БРОНЕВСКИЙ В. Б.

ЗАПИСКИ МОРСКОГО ОФИЦЕРА

В продолжении кампании на Средиземном море под начальством вице-адмирала Дмитрия Николаевича Сенявина

1808 год.

Возвращение фрегата “Венус” в Средиземное море.

Как слухи о войне России с Англией подтверждались более и более, и как известно стало, что Принц-Регент, по невозможности защищаться против превосходного числа французских войск, вступивших в Португалию, решился переехать в Бразилию; то, по сим политическим обстоятельствам, также и по невозможности, прежде весны возвратиться нам в свои Балтийские порты, исправив важные повреждения кораблей, для коих Принц-Регент все нужные материалы приказал отпустить, главнокомандующий положил зимовать в Лиссабоне. Вследствие сего капитан фрегата “Венус” получил повеление отправиться обратно в Средиземное море, сыскать там эскадру капитан-командора [4] Баратынского, и дать ему знать куда идти для соединения с флотом, также отвезти депеши в Палермо к министру Д. П. Татищеву и повеления в Корфу. Капитану фрегата “Спешной”, который с одним транспортом отправлен был из России для доставления на флот денег и запасов, и остановился в Портсмуте в ожидании прибытия туда флота, послано также повеление, чтобы он немедленно шел в Лиссабон.

По болезни капитана Е. Ф. Развозова фрегат наш поручен капитану К. И. Андреянову. 9-го ноября при тихом ветре снялись мы с якоря; течением навалило нас на корабль “Ретвизан”, однако ж, разошлись с ним без всякого вреда. Никогда с такой неохотой не оставляли мы флота, как теперь; какое-то тайное предчувствие приводило каждого в скуку, и мы думали, что надолго разлучаемся с товарищами. Выйдя в море большим фарватером, увидели в Каскайе английскую из 7 кораблей эскадру, стоящую на якоре, которую давно ожидали для способствования переезда королевской фамилии в Америку. Шлюп, принадлежащий сей эскадре, подойдя к нам, спрашивал именем своего контр-адмирала Сиднея Смита, куда идем и здоров ли наш вице-адмирал? Получив ответ, англичане пожелали нам доброго пути, а мы, поставив все паруса, при северном умеренном ветре, скоро потеряли из вида все береговые предметы. [5]

Лиссабон, величественная река Таго с множеством кораблей, остались только в воображении, и мы, не видя ничего кроме неба и воды, и вдали играющей зарницы, как осиротевшие, одни без всякого товарищества плыли к югу в необозримое пространство океана. Ночью зарница увеличилась до того, что вся небесная твердь покрылась багряным цветом, пламенела подобно раскаленному металлу и представляла зрелище великолепное и тихое; но вдруг нашел шквал от северо-запада, зарница угасла, темнота сделалась непроницаемая, скоро с крепким ветром началась гроза, удары грома были столь сильны, что казалось сам небесный свод колеблется. Сильный шум по мере приближения увеличивавшийся, в осторожность принудил нас убрать верхние паруса; но мы обманулись; вместо ожидаемого с той стороны ветра, был дождь столь обильный и благотворный, что чрез полчаса гроза умолкла: ветер уменьшился, небо очистилось, заблистали звезды и сребристая луна показалась во всем блеске.

10-го ноября при ясной погоде и умеренном ветре обойдя мыс Сант-Винцент, встретились мы со шлюпом “Шпицберген”. Командир оного капитан-лейтенант Качалов был очень доволен, что ему идти в Лиссабон, а не далее; ибо он не знал, где флот находится. Шлюп сей, не успев обойти при крутом бейдевинде остров Маритимо, поворотом на другой галс утратил [6] время не более часа, и отстал от флота на 45 дней, в продолжении которых в плавании Средиземным морем имел всегда противные ветры, а мы напротив шли всегда попутным. Вот пример, сколь драгоценны минуты для мореходцев. Шлюп для налития водою заходил в Гибралтар, где от английских купцов получил несколько провианта, не смотря на то, что слух о войне почти был достоверный, они не усомнились отпустить припасов под расписку Капитана на значащую для них сумму.

11-го ноября, чем ближе подходили мы к Гибралтарскому проливу, ветер свежел, небо покрылось мрачностью. Гибралтарская скала показывается от стороны океана островом (см. вид Гибралтара); другая, находящаяся на Варварийском берегу, называемая Обезьянная гора, также издали кажется островом; поэтому в пасмурную погоду крайне остерегаться должно, дабы приняв одну за другую, идучи из Средиземного моря, не найти на низкой перетек Малбайя, соединяющей Гибралтар с материком берегом или не подвергнуться опасности в Тетуанском заливе, где Обезьянная гора возвышается в виде сахарной головы. Гибралтарский рейд очень неудобен, только у Новой Молы, корабли могут становиться на якорь на 10 саженях глубины, [7] грунт песчанистой и с раковинами перебивает канат. При западном ветре от большего волнения опасно оставаться на рейде, а при восточных бывают столь сильные порывы, что корабли срывает с якорей. В Новой Моле поместиться могут только пять кораблей, в старой же до десяти малых судов, что при недостатке воды и съестных припасов делает Гибралтарский порт неудобным и опасным.

Нам должно было из Гибралтара послать рапорт к адмиралу, но западный ветер был так силен, что ни стать на якорь, ни послать шлюпку в город было невозможно, к счастью у самого Европейского мыса встретилось с нами американское судно, шедшее в Лиссабон, шкипер охотно взялся доставить рапорт адмиралу. Едва вступили мы в Средиземное море, воздух и небо все переменилось, в океане погода постоянно была пасмурная и суровая, теперь же настала самая приятная; умеренные попутные ветры не заставили нас скучать медленным плаванием, небо было ясно, воздух теплый, а в полдень даже жарок. Вчера, будучи в той же широте, в океане было холодно, а сего дня как бы нечаянно перешли в другой климат. Плавание наше Средиземным морем до Сардинии было благополучно, перемена предметов до мыса Гато занимала меня беспрестанно. Один раз ночью подошли мы столь близко к берегу, [8] что заштилели, совершенная тишина нарушалась токмо всплеском волн, разбивавшихся о кремнистую скалу, грозно пред нами стоявшую. На вершине ее видно было несколько хижин; кое-где мелькали в окнах огоньки. С неизъяснимым удовольствием внимал я звонкому голосу сторожевых собак, воображал себе, что путешествую по земле, и утомившись от дальнего пути, спешу в деревню на ночлег. Все, что составляет противоположность с мятежной нашей жизнью, все, что связуется в мыслях с сельской бытностью, привлекает и нравится мореходцам, ибо и столь обыкновенные предметы редко им представляются; мы еще большую ощущаем радость тех, которые на короткое время летом переезжают из столицы в деревню.

У Сардинии встретил нас противный ветер, пять дней лавировали мы в виду оной и едва на сто верст подвинулись вперед, однако ж не без пользы провели сие скучное время, по точным наблюдениям нашли, что наша и английская карта неверны, по нашей Сардиния отнесена к северу на 2, а по английской на 4,5 немецк. миль; островок Торо, на первой отнесен на NO 50 градусов на 9 немец. миль, а на последней на NO 38 градусов на 6 немец. миль. 20 ноября при беспокойной зыби, оставшейся от крепкого ветра, усмотрено, что голова руля сгнила и сверху раскололась. После [9] штиля, продолжавшегося по 21 число, подул свежий попутный ветер; быстро перешли мы пространство, разделяющее Сардинию от Сицилии, 22-го ноября, великолепная Палермо, покрытая легким от испарений туманом, открылась, и мы бросили якорь между Молою и английской эскадрой, состоящей из 5 кораблей и 2 фрегатов. Вице-адмирал Торнброу имел флаг свой на сто-пушечном корабле “Рояль-Соверин”.

Порт и укрепления

(См. карту)

Обширный залив, заключенный мысом Собрано от востока и горою Палегрино от запада, открытый северным ветрам, делает Палермский порт только в летнее время удобным. Корабли останавливаются пред городом на глубине 18 и 20 сажень, грунт ил с травою. Северо-восточный ветер разводит большое волнение; почему против его и должно класть фертоинг. В Моло длиною 200 сажен, укрепленной двумя малыми крепостями, из коих в крайней к морю зажигается каждую ночь фонарь. Три или четыре корабля и столько же фрегатов на глубине 5 и 6 сажен могут укрыться от [10] всех ветров. Город обнесен четыре-угольной стеною, с башнями, имеет четверо ворот прямо на север, юг, восток и запад; пушек на стенах нет, и сама цитадель, подле северной стены находящаяся, и редут, на конце набережной построенный, могут защищать город только с моря и то слабо. Не смотря на неудобство порта, рейд всегда полон военных и купеческих кораблей. Палермо, по торговле соперница Мессине, и уступает ей только по тому, что гавань последней, искусством и природой сделана совершенно покойной. Из Палермо отправляется много хлеба, вина, масла, плодов, шелковых материй, манны и разных лекарственных трав.

Два знакомства.

Под всеми парусами вошли мы в гавань и стали подле “Архимеда”, одного токмо линейного корабля, оставшегося у Неаполитанского Короля. Множество любопытных собралось на Моле. Несколько хорошо одетых господ просились взойти на фрегат; капитан им позволил; а я с четырьмя товарищами поехал на берег. Переезд был короток, стоило только толкнуть ялик и мы вышли на пристань, скорыми шагами прошли мимо арсенала, потом широкую аллею, чрез главные ворота вошли на улицу Макведа и лишь ступили на тротуар, толпа маленьких [11] маклеров, предложили услуги, кому что угодно? Мы не могли их от себя отогнать, вечер им благоприятствовал. “Куда идти?”, — спросил один из товарищей “В саду конечно теперь ни кого нет, а в театр еще рано, разумею, что ты хочешь сказать, пойдем.....” — отвечал другой..., и они пошли за замаранными амурами. Я остался один, вестники сирен вертелись предо мною, выхваляли, божились; я смеялся и продолжал идти, как вдруг некто сзади меня сказал: “если позволите спросить, конечно, вы иностранец?” В первом движении я хватился за карманы; но при свете фонаря увидел щеголевато одетого молодого человека, в лице которого ничего не было злого. Успокоившись, отвечал ему, что я русский, “tanto meglio, — продолжал незнакомец, — не верьте, сударь, этой городской чуме (Pesta di citta); наши Сирены очень опасны”. Поблагодарив за благой совет, я просил Барона N., так он себя назвал, на чашку шоколада. Барон выпил не одну, не отказался и от рюмки вина и опорожнил целую бутылку. Слова текли рекою комплименты, высокий титул Eccelenza! Похвала моему благоразумию, и наконец предложение взять ложу в театре, ни малого не подавали мне повода, думать о нем иначе, как о самом благовоспитанном человеке. Почитая себя знающим физиономистом, я обращался с бароном с доверенностью, но обманулся и обманулся жестоко. Мы вместе [12] рука с рукой пошли в театр, взяли ложу в Бенуаре. Занавес еще не поднимался, театр был полон, разумеется, что ж было делать, как не смотреть направо, налево, в раек и партер; заметив одно прекрасное лицо, спросил я друга своего (так он уже меня называл) не знает ли он этой дамы, которая сидела в противной от нас ложе. “Очень знаю, я некогда ей нравился, теперь в чистой отставке и числюсь в. длинном списке ее друзей”. Я покраснел от нескромного ответа, и досадовал на Лафатера, однако ж, не верил, чтобы прелестная дама была так ветрена. Впрочем, не слишком желая, чтобы она была постоянна, скоро согласился на доводы ее старого друга, который тут же предложил познакомить меня с нею и ручался, что я хорошо буду принят. По окончании первого действия барон подчивал меня мороженым, ликером, конфетками, и после второго действия пошел в ложу к даме. Вскоре по выходе его вошел слуга и просил с меня червонец за лакомство, я догадался кто был Барон, хватился за карман, и платка в нем не было. Барон больше не возвращался.

Две дамы, сидевшие в ложе подле моей, сожалели, что у них в столице так много плутов, которые весьма искусно обманывают добрых иностранцев. Это сожаление был достаточным вознаграждением за два червонца и платок. Разговор начался, в [13] продолжении которого я подумал, что прекрасная Люкреция (имя маркизы) должна быть подобна римской, но скоро поссорился с Лафатером и первое заключение было неверно. Театр кончился, я подал руку дамам, свел их с лестницы, помог войти в карету, меня поблагодарили и напомнили, что завтра в флоре будет большее гулянье. Медленно возвратился я на фрегат, а на другой день очень заблаговременно пришел в сад, и после трех часов скучного искания, наконец встречаю маркизу с прекрасным молодым кавалером! Она меня рекомендовала ему, но так холодно, что я поклонившись хотел идти другой аллеей; к счастью подруга ее была одна, надобно было подать ей руку. Маркиза изредка обращалась ко мне с двумя, тремя словами, и я скоро исправясь от первого впечатления, увидел пристань, куда должно было мне править. Дама, которую я вел, была молодая вдова и сестра маркизы, Дон Розарио, кавалер ее, богатый дворянин, ловкий и любезный молодой человек; он старался снискать мою доверенность, мы с ним за несколько минут познакомились так коротко, что проводя дам домой, ужинали вместе, и от всего сердца смеялись двум моим неожиданным знакомствам. [14]

Монастырь Св. Мартына.

Мы располагались пробыть в Палермо только несколько дней, но судьба, которая самонравно располагает всеми случаями, удержала нас несколько месяцев в сей мраморной столице Неаполитанского Короля; я говорю мраморной, ибо здесь оный употреблен как у нас кирпич и дикий камень. В продолжение пятимесячного пребывания в Палермо я имел время заметить в оном много любопытного; выберу лучшие предметы и во первых скажу, монастырь Св. Мартына достоин особого внимания всякого путешественника.

Монастырь сей почитается из богатейших в Европе, построен в горах в расстоянии от Палермо в 12 верстах. Товарищи мои, бывшие в нем, рассказывали много хорошего; но жаловались на дурной прием. Сему была причина, они ошиблись в выборе провожатого, точно так как я в бароне. Казначей монастыря, чрез несколько дней посетил фрегат, объяснил причину прежнего холодного приема и просил сделать монастырю честь вторичным посещением, назначил день и прислал для сопровождения нас одного из своих собраний, монаха умного, веселого и говорившего по-французски и по-английски. Мы отправились в четырех наемных весьма красивых колясках. Дорога чрез равнину окружающую Палермо [15] шла между садов. Приблизившись к горам, столь величественно равнину облегающим, вдруг все предметы переменились. Излучистая битая дорога шла на крутую гору и между скал отчасу становилась страшнее и затруднительнее; по одну сторону был высокий утес, по другую пропасть. Лошади часто останавливались и отдых не укреплял их сил, мы шли пешком скинувши кафтаны и чрезмерно устали, наконец, вдали открылось великолепное здание, оно скоро опять скрылось, и с ним трудная дорога переменилась в ровное как пол шоссе; мы въехали в широкую аллею, которая привела нас к стенам монастыря.

Колокольчик зазвенел, железные решетчатые ворота на тяжелых вереях скрипнули, отворились, монах, распрысканный духами, с благородной осанкой, встретил нас поклоном и просил оставить наши шпаги у привратника; в утешение наше он прибавил, что сам Король делает тоже (женщинам, какого бы звания они ни были, запрещен вход в сей монастырь, но монахам не запрещено видеть их вне оного). Войдя на обширный, усыпанный песком двор, мы увидели длинный фасад монастыря, у которого фронтон и портик, лежащие на стройной колоннаде, делали его похожим более на царский чертог, нежели на скромное [16] жилище отшельников. В сенях, ведущих в парадной лестнице, представляется взору монумент Св. Мартына. Конная статуя в сарацинской военной одежде, поставленная на камне, подобном подножию статуи Петра Великого, изображает святого Мартына, раздирающего свою мантию; подле него бежит нищий и принимает половину оной. Конь, святой и нищий хладны как мрамор, из которого они сделаны; в монументе нет искусства, отделка очень посредственна. Столь огромный монумент в сенях, отнимая вид у себя и у оных, совершенно не соответствует красоте лестницы. В самых сенях встретили нас несколько монахов. По белой мраморной парадной лестнице, прикасаясь рукою к агатовым перилам, прошли мы к огромным дверям, они пред нами раскрылись и мы вошли в длинную и высокую залу. Мраморный паркет, плафон раскрашенный, широкие карнизы и чрезвычайный свет, отражаемый от белизны мраморных стен, дают великое понятие о богатстве монастыря сего. Проходя потом длинным коридором, пересеченным накрест другим, где выставлены были портреты кардиналов, святых мужей и настоятелей сего монастыря; попирая ногами разноцветные мраморы, вошли мы в приемную комнату. Какое великолепие! Штучный пол, из зеленого, сероватого и черного мрамора составленный, [17] порфирный камин, белые стены с розовой каймою, широкие промежутки между окон, украшенные огромными зеркалами, резная позолоченная мебель, и весь сей совокупный блеск изумил меня, и в тоже время возродил во мне мысль, что роскошь сия излишня для монахов. Что же должен я сказать о том, что видел после? Согласиться, что монахи хорошо употребляют 300.000 рублей своего годового дохода.

Пред диваном, на котором мы посажены были, вдруг отворяются настежь множество дверей, одна за другою; в приемную вбегает малого роста монах, в длинной шелковой мантии и четвероугольной шапочке; за ним вдали, с поникшим взором шли попарно человек 30 тучных, румяных монахов. Маленькой монах был настоятель. Он, не дожидаясь нашего приветствия, насказал нам тысячу вежливостей, садился, вставал, обращался с разговором то к тому, то к другому, весьма живо и ловко переменял все положения тела; потом жаловался, что уже дни три стоит дурная погода, что он не может сносить холода, и думает, что он в России замерз бы при первом утреннике, потом божился и уверял нас, что это есть редкая нечаянность, случившаяся с Палермским климатом; наконец переменив и понизив свой голос, который был довольно громок, продолжал медленно: “я уверен, что [18] почтеннейшие господа русские удостоят разделить с нами скудную нашу трапезу”. Поблагодарив за приглашение, и дабы не дать ему времени начать новый разговор, один из нас просил позволения осмотреть церковь и другие достопамятности монастыря. “Все, что вам угодно; располагайте мною, приказывайте; я сам бы за особенное удовольствие почел сопровождать вас; но старость моя и больные ноги тому препятствуют. Конечно, вы пожелаете, — продолжал настоятель, — прежде всего видеть нашу библиотеку; она имеет 40.000 томов и много древних рукописей. Музеем, надеюсь, будете довольны, там приготовлена для вас нечаянность....” Тут вступил он в ученые рассуждения, разгорячился, говорил весьма красноречиво, замысловато, и открыл в себе ум, обогащенный великими познаниями.

Сперва привели нас в библиотеку, помещенную в большой зале. Библиотекарь с важным видом поднес нам каталог, и потом по требованию нашему подавал классические книги во всех родах наук, а в заключение положил пред нами несколько рукописей греческих, латинских, еврейских и готфских; мы перебирали листы в первых с видом учености, а на последние только взглянули; никто из нас, да и самые монахи, как я думаю, не разумели, что в них написано. Самая любопытная [19] из рукописей была послание к римлянам Апостола Павла, как уверяли нас, писанная им самим; наконец показывали нам какой-то славянский свиток, в котором, кроме некоторых букв, большей частью с пергамина стершихся, ни одного слова разобрать не могли. Мы думали, что рукопись сия есть болгарская, писанная в 12-м или 13-м столетии.

Из библиотеки перешли мы в музей. Несколько зал исполнены всякого рода редкостями. Рассматривание каждой из них порознь заняло бы охотника до древностей несколько дней. Но мы на их только взглянули и обошли все залы кругом. Первая составляет арсенал, наполненный ружьями, пистолетами, разных родов кольчугами, шлемами, мечами, секирами, бердышами и булавами. Вторая занята собранием редких древних произведений, как то чаш, слезохранительниц, обломков древнейших статуй, вывезенных из Греции, и между прочими туловище Юпитера, также некоторые египетские истуканы и греческих храмов карнизы, барельефы и рельефы. Тут же хранится редкое собрание медалей сиракузских, карфагенских, окаменелостей и множество этрурских сосудов. В сей зале по обе стороны дверей поставлены две восковые статуи во весь рост Императриц Екатерины II и Марии Терезии. В лице Великой нашей Царицы матери, к сожалению, нет [20] никакого сходства, одежда же ее состоит из фуро на фижмах, корсет сделан из раковин наподобие чешуи, выдумка неудачная и монахи обещали нам переменить головной убор и сделать статую повыше ростом. Статуя Марии Терезии еще хуже отработана; взглянув на нее нечаянно, можно испугаться. Третья зала наполнена произведениями моря и земли, в числе последних показывали нам на небольшем куске белого мрамора удивительную игру природы, которая изобразила на нем дерево столь сходно, что один английский путешественник, желая увериться не нарисовано ли оно, купил кусочек, разбил оный, и подарил обратно. В числе минералов находятся и Сибирские. В четвертой самой большой комнате, видел я страусов, пеликанов, тигров, крокодилов, гиен, львов, Венер, девочек, стариков и детей, в чучелах, статуях, наконец, уродов в спирте и видел их столько, что утомился смотрением, и в заключение признаться должно, что я почти ничего не видал; наконец монах, нас провожавший, с улыбкой выносит, кладет на стол богатый сафьянный футляр, вынимает из него черной глины сосуд и с важностью говорит: “вот кубок, из которого Сократ принял яд! (Si signori|)! Да, милостивые Государи! Сократ принял яд!” При сем приподнялся он несколько, и близко к нашим глазам держал обеими [21] руками сосуд. Товарищи его и мы улыбнулись. Хранитель редкостей, не переменяя лица, показал одному из нас греческую надпись на сосуде: Socralus и спросил: “неужели и теперь вы сомневаетесь!” Чтоб не подать повода сему страстному любителю древностей еще сильнейшими убеждать нас доказательствами, мы согласились, и вошли в последнюю комнату, занятую анатомическим театром, достойным особого внимания. Восковые части тела отделаны, каждая порознь, с таким искусством и точностью, что представляют в совершенстве бренный и мудрый состав внутренностей человека.

Из музея темными переходами привели нас в церковь. Какая мрачность, обширность и великолепие! Вот первые слова, которые скажешь при вступлении. Едва вышли мы на средину храма, сотряслись своды его, громкий марш остановил, привел меня в изумление. Роскошный блеск металлов, драгоценных мраморов и мусикийское согласие, перешедшее в тихий гимн, напоминали присутствие Того, Кого мы не постигаем, но ощущаем в самих себе и в каждом предмете. Органы, конечно, были делом великого мастера, они подражают 40 инструментам. С помощью механизма, надувающего мехи, действуют также литавры и гармоника двух родов: первая из металлических колокольчиков, вторая из хрусталя. [22]

На органах играют только два человека. Действие отголосков столь сильно, что когда перестали играть, поющие звуки еще долго были слышимы. На главном приделе Св. Мартына, замечательна прорезная серебряная доска, наложенная на малиновом бархате и служащая украшением престола; работа поистине искусная и прекрасная. Пред сим же алтарем стоят два больших золотых подсвечника, они только по тому хороши, что стоят 15.000 унций (по нынешнему курсу около 200.000 рублей). Из множества картин и статуй, которым можно удивляться, три остались в моей памяти, 1.) Жертвоприношение Авраама. Сия картина удивительна по действию ею производимому. Патриарх подъемлет жертвенный нож для заклания сына; в лице его, обращенном к небу, видишь веру и надежду на Бога, и хотя замечаешь ангела спешно парящего, дабы удержать его руку, но при всем том цепенеешь от ужаса, боится, что Авраам скоро кончит свою молитву; ибо ангел еще далеко, а патриарх кажется уже обращает голову к сыну. 2.) Иаков, сидящий на одре, приемлет окровавленную одежду Иосифа. Горесть отца, сединами убеленного, растерзанная его одежда, одна рука приложенная к слезящим глазам, выпадающая из другой руки Иосифова одежда, притворная печаль одних, искренняя скорбь других, взаимные укоризны, [23] изображенные на лицах сынов его окружающих, не имеют ничего себе подобного. Искусная кисть оживотворила тут различные чувства. Переходя взором с одного лица на другое, нельзя не плакать с одним, нельзя не гнушаться преступлением другого, а раскаяние третьего извлекает невольный вздох. Не можно даже сказать, что лучше изображено: горесть ли отца или терзание совести одного из сынов его? Самый жестокосердый, несострадательный сказал бы последнему: “прощаю тебя”. 3.) Статуя Св. Севастиана, подражание резцу Пуджетову. Выражение веры и кротости в очах, борение жизни со смертью тут удивительно; гонители пронзили прекрасное тело святого на сквозь стрелою и хладный мрамор точно страдает. Моление святого за своих мучителей изображено во взоре его неподражаемо; нельзя без умиления видеть, с какой ангельской кротостью, смирением ожидает он последнего вздоха, той минуты, когда душа перейдет из временной в вечную жизнь. В церкви много превосходных образов и статуй; но после сих трех, я сомкнул глаза, дабы не выронить из сердца первого приятного впечатления. Я не упомянул о наружности церкви. Вот три слова: мрамор, тяжесть и нестройность.

Провожавший нас монах спросил: “не желаем ли видеть их кладбища”. Товарищи согласились и пошли в подземелье; я, боясь [24] сырости, туда не пошел, и с другим монахом посетил трех воспитанников. Каждый из них был заперт в особой келье, от коей ключ у дежурного. “Неужели воспитанники ваши навсегда осуждены на столь строгое уединение”, - спросил я у Приора. “О! Нет, всему определено время, они каждый день, когда хорошая погода, могут гулять в саду и должны там, что кому угодно обработать своими руками; в дурное время есть зала для гимнастических упражнений, и там под надзором учителя позволены всякие забавы, приличные их возрасту; только на те часы, когда должны приготовлять свои уроки, они порознь запираются. Монастырь на своем содержании обучает, кормит и одевает 21-го воспитанника, кои принимаются девяти лет, а выпускаются 21-го года. По истечении сего срока каждый из них волен избрать род жизни”. По приглашению сходил я в кельи монахов; некоторые занимают шесть комнат, богато, но без вкуса убранных. Надобно знать, что все монахи из лучших дворянских фамилий, очень обходительны, хорошо воспитаны и большая из них часть люди ученые, посвятившие себя наукам.

В четыре часа сели мы не за скудную монашескую трапезу, а за обед самый роскошный, где Cassada, Mille foglie, piato di Priccia о di Premura, приправленный в сахаре цитрон и всякого рода сласти с ванилью [25] и шоколадом, вина и плоды, подавались одни за другими. Настоятель показывал остроту ума своего, шутил над Вольтером, превозносил похвалами Попе, сожалел, что не разумеет нашего Ломоносова и Державина, шутил на счет женщин, и бранил наконец Бонапарта; когда встали из-за стола, он приказал воспитанникам петь нежные арии Метастазия и уснул на диване. Мы потихоньку вышли в сад.

Растения в Ботаническом саду рассажены по Линнеевой системе. Монах, трудившийся над оным, с важностью, как бы с кафедры, толковал нам свойство каждого цветка и листка. Вычищенной лес лучше мне понравился, нежели правильный сад еще неоконченный. Под кровом цитронных дерев, на зеленой площадке, в средоточии всех дорожек, излучинами как бы случайно пробитых, я остановился и с полным от удовольствия сердцем сказал провожавшему меня монаху: “вот поистине прекрасный сад и самой Армидин конечно не был лучше сего”. “Не знаю, существовал ли оный когда, — отвечал мне монах, — но тот, который вы видите, есть плод столетних трудов”. Мы вошли в беседку, построенную на холме, откуда открываются вокруг монастыря прекрасные виды. С одной стороны показывалась часть песчаной долины, по коей извивалась речка со многими мельницами, с другой зеленые горы, поросшие лесом, а в [26] промежутках их, вдали блистали сребристые волны обширного моря. Беседуя с монахом, между прочим, узнал от него о происхождении их братства. В четвертом веке, в память милосердия Св. Мартына, которое объясняет статуя поставленная в парадных сенях, основалось их братство. Неизвестно, в какое точно время построен на сем месте бедный монастырь; при владычестве испанцев оный получил богатые поместья, состоящие наиболее в мраморных ломках. Монахов считается ныне 80, из коих 30 живут в Неаполе; они Бенедиктинского ордена. Настоятель имеет при Дворе немаловажную доверенность.

Монахи приглашали нас остаться ночевать, но нам должно было возвратиться на фрегат; и так изъявив нашу благодарность за вежливость и гостеприимство, мы сели в коляски, когда уже начинало смеркаться. Вечер был тихий и приятный, мы шли несколько пешком, в аллее; повара и слуги монастырские, как бы не нарочно, вышли пожелать нам счастливого пути и похвалить русскую щедрость. Я с удовольствием дал одному талер, другой с умильным видом просил не забыть и его, я дал сему несколько гарлин, но третий и четвертый также подставили руки, это мне не показалось, и я, не сказав им ни слова, сел в коляску. Кучера наши погнали под гору лошадей так скоро, что можно было [27] догадаться, что и они также участвовали в монастырской трапезе, мы им в том не препятствовали и хотя на частых поворотах могли сломить себе шею, однако ж, скоро и благополучно проехали город и прибыли к пристани.

Монт-Реале.

Знакомство наше с гвардейскими офицерами, весьма благовоспитанными молодыми людьми, доставило нам многие удовольствия. каковых без их руководства мы не могли бы иметь. Внимание министра нашего Д. П. Татищева, удовольствия наши соделал более разнообразными. Его превосходительство рекомендовал нас многим вельможам, а в новый год в Королевском собрании представил Королю и Королеве. Их Величествам угодно было приказать открыть нам вход во все общественные заведения. Всякой почти день получали мы пригласительные билеты, то от театральной дирекции, то от благородного собрания, то от какого-либо клуба, то от монастыря на духовную ораторию, словом, мы не видали как время протекало.

В один день по приглашению гвардейских офицеров, мы поехали в Монт-Реале обедать. Древний город сей построен на горе в семи верстах от столицы; дорога к нему, высеченная на боку горы, ведет на [28] вершину оной неприметно; с одной стороны сделаны каменные перила, с другой в некоторых расстояниях красивые мрамором убранные водометы и между ними насажаны душистые кустарники. Близ города из отвесной голой скалы выходит быстрый ручей, текущий вниз по сторону дороги и со стремлением, переходя чрез упавшие с горы каменья, низвергается в обширный водоем, заросший водяными лилиями. На вершине скалы, из коей выходит ручей, поставлена статуя молодого человека, топором поражающего ползущую в воду змею; другой молодой человек с камнем в руках идет к нему на помощь; третья статуя изображает крестьянку, в страхе притаившуюся за пнем сгнившего дерева. Сию прекрасную дорогу построил своим иждивением славный Монт-Реальский архиепископ Франциск-Мария-Теста, который великое богатство свое употреблял на общеполезные и богоугодные заведения. Город, стоящий под навесом скалы, очень не велик и беден; но вид от него на Палермо бесподобен; название Царской горы (Monte-Reale на итальянском языке значит Царская гора) дано ему по справедливости. В городе трактира не было, почему принуждены были занять замаранную хижину, и послать своего повара на рынок; но там ничего не [29] достали и мы должны были бы остаться без обеда, если б градоначальник, посетивший нас, не вызвался прислать все нужное; мы пригласили его с собою обедать; пока оный готовили, пошли осматривать древнюю и славную некогда соборную церковь, которая и доныне почитается епархиальной одного из богатейших архиепископов сицилийских.

Готический храм сей, подпертый со всех сторон кирпичными подпорами, стоит на видном месте, на самом краю скалы, подмытой водою, так что кажется, скоро должен упасть в пропасть. Частью раскрытая крыша, башенки на оной, разнообразные, узкие с фигурными железными решетками окна, в коих стекла большей частью выбиты, мох и малые растения, проникшие и утвердившиеся в расщелинах на стенах, придают храму вид глубокой и почтенной древности. Два сильных человека едва могли отворить литые медные врата, лики святых изображены на оных выпукло. Какая жалость! внутренность церкви представляет разрушение. Может быть, мы были последние, видевшие остатки готического великолепия древних греческих церквей; ибо сия есть одна из богатейших построенных греками, кои и доселе имеют свои церкви и своего епископа в Палермо. Они суть униаты, признающие над собою власть Папы. Храм имеет вид базилики. Древняя [30] Мозаика на стенах, достойна особенного примечания. Оная состоит из самоцветных и составных камней; лики святых представлены во весь рост и очень высоки, фигуры все греческие, в них нет соразмерности и вкуса, только тени положены с отменным тщанием. Главное достоинство сей мозаики состоит в позолоте. Все пространство, где должен быть воздух, небо и земля, составляет золотое поле, не имеющее и теперь ни одного пятна. Позолота положена на кремне; меня уверяли, что искусство сие ныне потеряно и потому мозаика сия есть редкость, которую все путешественники нарочно приезжают видеть и выковыривать из стены по нескольку кусочков оного. Медный помост церкви; витые, прямые толстые и тонкие гранитные мраморные и медные колонны одна на другую не похожие, украшающие иконостас, резные рамы, из коих образа большею частью вынуты и оставлены только такие, с которых краски уже сошли, составляют нечто необыкновенное, нравящееся взору, может быть потому, что взирая на сие отсутствие вкуса, невольно переносится за 800 лет, когда сооружено было сие здание. Архиепископство Монтреальское основано в 1174 году.

Сверх ожидания мы имели стол самый вкусный, после обеда пили кофе у градоначальника. В его доме собралось несколько провинциальных дам, которые были к нам [31] очень ласковы, и немудрено, в числе наших товарищей были герцоги, князья и бароны; тут были соображения и надежды; одни не смели поднять глаз; другие ловили ласковый или что либо значащий взгляд; с одной стороны приглядывались, задумывались и старались казаться веселыми; с другой робея, краснея сами не зная от чего, переходили от клавесина на диван, проходя зеркало будто нечаянно, поправляли шаль, и кажется одни сожалели, что имели оные, другие, что не имели. Добродушные старушки матери, поправляя локон или поясную ленту у милых дочерей, как бы не нарочно беседовали с своею соседкою о сватовстве, и потому-то о чем бы разговор ни начинался, оканчивался всегда обручением, женитьбою и так далее...

Белведер.

В один прекраснейший день, с тремя товарищами отправились мы верхами в Белведер, отстоящий от Палермо в 15 верстах. В ущельях гор, в узком промежутке, окруженном отвесно стоящими голыми скалами, в. прелестном уединении лежит небольшая деревенька, в коей на краю горы построен летний домик, называемый Королевский Белведер, обращенный лицом к городу. К сожалению смотритель сего дворца был в отлучке и мы насилу могли [32] сыскать в крестьянском домике одну свободную комнату, где могли бы поместиться. Servitor di Piazza (слуга), которого мы взяли для перевода сицилийского языка, достал дичи, хорошего вина, плодов и сам изготовил нам порядочной обед.

Хотя день был жарок, однако ж я тотчас после обеда взошел на вершину скалы, под навесом коей стоят несколько хижин, дерев и простой архитектуры Белведер. Вид подлинно прелестный! Один взгляд, и взор изумляется. Невозможно избрать лучшего положения для столицы. Взор останавливается на громаде великолепных зданий, окруженных четвероугольной зубчатою стеною, там переходит оный к саду флоры, на набережную (Marineo), к гавани и наконец с предмета на предмет блуждает по долине. Тут замок, там на видном месте дом с прекрасною колоннадою, здесь Готический монастырь, где хижины скрываются в тени садов, в коих олива, пальма, цитрон и фисташные деревья, не известные у нас, составляют сплошную и яркую зелень. Водометы в виде столпов, пирамид и развалившихся башен, издали кажутся обелисками, придающими отличный вид всем вообще предметам. Вдали показываются, на необозримом пространстве моря рассеянные Липарские острова. Небольшой ветер, чушь пестривший море, нес окрыленные корабли по разным направлениям; [33] одни спешили к пристани; другие удалялись от нее. Я не смел свезти глаз с той черты, где море, касаясь гор и долин, низких и высоких мест, искривленной чертой рисовало многоразличные мысы, излучины и заливы. Наслаждаясь созерцанием толикого множества прелестных видов, соединенной силой природы, искусства и вкуса, произведенных, великолепное богатство сие казалось мне волшебством. Восхищенные чувства мои были беспокойны, жадный взор искал новых предметов, и один из них представился прямо под ногами моими. Подле дороги, высеченной в горе и ведущей к Белведеру, быстрый ручей, вырываясь из скалы и падая с шумом, разбивался о каменья, препятствующие его течению. Внизу, в глубине ужасной, видна была мельница в положении опасном; ручей прегражденный порогом прямо с оного стремился на колеса, и раздробляясь в брызги и пену, кропил крышку мельницы и грозил залить ее. Такое приятное положение Палермо подало мысль сицилийским поэтам называть ее золотой раковиной (conca d'oro), золотой долиной (Aurea Valle), садом Сицилии, и наконец Felice, счастливой. При захождении солнца оставили мы Белведер, и при свете луны возвратились в город. [34]

Пещера святой Розалии.

Пещера, где найдены мощи Св. Розалии, достойна благоговения христианина и внимания всякого путешественника. Святая, как полагают одни, была племянница Короля Вильгельма Доброго; по мнению ж других дочь графа Синнибалди. В цветущих летах юности, быв еще 15 лет, отказалась она от утех света и в 1159 году избрала жилищем гору Квескино, а потом перешла на гору Пелегрино, где питаясь одними только кореньями, всю жизнь провела в уединении, молитве и посте. По прошествии 500 лет совершенного о ней забвения, когда в Палермо в 1624 году свирепствовала чума, один праведный муж видел во сне, что если кости Святой, лежащие в ущелине на горе Пелегрино, будут трижды обнесены вокруг города, то язва прекратится. Откровение сие сначала не было уважено; но когда праведник успел уверить в оном духовенство и народ, то правительство принуждено было согласиться на его представление. Нетленное тело святой было найдено, с благоговением обнесено кругом города, и зараза в оном вскоре прекратилась. С сего времени Св. Розалия признается покровительницей Палермо; во имя ее начали строить церкви и сооружать монументы. К воспоминанию об избавлении города [35] от моровой язвы установлено торжество 20 мая, называемое молитва 40 часов. Кому не известен великолепнейший праздник, отправляемый 12-го июня в память святой, и продолжающийся пять дней сряду. Мне не случалось быть в Палермо в сие время, и потому скажу только о пещере, ныне обращенной в церковь.

Дорога в пещеру, отстоящую от города в 9 верстах, очень трудна; гора почти отвесна, экипажам не можно по оной подыматься, мы проходили дефилеями, где сделаны тропинки довольно покойные для пешеходов; с каждым шагом открывались на долину, окружающую Палермо, новые виды, с вершины горы показалось море; но как скоро сошли мы на другую сторону, то вдруг все исчезло. Мы как бы нечаянно перенеслись в пустыню дикую, бесплодную и необитаемую; кое где видны были козы, перебирающиеся с утеса на утес. Восходя на гору, мы чрезмерно устали, и сели отдохнуть на грудах камней, которые сицилийские писатели называют развалинами одной крепости, будто бы построенной после потопа, еще в царствование Сатурна, славной во времена Пунических войн, где Амилькар, карфагенский полководец, три года защищался против 40.000 римлян. Глухой звон колокола нарушил печальное вокруг нас безмолвие; мы встали, пошли под гору, встретились с множеством пилигримов с посохами в [36] руках; большая из них часть шли босиком; и наконец увидели церковь, и несколько близь нее домиков для монахов.

Войдя в двери, ведущие в пещеру, нельзя не почувствовать благоговейного трепета. В храме нет ни мозаики, ни драгоценных украшений: нет того великолепия, какого ожидать должно от великих вкладов и приношений. Представьте себе огромный и темный зал, со свода коего висели листья какого-то растения, стены состояли из голых высунувшихся каменьев. Темнота, освещенная двумя лампадами, горящими пред престолом где совершали службу, тихое шептание молящихся, и наконец, унылый гимн органов, внушали уважение к месту и вливали в душу сладостные чувства веры. По окончании обедни мы подошли к одному из пяти алтарей, обнесенному серебреною позолоченною решеткою; престол оного украшен четырьмя серебреными колоннами, которые, как и образа увешаны золотыми и серебреными изображениями рук, ног, глаз и проч. Нам подали по восковой свече и показали белого мрамора изображение святой Розалии, положенное под престолом. Она представлена в таком положении как бы покоилась в сладком сне, в одной руке держит она крест, другая прижата к груди, пастырский посох лежит подле нее. Она одета в золотое парчовое платье, унизанное бриллиантами; лицо открыто и [37] прекрасно. Монах уверял нас, что все черты очень близки к настоящим мощам, кои перенесены в Палермо и хранятся в Соборной церкви. Ангел-хранитель, также мраморный, стоит у изголовья гробницы и наклонившись держит над святою миртовую ветвь. По сторону алтаря монах показал нам простого камня памятник, поставленный тому праведнику, который отыскал тело святой, а несколько далее и ту ущелину, где святая дева покоилась точно в том положении, в каком она представлена в гробницу. Наконец привели нас к сделанному в стене пещеры мраморному водохранилищу, в котором со свода капала вода чистая, холодная и в таком изобилии, что из церкви вниз по горе трубами проведена в долину и в город. В монастыре нет ничего особенно достойного примечания, кроме ласковости монахов, кои ведут здесь хотя заботную, но безнужную жизнь. Во всякое время они обязаны служить молебны приходящим поклонникам. Покаяние некоторых необыкновенно строго: мне встретился один, который на руках, ногах и на шее имел тяжелые вериги. В рубище, босиком, с открытой головою, тащил он их за собою с чрезвычайным усилием. Маска скрывала лице его, почему многие спрашивали: кто бы такой это был? Монастырь получает от приношений набожных великие суммы; потому-то я видел тут монахов весьма тучных, а молящихся очень тощих. [38]

Китайский домик.

В северной части долины, в пяти или шести верстах от Палермо, находится загородный дом Короля, называемый Китайский домик. Прекрасная мостовая, ведущая к нему, обсажена деревьями; с обеих сторон видны сады и палаты вельмож. Король большую часть лета проводит в сем замке; для входу в оный мы имели билеты. Лишь только подъехали мы к воротам, то привратник ударил в колокольчик, и лишь отворил оные, толпа придворных слуг в зеленых кафтанах с галунами, выбежали к нам на встречу, приняли лошадей и тотчас послали за смотрителем. Старик с тяжелой связкой ключей скоро показался, и спеша идти, издали еще, для перевода одышки делал нам низкие поклоны. Подойдя, он не спросил у нас билета. Уверял, что Король очень любит русских, и что он за особенную честь себя поставляет принять и показать нам все, что будет угодно. Мы уговорили его не беспокоиться; добрый старик роздал ключи слуг жителям, поручил нас одному чиновнику и просил посетить его после прогулки.

На четвероугольном мраморном фундаменте, поставлен восьмиугольный домик, весь в стеклах, покрытый изогнутой крышей, украшенной, вместо флюгера, вращающимся драконом. Крышка спускается далее [39] стен фестонами, с повешенными на них колокольчиками, и поддерживается лакированными колоннами, что составляет вокруг дома галерей. В архитектуре нет ничего правильного, но самое сие разнообразие, будучи поставлено между легкой и приятной архитектуры европейских зданий, представляет Китайский домик, как неким чудом, волшебством. Внутреннее расположение комнат совершенно ново. Чтобы перейти из одной в другую, должно сходить и подыматься по кривым лестницам. Мебель, фарфоровые куклы, драгоценные обои, обезображенные вышитыми на оных уродами, в коих нет никакого подобии человека, птицы или звери, нет ни оттенки, ни перспективы, но цвет красок, вид домов, китайских храмов, мостов, беседок и прочего, делает при первом взгляде сию пестроту приятной; смотря на все сии чучела, думаешь, что находишься в самом Китае.

Сад, находящийся подле дворца, подлинно царский. Обрабатывая его, не упустили ничего для украшения. Оный начинается партером, изукрашенным фигурным цветником, мраморными бассейнами и фонтанами. Далее разнообразные холмы покрыты плодоносными деревьями, кустарниками и цветами. Лаванда повсюду разливает ароматы, тут роща, там проспект, кронные деревья, на площадках и возвышениях стоят беседки, тут гладкая дорожка, тут на пруде фигурная [40] лодка, там великолепный фонтан, а тут под скалою журчит ручей.

Королевское собрание.

Так называется общество, содержимое по подписке знатнейшего дворянства, где Король есть первый член. В доме сего собрания даются в неделю один или два бала, а для собеседования съезжаются каждый вечер. В первый день 1808 года Дм. Пав. Татищев представил капитана с четырьмя офицерами Королю и Королеве. Когда министр подвел нас к Королю, то его Величество, оставив карты, встал, и сказав; “я люблю русских; надеюсь, что здесь не будет вам скучно”, вошел в другую залу, и издали сделав знак рукою Королеве, сказал ей: “рекомендую вам гг. русских офицеров”. Ее Величество после министра весьма ласково разговаривала с капитаном, а потом и с офицерами. Следуя примеру столь благосклонного приема, вельможи в лентах и звездах, дамы в шелковых робах, одни за другими говорили нам пышные приветствия. Обойдя придворный круг, выслушав все роды вежливости, дежурный директор общества граф Сан-Жуани, повел нас в другая комнаты, где также представлял нас некоторым господам, дал нам билеты для входу во всякое время в собрание, и наконец, когда начались кондратанцы, подвел [41] нас к дамам и поставил с ними в первые пары.

В час пополуночи бал кончился. Королевская фамилия уехала, придворный штат начал разъезжаться. Мы приглашены были директором остаться ужинать. Скоро отворились двери, музыка заиграла марш, и все пошли в столовую. Оная была великолепно освещена, блеск от хрусталя, бронзы и серебра ослеплял глаза. В окнах поставлены были прозрачные картины. На одной представлялось ночное морское сражение; на другой горело село; на третьей занималась заря, и восходило солнце; а самая лучшая представляла вид Баии (что близ Неаполя) с развалинами, при лунной ночи. Дамы и кавалеры сели за общий стол, нас посадили за особый, и некто в шелковом шитом кафтане, в кошельке, распудрен, в башмаках со стразовыми огромными на них пряжками, подошел и с видом знатного господина спросил: “чем могу служить гг. русским”. Слуга подал длинный реестр, и мы догадались, что шелковый кафтан был хозяин трактира, он просил нас выбрать блюда; из оных более 20 были означены такими именами, каких я с роду не слыхивал. Мы приказали подать блюда самых пышных названий, и вместо Bef alla mode, ели говядину; вместо Bombe di Sardanapalo, сладкий фарш; тут даже хлеб имеет свое прилагательное и alla! В заключение сам хозяин [42] подчивал нас пирожными, подлинно прекрасными, зато и заплатили мы ему недурно. Слуги, получивший червонец, восхищенный такой щедростью, проводил нас до экипажей и на лестнице по секрету объявил, что хозяин его взял с нас втрое дороже.

В обыкновенные дни, когда балов не бывает, съезжаются для собеседования. По значению сего слова я ожидал, что в таковом собрании заниматься будут одними разговорами; но войдя в первую залу, я не узнал оной; в ней все переменилось. Большие столы занимали обе стороны залы, кучи золота небрежно лежали на столах, мешки под столами; на одних наклеены были большие карты для игры в банк фаро, тут вертелась Рулина, там считалось 31 и 36, тут выигрывал красный цвет, там черный, тут чет, там нечет, а счастливец, выигравший например 9-й номер и вместе на красном цвете, девятке и нечете, получал за несколько поставленных червонцев мешки с тысячами оных, так что 10 рублей выигрывают 7,000 рублей. С одной стороны громко повторялось (giogo fatto) игра готова, с другой провозглашали nero, черный, там чет, тут № 25-й и червонцы туда и сюда передвигаемые лопаточками звучали по столам. Дамы и кавалеры шумными толпами суетились вокруг оных, ставили на карту горсть и более червонцев, другую на красной цвет, третью на номер и не [43] заботясь о игре спокойно прохаживались по другим комнатам, и посылали кавалеров осведомляться Выиграла ли их карта или проиграла, не оказывая ни в том ни в другом случае ни радости ни печали.

Пройдя несколько комнат я остановился в одной, где было не так шумно, сел на диване возле дверей и у камина, так что все должны были проходить мимо меня. Комната уставлена была диванами и ломберными столами; на одних мелом с одного почерка чертили вензели; на других картами показывали проворство в руках, на иных писали двусмысленные каламбуры, подле меня в полголоса говорили о любви; другая пара проходя мимо шептала кажется о том же; там в углу у окна за занавесом смеялись; тут декламировали стихи и восклицали: прекрасно! бесподобно! Одна дама, конечно с намерением, уронила подле меня перчатку: я ее поднял, и она, поблагодарив меня, села на мой диван со своей подругой; они пригласили меня сесть, и дали место между собою. Разговор начался, и сколько я ни робел, ни воздерживался в словах; но был увлечен вежливостью и снисхождением. Как диван был очень тесен для троих, то перешли мы на другой; там, не помню почему, пересели на третий, и я увидел себя посреди общества герцогинь, княгинь и графинь; тут и мне досталось с горстями червонцев бегать к картежным столам [44] и на мою долю досталось несколько ласковых слов. Первые дамы занялись другими, другие заняли меня, и разговор, может быть к удивлению многих должен я сказать, не ограничивался приятными безделицами, суждениями о модах, городскими новостями и тому подобным: напротив, тут и очень молодые, миловидные дамы разбирали сочинения как литераторы, шутили приятно, замысловато и остро; никто не задумывался в ответе, обращение было просто и как бы между коротко знакомыми, все вообще и всеми способами искали путь к сердцу. Если дамы показывали желание нравиться, кавалеры быть им угодными; то весьма ясно было, что первые предпочитали один только ум и ловкость, а последние обращали внимание только на молодость и красоту. Всего для меня удивительнее было то, что тут говорили весьма смело, вы очень любезны! ах! как он мил! и Vi Voglio Bene, которое если перевести слово в слово, значит, “я вам желаю добра”; но разумеется под сим, я вас люблю.

В двенадцать часов колокольчик зазвенел, червонцы пошли по карманам, игра кончилась. В сие время банк не платит за карты, которые только что были поставлены или шли на два и три угла. После собрания обыкновенно ездят на Марино и в сад Флоры для прогулки или по улице Кассеро, почему прогулка сия и называется Кассариата. [45]

Дворец.

Толстые стены, кое-где треснувшие и почерневшие от времени, малые окна, два четвероугольные по краям отделения в виде башен, выше прочего строения тремя этажами и между оными терраса, украшенная вазами цветов и малых плодоносных дерева, служащая крышею дворцу, придает ему отличный вид от всех зданий Палермских. Вицерои Сицилийские, жившие во дворце, поправляя древнее здание, в разные времена пристраивали к нему новые, от чего и составилась безобразная смесь разного рода строений, в коих при остатках арабского зодчества видны башни норманской архитектуры. Двор устлан белым мрамором, из четырех водометов неумолкаемо журчит вода. Чрез парадную лестницу, темными переходами и открытыми галереями привели нас в дворцовую церковь. Купол и стены как в Монт-Реале, украшены богатой греческой мозаикой. Выбор, красота и ценность камней заслуживают особенное внимание. Живописец ничего не найдет в ней отличного; ибо работа сия принадлежит времени готического варварства, когда художества были в упадке; но столько веков не сделали над ней никакого впечатления. Из всех художеств одна мозаика не боится ни стужи, ни зною; она одна может противиться векам и стихиям. [46]

Церковь слабо освещена, но сия темнота при богатстве украшений, в коих серебро и золото потускло от времени, понравится набожному. Кто не любит тяжелой для взора древности, тот должен посетить церковь сию для Корреджио; его образ представляющий Богородицу, младенца Иисуса и св. Екатерину, один стоит всей мозаики и полновесных паникадил; Спаситель лежит на подушке, окружен не сиянием, но светом доказывающим его божество. Богородица стоить пред ним на коленях сложив руки; во взоре ее видно и материнская нежность и благоговейное умиление; в сем взоре ясно изображены и ласки и молитва Божией Матери. Взирая на ее положение нельзя усомниться как в любви ее к народу своему, так и в том, что молитва ее относится к Сыну Божию. Спаситель Младенец, с улыбкою смотрит на мать свою; она также к нему осклабляется, и сии две улыбки совсем не похожи на те, какие я видел во многих картинах; они божественные, неподражаемые. Св. Екатерина, наклонив голову, с живейшим восторгом взирает на младенца. Чувства ее переливаются в зрителя, которого душа, потрясенная присутствием святыни, не смеет заметить красоту Св. Екатерины, удивляться умиленности девы, и устремляется единственно к лицу Иисуса. Образ мученика Св. Плацида работы Мореалозия, и подле Корреджио, привлекает к себе [47] внимание. Тени и цвет красок имеют отличную точность, живость и ясность.

Из церкви прошли мы несколько комнат, убранных штофами и резною мебелью; везде старина без вкуса; В одной комнате остановились мы посмотреть двух статуй, вновь высеченных из камня, работы, как нам сказывали, славного Архимеда, они велики и больше ничего. Стены увешаны портретами Королей и Вицероев, правительствовавших в Сицилии. К оных, кроме старинных одежд, шишаков, лат и манжет, ничего нет хорошего. В другой, подле сей комнаты, картины задернуты были завесами; это обещало нам что-нибудь хорошее. Смотритель, читая в первой комнате имена множества Вицероев по портретам, заметив наше невнимание и здесь переходя от одной картины к другой, открывая покров за покровом, холодно говорил: “Даная Тицианова, Карашиева Венера, Гидов Амур, Албанова Рахиль, человеколюбие Шидоня, ученика Корреджио, вот сам Корреджий”, и мы остановились, устремили глаза, и скажу только: сколько я ни видал девушек и детей, прелестных и милых, не мог бы, однако ж, без искусства Корреджио представить себе, чтобы можно было девицу и дитя изобразить на холсте живыми. Как от доброго сердца смеется это дитя! Ни одна мать конечно не пройдет мимо его, и ни одна женщина не оставит, чтоб не приласкать сего милого [48] ребенка. Девица улыбается ему, и одна сия улыбка заставит задуматься и самого хладнокровного Квакера. Корреджио писал с природы, писал из сердца, был человек чувствительный, конечно любил, и сии нежные чувствования неподражаемо перенес на свои картины, пред которыми гордость древних и новейших живописцев должна смириться.

Товарищи мои пошли смотреть собрание медалей и монет, а я остался в галерее, и продолжал рассматривать картины, замечал в них с большим вниманием, что первое так сказать бросалось в глаза, и чтобы не упустить и малейшего впечатления, наскоро записал мои мысли. Оные конечно будут неудовлетворительны для художников; ибо я описываю только то, что мне более нравилось. Несколько раз потом переписывал я мои мысли, старался привести на память все впечатления; но был всем не доволен и наконец остановился на том, что означил в записной моей книжке. В Тициановой Данае, лишь тело прекрасно, а души нет. Карашиева Венера, полна, бела, нежна, но нагота ее и распаленные страстью глаза показывают обыкновенную женщину, каких много на свете и на картинах. Не помню где-то я видел один эстамп, очень близкий к сей Венере, с надписью Портофранко. Гидов Амур, спит спокойно, розовые уста его сохраняют опасную, хитрую улыбку; если бы [49] он проснулся, открыл глаза, красавицы со страхом убежали бы от него; но в сем положении ни одна из них не отвратит взора от наготы его. Албанова Рахиль есть совершенство земной красоты и искусства живописного. Юная Рахиль невинна и проста; прекрасные глаза ее полузакрыты длинными черными ресницами; непорочность ее видна, во всех чертах; словом сказать, на нее нельзя довольно насмотреться. Покрывало, накинутое на голову, так тонко, что сквозь оное видны волосы, которые, хотя бы прикоснуться к ним рукою, покажутся мягки и тонки как шелк. Человеколюбие Шидония, с первого взгляда видно, что он был ученик Корреджио. Молодая женщина, изображенная, к удивлению зрителей, без всякой красоты, раздает детям кусочки хлеба, с милостью и душевной добротою; но разве прелестная женщина не может быть также добра? Или Шидоний думал, что красавицы весьма редко бывают не тщеславны? И потому изобразил женщину милосердую и кроткую. По чертам лица ее судить можно, что он писал сию картину в Англии. Добродушие, изображенное во взорах и положении, составляло единственную прелесть лица ее, блистало живо из ясных, голубых и томных очей; изображалось в улыбке и во всех чертах. В детях ожидание и радость не совсем кончены, тут чего-то не достает; еще [50] немного искусства и Шидоний был бы равен своему учителю.

Подле сих знаменитых памятников искусства живописного, поставлены две маленькие картинки трудов одной благородной Палермитанки. На первой изображены бабочки, на второй виноградная кисть. Дитя стал бы ловить сих бабочек; сам Пракситель взглянув на виноград, сказал бы: он зрел, и его без вреда есть можно.

В собрании редких рукописей, показывали нам одну древнюю, писанную на папире, другую на пергамине. Последняя содержит службу Богородице на латинском языке. Некто Кловио украсил ее миниатюрными виньетами; три века прошло и сии розы еще не завяли, а сии персики только что сняты с дерева. Рукопись, сгоревшая в Геркулане, заслуживает особенное внимание. Нашли средство разделить попорченные огнем листы и с чрезвычайным трудом в продолжение нескольких лет успели списать с нее несколько страниц. Слава терпению ученых, занимавшихся сей скучной работой.

В собрании сосудов, статуй, бюстов и разных инструментов римских, греческих и новейших, частью доставшихся Королю, по открытию Геркулана и Помпеи, каждая вещь показывает или удачную выдумку или изящную работу, или драгоценное вещество. Вид сосудов, а особливо курильниц, [51] слезохранительниц и подсвечников весьма приятен. Бронзовые бюсты и статуи, все наилучшего вкуса и греческой работы. Из них фавн и два борца почитаются превосходнейшими, фавн подлинно уснул. Нагие борцы, приуготовляющиеся к борьбе, как ни малы в рассуждении обыкновенного роста, заставляют зрителей страшиться, что они вдаются в великую опасность. Во многих игрушках, с удивительной точностью представляющих различных животных, бронза и мрамор имеют жизнь. Между музыкальными инструментами лежит дудочка, на коей Отаитяне играют носом, подле нее и одежда их, сотканная из нишей кокосовых орехов. В сей же зале показывали большие книги, в коих сняты списки и рисунки с недоделанных картин лучших живописцев древних и новейших. Мне более всего понравились картины греческого изображения. 1-я, Нимфа, срывающая цветок. 2-я, Спящая Дриада, которую фавн нашел и обнимает. 3-я, Старый Силен поднимает на руках ребенка, протягивающего ручонки к виноградной кисти, которую подает ему с веселым видом, чрез голову старика, молодая девушка. Не правда ли, что сими изображениями красоты, любви и трех возрастов человека, греки умели объяснять свои мысли самым нежным образом? Вот три безделицы, которыми кончилось обозрение редкостей. [52] Maленький. фаэтон запряжен двумя пчелками, пестрая бабочка сидит на козлах вместо кучера и держит вожжи ножками. Другой побольше, запряжен попугаем, а управляем саранчей. Третий виньет представляет также фаэтон, в коем положен кувшин, обвитый розами, две стройные маленькие нимфы, смеясь, везут его с торопливостью. Вот как греки умели одушевлять любимые свои мечты.

Сойдя в нижний этаж в Оружейной, в трех залах я видел все убийственным оружия от каиновой дубинки до итальянского кинжала, видел булавы ирокезцов, дротики жителей Новой Зеландии, видел чем римляне, греки и скифы побеждали друг друга, и наконец видел ту лестницу, по которой механические рукоделия восходили к совершенству и злоба людей к утонченному искусству умерщвлять друг друга. Король, как страстный охотник и стрелок, собирает оружия знаменитейших мастеров, и его ружейная поистине может назваться царской. Лучшие из них отличаются чистотою отделки, замысловатым механизмом и прочностью металла, худшие золотыми насечками, перламутром, дорогими каменьями и богатыми футлярами. Охотники найдут тут много вещей достойных их восторга, Я заметил только три: 1-е, двуствольное ружье, вдруг, одно за другим может сделать 24 выстрела. Помощью [53] механизма, 24 патрона вдруг в ружейный ствол кладутся; стоит только оборотить вниз дулом и ружье заряжено. 2-е, духовое ружье в трости, и 3-е, кинжал, который по вонзении в тело разделяется на три части, и в сие ж время производит выстрел из маленького пистолета, вделанного в рукоятку.

Больница Бедных.

(Alberho di Poveri.)

Здание по наружности своей просто, хотя, и огромно; тут великолепие пожертвовано пользе. Позади строения сад с прекрасным фонтаном. Поднявшись по легкой для всхода лестнице, украшенной фонтанами и приличными статуями, вошли мы в средний этаж. Мужчины и женщины распределены по палатам; тут выздоравливающие, там тяжелобольные, а там неизлечимые и сумасшедшие. В огромной зале за общим столом более 300 выздоравливающих с жадностью поглощали куски хлеба, плавающие в жидком супе; они просили милостыню по привычке. Комнаты везде нечисты и если б не отворяли окон, то воздух мог бы быть вреден. Здесь лечат простыми средствами, покоем, пищей и лимонадом, которого употребление полезно в здешнем климате. Доктора славятся искусством, и больные, как меня уверяли, не умирают здесь прежде [54] временной смертью. В приемной зале поставлен портрет Фердинанда IV во весь рост. Он очень похож, я взглянул на него с уважением. Фердинанд любим своими подданными, и как добрый Государь, заступник бедных и сирых, достоин преданности и благодарности народной.

В нижнем этаже по обе стороны длинного коридора, в низких комнатах со сводами, на одной половине доживают последние минуты жизни, неизлечимые, на другой сумасшедшие. Один из них в сенях под огромными аркадами прикован был к стене цепью, держащей его поперек стана. Руки и ноги обшиты были у него кожей, темя обрито, остатки волос стояли щетиной. При появлении нашем он бросился к нам, начал прыгать подобно лютой гиене, грыз цепь, руки и охриплым голосом произносил невнятные звуки; но когда вошел его смотритель, он бросился в угол и зарылся в лежащей там соломе. Сей несчастный отвергает обыкновенную пищу и беспрестанно просит сырого мяса; бешенство его чрез каждые три месяца продолжается по две и по три недели, и уже другой год он находится в больнице. Войдя в коридор, нам отворили 1-й №. В нем лежал на постели кардинал, он со всей важностью благословил нас. Это нищий, сказал смотритель. Во 2-м № сумасшедший от честолюбия; 20-ти летний студент сей называет [55] себя генералом, беспрестанно чертит планы и располагает войска к сражению. Смотритель его обходится с ним ласково, докладывал о нашем приходе и принимая приказания, величал его Ваше Превосходительство! В 5-м №, промотавшийся барон, который помешался на том, что у него к 99 не доставало сотого жилета. Большая часть сумасшедших была от честолюбия и более женщин, нежели мужчин.

— Если у вас сумасшедшие от любви? — спросил я у лекаря.

— Теперь нет ни одного; были, но они скоро у нас выздоравливают. Наши женщины человеколюбивы, — продолжал шутливо доктор, — они не любят сводить с ума и редко подают причины приходить в отчаяние.

— И так справедливо — сказал Панглос, — “что все в свете к лучшему” и в самом зле заключается добро.

Наконец показали нам сумасшедшую девушку.

— Конечно от любви?

— Нет, — отвечал доктор холодно. — Она имела несчастие лишиться отца своего, казненного публично за доказанное преступление. Она взошла с ним на эшафот, сколько ни уговаривали ее сойти вниз, но она осталась при отце до последней минуты. Твердость, спокойствие духа ее, обманули исполнителей приговора; но когда голова отца покатилась по помосту, когда кровь брызнула в лице дочери; тогда несчастная схватила голову, облобызала ее, завернула в шаль и тут же упала без чувств и лишилась ума. Чрез год она [56] пришла в память, но лишь вышла из больницы, встретилась с солдатом, вспомнила о казни и снова лишилась ума. Теперь она выздоравливает, и когда совершенно оправится, Королева приказала удалить ее в деревню, где она будет получать от Ее Величества достаточной пенсион.

Поле мертвых.

Быв немного нездоров, в один красный день вышел я с квартиры моей, бывшей в предместье Саразен, подле Порта-Нуова, просто в сюртуке, с тем, чтобы по близости несколько прогуляться. В городе благовестили к обедне, толпы богомольных с молитвенниками в руках шли со мною по пути. Пройдя с версту, вижу пред собою стену, растворенные ворота, и кипарисную аллею, в конце коей монастырь; переменяю намерение и иду в церковь молиться. Набожное расположение мое награждено было неожиданным явлением; любопытство удовлетворено ужасным видом смерти. Аллея, по которой я шел, пересекалась накрест другою; там кое, где печально стояли кипарисы; и надгробные памятники, большею частью весьма простые, занимали все пространство; мраморные плиты были исписаны стихами и надписями. Зеленая поляна отделяла монастырские строения от сада. Я спросил шедшего подле меня: “как [57] монастырь называется?” Он отвечал мне: “вы находитесь на поле мертвых” (Campo di Morti). Такое название удивило меня, и сказанное незнакомым подтвердилось самым делом. Монастырский колокол несколькими унылыми ударами возвестил о прибытии покойного. Я остановился, обратился к воротам и увидел в оных несколько портшезов, пред коими несли на длинном древке черный деревянный крест; носильщики были в траурном платье, на портшезах нарисована Адамова голова. Вместе с портшезами вошел я в церковь и представьте себе мое изумление. Посреди церкви, на катафалке, обитом черным сукном, наверху и на ступенях лежало более 20 тел без гробов; одни одеты были в приличных платьях, но без покровов, другие просто обернуты только холстиной. Я видел смерть во многих видах, не страшился ее по должности и чести; но признаюсь, новое сие явление, какого я не ожидал, привело меня в трепет; слабость после болезни, печальные псалмы, музыка раздирающая душу, горестные лица, вопли и слезы окружающих катафалк, заставляли меня опасаться, что я не могу выдержать печального обряда погребения; но любопытство видеть оное побудило меня остаться. Обедня кончилась, родственники последним целованием простились с умершими, все вышли, церковь заперли. Мне ничего более не оставалось делать, как [58] просить проходящего мимо меня Капуцина, рассказать мне обряд их погребения.

Капуцин был ужасного вида, босиком, в толстой рыжеватого сукна рясе, и очень неопрятен. По такой наружности я не ожидал, чтобы он быль вежлив, но вышло напротив, он был даже очень снисходителен. По первому моему вопросу; Капуцин с ласковым видом обещал удовлетворить мое любопытство; потом спросил, с кем имеет честь говорить, и услышав, что я русский, поклонился и продолжал: “очень рад, милостивый государь! Что буду иметь случай чем-нибудь услужить русскому”. Он тотчас приказал принести себе ключи: между тем мы подошли к длинному строению, составляющему левый флигель монастыря, отперли дверь, отворили, и, Боже мой! Что я тут увидел. Тысячи человеческих остовов, стоявших и привязанных к стенам, сложенных на столах и валяющихся по полу. Я побледнел, содрогнулся, укорял себя за пустое любопытство, но уже поздно было раскаиваться, стыдно было отказаться, и я вошел за Капуцином в длинную невысокую галерею, освещенную сверху и то весьма слабо. На груди каждого скелета повешена была черная дощечка с надписью кому принадлежали бренные сии остатки, год и число, когда родился и умер. Проходя далее, я видел несколько гробов или лучше серебренных и бронзовых ящиков, где лежали [59] кости знатнейших вельмож. Гробницы сии были заперты, и ключ от оных обыкновенно хранится у ближайшего родственника. Жители Палермо часто посещают монастырь смерти; заживо выбирают себя места в галереях, и плачут на гробах предков своих, умерших за 200 лет. В саду, только для виду ставятся монументы. Я очень обрадовался, что мы скоро вышли из галереи; но Капуцин повел меня к другому строению, обнесенному высокою стеною в углу ограды монастырской и в отдалении от жилых покоев. Служка отворил нам железную калитку. Посреди двора стояло низкое не более двух аршин высоты здание, покрытое толстым сводом. Небольшие вокруг оные окна заперты были железными ставнями. Вот общая могила всем умершим в Палермо. Погреб наполнен известью, тела, привязанные к железным лопатам, на длинных древках утвержденным, опускаются в погреб, засыпаются известью, и, когда тело будет истреблено, скелет ставят в галерею. Тела знатнейших господ, вынув наперед внутренность, засушивают в небольшой пещере, и труп сохраняет на себе кожу довольно долгое время.

В жарком климате такое погребение очень благоразумно; моровая язва, истребившая половину жителей Палермо, была поводом к оному; плачевный опыт научил брать сию необходимую осторожность, уже [60] более 200 лет постановлено законом, умерших не отпевать в городских церквах, а тотчас без всяких церемоний из домов переносить в сей Капуцинский монастырь, где по совершении обряда погребения, тела из церкви переносятся сначала в погреб, где, из предосторожности, дабы не погребли лишившихся жизни от продолжительного обморока, оставляются оные на пять или на семь дней, смотря по обстоятельствам. Анатомить умерших прежде сего срока также запрещено.

Дворянское собрание.

Пятимесячное пребывание в Палермо доставило нам многие знакомства. В саду не блуждали уже мы посреди пышного общества, подобно отчужденным; на бале не сидели в дальнем углу без дела; в саду кланялись нам издали; на бале мужчины встречали нас ласково, дамы охотно с нами танцевали; наконец в театре вместо того, чтоб заниматься представлением, уже должны были, следуя тамошнему обыкновению, ходить по ложам. В Дворянском Собрании принимали нас как своих родственников. Мы тем охотнее посещали сие общество, что в том друзья наши, гвардейские офицеры, и вся военная молодежь, обыкновенно назначали как провести завтрашний день, и пригласив дам собирались в саду Флоре или [61] в каком маскараде, духовном концерте, кофейном доме литераторов, любителей музыки и наконец в мещанском клубе. Читатель, не делай скорого заключения; если судить будешь по своим обычаям, то можешь ошибиться и быть несправедливым. Здешнее мещанское общество, состоящее из трудящихся купцов, простых ремесленников, и цеховых мастеров, не то, что могло бы быть у нас. Здесь дочь портного, даже башмачника, танцует менуэт, кадриль, вертится в вальсе; говорит не областным, но благородным тосканским наречием. Здесь хотя нет, как в Королевском собрании, бриллиантов и многоценных кружев, но все девицы одеты чисто, щеголевато и прилично; все цветут как майские розы: белы, румяны, нет почти ни одного дурного лица, нет той бледности, утомленного взора, которого стараешься избегнуть, и потому-то мы чаще были в мещанском и дворянском, нежели в Королевском собрании. Девицы в обхождении очень ласковы. Они, привыкнув к испанской гордости своего дворянства, (которое, однако ж, охотно посещает их общество) и за малейшее внимание были признательны. Матери оставляли дочерям всю свободу, отнюдь ни в чем нас не подозревали; и случалось, что некоторые из них заметив, что русский предпочитает ее дочь другим, охотно и часто с нею танцует, вставали с мест [62] своих и искренне благодарили за честь, делаемую их дочерям.

В продолжении карнавальных праздников, мы закружились в вихре большого света. За несколько дней приглашали нас на какую-либо прогулку; на концерт, на бал и маскарад. В сем последнем ясно виден характер и нрав шутливых итальянцев. О карнавальных увеселениях я буду говорить после; теперь скажу несколько слов о маскараде, называемом Vеglione, продолжающемся во всю ночь. После театра зрители из партера вышли, скамейки были вынесены и в полчаса сцена сравнена с партером, что составило обширную залу. Пока делались сии приготовления, в ложах ужинали, музыка играла симфонию. Король с детьми был в своей ложе; при нем не было ни какой стражи; любовь народная заменяла оную, присутствие его не мешало веселости, напротив более одушевляло публику. Лишь зала была готова, ударили в литавры, музыка заиграла марш, и вдруг со всех сторон начали входить маскированные лица с ужимками приличными своей одежде; зала скоро наполнилась, сделался шум, визг, все говорили не своими голосами, один ревел коровою, другой пел арию, тот мяукал кошкой, там в странном положении поэт декламировал стихи, все кривлялись, кружились и ломались и всех забавляло, что зрители [63] смеялись от доброго сердца. Маскированные рассыпались по ложам, входили даже в Королевскую, забавляли Его Величество шутками, замысловатыми стихами, остроумием или только нарядом. Король в самом деле был очень снисходителен и милостив, и по-видимому утешался сим.

Гримальди.

— Скажите мне, кто так прекрасно играет на скрипке в театр Сан-Фердинандо? — спросил я однажды у профессора музыки Чичилиано.

— Это Гримальди, — отвечал Профессор, — славнейший наш артист, камер-музыкант, гений, какого Италия едва ли когда имела и при том чудак, милой, ленивой и беспечной. — Неужели вы ничего о нем не слыхали? Его жизнь и странности обращают на него общее внимание; он очень известен, уважаем всеми и любим самым Королем.

— Я вам расскажу об нем нечто — продолжал Чичилиано. — Он имеет такой дар, что в театре, когда ему должно играть соло, вдруг по вдохновению восхищает всю публику и еще более удивляет музыкантов тем, что, когда ему вздумается, без приготовления и труда сочиняет важнейшую музыку; иногда пишет ноты на память, без помощи инструмента, или взяв оный приказывает писать ноты другим, а как редко имеет он терпение дожидаться, чтобы [64] успели музыканты писать за ним, то он для сего держит при себе слепого ученика, который обладает таким редким слухом я привык понимать своего учителя так, что перенимает него длинную фантазию с одного раза. Гримальди делает все по первому движению, ни к чему себя не принуждает, даже играет у Короля тогда, когда ему придешь охота. Будучи не богат, он ни у кого не играет за деньги, подарков ни от кого не принимает; между тем живет на чужой счет, жалованье раздает нищим, словом, золотом, не дорожит и о себе ни мало не печется. Холостым он вел беспорядочную и самую беззаботную жизнь. Король желая удержать его при Дворе, приказал женишь его. Сыскали невесту, ввели Гримальди в дом ее родителей, и распустили слух, что он женится. Король поздравил его; удивленный чудак, поклонившись, спросил; разве Вашему Величеству угодно, чтоб я был рогоносцем? Лучше нежели рассеянным и ленивым. Вы того желаете, я согласен. Король на другой же день приказал кончить свадьбу, щедро наградил Гримальди и прибавил ему жалованья. Что же сделал Гримальди, послушайте: он после обеда где-то встретился со своим приятелем, которого давно не видал, зашел с ним в кофейной дом и увлеченный дружеской беседой, забыл, что невеста дожидает его в церкви. Когда он на рассвете воротился [65] домой, то на упреки своих знакомых он холодно отвечал: друга своего я давно не видал, а жениться и ныне успею.

— Как бы мне желалось послушать его вблизи, — сказал я.

— Это очень трудно, — отвечал Чичилиано; — однако ж, я постараюсь доставить вам к тому способ.

По наставлению его, товарищ мой Н. пошел в кофейный дом, где часто бывал Гримальди, познакомился с ним весьма коротко, и Гримальди пришел с ним на квартиру, остался обедать, после театра в тот же день пришел ужинать и обещал без приглашения ходить к нам чаще. Он сдержал свое слово. Мы со своей стороны никогда не просили его что либо сыграть; но в один день Гримальди нашел у нас пятерых лучших в Палермо виртуозов. После обеда, растроганный одной пьесой сочинения Чичилиано, Гримальди послал за своей скрипкой и учеником и наконец я слышал его игру. Не знаю, кому больше удивляться, ему ли или слепому его ученику, который стоя подле одного музыканта играл тоже самое что и сей, точно так как бы пред ним лежали ноты. Гримальди довольный похвалами своему слепцу, берет наконец свою скрипку, настраивает, делает пробу и начинает играть в полном расположении. Музыканты окружают его, один приклоняет ухо к его инструменту, другой берет бумагу, чтобы писать ноты, только Чичилиано осмеливается тихо аккомпанировать ему на [66] Мандолине; слепец играл только тогда, когда ему приказывали. Начинается Адажио; инструмент издает живой голос, все звуки сливались, минор коснулся сердца; музыканты устремив глаза на своего Орфея не смели дохнуть, и если б печальный минор еще продолжился, то конечно заставил бы нас плакать, но рондо, веселое, плавное, взятое с народной песни Еспаньола называемой, покатилось по струнам, оживило, обрадовало нас. Музыканты взяли инструменты, играли все вместе и каждый один за другим продолжал соло по своей фантазии и играл превосходно. После того Гримальди ударом смычка вдруг переменяет тон, начинает один новое Аллегро, музыка утихает постепенно, он уходит в ниш и мы вдали слышим гобои, там арфу, скрип ворот, лай собаки, и подражание голосам некоторых птиц, словом шутя забавлял он нас более двух часов, чудесами искусства музыкального, и все из головы или лучше из его души изливалось.

Рыбная ловля.

В продолжение лета ловля рыбы тона составляет лучшее удовольствие дворянства. Рыба сия идет из океана, большими стаями, обыкновенно трется около берегов, и потому лов бывает очень прибыточен. Ее солят и потом отправляют за [67] границу; она составляет важную отрасль торговли Палермской. Рыба тон имеет три аршина длины, несоразмерно толста, мясо ее сочно, красно и похоже на лососину. Способ ловли довольно замысловат и неизвестен в других частях Европы. Я нарочно ездил в Монделло, видеть дом, так называемый tonnaro, составленный из толстых сетей, занимающий пространство от двух до трех и более верст, разделенный на несколько комнат, из коих каждая зовется по порядку, например: первая приемная зала, вторая столовая, третья спальня, и так далее, последняя всегда именуется комната смерти. Сеть сия, с помощью грузил, опускается до дна и утверждается якорями. Когда рыба войдет в первую залу, то малое отверстие закрывается особенной сетью, караульный подает знак, несколько десятков лодок приближается, составляют вокруг тонаро четвероугольник, и когда рыба, не имея выхода назад, обходя вдоль стен, находит другое отверстие и чрез оную переходит в следующую комнату, то, дабы всю стаю скорее загнать в последнюю комнату смерти, старший рыболов дает знак и промышленники все вдруг подымают радостный крик и, начиная от первой комнаты, бьют по воде веслами, когда вся рыба стеснится в последней комнате, тянут оную к берегу, осторожно и помалу, ибо рыба очень сильна; тут дается последний [68] знак, рыбаки и зрители нападают, бьют рыбу острогами, другие бросаются в воду и плавают вместе с рыбами; одни поражают ее малыми дротиками, другие убитую вытаскивают на берег. Радостные восклицания, крик, шум и необыкновенное само по себе зрелище сие, доставляют зрителям великое удовольствие. Тот, кому принадлежит тоня, приглашает к себе гостей и угощает их в раскинутых на берегу палатках, участвовавшие в ловле рыбаки получают награждение, пляшут и поют, что и составляет самый веселый простой сельский праздник. Меня уверяли, что иногда в одну тоню попадается по тысяче и более рыб, и хотя оная во время лову продается очень дешево, со всем тем пять таких тонь близ Палермо, принадлежащих Королю и четырем вельможам, приносят в год доходу до 800,000 рублей.

Ловля рыбы, известной под именем мeча, также и многих других меньших, как то: морены, большего рода угрей, золотой рыбки и проч. и проч. доставляет зрителям еще приятнейшее зрелище, тем более, что оная, в малом виде, в точности представляет ловлю китов. По захождению солнца, в тихую погоду, несколько лодок вдруг отваливают от берега, рассыпаются по заливу; на носу каждой, один рыбак близ воды держит зажженной факел, другой с острогою стоит на [69] ногах в готовности нанести верный удар. Свет факелов привлекает рыбу, она выходит на поверхность моря и вмиг поражается острогой в голову. Как меч-рыба очень сильна и велика, то рыбаки гонятся за ней иногда довольно долгое время, и при каждом появлении поражают ее острогою и несколькими дротиками. Уязвленная таким образом, она бьется близ лодки, колет твердой шпагой своей, длиною около двух аршин, и, поднимая хвостом воду, заливает оною лодку и угрожает потоплением; наконец утомившись и изойдя кровью умирает. Рыбаки берут ее на лодку, или привязывают к корме оной веревкой. В светлую и тихую летнюю ночь, великое множество лодок, выходящих на сию ловлю, освещенных факелами, представляет на море большой город великолепно освещенный. Ловля сия употребляется во всей Италии, и рыбаки, которые бьют рыбу острогами, очень ловки и искусны в сем деле, и потому пользуются общим уважением своих товарищей.

День модного света.

В Палермо живут всегда в обществе, между чужими людьми, и домой возвращаются для того только, чтоб спать. Жизнь модного света есть вечное рассеяние; кажется никто здесь не любит мирного [70] семейственного уединения; роскошествуют чрез меру, ни мало не думают о хозяйстве, везде и во всем ищут наслаждения, ищут оного с нетерпением, смеются, радуются всему, утешаются каждой безделицей, никогда не занимаются важными спорами о политике, вере и правлении, не осуждают никого, шутят, поют, танцуют, сочиняют стихи; нежнейшие из них читают дамам; словом оба пола помышляют об одном и том же: как бы приятнее провести время; и можно сказать, что сицилийское дворянство, в театрах, маскарадах, церковных праздниках, народных зрелищах, прогулках и собраниях, проводит время в совершенной неге, живет в непрестанном восторге, и ведет жизнь самую веселую,

Чтоб дать понятие о препровождении времени модного света, последуем за бароном светским, человеком молодым, хорошо воспитанным, нежным почитателем прекрасна го пола, любезным, милым и знающим жить. Поутру до десяти часов не слышно стуку экипажей; один только народ, купцы и ремесленники толпятся на улицах, и как Палермо очень многолюдна, то улицы, а особливо площади, походят всегда на ярмарку. В полдень начинают показываться экипажи; полусонные горничные служанки открывают жалюзи, подымают гардины в окнах. Наш молодой барон, не вставая, пьет в это время в постели шоколад; [71] в три или четыре часа, если не слишком жарко, выезжает, посещает например знакомую ему маркизу, которая в небрежной одежде, прикрывшись шелковым одеялом, принимает его роскошно лежа на постели. Скромные читательницы, краснеющие при чтении сих строк, побранят может быть меня, что я выставляю сие нескромное обыкновение. В оправдание свое скажу: здесь такая мода, а мода везде есть закон; к тому же в этом соблазнительном для нас обыкновении, здешние мужчины, даже застенчивые, не видят ничего дурного и смотрят на хорошую только оного сторону; женщины стыдливые, застенчивые и самой строгой нравственности также скоро к оному привыкают, ибо в неловком для них сначала сем положении, они скоро открывают верное средство понравиться. Последуем за бароном далее. От маркизы он приезжает к герцогине, которая уже встала, сидит за туалетом, перебирает листки нового сочинения и с улыбкой слушает ловкого парикмахера, рассказывающего ей городские новости. Барон прибавляет что-нибудь и от себя, хвалит головной убор, находит, что синий или розовый цвет идет ей как нельзя лучше к лицу, бегает, суетится, упреждает служанку, подает герцогине духи, помаду, шпильки или прозрачный платочек, словом одевает ее, спорит с горничной, хвалит черные [72] плутовские ее глазки; герцогиня, прищурив свои с хитрой и как бы недовольной миной, смеется; наконец встает и говорит: addio Caro! - До свидания. После сих утренних посещений барон заходит в лавки, модные магазины, посещает кабинет скульптора и живописца, которые обыкновенно живут в нижних этажах и оконченные свои работы выставляют на улицу у дверей. Барон, как знаток, замечает недостатки, дает совет, и видя что-либо изящное с восклицанием оставляет художника и отправляется в великолепно-убранный кофейный дом, более других посещаемой.

Тут многочисленное общество волнуется знакомые и незнакомые составляет одно шумное семейство: тут спорят, шутят друг над другом, не оскорбляются острым словом, отражают его замысловатыми речами; забавляются смешными анекдотами, счастливыми или неудачными любовными приключениями стихотворцы, литераторы, профессора и аббаты в углах читают свои сочинения; если они дурны, другие зевают; если хороши, бьют в ладоши и кричат: бесподобно! неподражаемо! Толпы переходят беспрестанно от одной двери к другой, продавцы галантерейных вещей, игрушек и безделушек, румяные поселянки с корзинками цветов, с поклоном предлагают букеты тому, кто на них взглянет, Капуцин с крестом в одной руке, с [73] тарелочкой в другой, с поникшим взором, читая молитвы и прославляя милосердие к бедным, принимает со смирением полушки! Голодные нищие, стоя у открытых дверей и окон, вопиют и просят милостыни; слуга, нося по залам курильницу, заставляет их молчать или прогоняет от дверей. Наш барон, как знатный господин, для лучшего тона, не снимая шляпы сидит на софе небрежно, приказывает слуге подать себе маленькую чашку кофе или мороженого и перебирая листы в газетах не читая их, слушает разговоры других; любуется своим бриллиантовым перстнем или стройностью, своей ноги, с притворным нетерпением смотрит часто на часы и, чтобы убить время, рассматривает на стенах дурные эстампы, поправляет пред зеркалом галстук и манжеты или наконец ласкает миловидную служанку, которая на позолоченных креслах, сидит за буфетом и кокетствует. Сим оканчивается утро.

В пять часов барон возвращается домой; одевается, едет в лучшую ресторацию обедать, где за общим столом старается сесть подле какой-нибудь пригожей женщины, а не успев в том с удовольствием разговаривает с двумя незнакомыми соседями, подчует их и каждый платит за себя. После обеда барон, раздавшись, отдыхает обыкновенно до седьмого часа на постели. Как только зажгут на улицах [74] фовари, то начинается ужасный шум. Кареты, коляски, гики (гик в Англии употребляемый экипаж, подобный Кабриолете) и фаэтоны, освещенные двумя пылающими факелами, потрясают мостовую, скачут, перегоняют одна другую, встречаются, разъезжаются; одни едут смотреть трагедию, другие оперу, иные национальный дивертисмент и т. д. В 9-ть часов барон едет в Королевское Собрание; отсюда жена его одна посещает дворянские и многие другие клубы, занимается там игрою в карты, охотно слушает и принимает нежные слова кавалеров, остроумие награждает милым взглядом, а любезному назначаешь рандеву.

В полночь стук и шум увеличивается до чрезвычайности. В Палермо сие время почти тоже, что у нас полдень. Вся публика съезжается на Марино и в сад Флору. Набережная (Marino) имеет еще лучший вид, нежели наша дворцовая или английская. С одной стороны ее обширный залив, всегда покрытый линейными и купеческими кораблями; с другой часть городской стены и длинной дом, которого нижний этаж покрыть широкой террасой, на оную вход из второго жилья, над которым находятся еще два. Посреди набережной построен круглый павильон с куполом и красивой [75] колоннадой; тут большой оркестр музыки играет симфонии и концерты. Пешеходы идут по тротуару, экипажи теснятся между оным и стеною. Нельзя не заметить, что здесь на экипажи еще большая роскошь, нежели в наших столицах. Все вообще кареты и коляски даже наемные в последнем английском вкусе; дворянин, если бы осмелился показаться на улице пешком, был бы неминуемо осмеян. Кроме Королевы и архиепископа все ездят парой в торах, у богатейших ливреи залиты золотом, некоторые употребляют еще скороходов. Лошади, особенно верховые, прекраснейшие, варварийской и лучших сицилийских пород. Многолюдное общество, сделав несколько кругов по Марино в экипажах, выходит из оных в сад флоры; экипажи возвращаются к Порто-феличе, лакеи гасят факелы, в сад с оными, и с фонарями никому входить не позволяется, нищий и никто дурно одетый (исключая музыкантов) также в оный не допускаются. В четырех беседках по углам и на средней площади сада пять оркестров духовой музыки разливают сладостную гармонию. Не можно представить себе занимательнее сей прогулки для всех вообще и выгоднее для молодых людей, особенно влюбленных. Тут все состояния смешиваются; блестящие наряды дам, красота их, ласковое обращение даже незнакомых, [76] представляют как для взора так и сердца приятный обман. Я не видал, чтобы туш кто-нибудь сидел задумавшись; тихой шёпот и шорох ног, улыбка или вздох, развлекли бы и самого невнимательного человека. Сад Флоры приличнее было бы назвать садом Венеры; оный в самом деле есть храм любви и волокитства; князья и графы, военной, статской и духовной; маркизы, баронессы, актрисы, горничные и лучшие общие красавицы, ищут в нем приключений, веселой ночи, наслаждения и прибыли. Тут не различишь кто кого преследует; все чего-то ищут, у всех, думать должно, от нетерпения сердце бьется; одни заглядывают под шляпки, другие всматриваются в лице; две подруги садятся в густой тени; два кавалера робкими шагами к ним приближаются и если красавицы благосклонно улыбнутся, они тотчас подают им руки и идут вместе в большую аллею, где разносят прохладительные, которые кажется только увеличивают жар. В темноте крытых проспектов, встречаются иногда замаскированные; почти перед каждым проходя шепчут они в полголоса пароль, который понять может один избранный счастливец; словом в больших прямых аллеях, с открытым лицом, с невинной улыбкой, гуляют супруги и девицы непорочные, в крытых, [77] замаскированный порок и распутство. Отсюда-то завернувшись в длинный плащ, надвинув шляпу на глаза, опустив вуаль и наклонив как можно голову ниже, пара за парой выходят из сада чрез калитку, где с потаенными фонарями Servitori di Piazza предлагают услуги. В переулке ожидают легкие коляски, и фаэтоны садятся в них и скачут в средину города к западным дверям домов тех добродушных старушек, и содержательниц модных магазинов, которые из сострадания к женам ревнивых мужей на час отдают в наем прекрасно убранный кабинет, где на свободе и в тишине, как здесь говорится, можно Cavare il Capriccio! После двух часов за полночь оканчивается музыка; барон отыскивает свою жену, не спрашивает где она была и что делала, ибо на вопрос сей и сам не знал бы что отвечать. Вот почему такие мужья бывают очень снисходительны и охотно позволяют женам своим всякие вольности. С восхождением солнца одни едут домой, другие ужинать в ресторацию, мало-помалу стук от карет умолкает и все ложатся спать.

В большую жару летом, дворянство живет на дачах в Бегарии и Иль-Колле, однако ж Марино от того не бывает пусто. Зимою в пасмурные и дождливые ночи, вместо прогулки в саду, экипажи после [78] собрания, ездят взад и вперед по улице Бассеро, и на оной иногда бывает так тесно, как у нас под качелями. В зимнее время гулянье в саду начинается в полдень, но лучшее общество собирается там в 6-ть часов по полудня.

Нечто о нравах и обычаях.

Сицилийцы проницательны и понятливы, любят праздность, увеселения, имеют навык в обманах и по происхождению от греков не уступают им в хитростях и тонкости ума. Небо, временно бурями помрачаемое, почти всегда покрытое светлой лазурью, разность годовых времен делает едва приметной; зимою равно как и летом можно жить здесь на открытом воздухе, от чего тело получая гибкость, воображению представляет более идей и наиболее способствуя действию разума, наполняет его огнем кротким и плодоносным; посему-то может быть, характер сицилийца ясно изображается в умных говорящих глазах его. По чрезмерной живости своей, предпочитая приятные упражнения важным, они не берегут о усовершенствовании своих мыслей, ибо не любят глубокомыслия, совсем не имеют того хладнокровия, которое необходимо для окончания работы трудной и продолжительной. В изящных науках и ремеслах, ваянии, [79] архитектуре, музыке и живописи они наиболее упражняются; в изделиях их художников виден хороший выбор мыслей; но отделка всегда не кончена; к механическим рукоделиям они не имеют склонности, и если что работают, то очень посредственно. Будучи расположения беспокойного, нетерпеливого и горячего, они в добродетелях и пороках чрезмерны. Страсти их касаются двух крайностей. Нежны в любви, снисходительны к супругам; но если кто ревнив, то мщение его ужасно. В несчастии тверды, переносят потери без уныния, любят Короля, покорны постановленным властям; но малейшие угнетения не могут снести без явного ропота. Набожность их есть суеверие; добродушие кажется им обманом ума, искренность только живостью сложения, хитрость значит искусство жить, подлог принимает вид добросердечия. Мужество есть смесь жестокости и великодушия. В Италии сицилийские разбойники славятся возвышенности чувств и благородством духа; если бы правительство и пожелало направить дух сей к надлежащей цели и воспользоваться им к чести отечества, то военные доблести народа, ныне неприметные, могли бы быть блеском истинного геройства.

Сицилийцы имеют приветливый взгляд, услужливы, очень внимательны к иностранцам и всегда веселы. Кто в первый раз увидит их пантомиму, то ловкость, [80] живость их театральных движений, неминуемо должна его удивить и рассмешить. Если бы доброго, смирного немца со всей его неповоротливости и флегмой, вдруг перенести в Сицилию, то он не примечая той постепенной расторопности, которая идя от севера к югу, очень заметна в народах, подумал бы сначала, что он находится между шутами, вечной восторг коих, вероятно, в короткое время заставил бы его двигаться скорее и наконец он стал бы с ними плясать, диким голосом петь и смеяться от доброго сердца. Самая низкая чернь в пантомиме гораздо искуснее даже неаполитанцев. Сицилийцы, не говоря ни слова, движением глаз, рук, ног и всего тела, объясняют мысли свои столь ясно и сильно, что даже иностранец, не знающий их языка, легко поймет, о чем идет речь. Начало сего обыкновения приписывают тиранам сиракузским, которые боясь заговоров, запрещали на сходбищах говорить друг с другом. Сие, как думают здесь, подало повод сообщать мысли чрез немые знаки и живые чувства, пламенное воображение сицилийцев искусство сие довело до совершенства. Сии безмолвные изъяснения, влюбленные, находящиеся под строгим надзором, употребляют с удивительною ловкостью и объясняются чрез оные столь же удобно, как разговором и письмом. Например: положив палец на верхнюю губу, [81] означают сим, мужчина; показав обеими руками на длинное платье означают, женщина; показав одной рукою на косу, девица; сложение пяти пальцев и поцелование их, значит прекрасная; поцелование ладони и дуновение с оной, значит целую тебя; положение руки на сердце и вздох, значит люблю тебя; согласие объясняется также. Ежели кто утрет уста платком, это значит отказ; опустит глаза вниз, сие означает сомнение; движение головою, после сомнения значит: не верю, что любишь меня, а пред оным означает не понимаю или вопрос, что такое? повтори еще. Ревность означается грызением ногтей; укушение пальца, значит злобу или угрозу. К таковым и другим сим подобным знакам прибавляются цветы, из коих каждый имеет свое значение и особого рода телеграф делаемый посредством пальцев; к облегчению любовных сношений и к сообщению мыслей и желаний придуманы все возможные средства.

Женщины вообще прелестны. В Италии, особенно палермитанки и катаньезки, почитаются красавицами; их называют; Bel Boccone! В лице обоих полов сохраняется и доныне нечто греческое. Сицилийки подлинно прекрасны; они высокого роста; статны, имеют полные живости пламенные черные глаза, и, что удивительно для столь жаркого климата, очень белы; сему конечно обязаны они чистоте, свежести и тонкости воздуха. К тому (говоря о [82] палермитанках, которых больше знаю) все они любезны, ловки; всегда веселы и милы в полном смысле сего слова. Не смотря на то, что девиц 11 и 12 лет отдают замуж; не смотря на то, что слишком рано начинают здесь чувствовать нужду любить, не смотря даже на расточение, женщины и в 30 лет, столь же свежи и прелестны как и в восемнадцать. Напротив того девицы около сих лет очень бледны и томны. Красота, сей дар неба, конечно, сохраняется благорастворенным воздухом; в Сицилии же, как мне кажется, наиболее к тому способствует нега, образ праздной и беззаботной жизни, страсть к удовольствиям и всякие удобности к удовлетворению склонностей сердца. Женщины почти вступили здесь в права мужчин, в любви господствуют здесь своенравие, прихоти, иногда мода, редко тщеславие, а еще реже корыстолюбие; напротив мужчины не стыдятся жить, на счет увядших прелестей. Любовь большого света есть пламенник непродолжительно горящий, редко освещает он несколько месяцев, еще реже год или два; чаще же всего погасает в один день, или в две, три недели. Быть неверным почитается здесь большим преступлением, нежели быть неверной. Мужчине непозволительно здесь отказаться от любви прежде, нежели его уволят от оной; однако ж, на сие непостоянство не многие жалуются; ибо переменчивый вкус обоим [83] полам равно нравится. Модные дамы свободно говорят о своих любезных; мужья благосклонно принимают друзей жены; мать добродушно признается, что дочь ее влюблена и выговаривает сие не краснея, точно так, как бы у нас она сказала: у нее болит голова.

Супружеские обязанности не имеют никакой цены. Счастливые супружества случаются более в нижнем классе; редко, и как бы невзначай, в знатном; наложничество же в среднем классе почти общее. Отцы, матери, мужья и братья не дорожат честью дочерей, жен и сестер; многие даже явно ими торгуют. Родители, выдавая замуж дочерей малолетных, не допускают делать выбора по сердцу. При подписании свадебных контрактов выговаривается, что она может впоследствии избрать себе кавалер-Сервенте, или тут же с ее согласия назначается в сию должность один из двоюродных братьев. Кавалер-Сервенте есть законный посредник между мужем и женою, попечитель и ходатай по всем ее делам; приданое жены муж должен обеспечить залогом своего имения. По сим связям, Кавалер-Сервенте, получая некоторую власть над мужем, конечно удобнее других соискателей, может приобрести благосклонность его супруги. Но склонности сердца не подлежать законам и Кавалер-Сервенте ничего более не значит, как родственник или [84] друг участвующий в домашних делах. О Чичисбеях у нас толкуют превратно. Чичисбей, по-русски сказать, есть обожатель, которого однако ж не всегда обожают. Под общим именем Чичисбеев разумеются здесь пять, шесть и более особ, которые составляют круг знакомства дам большего света; каждый из них имеет свою должность или ролю; например знатный старик для поддержания связей, богатый для займа, Кавалер-Сервенте для услуг, ученый, поэт или любитель музыки для препровождения времени; если в числе сего домашнего штата, находится миловидный молодой человек или два, три, то настоящего Чичисбея в милости находящегося легко отличить можно: он обыкновенно сидит, раскинувшись на софе, плюет на шелковый ковер или насвистывает двусмысленную арию. Наконец один из Чичисбеев называется il Patito, (страдалец). Участь сего Селадона подлинно жалости достойна: вздыхая, сгорая страстью по-пустому, он должен с терпением сносить насмешки других угодников. Сие множество соперников, большей частью довольствуются одним ласковым взглядом, живут мирно и не смеют ссориться. Ловкость есть свойство общее здешним женщинам. Если они таким образом на свободе и от скуки забавляются, то и самая виновная жена не прибегает к обману и лжи; ибо неверность не почитается здесь [85] смертным грехом, и развращенность сия никаким дальнейшим преступлением не обезображивается. Но, спросят, что ж такое Кавалер-Сервенте? Какие его права и до какой степени оные простираются? Комедия жена двух мужей, служит сему лучшим ответом. Здесь столько жен, имеющих двух мужей, сколько есть женщин. Для дамы столь же неприлично показаться в обществе без Кавалер-Сервенте, сколько прийти в собрание с мужем. Кавалер-Сервенте обязан сопровождать даму всюду, должен увеселять или наскучивать ей везде, иметь во всякой час свободный к ней вход, и мужья нимало о сем не беспокоятся. Сии полусупружеские связи бывают по любви, но чаще по расчетам. Модный муж имеет свое общество, и между тем, как жена окружена молодыми людьми он ищет занятий вне дома, ищет случая воспользоваться чужой собственностью; почему и справедливо, если жена платит ему той же монетой. Словом супруги с общего согласия живут независимо друг от друга; каждый следует своим склонностям, и вот одна причина, по которой тишина семейственной и общественной жизни нимало у них не нарушается.

Такой обычай имеет однако ж великие неудобства. Отец не может назвать детей жены своими, и сия неизвестность часто не подлежит и малейшему сомнению; холодность [86] к детям есть следствие оного. В таких супружеских союзах, кои делают для приличия, и продолжаются по нужде, в коих нежная любовь не имеет никакого участия, в таких, говорю, союзах нет никакого удовольствия супружества; ибо они не связуются детьми, которых только одна жена, а не муж может назвать своими. Трудно найти союз, не имеющий ни сладостей любви, ни утешения брака. Итальянцы нашли его, они называют сие Чичизбеизмом.

Впрочем, некоторые модные дамы окружают себя Чичизбеями только потому, что так водится; другие же и конечно многие из одного кокетства, только для того, чтобы нравиться, кружить головы и дурачить старичков, которых иногда на порожнее место избирают они своими Кавалер-Сервентами, дабы они берегли их от наглецов, и к сему обыкновенно избираются такие почтительные люди, которые уже давно перестали быть дерзкими. За всем тем и при таком упадке нравственности истинная любовь и здесь случается; вопреки общего разврата, пламенник непорочной страсти также воспламеняет сердце, и счастье супругов также бывает здесь продолжительно, как и везде.

Знатные девицы воспитываются под надзором матерей, наставницами; только достаточные отцы, следуя общему в Италии [87] обыкновению, отдают дочерей до возраста в монастырь, сицилийские баронессы (здесь дворянство вообще присвоят себе название баронства), имея хорошее воспитание, очень любезны в обществе; они привыкают к людности с малолетства, имеют полную свободу в обращении и преступления, столь частые в монастырях, в большем свете не слышны или очень редки. Родители не боятся здесь, чтобы дочь ушла; ибо несчастие сие случается только с теми, которые не позволяют дочерям своим и словечко молвить, не смеют выпустить их из виду; в общество привозят только на показ. Такие родители конечно не думают о том, что ничто столько не возбуждает молодых особ к пороку, как запрещение невинных забав. Потому-то монастырки в строгом заключении своем, ни о чем более не помышляя как бы только скорее вырваться на волю, предаваясь мечтательности, как дети наряжающие куклу, в воображении своем сотворяют себе близкого к оной суженого и выйдя в свет влюбляются в первую живую куклу, которая им встретится.

Поэзия в таком здесь уважении; что хотя невесты и уверены, что объявление любви прозой бывает искреннее, нежели [88] стихами; однако ж жених, делающий предложение стихами, получает преимущество пред тем, который объяснился бы прозой. Поэзия сицилийская, подобно пламенному их небу, дышит нежностью, сладострастием, украшается прелестными вымыслами, обнаруживающими дух народа, страстного к изящному, и сицилийцы в излияниях лести, столько нравящейся прекрасному полу, по справедливости должны почесться природными и удивительными стихотворцами.

При браках дворянства нет никаких суеверных обрядов; но пышность и расточение на свадебных пирах, по законам моды есть более, нежели суеверие. Между простым народом наблюдается следующее: по совершенен бракосочетания дружка подносит жениху и невесте большую ложку меду, приговаривая: “живите в согласии и любви, будьте так счастливы, как сладок сей медь”. Очень бы не дурно, если бы к меду примешивали чего-нибудь горького, дабы чрез сие вразумить молодых, что в редком супружестве не встречаются неприятности, что путь жизни усеян тернием и что нет розы без шипов. По выходе из церкви, новосочетавшихся сажают на обвешанных цветами и лентами ослов; сельская музыка, состоящая из волынок, кларнетов и флажолет, или гитары, начинает играть [89] веселые песни; сват и дружка, в предвещание, что супруги будут иметь многих детей, беспрестанно до самого дому жениха бросают на молодых горстями пшеницу. Сие предвещание самым делом исполняется; ибо сицилийские женщины очень плодородны; многие имеют по 20 детей, а другие, как уверяют Фацелло и Каррера, рождают до 40. Обычай посыпать новобрачных пшеницей сохранился от языческих времен; ибо тоже самое употреблялось при служении Церере, которая почиталась первым божеством острова Сицилии. Наконец в ознаменование терпения и умеренности, молодые за столом не должны есть, после же обеда, дабы напомнить мужу, что он в новой жизни приемлет на себя трудные обязанности и заботы, отец молодой подает ему кость с сими словами: “обгложи ее, и ведай, что та кость, которую глодать тебе предстоит, гораздо тверже и труднее к сварению”. Жениться в мае месяце, почитаемом несчастным, крайне стараются избегать. Суеверие сие перешло от римлян ко многим европейским народам, и хотя не верят сему точно, так как первому числу апреля, однако ж, оно и доныне в употреблении.

Сицилийцы в пище умеренны и воздержны; мяса употребляют очень мало; зелень, плоды, рыба и разного рода сладкие кушанья составляют самый роскошный их стол. [90] Большое употребление мороженого и лимонада, в столь жарком климате, служат к прохлаждению, и, как врачи уверяют, к укреплению желудка; но излишество разных прохладительных, приправленных пряными зельями, производят болезнь, называемую здесь Umori Saisi, от скопления кислот происходящую. Продажа льду и снега доставляет великую выгоду; ибо сохранение оного стоит больших трудов. В зимнее время, когда на горах выпадает снег, лежащий только несколько часов, крестьяне как некую драгоценную манну сметают и набивают оным пещеры, на вершинах гор находящиеся, и с помощью воды и соли тотчас претворяют снег в ледяную массу, которой будучи тщательно закрыть от солнца, сохраняется довольно долгое время, но как не каждый год выпадает на горах снег, то и неудивительно, что лед бывает иногда столь же дорог, как сахар. Пьянство почитается величайшим пороком, и хотя с первого взгляда на народ, судя по их восторгу и веселости, покажется оный иностранцу причастным сему пороку; но мне никогда не случалось видеть, даже из черни, пьяного валяющегося на улице.

Дворянство одевается по-английски; дамы следуют парижским модам. Палермская чернь и вообще во всех приморских городах носят матроское платье и [91] красной шерстяной колпак; крестьяне же и в самые жары не скидают своих толстых бурок с капуцинским капитоном, который очень удобен в дождливую погоду; в холодное время надевают по две и по при бурки. Таковая одежда предохраняет их от опасных в сем климате простуд; ибо в горах, во время сильного зноя, простирающегося до 70, при Сироко до 80 и более градусов, теплый ветер вдруг переменяется на холодный. В женском наряде сохранилось нечто греческое. Поселянки весьма ловко носят покрывала, и стан перевязывают кушаком,

Сицилийцы, как в чертах лица, так и характере сохраняют какую-то суровость; судя по наружности и делам, это еще тот самый народ, который обагрил руки на сицилийской вечери. В 1800 году, когда французские войска возвращались по договору из Египта, одно транспортное судно остановилось в Агосте; 93 французских солдата, не умевших снести грубых насмешек, были побиты каменьями и кинжалами. В Палермо, с турками случилось подобное же несчастие, и если бы не было там адмирала Ушакова, командовавшего тогда соединенным российским и турецким флотом, то приведенные в бешенство турецкие матросы, из коих у одного вор среди дня и в лавке вырвал из рук кошелек с [92] деньгами, могли бы произнести ужасное кровопролитие. Народ хотя и зависит от дворянства и духовенства, однако ж, страх кинжалов воздерживает несправедливость и притеснении и делает господь их кроткими и снисходительными. Поселяне не столько ленивы, каковыми почитают их некоторые путешественники. Порок сей принадлежишь черни, скитающейся в больших городах, убийство и воровство которой происходят не от избежания горести или нужды; но от привычки к рассеянной и развратной жизни. Многие преступники признавались, что они совершили убийства единственно для того, чтобы, на один вечерь доставить себе удовольствие. Сии так называемые лазарони бродят по улицам, просят милостыню, и если иногда в нужде вырабатывают что-нибудь на пристани, то все деньги несут в шинок, нанимают подругу, которых весьма много, пьют с ней, поют и пляшут, и как говорят они “наслаждаются жизнью”. Печальная мысль, что болезнь и старость лишит пропитания, никогда не беспокоит его воображения; ибо состояние нищего старца, по похвальной набожности богатых, есть самое беззаботное в рассуждении пищи и приюту. Правительство, не имея способов занять работой такое множество тунеядцев, не в силах отвратить многие убийства, ими совершаемые; [93] однако ж, со времени пребывания Короля в Палермо оные случаются не так часто как прежде. Ночью по всем улицам и переулкам стоят драгуны на лошадях и с заряженными ружьями; в 10 часов запирают шинки, чернь прогоняют в подвалы и никому без фонаря не позволяют ходить по улицам. При правлении Вицероев нанять убийцу стоило не более 100 и 150 рублей, теперь же по строгости полиции и за тысячу такое злодейство редко купить можно.

Сицилийцы не смотря на то, что столько преданы удовольствиям и праздности, не утратили еще, подобно итальянцам, военного духа. Они, любя забавы, не потеряли из виду отечества, и хотя военное звание не в таком уважении, как бы надлежало ему быть; однако ж на храбрость солдат к усердие народа, Король может надеяться, и в случае нужды может оными воспользоваться.