БРОНЕВСКИЙ В. Б.

ЗАПИСКИ МОРСКОГО ОФИЦЕРА

В продолжении кампании на Средиземном море под начальством вице-адмирала Дмитрия Николаевича Сенявина

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1807 год.

Плавание Атлантическим океаном. — Шторм.

Капитан наш был принят комендантом Гибралтара очень вежливо, однако ж под благовидным предлогом лоцманов не получили. Съестных припасов также мало могли достать, и то за высокую цену. В крепости, получающей хлеб свой из России, картофель и солонину из Америки, сарочинское пшено из Китая, уголь из Англии, воду и овощи из Африки, такая дороговизна неудивительна. 5-го октября в 8 часов ночи в проливе показалась прекрасно освещенная пловущая улица. Это был наш флот. На Адмиральском корабле [200] сделан сигнал показать свои места, и когда в свою очередь мы зажгли фальшфейер (состав для фальшфейеров есть русское изобретение, недавно принятое и в английском флоте, достоинство оного состоит в том, что оный и при сильном дожде горит так ярко, что в 30 верстах очень можно его видеть) нам приказано держаться соединенно, а ежели на якоре, то сняться с оного. Небо было пасмурно, ночь от того была очень темна. Восточный ветер в проливе был довольно свеж, а у Гибралтара, где мы стояли, совсем тихо; в верху те ветер дул с разных сторон, так что когда мы снялись с якоря и шли на фордевинд, вдруг все паруса положило на мачты, фрегат от прибоя волн не могши поворотить против ветра, принужден оборотиться по ветру и в сем движении так приблизился к берегу, что гром волн разбиваемых на подводных каменьях, привел нас в трепет: бросить якорь на каменистом две было бы бесполезно, и если б к счастью ветер вдруг не заштилел, и мы в сие время не успели бы гребными судами отбуксироваться от берега, то неминуемо брошены были бы на берег. В продолжение четырех часов, имея то попутный, то противный, то сильный, то тихий ветер, как в очарованной черте вертясь на одном месте, наконец вырвались мы из-под скалы, вышли в пролив, легли в дрейф, с большим трудом подняли шлюпки и поставив [201] все паруса пустились догонять эскадру. На рассвете с оной соединились.

Сильный благополучный ветер доставлял нам неописанное удовольствие: расчисляя по настоящему ходу, каждый определил день и час, когда можем прийти в Ревель; ибо Кронштадтский рейд в сие время должен уже покрыться льдом. В то время когда мы предавались радости и твердо уповали, что странствие наше скоро и благополучно кончится, когда уже мечтали находиться в отечестве, в то самое время должны были в полной мере испытать, сколь предположения наши бывают тщетны, должны были убедиться, что в море и самые точные математические расчеты становятся не верны. На рассвете 7-го октября, все наши радости и надежды исчезли, и все вокруг нас переменилось. Восточный ветер стих, от севера неслись мрачные тучи, туман спустился до поверхности океана, тифоны и смерчи, предвестники бурных ветров, явились. Мы с ними сражались точно как с неприятелями, едва ядрами успевали разрывать один, подымались другие. К вечеру того же дня сильный шквал от севера принудил нас взять рифы и лавировать. В продолжение 27 суток противный ветер дул с равною жестокостью. Первые десять дней лавировали мы близь мыса Сан-Винцента, подходя и удаляясь от берега; ветер всегда заходил и сгонял нас ниже и ниже. [202]

Адмирал в надежде найти другой ветер и избавиться сильного противного течения, повел эскадру в открытый океан, и там в 700 верстах от земли, тот же противный ветер дул с равной силой. Если иногда на несколько часов оный уменьшался, то ужасное волнение было гораздо для нас скучнее, а для кораблей вреднее нежели самый крепкий ветер.

Корабли в сражениях избитые во всех частях, находившиеся три и четыре года без починок на службе, при истощении запасов, при столь продолжительных крепких ветрах, были вообще все неисправны, другие даже ветхи. Мощным сигналом уведомил, что у него повреждена бизань мачта; “Рафаил”, что имеет такое повреждение, которое в море исправить не может. Беспрестанно то на одном, то на другом корабле рвало паруса, беспрестанно то один то другой переменял или стеньгу или рей, словом в продолжении четырех недель ужасной качни, едва ли пять шесть дней, возможно было на кухне разводить огонь, и потому не имея горячей пищи, не имея где обсушиться, так сказать по горло в воде, голодны и холодны, люди наши живучи в открытой палубе, начали болеть. Капитан и все офицеры, не имея свежей пищи, ни сна, ни покоя, были более или менее не здоровы; словом все утомились до крайности, теряли терпение и все были сердиты. Сие [203] положение наше в сравнении с тем, что испытали в ночь на 27-е октября было ничто.

Заключенный в каюте, находящейся в подводной части фрегата (на кубрик), будучи в висячей моей постеле зашнурован, несколько дней оставаясь без перевязки, раны мои еще не закрывшиеся, расстроили здоровье и воображению моему представлялись одни бедствия. Не имея возможности заняться должностью, которая избавила бы меня от печальных мечтаний, я каждый час посылал справляться, где мы находимся и при слабом свете тусклого фонаря, смотрел на разложенную предо мною карту. Скуку мою разделяли или лучше увеличивали лекарь и другой офицер, также незанятый должностью; они не могли сносить грозного зрелища бурного моря и в каждом колебании фрегата видели отверстый гроб. Крик работающих матросов, хлопанье парусов, скрип всех членов, приводил их в отчаяние. Страх одного из них увеличивался до того, что будто бы карта наша не верна, что на нашу беду, какой-либо камень или остров возникнет со дна моря, и мы в темную ночь на нем погибнем. Другой, боясь кита, и думал, что сие животное столь сильно, что может проломить и даже опрокинуть фрегат. Товарищи мои, будучи праздными и бесполезными свидетелями средств и усилий, употребляемых для выгодного направивши фрегата, не понимая, [204] что вокруг их делается, видя во всем беду, были не иное что, как самые жалкие страдающие существа. Сомневаясь во всем, заботясь о том, что не подлежало их власти и знанию, они ежеминутно трепетали от страха умереть здоровыми. Зависимость их от воли тех, которые не имели досуга толковать им причину каждого движения, конечно в сие время была для них весьма прискорбна.

25-го октября северный ветер начал стихать, пасмурность прочищаться, волнение смягчилось. На утро 26-го октября, показалось солнце, сделалось тихо и подувший южный ветер обещал хорошую постоянную погоду. В полдень по обсервации находились мы в широте 39 градусах, 27 минут, в расстоянии от мыса Финистера 154 версты. Попутный ветер постепенно свежел и после полудня эскадра по настоящему пути, на всех парусах шла по 18 верст в час. Все предано было забвению, прошедшее казалось страшным сновидением, душа каждого возрадовалась, скука и неизвестность заменились надеждой и удовольствием. Как к достижению в свои, порты время уже прошло, то дабы избежать встречи с английскими эскадрами, в канале крейсирующими, главнокомандующий решился держать далее от берегов, обойти Англию по западную и северную сторону и остановиться зимовать в одном из Норвежских портов. [205]

В три часа по полудни ртуть в барометре не обыкновенным образом понизилась. Южный ветер так усилился, что идучи на фордевинд корабли несли рифленые марсели. Ясность неба вдруг померкла, мрачные тучи сгустились и опустились к морю. Солнце подобное раскаленному ядру и черно-багровые по краям светлые облака предвещали шторм и самый жестокий. В 4 часа адмирал сделал сигнал распространить линию, приготовиться к бури и в ночь тщательно замечать движения его корабля. Солнце скоро исчезло, и в 5 часов дня, наступила ночь непроницаемая. В 7 часов, когда развело большое волнение, вдруг юго-западный с жестоким шквалом перемог южный ветер, море от спорного волнения закипело и белизна валов была единственным светом, освещавшим ужасную темноту. На всех кораблях изорвало паруса. Фрегат наш идучи в бак-штаг так положило на бок, что нижние реи почти коснулись моря и без парусов в одни снасти помчался так, что лаг лопнул на 14 узлах; поэтому мы шли более 25 верст в час. Не смотря на темноту, вдруг увидели близ себя корабль; положили право руля, приблизились к другому, положили лево на борт и чуть не сошлись с Адмиральским кораблем; на нем горело несколько фальшфейеров, видно было пламя, выходящее из жерл пушечных, но грома [206] выстрелов слышно не было. Когда корабль сей опускался с высоты валов, то казался падающим прямо на нас — одно прикосновение, один миг и оба на дне. Смятения нашего в сей момент описать не возможно. Наконец обогнав Адмиральский корабль, мы вышли на свободу.

Когда буря была во всей силе, так что не возможно было предполагать перемены ветра, тогда в начале 9 часа, вдруг прежний северо-западный противный ветер нашел с таким шквалом, что нижние стаксели изорвало в клочки; фрегат, остановленный в столь быстром ходе, пошел кормою назад, мачты затрещали, все члены заскрипели, несколько бимсов вдруг треснули, волна хлынула с кормы на нос и подобно реке разлилась по палубам. По особому счастью фрегат спустился по ветру без дальнего вреда. Новый ветер дул с такими порывами, что нельзя было поднять ни одного паруса, новое волнение спираясь с прежним, произвело такую качку, что ни стоять, ни ходить, не державшись за веревки, было не возможно. Фрегат своими бортами черпал воду, иногда волнение ходило с носу на корму, стены отошли от палуб, сами палубы расселись; вода, проходя сквозь оные, начала прибывать в трюм, и не смотря, что все люди обращены были в помпам, несколько времени не убывала. При таком ужасном волнении, от большого хода фрегат зарывался в [207] волнах так, что нижние пушечные порты были в воде, и при наклонении на одну сторону, подветренные руслени, также погружались в оную. В 10 часу ветер еще более усилился, небо загорелось молниями, но громовые удары от рева ветра и шума валов почти не были слышны. Небесная сила, ветер и море казалось соединились на наше погубление. На одном корабле от молнии загорелась мачта, вид сей никогда не истребится из моей памяти: минута сия казалось была последней. Смерть во всех видах своих грозила нам или потоплением или сожжением; загоревшийся корабль скоро в темноте исчез, и судьба его угрожала нам подобной же участью. Ужасное борение стихий, привело нас в то положение, когда уже нет надежды на спасение, фрегат заливало волнами, людей отбило от работ и все в смертельном страхе, напрягая последние отчаянные усилия ожидали неминуемой погибели. Но Бог и во гневе своем покрыл нас щитом своего милосердия. Ужасный дождь погасил молнии, смягчил ветер так, что в одиннадцатом часу мы могли уже править фрегат под нижними стакселями. Если б буря, или лучше ураган сей продлился до света, то вся эскадра непременно должна была погибнуть.

Случайные обстоятельства бури сей достойны особого замечания. 26-го октября есть день Великомученика Димитрия и день [208] Ангела нашего главнокомандующего. Сего же дня в Петербурге объявлено было о разрыве с Англией, и в тоже время, может быть и в самый тот час, начался шторм, принудивший нас искать убежища в ближайшем порте. Сия буря спасла для России лучшую часть ее флота. По отчетам Лордов Адмиралтейства на 1808 год видно было, что в октябре месяце в Плимуте готова была эскадра, состоящая из 14 кораблей, которая будто бы наша эскадра миновала английскую блокирующую Брест, имела назначение убедить или силою привести нас в Англию. Если б попутный ветер продолжился один день, мы должны были бы сражаться с 20 кораблями Брестской эскадры. Если б при противном ветре остались в море еще 3 дня, то не могли бы без сражения войти и в Лиссабон; ибо Сир Сидней Смит с эскадрой в сие время прибыл бы уже к устью Тага, для блокады сей столицы. Положим, что нам, подобно юному Давиду, случилось бы победить гордого Голиафа; положим, что мы разбили бы англичан, но где нашли бы пристанище на зиму? все Порты в Атлантическом и Средиземном море блокировались сильными эскадрами. Положение наше было самое затруднительное, опасное и что же нас избавило от неминуемой гибели? — Шторм — Велик русский Бог и судьбы Его неисповедимы. Предусмотрительность адмирала, спасла нас еще в Архипелаге. [209]

когда контр-адмирал Мартен салютовал ему при положении якоря у Тенедоса, Дмитрий Николаевич думал, что англичане имеют какое либо намерение, и когда корабль за кораблем собралась большая эскадра и наконец пришел сам Колингвуд, Сенявин сделался осторожнее, и лишь получил известие о Тильзитском мире, тотчас под видом удобнейшего сношения с турками, разделился с английским флотом, перешел от Имбро к Тенедосу и немедля отправился в Корфу. Если бы мы несколько дней промедлили, то повеление Английского Министерства задержать флот наш, не смотря на мир, было бы исполнено.

На рассвете 27 октября, ни одного корабля не было видно. Капитан полагая, что эскадра должна быть под ветром, приказал спуститься на фордевинд, и чрез час встретились с “Скорым”, а там увидели еще два корабля, и скоро после соединились с адмиралом. Не доставало “Рафаила” и “Елены”. Неизвестность постигнувшей их участи заставляла нас трепетать о товарищах. Каждый корабль, подходя к “Твердому”, уведомлял сигналом о своих повреждениях. “Ярослав” давал знать, что не может держаться в море и просил позволения идти в ближайший порт; “Селафаил” не смотря, что ветер довольно стих, показал, что имеет течь по 26 дюймов в час; “Ретвизан” поднял сигнал, что у него [210] поврежден руль и что он не может следовать за флотом; “Сильный” потерял грота рей и все прочие корабли имели важные повреждения; а как к тому противный ветер дул с сильными шквалами, и не предвиделось, что бы оный скоро мог перемениться, то адмирал, не смея более противиться неумолимой судьбе, в полдень, к общей всех радости, приказал эскадре спуститься от ветра и идти в Лиссабон.

28 октября ветер стих, но при великой пасмурности дул с той же стороны, 29 в полдень идучи впереди флота, увидели мы берег и дали знать о том адмиралу. К вечеру открылся Лиссабонский Рок (северный мыс при устье Таго), всю ночь под рифленными марселями лавировал и мы пред входом в Таго. 30 октября, не смотря на крепкий ветер и сильное волнение, по сигналу приехали лоцмана, и в восемь часов адмирал повел эскадру в реку. Здешние лоцманские лодки имеют странный вид. Они покрыты выпуклыми палубами, корма и нос высокие, острые и загнутые дугою. Нос убит длинными гвоздями, корма украшена резьбою, представляющей рыбий хвост и вся их наружность некоторым образом походит на плещущуюся рыбу. Мачты имеют они низкие, паруса треугольные латинскими называемые. Не смотря на видимое безобразие, заимствованное, кажется, с Индейских [211] лодок, они не только ходят легче на парусах Дильских и Норвежских лодок, но гораздо удобнее и покойнее на волнении английских лоцманских ботов.

Лиссабон.

Вид и выгоды Порта.

Густой туман, лежавший на берегах, подобно завесе начал подниматься, и по мере приближения эскадры к устью Таго, предметы открывались, множество крепостей и сам город возникали из моря, и лишь прошли первую крепость, Сан Жулиан называемую, то вошли в реку, и корабли после 40 дней беспрерывной качки перестали скрипеть. Мы остановились у крепости Белем. “Рафаил” и “Елена” прибыли сюда 28 числа. На первом корабле от молнии загорелась бизань мачта, однако ж огонь был потушен, кормовые обшивные доски отстали так, что корабль качаясь черпал кормою воду. Верхняя палуба от многих переломившихся под нею бимсов и книц осела и корабль от сего был в крайней опасности. Несмотря на жестокую качку с верхнего дока спущено было в трюм 18 пушек. Искусный Тимерман с опасностью для жизни, успел обшивные доски прикрепить к винтранцу и тем корабль был спасен. Корабль “Елена”, также поврежденный, по сигналу капитана “Рафаила”, коим извещал он, что без конвоира до порта дойти не может, сопровождал оный [212] до Лиссабона. Эскадре назначен был 6 дневный карантин, но по представлению адмирала о необходимости немедля исправить повреждения корабля “Рафаила” и других, оный тот же день был снят.

На другой же день по приходе в Лиссабон адмирал, осматривая корабли, к сожалению увидел, что вообще вся эскадра требовала необходимых исправлений, без чего в море отправиться было не возможно. Принц Регент повелел по требованиям нашим отпускать из Лиссабонского Адмиралтейства все нужное. Буря не только повредила корабли, но лишила нас нескольких людей. На одном корабле больной офицер был выброшен из койки и убит, на другом двух матросов убило молнией. На третьем с марса сбросила матроса ветром в море. Смерть ужасная.

Устье Таго стесняется двумя отмелями, Кашопо и Бужия называемыми. Оные образуют два фарватера; малый находится между крепостью Сан Жулиано и Кашопо; большой между Кашопо и Бужия. На последней построена цитадель, защищающая вход. Обойдя Сан Жулиано, должно держаться правого, а подходя к Белем левого берега реки. Правильные приливы и отливы, переменяющиеся чрез шесть часов, делают Лиссабонский порт, имеющий глубины от 10 до 25 сажен, грунт везде ил, одним из безопаснейших и лучших портов в мире. Прилив и отлив [213] способствуют во всякое время входить и выходить из реки, они же доставляют удобность так называемым шести часовым докам, в коих корабль во время отлива может быть исправлен, весьма с малой издержкой. В сем одном отношении и сам Константинополь не может сравниться с Лиссабоном. При виде столь величественной реки, которая от устья до города на расстоянии 13 верст представляет залив, шириною от 4 до 6 верст, наполненный линейными кораблями и множеством разных форм купеческих судов; нельзя не пожалеть, что наша Нева при всей своей красоте, не имеет таких удобств, как Таго. Правый берег реки представляет вид очаровательный. На оном видно две крепости, множество батарей, домиков, садов и монастырей. За Белемом на семи горах длинный амфитеатр великолепных зданий представляется взору, и Лиссабон есть одна из столиц европейских, которая может похвалиться удобствами, и красотою местоположения.

Неприятная новость.

Рука судьбы, сокрушив Данию, устремилась на Португалию. Наполеон, вызывавший на бой все народы твердой земли против зажигателей Копенгагена, в тоже время решился прибрать к рукам Португалию. [214]

Принц Регент Португальский, уступчивостью своею ничего не выиграл, и заплатив Наполеону пять миллионов крузадов за отеческие его попечения, принужден был после того удовлетворить все его требования, и 20 октября объявить против воли и польз своих войну Англии, однако ж и после сего Наполеон сыскал новую причину для своего намерения; войска его под видом защищения Лиссабона от англичан переступили границу. Португальский Двор, поссорившись с Англией, не мог без нее ни защищаться против Франции, ни искать убежища в Бразилии, которая в сем случае могла быть легкой добычей для Англии. Оставалось одно средство, —искать снисхождения последней и Георг великодушно забыв обиду, подал руку помощи Царственной фамилии, столь необыкновенным образом обманутой и притесняемой. Двор и многие из именитых семейств поспешно готовились к отъезду, ожидали с часу на час эскадры Сиднея Смита и транспортов для принятия войск; но вместо английской пришла русская эскадра. Французские шпионы, обыкновенно предшествующие своим армиям, и оставшиеся в Лиссабоне англичане успели распространить неприятные слухи на счет прибытия нашего. Двор повергнут был в новое беспокойство. 3 ноября адмирал наш представлялся Принцу Регенту, объявил причину нечаянного своего прихода; все сомнения тогда исчезли [215] и на другой же день после аудиенции, начали перевозить на португальскую эскадру, состоявшую из 7 кораблей, 5 фрегатов и 4 бригов, королевские сокровища.

Взгляд на город.

Едва позволено было съезжать на берег, со всех кораблей шлюпки с офицерами пустились к городу. Толпа любопытных окружила нас на набережной, пестрота одежд и различность лиц удивляла меня. Мавры, негры, бразильцы креолы, мулаты и жители обеих Индий в своих нарядах, вместе с португальцами, коих испанские плащи, треугольные шляпы и оливковой цвет лица, представляли самое необыкновенное разнообразие. Наружность Лиссабона обещает более, нежели он есть в самом деле. Все улицы идут по скатам гор к набережной; иные из них широки, другие узки и большею частью кривы. Между гор улицы подняты на арках, так что проходя под ними, над головами слышен стук экипажей. Вообще город нечист, по той причине, что мусор никогда не вывозят; ибо первым дождем без труда сносит оный в реку. Следы ужасного землетрясения, бывшего 1755 года, в некоторых частях города еще видны; оные заставляют удивляться смелости человека, который не боясь горящей под ним земной утробы, на [216] развалинах и вулканическом пепле, долженствовавших напоминать ему плачевное происшествие, воздвигает огромные, тяжелые здания; возносит оные одни над другими и в настоящем добре, забывает временное зло. К сожалению бедные строения, обращенные задним фасадом к набережной, отнимают у оной иного вида; одна торговая площадь (Prasado Comercio) обстроена единообразными присутственными местами, пред коими поставлен бронзовый монумент Иосифа I, имеет вид с реки прелестной. Тут всегда множество народа. С площади направо проходят торжественными воротами, украшенными колоннами дорического ордена. В числе публичных зданий и частных домов, нет таких, которые обращали бы на себя особенное внимание своей наружностью; вообще строения тяжелой архитектуры с множеством балконов, высокими железными решетками, загражденных. Все лавки и магазины наполнены английскими товарами, которые по случаю скоро ожидаемых незваных гостей гг. французов, продавались очень дешево. Английские купцы и конторы их, никак не могут срасти всего своего имущества, ибо недостаточно было бы и 1000 кораблей для перевозу всех их товаров. Англия по сему обстоятельству понесет чрезвычайный убыток, ибо можно сказать, что Португалия до сего времени была у нее на аренде; не только нужное, но даже мелочи, все доставляемы были [217] из Англии. Сколько есть в Португалии фабрик, почти все из них принадлежат англичанам, которые, присвоив внутреннюю и внешнюю торговлю, и все обороты, точно так, как у нас в Польше евреи, сделались для народа необходимы. Поэтому судить можно, сколько бедные португальцы должны претерпеть с прибытием французов и с изгнанием англичан.

Собор, при всей своей огромности, уцелевший от землетрясения, готической своей наружностью, в коей нет ни правильности, ни вкуса, нравится взору; храм сей почитается богатейшим в Европе; сокровища его равняются Ескуриальским. Я видел много золота, серебра, драгоценных камней и жемчугу, но в таком виде, что ценности их заметить не можно. В украшениях нет ни разборчивости, ни искусства и все покрыто священной пылью, к которой кажется не смеют прикасаться. Церковь св. Рока, почитается лучшей в Лиссабоне. Мраморный сей храм собран в Риме, и после освящения оного Папой, разобран и перевезен на кораблях в Лиссабон. Церковь сия построена на возвышении открытом со всех сторон; передний фасад, обращенный к реке, украшенный 16 колоннами, а наиболее прекрасный купол и статуи, поставленные на крышке портика, отличают церковь, сию от всех зданий. Лиссабонских; с которой бы стороны кто ни приблизился к городу, [218] храм сей первый привлечет на себя внимание. Войдя в него невозможно не похвалить как изящество зодчества, так и расположение украшений, но множество серебренных колонн, бронзовых, финифтяных украшений, и золотых унизанных бриллиантами риз, закрывающих живопись, судя по другим образам, должно думать очень хорошую, затемняют величественную в простую красоту храма сего. Снявши излишние украшения, открыв таким образом живопись и прекрасную мозаику, храм сей представился бы еще в лучшем виде; ибо такое множество драгоценностей излишеством своим скрывают самое в ней лучшее, и производят точно такое впечатление, как бы молодая девица, вместо простого легкого белого платья, вместо одного цветка на груди и одного солитера в серьгах, украсила бы себя парчовой робою, с огромным букетом цветов в обеих руках, и обременила бы головной убор, руки и шею золотыми цепями, бриллиантами, жемчужным и вместе коралловым или янтарным ожерельем, словом надела бы на себя все, что от бабушки ей досталось. В Лиссабоне считается 130 церквей и монастырей, все они вообще готической архитектуры, со сводами, очень темны, ибо окна загорожены толстыми железными решетками, и находится вверху, так что свет едва [219] доходит вниз. Монахи, пользуясь великими преимуществами, очень богаты и живут роскошно. Женский монастырь, построенный благочестием нынешней Королевы, только один, который можно назвать новейшей архитектуры. В нем нет ни излишества, ни недостатка в богатых украшениях; в большем числе образов хорошей живописи лучше всех Магдалина. В ней видно раскаяние истинное; глаза от слез покрасневшие и все черты лица столь верно изображают чувства, охладевшие для света и ревностно преданные Богу, что сомневаешься, чтобы она когда-либо испытала злополучие страстей. Набожный живописец желал представить святую, а не картину с изображением прекрасной женщины в горести и слезах, где прелести лилейной груди, едва прикрытые растрепанными волосами, где лице, стан, руки, даже самое положение на одном колене, показывают только причину раскаяния, а не самое раскаяние. Магдалины, виденные мною в Палерме и Мальше, хотя и почитаются чудом искусства, но я поставил бы их между картин, а сию поместил бы между образов и не усомнился бы возжечь пред нею свечу. В воротах мне показывали за редкость представление чистилища Альфреско. В самом деле изображение огня пылающей Геенны, многоразличные мучения грешников, ужасный вид демонов с острыми собачьими зубами, с рогами и хвостами, порождают [220] ужас. В вечном мучении, где каждому греху назначено особое наказание, ищешь своего и найдя его, трепещешь.

Неожиданная развязка.

Всякий день, употребляя часа два на прогулку, я столько узнал Лиссабон, что и теперь не заблудился бы в нем. В один тихий вечер с двумя товарищами, согласились мы идти в театр. Улица, по которой мы шли, была освещена; двери, окна везде были отворены; в одном доме услышав тихую музыку и прелестной женской голос, мы остановились, и как это случилось возле фонаря, то две дамы, сидевшие на балконе, нас заметили, встали, одна из них что-то нам сказала, потом сделала знак, чтобы мы вошли. Не желая понять такого приглашения, мы пошли прочь и едва сделали несколько шагов, как молодой человек, щеголевато одетый, на одной руке державший плащ свой, дабы тем показать, что он имеет длинную шпагу, на итальянском языке, едва для нас понятном, убедительно просил сделать ему честь посещением. Взглянув друг на друга, мы улыбнулись, согласились и пошли за ним. В передней комнате весьма неопрятной, к которой лестница была весьма узкая и грязная, встретила нас старушка с двумя молодыми брюнетками; потом ввели нас в [221] большую комнату, убранную шелковыми обоями, прекрасной мебелью, вся в зеркалах, под коими на мраморных столиках стояли в вазах цветы. Хозяйка посадила нас на двух канапе, девушки без всякой застенчивости сели между нами. Довольные сим приемом, мы вместо того, чтобы идти в театр положили остаться тут часа два. Но какая неловкость, досада, мы не могли понимать друг друга. Кавалер говорил каким то итальянским наречием, в котором вмешивал несколько английских исковерканных полуслов и был совершенно невразумителен; мы начинали говорить по-французски, по-английски, по-немецки; дамы ломали руки, смеялись, отвечали нам по-португальски, а может быть и по-китайски; напрасно с обеих сторон трудились, дабы дать себя разуметь. Наконец кавалер, поговорив с дамами, взял шляпу и пошел. Старушка зачем-то вышла, девушки, взяв нас за руки, повели показывать комнаты, тут мы говорили им всякой вздор, они или садились за клавесин или показывали на реку, на которую окна были обращены; мы удивлялись, не знали что подумать, рассуждали между собою, и хорошо, что они нас не понимали. Молодой человек скоро возвратился с другим, с которым мы могли говорить по-английски; тут мы узнали, что находимся в доме богатого купца, торгующего бразильскими алмазами, что [222] молодой человек, званием бакалавр, сын старушки и брат двух девиц. Нам подали по сигаре, по чашке шоколаду. Мы, откланиваясь, принуждены были, жалея о театра, признаться в обманчивости наших мечтаний, и на удивление узнали, что поступок сей ничего больше не означал, как женское любопытство видеть иностранцев, которых по слуху уважали и узнать от них желали, точно ли мы пришли затем, что бы убедить Принца Регента защищаться против французов; точно ли, что мы для помощи им на 10 кораблях привезли 100.000 войска? и проч.

Приход наш в Лиссабон наделал иного шума. Французские агенты старались пышными обещаниями успокоить народ, сыскать себе сообщников и похваляясь тесным союзом Франции с Россией, осмелились уверять, что адмирал наш имеет повеление задержать португальский флот. Умы были в волнении, новости ежечасно переменялись, народ видя приготовление к отъезду царской фамилии, по усердию и преданности к оной, требовал оружия. Правительство всеми мерами старалось предупредить бесполезное сие рвение. Принц Регент был очень деятелен, часто показывался народу, был принимаем с кликами радости, толпы провожали его повсюду, при проезде его чернь становилась на колени, многие падали ниц, впереди и сзади его кареты часто кричали: останься с нами, не оставляй [223] нас, мы готовы умереть за тебя и отечество. Несчастный Принц с горестным видом в печальном молчании иногда обращал глаза к небу. Один раз, несмотря на тесноту, мне удалось видеть сие умилительное зрелище. Принц ехал через площадь, где войска стояли в параде, солдаты не умолкно кричали; да здравствует Браганский дом! К сожалению Принц не остановился, и проехал в карете прямо в дом Верховного Совета, где он каждый день занимался делами.

Театр.

Наружность здешнего театра очень походит на наш каменной в Петербурге, только кажется еще огромнейшим. Ложи, отделенные одни от других перегородками, убраны с расточительной роскошью, везде зеркала, парча и атлас; каждый абонирующий погодно убирает свою ложу по желанию и сия пестрота при освещении более занимает нежели нравится взору. Итальянская опера всегда здесь была из отличных талантов, балет также составлялся из итальянских танцоров и танцовщиц. Я был в национальном театре, но как ничего не понимал, то ничего и, не скажу о любовной интермедии, где Арлекин и Каролина постоянная его приятельница на итальянском театре, под другими именами и [224] здесь в великолепной одежде играли первые роли. Музыка португальская, согласием и простотой сходствует с итальянской, пляска же, в коей есть много смелых и неприличных даже для театра движений, показывает, что португальцы в родстве с итальянцами, и подобно им живут под жарким небом. Народный танец называется Фосса, очень жив, исполнен сладострастных выражений; впрочем без всякой нежности и заманчивости, как на примерь в пантомиме нашей русской пляски и в итальянской Тарантелле Португальцы страстно любят музыку, и каждый тихий вечер на шлюпках, разъезжающих по реке, можно слышать прекрасную духовую музыку, а в городе часто встречаешь партии молодых и знатных людей, дающих под окнами своих любезных серенады. Гитара, мандолина, флажолета или гобой составляют трио прекраснейшее. Сей род волокитства в большем здесь употреблении; дамы с удовольствием слушают сии нежные песенки, уже давно сочиненные для всех родов любви, и не стыдясь бросают из окна или с балкона, цветок или два, по которым модной Селадон узнает мысли своей милой.

Водопровод.

Время стало пасмурное и дождливое, будучи расстроен в здоровье от [225] продолжительного бурного плавания я не мог осмотреть все достопамятности Лиссабона; но дождавшись первого хорошего дня, я нанял за 4 крузада портшез, для услуг одного итальянца, и приказал нести себя к водопроводу. Ничего не может быть покойнее сего рода экипажа, сидишь как в креслах, закрыт от дождя и пыли и не чувствуя ни малейшей тряски, проезжает в час около 6 верст. Водопровод находится Недалеко от предместья. Как река Таго при приливах получает большое количество вод океана, то водя ее имеет от того морской солоноватый вкус и в употребление не годится. Вот причина построения славного водопровода, которого прочность, красота и великолепие не уступает древним римским и арабским. Оный воздвигнут в 1748 году в царствование Короля Иоанна V, известным архитектором Майем; говорю воздвигнут, ибо высота его чрезмерна. Представьте себе канал воды, лежащий на аркадах вышиною от 30 до 38 сажень. Аркады сии соединяют возвышения и идут чрез долину Алкантарскую, со тщанием обработанную, покрытую лимонными и апельсинными садами и виноградниками, в тени которых разбросаны прекрасные загородные дома богачей, не щадивших издержек. По лестницам всходят наверх аркад, огражденных красивой железной решеткой. По обе стороны канала помост сделан из белого мрамора. В [226] хорошие дни сюда приезжают Лиссабонские жители для прогулки: вид прекрасных окрестностей, обширного города, величественной реки, наполненной тысячами кораблей, приходящих и уходящих во все концы земного шара, и наконец вид необозримого океана, представляют такую картину, что один взгляд на оную удивляет взор и воображение. Несколько времени стоял я на одном месте, и обращаясь вокруг везде видел прелестные места, облагодетельствованные всеми дарами природы, зелень была так нежна как у нас в мае месяце, померанцевые и апельсинные деревья отцветали, я бывшим недавно дождем освеженные, наполняли воздух благоуханием.

Инквизиция.

Проходя площадь, Ротио (Roscio) называемую, и увидя огромное готическое здание с малыми окнами, загражденными железными решетками, спросил я: не городская ли это тюрьма? Святая Инквизиция, отвечал провожавший меня Чичероне. Инквизиция! повтор ил я с ужасом, остановился и с негодованием смотря на строение, безмолвно рассуждал с собой: как, сей вертеп жестокого фанатизма, сие исчадие ада, противное кротости христианской веры, унижающее человечество, оскверняющее алтарь Всемилосердного Творца, еще терпим в наш просвещенный век, еще льются слезы [227] невинных? не уже ли и теперь честолюбие тех, которые долженствуют подавать пример благости и терпения, тем, которые клялись бескровной молитвой быть посредниками наших слабостей, наших заблуждений, потребны кровавые жертвы для заклания во имя Бога.— Содрогаюсь. Вот последний в Европе памятник лютости варварского суеверия. Вот один предмет в Лиссабоне, достойный быть истребленным, и первая причина, по которой можно желать скорейшего сюда прибытия французов.

Приговоры Инквизиционного судилища, на коем основана была власть духовенства, история описала кровавыми чертами; раскроем несколько страниц сего суеверного периода и пожалеем о миллионах мучениках, погибших за мнение, не истинной вере, а честолюбию духовенства только противное. Когда Папы, воспользовавшись случаями, кои суеверие им представило, сделались могущественнейшими светскими Монархами, когда с помощью проклятия, без войск могли весть войну и заключать мир, когда разрешением клятв подданных могли лишать тронов Царей и по воле своей располагать чужим достоянием; тогда духовенство получило великие преимущества, в числе первых, суд и расправу как духовную так и гражданскую. Злоупотребления сей власти скоро дошли до чрезмерности. Папы, подобно Левиину колену, взимая десятую часть от [228] всех доходов христианских государств без труда собрали великие богатства. Все войны, в те времена бывшие, начинались с благословением Пап именем Христовым, и поэтому были самые непримиримые и кровопролитнейшие. Вот почему Кортез и Пизарро, покорив Мексику и Перу, истреблением миллионов не католиков думали угождать Богу и в оскорбление милосердия сего всеблагого существа, жгли и истребляли перуанцев, приписывая в честь себе то, чему мы теперь ужасаемся. Наконец соблазнительное поведение духовенства, их жестокость и справедливое желание государей освободиться от власти Пап, ускорило разделение и преобразование западной церкви. Изобретение книгопечатания и реформация, происшедшая в 1517 году, были деятельнейшими средствами к ослаблению власти Папы и духовенства. Для поддержания сей колеблющейся власти, судилище инквизиции воспряло свое начало. Возжглись костры, на коих по злобе и частному мщению гибли тысячи и сими ужасами власть духовенства утвердилась. В Португалии оное судилище учреждено при Иоанне III в 1526 году.

По совершении Реформации, продолжительные войны за веру подъемлемые, повергли Европу в новую борьбу жестокую и кровопролитную. Нетерпимость вер у католиков и лютеран остались в равной силе. В католических землях, гонение других [229] вер было поручено Инквизиции, и гонения сии были ужасны. По единому подозрению, иногда по личному неудовольствию духовного с гражданином, одно слово на счет Религии, а паче в порицание духовенства в кругу друзей произнесенное, было достаточно, что бы претерпеть пытку и смерть мучительную. Веронеистовство сей тайной духовной расправой до того было возбуждено, что в Испании и Португалии с нетерпением ожидали дня, в которой инквизиция сжигала несколько евреев в отмщение за смерть Иисуса Христа. Дела инквизиции не подлежали ни какой власти, и потому-то нередко сами Цари трепетали сего тайного суда. Ныне, по влиянию благотворного просвещения, власть инквизиции ослабела, нынешний Принц Регент положил ей пределы, и суд сей только печется о сохранении и неприкосновенности веры.

Мысли и замечания.

Морское путешествие, при многих неприятностях, доставляет одно удовольствие; так сказать мгновенно переноситься из страны в страну и в короткое время ознакомиться с народами, живущими на противоположенных концах земного шара, и в сем переходе мученики любопытства, если смею назвать так всякого путешественника, находят новую пищу для [230] своих наблюдений. Давно ли вы были в Греции, видели ее разваляны и вдруг находимся теперь в столице Португалии, где никогда не воображали быть. Видя везде новые обычаи, совершенное различие как в самой природе, так в одежде и нравах, мы скоро к оным привыкаем, и то, что сначала кажется странным, впоследствии становится обыкновенным; но ни где взор и мысли мои не поражались таким разнообразием как в Лиссабоне: мне казалось, что оный населен жителями других частей света. Причина сему очевидна; производя торговлю с Бразилией и Индией, Португальцы приняли многие азиатские обычаи, сметали их со своими, и потому в образе жизни мало сходствуют с европейцами. Вот некоторые из оных:

По гористому положению города, карет я видел мало, вместо их употребляются портшезы весьма богатые, снаружи раззолоченные, внутри обитые бархатом или парчой, со стеклами или зелеными занавесками; крик носильщиков и множества слуг, портшезы окружающих, представляет нечто необыкновенное, нечто азиатское. Здешние женщины, не смотря на оливковой цвет лица, очень миловидны, статны, имеют прекрасные черные глаза, живой быстрой взгляд, обнаруживающий чрезмерное их желание нравишься. Черная тафтяная со многими складками роба, всегдашний и обыкновенный их [231] наряд,. к сожалению лишает их многих приятств, к тому же обременяют они себя весьма не к лицу множеством драгоценных камней, перл и золотых привесок. Черные кудри, распущенные по плечам, перевиваются лентами и цветами. Когда дамы идут прогуливаться, черные служанки, одетые с такою же разборчивостью, для защиты от солнца с двух сторон держат над головами своих барынь, чудной формы зонтики. Дамы здешние очень набожны, они не пропускают ни одной церемонии, ни одной обедни и вечерни, для препровождения времени переходят из церкви в церковь, и таким образом каждый день имеют случай показать пышность своих нарядов и похваляться многочисленной свитой их сопровождающей. Если они не в церкви, то сидят у окошек или на балконах. Здесь мода возвела Негритянку с курчавыми шерстяными волосами, с лоснящимся лицом, с толстыми отвислыми губами, на степень красавиц. Креолки и мулатки при малом росте весьма стройные, имеющие всегда открытую прекрасной формы шею, и нежный взгляд, только временно сменяют арабок. На сию несправедливость бедные лиссабонки имеют всю причину жаловаться; несправедливо было бы упрекать их в свободном обращении, и если в карнавальные праздники, они позволяют себе большие вольности, то в оправдание [232] их служит то, что мужья имеют вкус самый испорченный.

Театр, маскарад, прогулка на шлюпках по реке и в садах, близь города находящихся, составляют Любимую забаву большего света. Богатое дворянство живет с расточительною роскошью, и как везде, подряжают чужим обычаям. Гордость вельмож, почитающих титла и родословные превыше всех достоинств, есть источник многих изящных качеств, составляющих истинное благородство. Гордость сия делает их щедрыми и добродетельными. Дворянин, даже и купец, никогда не позволит себе низкого поступка. Иностранец, в других землях всегда долженствующий быть осторожным, здесь может иметь доверенность к тому, кто носит шпагу. Политическая слабость государства, хотя и сделала португальцев не столь деятельными, хотя предприимчивость их почти утратилась, Но дух их еще не упал; они не показывают того уничижения, которое есть последний шаг к ничтожеству; напротив португальцы не забыли славу своих предков, мужество их как искра тлеется под теплом. И если только раздуть ее, открыть храбрости путь к чести, то наполеоновцы не так легко с ними управятся.

Вот несколько странных для европейца обычаев: женщины, вместо того, что [233] присесть спокойно на спину осла, садятся ему на шею. Портной работает в таком положении как сапожник. Парикмахер голову покрывает треугольною тряпкой, шпагу носит в руке. Плащи, которые носят и люди малого состояния, придают им вид благородных. Чернь весьма вежлива. Португалец не пройдет мимо дворянина и иного сословия, не уступив ему правую руку как знак почтения, и вся кому знакомому, встретившимся на улице, он не упустит снять шляпу, поклониться и сказать: “Бог да наградит тебя на многие лета”. Сидят по стороне мавров, поджав ноги на крест. Их здесь мало и они не так докучливы как Италии; между ними нет убийц. Португалец только обиду мстит смертью.

Вообще весь народ трудящийся на пристанях Лиссабонских, по виду очень милы, вся их роскошь состоит в табаке; кусок хлеба, треска или селедка и немного зелени составляет их ежедневную пищу. Сия вольность или лучше вид бедности есть добровольная. Народ, живущий в жарком климате, природа с избытком расточает дары свои, не чувствуя холода, которой принуждал бы его строить теплый дом и покрывать тело свое теплой одеждой, небрежность о наружности и носит одно платье во всякое время года; по той же причине с малым [234] трудом достает пропитание, не боится голода, ибо если бы не родился хлеб; то плоды заменят оный, и лес представляет ему всегда готовую пищу. Там находит он питательный каштан и многие другие плоды. Словом здесь ни замерзнуть, ни умереть с голода невозможно, и вот кажется источник лености, вообще всех народов, живущих в плодоносных странах юга. Португальцы почитают отечество свое земным раем, а Лиссабон чудом городов, величайшим и богатейшим на свете.

Историческое обозрение Португалии.

Португалия в древние времена известна была под именем Лузитании. Баснословы дают ей сие название от Лизаса, сына Бахусова, который, как говорят они, завел здесь поселение. Новейшее название Португалии происходит от Каль (Kalle), древнего имени Опорто с прибавлением Порта, то есть гавань, по причине многих хороших пристаней, находящихся у берегов ее. Другие же имя Португалии производят от Portus-Gallorum, то есть порт галлов; потому что когда Испания была во власти мавров, пристани португальские были тогда наиболее посещаемы галлами. Происхождение имени Лиссабона, другие полагают от Улисса, который, по разорении Трои, построил будто бы на устье Таго город, и назвал оный Улиссипо. Еще менее достоверно, что город сей [235] назывался Елисея (Elysea) от Елиса брата Тюваля и сына Явана. По древним надписям имя его было Олисипо, когда же Лузитания сделалась Римской колонией, они назвали его Фелицитас Юлия (Felicitas Julia).

Португалия вместе с испанскими провинциями последовала одной судьбе. Будучи театром кровопролитных браней между карфагенцами и римлянами и по падении Римской Империи, переходя от завоевателя к другому, попеременно видя своими властителями свевов, аланов, бизиготов и наконей мавров, она освобождена от ига последних Испанскими Государями. Альфонс I, Король Леонский, в 745 году по Р. X. покорил собственно так называемую Португалию, спустя потом 300 лет Фердинанд Великий, носивший корону Леонскую и Кастильскую, распространил сие завоевание до реки Монтего. В конце XI столетия Альфонс V отдал Португалию в ленное владение графу Генриху Бургондскому, Гугона Капета потомку, и с сего времени Испания разделилась на два государства и Португалия навсегда осталась ей чуждой.

Граф Генрих, распространяя пределы области своей, успел сделаться независимым, сын его Альфонс в 11З9 году с малым войском при Урике одержал знаменитую победу над многочисленным ополчением мавританским; он воинами своими на поле битвы был провозглашен королем, [236] торжественно венчая в Ламего, и не смотря на препятствия от Кастилии, за ежегодную ей дань 4 унции золота, новому королю удалось склонить Папу признать его Государем Самодержавным. Потомки Альфонса, царствовавшие до 1383 года, привели в устройство Королевство и имели уже небольшую морскую силу; из них Денис I, построил многие города, украсил Лиссабон, учредил военный орден Христа, был до всех предприятиях счастлив и назван Отцом отечества. На Фердинанде пресеклась прямая линия, и Кастильский Король предпринял покорить Португалию; но Иоанн I, магистр Авис ордена, разбил войска его при Лиссабоне; на поле битвы получил скипетр и сделался родоначальником нового поколения.

Иоанн I, благоразумием и победами возвесь Португалию на верхнюю степень благоденствия, науки и торговля процветали, войска его. взяли Цеуту, флоты открыли Мадеру, острова Азорские и некоторую часть западных берегов Африки. В 1480 году при Альфонсе V, открыта Гвинея, а при преемнике его, Иоанне II, открыт мыс Доброй Надежды. В царствование Емануила Великого, Васко-де-Гама, обошел мыс Доброй Надежды и нашел кратчайший путь в Ост-Индию; Жуан Алварец де Кабраль, начальник другой эскадры, бурей занесен был в Бразилию. Сии два открытия доставили [237] португальцам сокровища всемирной торговли, малое государство взошло на степень первой, морской державы, мгновенно обогатилось, возвеличилось и усилилось. При Иоанне III, славный Албукерк предприимчивыми и удачными завоеваниями в Ост-Индии прославил оружие Португалии. В 1578 году Себастьян предпринял крестовый поход против мавров в Африку, но был убит в сражение проиграно. Кардинал, дядя его, под именем Генриха II царствовавший, умер в 1580 году без потомства, и сим второе поколение царствующего дома пресеклось.

Могуществу и политике Филиппа II удалось покорить Португалию. В течении 60 лет она почиталась Испанской областью, но португальцы думали иначе, в сие время англичане и голландцы отняли у них многие владения в других частях света. Жестокие поступки Испанского Правительства, возбудили в Португальцах ненависть, и после многих усилий под предводительством Герцога Браганца, провозглашенного Королем под именем Иоанна IV, вспомоществуемые Англией и Голландией, возвратили свою независимость и вместе все прежние свои владения, кроме Цеуты. Алфонс, сын Иоанна IV, поссорившись с женою и братом своим Петром, по повелению Папы принужден был развестись с женою и уступить ее вместе с короною Петру. Иосиф I был самый [238] несчастный и жестокий из Королей Португальских. При нем в 1755 году Лиссабон и все Королевство разорено ужасным землетрясением иезуиты, подозреваемые в заговоре против его жизни, были изгнаны, а имущество их взято в казну. Все меры сего Короля поспешно вели к упадку, могущество и промысли были на самой низкой степени, Королевство подпало в зависимость Англии и зло казалось неизлечимым. К счастию Португалии маркиз Помбаль в качестве первого Министра получил неограниченную власть в правлении. Помбаль был из числа тех великих людей, которые, как говорит Шиллер, вызывают на бой свое столетие, которые сражаются не занятым, но собственным оружием и всегда одерживают победу. Помбаль истребил ало в самом источнике, восстановил достоинство престола, ограничил силу вельмож и духовенства, ослабил влияние Англии, восстановил внутреннюю промышленность и наконец все части привел в устройство; но происки придворных лишили Министра посторонней власти, и многотрудное дело, им начатое, осталось несовершенным. В 1762 году, когда началась война между Испанией и Англией, Короли Испанский и Французский предложили Королю Португальскому соединиться с ними и принять их гарнизоны в свои приморские города. Иосиф объявляет им войну, испанцы без сопротивления переступили [239] границу, и удовольствовавшись сим первым успехом, продолжали воину весьма недеятельно. Франция, ничего не предпринимая, только угрожала вторжением; посему граф Шаумбург, командовавший Португальской армией, получив в помощь несколько английских батальонов, остановил успехи испанцев, выгнал их за границу и спас Португалию.

Мария Изабелла, нынешняя Королева, дочь Иосифа, приняв правление в 1777 году, тотчас удалила знаменитого Помбаля, и все полезные перемены, им введенные, скоро были уничтожены; прежнее замешательство и бездействие привели внешние и внутренние дела Португалии в неприятное положение. По чрезмерной набожности Королева впала в ипохондрию, и в 1792 году заключилась в монастырь Мафру, и сделавшись неспособной к правлению, предалась набожным занятиям. С сего времени сын ее Иоанн именем матери управляет королевством. При начавшейся революции Принц Регент, как союзник Англии, принимал малое участие в войне против Франции, а потом Испании. По миру, подписанному в Бадайосе 1801 года, крепость Оливенца уступлена Испании, а Франции малая часть Гвияны. Ныне готовится Португалии последний удар, и двор, для сохранения своей независимости, решился исполнить отчаянный совет, поданный прежде Помбалем Королю Иосифу, на всегдашнее пребывание переехать в Бразилию. [240]

Действия эскадры капитан-командора Баратынского в продолжении 1807 года до прибытия оной в Порт-Феррайо.

По отбытии главнокомандующего на Архипелаг, капитан-командор И. А. Баратынский, для блокады Рагузы и Далмации занимал четыре главных поста: в канале Каламото, при островах Курцало и Брацо и мысе Често, так что всякое сообщение морем матерого берега с островами было пресечено. В первых числах января, французы высадили на остров Брацо 3.000 человек, выжгли несколько обывательских домов, распространили слух, что Марионт предпринимает покорить крепость Курцало; но в конце того же месяца оставили острова, начали свозить пушки в Зару и оставив в прочих крепостях малые гарнизоны, большую часть войск корпуса генерала Мармонта вывели из Далмации небольшими отрядами чрез Австрийский Литораль в Италию. Слух носился, что по тайному трактату, французы сдадут Далмацию австрийцам, которых кроме 3.000 стоявших под надзором наших судов у острова Жупано,. еще 5.000 готовились в Фиуме; поэтому командор взял такие меры, что австрийцы, лишась надежды чем-либо воспользоваться, наконец после долгого терпения 4-го марта отправились с острова Жупано в Триест. Жители Далиации в случае отступления французов [241] просили помощи и при том объявили, что они не примут в земле своей никаких войск кроме Российских.

Командир фрегата Автроиля капитан-лейтенант Бизюкин, дабы увериться, справедливо ли показание жителей, что французы из Спалатры перевезли большую. часть пушек в Зару, 3 февраля при способном ветре спустился вдоль берега, на расстоянии, позволяющем осмотреть все части укреплений. Когда фрегат находился против города, то при стихнувшем вдруг ветре, зыбью приблизило оный под выстрелы. Неприятель открыл огонь с двух батарей, построенных на мысах гавани из большего калибра орудий, две канонерские лодки также напали на фрегат, но скоро были прогнаны. Канонада с обеих сторон продолжалась час с четвертью, фрегат восставшим ветром отошел и кроме пробитых парусов и перебитых снастей, не имел других повреждений, раненых щепою были 2 человека. Жители, приезжавшие из Спалатры уверяли, что французы имели 5 убитых и 4 раненых, а на батареи повредило одну пушку.

Старшины Герцоговинские, желая избавиться от ига турецкого, усильно просили помощи. Ст. Сов. Санковский также в том настаивал и поддерживал свое требование повелением Министра иностранных дел Будберга, в коем сказано всевозможно [242] защищать славян от турок. Командор, имея в виду предписание главнокомандующего, не предпринимать никаких экспедиций против турок и французов, а стараться токмо в принятии лучших мер для защищения Катаро от двух столь сильных соседей, не был согласен с г. Санковского, равно как и полковник Книпер, командующий сухопутными войсками в Котаро; но на общем совете, где присутствовали митрополит, г. Санковский, полковник Книпер и командор, определено: напасть на турок двумя отделениями. 2 апреля отряд регулярных войск, состоящий 100 человек под начальством подполковника Забелина, выступил Ризано к Инитичу, городу не далеко от нашей границы лежащему: в тоже время в соединение с оным под начальством митрополита выступили черногорские войска. Отряд бокезцев занял пограничное местечко. Зубцов, другой с 2 ротами регулярных войск выступил с 2 ротами из Кастель Ново в Требито, и делал вид нападения на Рагузу. Командор для отвлечения внимания французов с двумя кораблями также прибыл к Рагузе. Экспедиция сия кончилась без предполагаемой пользы. Черногорцы едва вступили в Герцеговину, отогнали скот, начали грабить и даже отымать у жителей оружие; по сей причине и те немногие, кои с охотой [243] соединились с нашим регулярном войском, удалились в крепость Никтич и готовы были обороняться против нас. Подполковник Забелин обложив крепость готов был ее штурмовать но за недоставлением г. Санковским обещанного провианта, трое суток оставаясь без пищи, и не видя возможности удержать черногорцев в повиновении, сколько о том митрополит ни старался, по совету его Высокопреосвященстве решился отступить в Черную гору, что несмотря на превосходное число собравшихся турецких войск, конницы и пехоты, беспрерывно сражаясь с небольшой потерей совершил счастливо. Турецкие толпы при всей смелости своей не могли остановить его. Отряд бокезцов, подкрепленный 2-мя ротами егерей, под начальством подполковника Радуловича, от стороны Кастель-Ново доходил до Требинье и в легких стычках отнял у турок несколько знамен. Бокезцы сохранили порядок, сражались мужественно и в точности выполнили повеления наших офицеров, назначенных для начальствования ими. Вскоре по возвращении войск в Катаро, старшины Герцеговинские чрез посредство г. Сан-ковского вторично просили о вспомоществонания им против турок; но как не ослабив защищения Катаро, невозможно было для предприятия, в успехе которого не было бы сомнения, выслать достаточного числа регулярных войск; ибо от черногорцев [244] кроме, замешательства ожидать помощи было не надежно, то по решению военного Совета, по недостаточным доводам г. Санковского и сомнению, чтобы герцеговины когда выставить достаточное число воинов для освобождения их области, в сей помощи было отказано.

При сем считаю нужных заметить, что здесь как и во всех славянских землях, число воинов считается по числу могущих нести оружие, что составляет почти целое народонаселение; ибо от 16 до 60 лет в случае нужды все выходят в поле. Отдавая должную справедливость храбрости славян, усердию и преданности их к России, не без полезно однако ж иметь и осторожность, именно ту, чтобы никак не полагаться на многочисленность их и на обещания, которые хотя искренны, но по образу их воины не могут быть ими выполнены по следующим причинам: славяне никогда не предпринимают дальнего похода и более недели, много десяти дней, в поле не остаются. Дав сражение, победив неприятели, предав огню селения, тотчас с добычей они возвращаются домой. С регулярными войсками, особенно нашими, мужеством их можно воспользоваться; но только на одно сражение, ибо после оного, каждый из них, имея нужду в провизии или по хозяйственным заботам, возвращается домой, редкой кто согласится последовать за армией далее [245] 50 верст от своего селения; поэтому при всей многочисленности сей народной толпы, которая приходит и уходит по своей воле, и которая не терпит ни какой подчиненности, малое число регулярных войск, в самом нужном случае, будучи вдруг оставлено одно, может подвергнуться крайней опасности и даже после решительной победы, чрез их храбрость и помощь приобретенной, не возможно ничем воспользоваться.

Пребывание французов в Далмации останется навсегда памятным для несчастного народа. Тягостные налоги, конскрипция, остановка торговли, и неимоверные притеснения за малейшее подозрение в преданности к русским не могли всеми ужасами военного самовластия унизить духа храброго народа, мера терпения его исполнилась, и славяне поклялись погибнуть или свергнуть тягостное для них иго. Жители от Спалатры до Наренто, условились в одно время напасть на французов, и послали доверенных особ в Курцало просит помощи, уверяя в искреннем и общем желании всего народа, соединиться наконец с матерью своего отечества Россией. Командор Баратынский, не имея возможности отделить из Катаро и 1.000 человек, не смел обещать иного; однако ж для соображения мер на месте, посадив на корабль и два транспорта шесть рот егерей, 12 мая отправился из Катаро в Курцало. На третий день [246] прибытия командора в Курцало иеромонах Спиридоний, бывший в Далмации для нужных сношений, с жителями, уведомил, что бунт уже начался. Приготовления делались с такой тайностью, что французы, ничего не подозревали; но один случай возжег пламя бунта прежде положенного срока. Курьер, посланный из Зары в Спалатро был убит. Французы расстреляли несколько крестьян и зажгли деревню; где совершено было убийство; пожар был сигналом общего восстания, ударили в набат, во-первых, в Княжестве Полице и за три дня знамя возмущения появилось, во всех местах от Полицы до Наренто. Патриоты с бешенством напали и малые, рассеянные отряды французов были истреблены на голову. Славяне, решившись умереть, никому не давали пощады; но как некоторые округи не были готовы, другие не согласилась еще в мерах, то деятельный генерал Мармонт успел собрать войска, в большие крепости, потом выступил, из оных с мечом мщения, расстреливая попавшихся в плен и предавая селения огню. Патриоты нападали день и ночь, не думали хранить жизнь и имущество; ни погибель многих из них, ни тактика, ни ожесточение французов, не приводили их в уныние. Пожары кровопролитие были ужасны. Командор. Баратынский, получив о сем известие удержан был в Курцало противными ветрами. Народные толпы, не имевшие главного [247] начальника, могущего предводить их к определенной цели, начали уменьшаться, другие были рассеяны, и французы заняли по-прежнему весь морской берег. 27 мая командор Баратынский с десантными войсками прибыл в Брацо, откуда взяв с собой фрегат “Автроиль”, корвет “Дерзкий”, катер “Стрела”, бриги “Александр” и “Летун”, перешел к местечку Полице, в нескольких милях от Спалатры лежащей. Старшины сего места тотчас прибыли на корабль командора, умоляли способствовать им против неприятеля. Командор, не имея достаточного при себе войска, просил их взять терпение; но как уже не от их зависело воли прекратить возмущение, то и обещал им возможную помощь и покровительство Государя Императора. При появлении российских кораблей патриоты ободрились, собрались и 25 мая с мужеством напали на французов. Как сражение происходило у морского берега, то эскадра снялась с якоря, приблизилась к оному и сильным картечным огнем принудила неприятеля отступить и заключиться в крепость. 26-го, недалеко от Спалатры высажено было на берег 5 рот солдат и несколько матросов. Французы скоро явились на высотах в таком превосходном числе с двух сторон, что войска наши вместе с 1.500 далматцев возвратились на суда. Хотя неприятель, рассыпавшись в каменьях, [248] вознамерился препятствовать возвращению, но поражаемый ядрами и. картечью с близь поставленных судов и вооруженных баркасов, скоро отступил с видимой потерей. 27-го мая, когда корабль “Москва” с остальными войсками, посаженными на 2 транспорта и на 2 корсера, соединился с эскадрой, командор имея в предмете как возможно беспокоить неприятеля и ободрять жителей, снялся с якоря и пошел к югу вдоль берега. Французы опасаясь, дабы им сделав высадку не заняли какого важного и крепкого места, принуждены были несмотря на палящий зной и трудность дороги, ведущей чрез кремнистые горы, следовать за кораблями беспрерывно сражаясь с отрядами патриотов. Командор упредив мартирующего за ним неприятеля, 28-го мая подошел к Алмисе, древней небольшой крепости и высадив 800 человек взял и захватил в оной несколько французов. 30-го числа неприятель занял высоты, окружающие крепость, поставил в удобном месте два орудия и напал на оную решительно. Бриг “Летун”, канонерские лодки и вооруженные баркасы, войдя в устье реки, на берегу коей стояла крепость, во весь день производили пальбу, войска наши с свойственным мужеством уничтожили все предприятия превосходного в силах неприятеля, который ввечеру еще получил помощь, в 2.000 состоящую. Майор Лазовицкий, командовавший [249] отрядень, будучи со всех сторон окружен, получил повеление ночью оставить крепость, счастливо обманул бдительность французов и с потерей одного убитого и двух раненых возвратился на суда. Неприятель приметил движение наше только на рассвете, бросился к берегу, но быв встречен картечным огнем, с видимым уроном отступил. При сем случае нельзя не заметить отважного поступка Мичмана Фад. Тизенгаузена. Он еще прежде, занятия крепости Алмисы с одним матросом вошел в город и встретившись в оном с французским пикетом, решительно подойдя к командовавшему оным сержанту, уговорил его с 12-ю солдатами отдаться в плен. Он же при отступлении на Алмисы успел перевести на корабль две пушки, а третью заклепал, чрез что лишил неприятеля возможности вредить судам нашим, стоявшим пред крепостью.

31-го мая тотчас по размещении войск, эскадра снялась с якоря, пошла по ветру вдоль берега, производя по французам, спешившим за кораблями по высотам, пальбу. На другой день командор стал на якорь у города Макарска; когда же неприятель пришел в оный, то он 2-го июня перешел к местечку Драшницы, откуда, по прибытии туда французов, возвратился к Макарску, где поставив корабли двое суток перепаливались с одной стороны ружейной пальбою, с другой [250] картечным огнем. Патриоты сражались в горах и иногда привозили на корабли пленных. Командоры, видя невозможность противостать превосходным силам неприятеля, старался убедить начальников патриотов до перемены политических обстоятельств воздержаться от возмущения; но они отвечали, что и без нашей помощи поклялись освободиться от французов и подобно бокезцам, повергнуть себя в верноподданство Российского Императора. 6-го июня эскадра идучи от Макарска и по прежнему сражаясь с идущими по берегу французами, увидела близь села Тучети сильную перепалку между французами и жителями, стала на якорь. Тотчас свезены были на берег все войска, которые заняв высоту и соединись с жителями, выгнали неприятеля из деревни и с выгодой сражались с ним до наступлении темноты. Патриоты беспокоили его во всю ночь. 7-го числа французы, получив подкрепление, превосходным числом своим старались окружить и отрезать отряд наш от берега, но оный после 3-х часов упорного сражения в порядке отступил и под прикрытием кораблей сел на гребные суда. Не смотря на все успехи французской храбрости и искусства, наша потеря состояла из 10 убитых и 30 раненых; неприятель же от огня мелких судов наших потерял несравненно более. При отступлении, 1.000 человек жителей с их семействами [251] приняты накорабли и перевезены на остров Брацо.

Наконец Мармонт, утомив войска свои беспрерывными маршами, видя силу свою в половину уменьшенную, опасаясь прибытия большого числа наших войск,. переменил поведение свое, перестал расстреливать жителей, и жечь их дома, отказался от имения и обещал прокламациями забыть прошедшее. Командор, не видя возможности с малой силой освободить Далмацию, также со своей стороны успокоить жителей; чем взаимное кровопролитие остановлено. Отряды патриотов начали возвращаться в города и деревни, более же упорные переехали на острова, нами занимаемые. Сим окончились военные действия в Далмации, которые хотя и не принесли нам предполагаемой пользы, но неприятель от беспрерывных сражений в продолжении шести недель, от утомительных маршей, палящего зноя и недостатка пиши претерпела столь великий урок, что превосходство. сил неопасно для Катаро, которой сохранение проистекло из сей экспедиции. Намерение его напасть на Сербию также было сим уничтожено; притом французы получили полезный урок и с сего времени сделались снисходительнее в народу”.

Мармонт, подкрепленный войсками, прибывшими из Италии, забыл обещание; лучшие патриоты были расстреляны, имение их взято в казну, не многие спаслись бегством [252] на корабли наши, и прибыли вместе с нами в Санкт-Петербург. Преданность далманцев заслуживает особенную похвалу. Будучи неприятелями русских, они полюбили их, и усердие к России, несмотря на неблагоприятство случаев, было неограниченно и постоянно. В сие бедственное для народа время, когда мечтания быть русскими неумолимая судьба уничтожила, поэты сирой Далмации славили имя АЛЕКСАНДРА, как благодетеля и покровителя своего; память русских, толиких горестей им стоившая, навсегда и для потомков их будет драгоценна, и наши потомки с удовольствием узнают, что Царь их врагами был обожаем, и имя русское было чтимо всеми народами.

4-го июля сильный отряд французских и турецких войск появился на границе Кастель-Ново. Командор, незадолго пред сим прибывший из Брацо с войсками, тотчас поставил два корабля и корвет для защиты крепости, и неприятель ни чего не предпринимая поспешно отступил. Сим кончились военные действия. 14-го июля генерал Лористон из Рагузы навестил о заключенном в Тильсите мира. 23-ro числа фельдъегерь вместе с французским курьером привез Высочайшее повеление сдать провинцию Боко ди Катаро французскому начальству, а войска немедленно перевести в Венецианскую область, где в Тревизе или [253] Падуе имеют оставаться до сделания условия с Венским Двором о доставления им прохода чрез Австрийские владения для соединения с армией генерала Михельсона, стоявшей в Молдавии. Вследствие сего тотчас по прибытия генерала Лористона с войсками, Кастель-Ново сдана 29-го июля; войска наши в окрестностях стали лагерем; 31-го сданы были все прочие крепости. 1-го августа часть войск посажена была на корабли и транспорты. Медленность в приеме крепостей и затруднения в найме честных судов, видимое желание французского начальства удержать войска наши сколько можно долее, при всей деятельности командора не прежде могли быть приведены к окончанию, как 14-го августа, которого числа эскадра и войска отправились в Венецию. По особому договору, войска наши во все время пребывания их в Италии, долженствовали быть на содержании Французского Правительства, наши магазины, артиллерия и другие запасы в крепостях Катарских сданы по описи с оценкой их. В числе статей, до сдачи Катаро касающихся, утвержденных командором, полковником Книпером Ст. Сов. Санковским и генералом Лористоном, греческой вере обещано свободное отправление без всякого стеснения, также дано слово не преследовать за политические мнения тех, кои были преданы России. По особому отношению г. Санковского черногорцам, [254] как подданным Российским, обещано всякое покровительство в их торговых сношениях с Катаро, на тех же призах, какими они пользовались при Венецианском и Австрийском Правительстве.

Противные ветры задержали плавание эскадры, и причинили многие повреждения на транспортных судах. Для исправления, равно и для налития водою, в коей по малоимению на судах бочек, была настоятельная нужда, командор, отправив бриг “Летун” для привоза из Венеции лоцманов, остановился 23 августа у города Пирано, что в Истрии; куда вскоре прибыл английский фрегат “Юнити”, начальник которого капитан Коннель объявил, что он, блокируя Венецию, хотя и бессилен, но не иначе эскадре нашей войти в оную позволит как только принужден к тому будет насильственной мерой, каковой поступок будет оскорбителен его Двору. Командор Боратынский, соображая сие объявление с волей Его Императорского Величства, чтобы при доставлении войск в Венецию, до получения новых наставлений, “отнюдь ни в каком случае, не действовать против Его Величества Короля Великобританского”, не желая следовать только собственной мысли, пригласил на совет полковника Кмипера и всех начальников военных судов и предложил им рассмотреть объявление английского капитана. По общему и согласному [255] заключению Военного Совета, признано, что в сих обстоятельствах насильный вход в Венецию может быть поводом к разрыву с Англией, поэтому командор Баратынский, перейдя с эскадрой в Триест, отправил курьера в Вену к полномочному Министру Князю Алек. Бор. Куракину, дабы испросить его разрешения, как поступить в столь затруднительном обстоятельстве. Через семь дней курьер возвратился с разрешением Министра, чтобы несмотря ни на какие английские суда, идти в Венецию и наискорее исполнить волю Его Императорского Величества. 9 Сентября, получив удобный ветер, эскадра прибыла ко входу в Венецию и по мелководью в 10 милях от оной стала на якорь. Неблагонадежные транспорты с фрегатом “Автроилем” вошли внутрь Венеции и оставлены там для починки. По небольшому числу гребных судов, присланных от Французского Правительства, войска перевозили трое суток. После того командор, в ожидании прибытия оставленных в Венеции судов, перешел к Пирано, где на другой день получил на бриге “Бонасорт” повеление главнокомандующего немедленно следовать в Корфу. Вследствие сего для предосторожности от англичан, и сопровождения транспортов из Венеции в Корфу, оставлен фрегат “Легкой”, а эскадра, состоящая из трех кораблей и брига, 16 сентября вступила под паруса, и 19 числа благополучно прибыла в Корфу. [256]

Командор уже не застал главнокомандующего в Корфе; а нашел повеление немедленно следовать в Балтийское море, ни под каким видом не заходить в английские порты, в случае же крайней нужды укрываться в французские и другие союзные нам гавани. Если же не успеет достигнуть Копенгагена, то остановиться зимовать в одном из Норвежских портов. Корабля командора не могли в короткое время исправить важных повреждений, поэтому корабли “Седель-Бахр”, “Уриил”, фрегаты “Легкой” и “Автроиль” должны были после отправиться под начальством капитана 1-го ранга Белли, а остальные два корабля Балтийской эскадры “Петр” и “Москва” оставили Корфу 2 октября. Проходя Мессину, командующий в оной расположенными английскими войсками генерал Мур (тот самый, который убит в сражении под Корупой) прислал офицера предупредить командора Баратынского, чтобы он ни под каким видом не заходил в Мессину. Командор, не имея никакой надобности останавливаться в сем месте, поручил английскому офицеру сказать генералу Муру, что если б пожелал он войти в Мессину, то конечно не спросил бы на то позволения английского генерала. 9 октября между Сицилией и Сардинией, жестокий [257] противный ветер в продолжение десяти дней принудил командора держаться под нижними парусами, наконец при великой мрачности сделался шторм, в обоих кораблях открылась течь, несколько бимсов треснуло, а мачты уже с давнего времени поврежденные оказались ненадежными, и командор имел туже участь, какую и главная эскадра в Атлантическом океане, против воля принужден был спуститься в ближайший дружеский порт. 17-го октября прибыв в порт Феррайо (на острове Ельбе), командор по осмотре кораблей нашел весьма важные повреждения, с коими невозможно было пуститься в дальнее плавание, поэтому и решился зимовать в порте Феррайо. Ливорнский Генеральный Консул Каламая, с крайним придежанием успешно снабдил корабли провизией. Ласковое обращение и усердные пособия начальствовавшего на острове Генерала Дерутта, пребывание на Ельбе соделало приятным. В декабре месяце командор Баратынский получил повеление сдать команду старшему по себе капитану и вскоре после возвратился чрез Италию и Австрию в Санкт-Петербург.

Действия эскадры капитана 1-го ранга Лелли в продолжение 1807 года.

Главнокомандующий пред отбытием на Архипелаг поручил защищение Ионической [258] Республики Военному Совету, составленному из трех следующих особ: командующий сухопутными войсками генерал-майор Назимов; начальствующий эскадрой, состоящей из 2-х кораблей и 9-ти мелких судов, капитан 1-го ранга Лелли, и уполномоченный Министр при Ионической Республике Действительный Стат. Советник граф Моцениго. По определениям сего Совета производились все действия. Али-Пата вскоре по отправлении адмирала из Корфы, собрал 10.000 войска, вооружил шесть судов, кои вместе с двумя французскими корсерами угрожали нападением на крепости Санто-Мавра и Паргу, поэтому к устью залива Превезкого, где стояла флотилия Али-Паши, отправлены были две корветы и шхуна, в Паргу перевезена рота албанцев и послан тендер для защищения ее с моря; к прочим Ионическим островам временно посылались для крейсерства корсеры и малые военные суда, которые наблюдая весь Албанский берег, и сохраняя сообщение между островов, лишили Али-Пашу возможности что-либо предпринять против Республики, даже не мог он воспрепятствовать подвозу съестных припасов в Корфу. Со стороны Италии не было опасности; ибо во всей Пулии, одни жители занимали караулы. Капитан 1-го ранга Белли, крейсеровавший у Отранто, не нашел во всей той стороне ни одной вооруженной лодки. По полученным вновь сведениям, что Али-Паша [259] в Лепантском заливе снова собрал 20 судов и 8.000 войска, вероятно для нападения на Зант или Санта-Мавра, Капитан 1-го ранга Белли с кораблем “Азией” и фрегатом “Легким” был отправлен туда для Истребления сих судов Капитан Белли 5-го мая заходил в Зант и, взяв оттуда небольшой корсер “Ахилл”, прибыл в Патрасу 9-го числа; как корабль по мелководью на мог подойти довольно близко, то фрегат и корсер подойдя к крепости стали на якорь, открыли огонь и перестреливались до вечера, с нашей стороны весьма исправно, а неприятель отпяливался очень слабо. 12-го мая турки поставили против наших судов три большие орудия, но капитан фрегата “Легкий” Повалишин, снявшись с якоря, сбил ее с видимым вредом. В заливе не было ни каких вооруженных судов, кроме одного французского корсера и трех Полак, на которых нагружен был экипаж Али-Паши для перевоза вероятно в какое-нибудь ближнее место; оные суда стояли в узком заливе, укрепленном с обеих сторон батареями; напасть на них можно было только гребными судами, и то с крайней опасностью; ибо неприятель по выгодному положению будучи совершенно защищен, с обоих высоких мысов мог бы перебить людей ружейными пулями. По сим причинам капитан Белли, фрегат “Легкий” отослал в Корфу, прося вместо оного прислать мелких судов; [260] во как оных не можно было собрать вскоре из разных мест, то капитан Белли увидев, что неприятель разоружил сии 4 судна, и не имеет намерение вредить нам, получив повеление возвратился в Корфу. С сего времени до получения известия о Тильзитском мере, Али-Паша, боясь нашего нападения не думал более о предприятиях, даже не беспокоил крепость Паргу, которая одна из принадлежащих Республике находится на Албанском берегу и в его владении.

19-го сентября капитан-командор Салтанов, по назначению главнокомандующего принял начальство над Черноморской эскадрой и над причисленными к оной малыми судами Балтийского флота. Командор остальные войска, прибывшие с острова Занта с надежным конвоем 26-го сентября отправил в Венецию, и потом приказал всем судам собраться в Корфе, дабы приготовиться к отплытию в Черное море; но политические обстоятельства переменились, войска наши по-прежнему занимали Молдавию и Валахию, мира с турками не последовало, а 30-го ноября получено известие о разрыве с Англией, и вместе с оным повелением, эскадре перейти из Корфы в порт более безопасный. Командор как для содержания, так и вернейшего сообщения с Россией избрал Триест и Венецию. [261]

12-го декабря, эскадра, состоящая из 4-х кораблей, 5-х фрегатов, 4 корвет и 4-х бригов снялась с якоря, командор салютовал крепости из 7 пушек, но один из трех французских фрегатов, прибывших из Тулона, принял салют сей на свой счет и отвечал. Командор послал офицера к генералу Бертье, который тотчас приказал отвечать с крепости равным числом. По причине штиля эскадра стала на якорь в виду Корфы, для дня рождения Государя расцветилась флагами и с каждого корабля палили по 31 выстрелу. Ночью город великолепно был освещен. Корабль Михаил, фрегат “Арминий”, 15 призовых транспортов и все старые, не способные к службе суда, оставлены в Корфе под начальством капитана 1-го ранга Лелли. Состояние эскадры командора Салтанова, в случае сражения с англичанами, заставляло всего опасаться; корабли были ветхи, и ни как не могли выдержать порядочного боя; однако ж, гордые властители морей, как думать должно, имели повеление уклоняться от сражения; ибо встретившиеся с нашей эскадрой в Адриатическом море два английские фрегата, спустив флаги тотчас удалились в противную сторону; командор также спустив флаги продолжал свой путь. Англичане вообще, особенно морские служившие с нами на Архипелаге, крайне не довольны были последними поступками своих [262] Министров, лишивших Англию самого верного и лучшего союзника. Парламентские речи наполнены были укоризнами по сему предмету. 28-го декабря эскадра, состоящая из кораблей “Параскевии”, “Уриил”, “Сед-ель-бахр” и “Азия”, “фрегатов “Легкий” и корветы “Диомид”, прибыла благополучно в Триест, где находился уже фрегат “Михаил”; другая состоящая из фрегата “Автроиль”; корветов “Дерзкий”, “Херсон”, “Днепр”; катера “Стрела”; бригов “Летун”, “Феникс” и “Александр” под начальством капитан-лейтенанта Сальти, вошла в Венецию.

КОНЕЦ ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ.

Заключающей происшествия от 10 февраля 1807 года по 1-е января 1808 года.