БРОНЕВСКИЙ В. Б.

ЗАПИСКИ МОРСКОГО ОФИЦЕРА

В продолжении кампании на Средиземном море под начальством вице-адмирала Дмитрия Николаевича Сенявина

1808 год.

На пути от Палермо до Триеста. Нечто о Мессине.

При тихом ветре и пасмурной погоде оставили мы Палермо. Обширный город сей, в некотором от него удалении, представляется в наилучшем виде. Гавань, наполненная кораблями, великолепные здания, обнесенные стеною, вид и все окрестности столицы, в 10-ти милях от оной, имеют прекраснейшее положение. К вечеру мы проходили остров, Устику, напоминающий смелость Варварийских разбойников и слабость Неаполитанского правительства. Корсеры обыкновенно приставали к сему острову, на коем есть солдаты для стражи и небольшая крепость для охранения солдат; не смотря на сие до водворения англичан в Сицилии, алжирцы безнаказанно брали суда в самой гавани Палермской.

Ночь была прекраснейшая, мы плыли с попутным ветром и располагали завтра быть в Мессине; но небо определило иначе и море также. При рассвете, 13-го апреля, когда находились мы между Липарскими островами и Сицилией, ветер сильный и противный развел большое волнение, горизонт покрыт был мрачными тучами; мы лавировали у острова Липари, где, как говорят, Эол заключил в пещеру ветры; но в этот день они были на свободе. Шкипер наш, подойдя весьма близко к берегу от прибоя волн, не успел [177] поворотить против ветра (чрез оверштаг) и спускаясь по ветру чуть не посадил судна на камень. От неудачи сей, шкипер потерял голову: кричал, суетился и не знал что делать; матросы его вынесли la Madonna (образ Богородицы), поставили ее к мачте и начали молиться о прекращении бури; но в самом деле ветер был не так силен; неловкость матросов и торопливость шкипера были причиной напрасного шума. Капитан наш прогнал шкипера в каюту, итальянцев его оставил молиться, а своим матросам приказал отправлять должность. К полудню ветер отошел, сделался попутный, и мы, смотря то на одну, то на другую сторону, наслаждались скорым ходом, и с удовольствием глядели на снежную пену, которая клубилась и клокотала вокруг судна. К вечеру ветер начал уменьшаться, мы шли вдоль зеленеющегося берега Сицилии. На одной стороне мелькали города, деревни и монастыри, а с другой синелись Липарские острова, из которых четыре извергали дым, наподобие курильниц, поставленных на гладком столе. Ночь была темна, но тиха и приятна. Стромболи изредка выбрасывал пламя. Вид сей представлял взору такую картину, для изображения которой трудно найти художника. Извержение огнедышащей горы делает сильное впечатление в том, кто еще не привык к оному. Непонятно тому покажется, как итальянцы [178] могут шутить и весело петь близ оных. Что может быть в природе ужаснее землетрясения? Твердейшего гранита горы, коих вершины в облаках, до основания разрушаются, переменяют вид и даже место, а человек, сия персть земная, не смотря почти на ежегодное разрушение вокруг его распространяемое, бодрствует против всего, и близ таких гор спокойно наслаждается жизнью. Должно согласиться, что ничего нет храбрее привычки.

14-го апреля. Когда мы вошли в Мессинский пролив и находились посреди пучин, ветер, бывший до сего времени довольно свеж, вдруг уменьшился. Наше судно, держась ближе к Фаро, успело обойти косу благополучно, другое же, на коем находился лейтенант А. М. Мельников с половиной экипажа, попало в самый сильный водоворот, и было выброшено на Калабрский берег. Французская батарея, построенная на сем берегу, не смотря на то, что на судне подняты были российский и белый переговорной флаги, открыла огонь сначала ядром, потом картечью. В защиту нашего судна, англичане начали стрелять из одной пушки большего калибра, поставленной у маяка Фаро; каждое ядро из оной падало прямо на французскую батарею. Таким образом, союзники приняли нас, как врагов, а неприятели, уважая переговорной флаг, защищали как друзей. Оставляю всякому судить, что мы при сем чувствовали. Хотя [179] судно стояло уже на мели и следовательно было во власти французов; но они стрелять не переставали; поэтому капитан Андреянов послал на шлюпке лейтенанта Насекина для объяснения с французами. Лейтенант, не смотря на ружейный и картечный огонь, пристал к берегу и тогда с батареи перестали стрелять. Французский офицер, командовавший батареей, извинялся, что он третей дивизии наш флаг почел английским. Прекрасное извинение! Судно повреждено было в мачтах, два итальянских матроса, спрятавшиеся в трюм, были там убиты ядром; а из наших, стоявших на палубе ни одного не убито и не ранено.

Прибыв в Мессину, капитан послал меня с письмом к английскому генералу, командующему гарнизоном и крепостью, просить, чтобы позволил послать несколько лодок для снятия судна с мели; если же сие окажется невозможным, то команду нашу перевести в Мессину, откуда для отправления в Триест нанять другое купеческое судно. Я приехал сначала на брандвахту. Капитан брандвахтенного фрегата сказал мне, что он не имеет еще повеления пускать нас на берег, что он для испрошения сего, сейчас едет к генералу и может пакет от капитана нашего вручит ему и немедленно доставит ответ. Английский капитан вскоре возвратился и объявил мне, что генерал охотно согласился [179] удовлетворить все наши желания; но сомневаясь, чтобы французы также благосклонно приняли наше предложение; ибо они, не уважая ни какого флага, берут все суда, какие по несчастью течением бросает на их берег; находил за необходимо нужное отобрать наперед мнение французского генерала, командовавшего авангардом в Реджио; и если капитану нашему угодно для сего сношения послать своего офицера; то, для перевоза его в Реджио, будет дана лоцманская лодка. Лейтенант Насекин в тот же день был отправлен и 18-го апреля возвратился с неблагоприятным отзывом. Французский генерал не хотел верить, что бы англичане с добрым намерением оказывали нам свои услуги; и думал, что за такое снисхождение, они, когда оба судна будут в Мессине, задержат оные и нас возьмут в плен; и что он сам собою не может решиться на удовлетворение просьбы нашего капитана. Курьер, посланный в главную квартиру, в Козенце бывшую, привез следующее решение главнокомандующего генерала французской армии: “Австрийское судно задержать, людей же наших, на нем находящихся, отправить чрез Неаполь, Рим и Анкону в Венецию, где стоит наша эскадра. Для сопровождения дать французского офицера, коему приказать, по требованию лейтенанта Мельникова, доставлять все нужное. Всем неприятном для нас обстоятельстве, открывается некоторым образом причина [180] действий и поступков англичан и французов. Ненависть сих двух наций, конечно происходит от самолюбия и соперничества. Кто много думает только о себе, тот не может быть справедлив к другому, и вот причина, вот источник довольно мутный ненависти унижающей оба народа. Англичане винят французов; французы бранят англичан; и те и другие и правы и виноваты. В некоторых, однако ж, случаях должно оправдать англичан; они иногда уважают права народные и бывают вежливы; французы, подражая Наполеону, пренебрегают всеми уставами и бывают вежливы только на словах.

Едва мы вошли в гавань, как граф Кауниц (сын министра), австрийский посланник при Сицилийском Дворе, первый посетил нас и предложили свои услуги. Капитан с благодарностью оные принял; ибо хотя и оставался в Мессине наш консул Манзо, но он будучи частным лицом не смел к нам показаться. На другой день мы сами отыскали его квартиру, у него денег не было, и помощь графа была очень кстати.

Приготовление французов сделать высадку на Сицилию, остановило торговлю. Английские купцы были в великом беспокойстве. Некоторые из них колониальные свои товары продавали за бесценок; другие, более дальновидные, скупали оные, и не обманулись [181] в расчете. Наполеон делал великие приготовления на Калабрии для покорения Сицилии, точно с той же целью, как после Амиенского мира, из Булони, не имея корабельного флота, на канонерских лодках (быть может и на воздушных шарах) хотел высадить войска в Англию и вдруг со всей армией обратился на Австрию; и Сицилия была также только отводом для нападения на Испанию.

Иждивением и трудами англичан, все укрепления Мессины ныне приведены в лучшее состояние. Вместо прогулки, я пошел осматривать порт и крепости. Гавань Мессинская (смотри карту) подобная ковшу, есть наипрекраснейшая по местоположению, безопасная по удобности и конечно может почесться из числа лучших на свете. Против Палацаты, составляющей полкруга, закрепившись канатами за набережную, стоят военные и купеческие корабли. Грунт повсюду ил, глубина близ берега к городу от 8 до 55, по среди же гавани простирается до 60 сажень, узкая песчаная коса (баснословные греческие писатели повествуют, что Сатурнова коса, упав на сие место, начертила сию фигуру), загибающаяся против набережной также в полкруга, образует обширной бассейн с [183] единственным входом шириною в 220 сажен. Пучина Харибды, сильным своим течением иногда затрудняет вход в гавань; но корабли могут останавливаться и вне оной, имея только одну осторожность, а именно, когда положат якорь, тотчас должно укрепиться канатами за берег; ибо с оного ветры дуют сильными порывами. Карантинное здание по назначению своему построено в удобном месте; оно соединяется с косою подъемным мостом. Мессинской фарос (маяк), зажигаемый каждую ночь, поставлен для показания плавателям отмели Танхдон, которой крайне беречься должно, потому что Харибда, здешними жителями Гарафаро называемая, действует в сем месте весьма сильно, укрепления с морской стороны составляют сильную защиту; но с сухого пути, хотя город обнесен стеною и сухим рвом, а на горе построена цитадель, не может однако ж выдержать порядочной осады.

Мессинцы почитаются в Италии за наилучших плавателей в искусстве сем, они достигли до невероятности. Мальчики на глубине 30 сажен, ныряя, достают устрицы со дна моря. Здесь рассказывают про некоторого Коласа, уроженца сего города, будто бы он мог ходить по морскому дну против течения, мог ловить рыбу и несколько дней мог плавать, не выходя на землю, от чего и прозван был рыбой. Если бы [184] происшествие сие не утверждено было многими Сицилийскими писателями, то оное можно бы почесть за басни греческого воображения. Король Фридрих, посещая Мессину, желал быть очевидным тому свидетелем. Колас учинил два опыта, и своим долгим пребыванием под водою, привел зрителей в изумление. Любопытство Короля стоило наконец бедному Коласу жизни: Фридрих, желая наградить его, приказал большую золотую чашу бросить в самую Харибду. Колас нырнул и погиб.

Окрестности Мессины очень приятны; кругом города видны прекрасные гулянья. Дороги в Палерму и Таормины обсажены тенистыми деревами. Возвращаясь из Цитадели в город, взошел я на вершину одного холма, и остановился, дабы насладиться прелестным видом, оттуда открывавшимся. Город был под ногами. Пролив представлял глазам величественную реку, между двумя хребтами гор медленно текущую. Оба берега покрыты тучными нивами, виноградниками, городами, селами, монастырями и двумя красивыми фаросами. С каждой стороны зрение ограничивается высокими горами, одетыми плодоносными рощами. Все поля, луга и холмы около Мессины покрыты тучным трилиственником, душистыми растениями, кустарниками роз и других цветов которые наполняют воздух приятнейшим благовонием. В самой гавани нет того [185] неприятного запаха, от морской воды происходящего, который о многих приморских городах беспокоит обоняние. Сильное движение воды в проливе, конечно, тому причиною.

Проходя городом, я зашел в одну старую готическую церковь, что на площади, где стоит монумент Карла III, отца нынешнего Короля Фердинанда IV. Церковь сия украшена греческой мозаикой, очень посредственного вкуса, а несколько статуй кажется нынешнего дела и довольно изрядны. На мозаическом полу проведена полуденная линия, разделенная на знаки зодиака, и числа. В стене церкви пробит узкий прорез, лучи солнца, проникая в оный и досягая полуденной черты, показывают вместе месяц, число и истинный в Мессине полдень.

В Италии, каждый город имеет особенный свой церковный праздник. Мессина отличается торжеством, отправляемым в день Успения, 15-го августа. Один из моих сослуживцев быль очевидцем сего странного обряда; я предлагаю здесь его замечание. На горе, в конце большой улицы, сооружается деревянная машина в виде конуса, вышиною в 7 сажен. Основание машины утверждено на катках, к которым приделаны шестерни, обращающие нижний круг, а за ним и все другие круги на одной оси с нижним укрепленные. Машина украшается померанцовыми ветвями, цветами в [186] горшках и разноцветными бумажками. До ста мальчиков, в белой длинной одежде с привязанными на плечах крыльями, представляющие ангелов, садятся между цветами на горизонтальных колесах, изображающих небесные круги. На верхнем круге, над хором херувимов, старец в пурпуровой одежде с подделанной седою бородою представляет Вседержителя; подле него сидит юная дева, облеченная в драгоценные ризы, какие у нас пишут на образах Богородиц; девица, представляющая главное лице, Божию матерь, должна быть прекрасна и непорочна; и для сего избирается девица десяти или одиннадцати лет из бедных. Народ, сколько может поместиться на улице, взявшись за веревки тащит машину под гору к соборной церкви. Лишь только машина тронется, круги начинают двигаться: представляющее ангелов, одни поют, другие едят апельсины, иные резвятся, а большая часть, закружившись, засыпают. Пушечная пальба возвещает начало процессии, народ теснится на главной улице, по коей везут машину; набожные бросаются ниц на мостовую, и машина чрез них проезжает. Из окон домов вывешивают разноцветные шелковые покровы, женщины осыпают цветами машину: она представляет вид огромного движущегося замка, занимающего всю ширину улицы. Процессия сия останавливается на каждых ста шагах; народ обращается [187] к сидящей наверху девице и становится на колени. Оркестры музыки играют в сие время гимны в честь Богородицы. По окончании обедни, когда девица выходит из церкви, отдается ей честь залпом из маленьких мортирок, называемых Maсколи; она ходит потом по всем церквам и домам, где дарят ее деньгами или вещами на приданое. В сей день девица имеет право освободить преступника, хотя бы он приговорен был к смерти. Сия девушка вздумала посетить и русские корабли. Хотя таковое посещение и запрещено Петром Великим, однако ж, ей не можно было отказать, и она получила в подаяние гораздо более, нежели другие предшественницы ее в прежние годы. По сему сопровождавшие ее говорили: “наша Богородица счастлива, что Русские пришли ко ее празднику”. На другой день два бумажных великана прогуливаются по городу. Один из них представляет мужчину, другой женщину в престранном наряде. Народ, а более женщины кланяются в землю сим бумажным куклам. О происхождении сего обряда сказывают следующее: когда граф Рожер завоевал Сицилию у сарацинов, в то время находился в Мессине начальник оных с женою исполинского роста, весьма любимый народом. В честь им установлена сия процессия. Непостижимо, как в католической земле позволяют [188] народу такие шалости; но везде свои обычаи, их осуждать не можно.

19-го апреля. Оставив Мессину и обойдя мыс Спартивенто, мы держались близь берега. Ветры были тихие, погода приятнейшая. Этна три дня была у нас на виду; над ней неподвижно стояло густое облако дыма. Крупные и высокие Калабрские горы с обожженными вершинами, касающимися облаков; дикие скалы, нависнувшие над морем; скаты гор и долины, между ими заключенные, покрытые зеленью, плодоносными дубравами, виноградниками, замками, селениями, монастырями и крепостями, разнообразя местоположение, представляют попеременно веселые и грозные виды. Природа является здесь во всем своем великолепии и богатстве и посреди ужасов своих нравится взору; но жить в сих эдемских садах совсем другое дело. Признаюсь, я чувствую великое отвращение от здешних землетрясений, и можно ли спокойно оставаться на такой земле, которая почти беспрестанно трясется под ногами? С чем можно сравнить опасение быть раздавленным собственным домом?

23-го апреля прошли Отранто и вступили в Адриатическое море. Поскольку ночью ветры дуют здесь с берегу, то держались мы к оному как можно ближе. Тихая ночь при полнолунии делала плавание наше [189] очень приятным. Судно, движимое легким ветерком, наполнявшим верхние паруса, плыло, и утихающие огоньки в хижинах набережных селений мелькали, появлялись и исчезали. Иногда подходили мы так близко к берегу, что слышен был говор людей. Матросы наши, от бездействия, собравшись на палубе в кружок, пели заунывные песни. Печальные звуки оных, сливаясь с тихим журчанием воды, производимым бегом судна, напоминали мне о милой родине. Кому неприятно, знакомыми звуками, простыми выражениями народных песней, переноситься в отечество и на минуту забывать разлуку с оным?

В полночь я сошел вниз, но от жары и духоты не могши уснуть, скоро вышел на верх. Кто привык плавать на военном корабле, тому на купеческом судне очень не понравится. Первый уподобить можно большому дому, имеющему все удобности и выгоды; второе, низкой хижине, где тесно, грязно и все бедно. К утру 24 апреля ветер немного посвежел. Волны, то взбегая на берег, то сливаясь с оного, шумом своим напомнили нам, что мы должны несколько от берега удалиться. Алый блеск зари открыл пред нами прекрасные виды. На востоке сумрак уступал свету; небо горело пурпуровым огнем. Море было гладко, как, зеркало; на западе близь нас, виден был низменный берег, покрытый [190] красноватым песком. Мы проходили Бриндизи, облака дыма выходя из труб прямым столбом, клубились вверх. Туман лежал на отдаленных полях; но лишь солнце показалось на горизонте, вид сей начал изменяться. Земные испарения и теплота верхних слоев морской воды, восходя в окружающий ее холодный воздух, подымались к небу легким прозрачным туманом. Золотые лучи солнца, проникая туман, расширялись; свет увеличивался, пары исчезли и по мере возвышения солнца, как сквозь флеровой завес, отдаленные предметы постепенно освещались и мрак уступал свету, и наконец, весь берег открылся в настоящем виде.

Под всеми парусами, тихо, незыблемо плыли мы, извиваясь близь берега, то обходили мыс, то входили внутрь небольшого плеса. Неаполитанское Королевство со стороны Адриатического моря представляет взору обширную равнину, разделенную полями и лугами. Цепь Апеннинских гор синеется вдали. Провинция Пулия, которую мы проходили, очень плодоносна; из нее отпускается большое количество пшеницы. С великим нетерпением желали мы видеть Бар, где почиют мощи Чудотворца Николая. Небольшой городок сей мы проходили очень близко. В честь великого угодника, как покровителя плавателей, мы сделали три [191] выстрела, в монастыре отвечали на наше приветствие звоном колокола; итальянцы пали на колена, все наши матросы также молились. Мы очень жалели, что не могли остановиться, дабы отслужить святому молебен. За Баром беспрестанно встречались селения и города, места классические и любопытные; но ветер довольно освежел, и мы только глазами мерили город Канны, где гордые римляне были разбиты славным Аннибалом. Долина, где было сражение, ныне называется кровавое поле (Pezzo di Sangue); у Манфредонии равнина оканчивается горою Сан Анжело, которая по высоте своей очень издалека открывается и служит мореходцам лучшей приметой для определения места на карте.

Из Сифантского залива, что у Манфредонии, мы пошли поперек Адриатического моря. Миновав ос. Пелагос, переменили путь к северу и, пройдя между островами Сант-Андрея и Лисса, стали держать вдоль Далматского архипелага. Остров Помо, лежащий посреди моря, по виду и положению своему заслуживает особенное внимание. Когда море тихо, он открывается небольшим плавающим шаром, а по приближении к нему показывается похожим на яблоко. Он находится к северу от Сант Андрея и к западу от Лезино (Лезина древле назывался Фария (Pharia): на нем родился Димитрий Фалерский) [192] в равных расстояниях по 30-ти итальян. миль; на многих картах означен далее или ближе сего; поэтому в пасмурную погоду и ночью крайне беречься должно, дабы не найти на него. Острова Короната, Гросса, Премеда, Санего, Юния и Оссеро (Оссеро; некоторые древние географы называют Абсиртиум (Absyrtium), и производят имя сие от Абсирта, брата Медеи, которая, дабы убежать от отца своего, за ней гнавшегося, убила на сем острове брата, и раздробленные члены его разбросала по дороге), с моря представляют одни голые камни, изредка видна на них зелень и признаки обиталищ. Для кораблей нет в них пристаней, но для малых судов весьма много. На сих-то островах в древние времена жили либурнийцы, кои на своих легких лодках прославились морскими разбоями. Страбон повествует, что нравы сих либурнийцев и вообще всех иллирийцев не различествовали от других варваров; они сражались подобно готам, были очень храбры и долго сопротивлялись римлянам. Когда сии принудили их перейти на твердую землю в Далмацию, а потом далее в горы, то они для пропитания своего занялись земледелием. Наиболее обрабатывали виноград, а из овса делали крепкое пиво, называемое Сибая. От сего-то император Валенций, родом иллириянин, в насмешку назывался Сабаярус. [193]

Проходя Поло, (что в Истрии) близь коей еще видны остатки Римского театра, мы встретились с английским тендером (малое военное судно с одной мачтой), блокирующим Венецию. Англичане, опросив нас, пожелали счастливого пути. Остров Лисса, занимаемый англичанами, представляет великую удобность к наблюдению всего Адриатического моря: ибо остров сей, находясь, в центре моря, имеет весьма спокойную гавань (Жоржио) и небольшую крепость, которую защищать можно одною ротою солдат. Когда обошли мы мыс Салвор, и когда открылись Тирольские Альпы, столь величественно облегающие Италию; то из Пирамо, также для опроса, выходила французская канонерская лодка. 30-го апреля, имея в продолжение всего плавания тихие и переменные ветры, бросили мы якорь в Триесте. На рейде стояла тогда эскадра под начальством капитан-командора Ив. Ос. Салтанова. Оную составляли следующие корабли: 1) “Параскевия” о 74 пуш., капитан-Командорский. 2) “Уриил” 80-пуш., капитан Mих. Быченский. 3) “Сед-ель-Бахр” 80 пуш., капитан Сульменев. 4) “Азия” 66 пуш., капитан Бороци; фрегаты: 5) “Легкий” о 44 пуш., капитан Повалишин. 6) “Михаил” о 44 пуш., капитан Снаксарев. 7) корвет “Диомид” о 24 пуш., капитан Палеолого. [194]

Пребывание в Триесте.

Порт и укрепления.

Венский Двор, с давнего времени, желал иметь военный порт, искал средств, дабы что-нибудь значить в числе морских держав. Политика его постоянно стремилась к утверждению своего могущества силою флота и внешней торговлей; но прекрасное сие предположение, по обстоятельствам, долго оставалось без исполнения. Наконец Императрица Мария Терезия, решилась воспользоваться выгодным положением Триеста, которой был тогда небольшой город. В 1750 году положено в нем основание корабельной верфи; построены магазины для складки товаров, казармы, госпиталь; выданы великие суммы для сооружения укреплений и других общественных зданий; и в короткое время австрийский флаг явился на Средиземном море и возвестил о существовании Триеста. В царствование Иосифа II, город объявлен вольною гаванью; множество иностранных и австрийских купцов со значительными капиталами поселились в нем. Произведения южной Германии, Леванта, Египта, Италии и Сицилии обратились к нему, обогатили и украсили его; и Триест сделался опасным соперником Венеции, которой торговля с сего времени начала упадать. [195]

Залив, образуемый мысом Салвора (что в Истрии) с одной, а Венецианским берегом с другой стороны, называется Триестским. Город лежит в самом углу Адриатического моря, по наблюдению учиненного в 1806 году генералом бароном Цахом, в широте 45 град. 38 мин. 8 сек., и 11 гр. 26 мин. 56 сек. долготы восточной, считая от парижского меридиана. Построенная на отмели каменная насыпь (смотри карту), с батареей на краю оной, примыкающая к старому карантину, мало прикрывает гавань от морских ветров, которые разводят в оной неправильное волнение, причиняющее немалые убытки. Не проходит и года, чтобы сильными юго-западными ветрами не разбило от 20 до 30 судов. Бора, по причине высоких гор, окружающих Триест, дует прямо с берега с такой ужасной силой, что, не смотря на малую глубину и твердый грунт, корабли иногда срывает с трех якорей и ломает мачты. В зимнее время, Боры продолжаются по две недели сряду, и хотя по чрезмерной жестокости сего ветра волнения в гавани не бывает, но поверхность моря покрывается седой пеною, брызги, срываемые с воды, несет в высоту на три сажени. В окрестностях Триеста ветер сей причиняет ужасные опустошения, в [196] городе срывает крыши с домов, на улицах опрокидывает экипажи. Новый карантин, или иначе Санта Тереза называемый, определен для судов, приходящих из зараженных чумою мест. В бассейне, разделенном на три части, не более 20 кораблей помещаться может; глубина его три сажени, а ворота для входа в оный очень узки. В канале, находящемся посреди города, глубины две сажени; в оном суда нагружаются и разгружаются. Несколько пушек, поставленных на моле старого карантина и вокруг бассейна нового, защищают город и гавань с морской стороны. Два ветхих укрепления, называемых цитаделью, построенных на крутом холме над самым городом, не могут ни себя, ни город защитить; ибо подле цитадели есть высоты, господствующие оною, а город почти кругом открыт. Смотря на укрепления Триеста, указать можно, что оные построены для одного вида.

Карантин.

Сколь приятно переходит из страны в страну, столь иногда и малое препятствие огорчает нас. С крайним нетерпением считали мы минуты, когда придем в Триест; — пришли — и могли только на него смотреть. Лишь бросили якорь, карантинный чиновник с консулом нашим г. [197] Пеллегрини, объявили нам неприятную весть, что мы должны целые три недели сидеть в карантине и ни с кем не сообщаться. Канонерская лодка, защищающая Брандвахтенный пост, к нам приблизилась; сторож, называемый здесь Гвардиано, взошел на судно, приказал Шкиперу ввести оное в бассейн, а нам с людьми перебраться в старой лазарет. Мы повиновались и тотчас начали перевозиться. На первом дворе, куда нас ввели, было довольно народу, но все от нас бегали; сам наш Гвардиано, отчаянным криком напоминал, чтобы мы не приближались к чужим людям. Это сначала нас забавляло, а потом крайне наскучило; ибо ходили за нами, так сказать, по пятам; малейшее движение замечали и ни на одну минуту не упускали из виду. Карантинный начальник просил нас убедительнейше с терпением, покоряться карантинному уставу; ибо за малейшее упущение, нарушивший закон, подвергается лишению жизни. В самом деле, что можешь быть ужаснее чумы? От одного зараженного не только город, но целое государство может пострадать; от единого прикосновения могут погибнуть тысячи народа. Посему чрезмерная осторожность и строгость есть в сем случае благоразумна.

В 1812 году, по справедливости названном годиною испытания, когда любезное отечество наше терзаемо было лютыми врагами, в то самое время, когда Москва [198] занята была французами, в Одессе и Феодосии открылась чума. Служа тогда в Черноморском флоте, я был по несчастью свидетелем и очевидцем печальных следствий сего бича человеческого рода. Язва, постепенно заражала все члены тела, знаки ее были ужасны, распространение скорое, следствия почти всегда смертельны. Человек, получивший заразу, сначала чувствует тошноту, кружение головы, потом начинается рвота, тело покрывается красными пятнами, которые скоро чернеют, и когда в пахе покажется карбункул, (черный чирей), тогда уже во внутренностях существует антонов огонь и смерть неминуемо последует. При первых припадках, человек лишается рассудка, душа теряет свои силы, тело же кажется, получает от того новые, и больной совершенно расслабленный переносит жесточайшие мучения. Сильные судороги, рвота, непрестанное икание, бессонница терзают больного. Но это еще не все: несносный жар сжигает их внутренность; с воспаленными на выкате глазами, стесненной грудью, помертвелым лицом, издавая зловонное дыхание, с запекшейся на устах нечистою кровью, отчаянным воплем требуют они воды, льда и не возмогши утолить палящей их жажды, в исступлении рвут одежды, грызут зубами тело свое, и в бешенстве валяются по земле. Большая часть умирала в пятый или седьмой день, иные чрез [199] одни или двое сушки, а некоторые за три или четыре часа. Слабое утешение тому, кто выздоравливал от сей болезни; он представлял взору несчастный только остаток самого себя. Анатольцы, вызвавшиеся лечить больных, без боязни ходили по лазаретам, лечили разными средствами и замечено, что одно лекарство производит действия спасительные и вредные; многие зараженные были однако ж ими возвращены к жизни, и ни один из сих великодушных людей не погиб. Когда оказались явные признаки чумы; когда город окружен был военной стражей и прекращено сообщение с окрестностями, никаким пером невозможно описать ужаса, объявшего жителей. При начале видимы были достойные подражания примеры материнской нежности, детской привязанности и великодушных пожертвований. Из многих я приведу только один. Полковник Ребок, приметив на ребенке своем знаки заразы, спешил подать ему помощь, вымыл его уксусом, употребил все другие предохранительные средства; но скоро почувствовал и сам припадки. Он объявил о том полиции, заперся в своей комнате, затопил печку, сжег свое платье и все принимающее заразу, и на другой день умер. После такового печального опыта, лишь только в каком доме оказывалась чума, тотчас полицейские служители, вымазанные дегтем, и в кожаных [200] платьях, разделяли здоровых от больных и под сомнением находящихся. Может ли быть что жалостнее, когда дитя отрывали от груди матери, сына отлучали от отца, и почтеннейшие узы не были уважаемы. Было много трагических и чувствительнейших явлений. Здоровые одни запирались в домах, другие жили за городом в палатках и землянках. Город обратился в пустыню; некоторые дома сожгли, у других выбиты были окна, никто не смел выйти на улицу и страшился встретиться с другом. Одна бедная чернь раздирающим голосом требовала пищи. В сии несчастные дни умирающему некому было закрыть глаза, и жестокая смерть не извлекала уже более слез.

После многих несчастных случаев, происшедших от дурного разделения карантинов в больших торговых городах Италии, Франции и Испании, построенных несообразно назначению и цели оных, можно сказать, что Триестский карантин, как по удобству строения, так и по порядку и точности в нем наблюдаемому, справедливо почитается в числе лучших в Европе. Тут все придумано к лучшему; разделение комнат для людей и магазины для товаров сделаны так, что и при самом покушении нет возможности перейти из одного отделения в другое; везде своды, высокие стены, рогатки, дворы, калитки и замки. Некоторые подробности о [201] устройстве Триестских карантинов, думаю, не будут бесполезны многим читателям. Они построены по краям города и каждый обнесен высокою стеною. Новый карантин разделен стенами на два квартала. Чумной квартал с кладбищем совсем стоит особо. В других дворах чумного квартала, в одном помещаются люди, в другом кладутся товары. Товары и экипаж одного судна помещаются раздельно от других. Матросы и пассажиры, если в числе их есть подозрительные, до совершенного уверения, что они здоровы и чумы в них нет, сажаются каждый особо в комнату, пред которой есть небольшой дворик, запираемый железной калиткой; подле калитки сделано окно, в которое приставы на длинной железной лопате подают пищу. Словом сказать, чумной квартал представляет острог. Когда на пришедшем судне шкипер объявит, что у него есть чума, то судно, введя в бассейн, тотчас разгружают. Товары развешивают в решетчатых сараях. Люди, оставив свое платье, (которое сжигают), вымывшись, выстригши волосы и окурившись, занимают каждый по одной комнате, где они находят новое платье, курильницу, дрова для камина и все нужное. Судно остается пустое, на нем открывают люки и для лучшего сообщения воздуха в трюм прорубают борта и каждый день снаружи и внутри обливают морской водою. С [202] хлопчатой бумагой, как наиболее удерживающей в себе заразительность, поступают с великой осторожностью. Каждый пак разбивается по столам и полатям, а пряденая развешивается на жердочках в решетчатом магазине, стеною огражденном. Ворочают бумагу каждый день, не входя в магазин, а сквозь двери или решетку, длинными железными вилами. К сей опасной работе, равно как и к выгрузке судна, окуриванию оного и товаров каждый день на счет хозяина определяются преступники, осужденные на смерть или по согласию для выгрузки товаров допускаются матросы того же судна. Во втором квартале, разделенном на два двора, назначенном для судов, пришедших из зараженных чумою мест, сделаны такие же сараи для товаров, и такие же разделения в доме для людей назначенном, с той только разностью, что экипаж одного судна, если нет на матросах ни каких признаков чумы, помещается в большой комнате. Во втором квартале есть часовни, колодезь с прекрасной водою и особый двор, назначенный для сада. Карантинные чиновники живут на отделенном дворе. Они входят в чумной и во второй квартал особыми дверями, наблюдают везде порядок, доставляют пищу, но всегда с той осторожностью, что к больным или выдерживающим карантин близко не подходят. Приставы и работники чумного квартала, [203] по прекращении заразы, не прежде отпускаются в город, как выдержав сами карантин.

Старый лазарет, находящийся на западном краю города, определен для пассажиров и людей пришедших из портов, в коих нет никакой заразительной болезни. На первом дворе, построен двухэтажный дом, разделенный на восемь отделений, по четыре отделения в каждом этаже. Четырьмя воротами входят на двор, который перегорожен на 4 части. Окна нижнего этажа обращены на галерею внутрь сих дворов. Вход в комнаты сего этажа также со двора. Входы в верхний этаж и окна оного обращены на улицу. Таким образом, в восьми отделениях могут поместиться пассажиры с 8-ми судов; а если нужно, то каждое отделение может разделено быть на две части так, что в каждое из 16-ти отделений будет особый выход. Внутри двора к одной стене пристроена небольшая церковь, куда входит один только священник; а живущие в доме могут молиться каждый со своей галереи, обращенной на двор. Во всякое отделение помощью труб проведена вода. На втором дворе старого лазарета построено двуэтажное здание, разделенное на 4 большие комнаты, в коих помещаются люди, принадлежащие одному судну. Вместо окон сделаны в стенах жалюзи. По очереди позволяют выходить для [204] прогулки на двор, наблюдая, чтобы люди одного срока не мешались с другими, кои после или прежде поступили в карантин. Впрочем, никто не лишается удовольствия видеться со своими приятелями. Переговорное место есть длинный узкой четвероугольник, коего одна сторона отстоит от другой на 3 сажени; по одну сторону становятся пришедшие из города, а по другую из карантина. Желающие говорить наедине, входят в домик, перегороженный двумя решетками, при выходе городской житель подвергается осмотру. Трактир построен вне карантинной стены; сквозь малое окно огороженное решеткою, на железной лопате подают кушанье и все, что кому угодно. Вещи, принимаются заразу, прежде должного очищения, из карантина не выпускаются.

В продолжение политического нашего заключения, хотя мы и ни в чем не имели нужды, но лишившись свободы, терпели большую скуку. После 10-ти дней, наш консул г. Пеллегрини выхлопотал и сам объявил нам о нашем освобождении. Мы так сему обрадовались, что обнимали консула и карантинного директора как своих друзей, которых давно не видали. За нами с эскадры прислали катера, и мы определены были на корабль, “Сед-ель-бахр”, куда команда и офицеры, исключая двух, были перевезены. [205]

Взгляд на город.

Отрасль Альпийских гор, называемых Юлиевы, коих вершины представляются обнаженными; крутые скалы, покрытые зеленью и украшенные загородными домами, амфитеатром величественным и приятным, спускаются к гавани. Мало городов столько деятельных каков Триест. Большие фуры беспрестанно движутся по улицам, обозы одни подымаются, другие спускаются под гору в город; у Саниты (карантинная контора), где корабли отдают и принимают груз и в таможенных магазинах, в которых складывают товары для отправления за границу и во внутрь Империи, можно видеть почти все произведения Италии, Леванта, Англии и Германии. На бирже суета и сборище такое, какого вообразить себе не можно. Купцы, которые спешат отправить свои товары, теряют терпение от вялости немецких извозчиков, множество любопытных толпится на площади, и все это вместе составляет вид разнообразный и одушевленный. Я тут заметил, что поденщики, называемые здесь факинами, переносят товары с пристани на повозки с отменной ловкостью. Двое или четверо из них на шестах подымают тяжелые бочки и ступая с ноги на ногу в лад, бегут с ними, как с легкой ношею. Свободная торговля обогатила здесь все [206] состояния граждан, особенно ремесленный и трудящийся класс народа. В Триесте не видно нищих и все дышит изобилие. Как в город позволено все привозить, то расчетистые продавцы запрещенных товаров, чрез тайную продажу оных, не находят выгод делать свои обороты; купцы не имеют нужды прибегать к хитростям, а таможенные смотрители по необходимости собирают (пошлины с товаров, вывозных из Триеста, взимаются только при отправлении оных в внутренние города Австрии) и отдают все сполна в государственную казну, которая сим благоразумным постановлением пользуется и выгодами своими ни с кем не делится.

Триест отличается от итальянских городов опрятностью и простотою. Наружность домов, во вкусе новой архитектуры, не уступает лучшим нашим Петербургским зданиям. Жалюзи, которыми в жары закрывают окна вместо ставней, придают домам особенный вид. Дворы здесь очень малы, многие дома и совсем их не имеют, поэтому хозяева принуждены содержать свои экипажи и лошадей в общей конюшне, построенной за городом. Триест разделяется на старый и новый город, первый расположен по горе вокруг цитадели, [207] улицы в нем узки и грязны, дома низки и малы. Тут живут большей частью евреи и бедный народ. Новый город построен вокруг гавани на ровном месте; в нем улицы широки, вымощены плитником и всегда очень чисты. Главная улица, идущая вдоль города, называется (strada del Ponte Rosso) улица красного моста. Площадь st. Antonio украшена хорошим водометом. На восьми-угольном подножии поставлен Коринфский столб со статуей св. Антония, вокруг подножия несколько мраморных фигур, кои беспрестанно источают воду. На другой площади близ канала, водомет бьет воду чрез Нептунову статую. Два сии фонтана снабжают жителей прекрасною водою, которая подземными трубами проведена из водохранилища, находящегося близ города по дороге в Боскетто. Театр, Биржа и дом Карчиоти, отличаются от прочих зданий как огромностью, так и изяществом архитектуры. Наружность театра проста; а внутренность и маскарадная зала с хорами, не последние были бы и в хорошей столице. Биржа, где купцы каждый день собираются для своих дел, есть здание огромное и великолепное. На куполе виден сгорающий феникс, окруженный эмблемами торговли. Между красивою колоннадой портика, обращенного на площадь, стоят две колоссальные статуи, очень изрядной работы. У одной, к сожалению, нос [208] немного поврежден. Дом Карчиотти занимает целой квартал по каналу и набережной. Он имеет простую и приятную наружность; все украшения оного составляют два портика, поддерживаемые Ионическими колоннами. В 1770 году, когда граф Орлов командовал флотом, сей Карчиотти, избегая мщения турок, оставив отечество свое Морею, со 100 пиастрами поселился в Триесте, и торгуя сначала бурками, (матроский капот с капюшоном) потом служа приказчиком, трудом и прилежанием приобрел за 30 лет столь значительный капитал, что почитается теперь богатейшим купцом в Триесте.

Соборная церковь св. Августина, признаваемого покровителем города, находящаяся на гор близ цитадели, есть древнее готическое здание весьма простое и ничем неукрашенное. Здесь все веры терпимы, каждое исповедание имеет свою церковь; но оные вообще очень не богаты; я ни в одной не заметил ничего отличного.

В Триесте строятся купеческие суда. Отлогость берега заменяет стапели (покатый помост, на котором строятся корабли) и суда спускаются совсем вооруженные. Здешние мастера строят большие шлюпы и [209] бриги, очень красиво и прочно. Мачтовые сараи наполнены пилеными деревьями, по большой части кленовыми и масличными, несравненно тверже и легче нашего дуба; доставляемый сюда из Далмации горный дуб очень тяжел и крепок. Триестские суда, кроме красивой наружности, близкой к военным судам, легки на ходу, и подымают груза более идриотских, а менее датских и английских.

Триестские жители представляют смесь народов. Их составляют немцы, итальянцы, греки, славяне, французы и жиды. Каждый живет по-своему и вообще очень расчетливо. Кроме немногих дворянских фамилий, и нескольких выходцев, от всех краев Европы сюда пришедших и здесь поселившихся, прочие граждане занимаются торговлею. Везде множество лавок, наполненных товарами. Трудолюбие и промышленность ходит здесь с веселым лицом. Купечество в образе жизни сообразуется с дворянством; дети их воспитываются наилучшим образом. Самые небогатые имеют хороший вид и обращение. Молодые люди честного поведения и прилежные к должности, очень скоро приобретают независимое состояние. Они сначала определяются к богатым негоциантам писцами, и когда научатся порядку дел и бухгалтерии, тогда поручается им груз одного судна, вместо жалованья определяется им десятая часть прибыли. После одного удачного [210] оборота, они уже имеют маленькой капитал, который при каждом рейсе (рейс значит возвращение судна в свой порт. Говорится, на один рейс, то есть, туда и обратно) увеличивается. И таким образом случается, что чрез десять лет и менее, не имевший ни копейки, приобретает до ста тысяч рублей.

Двухлетнее ваше пребывание в Триесте доставило нам многие знакомства; но кроме славян, которые принимали нас как родных, мы редко пользовались приглашением других. В лучших дворянских домах, где бывают вечерние собрания, новому гостю, еще не коротко знакомому, покажется очень скучно. Тут обыкновенно старушки садятся играть в лото, старики в карты, молодые люди разговаривают о погоде или много что о театре. Все это так принужденно, что если бы влюбленные не имели в сих собраниях полной свободы клясться в своей любви, нимало не обращая на себя сим внимание других; то не многие были бы в состоянии выдержать столь скучное положение. Всего удивительнее есть то, что хозяин, хозяйка и дети поочередно выходят в другую комнату потихоньку кушать, а гостей, кроме воды, ничем не потчивают. О, благословенная матушка Россия! Если б ты была и не мое отечество, я [211] всегда бы похвалил твое гостеприимство! Напрасно мы ищем оного на чужбине, там нет и тени русской приветливости. Путешествовать, бесспорно, полезно и доставляет многие разнообразные удовольствия; но жить только на своей родине хорошо и приятно.

Приглашать в дом на завтрак или обед, здесь и в обычае нет; посему-то заведено множество трактиров и кофейных домов; они от утра до вечера наполнены людьми. Каждое сословие купцов по нациям имеет свое казино (кофейный дом), куда собираются они читать газеты, пить кофе, шоколад, играть в карты, на бильярде, толковать о своих делах и о политике. Здесь, как и в Италии, можно сказать, ведут трактирную жизнь. Не многие держат столь дома; целые семейства обедают и ужинают в ресторациях. Женщины также следуют сему обыкновению и не думают, чтобы это было для них неприлично; напротив, они находят в сем много выгод. Тут прелести их всегда на позорище, кокетство в действии, и ум их приобретает ту гибкость и светскость, которые научает их ни от чего не краснеть и все обращать в шутку или смех. Красавицы придумали какие-то общие выражения, с помощью коих и обыкновенный их разговор делается приятным и занимательным. [212]

От образа жизни, какую здесь ведут женщины, происходит, как мне кажется, другой обычай, достойный замечания. Чтобы избавиться шума и крику и быть более свободною, мать (не думаю однако ж, чтобы всякая) детей своих с утра отпускает с нянькой в пансион, в котором за весьма умеренную плату, остаются они на весь день, а к вечеру возвращаются домой. Я любил смотреть на сии магазины детей. Представьте себе группу прекрасных малюток трех, четырех и пяти лет, ползающих и прыгающих на мягко настланном коврами полу, и дабы они, падая, не могли ушибиться, то и стены на аршин от пола также обиты. Девочки больших лет, под надзором мадам, в другой комнате занимаются рукоделием, к какому которая способна; другие резвятся или играют в куклы.

Боскетто-Сант-Андрея.

В Триесте мы имели все удовольствия, какие можно найти в больших городах. Театр, балы, маскарады и прогулки в Боскетто и Сант-Андрея, в продолжении года следуют одни за другими. Наемные кареты и коляски хотя и очень дешевы, но их употребляют только в дурную погоду; ибо дамы не стыдятся здесь ходить пешком. Чтобы не потерять нити обыкновенного время препровождения, я начну с [213] летних прогулок и кончу зимними увеселениями.

Летом на восходе солнца торговки в крахмаленных чудных чепцах, расставляют на площади столики и скамейки, раскладывают на них зелень, плоды, сливки, масло и мягкие хлебцы разных видов и форм. Хозяйки в утреннем неглиже, сопровождаемые горничными с корзинками и кувшинчиками в руках, приходят для покупки; за ними являются молодые люди и площадь скоро обращается в залу собрания. Ходят взад и вперед, разговаривают, кавалеры предлагают дамам свежие плоды или, приглашают в кофейной дом, и часто чашка шоколада доставляет неожиданное знакомство. Должно, однако ж признаться, что тут предпочтительно гоняются за миловидными служанками, которые очень искусно успевают для своих госпож покупать запас для обеда на счет волокит. Белокурые, с голубыми глазами и розовыми щеками немки, со своей холодностью и скромностью, много выигрывают у живых и ловких итальянок, и скорее приискивают себе пастушков. Впрочем, и те и другие, сколько я мог заметить, не возвращаются домой с пустыми корзинками.

Каждый праздник в Боскетто, в небольшой роще, находящейся в двух верстах от города, собирается множество людей. Одни, сидя в кругу, услаждают вкус [214] мороженым, жареными цыплятами, спаржей и сладкими пирожными, курят табак и пьют пиво, другие, по дорожкам скромно прогуливаются со своими семействами, иные, сидя под тенью дерев, читают, не удостаивая проходящих взора своего. Молодые поселянки, одни продают свежие сливки, масло и плоды; другие на лугу кружатся в хороводах или вальсируют; девочки, в красных корсетах, подносят тому, кто им приглянется, букет цветов; музыка в разных местах гремит, танцующие платят музыкантам по два гроша. В трактире читают газеты, шутят, пьют вино или играют на бильярде. Все это вместе представляет простой сельский праздник. Не доходя Боскетто, стреляют из ружей в цель, тут гарнизонные офицеры, большей частью тучные собою, с философским взором, и гордым видом, наставляют молодых негоциантов очень щеголевато одетых, как держать ружье, как прицеливаться и проч. Днем дамы и кавалеры холят только одни за другими молчат и довольствуются одними взорами; к вечеру же, когда лучшая часть публики разъедется, между оставшимися начинаются разговоры и скоро водворяется счастливое согласие. Когда музыка умолкнет, и сумрак вечера увеличит тени в роще, повсюду начинает показываться пара за парой, и скорыми шагами скрываются они в разные стороны; одни [215]

идут на гору, другие под гору, иные возвращаются по дороге в город, а другие, севши в наемную карету, едут далее в лес. Не столь счастливые, с электрическим потрясением в сердце, кланяются красавицам очень низко, и если у которых из сих нет чего дурного в мыслях, то она, закрасневшись, или взглянув важно, или потупив глаза, или отворотившись, красноречивым молчанием изъявляет отказ. Если же которая взглянет умильно и ласково, то предлагают ей услуги проводить домой или идти в трактир вместе ужинать. Здесь и самые записные прелестницы не иначе сдаются, как только тому, кто им понравится или наконец тому, кто им надоест своей решительностью. В Триесте довольно сего рода вакханок; но они не нападают как фурии на проходящих, напротив, имеют свой тон, вкус, разборчивость и в своем классе могут почесться настоящими смиренницами. Здесь живость и пылкость итальянская приметно умеряется немецкой холодностью. Природные триестянки или приезжающие из окрестностей, так свежи лицом, так белы и румяны, что если встретится счастливый случай, то поневоле обрадуешься.

В Сант-Андре ходят прогуливаться всякой день, летом к вечеру, зимою в полдень. Тут нет ни сада, ни рощи и ни какой зелени. Простая дорога идет близ [216] берега; вид на море отсюда очень хорош, и по сей причине и по близости места сего от города, собираются туда гулять лучшие общества. Кроме устриц, только что пойманных, молодого вина, называемого Рифоско (Rifosco), ветчины, сыру и пива, которыми подчивают в не большом трактире с двумя комнатами и с двумя этажами, ничего другого достать не можно; нет никаких других увеселений. Сюда ходят только для того, чтобы ходить, видеть море и корабли.

Окрестности Триеста очень приятны, вокруг видны сады и уютные загородные дома. В некоторых садах я видел много статуй; в одном кажется было оных более, чем деревьев. В убранстве домов невидно роскоши. Вкус здешних господ ограничивается простотою и опрятностью. Я часто выходил за город любоваться прекрасным его положением. Зеленые холмы, за ними дикие голые горы на одной стороне, и величественный город и грозный вид на море с другой, составляют великолепную картину. Здесь в большем употреблении так называемый пикник. Небольшое число приятелей соглашаются провести день в какой-либо деревни. Приглашают дам, и каждый, в назначенный час, приезжает на место с узлом, в коем, по условно, должно быть или жаркое или пирожное, вина и конфеты. Дамы обязываются привозить только то, что [217] своими руками они могут приготовить. Кавалеры должны доставлять вина и тому подобное. Располагаются в какой-нибудь хижине, в саду или на лугу. Одна из дам избирается хозяйкой; она повелевает всеми и каждый делает то, что умеет. Один носит воду, другой рубит дрова, третий жарит артишоки или накрывает стол. В сих занятиях прекрасная женщина все одушевляет; с каким удовольствием каждый старается угодить ей. От ее взора, кажется, и сад без тени, и луг без зелени получают новые прелести.

Театр.

Быть в Италии и не сказать чего-нибудь о театре, о том удовольствии, которое есть лучшее и приятнейшее времяпрепровождение, было бы непростительно. Италия по справедливости должна назваться отечеством театральных зрелищ. Здесь чествуют славного певца или певицу более, нежели искусного и счастливого генерала. Актеры разделяются на классы; они воспитываются в театральных Академиях; первоклассные служат образцом хорошего обращения. Знатнейшие господа принимают их в своих домах с отличным уважением, и все другие считают за честь иметь актеров в своем обществе. В Италии в редком городе нет театра, [218] лучшие только принадлежат правительству, прочие строятся и содержатся или по подписке или одним частным лицом. Сии последние почти всегда разоряются; ибо наем лож, кресел и мест в партере очень умерен. В Триесте, когда червонец ходил по 18 флоринов (рубль), за вход в партер брали 48 крейцеров (48 коп.), ложа в первом ярусе стоила 5 рублей; для бенефисов цена не возвышается, но при входе в театр каждый дает актеру сколько рассудит. По причине низкой цены за вход, театры всякой день бывают полны, и актеры самые посредственные получают достаточное жалованье. Первоклассные же, по мере их искусства, от одних бенефисов в короткое время приобретают большое состояние. Вот почему хорошего певца или певицу редко можно слышать вне Италии; ибо в сем царстве изящных искусств умеют ценить и поощрять таланты.

Трагедии ограничиваются представлением опер Метастазиевых, из которых выпускаются арии. Сочинения других авторов суть слабые подражания или переводы. Трагедии Метастазия наполнены высокими мыслями, и трагическими красотами; стихи его благородны и величественны; в них столько же гармонии, сколько в музыке, и столько [219] нежности, что его оперы могут служить образцом для стихотворцев нежного и тонкого вкуса. Сколь ни славны творения Метастазия, но если трагедия должна трогать или ужасать душу важностью приключений, чрезвычайными, но не романическими положениями, то итальянская Мелпомена должна уступить преимущество английской и немецкой. Кажжется, хлад севера более способен производить истинных трагиков, нежели благорастворенный воздух юга. Для трагедий Метастазиевых до сего времени не было в Италии хороших актеров и, кажется, не будет; они рождены для опер. Сколько мне ни случалось видеть актеров, хорошими здесь называемых, они были все очень посредственны. Большей частью говорят с большим напряжением, в поступи их и телодвижениях есть нечто благородное, но слишком много живости, кажется, они очень торопятся кончить, в чем и правы. Итальянская публика не весьма уважает трагедии и драмы; во время представления оных приезжают в театр не для того, чтобы слушать, но чтобы видеться со знакомыми. Обыкновенно, по окончании представления, театральная дирекция разыгрывает лотерею, удерживая для себя из собранной суммы четвертую или пятую часть. Тут зрители, отвечая или спрашивая, какой номер вынулся, сами становятся актерами. [220]

Комедии Гольдония, называемого итальянским Мольером, имеют много жара в действии и связи в происшествиях, но для итальянцев, как они сами замечают, мало комического. Сочинения других авторов также хороши, но слабы против Гольдониввых. В Италии вообще мало актеров с истинным талантом, но буфов, самых смешных и презабавных очень много. Оригинальные и чудные в своем роде фарсы, где Арлекин играет славную ролю, есть по истинно странное произведение веселого ума. В сих национальных комедиях, большей частью только четыре действующих лиц: Сеньор Панталоне, богатый венецианский купец в маске с большим красным носом; Бригелла слуга; Арлекин, в дурацком пестром платье, с валяным колпаком на голове, в черной полумаске и с деревянной шпагой за поясом. Коломбина, постоянная его приятельница. Роль Арлекина трудна по тому, что он как любимое чадо публики, должен всеми родами шуток, испорченным итальянским наречием, во чтобы ни стало смешить зрителей, и должно отдать им справедливость, что они очень хорошо в том успевают. Во время сих представлений, рукоплескания почти не умолкают, и Арлекин заслуживает и приобретает оные, как говорится, в поте лица своего; ибо большей частью они говорят роль свою собственно от себя, не заимствуя от [221] сочинителя. Это однако ж не так трудно, как сначала показаться может; Арлекин затверживает десятка два или три самых глупых, низких, простонародных шуток, пословиц и острых слов, в которых столь много двусмысленного, столько оскорбительного для женщин, что, я не понимаю, как имеют терпение их слушать. У нас, конечно, запретили бы их и в лубошном театре под качелями. Например, Арлекин объясняется в любви Коломбине самым необыкновенным образом, и когда она ему отказывает, он хочет умертвить себя. Затруднясь в выборе рода смерти, по обыкновенно Арлекинов, притворяясь всегда голодным, глуповатым и трусом, он пишет себе надгробную самую непристойную... Обращение его с Коломбиной слишком бесцеремонное, он ее обнимает и бьет деревянной шпагой или руками по чему бы ни попало.... Острые слова Арлекина большей частью ограничиваются сравнениями, иногда самыми плохими. Однажды, рассказывая товарищу своему Бригелле, как он украл капот, лежавший в одном доме на постели, капот сей уподобляет он женщине и публика ему аплодирует... Впрочем, такое бесстыдство актеров ни мало не удивительно; ибо и в обществах говорят очень вольно, хотя и не во всех вообще; ибо благовоспитанные итальянцы в разговорах своих строго наблюдают благопристойность. Я [222] не смею упоминать о роде клятвы, на которую и дамы отвечают такого же рода восклицанием без малейшего замешательства. Многие Арлекины очень хорошо и легко танцуют, и в сем роде я видел пресмешных и забавных. В роле Арлекина бывают фарсы истинно комические. Всего забавнее видеть его Королем. Представьте себе, что Арлекин сидит на троне, судит народ, распоряжается; но по какому-то случаю несут мимо его блюдо с макаронами и Арлекин забывает, что он Царь, стремглав оставляет престол, с жадностью бросается на любимое свое кушанье и оставшееся на блюде кладет в карманы на запас.

Страсть к театральным зрелищам до того в Италии распространилась, что и самый католицизм ей уступает. В великий пост представляют комедии, драмы или трагедии: право не знаю как их назвать; ибо они ни то, ни другое. Пьесы сии заимствуются из Библии или из жития святых. Я видел на театре св. Терезу; содержание пьесы было самое грешное: были явления противные вкусу и нравственности. Непонятно, какая цель, какое намерение было сочинителей подобных сим трагико-кимикодрам? Весьма полезно, ежели христианские добродетели, искреннее покаяние угодников Божиих описываются в наилучшем виде, искуснейшим пером; но пороки, погрешности их, как мирских людей, выведенные на сцену пред [223] взоры публики, оскорбляют веру и верующих. Можно ли без нарушения должного уважения к святыне, без нарушения пристойности видеть на сцене распутную женщину, сгорающую порочной страстью, кающуюся тогда уже, когда грех ее оставил; видеть святую в первом действии беседующую с любовником, а в последнем отказывающуюся от сует мира сего, и наконец, видеть ее при смерти окруженной ангелами, чертями и вместе с Арлекином. Конечно, таковые пьесы суть порождение вольнодумства, и порождение самое безобразное.

В трагических операх, итальянская музыка является в своем блеске. Тут чувства, производимые трагическими явлениями очаровываются согласием музыки. Трагическая опера, по декорациям столь близким к натуре, и по своим блестящим одеждам, без всякого увеличивания, поистине есть нечто весьма великолепное. Мало городов, которые могли бы собрать нужные издержки для сих представлений. Велютти, первый сопрано, получал в Триесте за каждое представление 1000 флоринов; из 40 представлений два бенефиса и сверх того экипаж, стол на шесть персон и гардероб. На декорации и одежды не щадят издержек. К сожалению, самые богатые костюмы иногда не приличествуют представляемому лицу; но главный недостаток сих опер есть тот, что сопрано, так названные [224] получеловеки, занимающие первую степень на театре, по своей телесной нестройности и более женскому, нежели мужскому голосу, совсем неспособны представлять роль знаменитых героев древности. Всего страннее, пока к тому не привыкнешь, покажется то, что герой уже заколовшийся и умирающий продолжает петь так громко, что голосом своим покрывает и гром оркестра, и гром рукоплесканий. Страсть к пению была причиною обычая жестокого и бесполезного. Родители, забывая природу и человечество, желая доставить детям своим славу и богатство, отдают их в театральные Академии, где из 20 жертв, едва ли удаются две с хорошими голосами. Сии полу-мужчины имеют всю силу и звонкость мужеского и всю нежность и гибкость женского голоса. Велютти, воспитанник Сан-Карловского в Неаполе театра, первоклассный сопрано, удивлял Триест своими героическими ариями; в нежных и любовных он оказывал верх искусства; рулады, его, трели, понижение и возвышение голоса столько необыкновенны силою, приятностью и выражением, что по окончании им лучшей арии осыпают его из лож цветами, конфетами и бросают на сцену кошельки с червонцами. Но признаюсь, я не всегда был согласен с сими восторгами партера; мне казалось, что если бы Велютти в некоторых выходках своих пел более обыкновенным голосом, то он с [225] своим искусством, скорее и лучше тронул бы сердца слушателей. Велютти не только пением, но и самой игрой приобрел себе славу; два таланта, которые редко бывают вместе; ни одна лучшая певица не смела в театре петь с ним вместе. Корея также, как и он, состоя в первом классе, решилась наконец состязаться с ним, и может быть опять ошибаюсь, но думаю, что никакой полу-мужчина не может петь с такой душой, с таким чувством, с каким она в трагедии (Траян в Дакии) пела с ним арию: (Se tu mi lasci, о caro, io moro, nel tu opartir mi sento, mi sento morir). — “Если ты меня оставить, о милый друг мой, я умру, расставаясь с тобою чувствую, чувствую уже смерть в груди моей”. Предстаете себе Корею, высокого роста, статную и полную женщину, в великолепной царской одежде, осыпанную жемчугами и драгоценными каменьями, прелестную, в горести и слезах, имеющую голос сладкий, приятный, нежный, выразительный, и судите; может ли какой бы то ни было получеловек так сильно тронуть, потрясши сердце? Может ли сам Велютти не уступить преимущества госпоже Сеси (Imperatrice Sessi), когда она поет в опере (Меропа) Арию: (Cari mei figli venite!) — “Милые дети! Придите в мои объятия”.

Опера Буфа есть может быть лучшее украшение итальянского театра. В сих [226] операх выводят на сцену все сцепления хитростей любви и волокитства. Один в них недостаток, что разговоры, которые поют на распев (recitativo), крайне утомительны и скучны. Слова в ариях часто не имеют никакого смысла, но при громе прекрасной музыки, к счастью, никто их не слышит. На каждую из сих опер сочинено по нескольку музык славнейшими композиторами. Достоинство музыки в операх и балетах столь велико, что оно только одно превосходит все другие. Итальянцы рождены музыкантами: они имеют от природы нежнейшие чувства в музыке и то, что у нас приобретается учением, у них, даже у простого народа, кажется природным. Талант сей у итальянцев никто оспоривать не может; музыка их в превосходной степени изображает нежность, любовь, печаль, страх в ревность; но в других более героических страстях, есть нечто томное, женоподобное; и если итальянцы уступают французам в военных маршах, немцам в некоторых трудных пьесах с вариациями, то они во всех других родах музыки далеко их превосходят. Искусство музыкальное конечно наиболее итальянцам обязано своим совершенством, балеты не уступают в славе операм. Блестящие одежды, превосходные декорации, а более всего, неподражаемая небесная музыка, приятнейшим образом действуют на [227] зрителя. Первоклассные танцоры и танцовщицы, легкостью и приятностью движений очаровывают взоры; пантомима их имеет чувства. Известные гротески легки, смелы и сильны; им удивляются и повсюду похваляют; но мне не нравятся их так называемые смертные скачки (Salto mortale). Они мешают наслаждаться танцами второклассных танцовщиц. Сии театральные грации прекрасные, стройные, полуобнаженные, весьма опасны для сердец. Взоры отличают одну за другою. Сердце не может избрать, не может одну другой предпочесть, и воображение представляет чувствам, каждую из них попеременно красавицей. Розина, первая певица оперы Буфо; и Королина, первая танцовщица, как роза и лилия между цветами, отличались от прочих красотою и вместе непорочным поведением. Нет правила без исключения, и в Италии есть 17-ти летние милые актрисы, осмеливающиеся не любить. Басси, первый Буф в опере, превосходный актер, каких в Италии мало. Он феникс в своей роле. Шутки его исполнены остроты, в них нет ничего непристойного; двусмысленные слова он никогда не договаривал, красноречивая его пантомима дополняла наилучшим образом то, что ему должно было сказать, и милые девицы могли восхищаться его игрою, могли смеяться от души, не имея причины краснеть от стыда. В опере Пертантино, Басси [228] отличался пением; в другой же опере, где он играл роль Дурандо, превосходил всех и игрою и пением. В наше время в Триесте были лучшие, самые дорогие труппы. Выходя из театра, которой посещал всякой почти день, я чувствовал себя всегда в хорошем расположении.

Театральные труппы обыкновенно нанимаются на два или на три месяца; в продолжение и сего времени по 40 представлений сряду, исключая комедий и трагедий, играется одна и та же пьеса; по сему-то избираемым актерами новые пьесы для своих бенефисов, очень много выигрывают. Каждая труппа имеет своего профессора музыки или композитора танцев или поэта. Сей последний есть самое жалкое и бедное творение. Я не смею объявить обыкновенную цену, платимую за их оперу Буфо, ибо тогда принужден буду сказать, что творения сии и того не стоят. Они обыкновенно выбирают по несколько актов из лучших сочинений, и на скорую руку сшивают несколько действий вместе. Превосходная музыка заменяет собою все недостатки. Здесь даже и не любопытствуют о имени сочинителя новой оперы, а спрашивают чья музыка? Авторы комедий и трагедии получают более; но как драматические творения не весьма уважаются, то новое сочинение хорошо принимается только потому, что оно ново, и [229] самое лучшее редко переживает два, три представления и почти, никогда более не возвращается на сцену.

Карнавал.

Карнавальные увеселения продолжаются, от Рождества до великого поста. С нетерпением ожидают сего времени. Маскарад, главная забава карнавала, выдуман только для любовных шалостей и всякого рода дурачеств. В продолжение сих дней бесстыдства, молодые люди имеют все удобности к удовлетворению страстей; разврат, прикрытый маской, не удерживается более приличностями. Женщины от утра до вечера заняты бывают приготовлением нарядов из магазина хитростей; они выбирают лучшие для обмана и ни о чем более не помышляют, как об одних способах нравиться и привлечь на себя внимание.

Лишь наступает вечер, маскарадные лавки, великолепно освещенные, наполняются дамами и кавалерами. Маскарадный бал открывается по окончании театрального представления; но обыкновенно приходят в маскарад при наступлении ночи, а расходятся с рассветом. Нигде, как только в Италии, не можно видеть такого разнообразия и замысловатости в одеждах. Гогартовы карикатуры суть только слабое подражание итальянского маскарада. Ничего не может быть [230] забавнее, как видеть в смешении все народы мира в своих одеждах: римлян, греков, монахов различных орденов, индейцев, диких американцев, богов, богинь, амуров и чертей, между которыми ходят ветреные мельницы, башни и Харон в лодке разъезжает по зале. Из характерных масок, знатный господин с большой свитой, играет первую ролю. Штат его составляют разного звания особы: поэт следует за ним с кипой стихов; он иногда читает забавные сатиры, Арлекин и Паяцо отличаются острыми шутками, избранными из лучших сочинений; музыканты имеют головы индейского петуха; конюший, егерь и кухмистер, каждый играет свою ролю, которую знатный господин в удовольствие публики заставляет их говорит, что походит на некоторый род комедии, составленной из разных смешных сцен. Всякая маска претворяет свой голос и вообще соглашает лицо свое с одеждой. Доктор раздает двусмысленные рецепты от всех родов болезней, следующий за ним аптекарь предлагает лекарства погашать или воспламенять любовь. Оракул несет урну, из которой желающие вынимают на заданное ими ответ в стихах, какие у нас пишутся на конфетных билетах. Из всех масок в продолжение карнавала одна заслужила [231] громкое рукоплескание. Это была женщина, одетая по последней моде, с зеркалом в руках. На розовых ленточках, привязанных к длинным носам, она вела за собою семь мужчин, из коих каждой представлял щеголя, философа, воина, купца, доктора, судью и царя.

В полночь маскарадная зала наполняется до того, что с трудом можно ходить. В такой тесноте, пришедшие вместе, разлучаются в разные стороны, многие дают волю рукам. Женщины, ходящие без мужчин, ни мало тем не обижаются, почитая, что в маскараде такие непристойности должны быть терпимы. Желающие избегнуть оскорблений, масок не надевают, и к сим оказывают должное уважение. Свободное обращение в маскарадах простирается до того, что женщины под смиренной одеждой монашенки, смело говорят то, чего от их пола никак ожидать было бы нельзя. Мужчины ни мало не затрудняются в словах, и предложения их принимаются или отвергаются почти вслух. Замаскированные скоро сыскивают знакомства, выходят в другую залу пить кофе или шоколад, потом в маскарадной лавке переменив наряд, в наемной карете едут куда им угодно; или в театральном трактире берут особую комнату... В два часа за полночь, маскированные возвращаются в залу в прежних [232] нарядах, сыскивают своих подруг, и ни матери, ни отцы, ниже мужья ни мало не беспокоятся, где они были и что делали. Вот, как мне кажется, истинная причина того, почему с таким нетерпением ожидают карнавала. Счастливы мы, что все наши увеселения чужды сей развратности нравов.

В продолжение масленицы бывает общий маскарад, увеселение очень странное и забавное. После обеда весь город в экипажах, пешком и верхом на ослах и коровах является в масках. Обыкновенные и маскарадные экипажи в несколько рядов ездят по главной улице. В маскарадные экипажи запрягают различных животных, как то быка и козла, корову и лошадь; все они обвешиваются попонами, цветами, побрякушками, к иным приделывается по две головы и проч. Балконы и окна, украшенные вывешенными коврами, занимаются дамами. Кавалеры, запастись мелкими сухими конфетами, фасолью, бобами, цветами и стишками, бросают то или другое (смотря по красоте и уважению) прямо в лицо дам. Сильный град конфет предпочтительно сыплется на красавиц, и удивительно, как в продолжение сего сражения, остаются у них целы глаза. При наступлении вечера, дамы замаскировавшись ходят из дома в дом с посещением, стараясь сколько можно, чтоб и самые коротко знакомые не могли их [233] узнать. В сие время делаются знакомства с такими людьми, коих никогда лица не увидишь. Бывают обманы довольно забавные; встречаются случаи, которые всегда оставляют приятное воспоминание.

В продолжение карнавала фокусники забавляют народ различными представлениями. Собачий балет, кукольная комедия, кабинет восковых статуй показываются на площадях. Балансеры, несгораемый человек, и тому подобное, иногда показывают свое искусство на театре. Ученые канарейки наиболее мне понравились. Тиролец под музыку заставляет их маршировать, берет ими бумажную крепость, из которой стреляют из пушек. Взяв крепость, расстреливают дезертира, который по учинению из пушечки выстрела, падает мертвым; но когда тиролец положит его к себе на руку, канарейка вдруг вспорхнет и запоет. Удивительно, как столь малую птичку успевают приучить к повиновению и к различным движениям, несвойственным ее породе. Всего приятнее, когда они числом до тысячи, все вместе поют под орган и умолкают вдруг, когда тиролец погрозит им тросточкой.

Подземный грот в Липцах.

Удивительной подземной грот в Липцах в 24-х верстах от Триеста по [234] дороге к Фиуму, возбудил во многих любопытство. Согласившись, наняли мы коляски и в числе одиннадцати человек рано утром отправились к гроту. Дорога сперва вела нас мимо загородных красивых домов, между приятными садами; но скоро принуждены мы были подыматься на высокую каменную гору, состоящую из плитника, совершенно голого. Солнце пекло; зной был несносный, шагом встащившись на вершину, мы остановились, дабы дать отдохнуть уставшим лошадям. Мы укрылись под тенью трех или четырех деревьев, с нами были трубки и пиво. Отдых был приятнейший. Вид с горы вокруг представлял различные предметы. К востоку тянулся хребет сор, изредка поросший мелким лесом, почва земли близ нас состояла из бесплодного камня. Бедные жители сих гор имеют свое пропитание от продажи угля; почему и называют их Карбонарами (угольниками). К северу вдали виден был седой хребет Фриульских гор, также черных и нагих, какова и та, на которой мы находились. Близ Триеста часть моря, окруженного высокими скалами, от преломления солнечных лучей, в спокойной воде блестела как зеркало. До деревни Безовицы, не было ни какого признаку обитаемости. Везде виден был голый камень, кремнистые скалы печально стояли посреди пустыни, мрачная тишина [235]

царствовала вокруг нас. Проехав Безовицы, я вдруг перенесся из ада в рай; тут взору моему представились плодоносные сады, прекрасные рощи и многочисленные по зеленым лугам пасущиеся стада, и я не скучая более палящим зноем, не приметил как прекрасной аллеей приехал в Липцы, небольшое селение, очень красиво выстроенное. Напившись кофе, и заказавши обед, мы с проводником пошли в грот.

На ровном усыпанном множеством каменьев поле, проводник показал нам глубокую яму, вокруг обросшую мелким кустарник ком и сухой травой. Один за одним начали мы спускаться в грот. Я спустился на несколько шагов вниз, и непроницаемый мрак принудил меня идти осторожнее; придерживаясь за неровности высунувшихся каменьев, я не прежде спускал ногу вниз, как ощупав место палкой. Слыша голоса, а не видя никого, боясь, чтобы сверху кто не поскользнулся и падением своим не увлек бы в пропасть меня и впереди идущих, с беспокойством начал я кликать товарищей. В сие время проводник зажег факел и вдруг разлился вокруг нас свет. С полчаса мы шли извилистыми переходами, стены пещеры то сближались, то распространялись столько, что пламя факела не освещало дальних углов. Наконец сошли мы на самый низ грота в глубину до 300 сажень и зрелище чудное и великолепное [236] поразило, взоры ваши. Стены грота, покрытые накипью окаменевшей воды, отражая огонь факела, горели ослепляющим, неподражаемым светом, только для мудрой руки природы возможным. Мы находились в кристальном подземном чертоге великолепно освещенном. Своды, грота, местами восходили до такой высоты, что свет не достигал оных; несколько не весьма толстых столбов из чистого хрусталя, поддерживали всю тяжесть обширных сводов, с коих, как бы прилепленные к ним, висели другие столбы, угрожающие падением. Игра природы образовала на стенах многие фигуры, подобные бюстам, птицам и животным. Посреди грота куча каменьев, чистых и прозрачных как стекло, походит на колоссальную статую, поставленную на круглом подножии. Сталактиты сии такой разливали свет, такими яркими горели огнями, что не возможно было долго на них смотреть. Холод и сырость, происходящие от капающей со сводов воды, были столь чувствительны, что мы скоро все передрогли и поспешили выйти из грота. Палящее солнце скоро потом принудило нас снять мундиры, и мы, прейдя в трактир, снова искали прохлады, чтобы с удовольствием отобедать. [237]

Поступки французов в Триесте.

Когда намерение Наполеона лишить бурбонов последнего трона ему удалось; тогда великодушный испанский народ, не могши перенести столь наглой обиды, именем Короля Фердинанда VII, решился с оружием в рунах защищать свои права и свободу. Революция жестокая по действиям, но справедливая по оскорблению, возбудила геройское мужество в душах благородных испанцев. По объявлению Иосифа Бонапарта Королем Испанским не было уже сомнения, что Наполеон, уничтожая царство за царством, предположил покорить всю Европу. Император австрийский, в обеспечение своей независимости, нашел необходимым составить сильное земское войско, которое в случае войны могло бы с пользой служить вместе с армией его. Дворянство, духовенство, купечество и народ не щадили пожертвований, ревностно и охотно исполняли волю своего Императора. 18 июня 1808 года эрцгерцог Иоанн прибыл в Триест для формирования земского ополчения; Его Высочество удостоил посещением наши корабли и принят был с надлежащею сану Его почестью.

Наполеон, не успев в одну кампанию покорить Испании, в марте месяце 1809 года требовал, чтобы Австрийский Император распустил свое земское войско, и военные громы раздались близ нас. При открытии [238] военных действий, австрийское оружие увенчано было блистательнейшим успехом. Эрцгерцог Иоанн при фонтане Фредо (что в Фриуле) разбил Принца Евгения столь сильно, что французы до самого Адижа не могли ни на одной позиции остановиться. Жители Италии (в Триесте Гофер, в Вестфалии майор Шиль, в Италии многочисленные толпы народа восстали против французом; неоспоримое доказательство их тиранского правления) с радостью приняли австрийские войска; не было сомнения, что Королевство Италийское в непродолжительном времени было бы освобождено; но судьба повелела иначе. Наполеоново счастье вскоре вознаградило ему сию потерю. Поспешно подкрепив отступившие в Баварию свои войска новыми корпусами, он разбил у Регенсбурга эрцгерцога Карла, главнокомандующего большой австрийской армией. Потеря Вены и отступление Принца Иоанна из Италии в Венгрию, было следствием несчастной битвы упомянутого города: 6 мая французы вступили в Триест с условием не требовать от города никакой контрибуции, кроме 800 порций в день; но едва австрийская армия несколько удалилась от Триеста, требования со дня на день начали увеличиваться: то нужно было несколько лошадей, то несколько бочек вина, то сухарей. Начали ходить полки, один [239] другого хуже, солдаты оборванные, босиком и в ветошках с одним ружьем на плече, требовали одежды. Когда граждане Триеста потеряли терпение, когда австрийские гражданские чиновники, остававшиеся в городе и утвержденные новым правительством в своих должностях, напомнили об условии; то французы сняли с себя личину и начали брать все силой. Во-первых, объявили, что бы жители всякое оружие сдали в арсенал, и когда таким образом обеспечили себя от бунта, на первый раз потребовали только 50.000 флоринов, но не прошло дня, еще 100.000. Потом с оружием в руках, обобрали в лавках сукно, полотно, нанку и сапожной товар, собрали всех портных и сапожников и пока они не обмундировали двух полков, держали их под караулом в казарме. В прежнюю войну (1800 года) Массена придумал для скорейшего обмундирования солдат еще лучшее средство. Для какого-то торжества вход в маскарад позволен был без платы. Когда маскарадная зала наполнилась, гренадеры с приткнутыми штыками выгнали кавалеров вон из залы, а женщинам, вместо увеселения, предложили, снявши маски, заняться шитьем рубашек. Благородных дам, до тех пор не выпускали из залы, пока они вместо себя не представили служанок и несколько денег. Бедные женщины сидели в зале под караулом целую неделю, а после отосланы [240] были мыть казармы... Каждый генерал, который приходил на короткое время в Триест, налагал контрибуцию для своего содержания. Один из генералов, взяв оную, пригласил австрийских чиновников к себе на обед; и когда после стола президент магистрата откланялся генералу, то на лестнице был остановлен адъютантом, который вручил ему счет с приказанием заплатить по оному за стол и угощение. Офицеры не уступали своим генералам, они брали у хозяев своих все, что им нравилось, иногда дарили его теми вещами, кои затруднительно было им взять с собою. Один офицер проходящей партии, увидев на балконе дам, вошел в дом, и без обиняков сказал хозяину, что он любит хорошеньких женщин и потому у него ночует. Адвокат Розетти (хозяин дома) спросил у него билет на квартиру. “Что за билет, — отвечал француз, — приготовь мне на шесть персон ужин, и чтоб было шампанское и бургонское”. На другое утро, французский офицер, взяв несколько белья, уложил в свой чемодан, надел новые хозяйские сапоги, а свои, изношенные, в знак дружбы, подарил адвокату.

Когда Жуберт генерал-интендант французской армии прибыл в Триест, то бедствия еще большие, притеснения неслыханные, отяготели на бедных жителях. Я желал бы умолчать о хищнических поступках, [241] весьма печальных и невыгодных для чести нации, называвшей себя великой и просвещенной; и как такого рода злодеяния происходят всегда от правительства или лучше правителя Деспота, то хотя по пословице: “лежачего не бьют” я должен бы покрыть завесой происшествия, коих был очевидец и коими сердце мое тогда раздиралось; однако же почитаю нужным дать соотечественникам моим понятие, что могли бы мы претерпеть тогда, когда подобно немцам остались бы в своих домах? Чего жители Москвы должны были бы ожидать, если бы наши гражданские чиновники остались при своих должностях, и были бы обязаны грабить своих друзей, отца, мать и себя самих? Сравнивая бедствия всей Европы с потерей нашей и испанцев, пусть читатели сами скажут, лучше ли или хуже мы сделали, что предали огню свои дома, что оставляя занятые неприятелем города пустыми, лишили его средства содержать себя на чужой счет; и наконец, не от того ли мы победили почитавшего себя непобедимым Наполеона, что наше Правительство, подобно мужественным испанцам, приняло другие меры и способы для сопротивления ему?

На другой день прибытия в Триест Жуберта, французы конфисковали английские товары; вместе с оными отняты были частью и немецкие, по произволу французских комиссаров названные английскими. Дабызасии [242] товары выручить наличные деньги, продали часть оных с аукционного торга. Купившим выдали свидетельства и билет на свободный сих товаров пропуск и продажу без пошлины во французских владениях. Триестские капиталисты, думавшие сим оборотом обогатиться, обмануты были самым необыкновенным образом. На границе итальянского Королевства товары их были остановлены; свидетельство, данное Жубертом, таможенные чиновники объявили ничтожным, и бедные купцы, очень еще довольны были и тем, что за половинную цену против аукционной покупки могли продать свои товары маршалу Массене и некоторым другим французским генералам... разумеется, что товары, принадлежащие маршалу, были тотчас пропущены.

По взятии Вены, Наполеон наложил на Триест 50 миллионов флоринов контрибуции. Хотя сначала полагал и, что город едва ли четвертую часть сей суммы может выплатить, одна коже Жуберт доказал противное; в два месяца он собрал более 20 миллионов, частью деньгами, а прочее съестными припасами и другими потребностями. Жуберт систематически и постепенно, так сказать, высасывал деньги. Во-первых, наложена была небольшая контрибуция, которую за три дня удобно и уплатили, потом под равными предлогами в три раза взято было еще несколько денег, и когда у бедного и посредственного состояния нечего уже [243] было брать, тогда приступил Жуберт к насильственными займам, то есть, у богачей отняли до половины их капитала, предоставив им чрез посредство своего Магистрата, сделать уравнительную раскладку и со временем взыскать со своих сограждан. При сих насильственных займах, если кто отказывался платить, то, дабы принудить его, употребляли так называемую военную экзекуцию. В первый день приходили в дом пять человек солдат с унтер-офицером, хозяин кроме пищи, слишком прихотливой для солдата, должен был в тот же день заплатить каждому из них по 5 флоринов. На другие сутки прибавлялось еще пять солдат, кои получали до 10 флоринов. На третий день 15 солдатам выдавалось по 15 флоринов каждому, и так далее. Если чрез пять дней, хозяин не вносил положенной на него контрибуции, то на шестой комиссар брал у него серебро или какие другие вещи, которые удобнее и выгоднее можно было продать. Не случалось почти никогда, или весьма редко, чтобы кто мог в продолжение пяти дней выдержать все грубости и неистовства солдат. Они обыкновенно располагались в лучших комнатах, развешивали по стенам ружья и сумы, портили мебель, заставляли чистить себе сапоги, мыть белье, брали, что им нравилось, женщинам не было от них покоя, и самые жесточайшие оскорбления оставались без наказания. [244]

Когда лавки и магазины были начисто ограблены; в домах, едва ли что оставалось для пропитания; когда из 40 тысяч жителей, оставалось только 20 тысяч; то Жуберт для вынуждения значительнейшей суммы, употребил следующее средство: 24 богатейших капиталистов посажены были под стражу, причем объявлено было им, что если чрез 10 дней не внесут нового наложенного на них насильственного займа, то будут расстреляны. Денег ни у кого не было, и сии несчастные отправлены были в крепость Пальма-Нову, для исполнения над ними смертного приговора. Не могу описать уныния и отчаяния, объявшего Триестцев. Некоторые благородные французы были чувствительны к бедствиям народа, некоторые с негодованием порицали жестокие поступки, происходящее от алчности к деньгам. Дюк де Нарбон (Дюк был из числа тех эмигрантов, которые возвратясь во Францию, вступили в службу. Мать и сестра его, потеряв все свое имение, жили в Триесте в крайней бедности и неизвестности. Нечаянная встреча обрадовала престарелую мать, по она запретила сыну посещать ее во французском мундире), дивизионный генерал, бывший в сие время Губернатором в Триесте, старался сколько можно облегчать участь угнетенных; но по причине полной власти для взыскания контрибуций данной [245] Жуберту, благородные усилия его большей частью оставались безуспешны. Жуберт, сколько по обязанности и долгу службы, столько сообразуясь с характером своего деспота, как кажется, получил навык ничем не трогаться, и употреблять крайние меры жестокости с удивительным хладнокровием. Вот тому пример: Карчиотти, старец 80 лет, вместе с прочими купцами отправлен был в Пальму-Нову. Сын его, представив Жуберту, что имение ему, а не отцу принадлежит, просил генерала, чтобы ему вместо родителя позволил умереть. Жуберт равнодушно и с насмешливой улыбкой отвечал сему достойному сыну: “твое намерение похвально, годится для трагедии; заплати сверх положенной на отца контрибуции 20 тысяч флоринов, и я сейчас прикажу расстрелять тебя вместо твоего почтенного родителя”. К счастью мир вскоре был заключен, и страдальцы, просидев в тюрьме, были освобождены.

Таковы-то были средства для взыскания контрибуций употребленные; но были еще другие, адской душою обдуманные злодейства, коим и сам Аттила, и самый неистовый разбойничий атаман должен был бы уступить. До вступления французов в Триест, коронные суммы и всякое казенное имущество были вывезены; но капиталы не совершеннолетних и вдов под опекой находящихся, оставались; Жуберт, для пополнения [246] контрибуций, не усомнился потребовать и сии суммы. Президент городового правления долго тому противился. Жуберт в сем случае не хотел употребить явного насилия и для получения сих денег прибегнул и следующей хитрости. Сыскал такого человека, который, не имея ничего, чтобы мог почесть для себя потерей, согласился за место Президента выдать деньги актом. Прежний благородный Президент, не щадивший никаких усилий для облегчения участи своих сограждан, был сменен, а сироты и вдовы лишились от того дневного пропитания. Вот какими уловками французы прикрывали свои насильственные поступки, кои и им иногда казались непозволенными. Дабы иметь причину притеснять и отнимать деньги, было наконец публиковано, что доносчикам будет выдаваемо приличное награждение. Невинные страдали, принуждены были платить за обвинения, коим не было никакого основания; и даже не требовались для улики и ложные свидетели.

В след за армией вступила в Триест другая, состоящая из маркитантов, распутных женщин, картежных игроков, искусников, фигляров, в почетном звании тнионов, тайной полиции служащих, и такого рода людей, кои будучи чужды всякой нравственности, не имея в поступках своих и тени добродетелей, дерзают выхвалять человеколюбие и бескорыстие Наполеона, [247] за честь себе вменяют удивляться его подвигам; и между тем поведением своим, при каждом шаге обличают героя своего в малодушии и хищничестве, и невольно обнаруживают низкое его рождение. От доброго сердца приписывают ему такие свойства, кои свойствам истинно великих мужей совершенно чужды. Картежные игроки, заплатив немаловажную откупную сумму за позволение обыгрывать наверное, состоят, как называют французы, под покровительством законов. Дежурный банкир для отличия носит чрез плечо широкую, подобную орденской, трехцветную ленту. Театральная зала от утра до вечера была наполнена игроками. Я иногда приходил в оную питать душу мою отвращением, примечать отчаянные лица игроков, которые при каждом обороте рулины, краснели или бледнели, смотря потому, выигрывали или проигрывали они. Мрачная тишина прерывалась одними проклятиями, вздохами и восклицаниями. Неслышно было иного шума, кроме деревянных лопаток, коими банкиры пригребали или отталкивали от себя золото. Женщины, которые не имели более денег, проигрывали кольца, серьги, гребни, платки или в театральном трактире наскоро продавали свою благосклонность. Сии прибывшие французские нимфы позора, отправляли должность шпионов, и получали за то жалованье от полиции, и также [248] состояли в штате Наполеоновых обожателем. Армейские маркитанты, заплатив откуп, разыгрывали в лотерею награбленные вещи, большей частью покупаемые от контрибуционных депо. В одном лавке, можно было за грош выиграть какую либо вещь, на пример один башмак или лоскут старого платья, в другой с аукциона можно было купить за бесценок кусок сукна. Кто покупал товаров на сто рублей, тому по настоящей оценке предоставлялось на его выбор на 150 рублей. Сим способом контрибуционные вещи обращались в деньги. В праздничные дни при хорошей погоде, на площади разыгрывалась так называемая денежная лотерея. В пользу казны удерживалась половина из собранной суммы; но как однажды выигравшего самой большой приз, посадили в тюрьму под предлогом, что он таких номеров из лотерейной конторы не получал, то народ и нескольких грошей не хотел проигрывать напрасно. Развращенные нравы победителей вкрались и в сердца побежденных. Толпы игроков из черни, не имея чем питаться, начали промышлять воровством, чего при Австрийском правительстве и слышно не было. Махиавельская политика Наполеона, с умыслом допускает таковое развращение народа; ибо человек, в крайней нищете находящийся, не может сожалеть о своей свободе и в отвращение голодной смерти, охотно ищет [249] оной на поле сражения. В Триесте набрано было силой несколько рекрут, и сии несчастные принуждены были бы сражаться против своего отечества, если б вскоре не заключен был мир.

После Аспернского сражения, французы, желая прикрыть потерю оного, выдумывали в пользу свою разные обстоятельства, лгали без всякой меры и вероятности. Один офицер, посещавший дом баронессы Цанки, у коей предпочтительно принимаемы были русские, с видом уверительным и гордым, рассказывал за новость самую достоверную, “что один раненый французский полковник, едучи в карете, был нечаянно окружен 6000 колонной австрийской милиции, которой начальник объявил его плененным; но наш храброй полковник, — продолжал хвастун, — одними словами, (a force de parole) принудил 6000 австрийцев положить пред ним ружье”.

— Пожалуйте, не договаривайте, — шутливо возразила на сие графиня Воиновича (урожденная Пизани).

— Милостивые государи, — обратившись к прочим гостям, продолжала графиня, — я свидетельствуюсь вами, что нет женщины более меня болтливой. И так радуйтесь, я сейчас еду в Вену, и уверяю вас, что я своим болтанием (a forza di chiacari) принужу всю французскую армию положить передо мною ружье.

По заключении Венского мира, маршал Мармонт сделан был наместником [250] Иллирийских провинций. Новые подданные, со стесненным от горести сердцем, дали присягу в верности. Одна надежда, что участь их будет сноснее, уменьшила уныние; но последствия вскоре доказали прошивное. Каждый владелец дома или земли должен был платить в год от 10 до 20 процентов со ста, не с доходов, а с той суммы, чего стоит его имущество, включая мебели, экипажи и проч... От многих тягостных налогов, сбираемых с той же строгостью, как и военные контрибуции, богатейшие люди разорились. В Венеции один из театров был продан за 60.000 ливров; но как скоро деньги сии были внесены, то городское правление потребовало с покупщика прежнюю недоимку, простиравшуюся до 140.000 лир; а как он не мог внести такой суммы, то театр чрез год описали в казну. И таким образом продавали его три раза за бесценок.

Континентальная система довершила разорение Триеста. Личная ненависть Наполеона против англичан простерлась до того, что он, не имея флота, которым мог бы отмстить британцам за смелые, несносные для малодушия его насмешки, в кипении бессильной своей злобы, не усомнился нищетою миллионов лучших своих подданных, лишить неприятелей выгод их трудолюбия и промышленности. Миланский декрет доказываешь, сколь мало Наполеон думал о благе [251] своего народа. По сему декрету купец, отправляющий груз морем должен был, чего стоит судно и груз, обеспечить вносом денег или верным залогом. Если дойдет до сведения, что судно было осматриваемо английскими крейсерами и было ими отпущено, то таковое берется в казну. Таможенные чиновники, имея в виду сии две статьи, по малейшему подозрению, без всяких доказательств могли всякое судно и залог присваивать казне. Не смотря на всю бдительность французской береговой стражи, английские товары во множестве продавались даже в самом Париже. Наполеон, думая искоренить торг запрещенными товарами, обогативший английских купцов, приказал все колониальные товары, находившиеся в его владениях, сжечь. Безрассудность сия, как известно, ни мало не остановила тайной торговли: какой убыток могли иметь англичане, когда Наполеон мог жечь только те их товары, за которые они уже получили деньги?