БРОНЕВСКИЙ В. Б.

ЗАПИСКИ МОРСКОГО ОФИЦЕРА

В продолжении кампании на Средиземном море под начальством вице-адмирала Дмитрия Николаевича Сенявина

1808 год.

Церковные обряды на Страстной и в неделю Пасхи.

Народ набожен и церкви всегда полны; но как служба отправляется на латинском языке, то исповедоваться и приобщаться, не пропускать обедни или вечерни, особливо, когда бывают освещения и концерты, значить иметь веру и быть усердным католиком. Как наибольшая часть народа не читает почти ни каких книг Священного [94] писания, то духовенство почитает нужным занимать его наружными обрядами, как то: ходами, фейерверками и музыкой. Каждый городок имеет особенную какую-либо церемонию своего изобретения и не входящую в постановленные общие всем церковные торжества. Если такая вера не просвещает народ, то в сем наружном Богопоклонении он находит все нужное, дабы без ложных умствований, в простоте сердца быть христианином.

В Палермо, кроме 46 мужеских и 25 женских монастырей, считается 121 церковь; они принадлежат разным орденам монашества. В престольные праздники всякой почти день бывает в городе пальба и церемониальный ход, причем монахи того прихода убранством церкви или музыкой, из лучших виртуозов, первых певиц и певцов составленной, стараются привлечь более народа, и дабы превзойти или сравняться с богатейшими монастырями, расточают на сии праздники великие суммы. Я не стану говорить о многих торжествах, как-то о празднике тела Божия (Corpus Domini), Рождества Христова, омовения ног, общих всем католикам, не упомяну о славном торжестве святой Розалии, а замечу только об обрядах, на Страстной и в неделю Пасхи совершаемых, как таких, которые не были еще описаны ни одним путешественником. [95]

В первую неделю поста, чрез повестки объявляется, во-первых, о нужном покаянии, запрещении или позволении употреблять в пищу мясо или молочное; потом извещают о прибытии в город какого-либо славного и известного проповедника, который в такой-то церкви, например, и в такой день будет говорить такой-то текст. Проповеди начинаются со второй недели и бывают каждый день по очереди во всех церквах. Как оные говорятся на итальянском языке, то посему стечение народа бывает великое. Один прибывший из Мессины проповедник, не помню его имени, имеет истинный дар слова: он говорил всегда от глубины души так убедительно, так притом красноречиво, что слушатели не один раз приведены были в умиление и плакали. В первой речи о покаянии, он с таким чувством бросился на колени пред распятием, с таким жаром прижал оное к груди, заплакал, зарыдал, что я, не привыкнув еще к столь смелым движениям, не употребляемым на наших кафедрах, невольно со всеми прочими со скамьи опустился на колени, упомянув о смелых движениях, прибавлю, что если бы оные употреблялись токмо в исступлении восторга, то были бы приличны; но как итальянские проповедники почитают нужным помогать себе во всех случаях [96] пантомимой, то по святости места, оная мажется не везде кстати. К чему например служит, когда проповедник, обращаясь к алтарю или Распятию, представляет будто он ходит по кафедре, длиною не более 5 или 6 шагов; если говорит он к слушателям, то иногда совсем перевешивается чрез перила или угрожая грешникам машет на них платком; если же речь обращаешь он к одному лицу, то положив пред собою на поручень свою шапочку, делает вид будто садится, облокачивается и разговаривая переменяет голос.... Словом, если проповедник не искусен, то сия пантомима не только не прилична; но даже непозволительна.

В Чистый четверг с утра началось в городе великое движение. У некоторых церквей и по большему проспекту поставлены были восковые статуи в группах, изображающие страсти Христовы; тут Искупитель молится в вертепе, там Иуда продает его воинам, тут приводится он на суд к Пилату, и так далее.... Апостолы, архиереи, книжники, римские воины и народ облечены в великолепные и настоящие того времени одежды; статуи отличным образом отработаны и все кажутся живыми. Когда Архиепископ, читая Евангелие, произнес: “земля потрясеся и завеса церковная раздрася”, в Соборе ударом [97] колокола возвестили о начале церковного траура. С сего времени до воскресения Христа, не позволяется выезжать в экипажах, звон умолкает, все дамы и кавалеры являются в глубоком трауре, из окон вывешиваются черные ковры. Король с непокровенной главою и вся Королевская фамилия, в сопровождении придворного штата, в траурных робах, пешком посетили Собор и другие церкви; вечерню слушали в женском монастыре св. Цецилии. Хор молодых воспитанниц, скрытых от любопытного взора за непроницаемым занавесом, певших на хорах, восхитили всех слушателей. В 9-ть часов, когда я вышел из церкви, в самой средине города находящейся, был я остановлен и изумлен блеском освещения двух главных улиц. Между тротуаров поставлены были аркады, а между оными в равных расстояниях пирамиды и столбы, первые увешаны были разноцветными фонарями, последние уставлены платками, вдали четверо Палермских ворот горели сплошным огнем. До двух часов ночи на улицах была такая теснота, что везде надобно было с трудом продираться, дворянство сопровождаемо было множеством слуг, несущих пред ними пылающие факелы, служение продолжалось до света, и все церкви, не смотря на то, что беспрестанно переходили из одной в другую, были полны народа. [98]

В пятницу, в четыре часа после обеда, началась великая процессия погребения Христа. Обряд сей вкупе благочестив и великолепен. Я был изумлен освещением Собора, восхищен пением и музыкою, и до глубины души тронут погребением. От дворца до Собора, войска поставлены были в две линии; знамена, пушки и барабаны увиты были черным одеянием; дорога, где должен был идти Король и его фамилия, устлана была красным сукном. Не смотря на то, что я пришел в Собор еще за два часа до службы, едва мог протолкаться до хорошего места. Церковь была убрана и освещена так, что, признаюсь, я никогда не видал ничего сему подобного. Обращая вокруг себя изумленный взор, казалось мне, что я находился в чертоге небесном, где солнце и все планеты, в обширных сводах церкви помещенные, освещали оную. Церковные огромные своды увешаны были зеркалами, окна закрыты прозрачными картинами, изображающими страдания Христовы; стены обиты черным сукном, усеянным звездочками, из золотой и серебренной бумажки с фольгою; колонны увиты белой и черной тафтою. Посреди церкви против главного алтаря на обитом бархатом под балдахином катафалке, усыпанном перлами и драгоценными каменьями, несомом херувимами и ангелами, стояла из [99] камня иссеченная гробница и в ней лежал Спаситель в терновом венце. Богородица у подножия гробницы в глубокой горести на ступенях катафалки пала ниц, Иосиф поставлен у головы, два Апостола стоят с боков также в печальном положении. При таком убранстве надобно представить себе по крайней мере 10.000 восковых свеч, горящих под сводами в хрустальных люстрах, пред тринадцатью алтарями и вокруг катафалки в больших канделябрах; свет сей отражался от зеркальных сводов разливал такой ослепительной блеск, что церковь казалась быть объята пламенем. Гром барабанов возвестил шествие Короля, архиепископ встретил Его Величество в портике и служба началась. Я был вне себя от музыки, но когда пели стих “благообразный Иосиф”, то я до того был растроган, что едва мог удерживать слезы. По окончании службы гроб вынесли из церкви и поставили на погребальную колесницу. Король, архиепископ и два принца крови, подняли с престола драгоценную плащаницу, унизанную бриллиантами и жемчугом, и покрыли оною гроб Спасителя. Шествие началось следующим порядком: впереди шли со знаменами цехи ремесленников, за ними дворянство, градоначальники; потом духовенство, за коим эскадрон римских всадников; евреи и римские воины окружали огромную [100] волесницу, везомую двенадцатью лошадьми, за гробницей непосредственно шел Король со своей фамилией, за ним отряд гвардии; и наконец народ. Представьте себе несколько тысяч факелов, представьте себе мелодические звуки тысячи инструментов и голосов, представьте более 100.000 народа, толпящегося по улице, стоящего у окон и на крышах домов, и можете вообразить благоговейное впечатление, какое в душе христианина должно произвести сие священное шествие, толь близко напоминающее о смерти Спасителя нашего. По чрезвычайной тесноте я не мог идти за колесницей, которая, объехав главные улицы, возвратилась в Собор и церемония кончилась. Служба, как и в четверток, продолжалась во всю ночь; народ, переходя из церкви в церковь, прикладывался к плащанице, и самые бедные клали на оную что-нибудь в пользу нищих, даже и сии уделяли от милостыни своей; духовенство, и к чести их сказать должно, не токмо не пользуется сим значительным сбором, но прибавляет еще свои деньги, дабы в день Пасхи, наделить оными всех нищих своего прихода.

В субботу в три часа после обеда, пушечные громы с кораблей и крепостей, ужасная стукотня Марсова огня у каждой церкви, возвестили о воскресении Христовом. В Италии для пальбы употребляются [101] чугунные мортирки, называемый Maсколи; их заряжают малым количеством пороха, забивают дуло мягкого дерева клином и кладут в один или несколько рядов, так что между, каждыми девятью малыми помещается большая мортирка, от чего мушкетный огонь малых и пушечная пальба больших, происходить совершенно правильно. Для произведения Марсова огня, кладут Масколи в улиточную черту или в четвероугольники сходящиеся в один центр; помощью расстояний соблюдается мера времени, звук грома увеличивается как величиною мортирок, так и постепенным от краев к центру прибавлением числа оных. Проводник напитанный мякотью кладется на затравки, и зажигается с конца; огонь бежит по нитке, от чего не может случиться, чтобы какая Масколи не выстрелила. За недостатком чугунных употребляются глиняные мортирки. По причине дурной погоды, а более боясь в тесноте повредить раненую руку, я не видал церемонии, в день Пасхи совершаемой. Освещения, продолжавшиеся во всю Святую неделю, были с отменным вкусом. На Толедо и Кассаро, во всех домах и в каждом окне поставлены были транспаранты, которые будучи освещены сзади поставленными лампадами, представляли по обеим сторонам улицы картины, столь хорошие, что думаешь, будто бы находишься в эрмитаже. [102]

В понедельник на Святой, переходя из церкви в церковь, рассматривал я убранства оных и не мог одну другой предпочесть; однако ж соборная понравилась мне более прочих. Колонны в оной увиты были гирляндами искусственных цветов, алтари и образа душистыми цветами, стены обложены зеленью перемешанной блестящей фольгою и разноцветными бумажками. В продолжении семи дней Пасхи, во всех монастырях и приходских церквах собирается милостыня для бедных, обычай достойный общего подражания. Пред окончанием литургии и в продолжении концерта, три прекраснейшие девицы, по собственному ли благочестию или по выбору, того не знаю, подходят к алтарю; священник подает одной серебряное блюдо, покрывает ее покрывалом и благословив, налагает на голову цветочной венок; другие две украшаются чрез плечо гирляндой из роз; все три вместе ходят по церкви, и кто положит на блюдо монету, то две крайние, держащие концы покрывала, одна за другою, потупив взор, кланяются и идут далее. Следуя здешнему обыкновенно, я приготовил несколько грошей; но признаюсь, по мере, как девицы ко мне приближались, я прибавлял гривну к гривне, а когда они ко мне подошли, положил червонец, и тем заставил всех трех взглянуть на себя. Между тем, [103] пока собирается милостыня, на дворе монастырском или позади церкви нищие приглашаются за общую трапезу, пред окончанием которой девицы, как ангелы утешители выходят к ним и разделяют собранное каждому поровну. Другой способ собирания милостыни доставляет бедным значительнейшее пособие. Знатнейшие дамы, пользующиеся наибольшим уважением, принимают на себя обязанность приглашать к сему благородному делу всех желающих к подписке. В сем году, собирала милостыню Принцесса Патерно; я встретил ее однажды едущую по Толедо, в открытом Лондо и в шесть лошадей; она имела на себе черное покрывало, пред нею поставлено было распятие; народ сопровождал ее благословениями; она часто останавливалась, входила в дома и принимала даже от проходящих всякую безделицу; и таким образом, как меня уверяли, в неделю собрала 100.000 рублей, которые в Воскресенье розданы были ей неимущим частью деньгами, другим ссудой, иным одеждой и хлебом; сверх того она угощала на дворе своего дома три тысячи нищих.

В Субботу на Страстной, вместо статуй, изображающих страсти Христовы, в богатых алковах поставлены были восковые отличной работы изображения Богородицы со вкусом и великолепно одетой. Пред сими алковами от утра до вечера, [104] в продолжение недели Пасхи, музыка, состоящая из калабрийских волынок, не умолкала, а в перемену оной, нищие пели гимны и просили милостыни. Театральные, полковые и церковные музыканты, также как у нас в новый год, ходят по домам поздравлять с праздником. В заключение замечу об одном обряде, достойном особого внимания. В субботу на Святой недели, Король по представлению уголовного суда, прощает (исключая смертоубийц) несколько преступников. Обряд сей, называющийся очищением преступления, совершается следующим образом. На площади против тюремного замка, ставится виселица, окруженная войсками. 12 избранных преступников в цепях и за конвоем, выводятся из тюрьмы таким точно порядком, как бы они ведены были на казнь. Чиновник уголовного суда читает им смертный приговор. Палач надевает на голову каждого холстинные колпаки, и одного за другим подводя к виселице, надевает петлю на шею; по данному знаку, тянуть веревку, которая снимает с преступника колпак, тут объявляют ему, что Король берет на себя его грех и дарует ему прощение; войска делают на караул, бьют в барабаны и вместе с народом кричат: “да здравствует Король!” После сей церемонии преступники идут в церковь, приносят [105] покаяние, молятся с коленопреклонением, приобщаются Святых Тайн и увещеваются быть впредь честными, полезными обществу гражданами, и дабы тем заслужить Царскую милость. В церкви надевает на них белые саваны и с музыкою водят по городу собирать подаяние.

Дворянство.

Граф Рожер, в 1130 году признанный Папой Королем Сицилии, разделил оную на три части; первую отдал духовенству, вторую начальникам своего войска, третью оставил себе и сим положил основание феодальной системы, которая давно уже не существует в Европе, но в Сицилии сохранилась и до сего времени. Дворянство или, как здесь называют, баронство, составляя военное сословие, за право владения обязано, по первому требованию Короля, выходить в поле с определенным числом своих вассалов, и за сию обязанность имеет преимущества Mero et Mixto Imperio, то есть власть осуждать на смерть своих подданных, только с тем ограничением, что прежде исполнения приговора, должно известить Короля. Владетельного баронства, имеющего сие право, считается 378 особ. Старший сын [106] имеет титул отца, младшие называются Дон, дочери Донна, что соответствует немецкому фон или английскому Лорд и Леди. В Сицилии очень много дворянства, не имеющего сих преимуществ, поэтому первенствующее очень дорожит своей родословной; титулы оных суть следующие: князь (principe) герцог, граф и маркиз. Хотя первые два и почитаются старшими последних; но как имеющие княжеские и герцогские титулы, возведены в сие достоинство в новейшие времена Филиппом II, и Карлом V, испанскими королями, а графы происходят от древнего норманнского дворянства, маркизы же жалованы еще в 15 столетии от Короля Альфонса; то посему важность сицилийского титула с их древностью, находится в обратном содержании.

Сицилийское дворянство, подобно английским Лордам, любит странствовать по чужим землям. Там занимая полезные знания и обычаи, дворяне возвращаются домой без предрассудков и столько же как духовенство упражняются в науках, наиболее в словесности. При таком воспитании, и образе жизни они в обращении не имеют высокомерной Испанской гордости, напротив они очень внимательны к иностранцам и в вежливости не уступают французам, в гостеприимстве же равняются русским. Щедрость их к бедным всякой похвалы достойна, [107] роскошь в убранстве домов, или лучше своих дворцов, в собрании статуй, картин, библиотек, музеев, особенно же страсть иметь лучший экипаж и ливрею, производят удивление в каждом путешественнике и должно отдать им справедливость, что во всех родах расточения они показывают много знания и более вкуса, нежели соседи их неаполитанцы.

Духовенство.

В Сицилии считается три архиепископа и восемь епископов. Архиепископ Палермский, Примас Сицилии и глава духовенства в Парламенте, имеет 16.000 балеров (талер ценою в один рубль 20 копеек серебром) годового доходу; в его епархии состоят епископы: Жиржентский, Матцарский и Мальтийский. Архиепископ Мессинский имеет наибольшую епархию и меньший доход; епископы: Цефалу, Липари и Патти принадлежат к его епархии. Архиепископ Монт-Реальский при малой епархии есть богатейший Прелат Королевства. Годовой его доход простирается до 72.000 талеров. Епископы Катанский и Сиракузский принадлежат в его [108] епархии. Губернатор Монт-Реальский избирается от архиепископа, ибо город есть его собственность.

Духовенство, получив от Короля Рожера третью часть острова, обладает великими капиталами, кои не приносят государству никакой пользы. В числе 1.700.000 полного населения Сицилии, 500.000 полагается одного Священства; в Палермо в числе 180.000 жителей, считается 40.000 монахов; в Мессине в числе 40.000 граждан почти половина монахов; потому и не должно удивляться, что в городах улицы темнеют от черных их одежд. Такое множество праздных почти без всякого занятия людей, изъятых всякой повинности, живущих так сказать на счет народа, и ни чем не вспомоществующих Правительству, кроме частных и произвольных нищим подаяний, от которых класс сих тунеядцев ни мало не уменьшается, не только могут назваться бесполезными членами общества; но такое великое число монахов, есть причиной слабости правления и многих беспорядков от оной происходящих. Светская власть духовенства, бывшая причиной многих зол, ныне очень ослаблена и хотя оно в поместьях своих, подобно дворянству, может решить частные ссоры, но приговоры его не имеют силы. [109]

Народ.

По малому населению Сицилии и по редкому плодоносию ее, можно судить о крайнем утеснении народа, который не столько ленив как вообще о том думают. Народ платит дворянству известную подать; зажиточные крестьяне берут поместья их на откуп; земля, на которой другие крестьяне поселены, есть их собственность; контракты на откуп заключаются не менее как на 20-ти летний срок. Если при сем положении не затрудняемы были бы средства к возможности приобретать и умножать стяжание, то сицилийцы могли бы почесть себя счастливыми; но дворянство, чрез происки с давнего времени присвоив хлебную торговлю и сделавшись монополистами, разорили землепашцев; и хотя со времени пребывания Короля в Палермо употребляются все средства к истреблению сего закореневшего зла, но с одной стороны продолжающаяся война на твердой земле, препятствует благому намерению Короля, а с другой, народ обнищавши не может так скоро поправиться. При всех употребляемых поощрениях, земледелец испытав, что в продолжение нескольких лет, запрещение и позволение вывозить хлеб не подлежит постоянному закону, и ныне по мере ходатайства английского министерства у Двора, иногда [110] мгновенно переменяются, то неизвестность принесет ли урожай какой прибыток, побуждает поселянина не слишком стараться о улучшении земледелия. Леность и небрежение его, суть необходимые следствия слабости Правления и злоупотреблений власти высших чиновников.

Народ, живущий на земле плодоносной, влачащий жизнь в крайней бедности, ищет других средств к пропитанию своему. Праздность, как мать пороков, порождает злодеяния. Правительство, не искореняя их в самом источнике, по медленности судопроизводства, в некотором отношении поощряет преступления, и многочисленные шайки разбойников, на свободе грабят внутренние провинции Сицилии. В уездных городах, принадлежащих дворянству и духовенству, нет никакой земской полиции; ибо сии властители почитают себя в замках своих безопасными. Кроме приморских городов, во всех других нет ни одной роты солдат, малые отряды полицейских сыщиков, находящихся в городах, Королю принадлежащих, будучи не в силах воспрепятствовать разбоям, чрез послабление только обогащаются; потому-то здесь быть разбойником и збиром почитается выгодным ремеслом. Путешественник не иначе может сохранить жизнь и имущество свое, как наняв для сопровождения [111] себе сильный отряд молодых людей, которых во всяком селении находится достаточное число и на честность и храбрость которых совершенно положиться можно. Многие из природных жителей, платят разбойничьему атаману за пропуск и получают от него билет, для безопасного проезда чрез известное расстояние. Если бы что у них было отнято, то по предъявлении билета, все без малейшей утраты и замедления будет возвращено или уплачено деньгами.

Правление

(Статья сия заимствована из краткого описания острова Сицилии неизвестного сочинителя, которая во Франциском издании прибавлена к письмам г. Брандона о Сицилии и Мальте)

Король Рожер, по изгнании царацинов из Сицилии, верховную власть поручил Парламенту, состоящему из следующих трех государственных сословий: 1-е, Поместного Дворянства, предводитель которого князь Бутеро есть наследственный Президент и непременный генерал-капитан военной силы; 2-е, Духовенства, состоящего из трех архиепископов, всех епископов, аббатов, приоров и депутатов от разных орденов числом до 70; архиепископ Палермский есть глава духовенства. 3-е, Представителей [112] народных, назначаемых депутатами от 42 главных городов и 310 малых, принадлежащих баронам. Каждый подданный, имеющий собственность, при избрании депутатов подает голос. Глава сего сословия (Braccio Dominiale) есть претор или градоначальник Палермы. Достоинство сие в великом уважении ибо претор в отсутствии Президента заступает его место, и кроме того, как глава народных представителей, имеет великое участие в правлении. Парламент сей есть верховное судилище и все власти ему подчинены; он налагает подати и назначает суммы расходов. Король имеет право созывать и распускать Парламент по своей воле, чрез канцлера он предлагает на совещание оного всякий новый закон. Канцлер (il Protonotario) предложив волю Короля и избрав 12 депутатов, называемых защитниками народа, выходит из присутствия. Не смотря на сей обряд, Власть Королевская соделывает решения Парламента бессильными.

Гражданское правление состоит из четырех Трибуналов. 1-й: Королевская Палата; разделяемая на гражданский и уголовный суд, решит окончательно все дела. 2-й: Трибунал Королевских имуществ (Patrimonia del Re, о Della Regia Camеra) управляет королевскими доходами. 3-й: Юнта есть Мессинское городовое правление, учрежденное с того времени, [113] как город сей лишен за возмущение великих своих преимуществ. 4-й: Консистория, решает апелляционные дела или рассматривает определения первых двух Трибуналов. Советники сих четырех Трибуналов, судьи, Президенты, адвокаты и фискалы назначаются Королем.

Папа Евгений III, предоставил Королю Рожеру права своего Легата; почему Короли Сицилийские издревле и одни из католических Королей в духовном и светском отношении почитаются от Пап независимыми. Вследствие сего преимущества, владетели Сицилии, для управления дел, Папскому Легату присвоенных, учредили духовный Трибунал, называемый la Monarcha Regia. Трибунал сей состоит из четырех духовных министров, доктора канонических прав, называемого Monsignor delia Monarchia, адвоката, фискала и прокурора. Апелляционные духовные дела окончательно решатся в сем Трибунале. Другое духовное судилище называется Трибунал крестовых походов. В 1095 году Папа Урбан II, предоставил тем подданным Христианских Государей, которые пойдут в Палестину для завоевания гроба Господня, многие преимущества, между прочими, позволение в посты есть молочное. Папа Александр VI, новой буллою, по особенной благосклонности к Королю Фердинанду Католику, подтвердил сие преимущество для его подданных Королевства Испании и [114] Сицилии. Архиепископ Палермский, как Примас духовенства, есть генерал-комиссар сего Трибунала, коему подлежат другие во всех городах учрежденные. За позволение в пост употреблять молочное, Трибунал сей получает ежегодного дохода до 600.000 рублей, которые обращаются на содержание галер или на выкуп христиан, в плену у турок находящихся.

Инквизиция существует только по одному названию; власть сего судилища очень ограничена и пресечены все способы к злоупотреблениям. Не смотря на сие, никто однако ж не смеет похваляться своим безверием или превратно толковать принятые обряды веры. Судилище сие и при первоначальном своем учреждении испанскими Королями несмело употреблять тех жестоких средств, кои были в обыкновении в Испании и Италии; народ противился сему, дворянство не терпело, чтобы испанский монах самовластвовал над ними. Все слишком ревностные инквизиторы, за малейшее насилие, особенно, когда они дерзали входить в разбирательство поведения и мнений баронства, неукоснительно были умерщвляемы рукою убийц.

Город Палермо, по древним своим преимуществам, управляется особым Сенатом, состоящим из претора и шести сенаторов. Претор сверх сего управляет хозяйственной частью и есть глава народных [115] представителей в Парламенте. Сенаторы, избираемые из грандов испанских первой степени, подобно римским сенаторам, носят пурпуровые тоги. В уголовном суде председательствует так называемый юстиц-капитан; он же есть и предводитель дворянства. В Преторианском суде заседают трое судей, избираемых погодно Королем из палермских граждан; они присутствуют также в уголовном суде и, участвуя в распоряжении городовых доходов, состоят в повелении Претора.

Законы и судопроизводство.

Сицилийские законы рассеяны и смешаны во многих старых толстых томах и кипе новых указов, которые в руках судей, подобно хамелеону, принимают на себя всякий цвет и изменяют оный в тех вещах, к коим приближают они сие животное; ибо одна власть, которая превыше всех законов, не судит, а только соглашается, что всякой цвет хорош. Власть сия иногда видит, что беспорядки со дня на день умножаются, что болезнь в теле Государственном укореняется; слышит вопли страдающих; знает, что для пресечения сего зла надобно принять на себя некоторой труд, или стоит только пожелать оного; но предполагая от излишнего напряжения сил своих более вреда нежели пользы, не делает [116] никакого движения... И таким образом, борясь между предположениями и сущностью, не замечает смятения, не внемлет стонам, привыкает к немощи, и излечения оной ожидаешь от случая, или поверяет его таким людям, кои, для польз своих, единственно стараются о продолжении болезни.

Судопроизводство в Сицилии есть самая недостаточная, самая запущенная часть народоправления. Прежде, нежели дело достигнет Трона, оное должно пройти, считая от баронского, чрез шесть судов, и часто, случается, что государственный секретарь, (Maestro Secreto), заметив малейшее отступление от приказного обряда, отсылает оное назад для рассмотрения снова, начиная с нижней инстанции, и потому дела праведные и неправедные продолжаются целые века. Посему-то тяжбы здесь бесчисленны, ябеда составляет игру, изощряющую хитрость, подлог и обман; все небогатое дворянство в оной упражняется для того, чтобы чем-нибудь себя занять, избавиться военной службы, где нельзя нажиться страстью богачей иметь без нужды надобность в человеке, знающем ябеду для защищения их в суде от напраслины.

Стряпчие называются здесь докторами прав, и название сие им весьма прилично; они лечат сутяг точно так, как у нас лекари притворно-больных; берут деньги, и дают только лишь воду с сахаром. Не смотря на то, что докторов здесь очень много, каждый [117] из них нередко получает в год от 20 до 50.000 рублей, и сие делается, однако ж, законным образом по условию. Если дело сомнительно или запутано, приглашаются на совет другие правоведцы, общее мнение скрепляют они подписью и доверенный доктор по сему наставлению ведет дело. Заботы докторов состоят в том, чтобы согласить судей, которые, получив за труды свои воздаяние наличной монетой, без труда убеждаются в том, в чем кому угодно. Судьи, а более секретари, на коих судопроизводство вращается как шар земной на своей оси, с давнего времени сделав привычку получать великую прибыль, не берут мало и считают за грех нажить в год менее 60.000 рублей. Они всякими способами спешат набить свой карман; ибо Король переменяет их чрез каждые два года. Судьи и секретари получают малое жалованье и избираются из стряпчих.

Я один раз ходил в Королевскую Палату. Какой шум, теснота, нечистота и духота. Это храм неправды, где все ябедники, криводушные толкователи законов, приказные пройдохи, стремятся отличить себя на поприще обманов. Президент, адвокат-фискал и трое судей сидели вокруг стола; всем им вместе было не менее 400 лет. Один из них пошел под тяжестью большого парика, другой прохлаждал себя веером, третий зевал, четвертый спал; стряпчий, поднявшись на носки, держа [118] в руках толстую тетрадь, кричал во все горло: La senta! La senta! - “Послушайте! Послушайте!” И никто его не слушал: ибо дела читают только для одной формы. Решения суда, будучи основаны на сбивчивых и сомнительных законах, не имеют силы, и только одна воля и желание Короля приводится в исполнение. Судьи, обязанные давать отчет в своих мнениях высшим чиновникам, зависящим от самопроизвольной власти, не могут быть беспристрастными хранителями законов, и никогда не страшатся наказания за несоблюдение оных; ибо, когда бы законы были ясны и точны, то не нужно бы было столь часто испрашивать Королевские повеления, и судьи, так сказать, на каждом шагу никак не смели бы ошибаться. Тогда и самый хитрый правоведец из противоречий указов не мог бы извлечь своего оправдания; ибо наказание немедленно бы следовало за преступлением.

Приказной слог учен и надут; в нем столько повторений, столько вычерченных, нижеименованных, дондеже, паки, убо и сугубо, столько выходок из Римских прав, в примеров из древней и священной истории, что читая или слушая дело, как говорится, уши вянут; нет никакой связи, нет силы, красноречие самое педантическое; ибо дела пишутся единственно для того, чтобы длинным, бестолковым разглагольствованием наскучить судьям, принудить их скорее подписать оные, что в делается ими; ибо [119] они знают, что дело после их будет рассматриваться еще несколько раз, и что за сумбур им ни слова не скажут; ибо и самые злоупотребления остаются без внимания. Они, не входя в обстоятельства дела, не внимая даже здравому смыслу, подписывают только те из них, за которые отчитано им звонкой монетой.

В уголовном суде дела текут столь же медленно, как и в гражданской управе. Сажают в тюрьму без разбора; почему иногда невинные, еще до рассмотрения их обвинений, от заразительного пара и омерзительной нечистоты умирают в оных. В сравнении совершаемых здесь убийств, смертная казнь очень редко бывает. В уголовном преступлении, не смотря на несомнительные обличения, закон требует добровольного признания; но доколе преступник не признался, его сажают в тюрьму, и если в сей гробнице, лишенной света и воздуха, высидит он четыре года, то отсылают на галеры. Тому несчастному, которому уже прочтен смертный приговор, дается для оправдания отсрочка на месяц; тут нельзя не заметить благотворной цели законов. В сию ужасную для осужденного отсрочку; к защите его является так называемый стряпчий бедных, на которого праводушие и честность всякой несчастный положиться может; ибо Король на почтенное звание сие обращает особенное свое внимание и [120] избирает в оное наиболее мужей бескорыстных, богатых, а более всего кротких и великодушных.

В столь многих недостатках, в сем хаосе гражданского управления, которого беспорядки конечно угнетать могут подданных более самой войны, есть и нечто доброе. Я разумею сословие стряпчих, которые, не подражая и не следуя правилу собратий своих: “любить ябеду и жить на разорении тяжущихся”, имеют свое честолюбие и свою славу. Первостатейные стряпчие добрыми делами своими заслужили в обществе великое уважение. Они, имея надзор над младшими, без просьбы берут на себя защищать бедняка от неправд богатого; берут на себя все издержки судопроизводства и ни под каким видом и малейшего знака признательности за труды в таком случае не принимают. Другие не иначе принимают на себя ходатайство по делу, как по убеждении в правоте и справедливости просящего, и если сии получают условленную плату, то равно как и первые могут гордиться именем защитника невинности. Объявление судебных приговоров рождает удивительное соревнование и есть основание той чести и правоты, которая без робости в благородном стремлении заслужить одобрение и похвалу благомыслящих, в судах смело возвышает глас истины, часто изъясняется в оскорбительных выражениях на [121] счет Правительства, и к чести Короля должно сказать, что он сих достойных людей особенно уважает и старается отличать их своею милостью и лаской. Пример такого поведения первостепенных стряпчих имеет благотворное влияние и на подчиненных, видящих, что одно средство нажиться честным образом, есть заслужить доверенность публики, которая не иначе приобретается как прилежанием, знанием и бескорыстием. Труд их не остается без награды, ибо более известные доктора прав, имеют значительные имущества.

Власть Короля. — Доходы. — Войска.

Власть Короля неограниченна; она подкрепляется любовью народа, и ныне, со времени пребывания его в Сицилии, от феодальной системы едва ли тень осталась. Могущество дворянства от многих причин ослабло и Королю для присвоения законным образом власти баронства препятствуют нынешние его стесненные обстоятельства, политическая его зависимость от англичан, а наиболее то, что от лишения дворянства вдруг всех преимуществ, народ неминуемо был бы разорен; Престол лишился бы сильной опоры, казна от своевольства праздного народа лишилась бы большой части доходов, и Король вместо беспорядков от малого числа дворян [122] происходящих, долженствовал бы бороться с буйством толпы невежей, которые до сего времени удерживались в должном повиновении только властью и попечением дворян. Освободить народ от всякой подчиненности, к которой он уже привык, значило бы дать ему оружие и против у самой Самодержавной власти, от которой неминуемо он стал бы требовать не одних повелений; но и причин, побуждающих к объявлению оных; ибо вольность народа с самовластием несовместна.

Государственный годовой доход, состояний из разных податей и сборов, простирается до 5.000.000 рублей, Регулярных войск, включая и гвардию, считается 22.000. Солдаты хотя не так выправлены, не так ловко маршируют, однако ж, стреляют исправно и очень метко. Конница легка, и на прекрасных лошадях. Войско одето красиво и даже богато; содержание получает безнужное; но что всего важнее, оживлено духом мужества. Многие полагают, что итальянцы вообще не способны к военной службе; но сие, говоря вообще, несправедливо. Италия во все времена славилась хорошими генералами, и хотя итальянцы не походят более на римлян и изнежены до того, что солдаты не имеют воинственного вида; однако ж, если они подчинены будут искусному генералу, то [123] никакому народу не уступят в храбрости. Итальянские войска, под предводительством Наполеона столько отличившаяся во многих сражениях, особенно в Ваграмской битве, мнение о их неспособности могут совершенно опровергнуть. Сицилийские гренадеры, под начальством герцога Гессен-Филипстальского, защищавшие Гаэту, также заслужили имя храбрых даже и от самых французов, которые не всегда и не очень охотно отдают справедливость своим неприятелям.

В начале 1808 года, когда в Неаполе готовилась экспедиция для покорения Сицилии, Фердинанд объявил об опасности отечества. Народ, дворянство, духовенство, все сословия вообще изъявили неожиданную многими готовность умереть за Короля. При сем обнаружилась закоренелая ненависть Сицилийцев к неаполитанцам. Народ гласно просил дать им начальников из природных сицилийцев, и когда Король снизошел на просьбу сию, то за три недели явились добровольно на службу 52.000 человек подвижной милиции, кои иждивением дворянства были уже одеты, а оружием снабжены англичанами. Нам приятно было видеть, что мундир и экзерциция сего народного ополчения были точно такие, какие наша пехота имела в царствование Императрицы Екатерины II.

С некоторого времени носились слухи, будто Британское Правительство [124] вознамерилось воспользоваться бессилием Короля и предложить ему за корону пансион; но едва милиция стала под ружье, все неприятные вести умолкли, и конечно оные были неосновательны; ибо англичане, занимавшие Мессину, Катаньо, Сиракузы и Мелацо, будучи малочисленны для защищений сих крепостей от французов, и как сохранение Сицилии было им необходимо для удержания Мальты; то все укрепленные места, против Калабрии лежащие, были сданы без малейшего сопротивления Королевским войскам, и англичане, до сего бывшие господами, сделались гостями; войска их остались в тех же крепостях под названием вспомогательных; сверх того от Английского Парламента назначено Королю пособие, для содержания в готовности всей его армии. Со всей вероятностью сказать можно, что Наполеон в покорении Сицилии встретит многие препятствия, он не найдет здесь своей партии; ибо хотя и есть недовольные Правительством, но сии, равно как и преданные, страшатся его владычества. Сицилийцы еще не забыли тиранства нормандских пришлецов, и они еще те же самые, которые на сицилийской вечери обагрили руки в крови французов.

Флот Неаполитанского Короля состоит из одного корабля, 3 фрегатов и 20 канонирских лодок. [125]

Фердинанд IV, есть самая благость; ясное, всегда веселое лице изображает всю кротость души его. Судьбе угодно было обременить его многими несчастиями и потерями; но он не унывает, надеется на Бога и переносит все неприятности с непоколебимою твердостью. Когда Наполеон пророческим тоном объявил армии своей, занимавшей Неаполитанское Королевство, скорое завоевание Сицилии, то добрый Фердинанд в шутку тогда сказал: “Наполеону не удастся согнать меня с земного шара, я с оружием в руках и моими борбонами (борбони так называется здесь царская рыбка. Известно, что Король любит охоту в рыбную ловлю) всегда буду Королем”. Сим Его Величество хотел сказать, что он как царь будет защищаться и умрет с честью бурбонов. Король обожаем народом. Некогда проезжал он городом на любимую свою охоту, птичью ловлю; народ так столпился на улице, что коляска его на силу могла двигаться. Король с добрым видом, дав поцеловать руку ближайшему к нему Лазарону, едва успел сказать “перестаньте же кричать и дайте мне дорогу” как народ расступился, клики “да здравствует Отец наш!” умолкли и что ж я увидел? Едва Король несколько отъехал, чернь обратилась к тому нищему, который удостоился поцеловать Королевскую [126] руку и все стремились обнимать его, как освященного прикосновением Помазанника. Конечно, думал я в себе, и сами победы не заставили бы любить Короля более, сколько теперь любят его в несчастии. Король ездит всегда без свиты, просто в сюртуке, редко в мундире. Он так близок народу, так доступен, что благодушие его иногда делает Лазаронов слишком докучливыми и наглыми. Один раз, когда в Неаполе вздорожал хлеб; народ, бежав за его экипажем, кричал: “Отец наш! Хлеб дорог!” Король также ехал на охоту, и что же он сделал? велел везти себя в Городовое Правление, и войдя в присутствие спросил: “почему хлеб так вздорожал?” Президент объяснил и доказал, что цена очень умеренна и уменьшить оной невозможно.

— Очень хорошо, — отвечал Король, — уменьшите от фунта ползолотника и объявите цену полбайоном меньше.

Фердинанд, будучи уже в преклонных летах старости, с некоторого времени большую часть забот правления предоставил Королеве, и Каролина, обладая высоким умом матери своей Марии Терезии, имеет и ее характер, и также управляет Сицилией, как сестра ее Мария Антуанета управляла Францией. Она, искусной рукою твердо держит бразды правления; она распоряжает всем; дает повеления министрам; располагает движениями войск; [127] строптивость дворян обезоруживает лентами, ласками и призыванием их ко Двору; своевольства Палермской черни воздерживает строгой полицией: она все знает, что вокруг ее делается; знает, что делают и думают в Неаполе, соображает свои действия с обстоятельствами и тайными сношениями с прежними подданными, более беспокоит Неаполитанского Короля, нежели опасается его силы. Будучи в видимой зависимости от Английского Министерства, она не иначе уклоняется пред необходимостью, как с достоинством. В сношениях с неприятелем она непреклонна. Наполеон предложил чрез бракосочетание дочери ее с Мюратом, соединить в потомстве их, наследство короны обеих Сицилий. Королева изъявила несогласие свое таким тоном, что униженный, пристыженный оным победоносный рыцарь, в движении гнева положил во что бы ни стало покорить Сицилию, и в прокламации своей к Неаполитанской армии, употребил неприличные выражения. Не смотря на представление, что без покровительства флота, не возможно украдкой высадить на рыбачьих лодках, достаточного числа войск для покорения Мессины или какой другой крепости, защищаемых значительной армией и сильным корабельным и гребным флотом, Наполеон дал решительное повеление исполнить его намерение, и из десятитысячного корпуса, ночью во время штиля [128] перевезенного из Реджио, к югу от Мессины, едва ли третья часть спаслась; прочие несколькими канонерскими лодками без защиты были потоплены в проливе и весьма малое только число досталось в плен.

Королева поступки свои с французами соображала по точной взаимности с их действиями, и сия мысль, как известно, очень тревожила Наполеона; ибо он опасался, чтобы и другие его неприятели не вздумали также с ним обходиться; тогда конечно пришлось бы ему от многих выгод отказаться, Фра-диаволо, славный партизан Калабрский, по несчастию попался в плен. Неаполитанский Король определил, как преступника, замучить его лютой казнью; Королева, узнав о сем, предупредила, что она за смерть своего генерала, прикажет казнить тем же образом 6 французских штаб-офицеров, находящихся у нее в плену. Иосиф не послушал; Фра-диаволо был колесован и четвертован в Неаполе; 6-ть несчастных французов в Палермо, как преступники казнены были на эшафот. Мюрат, сменивший Иосифа, определил всех солдат и офицеров, уроженцев Неаполитанского Королевства, оставшихся в службе Короля Фердинанда и попавшихся в плен, как изменников расстреливать. Королева уведомила его, что она ранг за ранг и число за число, будет расстреливать французов, находящихся у нее в руках.... [129]

Древности.

В заключение описания достопамятностей Палермо, считаю не бесполезным, для пополнения моих замечаний, предложить нечто о древностях Сицилии, о которых в русском переводе прекрасных писем г-на Брайдона ничего не упомянуто, вероятно потому, что г. Кампе, издавший путешествие Брайдона, на немецком языке, статью о древностях выпустил.

Большая часть сицилийских писателей согласно утверждают, что сицилийцы происходят от Хама, сына Ноева, который есть Сатурн, построивший великий город Камезену. Бероз думает, что оный от испортившегося первого имени назывался потом Камарина; напротив Гварнери, Каррера и другие уверяют, что Камазена была у подошвы горы Этны, между Ачи и Катаньей, против трех голых скал, кои и доныне сохранили имя Циклопов. Каррера упоминает об одной надписи, виденной им на развалинах Ачи, оправдывающей его предположение. Он к тому прибавляет, что Хам был великой злодей и прозван за то Esenus, то есть бесчестный. Фацелло говорит, что он женился на родной своей сестре Рее. Церера, дочь их, царствовавшая в Сицилии, не имевшая пороков отца своего, славилась красотой, кротостью и мудростью. Она из пшеницы и винограда, кои сами собою [130] в великом изобилии тогда произрастали, научила подданных своих приуготовлять хлеб и делать вино. Прозерпина была столь же прелестна и добродетельна, как мать ее Царера. Оркус, Царь Эпирский, желал иметь ее своей супругой, что и подало грекам случай к вымышлению басни о похищении Прозерпины Шутоном, богом ада, ибо Оркус был нрава сурового и угрюмого.

Церера была первым божеством Сицилии. Говорят, что и ныне находятся медали с прекрасным изображением богини, а на обороте с хлебным колосом. Она построила свою столицу на вершине высокой горы, в средине острова и назвала оную по имени горы, Энна. Ныне на месте сем стоит город Кастрожовани, в коем никаких остатков от Энны не видно.

Цицерон, по местоположению Энны в самой средине Сицилии, называет ее Umbilicus Siciliae; страну вокруг оной уподобляет земному раю, наполненному тенистыми рощами, чистыми ручейками и лугами, кои во всякое время года покрыты душистыми цветами. Храм Цереры, в Энне находившийся был в великом уважении, фацелло повествует, что когда город был взят рабами и варварами; то они не смели коснуться к сокровищам храма, которых в оном было гораздо более, нежели во всем городе. Развалины сего капища ныне едва приметны. [131]

Храм Венеры Еречинской (Erecine), только славный и известный во времена идолопоклонства, построен был на вершине горы Ерикс или по сицилийскому произношению Ериче. Ныне гора сия называется Сан-Жулиано. Греческие, римские и сицилийские историки согласуются, что храм сей столь же древен, как и храм Цереры в Енне. Диодор пишет, что Дедал после бегства своего из Крита, украсил здание сие многими статуями. Эней, по разорении Трои прибывший с флотом своим в порт Дрепани (ныне Трапано), находящийся у подошвы горы Ериче, по смерти отца своего Анхиза, принес храму сему богатые дары. Виргилий, недовольный щедростью своего героя, вопреки мнению всех писателей, утверждает, что Еней положил и основание храму, которой в последствии и римляне столько же уважали, как и греки. Число жрецов и жриц было при оном столь велико и издержки на храм сей столь непомерны, что 17 городов едва могли содержать оный с надлежащим приличием, Большие стаи голубей, почитавшихся, как известно, спутниками Венеры, перелетая, в начале осени и весны из Италии в Африку, или возвращаясь оттуда, для отдыху, садились на горе Ериксе вокруг храма. Суеверный народ, думая, что сама богиня посреди их находится, в сие время приносил ей жертвы. Женщины обязаны были исполнять в точности обряды, на сей случай [132] установленные, боясь прослыть лицемерками; и самые целомудренные из них охотно оным следовали и не подавали повода упрекать себя в уклонении от жертвоприношений, уверяют, что женщины Ерикские и Дрепанские с нетерпением ожидали появления голубей, и чтобы удержать их долее близ храма, они приносили с собою для них корм. Красота женщин сих мест и поныне прелестных, конечно подали мысль на горе Ериче, а не в другом месте, как говорит в описании древностей Сицилии барон Риедезел, установить сей особенной обряд в честь богини любви, точно как и в древней Греции, по причине красоты женщин, в Книдах чествовали Венеру подобным же бесстудием.

Храм святого Жулиана заступил ныне место капища Венеры. Сицилийцы имеют большую веру к сему Святому; ибо думают, что когда Трапани был стеснен осадой, в то время Св. Жулиан вооруженный явился на стенах, и явлением своим толико устрашил неприятеля, что оный обратился в бегство; и с тех пор город никогда не был угрожаем нападением.

На горе Ериче и ныне находят медали, но кроме кусков мрамора с едва приметными следами надписей, нет никаких более остатков, свидетельствующих о существовании храма Венгры. Светоний уверяет, что оный в царствование Тиверия [133] Кесаря был возобновлен; напротив, Страбон утверждает, что оный в его время был оставлен, и сие более вероятно; ибо остатки многих зданий, воздвигнутых при Тиверии, еще сохранились.

Сицилийские писатели, согласно с Виргилием, полагают, что Еней, оставшись после сожжения кораблей своих на суше, построил город Ериче, в честь матери своей Венеры; другие же утверждают, что храм сей богини построил Ерикс, другой сын ее, старейший Енея, тот самый, который был убит Геркулесом. Место сие и доныне называется Геркулесово поле (il Campo d' Hercole).

По причине удивительного плодородия долин, окружающих Палерму, город сей в древние времена назывался Панормус, что на древнем греческом языке означало, Все-сад; другие же с большею вероятностью утверждают, что оный именовался Pan-ormus от Греческого слова Все-Порт, по причине обширности и удобности гавани его, которая даже и в тех местах, где ныне могут приставать только небольшие суда, была столь глубока, что Велизарий, во время войны с готфами, обладавшими Сицилией, поставил корабли свои под самыми стенами Палермо. Последнего названия теперь по значению слова Все-Порт не можно приписать Палермо; ибо малая гавань обмелела от ужасного наводнения, коему Фацелло был очевидец. Сей историк [134] говорит, что вода с ужасным стремлением, вырвав часть стены подле дворца, разрушила до основания две тысячи церквей, монастырей и домов, поглотила три тысячи человек, и малая гавань наполнилась развалинами домов.

После Камезены, Палермо почитается древнейшим городом в Сицилии. Епископ Луцерский полагает, что она основана была во времена патриархов. Он доказывает сие одной халдейской надписью, найденной 600 лет тому назад в царствование Вильгельма II, и переведенную на латинский и итальянский языки. А как и ныне находят в окрестностях Палермо остатки надписей на сем языке; то епископ и заключает, что город построен был халдеями в первых веках от создания мира; вот буквальный сей надписи перевод: “Когда Исаак, сын Авраама, царствовал в долине Дамской и когда Исаиа (Ejaii), сын Исаака, управлял Идумеей, тогда великое число евреев, последуемых жителями Дамаска и Финикии, пристало к сему треугольному острову и поселилось в сем прекрасном месте, которому и дали имя Pan-ormus”.

Епископ перевел другую халдейскую надпись, находящуюся на древних западных городских воротах: перевод сделан на латинском. Здесь сообщается оный от слова до слова на русском языке: “нет другого Бога кроме единого Бога: нет другой власти, кроме [135] сего самого Бога. Нет другого победителя кроме того Бога, которому мы поклоняемся”. Начальник сей башни есть Сафю (Sapru) сын Елифара (Eliphar), сына Исайи (Esaii), брата Иакова, сына Исаака, сына Авраама. Имя башни есть Баих (Baych), а к ней ближайшей Фарат (Pharat). На первой башне были и другие надписи, но так изгладились, что оных, при всем старании, Фацелло разобрать не мог.

Один ученый Палермский Антикварий уверяет, что Pan-ormus, на халдейском равно как и на еврейском, значит рай или прекрасный сад, и что греки, поселившиеся на том месте, где жили первые, оставили городу прежнее его имя. Он присовокупляет к тому, что Pan-ormus на арабском языке означает Все-Вода, почему и арабы, обладавшие оным, сохранили городу тоже древнее название.

В архиве хранятся толстые тома о достопамятных древностях Палермо. Вот еще одна и последняя басня, которая, как относящаяся к чести женщин, достойна быть здесь помещена. Историки сицилийские повествуют (неизвестно точно в какое время и в какое царствование), когда Палермо осаждена была сарацинами, терпела голод, и у воинов не доставало материалов для делания тетивы к лукам, и когда город был уже в том состоянии, что не мог долее сопротивляться, одна женщина (имя также пропущено), из любви к [136] отечеству, предложила другим женщинам, пожертвовать для спасения оного волосами, дабы воины могли употребить их на тетивы. Палермитанки обрезали прекрасные свои волосы, и как уже известно, что нежный пол есть и будет первой побудительной причиной для возбуждения храбрости в мужчинах; то воины палермские, одушевленные сей великой для красоты и прелестей жертвою, с таким мужеством продолжали защищаться, что сарацины были утомлены, разбиты и город освобожден от осады. Палермитанки могут гордиться сим славным для них происшествием, воспетым, как того и ожидать должно, многими им преданными поэтами. “Волосы наших женщин, — сказал один из них, — всегда употребляются для той же цели: но они ныне бросают только те стрелы, кои приготовляются самим Купидоном, и употребляются только для любовных связей”.

Минеральные воды. — Произведения. — Торговля.

На всем пространстве Сицилии находится много минеральных вод; одни из них слишком горячи, другие столь холодны, что восходят одной степенью выше точки замерзания, и однако ж никогда не обращаются в лед. [137]

Во многих местах острова находятся источники, на поверхности коих плавает род масла; земледельцы жгут оное в своих лампадах и употребляют на многие другие надобности. Источник при Никосии, называемый il Fonte Canalotto, заслуживает особое примечание. Он всегда покрыт бывает толстой смоленого свойства пеною; поселяне употребляют оную, как самое действительное лекарство от сильных простуд и других болезней. Вода одного небольшого озера при Назо, будучи чиста и прозрачна как стекло, имеет удивительное свойство чернить все вещи, в оную погружаемые серных бань в Сицилии очень много; в Тремити находящиеся почитаются лучшими. Оные бани славны были во времена римлян. В некоторых местах Сицилии и на островах, близ ее лежащих, из недр земли выходят испарения. В большем отдалении от Этны находят лаву, пемзу, и ноздреватые камни, извергаемые огнедышащими горами, почему и должно заключить, что Сицилия, так как и Липарские острова, произошла от подземного огня. В трех верстах к западу от Палермы, у самого морского берега, находятся многие горячие ключи, которые со дна моря с такой силой выбиваются, что песок там волнуется, вода высотою до двух аршин очень горяча, а далее холодна как лед. Где глубина не [138] велика, там испарения выходят от холодной, а не от теплой воды.

Главное произведение и можно сказать богатство Сицилии есть пшеница. Почва земли без унавоживания, и при дурном возделывании, столь плодоносна, что одна жатва обыкновенного урожая, дает для продовольствия всего народонаселения, на семь и восемь лет вперед. Сицилийцы молотят хлеб, как у нас крымские татары, лошадьми, сохраняют же оный совсем особенным образом. В сухом грунте высекаются погреба, пшеница тотчас, как обмолотят, ссыпается в сии кладовые, которые на поверхности земли имеют небольшие отверстия; а дабы внешний воздух и дождь не могли проникнуть в погреба, отверстие с тщанием закрывается, и хлеб таким образом гораздо долее, нежели у нас сберегается.

Растение, которого зола почитается наилучшей для делания стекла содою, с большим тщанием здесь возделывается и приносит поселянам большой прибыток. Дикий мед особенно вокруг Этны собираемый, предпочитается другим и высоко ценится. Сахар не составляет еще предмета для внешней торговли, но для домашнего употребления, в довольном количестве расходится. Солодковый корень и сок, из оного выжимаемый, также составляет предмет выгодный для промышленников; манна же есть, конечно, полезнейшее произведение [139] Сицилии. Сие драгоценное лекарство извлекается из деревьев, известных здесь под именем морских ясеней. В июле месяце в продолжении наибольших жаров, на коре оных дерев делают насечки, откуда вытекает густой сок, подобный прозрачной смоле, и скоро твердеющий на солнце. Зернистая манна, сама собою вытекающая из дерева, как наилучшая с большим тщанием укладывается в небольшие коробочки. Крестьяне насекают деревья всегда с одной стороны, а другую оставляют для следующего лета. Каждое дерево дает в год полфунта, и целое столетие может таким образом приносить пользу.

Торговля, не смотря на войну, со времени пребывания Короля столько улучшилась, что произведений мануфактурных и не обработанных отпускается уже вдвое более прежнего. Сицилийцы имеют достаточное число своих судов, но по преимуществам, данным англичанам, оные большей частью остаются в гаванях без всякого дела.

Сицилия, бесспорно, есть наилучшая страна в Европе: по справедливости назвать ее можно садом Европы. Почва земли от множества вулканических частиц чрезмерно плодоносна. Провинции Валь да Ното и Валь ди Мацара изобилуют хлебом, а Валь ди Демона плодами. Повсюду произрастают превосходнейший виноград, сахарный тростник, финиковые, фисташные, масличные, [140] апельсинные и цитронные дерева, а обыкновенные, как то: персиковые, миндальные, фиговые, шелковичные и пр. растут без призору в лесах. Удивительное множество источников и ключей, орошая и украшая сию прелестную страну, конечно, немало способствует изобилию. Пажити в окрестностях Этны, близь Катаньи, столь тучны, что скоту, дабы он не слишком ожирел, принуждены бывают пускать кровь. Луга и леса во всякое время года покрыты цветами и душистыми кустарниками; лаванда, розмарин, лилии, жасмин и множество других растут здесь на открытом воздухе. Этна есть первой причиной такового удивительного плодородия.

Море, окружающее Сицилию, доставляет изобильную ловлю рыб. В Мессине в великом уважении угри, в Палерме — тон, во всех других портах Борбони, Макрель, — меч-рыба и множество других. Реки и малые источники также изобилуют рыбой. Из дичи почитаются за лакомство бекафиги и дикие павлины.

Царство ископаемых столь же богато: одних мраморов считается 31 сорт. Златоцветные, зеленые, черные с золотыми искрами почитаются лучшими. Яшмы, агатов, порфиров, карниолов, лапис-лазури и других драгоценных камней считается до 300 родов. В недрах гор хранятся богатейшие жилы металлов и полуметаллов. [141]

Король обратил ныне особенное внимание на обрабатывание рудников, которые в правительство Вицероев большей частью были оставлены. Сера, квасцы, купорос, киноварь, пемза и прочие произведения огнедышащих гор приносят значительный доход. Каменная добываемая из озер при Марсала — фрапаникс и вывариваемая из морской воды соль, составляет наибогатейшую ветвь торговли. Мыльный камень, который есть и у нас в Крыму, по свойству своему употребляется крестьянами вместо мыла.

Словом, Сицилия, изобилуя всеми потребностями для жизни и роскоши, в руках морской державы, обращающей всегда наибольшее внимание на внешнюю торговлю и промышленность, могла бы скоро достигнуть до прежнего своего величия. Народонаселение ее, столь ныне малое по пространству, скоро умножилось бы, и Сицилия, не имея нужды заимствоваться от других земель чем-либо, приобрела бы чрез отпуск своего излишества великие богатства. Пребывание Короля в Палермо конечно принесло уже значительные пользы; но многие злоупотребления в правлении требуют постепенного исправления. Война с сильным соседом требует пожертвовании несоразмерных с доходами, и благое намерение Короля к улучшению всех частей народоправления сим не мало затрудняется. Сицилийцы тогда только могут почесть себя счастливыми, когда торговля [142] будет освобождена от стеснительных, самопроизвольных и часто переменяемых налогов; когда для облегчения внутренних сообщении. будут сделаны дороги, которые в гористых местах едва проходимы только для вьючных ослов; когда гражданская управа будет основана на коренном и постоянном законе; когда власть Королевская не будет иметь препятствий делать добро, а права дворянства и духовенства будут поставлены в надлежащих пределах, и когда, наконец, богатство дворянства и нищета народа придут, хотя в некоторое равновесие.

Война с Англией. — Сдача фрегата “Венус” Сицилийскому Правительству.

20 ноября прибыв в Палермо, к крайнему сожалению нашему при осмотре найдено, что фрегат имел столь многие и важные повреждения, без исправления коих не возможно было выйти в море. Командующий фрегатом капитан-лейтенант Андреянов, представив Российскому при Сицилийском Дворе министру тайному советнику Дмит. Павл. Татищеву о необходимости приступить немедленно к починке фрегата, просил для скорейшего окончания оной, нужной помощи от порта. Вследствие сношений с Сицилийским Правительством, по свезении пороха в Королевские погреба, фрегат вошел в гавань, разгрузился и к 10 декабря [143] руль был сделан новый, грот мачта, бушприт и бимсы, треснувшие во время шторма, первые укреплены шкалами, последние подперты новыми пиллерсами, пробоины, полученные в сражениях, были забиты и обшиты новой медью, трюм перегружен, крюйт-камора (пороховой погреб) исправлена и фрегат внутри и снаружи весь выконопачен.

По таковом исправлении, получив на два месяца провиант мы готовились идти в порт Феррайо, где находился капитан командор Баратынский с кораблями “Св. Петр” и “Москва”, как вдруг слухи о разрыве между Россией и Англией подтвердились официальным сообщением, полученным английским министром в Палермо г. Друммондом от товарища его из Вены. Известие сие крайне опечалило Двор, и особенно тех жителей, кои равно привержены были как к русским, так и к англичанам. В самое сие время возвратилась в Палермо и английская эскадра, крейсеровавшая у острова Маритимо, для недопущения французской эскадры возвратиться из Корфы в Тулон (французский адмирал Гантом, снабдив Корфу военными снарядами, ускользнул от бдительности английских крейсеров, и счастливо возвратился в Тулон). Министр наш поручил [144] доваренной особе разведать, почитают ли себя англичане в праве, по одному сообщению посла своего, пребывающего в Вене, начинать военные действия? Друммонд положительно объявил, что война за разрывом воспоследует непременно, что вице-адмирал Торнброу завладеет нашим фрегатом, отправит оный в Мальту и после сего, почитать ли оный пленным или свободным, ожидать будет дальнейших предписаний от лордов Адмиралтейства.

Объявление столь ясное и решительное соделывало выход нашего фрегата невозможным. Посланник Татищев старался узнать от сицилийского министра иностранных дел маркиза Чирчелли, что намерен делать Двор его в случае начатия военных действий между Россией и Англией? Ответ его сперва был двусмысленный; но когда спросили у него, может ли в нынешних обстоятельствах оставаться безопасно Российский фрегат в Палермском порте, он дал удовлетворительный ответ. Желая еще более убедиться в чувствах Двора сего, Татищев объяснился с Королевой, которая ему ответствовала: “Будьте уверены, что Король никогда не поднимет оружия против России; Император Александр был всегда нашим Покровителем и мы того никогда не забудем”.

Между тем, хотя Российская Миссия 17 декабря и получила из Петербурга [145] официальное известие о разрыве между Россией и Англией; но оное содержала втайне, в той надежде, что какое-нибудь неожиданное происшествие, принудив английскую эскадру выйти в море, подаст фрегату возможность беспрепятственно отплыть в Порт Феррайо, в Неаполь, или в другую какую дружественную гавань. Ожидание сие было однако ж тщетно; английский министр весьма упорно домогался, чтобы фрегат “Венус” и все российские купеческие суда, в сицилийских портах находившиеся, были ему выданы. Король, изумленный таким смелым требованием, с неудовольствием и решительно отказался от поступка столь противного чувствам его; но англичане настояния свои начали подкреплять угрозами. Друммонд отказался от продолжения субсидий, платимых его Двором, а главнокомандующий английскими войсками генерал Мур грозил, что не будет ограждать Сицилию от покушений, делаемых Иосифом Бонапарте, присовокупить остров сей к Неаполитанскому Королевству. Российский посланник видя, что ему долее в недоумении оставаться было нельзя, отнесся письменно к сицилийскому министру и препроводив к нему печатный экземпляр с манифеста, в коем изложены были причины разрыва с Англией, требовал прямого и точного объявления, какое участие примет его Сицилийское Величество в войне сей. Ответ маркиза [146] Чирчелли состоял в том, “что Король, его Государь, не может отделить выгод Англии от своих собственных, что порта Его Величества будут впредь заперты для российского флага и что присутствие фрегата “Венус” в Палермо не совместно ныне с настоящими обстоятельствами”.

Ответ сей ясно обнаруживал бессилие Короля Фердинанда и невозможность, в коей он находился, противостать воле англичан, войска коих занимали Мессину, Сиракузы и почти все главные порты и крепости Сицилии. Поведение Сицилийского Двора было следовательно последствием положения его и несчастной для него необходимости; ибо без сомнения союз с Императором Российским столько же полезен был Фердинанду, сколько разрыв сего союза вреден для Его Сицилийского Величества. Россия же не имела надобности ни искать дружбы, ни отвращать разрыва с бессильным союзником. Одно токмо желание спасти как-нибудь фрегат “Венус” и доставить нам служившим на оном случай поддержать честь российского флага, заставило прилежно действовать почтенного посланника нашего. Видя, что маркиз Чирчелли, при всем своем благоразумии, верности к своему Государю, и преданности к России, не может свергнуть ига англичан, министр наш, для скорейшего достижения цели своей, обратился прямо к Королю и Королеве. Но маркиз, не [147] почивши еще ответа на первую ноту свою, по настоянию англичан, подал новую, коей требовал, чтобы фрегат непременно оставил Палермо в течении одного дня. На сие министр наш ответствовал: что фрегат не может выйти из порта, когда на рейде стоит неприятельская эскадра; что последствия сражения между силами столь неравными не могут быть сомнительны; что фрегат, прейдя в порт дружественный, в оном останется, и что, наконец, Его Сицилийское Величество будет Императору Российскому отвечать за всякое оскорбление, причиненное его флагу.

Во время сих переговоров, капитан наш, видя, что покровительство Короля, зависящего от англичан, было очень не надежно, решился, дождавшись крепкого попутного ветра, ночью оставить Палермо и полагаясь на легкость фрегата достигнуть другого более безопасного союзного порта; поэтому и потребовал возвращения своего пороха. Сицилийское Портовое начальство, сделав в оном сначала некоторое затруднение, наконец, приказало доставить нам порох на своей канонерской лодке; но английский адмирал, не смотря ни на какое приличие, лодку с порохом задержал у своего корабля. Вскоре после сего насилия, того же 27-го декабря, служащий при посольстве статский советник Пеш. Ив. Карпов, прибыв [148] на фрегат, уведомил нас, что англичане вознамерились ночью напасть на фрегат, поэтому от имени министра просил капитана взять свои меры и, для безопасности, секретные сигналы и повеления поручить ему.

На рейде, на картечный от нашего фрегата выстрел, стояли 5 линейных английских кораблей, из коих два были сто-пушечные, а два фрегата нарочно для нас ходили под парусами при входе в Палермский залив. В сем крайне затруднительном положении, когда ни уйти, ни получить пороха было совершенно невозможно, капитан пригласил офицеров на военный совет, и прилежно разобрав все меры и средства, служащие к защищению фрегата. Мы согласно положили, и общим подписанием решение совета утвердили: 1) остаться в Моле; 2) на собственные деньги купить в городе такое количество пороха, которого было бы достаточно для мелкого ружья и верхнего дека пушек; 3) если англичане нападут на фрегат линейным кораблем, а не на шлюпках и не абордажем, тогда расстреляв весь снаряд, фрегат сжечь.

Лейтенант Насекин послан был уведомить о сем министра, что капитан, офицеры и весь экипаж положили защищаться до последней возможности, и решились лучше взлететь на воздух, нежели сдаться английской эскадре. Дмитрий [149] Павлонич, восхищенный сим извещением, пожав руку Насекину отвечал: “скажите вашему Капитану, что я узнаю в нем русского! Намерение ваше самое геройское; но я надеюсь отвратить смерть храбрых людей, сколько бы впрочем ни славна она была для них. Если же не успею, то сам буду на фрегат и окончив дипломатическое мое дело, за счастье почту разделить с вами вашу опасность”.

Для приведения в исполнение решения нашего, главнейшее затруднение было в покупке пороха, уже вечерело, времени оставалось не более трех часов. Мы разослали всех наших знакомых покупать в городе порох. Капитаны бокезских корсеров, два брата Петровичи, первые привезли нам своих три бочки, за ними один за другим датские и греческие шкиперы доставляли нам, кто сколько имел, и таким образом в короткое время получили мы столько пороху, что могли действовать верхним деком и 3 пушками нижнего. Датские шкиперы вызвались помочь нам своими людьми; бокезцы по ревности не хотели уступить им сего преимущества, и мы, в самом деле, не имея нужды в людях, отказались от сего предложения и просили снабдить нас только одним абордажным оружием; оного столько было на фрегат доставлено, что каждый стрелок имел по три ружья и по два пистолета, а дабы они могли стрелять скорее, [150] 40 человек определены были только заряжать и подавать готовые ружья стрелкам. Бокезские, греческие и датские шкиперы, дали нам слово, что в то время, когда английские шлюпки пристанут к фрегату, они нападут на них своими, и как скоро фрегат будет зажжен, они зажгут свои суда и пустят их прямо на город.

По захождении солнца, фрегат, снабженный достаточным количеством пороха и числом оружия, был обращен так сказать в сухопутную крепость. На верхней палубе, для удобного стреляния из ружей, сделаны подмостки, на марсах и русленях из офицерских постелей брустверы; не нужные порты нижнего дека на глухо заколотили; между нижних реев на веревках подвешен был балласт, который, когда неприятельские шлюпки пристанут уже к борту, должен был упасть прямо на оные. Пистолеты, сабли, копья, бердыши, ломы и аншпуги, все орудия смерти, были положены под руками. В таком оборонительном состоянии, мы надеялись, что не легко будет взять нас абордажем. После примерного ученья, когда всякой уже знал, что должен будет делать в сражении, капитан приказал собрать всех людей на шканцы и просил офицеров внушить им, сколь необходимо в глазах чужестранных народов, при первой встрече и по объявлении войны в первом сражении с англичанами, пожертвовать [151] жизнью для спасения чести флага русского, и если в неровном бое мы погибнем, то англичане по крайней мере не могут похвалиться, что победили нас, что взяли наш “Венус”: храбрые матросы наши, из которых некоторые отличились еще в прошедшую со шведами войну, на убеждение сие охотно отвечали: “ради умереть Ваше Благородие! не выдадим нашего “Венуса” пока будем живы”.

Намерение сжечь фрегат произвело в городе великое беспокойство, и как между тем всякой желал видеть, как англичане будут нападать, а фрегат и все суда, в гавани стоящие, будут гореть, то множество экипажей и народа до света стояли на набережной и на Моле. Маркиз Чирчелли сначала не верил сим слухам, но когда министр наш объявил ему словесно, что нападение англичан на фрегат будет сигналом всеобщего пожара в Палермском порте, он столько был сим озабочен, что немедленно поехал к Друммоиду и уведомил его о угрожавшем бедствии. Оба министра, ни мало не желая, чтобы угрозы сии сбылись на самом деле, сообщили о намерении сжечь фрегат адмиралу Торнброу. Адмирал столь же как и министры был изумлен, и что бы в точности увериться, около полночи осматривал фрегат, и должно думать, что он не нашел возможным взять фрегат абордажем; ибо хотя около 2 часов пополуночи и собрались английские шлюпки с [152] солдатами у корабля Кента, всех ближе к нам стоявшего; но когда у нас ударили тревогу в барабаны, то они опять разъехались.

На рассвете 29-го января, Ровлей, Капитан 84-х пушечного корабля “Орла” (Eagle) привез письмо, которого перевод от слова до слова здесь предлагается :

“Его Британского Величества корабль “Рояль-Соверин”. Палермо.

Государь мой!

Объявление войны между Великобританией и Россией дает мне право требовать от вас сдать российский императорский фрегат “Венус”, под вашей командой находящийся, эскадре Его Британского Величества, под моими повелениями состоящей.

При обстоятельствах, в которых вы находитесь, побег и сопротивление ясно не возможны и следствием бесполезного защищения будет только верная потеря храбрых людей, вам подчиненных. Потому надеюсь, что не принудите меня к [153] прискорбной необходимости, поддержать мое требование силою оружия. Ожидаю немедленного ответа и есмь

Государь мой!

Ваш послушнейший покорный слуга

Эдвард Торнброу.

Палерлиском заливе

1808 года января 10 н. ст.

Капитан Ровлей вручив письмо, изустно притом объявил нашему капитану, что он имеет от своего адмирала предписание дать время на размышление не долее, как токмо до полудня; что ежели фрегат в срок сей не будет сдан эскадре Его Британского Величества, тогда принужденными найдутся употребить силу. Капитан Андреянов подав руку Ровлею, сказал ему: “я ответом не замедлю, но вот вам мое честное слово, что фрегат мой никогда не будет вашим!” Потом оборотись к собравшимся на шканцах офицерам и служителям продолжал: “Господа! Ребята! Мы вчера дали друг [154] другу слово и теперь, когда наступает решительная минута, конечно, не отступим от него”. На сие офицеры и весь экипаж отвечал: “умрем все и не сдадимся”. Английский Капитан, удивленный сим кликом, не спрашивая, что оный значит и не вступая в разговор, пожелав нам доброго утра, уехал.

Мне поручено было отнести письмо Торнброу к нашему министру. Прейдя в дом последнего очень рано, я разбудил людей, но Дмитрий Павлович не спал, и услышав шум тотчас ко мне вышел. Министр, пробежав письмо английского адмирала, спросил: “что ж вы намерены теперь делать?” “Капитан просит Ваше Превосходительство приказать написать по-английски или по-французски ответ, что мы ни под каким видом не сдадимся”. “На что писать по-французски, — возразил министр, — отвечайте ему по-русски, пусть себе читает (сие тем более было справедливо, что англичане сами ведут все переписки с чужестранными державами на своем языке), а я чрез то выиграю часа четыре времени, постараюсь избавить вас от беды и надеюсь, что фрегат не будет в руках неприятеля. Попросите капитана, чтобы переговоры старался сколько можно замедлить, а я сей час еду к Королю и Королеве предложить им последнее [155] средство сохранить фрегат, честь флага и вашу. Будьте покойны и тверды в своем решении, может быть ныне же вечером мы вместе посмеемся над англичанами”.

Вот ответ, который поручено мне было отвезти английскому адмиралу:

Ваше Превосходительство.

Находясь в гавани Его Величества Короля Сицилийского, союзной и нам дружественной; знав права нейтралитета и гостеприимства, кои доселе от всех просвещенных наций почитаемы были священными и ненарушимыми; я почитаю себя безопасными от вас. Имею честь быть

Вашего Превосходительства

Милостивого Государя!

покорный и послушный слуга

Кондратий Андреянов.

фрегата “Венус” во Палермской гавани.

1807 года декабря 27 дня. с. ст. [156]

Имея на шлюпке белый флаг, пристал я к “Рояль-Соверин”. Капитан корабля, встретив меня у лестницы и не допустив караульного офицера завязать мне глаза, пожав мне руку сказал: “вот как обстоятельства переменяются, и мы теперь неприятели; но однако ж никогда конечно не будем врагами; англичанин и русский всегда будут уважать и любить друг друга”. Между тем подошли мы к двери, шесть часовых с офицером отдали мне честь, мы вошли в каюту. Адмирал выступил вперед, поклонился, разорвал пакет, развернул письмо, наморщил брови, поднес письмо ближе к глазам, потом подошел к окну, еще раз посмотрел, хладнокровно улыбнулся и, подавая оное капитану, сказал:

— Похоже на греческие литеры.

Потом обернувшись ко мне, продолжал:

— Я не умею читать по-русски; вы говорите по-английски, то чтобы скорее кончить наше дело, объясните, в чем смысл письма вашего заключается?

— Мне поручено только вручить его Вашему Превосходительству.

— Так вы хотите весть дипломатическую переписку?

Я молчал. Адмирал взглянул на меня и уразумев, что я отвечать не хочу, закинул руки на спину и начал ходить по каюте; при каждом обороте окидывал он меня с ног до головы суровым взором; я смотрел в окно и глаза. Адмирал остановился и подумав, несколько, наконец [157] отрывисто сказал:

— Пожалуйте обождите, я позову вас когда будет нужно.

Я поклонился; вышел, меня проводили в кают-компанию, знакомые офицеры обступив меня спрашивали: “чем вы кончили?”

— Ничем, — и разговор обратился на посторонние предметы. Подали чай, завтрак и газеты. Каждый офицер приглашал меня в свою каюту, потом водили меня по всему кораблю, считали сколько ядер попало в него в Трафальгарском сражении и наконец показали прекрасный арсенал на кубрике. Ружья, сабли, пистолеты, чистые и светлые как стекло; гвозди, рымы, блоки и прочие принадлежности расположены по стенам точно так, как в галантерейной ланке. Выйдя наверх, я посмотрел на часы и четыре часа уже прошло. Как англичане и у министра своего не могли видно сыскать, кто бы перевел письмо, то меня в сие время, позвали к адмиралу в каюту.

— Садитесь, вы не ходите сдаться? — так начал Торнброу, — и конечно думаете, что я не имею права взять фрегат ваш силою или на что-нибудь надеетесь?

— Мы сначала полагали, — отвечал я, — что вы для одного фрегата не нарушите должного уважения к Королю, которому невозможно, как казалось, предать нас в руки неприятеля; надеялись, что Его Величество не потерпит, чтобы в его гавани, на его глазах, оскорблен был флаг того Императора, который два раза возвращал ему престол; но теперь мы знаем ваше [158] намерение, и его мысли, не ожидаем ни от кого ни какой помощи и почитаем себя обязанными исполнить то, что долг нам повелевает.

— Оставим рассуждение, — возразил адмирал, — и заключим тем, что вы должны сдаться, ибо переговоры наши иначе кончиться не могут.

— Одно средство, которое от имени капитана осмеливаюсь предложить Вашему Превосходительству, может вас и нас избавить нарекания: позвольте фрегату выйти из Палермы; позвольте нам воспользоваться принятым морскими державами правом и после 24-х часов, не нарушая сих прав, не оскорбляя Короля, мы в море, а не в гавани сражаясь решим кому пред кем спустить флаг.

Адмирал, никак не ожидавший такого предложении, взглянув на Венус, видный в окно, сказал:

— Птичка в клетке всегда лучше нежели на воле. (the bird, which is in a cage, more walue than in air.) Не правда ли, что фрегат ваш весьма легок на ходу? Но не уже ли вы думаете ускользнуть от целой эскадры?

— Я не могу однако ж, — продолжал адмирал, несколько подумав, — согласиться на предложение ваше, во-первых, что обязался бы ответом моему Правительству за напрасное пролитие крови тогда, когда могу и без оного достигнуть своей цели; во-вторых, из личного уважения к русскому мужеству, и щадя жизнь храбрых ваших людей, в других случаях могущих с пользой служить своему отечеству, я не отнимаю [159] у вас чести, предлагая сдаться целой эскадре, а не одному кораблю.

— Вашему Превосходительству уже известно, что мне поручено только доставить вам письмо и с ответом вашим возвратиться.

— Очень хорошо, я дам ответ, но последний, после которого не приму никаких возражений и предложений.

Капитан, пригласив меня в свою каюту, как кажется, имел поручение уговорить меня. Вот разговор мой с ним: “не уже ли в самом деле вы хотите защищаться против пяти кораблей первого ранга; мужество в сем случае неуместна; любящему свое отечество, должно беречь жизнь для лучших обстоятельств. Сдаться превосходному в силах неприятелю отнюдь не бесчестно, я вам мог бы привести многие на сие примеры, но скажу только один: в прошедшую войну два наших корабля в тумане сошлись с испанским флотом и сдались без драки”.

— Русские, — отвечал я на сие, — без сражения никогда не сдаются.

— Но в нынешнем положении, — возразил капитан, — кому-нибудь из на надобно уступить, и это конечно вам

— Если капитан и офицеры согласятся, — продолжал капитан, — сдаться без сражения; то не будут иметь причины жаловаться на плен. Вы в Англии будете в гостях, везде хорошо приняты, и я особенно с моей стороны предлагаю вам дом мой в Лондоне.

— Свободным, а не пленным, я был бы обязан благодарить за вежливость [160] вашу г. капитан; но теперь повторяю вам, что я не уполномочен весть переговоры и чтобы не тратить напрасно слов, прошу позволить мне возвратиться на фрегат.

Тут доложили капитану, что едет министр Друммонд.

Я прохаживался на шканцах с офицерами, как вдруг подняли сигнал и вскоре со всех кораблей баркасы с верпами пошли к кораблю “Егль”. Это значило, что решились взять “Венус” силой. Подойдя к капитану, я просил его доложить адмиралу: не угодно ли ему будет дать мне немедля ответ.

— Его Превосходительство, — отвечал мне капитан, — желает, чтобы вы остались здесь, а шлюпку вашу можете отпустить.

— Остаться здесь? Не уже ли г. капитан, вы хотите задержать меня? Напомните Его Превосходительству, что я парламентер и кто поверит, что меня задержали? Товарищи мои подумать могут, что я сам по своей воле у вас на корабле остался. Надеюсь, что английский адмирал без нужды и без причины так бесчестить меня не пожелает.

— Успокойтесь, — пожав мне руку, сказал капитан, — поезжайте. Очень впрочем жалею, что вы будучи уже ранены, не хотите избавить себя опасности, которой могли бы избегнуть.

Во время, как я находился на английском адмиральском корабле, капитан наш ездил к министру, прося его не оставить своей помощью. Дмитрий Павлович отвечал [161] ему:

— Я со своей стороны по долгу службы, сделаю все, что будет возможно; еду сейчас к Королю и предложу ему последнее средство избавить вас от рук англичан; впрочем, вы люди военные, и если предложение мое Королем принято будет, а вы не рассудите оному последовать; в таком опасном случае сами собою располагать должны”.

По возвращении моем на фрегат во 2-м часу по полудни, когда корабль “Егль” начал уже завозами тянуться к гавани, из города показалась скачущая конница, потом артиллерия и наконец пехотная гвардия Короля Сицилийского; на всех крепостях, чего прежде не делывали, подняли флаги. Множество экипажей стояли на Марино, окна и террасы домов, обращенных к гавани, покрыты были народом. Как фрегат стоял у оконечности Молы и мог быть атакован с левого борта, то мы, дабы закрыть корму, подтянулись ближе к пристани, и носом упираясь на корабль “Архимед” стали в таком положении, что корабль сей, и за ним стоявшие два неаполитанские фрегата, при зажжении “Венус”, должны были вместе с нами лететь на воздух. Министр наш, воспользовавшись замедлением переговоров, успел спасти нас от алчности англичан. Он предложил Королю фрегат наш взять лучше себе, нежели отдать его в своей гавани англичанам. [162]

Его Величество, объемлемый страхом и желая сохранить дружество с обоими своими могущественными союзниками, с благодарностью принял сие предложение г. Татищева. В третьем часу по полудни, когда корабль “Егль” был уже от гавани на своем выстреле, прибыл к нам на фрегат уполномоченный от Сицилийского Министерства, полицеймейстер палермский кавалер Кастрони и вместе с ним от министра нашего секретарь посольства Алек. Яков. Булгаков. Первый именем Короля объявил: что фрегат со всеми принадлежностями, какие приняты будут, по заключении мира, возвратится нашему правительству, офицеры и служители, когда согласятся сдаться без сражения, которое должно быть пагубно всему Палермскому порту, не будут почитаться пленными, а гостями, и при первом случае, по получении от Императора Российского соизволения, или останутся до заключения мира с Англией в Палермо, или возвратятся в Россию; доставление и содержание по русскому штату, Король берет на себя. Секретарь Посольства подтвердил, что Дмитрий Павлович исходатайствовал для нас сию капитуляцию, и мы можем оною воспользоваться. Капитан, призвав всех офицеров и служителей на шканцы, объявил о предложении Короля и требовал согласия. Матросы отвечали, что они согласны, если предложение будет принято капитаном и [163] офицерами. Как условие было самое удовлетворительное, то капитан, по общему согласую, объявил полицеймейстеру, что фрегат на сбережение вручается Королю Сицилийскому. Кавалер Кастрони призвал с корабля “Архимед” 10 человек солдат, и в то самое время, когда английский корабль “Егль” оборачивался бортом к “Венусу”, дабы открыть огонь, вместо нашего поднят был на фрегате Сицилийский флаг. Оставив на фрегате своем караул (фрегат после был сдан Сицилийскому Правительству по описи, за общим подписанием уполномоченного от порта чиновника, нашего капитана, ревизора и секретаря посольства Алек. Яков. Булгакова), мы переехали на Молу, взяли с собой флаг и отдали ему честь залпом из ружей и криком “ура”! Наследный Принц Леопольд с герцогом Гессен-Филипстальским, первые подъехали к нашему фронту, и благосклонно разговаривали с капитаном и офицерами, благодарили нас, что избавили Короля от большого неудовольствия и тотчас приказали бригадиру, начальнику порта, поместить матросов в упразднившемся монастыре, близь Молы находившемся, а для офицеров нанять дом в городе.

Англичане, видя себя так искусно обманутыми, все негодование свое обратили на [164] Сицилийской Двор, а особливо на Королеву, которую они называли душой русской партии. Друммонд, оскорбленный неудачей, жаловался Ее Величеству, но Королева отвечала ему:

— Мы поссорились за Англию с Россией и должны с сей сильной державой нести бремя войны; справедливость требует, чтобы мы пользовались и преимуществами, с войной сей сопряженными, а потому и требовали мы, чтоб фрегат “Венус” сдался нам. Кто может у нас оспоривать сию добычу?

Министр наш, возвратившись от Короля и Королевы в то самое время, когда на “Венус” подняли Сицилийский флаг, подал ноту маркизу Чирчелли, в коей между прочим было оказано: что предложение, сделанное сего утра капитану фрегата “Венус” английским адмиралом и две ноты от Сицилийского Двора служат доказательством, что он действует с Англией совокупно против нас; что сколь велика ни была бы храбрость русских, фрегат не имеющий даже пороху, не может сразиться с пятью линейными кораблями и не может противостать морским и сухопутным силам целого государства, что пролитие крови в сем случае было бы безрассудно, и что по сим уважениям русский фрегат вручается Его Сицилийскоиу Величеству. Министр о канчивал ноту, что слагает с себя звание посланника, снимает с дома своего герб [165] Российский (во всей Италия дипломатический агент выставляет обыкновенно на воротах дома, им занимаемого, Герб своего Государства), оставаясь в Сицилии токмо до времени, как частное лице.

Король искренне благодарил г. Татищева за то, что доставила Его Величеству средство дать Государю Императору довод своей нелицемерной преданности, не подвергая себя мщению англичан.

— Что делать нам островитянам, — сказал Король, — где много воды, тут много и англичан!

Хотя чрез несколько дней, по настоянию г. Друммонда, прислали к монастырю, матросами нашими занимаемому, сицилийской караул и предложили ружья сложить в магазин, тут же в казарме находившийся; но солдатам позволили носить тесаки, в инструкции же караульного сицилийского офицера было сказано: охранять нас от англичан, не допускать подозрительных людей в казармы и быть в полном распоряжении у дежурного российского офицера. Поэтому при сменах сицилийский офицер рапортовал нашему, а солдаты его, которые стояли на часах у ворот монастыря, повиновались нашим матросам, вместе с ними отправлявшим караул. Словом, с нами обходились как с друзьями и не почитали нас пленными. Таким образом кончилось к [166] удовольствию обеих сторон дело, которое без присутствии духа российского министра и решительности капитана Андреянова могло бы иметь весьма невыгодные для нас последствии. За таковой подвиг тайный советник Татищев, при возобновлении дружественных сношений, был награжден от Короля орденом св. Фердинанда, а секретарю посольства А. Я. Булгакову пожалован орден св. Константина.

До отъезда Дмитрия Павловича обходились с нами очень снисходительно; всеми удовольствиями, какие имели в продолжение пребывания нашего в Палермо, обязаны мыдостопочтенному сему министру. Он представил нас Королю и Королеве, рекомендовал некоторым особам Двора, которые в отсутствие его могли удовлетворять нуждам нашим, любил, чтобы мы чаще были у него и старался доставить нам приятное времяпровождение. По отъезде министра, мы тотчас почувствовали, что лишились ходатая и защитника. Едва оставил он Палермо, людям уменьшили положенную порцию, потом временно стали удерживать и сию, так что матросы наши принуждены были искать работой пропитания. Дюку де Бельмонте, которого загородный дом находился близь казарм, русские оставили по себе памятник; ибо то, что предполагал он окончить в год, команда наша сделала ему в два месяца. Каменный утес был взорван, обделан и [167] обращен в английский сад, долженствующий, по предполагаемому плану, служить наилучшим украшением окрестностей Палермо. Офицерам не давали никакого содержания и стороной подсылали подговаривать матросов на английскую службу. Неприятность следовала за неприятностью. 5-го Морского полка рядовой Епифанов, по старому знакомству с английским сержантом, зайдя с ним в трактир, выпил лишнюю чарку. Англичанин заметив, что товарищ его довольно весел, предложил ему принять на английскую службу и в задаток давал ему несколько червонцев. Епифанов понял для чего так усердно его подчивали. Приняв червонцы, бросил оные ему в глаза, вылил на голову изумленного сержанта остальное вино и вытолкал его из трактира на улицу. Английские наборщики, никакими хитростями не успевши подкупить ни одного из матросов наших, осмелились наконец брать их силой на корабли свои; и один раз схвативши трех матросов, не успели увести их; ибо караул близ Арсенала бывший вступился за наших; англичане получивши помощь со своего брига, прогнали было сицилийских солдат; но тут подоспели из казармы наши матросы, началась драка, которая к счастью кончилась только тем, что дерзких изрядно поколотили, принудили бежать, и отняв у них шлюпку, изломали оную в щепы. В другой раз в [168] самом городе, схватили было нашего матроса; но чернь отбила его, тут едва не дошло до кинжалов и каменьев; к счастью полиция подоспела вовремя, и до драки не допустила. Сии поступки не могли быть скрыты от Короля; они возбудили в нем справедливое негодование. Его Величество приказал караул при казарме нашей удвоить, и не пускать английских матросов далее Арсенала.

По необходимости принуждены мы были, кроме работы в саду Дюка де Бельмонте, запретить людям нашим выходить из казарм; они, хотя чрез сие и лишились многих других выгод, однако ж, не только не роптали на нужду, но с твердостью отказались от предложений, делаемых им даже чрез караульных у казармы сицилийских солдат, вступить на английскую службу, и напоследок к концу пребывания нашего в Палермо, повинуясь приказанию капитана, не выходили даже за ворота. Когда стороною дали знать матросам, что если они хотят, то, несмотря на запрещение капитана, им позволят выходить для своих работ, кому куда угодно будет и даже отпустят их одних без офицеров в Россию; то к чести всего экипажа должно сказать, что они предложение сие отвергли с неудовольствием и объявили, что они из повиновения своих начальников не выдут, и без них и в Россию возвратиться не хотят. После сего неудачного опыта с людьми нашими, под [169] видом недостатка денег, предложили офицерам выдать только им одним жалованье; но мы также объявили, что одни без служителей, не хотим иметь против их никаких выгод и хотя в деньгах имели крайнюю нужду, но от принятия оных отказались. Все наши беды, как мы полагали, проистекали от маркиза Черчелли, действовавшего в угодность англичанам. Он, услышав, что мы отказались от жалованья и опасаясь, чтобы жалобы наши не дошли до Королевы, призвал к себе лейтенанта Насекина, по знанию итальянского языка рекомендованного ему от Дмитрия Павловича для нужных сношений наших с Правительством, ласково предложил ему отправить капитана с. офицерами, для коих, как он сказал, и судно уже готово; а людей, как скоро сыщется другое, отпустят вслед за нами с условием, чтобы мы, офицеры, наперед дали честное слово не служить в продолжение войны против англичан. Насекин, поняв к чему клонится такое предложение, отвечал: “Офицеры без людей, равно и они без нас, как уже вам известно, не могут и не должны согласиться одни без других отправиться куда-либо, и мы не только не дадим честного слова не служить против англичан, но и против вас; ибо мы сицилийцам не сдавались, мы здесь не пленные и слово Короля отпустить нас при первом случае, без всякого условия, должно [170] <......> [172] что всех гг. офицеров хотят посадить в тюрьму, а нас силой отдать на английские корабли; мы опасаясь исполнения того или другого, и как квартиры ваши в городе слишком от казарм удалены, то мы и осмелились просить вас к себе с тем, чтобы или защищаться против притеснения, или неразлучно с вами идти в тюрьму, и что теперь прикажете, мы все готовы исполнить”. После угроз наших, когда уже все было приготовлено к строгому наказанию начинщиков, изумление, переход от гнева и огорчения к радости и удовольствию, представить и описать не возможно. Когда Коптев простыми словами, но смело объяснил мысли всех своих товарищей, и когда некоторые из офицеров примолвили: однако ж.... то он положив шапку наземь сказал: “я — зачинщик, меня одного и наказывайте”. При сем слове и самые строгие из нас невольно опустили глаза вниз. После нескольких минут красноречивого молчания, когда с одной стороны поражены были справедливостью представления, с другой со смирением ожидали приговора начальнического и наказания, никто из офицеров не смел в другой раз повторить многозначащее однако ж.....Я едва мог удержаться, чтобы не обнять Коптева, и дожидал с нетерпением, что скажут старшие меня, а когда сии, как бы по невольному движению, сказали:

— Коптев! Ты прав.

То я, подойдя к нему, [173] сказал:

— Коптев, ты молодец, славный матрос, ты благородный человек.

Все офицеры, переменив потом тон, смягчив голос, как бы не смея приказывать такой команде, которая благородною решимостью и преданностью заслужила нашу признательность, старались ласковыми словами внушить, что ваяться за оружие было бы дело безрассудное, что такой поступок будет нам пагубен, и что мы до решения нашей участи, останемся в казарме и на квартиры не пойдем. После сего матросы без малейшего противоречия, сложили оружие на прежнее место. Сицилийский офицер, ожидавший дурных для себя последствий, будучи в восхищении от такой скорой перемены в расположении людей и дли него непонятной подчиненности, ломая руки, восклицал: “О! Сhe Gente, che Gente!” (какой народ!). Когда бригадир, которому мы поручены были, по уведомлению караульного Офицера приехал, то мы ему объявили о угрозах министра и о своем намерении остаться с матросами в казарме и ни под как им видом с ними более не разлучаться, Будьте покойны отвечал бригадир, Король, а особенно Королева вас столько уважает, что министр не осмелится употребить против вас насилие; он по печальной для всех нас зависимости от англичан, старается угрозами побудить вас к какому либо беспорядку, дабы представить оной Королю, разлучить вас с людьми, сделать [174] тем угодность Друммонду, а более Торнброу, которому очень хочется иметь на своих кораблях русских матросов.

Дабы и впредь оградить себя от нападков маркиза Чирчелли, на другой же день по болезни капитана пять офицеров пошли во Дворец с просьбой. Королева удостоила принять нас первых. Когда мы введены были в ее кабинет, Ее Величество уже ожидала нас у самых дверей, и, взяв бумагу, не читая ее, милостиво сказала:

— Объясните мне, в чем ваша нужда, я за удовольствие почту во всем удовлетворишь вас.

Когда Насекин в коротких словах пересказал разговор его с министром, то Королева отвечала:

— Я не понимаю, почему сделали вам эту неприятность: впрочем, кажется когда отпускают французских офицеров, то они очень охотно дают честное слово; но и то правда, что они никогда его и не держат.

Насекин в ответ на сие осмелился представить Ее Величеству, что в царствование Екатерины II, был пример, что один офицер находясь в плену у шведов, и давши слово в продолжение войны не служить против их, по прибытии в Россию был за то отставлен от службы. Ее Величество благосклонно выслушав отвечала:

— Очень вам верю, и сие ваше обыкновение не давать честного слова похваляю; но вы у меня не пленные; надеюсь, что вы сами такими себя не почитаете, боюсь [175] однако ж, не огорчили ли вас чем-либо более, нежели словами; ибо нам не возможно русских почитать своими неприятелями; один Бог и ваш Император моя единая надежда.

— Так, один Александр, — продолжала она с чувством и подняв к небу глаза, — один только он — твердая опора притесненных и только ему одному возможно прекратить сей хаос.... Успокойтесь, я отпущу вас без всякого условия, как моих друзей; выбирайте гавань, куда будет способнее вас доставить и вы немедленно отправитесь.

Обещание Королевы было в точности исполнено: нам выдали все что следовало, сверхположенного по нашему морскому уставу. Король за доброе и примерное поведение людей, которые в пятимесячное пребывание в Палермо, заслужили общую похвалу, пожаловал нам особенно на путевые издержки, и наконец после многих неудовольствий, по желанию нашему, на двух нанятых купеческих австрийских судах 12-го апреля 1808 года мы отплыли в Триест, где стояла эскадра капитан-командора Салтанова. Таким образом с честью, с оружием и барабанным боем, перебрались мы на суда, на которых на большой мачте подняли мы российской, а на передней белой, переговорной флаг. [176]