мы с ними в союзе. Недоумение сие продолжалось до прибытия из Вены в Триест бывших посланников при Сицилийском Дворе и Оттоманской Порте тайных советников Д. П. Татищева и Италинского.

10-го мая, не смотря на множество английских крейсеров, 10 французских канонерских лодок успели прокрасться из [256] Венеции в Триест. 13-го мая министр морских сил Итальянского Королевства Кафарелли посетил нашего начальствующего; ему салютовано было из 13 пушек. В сей же день, по причине гнилости корабля “Уриил”, снята была с него половина пушек, которые поставили на моле старого карантина (австрийцы не оставили в Триесте ни одного орудия). Распоряжение сие послужило к нашей пользе, или лучше лишило нас случая с выгодой сразиться с англичанами. 17 мая на рассвете английская эскадра, состоящая из 5 кораблей, 3 больших фрегатов и брига, показалась у мыса Салвора и шла на всех парусах к Триесту. Эскадра наша переменила позицию и стала так близко берега, что неприятелю пройти между нашими кораблями и атаковать нас с обоих бортов было не возможно (смотри позицию на карте Триеста). Линия, состоявшая из 4 кораблей, 2 фрегатов и корвета, так стеснена была в виде полуциркуля и защищена с обоих флангов береговыми батареями, что англичанам под перекрестным огнем 250 орудий, трудно было бы подойти и стать против нас на шпринг (поставить корабль на якорь так, чтобы помощью канатов он мог обращаться во все стороны). Перетянуться в новую, позицию, спустить стеньги и реи на низ, отшвартоваться (привязаться к берегу) [257] и приготовиться к бою, было делом трех часов. Опасность быть атакованным в расстройстве, было лучшим в сей работе нашим помощником. Французы не менее были деятельны в построение береговых батарей, и у них к полудню все было готово. Неприятельская эскадра, не дойдя до пушечного выстрела, по тихости ветра, стала на якорь. В 4 часа по полудни, когда подул довольно свежий ветер, англичане снялись с якоря, под всеми парусами спустились на нашу линию и с батарей старого карантина сделали уже несколько выстрелов; мы с нетерпением, с жадностью считали минуты, когда неприятель приблизится на наш выстрел; но к крайнему сожалению, английский командор, осмотрев вблизи наше положение, не осмелился сделать нападения, поворотил назад и стал на якорь на прежнем месте. Мы досадовали, что поставлены были в столь выгодной позиции, нам даже и потонуть было не можно (чего по ветхости кораблей прежде всего ожидать было должно); ибо под кораблями оставалось не более аршина воды. Напасть на нас значило бы безрассудно отдаться нам в руки.

Неприятельская эскадра более месяца была в виду Триеста и кажется искала случая к нападению; мы со своей стороны были во всякое время готовы к сражению. На картечном выстреле от линии кораблей [258] положили на якорях боны (делаются из старых мачт, связывание железными цепями и служат для удержания неприятельских кораблей в надлежащем расстоянии) и каждый день обучали людей пушечной и ружейной экзерциции с огнем, а на шлюпках приучали людей к абордажу и рукопашному бою. 9-го июня англичане ночью покушались близь Триеста налиться водою, но гребные наши суда и французские пикеты в том им воспрепятствовали. 24 июня; когда отряд австрийской милиции по дороге к Фиуму сражался с французами, английская эскадра также приблизилась к гавани; мы были в великом беспокойстве: австрийцы дрались упорно, звук пушечных выстрелов приближался и становился слышнее. Положение наше было самое затруднительное; ибо если бы австрийцы взяли город, то бы мы должны были или погибнуть без славы, или без сражения сдаться. Один из английских фрегатов из бухты Муия начал бросать бомбы, которые ложились близ кораблей. Наши офицеры из одной Уриильской 26 фунтовой пушки, поставленной на высоте у Сант-Андрея, несколькими меткими выстрелами принудили оный фрегат отступить, французская гребная флотилия вышла из гавани для преследования; но подул ветер и английский фрегат успел соединиться со своей эскадрой. [259]

На другой день у сего фрегата чинили подводную пробоину; австрийцы также отступили и более к Триесту не приближались. Ночью англичане бросили в город несколько конгревовых ракет, одна из них попала в дом, но без дальнего вреда, 17 июля английский фрегат и бриг узнав, что французская флотилия пробирается близ берега из Венеции в Триест, ночью напали на нее столь удачно, что всю ее истребили и взяли в плен 7 канонерских лодок и 4 требаки. Сие было последним военным действием близ Триеста. По заключении мира англичане удалились.

После Аспернского сражения, Наполеон для переправы чрез Дунай и для служения на канонерских лодках и батареях, на острове Лобау устроенных, имея нужду в искусных матросах, решился воспользоваться покушением англичан напасть на эскадру нашу в самой гавани; но дабы преждевременно не открыть своей настоящей цели, и зная, что пребывание наше в Триесте, со времени занятия оного французами, не очень нам приятно, прислал к начальствующему эскадры капитану Быченскому следующее предложение: “полагая, что пребывание Российский Императорской эскадры в Триесте небезопасно от нападения англичан, я предлагаю вам г. капитану, воспользоваться удалением неприятельской эскадры от берегов, или каким другим [260] удобным случаем, и перейти с эскадрой вам вверенной в Анкону, где как содержание людей, так и сильная защита сей хорошо укрепленной крепости будут для вас обеспечены. Если же какие обстоятельства, предпринять поход сей не позволят, то я искренне радея о чести флага моего союзника и друга, предлагаю вам разоружить корабли и сдав все принадлежности оных моим комиссарам перейти с экипажами к Удино, где сформировавшись в батальоны, ожидайте дальнейшего повеления для следования в отечество ваше”. 10-го июня лейтенант Розенберг, возвратившийся из С.-Петербурга, послан был в Вену с ответом следующего содержания: “по ветхости кораблей невозможно без явной опасности перейти мне с эскадрой из Триеста в Анкону. Я надеюсь, что больше будет чести для флага Августейшего моего Монарха сразиться с неприятелем, нежели, не сделав ни одного выстрела, оставить корабли ему на жертву. В таких обстоятельствах оставить свой пост без точного повеления моего Государя и долг и честь мне запрещают”.

В продолжение воины надежда австрийцев получить нашу помощь столь была общая, что даже после Ваграмского сражения, в Триесте с достоверностью рассказывали, что 100.000 русских соединились с армией Принца Карла. Столько-то немцы привыкли [261] видеть нас друзьями угнетенных и помощниками слабых. Не можно описать чувств печали и уныния триестцев в ту минуту, когда объявлены были статьи мира, заключенного между Францией и Австрией. Несчастия Франца II омыты были горькими слезами всех его подданных; прискорбие же тех, кои лишались кроткого, отеческого его правления, было поистине жалости достойно.

Когда эрцгерцогиня Мария Луиза обручена была Наполеону, луч приятной надежды оживил на краткое время триестцев. Носился слух, что Иллирийские провинции, будут возвращены Австрии; но когда все осталось по-прежнему, то все бедствия Австрийского Императора начали приписывать единственно русским. Наполеоново счастье, как думали тогда, было уже непреодолимо. Бракосочетание его с Марией Луизой успокоило огорченных потерями австрийцев; они полагали, что союз Австрии с Францией поставлен на твердом основании. Новые подданные Наполеона, в неудовольствии своем не предвидя облегчения своей участи, мечтали вместе с французами о дальнейших завоеваниях, о разорении других и наконец ясно говорили, что театр войны скоро перенесен будет в сердце России. Политическое мнение, доселе столько лестное для русских, совершенно переменилось; любовь и уважение к правоте нашей очень охладели. Долгое отсутствие из отечества, бездействие, [262] праздность, неприятность жить с теми, кто не желает нам добра, и самым удовольствия наши обратили в скуку и утомление. Вообще неизвестность, долго ли еще мы будем без всякого дела, и предчувствие грозы, которая отовсюду скоплялась над отечеством, дальнейшее пребывание в Триесте соделывали весьма для нас неприятным.

Наконец к неизъяснимой всех радости получено высочайшее повеление от 27 сентября 1809 года: корабли со всеми принадлежностями к оным, по условленной каждой вещи оценке сдать французскому правительству, а экипажам, находящимся в Триесте, Венеции и Корфе, соединившись в одном из ближних городов к Триесту, где назначено будет местным начальством, ожидать там дальнейшего повеления для следования в Россию. В определении цены кораблям и их принадлежностям, французские комиссары делали большие затруднения; например, пушки приняты были только за металл, порох за селитру, и многие вещи, еще годные к употреблению, оценили в 24-ю часть против настоящей их цены. Но один поступок начальствующего эскадрой принудил их быть справедливее. Корабельные мачты, которые в здешних безлесных местах стоят очень дорого, несмотря, что некоторые были довольно прочны, а другие ничем не повреждены, были однако ж определены к сломке на дрова. Под предлогом [263] облегчения кораблей, для вводу оных к бассейн нового карантина, французский комиссар предложил все мачты вынуть нашими людьми и в целости сложить в сарай; но как в порте не было крана, для вытаскивания мачт необходимого, то Михаил Тимофеевич приказал их срубить. Едва успели срубить одну мачту, комиссар убедительнейше просил оставить в целости другие и сим принужден был, как мачтам, так пушкам и другим вещам положить сходную цену. К 20-му октября военные снаряды, паруса и снасти сложены по сортам в магазины, пустые корабли введены в бассейн нового карантина, а люди перешли в отведенные в городе казармы.

Капитан-лейтенант Сальти, начальствовавший эскадрой, стоявшей в Венеции, разоружив суда свои, ввел в арсенал и в ноябре месяце по повелению капитана 1-го ранга M. Т. Быченского, оставив для оценки и сдачи всех материалов французскому правительству несколько офицеров с малым числом матросов, выступил из Венеции, и по назначению маршала Мармонта, наместника Иллирийского, в ожидании прибытия морских служителей из других мест, расположился на квартирах в Обер Лайбахе. Лейтенант Куломзин, с двумя транспортами, находившийся в Боко ди Катаро, сдав суда свои и получив квитанцию во что они были оценены, в декабре [264] месяце чрез Далмацию прибыл в Триест. Капитан-командор Лелли, остававшийся во все время в Корфе, встретил немалых затруднения как в сдаче кораблей, призовых судов и магазинов, так особенно в переправе из Корфы в Италию. Несмотря, однако ж, на бдительность английских крейсеров, команды на малых лодках, все благополучно и без потери перевезены, и из Лехчио, где было сборное место, выступили в дальнейший путь. Между тем генерал-адъютант граф Шувалов, по повелению Государя, исходатайствовал нужную помощь от Австрийского Правительства, и когда отряд капитан-командора Лелли прибыл в Венецианский округ, то и мы в шести колоннах 24 марта 1810 года, наконец, оставили Триест. Командам Балтийского флота, под начальством капитана 1-го ранга М. Т. Быченского, должно было чрез Каринтию, Штирию, Венгрию и Галицию следовать прямо в Кронштадт; командам же Черноморского флота под начальством капитан-командора Лелли, из Радзивилова предписано идти в Николаев.

Несмотря на переменившиеся политические обстоятельства, жители Триеста с печалью расстались с нами. В двухлетнее пребывание не встретилось ни одного случая, на который могли бы пожаловаться граждане города. Строгая подчиненность матросов и кротость их обращения приобрели им [265] уважение, а проворством и отважностью своей в тушении загоревшегося в канале судна, посреди города находящегося, заслужили они общую благодарность. Пожар сей показал жителям Триеста бескорыстие русского народа. По обе стороны канала были магазины полные товаров; истребление оных разорило бы богатейших купцов. Полиция не имела достаточного числа людей для тушения пожара; купцы, каждый думал о спасении своего имущества, народ без платы не хотел подвергать жизнь свою опасности, и между тем как торговались, покойный капитан-командор, с каждого корабля приказал отправить на берег треть экипажа, и вдруг матросы наши, одни бросились на горевшее судно, другие отрубив канаты вывели все прочие суда из канала, и не могши потушить огня, который распространился уже на мачты, прорубили горевшее судно, потопили его в гавани и тем спасли прочие от явной погибели. К удивлению купцов, которые собирали деньги, дабы отблагодарить матросов, они без всяких требований и хвастовства выпив по чарке водки у того, кто догадался им поднести, тотчас разошлись. Дружеские и семейные связи некоторым образом удерживали самих французов в угнетении хозяев тех домов, где стояли или принимаемы были русские офицеры. Пред самым отправлением городское правление, именем всех сословий, [266] засвидетельствовало начальствующему нашему общую благодарность и признательность за сохранение порядка, доброго согласия и примерного поведения как офицеров, так к нижних чинов.

Отъезд Принца Регента Португальского в Бразилию. — Лиссабонский договор.

Когда Принц Регент Португальский решился на отъезд в Бразилию, когда и престарелая Королева, мать его, доселе считавшая невозможным переселиться из Европы в Америку, побуждала его к скорейшему отправлению; то нечаянное прибытие российского флота в Лиссабон 3 ноября 1807 года подвергнуло Двор в новое беспокойство. Союз наш с Францией, неизвестность, какие повеления имеет российский адмирал, и какое его намерение в рассуждении португальского флота, возбудили в Лиссабоне неприятные слухи. Народ, устрашенный приближением французских войск и приготовлением к отъезду Царской фамилии, требовал оружия, большая часть войск были уже на кораблях, общая ненависть против французов могли иметь печальные последствия; но на кануне отъезда, следующая прокламация успокоила народ и убедила его в необходимости отсутствия Королевского семейства. [267]

“Пожертвовав драгоценнейшими выгодами народа, я вступил в союз с державами Европы, исполнил, все требования Императора Наполеона (20 октября объявлена была война Англии) и предлагал одно условие, что бы иностранные войска не занимали пределов Португалии; но оно не принято, французская армия вступила в мои владения, и я, не будучи уверен в собственной безопасности, еду в Бразилию; где местом своего пребывания, до заключения общего мира, избираю Сан-Себастиан. Разлучаясь с отечеством, прошу моих подданных с терпением и покорностью сносить постигший их жребий. Всякое усилие к сопротивлению, было бы напрасным пролитием крови. Удержите, верные мои подданные, справедливое ваше негодование против сильного врага, победившего могущественнейшие народы. Бог, попускающий иногда временные несчастия, никогда не оставит утесненных, и рано или поздно, не укоснит наказать несправедливых. Прощаясь с вами, любезные и верные мои подданные, я не теряю надежды опять с вами увидеться”.

17-го ноября в 9 часов утра Королева Мария Франциска Изабелла, Принц Регент сын ее и все Королевское семейство прибыли на флот. В проезд их чрез Лиссабон, народ, пронзенный печалью, падал [268] ниц, с не громкими восклицаниями, а почтительным горестным молчанием изъявлял свою преданность. У пристани Принц Регент выйдя из кареты, с великим умилением прощался с остававшимися чиновниками, поручил им при вступлении французов стараться сохранить тишину, увещевал безропотно покориться несчастным обстоятельствам. Приказал остальные войска, кои на кораблях поместиться не могли, распустить по домам и приняв благословение от архиепископа, сел на шлюпку и отправится на корабль. В 11 часов, когда французские войска показались в окрестностях столицы, пушечный выстрел дал знак к отплытию и португальский флот, состоявший из 8 кораблей, 6 фрегатов, 9 бригов и 10 больших транспортов, снялся с якоря. Множество купеческих судов, боясь отстать от своего флота, рубили канат и с поспешностью следовали в море. Торжественные клики Vivat! Ура! Толпы народа, по берегу реки с горестными воплями, бегущие за Царским кораблем, не одна тысяча шлюпок, вслед за ним же плывущих, представляли такое зрелище, которое каждого много мыслить заставляло, и какое сердце не смутилось бы уничижением венценосного дома, и чувствами общей скорби, печали и негодования? Английская эскадра, под начальством Сира Сиднея Спита, блокировавшая Лиссабон и стоявшая на якоре [269] пред устьем Таго, встретили Принца Регента с должной почестью. Весь день португальские купеческие суда, набитые так сказать народом, выходили из реки, на лодках переезжали целые семейства в надежде быть принятыми на свои или на английские корабли. Теснота на военных судах и транспортах не позволяла принимать более людей. Смятение и отчаяние тех, кои должны были возвратиться в руки французов, были не описаны. Лиссабонская чернь, намерением сопротивляться вступлению неприятеля угрожала новою бедою, внушения начальства едва могли удержать волнение народа. Многие семейства, от ожидаемого бунта, искали убежища на кораблях, оставшихся в Таго. К умножению ужаса в самый тот день к вечеру поднялась жестокая буря, угнавшая в океан бегствующий флот; неисправность, дурное состояние многих кораблей, заставляло опасаться горестнейших потерь.

При отплытии португальского флота, в Лиссабоне была молва, будто бы Принц Регент будет задержан российским адмиралом. Связь нашего Двора с Наполеоном, коему по Тильзитскому миру мы были обязаны помогать и содействовать во всех его предприятиях, до того молву сию, распространенную неблагонамеренными людьми и подтвержденную одной французской газетой, в общем мнении утвердила, что и самые [270] праводушные люди верили, что Сенявин не упустит воспользоваться случаем, который может доставить ему благоволение Императора Наполеона. Когда же португальский флот миновал российский, когда и купеческие суда свободно были пропущены, то беспокойное ожидание и смутное подозрение народа обратились в радость. Сей поступок Сенявина приобрел ему любовь и доверенность португальцев, почтение благомыслящих французов, и изумление тех, которые, слепо следуя Наполеоновой философии, видели в поступке сем усилие добродетели, великодушие необычайное; ибо думали, что священные права гостеприимства и самая даже честь для сокровищ, погруженных на португальских кораблях, могли быть нарушены. Последствие доказало, что Сенявин сим благоразумным подвигом заслужил уважение и самых неприятелей, приготовил себе то английского адмирала снисхождение, которое спасло честь нашего флага и избавило Россию от огорчения видеть флот свой принужденным без славы сдаться на уничижительную капитуляцию, или вовсе быть истребленным.

20-го ноября французская армия, числом до 30.000 человек, собралась в окрестностях Лиссабона, но опасаясь возмущения жителей столь многолюдной столицы не прежде как 22-го ноября в 6 часов по полудни вступила в Лиссабон, а в следующие дни, заняв [271] все крепости по берегу Таго, расположенные 25-го ноября в полдень на оставшихся в адмиралтействе 4 кораблях, 10 фрегатах и 8 мелких военных судах (купеческих судов оставалось в Лиссабоне до 300), также и на всех крепостях и батареях спустили португальские флаги, а вместо оных подняли французские. Причем главнокомандующий французскими войсками генерал Жюно именем Наполеона, объявил, что Браганский Дом перестал царствовать в Португалии.

Не смотря, что Португалия занята была без всякого сопротивления, с ней поступлено было как с завоеванной областью. Первыми действиями французского правительства были: отобрание в казну английских товаров, коронных имуществ, наложение на государство обременительной контрибуции и все другие меры к угнетению и разорению народа способствующие, что крайне затрудняло распоряжения Сенявина к продовольствию его эскадры.

Не имея еще никаких наставлений, в каком виде приемлет наш кабинет насильственное занятие Португалии, доселе бывшей с Россией в союзе; и как флот наш пришел в Лиссабон тогда, когда Принц Регент в нем еще властвовал, то поэтому полагая Лиссабон, для российского флага, портом нейтральным, Сенявин, [272] дабы обеспечить себя на случай дурного оборота дел для французов, решился не принимать ни какого участия в делах нового союзника, уклонять от себя всякие неприязненные поступки, могущие оскорбить народ португальский; и наконец в действии против англичан, ограничить себя только тем, чтобы с собственными силами быть во всякое время готов принять и отразить их нападение. Адмиралу стоило большого труда, соразмерить свое поведение сказанным образом, нужна была необыкновенная осторожность и благоразумие, дабы выиграть доверенность Дюка д'Абрантеса, старавшегося вовлечь Сенявина в свои распоряжения, к угнетению португальцев клонившиеся, и притом не оскорбить англичан, с величайшей недоверчивостью наблюдавших его поступки и поведение. По счастью Жюно, будучи пышный и великолепный француз, был притом человек добрый, простой и откровенный в обхождении, и Дмитрий Николаевич до того снискал его доброе расположение, что маршал, поколику строгость предписаний Наполеона ему позволяла, за удовольствие поставлял облегчать участь покровительствуемых Сенявиным англичан, с давнего времени в Лиссабоне поселившихся. С другой стороны адмирал Коптон, получив от Сиднея Смита, которого он сменил, доброе мнение о свойствах Сенявина, хотя отправление в Россию [273] контр-адмирала Грейга и других английских офицеров, (9 февраля 1808 года) служивших на флоте нашем, было поводом неприятного объяснения с Коттоном, коему сия великодушная мера Правительства нашего показалась ожесточением против Англии; но после сего, сношения обоих адмиралов были основаны на взаимном уважении и приличной вежливости.

В апреле месяце 1808 года, последовало высочайшее повеление Сенявину, со вверенной ему эскадрой состоять в распоряжении Наполеона. Но сей вероломный союзник употреблял во зло сделанную ему доверенность. Все повеления, полученные от него, заключали в себе хитрые намерения, устремленные к погублению российского флота, и Сенявин, сколько ни старался под разными благовидными предлогами уклоняться от исполнения таких повелений, был поставлен наконец в самое затруднительное и опасное положение. В сих тягостных обстоятельствах Сенявин, отвергнув личную свою выгоду и лестные виды для своего честолюбия, руководимый токмо совершенной приверженностью к Государю своему и любовью к отечеству, успел укрыться от прозорливого и неограниченного властолюбия, и если Наполеон был недоволен медленным исполнением его воли, то Сенявину обязаны мы сохранением нашей чести. Одно из таковых повелений было [274] следующего содержания: дабы усилить эскадру нашу португальским кораблем и фрегатом, остававшимися в Лиссабоне, Наполеон приказал, призвав людей со шлюпа “Шпицберген”, в порте Виго находившегося и откомандировав с каждого корабля по нескольку людей, дополнить экипаж корабля, и фрегата португальскими и иностранными матросами, которых должно было взять силой. Сенявин под предлогом, что ему нужно быть в осторожности от нечаянных нападений и в состоянии дать сильный отпор англичанам, начал чинить по одиночке все корабли свои, и дал знать, что когда он будет в готовности со своей эскадрой выйти в море и напасть на неприятеля, тогда приступит и к вооружению португальского корабля и фрегата.

13-го мая в 5-м часу пополудни на адмиральском корабле “Твердый” от молнии загорелась грот (средняя и большая) мачта; огонь столь далеко распространился внутрь, что не было возможности тушить его. Адмирал приказал срубить мачту, и когда новая была изготовлена, то ее поставили, оснастили корабль и привели из Адмиралтейства на свое место в линию, не более как в 4 часа, за что капитану и офицерам сигналом изъявлена благодарность, а матросам приказано дать по чарке вина. [275]

В начале 1808 года народная война распространилась по всей Испании, уже патриоты, сражавшиеся с ожесточенным мужеством за драгоценную честь свою и свободу, не смотря на неустройство свое, в некоторых местах имели успех; всякое сношение с Россией прекратилось. Надежда на получение денег, к содержанию эскадры необходимых, совсем исчезла. Адмирал, имея кредитивы и личное уважение, хотя бы и мог брать деньги на исправление и на другие потребности эскадры от агентов, но рассуждая, что при возврате сумм агентам, казна должна была приплачивать по курсу значительное число процентов и за комиссию, и желая отклонить от нее столь великой убыток, решился употребить на расходы призовую сумму. Но как сумма сия составляла собственность приобретших ее и по закону ПЕТРА Великого, ныне царствующим Императором подтвержденному, долженствовала во всяком случае, как частное имущество, быть неприкосновенной; поэтому адмирал предложил участвующим, не согласятся ли они уступить каждый свою часть на издержки по эскадре необходимые, представляя, что каждый, получив свою долю, вероятно употребит ее на иностранные изделия и возвратится домой с множеством безделок, но без денег, уверяя притом всех, что Государь, конечно с благоволением примет такое общее к нему усердие, [276] и по возвращении в Россию каждый получит свою часть без удержания. Могли ли подчиненные Сенявина, привыкшие во всех его предприятиях видеть свою пользу и славу, могли ли, когда он сем значительной своей долей пожертвовал казне, не решиться следовать его примеру? Весь флот единодушно согласился, и казна от процентов, переводу денег на иностранную монету и за комиссию банкирам, приобрела по самому ограниченному счету, в свою пользу до 350 тысяч червонцев; вся же призовая сумма и следовавшая на жалование и прочее простиравшаяся до 600 тысяч червонцев, осталась внутри государства нашего.

Пример испанского народа пробудил упавший дух и португальцев. 20 июня развернулось знамя за честь и свободу отечества. 6 июля, в Опорто начальник регулярных испанских войск взял под стражу французского генерала Кенеля с его штабом, возвел на прежнее место губернатора Оливедского и вскоре под председательством епископа учредилась Юнта, которая приняв верховную власть обнародовала извещение, что с Испанией и Англией возобновлены мир и дружество, что Королевство Галиция и другие пограничные испанские области готовы содействовать в отечественной войне. Англичане в скором времени высадкой войск своих в Опорто и доставлением ружей, пушек и пороху подкрепили всенародное [277] восстание. Жюно, получив о сем известие, все находившиеся при его корпусе испанские войска обезоружил и отослал на расснащенные корабли, стоявшие в Таго. Наполеоновы легионы действовали сначала удачно, успевали восстанавливать спокойствие; но толпы патриотов беспрестанно умножались, в выгодных позициях защищались отчаянно, уступали иногда превосходному устройству французских полков; но от того не унывали, рассеявшись собирались снова, нападали, искали смерти, сражались упорно, жертвуя жизнью, не просили и не давали пощады. Дух геройства оживил и мирных поселян, мщение врагам было их военным словом, смерть и раны за отечество были их обетом. Война жестокая и кровопролитная распространилась по двум государствам, от Пиринеев до Кадикса, и от Эбро до Таго, весь народ, старый и малый, даже женщины вооружились и поклялись непримиримой враждою к имени французов. Наглая неслыханная обида в лице Испанского и Португальская Королей исполнила верный народ исступлением злобы, дикого геройства, и Наполеон сделал первый шаг к своему падению; рука Божия на Пиренейском полуострове приуготовила ему казнь, соразмерную его тиранству, французские войска видя, что с ними в первый раз осмелились обходиться как с разбойниками, смутились, уничижились духом, и побеждая токмо в [278] своих Монитерах, в каждом сражении без пользы теряла они людей; переходя от одной битвы к другой, из места в место блуждали они как в очарованном лесу; выгоняли из города патриотов, и выступая для восстановления тишины в другом, возвращались, покоряли и уступали один и тот же город по нескольку раз в один месяц. Голод и утомление уменьшали войска их более, нежели самые битвы; раненые, больные и отставшие погибали невозвратно; кто попадался в плен, тот безжалостно был убиваем народом, французы мстили пожарами и казнями, и сами сгорали на кострах неприятельских, умирали от руки ночного убийцы и отравляемы были ядом.

Генерал Куазон с сильным отрядом, отправленный из Лиссабона для усмирения патриотов в Опорто, после бесполезных жарких ошибок, страшась быть отрезанным от главного корпуса повсюду восстающими поселянами, принужден был возвратиться назад. Сообщение с французской армией в Испании прекратилось, опасность увеличивалась и наконец французские войска, в Португалии находившиеся, были окружены многочисленными еще неустроенными толпами, но уже довольно привыкшими к огню и бурям военным. В сем положении дел маршал Герцог д'Абрантес издал к жителям Лиссабона увещательную прокламацию, [279] исполненную бесстыдных вещаний и угроз; но она ни мало не подействовала, поздно уже было раскаяние и народ, с адской улыбкой точил в тайне кинжалы мщения. В тоже время, дабы усилить защищение по реке Таго расположенных крепостей и произвести полезное влияние на португальцев и испанцев, Жюно настоятельно именем Наполеона требовал от адмирала Сенявина высадить на берег несколько морских солдат и матросов с его эскадры. Сенявин, как сказано выше, поставив себе правилом ничего неприязненного не предпринимать против Лиссабона, ответствовал французскому маршалу, сколь можно учтивее, что вследствие повеления Императора Наполеона и в защиту чести флага российского, он должен быть готов на каждую минуту отразить всеми силами неприятельское нападение, а потому, к крайнему сожалению, не может уделить ему людей не ослабив себя самого, тем паче, что малое их число было бы для него бесполезно, и вместо помощи, по незнанию языка, более обременительно.

Вскоре после сего маршал Жюно принужден был собрать в одно место войска свои и всеми наличными силами напасть на англичан 5 августа при Ролейе и 9-го при местечке Велейро; но по упорном сражении будучи разбит отступил к Лиссабону, где возмутившийся народ поставил его в затруднительное положение. 12-го числа [280] мapшал Жюно для заключения общей капитуляции с английскими главнокомандующими сухопутных и морских сил, пригласил Сенявина в Каскайю; 16-го числа уведомил, что соглашение в Каскайе не состоялось и 19-го августа Жюно сообщил капитуляцию, заключенную им в Цинтре с английским генералом Далримплем, по обстоятельствам весьма для себя выгодную. В числе статей сей капитуляции, седьмая была следующего содержания:

“Нейтралитет Лиссабонского порта для российского флота должен быть признан, то есть, когда английская армия или флот займет город и порт, то российский флот не должен быть обеспокоен в продолжение его пребывания в сей гавани, ниже остановлен, когда бы оный пожелал ее оставить, ниже преследован, когда бы оный вышел в море, до окончания 48 часового срока, по положению общего морского закона. принятого воюющими народами”.

В силу прочих статей сего договора, с великим неудовольствием принятого Английским Правительством и народом, французские войска должно было перевезти в ближайший порт Франции, без всякого условия в рассуждении их будущей службы, а португальские крепости немедленно сдать английским войскам.

20-го августа адмирал Коттон, не утвердив седьмой статьи капитуляции, [281] объявил Сенявину о невозможности признать нейтральным Лиссабонский порт ни в тогдашнем его состоянии, ни по выходе из оного французов. На другой день на крепостях Сан-Жулиан и Бужиа подняты были английские флаги, а потом и крепость Белем (по заключении договора, на всех крепостях поднят были португальские флаги) была также занята неприятелем. В сем крайне затруднительном положении, когда эскадра наша была окружена с моря (английская эскадра состояла, из 13 кораблей; 11 фрегатов 5 мелких военных судов и 300 транспортов) и сухого пути чрез меру превосходными силами, адмирал призвав капитанов кораблей, требовал мнения, что в таком крайнем случае предпринять должно. Капитаны кораблей по общему согласию объявили адмиралу, что они согласны следовать всякому его постановлению. Дмитрий Николаевич, поблагодарив за лестную доверенность, отвечал капитанам: “я предложу английскому адмиралу договор; но как в обстоятельствах, в каких мы находимся, невероятно, чтобы какое-либо соглашение, кроме безусловной сдачи могло быть принято для спасения чести нашей, я не вижу другого еще пути, как сражаться по всей возможности”.

Эскадра наша стояла между крепостью [282] Белемом и южным берегом, в двух линиях полукруга, так что неприятельский корабль нападая ни один из наших должен был бы сражаться вдруг с двумя и тремя кораблями; подходя же, надлежало ему выдержать огонь всей почти российской эскадры. В такой позиции каждый был уверен в возможности дать сильный отпор англичанам, не смотря на то, что береговые батареи были от нас ближе картечного выстрела. Офицеры и служители, одушевленные мужеством, не думали об опасности, с некоторым торжеством готовились к смерти, не спускали глаз с неприятельских кораблей и жаждали первого выстрела. В продолжение переговоров, каждый, мучимый неизвестностью, горел нетерпением сразиться, и при малейшем движении в неприятельском флоте восклицал: “англичане снимаются, идут, наконец, слава Богу!” Но после тщетного томительного ожидания, продолжавшегося целые три дня, от главнокомандующего отдан был приказ следующего содержания:

“Превратные обстоятельства Португальского Королевства доставили, наконец, англичанам совершенную власть над Лиссабонским портом. Адмирал Коттон объявил мне, что он не признает сего Порта нейтральным, ни тогда, когда оный был занят французами, ни по выходе их из оного. Вранцузский главнокомандующий Дюк д' Абрантес 19-го минувшего августа заключил [283] капитуляцию на оставление города во власть англичанам, и тем положение эскадры нашей соделалось стесняемо неприятелем как с моря, так еще преимущественнее с сухого пути гораздо превосходнейшими силами.

Всяк благомыслящей ясно разумел в то время, что к спасению эскадры не оставалось другого средства, как согласить с не приятелем договор, который был бы сопряжен с честью и пользой Государя Императора, отечества и личности нашей. На сей конец предуведомил я о всем том господ командующих кораблями и фрегатом, которые, по достаточном рассуждении, были согласны следовать моим постановлениям. Составленные мною статьи договора утверждены и английским адмиралом минувшего августа 23 числа. Для сведения по командам оный при сем прилагается”.

Первая. Военные корабли Российского Императора, стоящие ныне в Таго и означенные поименно в приложенной при сем табели, имеют быть отданы адмиралу Сиру Карлу Коттону непосредственно со всеми их принадлежностями, как ныне состоят для [284] отправления в Англию и содержания оных там под сохранением его Британского Величества, кои имеют быть возвращены чрез шесть месяцев по заключении мира между его Британским Величеством и Императором Всероссийским.

Вторая. Вице-адмирал Сенявин, с офицерами, матросами и морскими солдатами, находящимися под его начальством, возвратиться имеют в Россию без всякого условия или постановления о будущей их службе, и будут туда отправлены на военных кораблях, или на других приличных судах на иждивении его Британского Величества.

Заключено и подписано на корабле Твердом в Таго;

и на корабле Гибернии при устье.

Таго, 3 сентября (23 августа по с. ст.) 1808 года.

подписано: Сенявин. Каттон.

Скрепил: по повелению вице-адмирала Засс, Коллежский Ассессор.

Скрепил: по повелению адмирала, Жамес Меннеду, Секретарь.

На другой день сверх сих статей утверждены начальствующими эскадр следующие две дополнительные:

Третья. Флаги Его Императорского Величества на вице-адмиральском корабле и на других кораблях не спускать, покуда не оставит первого адмирал и других [285] капитаны с должными или следуемыми им почестями.

Четвертая. По заключении мира корабли и фрегат будут возвращены Его Величеству Императору Всероссийскому, в том же точно состоянии, в каком они ныне сданы (Корабли “Сильный” и “Мощный” прибыли в Кронштадт в 1813 году. За прочие пять кораблей и фрегат Английское Правительство, не смотря, что корабли сии совершенно сгнили (что конечно случилось бы с ними и в России) заплатило такую сумму, чего бы оные стояли новые) пушки и годные снаряды привезены на флоте нашем, возвратившемся из Англии в 1813 году). Из числа десяти кораблей, “Ярослав” и “Рафаил” останутся здесь на реке Таго, а экипажи их разместятся на корабли, следующие в Англию.

Сии две статьи будут почитаться яко составляющими часть соглашения, заключенного и подписанного 3 сентября (23 августа). В удостоверение чего мы подписываем две совершенно сходные копии. Заключено и подписано на корабле “Твердый” в Таго и на корабле “Гиберния” при устье сей реки 4 сентября (24 августа по с. ст.) 1808 года. [286]

Корабли, заключающиеся в договоре:

Сохранение чести флага, для славы Государя необходимое, есть предмет великой важности, драгоценный для генерала, солдата и всякого сына отечества. В обстоятельствах, в каких эскадра наша находилась, читатели мои могут ясно видеть, в какой опасности была честь флага российского, и если служившие на военном поприще и знающие, что значит потерять знамя или флаг, с удовольствием прочтут сей достопамятный Лиссабонский договор, который по смыслу статей едва ли соглашением назвать можно, то конечно уразумеют они из того, что единственно решимости, искусству вести переговоры, а наиболее личному к Сенявину уважению неприятеля, обязаны мы и потомство наше спасением чести [287] флага, той славы, для приобретения которой мы охотно жертвуем жизнью и ищем смерти с радостью. В военных действиях приобретенные выгоды измеряются потерей неприятельской; но часто и тот и другой присваивают себе победу; почему сличение публичных актов воюющих держав есть верное мерило истинны реляций. По уважению сему, дабы соотечественники мои могли почерпнут удовольствие свое из огорчения неприятелей наших, я предлагаю здесь выписку из публичных английских бумаг, поднесенных Королю для суждения в Парламенте (помещенные в морском Хронологическом журнале. Смотри Naval chronicle 20 том страницы 229 и 362):

“Известие о победах, одержанных в Португалии Сиром Артуром Велеслеем 17 и 21 августа н. ст. приняты были народом всех состояний с восторгом, но при появлении чрезвычайной газеты, в коей объявлено было об освобождении Португалии от французов и о взятии на сбережение российской эскадры, неудовольствие публики было не описано. Потеря сражения чрез измену не произвела бы столько толков, столько уничижительных рассуждений.

“Что опорожнение Португалии есть предмет великой важности, сего никто отвергнуть не может: но что бы [288] победоносная армия должна позволить разбитому неприятелю в числе 15.000, когда британская армия состояла из 30.000, отправиться с оружием, амуницией, со всей частной и казенной собственностью, приобретенной грабительством, и что бы сверх того должно было перевести сих мародеров в их отечество, дабы они могли быть немедленно употреблены против нас или наших союзников, поистине сие каждому должно казаться очень непонятным”.

“Принятие Российского флота под сохранение, для безусловного возвращения по заключении мира, еще более того удивительно. Препровождение же, на нашем счете и содержании в русские гавани офицеров и матросов, дабы они неукоснительно могли действовать против нашего храброго и благородна го союзника Короля Шведского, есть дело неслыханное и самая военная, история не представляет подобного примера”.

“Капитуляция, заключенная в Цинтре, конечно есть самая неприятная и невыгодная для нас; но если бы адмирал Коттон согласно с генералом Дарлимплем признал и утвердил седьмую статью сей капитуляции, то российский флот не мог бы ускользнуть из наших рук. Коттон, желая отличиться в искусстве переговоров пред известным и прославившимся в дипломатических тонкостях российским адмиралом, отвергнул помянутую седьмую статью [289] и подписал морской договор, чрез который гораздо более, нежели Цинтрской капитуляцией унижена национальная честь, и я (лорд Мер градоначальник Лондона) смею утверждать, что если бы седьмая статья была Коттоном исполнена, то мы выиграли бы несравненно больше, нежели чрез его Лиссабонский договор. Рассмотрим обстоятельства сего дела: Российский флот вошел в Таго, когда Принц Регент имел еще власть, следовательно, он был порт нейтральный, а как порт сей, несмотря на то, что временно занят был французскими войсками, всегда принадлежал Португалии, доныне в союзе с Россией состоящей, то посему как до вступления французских войск в Лиссабон, так и по освобождении оного, во время морского договора мы должны почитать его нейтральным. Приняв сие во основание, положим теперь, что русскому флоту позволили бы выйти в море и не погнались бы за ним прежде 48 часов, тогда одно из следующих обстоятельств было бы неминуемым последствием. Наша Лиссабонская эскадра могла бы догнать оный или наш Канальный флот, или крейсерующий в Немецком море, или наконец наш Балтийский флот или Шведский, могли бы [290] встретиться с ним. Положим и то, что российская эскадра счастливо преодолела бы все препятствия, избежала бы бдительности наших крейсеров, даже разбила бы все наши флоты и благополучно прибыла бы наконец в Кронштадт; то по крайней мере российский адмирал пришел бы туда на собственном, а не нашем содержании. Сверх того, мы не должны были бы ломать ветхие русские корабли в своих портах и платить за них как за новые, не обязаны были бы содержать того неприятеля, который к уничижению достоинства Великобритании с развевающими флагами в торжестве пришел в наш порт.

“Во всех отношениях Цинтрский и Лиссабонский договоры не подают ни малейшего утешения, и как подробности оных, так и все целое, чрез меру бесславны и уничижительны для целой нации.

“Сир Келдер (адмирал) за совершенную победу (Келдер, разбив французскую эскадру, осужден был за то, почему он, имея возможность взять все корабли, допустил, что несколько оных ушло), по приговору военного суда, получил выговор; а теперь, спустя не много лет, человек, столь совершенно побежденный (vanquished) Сенявиным, еще начальствует ненаказанно? Честь нации от того жестоко страждет и если в [291] собрании Парламента, не будет исследовано поведение главнокомандующих Далримпеля и Коттона, то я желал бы, что бы Члены Парламента после строгого и беспристрастного суждения, наказав преступление, избавили себя от справедливого нарекания”. По сему представлению лорда Мера, Далримпль отдан под военный суд и сменен Велеслеем (нынешним герцогом Веллигтоном), командовавшим передовым войском. Велеслей, по повелению главнокомандующего, подписав капитуляцию, протестовал против оной. Пример такового точного повиновения начальству было первым шагом славных подвигов герцога в Португалии и Испании. Оправдание Коттона, по обстоятельствам того времени и доводам, в оном приведенным, столько любопытно, что я не излишним считаю сделать из оного краткую выписку.

“Выгоды Англии и России сопряжены неразрывно. Петр Великий и Питт так думали; благомыслящие любители отечества обеих наций в том согласны, опыты доказали нам пользу союза с Россией; — опыт же надеюсь покажет, что нынешняя война не принесет России, а еще менее Англии, ни славы и никакой выгоды. Россия и Англия, по географическому, даже нравственному отношению, не могут и не должны быть соперницами, и, как две сестры имеют нужду только во взаимной любви [292] и уважении. Истинные патриоты с крайним сожалением и прискорбием приняли перемену, вопреки политической нашей связи с Россией последовавшую. Мы лишились последнего и верного друга. Российский народ, с таким бескорыстием проливавший кровь свою для защиты общего дела, приобрел столько прав на нашу к нему благодарность и удивление, что несмотря на разрыв дружественных связей, неблагоразумно было бы, как я думаю, отчуждать от себя приязнь могущественного народа. Нации, бывшие однажды в войне, никогда уже после не могут быть искренними друзьями. Пролитая кровь и в победителе и побежденном посеет семя вражды: оно произрастет, даст горькие плоды и соперничество в славе обратится со временем в ненависть”.

“Служив до старости с полным усердием моему отечеству, я уверен и надеюсь, что никто не упрекнет меня уклонением от нападения на российскую эскадру, которая, несмотря на похвальное мужество воинов, не смотря на решительность предводителя их, объявившего мне готовность защищаться до крайности, должна бы была без сомнения уступить превосходной силе или погребсти себя в Таго. Скорое опорожнение Португалии не позволяло медлить; твердость неприятельского адмирала заставляла ожидать печальных следствий его [293] отчаянного мужества; сражение, долженствовавшее произойти, так сказать, в самом Лиссабоне, должно было причинить жителям значительный убыток, столица могла бы от битвы двух флотов истреблена быть огнем. По сим причинам я утвердил присланный от Сенявина договор — и не упрекая совести моей по личному уважению к свойствам его, не усомнился подписать две дополнительные статьи о неприкосновенности и должной почести Российскому флагу. Благородное и благоразумное поведение Сенявина в продолжение десятимесячного пребывания его в Лиссабоне, беспрепятственный пропуск Принца Регента в Бразилию, доверенность, приобретенная им в португальском народе, мое и капитанов, под моим начальством состоящих, к нему почтение убедили меня согласиться на некоторое должное к достоинствам его уважение. Честь российскому флагу, честь нашим недругам, оказанная пред лицом Британии, повелительницы морей, да будет жертвой признательности английского народа к российскому. Докажем свету, что характер британцев еще не изменился, докажем, что мы умеем отдавать справедливость и неприятелю! Но вопли народа меня обвиняют, — с покорностью ожидаю беспристрастного суда его, и надеюсь, что просвещенные патриоты, простирая взор свой на будущую перемену политических обстоятельств, не [294] помрачат чести моей и моего ревностного служения отечеству”.

Коттон, как известно был оправдан и не вскоре лишился начальства, но потом переменен был и место его заступил вице-адмирал Берклей; только Лорды Адмиралтейства от 17 сентября наст. стиля, вероятно прежде его оправдания, дали ему на замечание, что по заключенной уже капитуляции, не должно было ему подписывать две дополнительные статьи.

Продолжение действий Российской эскадры в Портсмуте. Поднесение Сенявину вазы. Прибытие в Ригу.

Вследствие Лиссабонского договора, экипажи с кораблей “Ярослав” и “Рафаил” размещены были на прочие корабли. При съезде капитанов флаги и вымпелы были спущены с должной почестью. Для сдачи сих двух кораблей, оставлены были содержатели материалов и ревизор с 30 человеками матросов. 31 августа российская эскадра оставила Лиссабон. На кораблях наших, проходя корабль английского адмирала, ставили людей по вантам, равномерно и английские корабли отдавали такую же почесть нашему адмиралу. При устье Таго, английская эскадра, бывшая под начальством контр-адмирала Тиллера и состоявшая из 7 кораблей, 2 фрегатов и 1 брига, соединилась с нами и построилась под [295] ветром нашей эскадры в линию. В продолжение плавания, на эскадре Сенявина развевал Императорский флаг; английский адмирал уступал Сенявину старшинство и отдавал ему почести первый. 26 сентября, лавируя и подходя к Портсмуту, на. кораблях наших подняли фляги. Эскадра Тиллера сделала тоже; но на английских, кораблях, стоявших на рейде, и на крепостях флаги спустили. На другой день поутру, следуя кораблю адмирала Монтегю, главного командира Портсмутского порта и на нашей эскадре вместе с английскими кораблями подняты были флаги при барабанном бое. Необыкновенное зрелище видеть неприятельский флаг развевающим в своем порте, не понравилось гордому английскому народу. Морские офицеры таковое уважение российскому флагу почитали уничижением могущества Британского на морях. Правительство, дабы не раздражать народа, не публиковало последних статей, составляющих дополнительные пункты соглашения; но когда в Лондоне узнали о прибытии в Портсмут российской эскадры под своим флагом, то одни тому не верили, другие спешили видеть явление, какого никогда не бывало. Разглашение о сем и огорчительные толки произвели явный ропот, и Король, по дошедшим к нему неприятным слухам, чрез министра морских сил прислал Сенявину следующую ношу: [296]

“Адмирал Коттон, по заключении первых двух статей Лиссабонского договора, не имел права подписывать две дополнительные к оному статьи. Его Британское Величество не признает двух сих статей действительными и не может позволить, что бы в его гавани развевал неприятельский флаг; поэтому российская эскадра долженствует снять свои флаги, и вместо оных, до отъезда в Россию, имеющего в скором времени последовать, ни каких не поднимать. Ваше превосходительство приглашаетесь приехать в Лондон, капитаны же ваши имеют позволение сойти на берег или жить на кораблях до возвращения в Россию”.

Подписали :

Вард Дометт.

Сенявин не мог не догадаться, что правительство Английское, отринув часть договора, имеет в виду воспользоваться самомалейшим его упорством, и чрез то получить причину к уничтожению и всех статей оного; поэтому и отвечал Лорду Мульграву в следующих выражениях: “Я никогда не мог сомневаться, что бы подписавший Лиссабонский договор не имел от Английского правительства достаточного уполномочия; почему [297] непризнание его Британским Величеством действительными последних двух дополнительных статей, тем более приемлю я с удивлением и огорчением, что они ратифицированы адмиралом Коттоном вместе с первыми и составляют часть неотдельную от настоящего договора. С моей стороны я выполнил все условия свято. Находясь в порте и владении английском, не могу не исполнить воли его Королевского Величества: поэтому и дальнейшее исполнение договора зависит теперь от Английского Министерства; всякое другое объяснение по сему предмету излишним почитаю. Приглашением приехать в Лондон воспользоваться не могу, равно и капитанам моим не нахожу приличным жить на берегу”.

Сенявин.

Адмирал Монтегю, по ревности ли к службе, или поданному наставлению, требовал немедленного исполнения вследствие отношения Лорда Мульграва, и угрожал, что если Сенявин не спустит своего адмиральского и других корабельных флагов прежде захождения солнца, то он отошлет его на берег и никогда не позволит поднять флага в другой раз. Димитрий Николаевич отвечал на сие: “во владениях Короля воле его противиться не могу; поэтому в обыкновенное время по захождении солнца с должными почестями [298] корабельные флаги будут спущены, мой будет снят ночью. Если же ваше Превосходительство имеете право мне угрожать, то, нарушая сим святость договора, вынуждаете меня сказать вам, что я здесь еще не пленник, никому не сдавался, не сдамся и теперь, флаг мой не спущу днем, и не отдам оный, как только вместе с жизнью моею. “Монтегю не осмелился более настаивать, — без повеления правительства силою принудить спустить флаги, было бы явное нарушение договора, еще более уничижительное для Англии, нежели самое оного утверждение: и так он после угроз своих замолчал..... Вследствие сих переговоров отдан был по флоту следующий приказ: “От Английского Министра морских сил получено мною известие, что вследствие Лиссабонского договора, Его Величеству Королю Великобританскому угодно в скорейшем времени отправить нас в Россию; а как Его Величество находит неприличным, что бы флаги наши развевались в его портах, ибо они неприятельские, то и предлагает, что бы я и капитаны съехали на берег взявши с собою флаги и вымпелы с уверением, что до отъезда нашего в Россию не будет поднят никакой флаг на кораблях наших. Я не нахожу надобности съезжать на берег, равно и гг. капитанам; но не имея возможности не исполнить требования Английского Короля, тем паче, что [299] находимся в его порте и его владениях, я имею в сей ночи снять мой флаг и предписываю господам командующим кораблями и фрегата снять вымпелы также ночью, — корабельные же флаги по обыкновению спустить по пробитии зари. На корабле Твердом 29 сентября 1808 года”.

Сенявин.

Настояние Монтегю подало повод жителям Портсмута ожидать, что Сенявин будет принужден спустить свой флаг, как-то делают военнопленные, сдавшиеся с присвоением военных почестей. Но когда сего не последовало, журналисты всеми силами напали на Коттона, и отдали справедливость Сенявину. Карикатуры, ходившие в публике, все были в похвалу последнего, несколько дней имя Сенявина переходило из уст в уста, множество любопытных желали видеть его, и видевшие от доброго сердца поздравляли и радовались его торжеству. Кто знает характер англичан, тот не удивится, что Сенявин в общем мнении заслужил такое уважение. Если б Дмитрий Николаевич согласился ехать в Лондон во время продолжавшегося восторга, то весьма вероятно, что народ встретил бы его рукоплесканием, криками и понес бы его на руках. Во время первого разрыва с Англией в 1801 году, Нельсон прибыл с флотом в Ревель, когда [300] открыты были переговоры о мире, в чаянии отличного приема, он просил позволения приехать в Петербург, — Сенявин по той же причине отказался видеть Лондон. Какое самонадеяние и какая скромность видна в характерах двух адмиралов.

1 октября, при отношении лорда Мульграва, явился к Сенявину комиссар Мекензи, назначенный Английским Правительством для приведения в исполнение подробностей Лиссабонского договора; на него же возложено было попечение о содержании эскадры. Во-первых, свезен был порох на берег, потом эскадра перешла к острову Вайту, где на Модеро-банне и стала Фертоинг (на двух якорях). На зиму для облегчения кораблей и свободнейшего размещения служителей сложены в магазины паруса и артиллерия.

Настояния Сенявина для положения безнужного содержания офицерам и служителям, принятие больных в госпитали и тому подобные требования, были без труда удовлетворяемы; но побуждение к скорейшему отправлению экипажей в Россию стоило ему многих неприятностей, великих беспокойств и произвело щекотливую переписку, продолжавшуюся до самого отъезда из Англии: то отклоняли отправление за неимением судов, то располагались перевезти [301] экипажи в Архангельск, то делали несообразные предложения, как то: оставление достаточного числа служителей для хранения кораблей и принадлежностей оных до заключения мира. Наконец Английское Правительство откладывало отправление по причине продолжавшейся еще Шведской войны. На последнее Сенявин представлял, что сие не может касаться до него; ибо, когда заключен был договор, то адмирал Коттон известен уже был о войне России со Швецией.

В конце 1808 и в начале 1809 годов, англичане отправляли в Испанию войска. Почти беспрестанно приходило и уходило в море по 200 и 500 транспортов. 1 февраля 1809 года прибыли из Лиссабона оставшиеся там для сдачи кораблей “Рафаил” и “Ярослав” офицеры и матросы. 18 апреля англинский фрегат, при свежем ветре лавируя в Нидельском проливе, стал на мель у острова Вайта. Он требовал сигналами скорой помощи из Портсмута, вода была тогда в самом почти возвышении, и оставалось несколько минут до гибельного положения сего фрегата. В то самое время сигналом с корабля “Твердый” велено терпящему бедствие подать помощь. С немалым трудом и опасностью, в короткое время фрегат нашими людьми был снят с мели. Адмиралу Кортесу поручено было благодарить Сенявина от лица [302] правительства. Почтенный старик, прибыв на корабль “Твердый”, с радостью изъявил Сенявину признательность народа и между прочим сказал ему, что Англия почитает его другом своим. Сенявин, столь лестную, многозначащую признательность принял с должным благоговением.

Вот еще знав особенной признательности Английского Правительства к Д. Николаевичу. Фрегат “Спешный” отправлен был из Кронштадта с деньгами и разными вещами, потребными на содержание армии и флота в Средиземном море бывших. Капитан фрегата, по прибытии в Портсмут, известясь, что эскадра наша возвращается в Россию, остановился ожидать оной на месте. Между тем последовал разрыв, и фрегат взяли в плен. На нем был серебряный сервиз, адресованный адмиралу Сенявину. Английское Правительство, токмо по личному уважению, повелело выключить оный из числа призов, яко собственность Сенявина и доставить ему. Английские офицеры, имевшие случай заслужить внимание Сенявина, искали его покровительства, которое с таким уважением было принимаемо, что доставляло им награду или какое либо отличие. 20 апреля, начали сдавать корабли по описи; 18 мая 36 транспортов назначены были для перевоза команд в Россию.

Пред отъездом, некоторые офицеры предложили засвидетельствовать Сенявину [303]

общую к нему благодарность публичным актом. Не ужели, говорили они, со славным нашим начальником расстанемся мы равнодушно? Нет, возразили другие, одной признательности недостаточно: — поднесем ему вазу, которая была бы его достойна и соразмерна той степени усердия и признательности, с какой мы желаем засвидетельствовать ему свои чувствования пред отечеством и светом. Мнение сие принято было с радостью и единодушно. Тотчас приступили к исполнению; собрали достаточную сумму с каждого поровну, выбрали депутатов, коим поручили сочинить речь, составить рисунок, придумать украшения и проч.; а до тех пор, пока ваза будет готова, дали слово содержать намерение сие в тайне, дабы нечаянностью отклонить отказ и приятно удивить главнокомандующего. Полковника Вакселя, находившегося в Лондоне, просили из многих рисунков, по совету знаменитейших художников, не щадя издержек, выбрать или сочинить лучший. Г. Вексель охотно принял на себя все попечения, чиновники нашей Миссии и многие путешественники, остававшиеся в Лондоне, также приняли деятельное в том участие. Составление рисунка и работа вазы, поручена славнейшим в Лондоне академикам и ювелирам. По признанию одного из них, наша ваза, как во вкусе, так, отделке и изобретении эмблем, далеко превосходит вазу, [304] поднесенную лорду Нельсону. Такое подношение не только достопамятно, как отличные знак усердия подчиненных к начальнику; но паче примечательно как первый пример сего рода в российском флоте, пример важный для потомства, равномерно к чести начальника и подчиненных относящийся. Многие вазы могут быть и богаче и дороже; но подаренная Сенявину украшается наиболее мыслями и чувствами столь редко заслуживаемой общей признательности, любви, уважения и преданности. Видя, что до отъезда в Россию, ваза не могла быть готова, решились они поднести обстоятельный рисунок оной.

1 июня, когда Сенявин всего менее ожидал какой-либо нечаянности, видит, что со всех кораблей капитаны с офицерами в полном мундире едут к его кораблю. Не зная чему приписать такое движение, Дмитрий Николаевич спросил, что бы сие значило? Но вдруг избранные депутаты-капитаны П. М. Рожнов, Д. К. Mитьков и Р. П. Шелтинг входят; за ними, сколько могло поместиться в каюте, вошли офицеры. Один из депутатов, к приятному изумлению Сенянина, от лица всего сословия приветствует его следующей речью:

Ваше Превосходительство!

“Вы в продолжении четырехлетнего главного начальства над нами, во всех [305] случаях показали нам доброе свое управление. Как искусный воин, будучи неоднократно в сражении с неприятелями, заставили нас, как сотрудников своих, всегда торжествовать победу. Как добрый отец семейства, вы имели о нас попечение, — и мы не знали нужды, а заботу и труды почитали забавой; вы оное видите на радостных лицах наших.

Вы своим примером и наставлением ободряя за добро и умеренно наказуя за вины, исправили наши нравы и отогнали пороки, сопряженные с молодостью. В том порукой наше поведение. Будучи в стесненных по несчастию обстоятельствах, вы отвратили от нас всякой недостаток, даже доставили случаи пользоваться удовольствиями; — с вами всегда мы были и есть счастливы.

Теперь приблизилось время возвращения в любезное наше отечество, по прибытии куда окончится и наше столь продолжительное плавание; а может быть, что по необходимости должны будем лишиться и вашего над нами начальства. Следовательно, остается нам только возблагодарить за все ваши благодеяния, но чем? Прославим ли вас нашей похвалой? Мы знаем, что прямо достойный человек похвал удаляется; он любит похвалу заслуживать, а не слушать. — Изъявить ли вам наше почтение, нашу любовь? Но они давно уже обитают в [306] сердцах наших; вам то известно, да и кто в том усомниться может? Потщимся ли уверять вас в своем повиновении и преданности? Вы видели их на деле.

Когда народ непросвещенный, не имеющий других прав, кроме войны; другой над собою власти, кроме духовной, — и тот народ (черногорцы) добровольно вам повиновался, почитал вас и любил: так нам ли с ними равняться? Нет, это для нас неудовлетворительно! Мы хотим соорудить такой памятник, в котором бы ваши и наши потомки могли видеть и воспоминать незабвенное добро вами содеянное. Мы также хотим, что бы вам равные видели в сем памятнике достойный пример доброго управления; мы даже и того хотим, что бы наш Всемилостивейший Государь, узнав нашу к вам приверженность, мог видеть, сколь должна быть велика, наша к Нему благодарность за поставление над нами столь достойного начальника; и наконец сами вы, смотра на оный, не без удовольствия вспоминать будете о тысячах приверженных к вам сердец.

Сей памятник состоять будет из вазы с приличными на оной изображениями. Скорость нашего отправления не дозволяет нам дождаться получения оной из Лондона, [307] где она доканчивается; но по прибытии нашем в Россию, поручено верному человеку, по изготовлении доставить в Санкт-Петербург, где мы будем иметь удовольствие Вашему Превосходительству оную поднести. (до отъезда в Россию ваза была готова и поднесена в Портсмуте) Нетерпение наше так велико, что мы в ожидании оной просим вас благосклонно принять рисунок, представляющий вид вазы с описанием настоящего изображения, которое подаст вам некоторую мысль о подлиннике. При сем приложен список офицеров, изъявляющих вам сию благодарность и сие начертание. В заключение всего остается нам желать, что бы Ваше Превосходительство все оное приняли от нас благосклонно, и не сочли что-либо лестью, а единственно изъявлением вам усердия, любви и благодарности”.

Описание вазы: Ваза вышиною полтора фута, вылита из серебра, украшения из чистого золота, формы Этрурской. На крышке золотой орел с Императорской короной на главе, сидящий на круглом щите, в одной лапе держит Турецкую Луну, а другою опирается на щит, на котором вырезана следующая надпись: В память победы, одержанной Российской эскадрой над Турецким флотом у острова Лемноса в Архипелаге 1807 года, июня 19-го дня. [308]

Четыре змеи во ознаменование мудрости и вечности извиваясь составляют обе ручки вазы, и головами своими поддерживают широкой золотой пояс на котором начертана эмалью следующая надпись: поднесена Его Превосходительству г. вице-адмиралу и кавалеру Дмитрию Николаевичу Сенявину Российскими офицерами, на эскадре под его начальством находившимися, во изъявление своего к нему усердия, любви и благодарности. 1809 года.

На средине вазы две золотые ветви: одна из дубовых, другая из лавровых листьев, во ознаменование твердости и славы, с одной стороны обвивают золотое изображение Его Императорского Величества с надписью: АЛЕКСАНДР I, 1807 год, напоминающий победу при Лемносе под благоденственным царствованием сего Монарха одержанную. С другой стороны сии же ветви обвивают герб вице-адмирала Сенявина.

Нижняя конечность вазы украшена листьями и цветами лотоса, (растение, посвященное Нептуну и свойственное только водам Архипелажским). На подносе три якоря, обвитые канатами, сходясь в одно средоточие, поддерживают и служат ей основанием.

Адмирал никак не ожидал такого явления; в продолжении речи, смирение его боролось с сердечным наслаждением; по окончании же оной, когда поднесли ему изображение вазы; он едва прерывисто мог отвечать:

— Почтенные мои товарищи, — это уже [309] слишком много — благородные ваши чувствования умиляют меня до глубины души — я не имею слов — не умею вам объяснить мою признательность..... Но могу ли не принять столь неоцененного подарка — он будет сокровищем моим и единым заветным наследством детей моих.

Едва Дмитрий Николаевич принял изображение вазы, крики ура! раздались на всей эскадре. Офицеры просили потом удостоить принять от них угощение.

— Теперь я в вашем распоряжении, — отвечал адмирал.

После сего все вышли. Между тем шканцы обратились в зал, красиво убранный флагами. Когда сели за столь, хор певчих, сопровождаемый оркестром музыки, пропели акростих, также на сей случай сочиненный.

Се! Кто присутствием желанный, Един всех веселит сердца? Начальник славою венчанный, Являет нам собой Отца. Врагов России победитель, И счастья нашего творец, Надежда всех и покровитель, Муж незабвенный для сердец.

5-го июня адмирал в знак признательности давал офицерам бал и ужин. Праздник продолжался во всю ночь. Корабль “Твердый” представлял в сие время нечто необыкновенное. Освещенный фонарями, он [310] казался огромным огненным столбом, возникающим из моря. Шканцы обращены были в великолепный зал, убранный зеленью, вазами цветов, картинами и разноцветными флагами; кают-компания и верхняя палуба до грот мачты, составляли две залы, с таким же вкусом убранные. Буфет был особенным образом устроен, бочки рома, лимонада, портера, теры, портвейна и других вин висели на цепях. Бахус, увенчанный виноградными листьями, чрез кран наливая бокалы, потчивал гостей. В нижней палубе, Констапельская обращена была в театр. Таким образом, корабль превращен был в трехэтажный дом, в коем ничто не походило на корабль. Кроме англичанок украшали бал и россиянки, прибывшие из Лондона для отплытия в отечество вместе с экипажами, угощение было истинное русское: удовольствие хозяина, ловкость, внимание его ко всем разливали на общество непритворное веселие; все были счастливы, танцевали, резвились до свету. Хоры певчих, русские и цыганские пляски, разнообразили занятие, и гости, особенно англичане, признавались, что они ничего подобного сему не видали.

12-го июня команды, перебравшиеся на транспорты по встретившейся в оных надобности для англичан, снова перешли на корабли свои. Вскоре 20 кораблей, 15 фрегатов, 23 брига и 2280 транспортов с войсками отплыли в Испанию. Наконец 31-го [311] июля команды разместились на 21 транспорт. Для главнокомандующего назначен был фрегат Чампион. 5-го августа оставили Портсмут. На другой день прошли Дувр, на короткое время заходили в Диль и Ярмут и 18-го, прибыв в Категат за противным ветром, стали на якорь между островами Ангольтом и Есселем. Проходя Бельтом, по причине тишины и мелей, часто становились и снимались с якоря и пользовались малейшим ветром. 26-го августа, к конвою нашему, стоявшему на якоре у острова Ромсо, прибыл другой, состоявший из 250 английских и шведских судов. Английский контр-адмирал, сопровождавший оный в Балтийское море, предложил нашему адмиралу из своей эскадры лучший для помещения фрегат Тартар, на который тот же день Сенявин со штабом своим и перешел. 28-го встретился с другим конвоем из 200 судов, возвращавшимся из Балтики. 6-го сентября к виду Шведской Померании, несколько судов, подняв Прусские флаги, отделились от конвоя и пошли в разные стороны. Таким-то образом, не смотря на бдительность Наполеоновой таможенной стражи, взаимные выгоды купцов или лучше народов, не могущих обойтись без торговли, всегда находили способы производить оную хотя тайным образом.

9-го сентября на вечер конвой прибыл в Ригу, и команда вступила на берег. Сим кончилась сия достопамятная для [312] российского флота кампания. В продолжении четырехлетних трудов не одним бурям океана противоборствуя, не одним опасностям военным подверженные, но паче стечением политических обстоятельств неблагоприятствуемые, российские плаватели наконец благополучно возвратились в свои гавани. Сохранение столь значительного числа храбрых, опытных матросов, во всяком случае для России весьма важно. Сенявин исхитил так сказать вверенные ему морские силы из среды неприятелей тайных и явных, и с честью и славой возвратил их Государю и отечеству.

Эскадра капитана Гетцена в Тулоне.

Капитан 1-го ранга Гетцен, принявший начальство над двумя кораблями “Св. Петр” и “Москва”, получил от вице-короля Итальянского Принца Евгения своеручное письмо и от французского министра морских сил Декре (Decres) официальное уведомление об объявленной войне Англии, и вместе с оным известием Император Наполеон, находившийся тогда в Падуе, предложил эскадре нашей для лучшей безопасности заблаговременно перейти из порта Ферайо в Тулон. Капитан Гетцен ожидал для исполнения сего предложения под твердотельного повеления от Высочайшего нашего Двора, и для скорейшего получения нужных [313] наставлений писал в С.-Петербург к Морскому министру П. В. Чичагову, в Вену и Париж к послам вашим князю Куракину и графу П. А. Толстому. Секретарь посольства Алек. Як. Булгаков, отправленный от Д. П. Татищева из Палермо в С.-Петербург с донесением о сдаче фрегата “Венус” Сицилийскому Правительству, имел повеление доставить сию новость командующему кораблями в порте Ферайо. Г. Булгаков отправился сначала в Каллиари, потом переехал на Корсику, и оттуда после 55 дней трудного путешествия морем на малых лодках и сухим путем верхом, в беспрестанной опасности от английских крейсеров и разбойников, наконец достиг порта Ферайо, и весьма кстати уверил капитана Гетцена о точном и совершенном разрыве нашем с Англией, князь Куракин на отношение капитана отвечал: что рапорты его в С.-Петербург отосланы и если будут какие Высочайшие повеления, то из Вены отправятся с нарочным.

В первых числах апреля 1808 года, получен Высочайший рескрипт, коим предписано капитану Гетцену с вверенным отрядом, как и всем морским силам, вне России находящимся, состоять в полном распоряжении Императора Наполеона и повеления его исполнять в точности и неукоснительно. Вместе с сим рескриптом министр морских сил Декре, прислал [314] предписание немедленно следовать в Тулон, а командующий там адмирал Гантом прислал бриг и шхуну с лоц-офицерами, в распоряжение капитана Гетцена, коему доставлены были французские сигналы и нужное наставление. В следствие сих повелений, на третий день по получении оных, отряд наш оставил порт Ферайо. Первые сутки штилевали у Ливорны, а в третьи по выходе из Ферайо, корабли с сильным попутным ветром, идучи по 20 вер. в час в виду английских 14 линейных кораблей, бывших не более 5 верст под ветром, прибыли благополучно в Тулон. Французский флот, стоявший на рейде, состоял из 13 кораблей, (в том числе были два стопушечных) 5 фрегатов и нескольких малых судов.

Корабли наши тотчас помещены были в линию и исправлены по возможности. (с 1-го января 1809 года все морские силы, находящиеся в портах французских, по особому соглашению должны были получать содержание от Французского Правительства, с прибавкой чего не доставало по нашему штату от нашего Адмиралтейства, но кроме двух кораблей, бывших в Тулоне, другие эскадры, находившиеся во французских портах, под разными предлогами от Французского Правительства, содержания не получали.) Главнокомандующий адмирал Гантом и вообще все его подчиненные делали в честь россиянам пышные угощения. Необыкновенное [315] к доселе не бывалое соединение российского флота с французским было, конечно, им приятно, и они при добром, ласковом обхождении расточали все угождения. Однако ж при малейшей перемене обстоятельств, обнаруживалось подозрение и действие политического барометра иногда возмущало взаимное согласие и уменьшало откровенность. Особенно сия перемена была чувствительна в 1809 году, когда возгорелась война между Австрией и Францией, и когда Наполеон потребовал в супружество эрцгерцогиню Марию Луизу. После сего все действия французского наружного учтивости были приемлемы в настоящем их виде. Долговременное пребывание в Тулоне, продолжавшееся 22 месяца, надежды на скорое возвращение в любезное отечество особенно, когда по ветхости кораблей наших, Французское Правительство многократно предлагало переменить оные своими новыми; страх, что, со данной власти команды наши разобьют по французским кораблям и отправят, Бог знает, куда; томление в неизвестности, недеятельная хотя и веселая жизнь, и наконец столь продолжительное удаление из отчизны, повергли многих в скуку и уныние.

Некоторые замечания, доставленные мне, одним из товарищей, бывшем в Тулоне, о устройстве или лучше недостатках французского флота, были бы очень [316] занимательвы и даже полезны; если бы не опасался я, что такое описание походить будет на критику в дурном расположении нрава написанную.... Довольно сказать, что французский флот выходит в море только для того, что бы бегать от англичан, а встречается для того, что бы спускать флаг.

Наконец, по уважении ветхости кораблей вовсе неспособных к продолжению службы, получено Высочайшее повеление от 29-го сентября 1809 года: по условленной всем вещам оценке сдать корабли Французскому Правительству, а экипажам возвратиться в Россию. Радостное сие повеление, не смотря на некоторые затруднения в сделках, при продаже кораблей встречавшиеся, было исполнено и в начале 1810 года команды обоих кораблей оставили Тулон. Адмирал Гантом отношением своим Гетцену свидетельствовал ему свое удовольствие и похвалил доброе и примерное поведение как офицеров так и нижних чинов. 1-го апреля команды прибыли в Маинц, а оттуда чрез Франкфурт в Веймар. Ее Высочество великая Княгиня Мария Павловна, удостоила мореходцев наших особенного внимания. Она сама встретила их и угостила русским столом. Зрелище необыкновенное для жителей Веймара, честь и счастье неожиданное для мореплавателей, путешествующих по суше! Удовольствие Великой Княгини, в [317] первый еще раз по отъезде из России видеть себя окруженной русскими, говорить с ними и вместе воспоминать о милой родине, конечно, было не малое. Его Величество Король Прусский в Беснове также почтил их милостивым вниманием. 17-го мая команды переступили на свою границу.

Шлюп “Шпицберген” в Порте Виго.

По выходе из Корфы в ночь с 26-го на 27-е сентября 1807 года, шлюп “Шпицберген”, при крепком ветре упал под ветер от флота у острова Маритимо. В продолжении октября месяца шлюп выдержал две жестокие бури и постоянно боролся с сильным ветром, наконец по недостатку воды принужден был 2-го ноября спуститься в Гибралтар. Гор, капитан английского 24 пуш. корабля Реванжа, прислал на шлюп офицера поздравить с прибытием и предложить услуги. С таким же приветствием приезжал на шлюп и капитан над портом. По отбытии его капитан-лейтенант Алек. Ром. Качалов, командир шлюпа, ездил благодарить капитана Гора и вместе с ним посетил губернатора генерал-лейтенанта Далримпля, который весьма вежливо предложил зависящее от него пособие.

6-го ноября шлюп вышел из Гибралтара, 10-го, у мыса Сант-Винцента встретился с фрегатом “Венус” и получив сведение, что [318] флот находится в Лиссабоне, 15-го ноября прибыл в устью Таго. Английская эскадра, состоящая из 7 кораблей, 2 фрегатов, и брига, лавировала у мыса Рока. Командующий эскадры контр-адмирал Сидней Смит прислал лейтенанта с объявлением, что Лиссабон им блокируется, и шлюп в реку войти не может. Капитан Качалов сам ездил к Сиднею Смиту; но он повторил ему невозможность соединиться с эскадрой, и позволил послать офицера к Сенявину, дабы получить от него повеление куда идти. На другой день, когда мичман Завалишин на лодке отправился на корабль “Твердый”, Сидней Смит прислал на шлюп несколько провизии и уголья. 17-го ноября португальский флот вышел из Лиссабона. Смит салютовал Принцу Регенту со всех своих кораблей, ему ответствовано было с одного корабля и брига. В ночь поднялась столь жестокая буря с юга, что шлюп за пасмурностью и дождем на другой день не видал уже соединенных флотов. Шторм продолжался трои сутки, на шлюпе изорвало все паруса, руль повредился и в водорезе открылась опасная течь; к счастью на четвертый день ветер несколько стих и 25-го ноября при противном ветре и великом волнении шлюп успел войти в Вигской залив.

Испанское начальство, взяв честное слово с капитана, что на шлюпе нет [319] больных, от карантина освободило. Губернатор Виго, бригадир Дон Никола Майо, принял Качалова очень вежливо. Взялся отправить бумаги к Сенявину в Лиссабон, к барону Строгонову в Мадрид и предложил для исправления повреждений перейти далее в залив, в порт Родонделло к местечку Портела. Шлюп салютовал крепости из 13 пушек а с оной ответствовано из 14. На рейде стояли 5 испанских кораблей: Сант-Яго, Л'Америк, и Сант-Яго де-Спанья, фрегат Сабина, 6 канонерских лодок и французский корабль “Атлас”, с коего салютовали шлюпу из 21 пушки, ему ответствовано равным числом. После взаимных посещений испанцы с усердием предложили свое пособие, отпустили провизии и прислали своего корабельного мастера для починки шлюпа, в коем, кроме руля и водореза, открылись многие другие повреждения..

1808 год: 21-го мая народ присягал Фердинанду VII, и объявлено было общее вооружение против французов. Галиас, капитан корабля “Атлас”, после тщетных переговоров принужден был без сражения сдаться военнопленным. 23-го июля в Виго праздновали союз Испании с Англией и Португалией. Весь день слышны были клики “да здравствует Фердинанд! Да здравствует Испания!” 2-го августа пришел на рейд английский фрегат Диана, капитан оного Грант приезжал на шлюп с посещением. В день [320] тезоименитства нашего Императора испанские корабли и крепости салютовали следуя шлюпу. 15-го сентября получено от адмирала Сенявина уведомление, что он с эскадрой отправился в Англию, а шлюпе предписывает впредь до перемены обстоятельств оставаться в Виго. 20-го сентября Гавкинс, капитан английского фрегата Минервы, хотел ночью напасть на шлюп; но испанское начальство объявило английскому капитану, что Императорский шлюп находится под покровительством испанского народа — и смелый капитан принужден был отказаться от своего намерения. 1-го октября лейтенант князь Путятин отправлен с депешами к министру в Мадрид. Барон Строганов, исходатайствовав от Испанского Правительства повеление починить и снабдить шлюп нужным, отправился 23-го октября в Триест. Еще до отъезда министра, выдачу провианта прекратили, и хотя Качалов ссылался на повеление князя Мира, но губернатор Туйской провинции отвечал, что он не имеет никаких средств исполнить предписание Его Светлости, а предлагает двух купцов, которые на слово будут отпускать съестные припасы с тем, что им неукоснительно будет платиться наличными деньгами. 16-го ноября на 145 транспортах прибыли в Виго английские войска, которые тотчас были высажены и выступили в поход. 29-го декабря контр-адмирал Самуель [321] Гуд, приняв на эскадру свою, состоявшую из 7 кораблей, 2 фрегатов и 305 транспортов, отступившие английские войска, поспешно отправился в море.

1809 год. 2 января, по недоверчивости, изъявленной английским адмиралом Гудом, что шлюп может вспомоществовать французам к занятию Редонделлы, комендант города Виго и губернатор провинции Туи, предложил Качалову перейти под батарею Капо-де-Алайе. Капитан Качалов, оставшись на том же месте и приготовясь на всякой случай к бою, отвечал испанскому коменданту; что он, по существующему союзу между Россией и Испанией, не примет никакого участия в действиях французов; что он, находясь в испанском порте, будет наблюдать строгий нейтралитет и притом один шлюп не может подать никакого основательного подозрения для английского флота. 12 января народ в Редонделле и Ранди возмутился. Комендант Виго, дабы избежать могущей от черни по следовать неприятности, вторично предложил, чтобы шлюп перешел в Виго под крепостные пушки; но по приближении французских войск, народ, скоро усмирился и шлюп по-прежнему остался в Редонделле. 19 октября, при появлении небольшого отряда французской конницы, вооруженные поселяне разбежались и Виго со всеми крепостями занята была без сопротивления. [322]

25 января. Французский дивизионный генерал Барон де Бель приезжал на шлюп: ему салютовали из 9 пушек, и генерал сей взял на себя отправление рапортов в Россию. 28 января маршал Сульт, проходя Виго, прислал своего адъютанта предложить все роды пособий, каких в самом деле он не имел. Народ, оправившись от первого страха, снова вооружился, французы, бродя по окрестностям для усмирения, скоро сами должны были думать о своей безопасности. 5 марта жители Виго взбунтовались, французы по упорном сражении были выгнаны из города и осаждены в крепости. На другой день английский фрегат “Венус” пришел для блокады оной. Капитан сего фрегата Крафорт прислал на шлюп от вице-адмирала Берклея, главнокомандующего английского флота, объявление, что между Россией и Англией открыты переговоры о мире. 7 марта Шалот, комендант крепости Виго стесненный со всех сторон, просил Капитана Качалова снабдить его для 300 человек на 10 дней провиантом, обещая, что Король Испанский (Иосиф) и Император Наполеон за такую помощь вознаградят его с сродною им милостью. Положение шлюпа в сих обстоятельствах было крайне опасно, ни денег, ни провианта негде было получить, только благоразумная предосторожность Капитана Качалова могла избавить экипаж от погибели. Он отвечал Шалоту в [323] следующих выражениях: “со времени моего сюда прихода, я не получил от Правительства моего никакого повеления; поэтому и не знаю в союзе ли мы с вами. Требуемый вами провиант превосходит количество, нужное для содержания моего экипажа на три месяца; я имею оного только на один; и посему помочь вам в бедственном положении никак не могу, паче потому, что не сохранив должного нейтралитета в рассуждении Испании, подвергну себя опасности быть взятым англичанами, которые по уважению тех же прав нейтралитета доселе меня не беспокоили. Не огорчитесь отказом и верьте, что во всяком другом случае за удовольствие бы себе поставил быть полезным вашему Королю и Императору”. 15 марта патриоты, в числе 4000, подкрепленные 200-ми регулярных солдат, напали на французов, которые, дабы избегнуть неистовства черни, сдались двум английским фрегатам, и на другой день были перевезены на купеческие суда, стоявшие в Виго.

18 марта испанский губернатор Бернардо Ровзалец просил снабдить его некоторым количеством сухарей, порохом, пушками и ружьями. Капитан Качалов, дабы и впредь отклонить такие не совместные с нейтралитетом требовании, дал заметить губернатору, что настояния его показывают наклонность к разрыву согласия, доселе счастливо сохранившегося. “Если же, писал он между прочим, [324] союз между Россией и Испанией прерван, я если вам то известно, то прошу о сем меня уведомить”. В продолжение осады Виго, многие знаменитые испанцы, в том числе и преждебывший министр внутренних дел, генерал-лейтенант и Канонин монастыря св. Иакова Дон Педро Окуньи, опасаясь неистовства черни, искали убежища на русском пмюпе, были приняты и сохранены. Кинлей, капитан английского фрегата Лайели, также прислал на шлюп двух особ, уверив при том, что он от своего начальства имеет повеление почитать российский флаг дружеским. По успокоении народа, когда малые французские отряды, бродившие в окрестностях, были истреблены, благородный Гонзалец именем центральной Юнты подтвердил, что народ испанский во всяких обстоятельствах будет почитать русских своими друзьями и благодарил за покровительство, данное на шлюпе именитым особам. Но такое доброе согласие скоро было нарушено следующим происшествием: до освобождения Виго французский аббат был принят на шлюп в звании переводчика и с ведома Испанского Правительства оставлен в распоряжении капитана Качалова. — Не смотря на ненависть народа к французам, аббат, полагаясь на то, что он в русской службе, осмелился показаться в городе. Чернь тотчас его окружила и схватив представила губернатору, который с трудом мог его избавить от [325] смерти и возвратить на шлюп. На другой день в городе распространился слух, что на русском шлюпе хранится сокровище, принадлежащее французам и скрывается опасный шпион. Губернатор Гонзалец, для предупреждения своевольства черни, от которой зависела защита отечества, требовал, что бы аббат был перевезен на английский фрегат. Капитан Качалов принужден был выдать аббата, уверив, что у него ничего нет принадлежащего французам, и народ, готовый в возмущению, успокоился. В сие время снабжение экипажа съестными припасами было почти невозможно. К счастью сыскался добрый и честный купец Абелаира, который сам вызвался на кредит доставлять нужное и не смотря на все затруднения слово свое сдержал как благородный и бескорыстный испанец.

2-го апреля проходящий отряд французских войск, числом до 4.000, сжег Редонделлу. Поселяне дрались отчаянно. 18 сего же месяца французы в большем числе покушались взять Виго, но были с уроном отбиты. 30 апреля прибыли в город 5000 чел. регулярного испанского войска; французы также усилились в окрестностях. В продолжении мая месяца сражения не прекращались; пожары не угасали; наконец французы, совершенно разбитые, принуждены были с малыми остатками отступить и в начале июня военные действия в окрестностях Виго кончились; [326] провинция Туя и другие соседственные области от ига французов были освобождены. В продолжении военных действий, разными требованиями испанских начальников капитан Качалов был поставлен в самое неприятное положение. 12 мая, отказ Вигскому губернатору в порохе и двух пушках для защищения моста, ведущего к городу, где были три раза самые упорные сражения, огорчило испанцев; поэтому они и искали случая поддержать свои требования сильным предлогом. Капитан фрегата Ифигении Жуан Корранзо 26 мая, известив о объявлении войны России против Франции и об одержанной австрийцами победе над Принцем Евгением в Фриуле, предложил, чтобы капитан шлюпа принял участие в защищении Виго против французов.

— Согласие, — сказал он в своем письме, — уверит меня в вашем хорошем расположении к Испании, под покровительством коей вы столь долго находитесь; отказ же приму за неприязненное намерение.

— Со времени моего сюда прихода, — так отвечал Качалов, — не получал я от Правительства моего никакого известия о возобновлении дружеских связей с Англией и о разрыве мира с Францией. Вы конечно, судя по своей службе, не можете не согласиться со мною, что я ничего не могу предпринять, не дождавшись точного повеления от моего начальства. Повеления сего ожидаю с нетерпением; надеюсь, что оное вскоре будет ко [327] мне прислано, и тогда с большим удовольствием готов буду по моей возможности противостать общему нашему неприятелю.

Все подобные сим требования происходили от крайней нужды в порохе, пушках, а часто и в провизии. Должно отдать справедливость Испанскому Правительству, что оно было столь великодушно и снисходительно к российскому флагу в такое время, когда мы были в союзе с Францией, и хотя наш посланник оставил Мадрид, но оно не переменило своего поведения. Конечно, иное Правительство не потерпело бы и одного дня в своем порте такого союзника, который, будучи друг его неприятелям, не хочет принять никакого участия в его делах. Испанское Правительство всегда отличалось особенным благородством. Политика его Двора всегда была самая праводушная. Вот тому пример: в 1796 году, английские крейсеры еще до объявления войны взяли два испанских фрегата, шедших из Америки в Кадикс с золотом и серебром; все испанские суда, бывшие в Англии, были арестованы напротив того английские суда, бывшие в портах испанских, были отпущены и собственность английских купцов объявлена неприкосновенной.

По восстановлении совершенной тишины в окрестностях Виго, Опортский консул доставил на содержание экипажа шлюпа 37.0000 испан. талеров. С сего времени, но [328] претерпении многих беспокойств и недостатка, по крайней мере, со стороны продовольствия были наши люди обеспечены. В конце года капитан Качалов выдержал последнее нападение испанского начальства и с сего времени оставлен был в покое на прежнем нейтральном положении. Вот письмо капитана испанского корабля Геро, от 11 декабря.

Государь мой!

“Король, мой Государь, определил, чтобы шлюп, вами командуемый, был задержан. Во исполнение сего высочайшего повеления, дивизионному моему адъютанту приказано принять от вас порох и сгрузив оной на канонерскую лодку свезти на берег, яко единственный обряд в подобных случаях. Шлюп ваш имеете разоружить. Впрочем вы можете подымать свой флаг, офицеры и экипаж могут остаться на шлюпе и пользоваться совершенной свободою. Доброе ваше поведение, опытом дознанное, заслуживает всякое с нашей стороны внимание и облегчение. Имею честь быть готовый к услугам”.

Томас Ромари.

Милостивый Государь!

“Письмо ваше от 11 (23) декабря, коим вы предлагаете мне разоружить Императорский [329] российский шлюп, под моим начальством состоящий, я имел честь получить. Позвольте мне г. Капитан вам заметить, что дурное состояние, в котором шлюп находится и война, еще продолжающаяся с Англией, ее позволяют мне, без точного повеления моего Правительства, выйти из сего порта. Даю вам честное слово, что не виду отсюда не дав вам о том знать; повеление ваше выгрузить порох исполнить не могу; ибо сие послужит пятном Императорскому флагу, который честь мне повелевает защищать до последней капли крови. Надеюсь, что вы не принудите меня к к предосудительному поступку; уверяю вас, что я не переменю моего поведения и буду вести себя согласно с дружбой и союзом, существующими между нашими высокими Дворами. Имею честь быть и проч.”

Алексей Качалов.

Испанский капитан, как видно из последствий, не имел повеления от Правительства задержать шлюп пленным; но имел только нужду в порохе, для получения которого употребил сию хитрость.

1810 и 1811 годы прошли в совершенном бездействии. Столь долгое отсутствие из отечества, неизвестность, чем кончится такое неприятное положение, беспрестанная опасность быть взятым англичанами [330] или испанцами и наконец неполучение из России в продолжение четырех лет никакого повеления, были достаточными причинами к скуке. Смерть священника лишила и последнего утешения веры. Почтенный старец, чувствуя свой конец, решился исповедаться у Баталера (помощник комиссара, имеющего смотрение за съестными припасами); причастившись св. тайн, он вздохнул, прижал к груди сосуд и умер как праведник (его звали Петр Андреев). Капитан Качалов посылал в город Тую офицера просить тамошнего епископа, чтобы позволил похоронить священника в монастыре или при другой какой церкви, и приказал бы своему духовенству совершить обряд погребения с должной честью. К сожалению ответ епископа был недостоин его сана. Он отказал в погребении священника по той единственно причине, что покойный не признавал власти Папы и не был в зависимости его Святейшества. Такой отзыв показывает, до какой степени суеверно испанское духовенство; но впрочем нетерпимость Римской Церкви к другим везде такого же. По необходимости обряд погребения совершил, как умел, тот же Баталер; тело погребено было на особом кладбище, отведенном для прежде умерших матросов. [331]

В 1811 году по осмотре шлюпа испанским мастером, присланным из Ферроля, оказалось кильсон и внутренняя обшивка совершенно сгнили, из 64 шпангоутов 64 найдено негодных; посему мастер и отказался, чинить шлюп как уже более к службе неспособный. В начале 1813 года получены из России первые бумаги, и капитан-лейтенант Качалов, по высочайшему повелению объявил себя капитаном 1-го ранга. Наконец к неизъяснимой всех радости 21 июня получено повеление отправиться в Россию. В тот же день шлюп перешел из Портелло в Виго и начал готовиться к отъезду, 5-го июля в доме и в присутствии губернатора и других чиновников шлюп придан с аукционного торга за 10.000 испанских талеров. 16-го июля на двух купеческих судах, нанятых нашим консулом Дубочевским в Лиссабоне, экипаж отправился в Россию.

Таким образом флот наш, по заключении Тильзитского мира лишенный сообщения с Россией, без надежды на помощь, оставленный посреди неприятелей и ложных друзей, стремившихся явно и тайно к уничижению чести и славы нашей, счастливо сохранен. Одна часть флота, в виду врагов, повелевающих морями, благополучно достигла союзных гаваней; другая, состоящая из кораблей, многими сражениями и [332] долговременным плаванием расслабленных, в поздних днях грозной осени, бурей разбита, и видимо рукою Божией спасена. После того стесненная неприятелем, превосходным в силах и средствах, и столь же друзьями, как и врагами угрожаемая, благоразумной осторожностью и твердостью духа главнокомандующего из опасности, как из пламени, исхищена; ни один корабль не достался в руки неприятелю; все экипажи, опытом и храбростью изведанные, трудами и заслугами отечеству драгоценные без потери возвратились в Россию. И наконец, Правительство наше за старые неспособные в службе корабли, которые в своих портах долженствовали бы сгнить без пользы, получило чрез продажу оных за границей такую сумму, на которую у нас можно построить новые корабли.

КОНЕЦ.