БРОНЕВСКИЙ В. Б.

ЗАПИСКИ МОРСКОГО ОФИЦЕРА

В продолжении кампании на Средиземном море под начальством вице-адмирала Дмитрия Николаевича Сенявина

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1807 год.

Сравнение древних греков с нынешними — их нравы и обычаи.

Древние греки почитались ветреным, храбрым, несправедливым и разумнейшим народом на свете. Имея пылкий ум, замыслы свои искусно приноравливали они к случаям; столь скоры были в исполнении оных, что желать и владеть для них было одно; столь высокомерны, что почитали отнятым у себя то, чего не могли завоевать. Народ неустрашимый и беспокойный, в котором дерзновение превышало силы, смелость возрастала от опасностей и надежда от несчастий, который искал бедствий, вдавался им без размышления, праздность почитал мучением, и не давая себе покоя не мог терпеть его и у других. Беспрестанно занимаясь будущим, не взирая на настоящее, завидуя друг другу, в междоусобиях проливая кровь своих сограждан, редко могли они согласиться на меры защищения своего общего отечества, никогда не могли соединиться в значительную державу, и если в сих [138] превратностях гордиться могут славой многих великих полководцев, законодателей, философов и художников, то столько же должны себя упрекать в несправедливостях: ибо отличившийся знаменитыми подвигами, почти всегда был оклеветан, отравлен ядом или изгнан из отечества.

Вот какой кистью историки описывают древних греков. Нынешних можно уподобить старцу в преклонных летах слабому, изможденному в силах и без противоречия слепо повинующемуся своенравной служанке. Однако ж столько веков неволи, деспотическое правление Магометовых последователей, хотя разрушили памятники просвещения и художеств; но несовершенно подавили их дух и не совсем изменили прежний характер. Продолжительное рабство и уничижение в течении стольких веков долженствовали ослабить добродетели и умножить пороки нынешних греков. Основываясь на сем положении, принимая во уважение тяжкое иго народа, суждение благомыслящего не будет строго; ибо несчастие заслуживает снисхождение. Трудно с точностью изобразить характер, искаженный бедствиями, падший от несчастий, и потому постараюсь означить только главные свойства оного. Греки тщеславны в счастье, искательны и льстивы в превратностях судьбы; с терпением, уклончивостью удивительной, тихим шагом они достигают почти [139] всегда своей цели. Любовь к свободе и равенству еще не угасли, но взаимное недоброжелательство отклоняет то согласие, которое могло бы поставить их на чреду самобытных народов. Опасность встречают они бестрепетно, умеют умереть великодушно и для своего освобождения при удобном случае никогда не усомнятся пожертвовать жизнью. Храбрость их не уступает твердости Спартанской, они сколько дерзки в сражении, столько же хвастливы и ни чем недовольны после оного, ни самая щедрая награда за малую услугу не может удовлетворить их. За сию хвастливость некоторые путешественники подозревали их мужество; сие, несправедливо и по моему мнению происходит оная от беспокойного нрава и наклонности к распрям, которыми отличались и предки их от всех народов. При деятельности и трудолюбии, они так проницательны и ловки в торговых оборотах, что из всего умеют извлекать себе пользу и в сем отношении думаю далеко превосходит прародителей своих, которые также любили и поклонялись деньгам.

В отечестве наук и изящных художеств, хотя и есть несколько училищ, содержимых на иждивении частных людей, нет теперь ни одного Апеллеса, Фидиаса и Праксителя; но искры того божественного огня, которым обладали предки их, посредством ли немногих письменных [140] памятников, или чрев изустное предание, по наследству перешел и к нынешним. Не имея ни какого образования, многие обладают счастливыми дарованиями; оные ощутительны и в простых поселянах. Вежливость, ловкость, какое-то особенное красноречие в выражениях, в изъяснении мыслей искусный, остроумный и замысловатый оборот слов, притом виде добросердечия, откровенности и вкрадчивости, служащей завесой лукавства и часто подлога, преимущество грека в сравнении с другими народами равного им состояния людей делается очевидным. Доказательством сему послужить может и то, что не многие обучающиеся в иностранных университетах, в короткое время успевают во всех науках, особенно же математических, словесных и даже самых отвлеченных и глубокомысленных. Архипелажские греки, занимающиеся мореходством, говорят по-турецки и по-итальянски, никогда оным грамматически не учась. Новый язык, происходящий от древнего, искажен турецкими словами, однако ж имеет доброгласие и меру. Древний же Еллинский, которым писали и управляли сердцами целого народа славные витии Греции, не многие ученые греки разумеют, оным говорят теперь только профессора в европейских университетах и малое число любителей словесности. Сии не многие ученые греки редко возвращаются в отечество и потому знания их для [141] соотечественников остаются бесполезными. Гомеровы стихи (хотя не всякой из них понимает) поют с удовольствием, гордятся славою своих героев и любят воспоминать золотой век давнопрошедшего своего блаженства. Страсть к зрелищам и увеселениям облегчает нынешних греков в тягостной их неволе. Подобно древним, как дети милые и легковерные, они переходят от грусти к веселию с чрезмерной скоростью, в свободное время поют и пляшут без усталости, в кругу искренних любят выпить умеренно, и в сии только минуты в приятных воспоминаниях забывают бедствия, утешают себя надеждою лучшего будущего времени и мечтают о вольности своей. Музыкальный их инструмент подобен скрипке с тремя струнами.

Вкус греков в украшении храмов, в убранстве домов и одежде совсем ныне изменился. Красный и голубой цвет предпочитают прочим, смешение оных в шелковых материях и в украшении комнат составляет пестроту неприятную для взора. Резьба, коей украшают церкви и жилища, также и живопись, не стоят и названия сего. В строении домов и мебелях, исключая чистоту и опрятность, подражают туркам. Мечети, строенные греками, при первом взгляде возбуждают невольное удивление и если не отличаются оные [142] правильностью вкуса, то имеют иного величия и той смелости в исполнении, которая свойственна была древним их зданиям. В образе жизни умеренны, воздержны, строго наблюдают посты, не знают роскоши, и те, которые занимаются торговлей крайне благоразумны в расходах, у тех же, которые малые имеют сношения с иностранцами, можно найти гостеприимство и приветливость, коими славились их предки. К преимуществам сана совсем не чувствительны. Хотя при встрече с иностранцем они и именуют себя титулами наидревневших фамилий; но сии Палеологи, Комнины и Ласкарисы, первые чиновники на островах, Архонты и Проестосы и т. п., не имея ни каких прав дворянства, пользуясь только уважениям личного достоинства, обращаются с последним работником как себе равным, подобно ему трудятся в поле или в тесной лавочке продают мелочные вещи. Вся разность состоит в том, что богатый, нанимая поденщиков, оставляет себе легкое упражнение и не считает за стыд трудиться для себя. Сие обыкновение поддерживает и утверждает любовь к равенству, изъяснить же оное можно и тем, что зажиточные люди, дабы избегнуть притеснений корыстолюбивых турецких чиновников, особенно своих единоверцев, по неволе живут умеренно и стараются скрывать богатство. [143]

Торговля обширных областей Турецкой Империи обращается чрез руки Константинопольских и Архипелажских греков. Во время войны служат они на флот; в продолжении мира на своих прекрасных судах объезжают Левант и посещают торговые города на Средиземном и Черном морях. Далее Лиссабона никто не ходит. Соколевы, употребляемые для малых и прибрежных плаваний, сохранили наружность древних судов; они имеют нос и корму высокие, украшенные резьбою и привесками. Вернетова картина, изображающая корабль, на котором Спаситель с Апостолами застигнут был бурей, есть близкое изображение сих Соколев. Греки Малой Азии, как уверяют новейшие путешественники, с успехом занимаются земледелием; морейцы и жители Аттики в отечестве Леонида и Фемистокла, живут на пепле и развалинах своего горестного отечества в крайней бедности. Война междоусобная, грабежи турок и воинственных албанцев препятствуют и малой промышленности. Последние под властью Али-Паши, привыкнув к кровопролитиям, почитаются ужасным бичом и турок и своих сограждан, и потому мало успевают в земледелии.

Как торговля, ремесла и промышленность, составляющие богатство народов, зависят в Турции от деятельного трудолюбия греков; то последний Султан Селим II, кажется [144] поститнул сей предмет государственного хозяйства и иного облегчил те притеснения, которые, как и во всех деспотических правлениях, позволяют себе гражданские начальники, коим дано такое полномочие, что по своей воле могут рубить голову своим подчиненным. Каждый подданный грек платит в год около 6,5 пиастров, и если прибавить к сему подарки и все прочие вынужденные издержки, то в совокупности и в сравнении с податями, взыскиваемыми во всех благоустроенных государствах, годовой оклад подданных Султана не составить и пятой части. Многие путешественники, предаваясь мечтаниям о древней Греции и судя по воплям новых греков, впадают в погрешность говоря: греки стонут от ужасных, мучительных притеснений. Когда явится Ага для взимания пошлины (так уверял турецкий пленный адмирал, бывший на фрегате “Венус” для отвоза его из Тенедоса в Корфу) греки обыкновенно разбегаются и всяким образом уклоняются от платежа не только подарков, но и законных податей.

Магомед II, покорив Грецию, предоставил побежденному народу свободное отправление обрядов веры, преемники его продажей высших санов духовенства, собиранием значительной подати за позволение строить церкви и монастыри, хотя временно и частно притесняли христиан; но никогда не [145] были гонителями их церкви. Терпимость мусульман всегда была снисходительнее католиков, в землях коих горели костры и столько пролито крови за веру, и даже ныне в их владениях ни за какие деньги нельзя иметь той свободы, какую позволяют турки, сии мнимые враги имени Христова. Священство лично изъемлется от всякой повинности. Содержание их зависит от приношений прихожан, посему светские попы очень бедны, в просвещении также не далеки, и не пользуются должным уважением, проистекающим от добрых нравов и примерного поведения.

Непростительно было бы умолчать о прекрасном поле: красота их и теперь могла бы служить образцами Юнон, Диан и Венер. В больших торговых городах, более посещаемых иностранцами, гречанки любят наряжаться, показывают желание нравиться; но только осторожно и самым невинным образом. И малое кокетство имеет еще нужду скрываться; ибо чистота нравов стыдится и тени разврата. Живущие вместе с турками, тщательно избегают сообщества мужчин и подобно турчанкам проводят жизнь невидимками: редко позволяют они себе сквозь решетку окна смотреть на проходящих по улице. На островах, где нет турок, женщины пользуются свободой. Прелести их могли бы тут подвергнуться искушению волокит если бы строгая [146] добродетель не предохраняла их от того. Будучи без всякого образования, следственно не имея так называемой любезности и ловкости, которые возвышают природные дарования в искусстве привлекать, они заменяют оные скромностью, простотой, тонкостью природного ума и всею силою очарования невинности. Легко могли бы они присвоить себе ту власть, которая столько льстит самолюбию женщин; но к чести их оная не простирается свыше рукоделии и домашнего хозяйства. Должности матери семейства, обязанности супружества, (не скажу всегда, ибо нет правила без исключения) исполняются ими с точностью. Чрезмерная ревнивость мужей, происходящая от обычая земли и может быть от климата, конечно есть несправедливость, а еще более неблагодарность, за которую обыкновенными средствами могли бы они удобно отмстить; но к славе греческих красавиц, они предпочитают семейственное счастье, блеску и тщеславию громкой известности. В Константинополе и Смирме, те несчастные, которые принуждены искать своего пропитания ценою красоты и здоровья, скрываются в уединении и не смеют похвалиться пороком.

Факел, зажигаемый во времена язычества при браках, и ныне употребляется при свадьбах. Оный несется пред молодыми в спальню и горит до тех пор, пока его станет. За дурной бы праздник ночлось, [147] если бы он погас, и потому смотрят за ним с таким же тщанием, с каковым Весталки берегли священный огонь. Как святость состояния требует, чтобы поп не влюбился в другую и чтобы прелести верной супруги удерживали его в границах наистрожайшей должности, то в Архипелаге есть обыкновение, когда дьякон посвящается в священники, должен он избрать невесту не только прекраснейшую, но добродетельную и кроткого нрава. Не эта ли причина, что греки охотно ищут посвящения в духовное звание?

Нечто о турках.

Дать справедливое понятие о турках, народа чуждого нам во всех отношениях, почти не возможно. Многие путешественники, не зная их языка и будучи предубеждены мечтаниями о славе древней Греции, все в них осуждали; о действиях их и побудительных к тому причинах часто, по соображению со своими обычаями, судили превратно. Некоторые сведения, собранные мною в продолжение служения моего на Средиземном и Черном морях, когда они были и друзьями и неприятелями нашими, может быть будут также недостаточны, по крайней мере, предубеждение и пристрастие, не будут иметь места в сих моих замечаниях.

Личная храбрость, величие души, мужество суть свойства турок, которыми [148] покорили они многих столь же воинственных народов, и в лучшей части света основали могущественную Оттоманскую Империю. Характер тихий, задумчивый и благородный, возмущаемый иногда страстями, делает турок подозрительными, и против врагов жестокими. При всем том они не мстительны и обиды охотно забывают. Не учение Магометовой веры, а пороки живущих с ними христиан, побуждают их презирать всеми другими народами, кои не последуют их закону, который делает их в обхождении между собою великодушными, сострадательными и гостеприимными. Они хорошие хозяева, умеренны, терпеливы и набожны. Скупость и жадность к приобретению богатств, нужда побуждающая всякими средствами поддерживать себя на скользком месте, как необходимые следствия злоупотреблений в деспотических правлениях, существует только между вельможами. Вообще же бескорыстие турок, их щедрость к неимущим, исполнение данного слова, особенно благодарность, при Совершенной их необразованности, суть такие добродетели, которые могли бы украсить и самые просвещенные народы. Фонтаны, мосты и караван-сарай (постоялые дворы), устроенные на дорогах, где уставший странник без платы находит покой и прохладу, суть памятники их душевной доброты, достойные подражания. Их понятия о вещах весьма просты и [149] ограничены; они располагаются по настоящему, споро забывают прошедшее и не думают о будущем. Вельможа, впавший в несчастие, переносит оное с твердостью и не показывает ни малейшего уныния; простолюдин, взойдя на верховную степень Визиря, поддерживает сан свой со всею важностью и достоинством.. Один говорит: “Иш-Алла!”— Буди воля Божия; другой “Алла Хирим” — Велик Бог, и оба успокаиваются. Верование в предопределение, первоначальный догмат их веры, во всяких случаях жизни делает их покорными, судьбе, и потому-то поджав ноги под себя большую часть жизни они сидят, пьют кофе, курят табак и не имеют ни малого любопытства. Книги, как думают они, служат только напоминанием о глупостях человеческих, и потому кроме Алкорана, и то весьма не многие, других книг не читают. Не зная ни грамоты, ни наук, ни искусств, живут очень покойно и хладнокровны ко всему ученому. Познания, необходимейшие в жизни, переходят от отца к сыну, и потому то ремесленники их, как то: портные, кожевники, золото-швеи и многие другие превосходны.

С другой стороны обычай и свойства турок, представляют удивительную противоположность. Моются по три раза в день и неопрятны, потому что белье редко переменяют; лакомы и вместе воздержны; сострадательны к животным и жестоки к [150] неприятелям; соединяют простоту древнего парфянина с изнеженностью азиата; невольными приличностей и свободны лично; сладострастны дома и непорочны в обществе; ленивы в праздности, и живы и деятельны в сражении.

Честность турок заслуживает особенное внимание, и поистине достойна нашего удивления. Купцы их верят друг другу на миллионы, без векселей и записей, на одно только честное слово, и выдают деньги при одном свидетеле. Кто в срок не может заплатить, и отсрочка по предстательству Кади, или за не отысканием поручителей, не будет дана, того имение в тот же день отдается заимодавцу, а виновный теряет голову. Турецкие законы очень строги и точны; разбирательство, решение суда и исполнение по оному оканчиваются весьма скоро. От того нет здесь тяжб по целому столетию продолжающихся. Турки сами признаются, что при поспешном их суждении, иногда погибают невинные, но они в оправдание свое говорят: “лучше пожертвовать десятью овечками для истребления одного хищного волка, нежели дать ему способ задавить еще сотню и другую”. Правосудие турецкое основывается на доказательствах вероятных, на разуме дела в здравом смысле; судьи их славятся проницательностью и праводушием, ибо достоинства сии почитаются необходимыми для сего звания, и может быть к удивлению [151] многих должен я сказать, что Турецкой Кади, почитает лучшей наградой одну честь и известность его беспристрастия. В одной только Турции, преступник и с чистыми документами получает достойную казнь; невинный и без оных всегда может надеяться на правосудие и защиту законов. Полиции в Константинополе не видно. Сам Султан, Визирь, или нарочно для сего наряжаемый чиновник, ходит по городу переодевшись, особенно строго наблюдают за продажей съестных припасов, и например, если фунт хлеба по таксе стоит 2 пары (2 копейки), то во всем Константинополе у турецких хлебников не сыщите хлеба ровно в фунт, а всегда несколько более; у греческих же часто менее фунта. За сей проступок виновного гвоздем за ухо прибивают к столбу. Путешественники, не входя в причины, осуждают турок за сию жестокость. Турки столько гнушаются обманом или подлогом в торговле, что если вы, прейдя в турецкую лавку, покажете сомнение о качестве или цене товара, то мусульманин примет сие за крайнюю обиду, и часто скажет: “неужели вы принимаете меня за христианина?” Таково их мнение о всех христианах, которое в некотором отношении частью и справедливо. Вот образец их честности: один чиновник нашей Миссии, послал дитя 5 или 6 лет купить око (3 фунта) винограду. Ребенок [152] прейдя на рынок подал деньги, купец взглянув на него с улыбкой спросил: “далеко ли отсюда дом твоего господина?” И расчислив сколько мальчик может дорогой съесть, за те же деньги отвесил ему полтора ока, и отдавая виноград сказал ему: “я не хочу, что бы господин твои подумал, что я обманул дитя, но попроси его, чтобы впредь присылал слугу повернее тебя”.

Иностранец, проживающей в Константинополе, пользуется совершенной свободой. По приходе корабля на рейд, таможенный чиновник первый на оный приезжает. Шкипер показывает ему паспорт, турка, не зная, что в нем написано, взглянув на него, говорит Пекъи, потом спрашивает шкипера, откуда пришел? Какой имеет груз? И намерен ли остановиться в Константинополе или идти далее? Получая на сии вопросы ответы произвольные, турка при каждом хладнокровно повторяет Пекъи, пекъи (хорошо); потом спрашивает не имеет ли сверх объявленного груза еще чего-нибудь, и на ответ шкипера сказав свое пекъи, сходит в каюту, где шкипер обязан подать чашку взболтанного кофе без сахара, трубку с длинным чубуком и тотчас положить пред ним на стол полпроцента с суммы, на какую, по собственному объявлению его, привезено товаров. Турка, поверив счет на бахроме своей шали, подобно как у нас делают выкладки на счетах, кладет деньги в Султанский [153] меток и снова повторяет пекъи. Если в каюте увидит он сундуки или что-либо похожее на связку товаров, не упомянутых шкипером, то с укорительным видом спрашивает: “а это что?” И получив в ответ: “собственные вещи или платье пассажиров”, снова успокаивается и добродушно повторяет свое вечное пекъи! Потом встает; тут шкипер подносит ему подарок, смотря по величине судна, простирающийся от 10 до 50 червонцев. Турка в последний раз сказав Пекъи, объявляет шкиперу свободу и отъезжает, ни мало не без покоясь, что его в счете обманули. Иностранца, съехавшего на берег, никто и нигде не спросит кто он такой; ступай куда хочешь, делай что угодно, нигде не остановит, в полицию не поведут; ибо во всей Турции нет застав. Уже прошло то время, когда европеец подвергался в Константинополе частым обидам, теперь напротив случается, что даже грек обижает турку. Впрочем, иностранец, какого бы звания ни был, должен остерегаться сделать грубость знатному турке, ибо сей при малейшей обиде застрелит и делу конец. Убийца не опасаясь задержания пойдет спокойно далее; тело же остается на улице до тех пор, пока кто-нибудь его ни приберет. Один чиновник нашей Миссии рассказывал мне, когда во время бунта погиб славный Байракшар Паша, то тело его в богатой одежде [154] лежало долго на улице. Жестокие янычары, заметив жадные взоры жидов, устремленные на платье убитого, сняли с него кафтан и бросили им в глаза, не коснувшись к другим драгоценным вещам. Удивления и похвалы достойно, что воровство, столь обыкновенное между всякой чернью, туркам во вся не известно.

Заключение женщин есть следствие многоженства, и сколько сие обыкновение нам кажется странным, столько свобода наших женщин удивляет турок. Они думают, что вольность жен необходимо должна влечь их к распутству, и потому полагают, что нет между христианами ни одной честной женщины. Турчанки еще более удивляются сему; они не понимают как возможно открыть лицо или обнажить шею пред глазами общества мужчин, торжественно обещавши хранить прелести только для одного мужа. Если европейцы говорят, что держать в заперши и лишать невинных удовольствие любимую особу, есть неблагодарность; то азиаты отвечают, что низко мужчине отказываться от господства, данного ему природой и законом Божьим. Если говорят им, что множество содержимых в сералях женщин производят беспорядки и смуты, они отвечают: что десять повинующихся женщин менее делают замешательства, нежели одна повелевающая. Турки не знают чувств любви истинной, [155] основанной на почтении и взаимной доверенности, не знают того лестного сознания, быть избранным из многих искателей, быть любимым по предпочтению; они смеются нашим любовным мукам и добровольному несчастью, похваляются своим спокойствием, утехам наслаждения, и не хотят удовольствий своих смешивать с горестями: они правы, желать того не можно, что чувствам нашим не известно.

Впрочем, турецкие женщины не столько невольницы, как вообще у нас об них думают; они и в заключении своем умеют употреблять в свою пользу ту власть, которая дана их полу от природы. Высокого рождения могут делать посещения, прогуливаться и муж не может сего им запретить. Многие жены не позволяют иметь наложниц; всем случае супруг содержит их в особом доме, и также как у нас бывает, поздно вечерком, потихоньку и с заднего крыльца посещает их. В Константинополе сей обычай теперь в моде. При взаимных посещениях, гостья оставляет туфли свои при дверях Сераля; бедный муж, как бы ни мучился любопытством или ревностью, не смеет войти в кабинет жены. Вот тропинка, оставленная для хитростей любви, которой турчанки столь же искусно пользуются, как в итальянки. По тому-то муж тогда только бывает уверен в жене, когда она находится под присмотром [156] евнуха или окружен своими подругами, и Магомед, зная сию слабость их, не совсем не справедливо позволил туркам иметь многих невольниц. Как большая часть народа, будучи не в состоянии содержать больше одной, а некоторая часть знатных, следуя вновь принятому обыкновению, довольствуются одной женой, то многоженство кажется идет к своему падению, и высокие стены и затворы гаремов, не столь, уже теперь крепки, как были прежде.

Многие почитают Турецкое правление неограниченным и самовластным; но могла ли нация, бывшая на высшей степени славы и благоденствия, существовать, если бы не имела она коренных законов. Неприкосновенность права собственности, нигде как в Турции так строго не наблюдается. При малейшем нарушении оного Султаны свергаемы были с престола, Визири лишались жизни. Некоторые гражданские постановления, связывающие Государя с его подданными и ручающиеся за безопасность лиц и имуществ, заслуживают особенное внимание. Довольно сказать, что Турция есть единственная земля, где правосудие наблюдается с точностью и беспристрастием. Здесь нет описи имения в казну. Султан в одном токмо случае берет собственность тех, кои служа на жалованье, по доносу найдутся виновными в похищении государственного имущества. [157]

Географическое положение Оттоманской Империи, и плодоносие ее областей представляет для торговли бесчисленные выгоды, и хотя сими выгодами она почти не пользуется, но перевес вывоза пред ввозом превосходит всех торгующих европейских народов. Торговля не встречает здесь ни каких препятствий, и обогащая народ мало доставляет пользы общественной казне. Для мореплавания особенно прибрежного в Черном и Средиземном морях, турки имеют собственных судов гораздо более нежели мы.

В заключение выпишу несколько слов из сочинения г. Етона о причинах скорого возвышения и нынешнего печального состояния Турецкой Империи. Могущество оттоманов, ни в чем не разнится от государств, основанных воинственным народом, поддерживаемых военным правлением и счастливыми завоеваниями, благоприятствуемых стечениям особых обстоятельств. Когда Греческая Империя при слабых своих властителях, при развращении нравов, от внутреннего неустройства, а наиболее от раздоров западной с восточной церковью, клонилась к упадку, тогда турки, одушевленные мужеством и непримиримой ненавистью к имени христиан, имея хорошо устроенные войска, под предводительством храбрых Султанов, вышли во множестве из скифских жилищ своих, по несчастью [158] в то самое время, когда вся Европа страдала под бичом безначалия, по причине повредившемся поместной (feodal) системы; когда самые государи принуждены были просить войска у сильных и самовластных своих подданных; между тем турки имели прекрасное войско, привыкшее к подчиненности, кровопролитию и перенесению нужд. В сие время турки были наши учители в искусстве нападения и защищения крепостей, в рытье подкопов и уничтожении их действия посредством других, особенно же в искусстве управлять большими движениями войска. Сей удивительный порядок, введенный в турецком войске прежде других народов, благоприятствовал победам, возбуждал в них воинственный дух, содействовал удачному исполнению предприятий; одна победа преподавала наставление для о держания другой, завоевания умножили количество пособий, слава предшествовала победоносному войску, вселяла ужас в неприятеля и ослабляла в нем охоту сопротивляется. Таким образом турки распространили владения свои в Азии, Африке и Европе, и Константинополь сделался столицей Империи обширнейшей и сильнейшей всех тогдашних европейских государств.

До царствования Ахмета III Султаны лично предводительствовали своими армиями и войны продолжались успешно; но с начала XVIII столетия, когда заключились они в [159] гаремах и поручили войска Визирям, успехи завоевании сделались медленны. Однако ж некоторые из сих верховноначальников, одаренные военными, качествами и предприимчивостью, вспомоществуемые многочисленности своих армии, приобретали победы над устроенными войсками германцев. Моншеку-кулли первый научился побеждать сих неприятелей. Принц Евгений лишил их побед, и мир Пассаровицкий был пределом успехов и дальнейших завоеваний оттоманов. По смерти сего великого полководца, турки все еще были страшны Европе, составляли сильнейшую державу, воины ее не утратили дерзновенной храбрости и почитали себя еще непобедимыми, доколе встретясь с храбрыми рядами российских войск, не приближались скоро к своему падению. Румянцов-Задунайский, Суворов-Риминкский и Орлов-Чесменский с малыми силами уничижили гордыню мусульман, остановили их буйство и отмстили за всех христиан. Беспрерывный ряд побед, прославивших царствование Великой Екатерины, сломил надменность турок, и сия Империя с высоты военной славы своей пала и сделалась ни для какой значительной державы не опасна.

От чего произошла толь скорая перемена при одном и том же государственном устройстве? И почему при такой слабости, Порта, обещающая богатую добычу [160] завоевоевателю, не могущая оборонять себя от нападения, еще стоит наряду самобытных держав в Европе? Вот два предмета, на которые Г. Етон, сочинитель истории турецкой, предлагает следующие замечания.

Государство, управляемое военными законами, военным уставом, подлежащее самовластному царю и поставленным от него наместникам, и которого силы действуют единственно для покорения новых областей; питает в себе зародыш собственного упадка. Потеря немногих сражений, один неудачный поход, лишив оное преимущества быть победоносным, подрывает основание; и потому не удивительно, что столь сильная Империя скоро ослабела и клонится к разрушению (теми же причинами Бонапарт погубил и Францию.). Сему способствует еще другое обстоятельство. В правлении турецком до сих пор виден еще остаток военной гордости; они все еще предполагают, что двор их находится среди военного стана и Султан на повелениях своих подписывает: Дано при нашем Императорском стремени. Различие между победителем и побежденным продолжающееся и поныне в полной силе между турками и греками, не составляющими одного народа, есть причиною, что Султан неподдерживаемый усердием и любовью рабов, после не [161] удач, не только не может думать о возвращении потерь своих, но всегда должен ожидать возмущений, что с Турцией точно и случалось.

Таким образом, турки, некогда ужасавшие и грозившие Европе порабощением, ныне робкие и слабые, осторожные в политике, ищут безопасности своей в соперничестве держав; ибо, прекрасные области Турции в руках других народов, а паче россиян, могут вредить выгодам всей европейской торговле.

Сколь ни слаба теперь Оттоманская Империя, однако ж, покорение ее не так легко, как вообще у нас о том думают. Султан мужественный, приняв начальство над армией, легко подчинить может непокорных Пашей, которые сделались самовластными и почти независимыми и уничтожив Улему, так называемый духовный Совет, причину многих зол и беспорядков, может вдруг и столь же скоро как пала, восстановить силу и величие своей Империи. Ряд крепостей на Дунае, Булгария малонаселенная, безводная и бедная для продовольствия большой армии, особенно нуждающаяся в подножном корме для конницы; за нею Балканские дефиле, где регулярное войско лишается многих выгод против многочисленной турецкой пехоты, составленной из лучших стрелков, могут затруднить отважнейшего и искусного полководца, особенно [162] при том способе, которой в последние воины турки нашли для себя выгоднейшим, именно защищаться в крепостях, нападать легкими отрядами и уклоняться от генерального сражения. Кратчайший и удобнейший путь для покорения Константинополя показали нам древние наши герои Олег и Игорь. Содействие флота во всяких случаях необходимо, это доказала нам счастливая война 1770 года.

Замечания о воздушных явлениях ветров и погод.

Архипелаг, находясь в умеренном климате, имеет только два времени года: лето и осень. В продолжение лета небо покрыто бывает прекрасной лазурью. Северный ветер столько прохлаждает и уменьшает большие жары, что воздух почитается здесь самым здоровым. По мере увеличения зноя, постоянно дующий летом северный ветер также увеличивается, исключая, что близь берегов около полдня делается тишина; ночью всегда дует береговой ветер. Причина сих перемен есть следующая: по захождении солнца; воздух, наполняемый земными испарениями, извлеченными дневным жаром, как жидкая стихия, разливается и течет к морю, от сего и происходит береговой теплый ветер производящий росу. Сей ветер, начавшись около полночи, дует до тех пор, [163] пока морской воздух, разжиженный жаром солнца, по той же причине обращается к земле, где воздух, освеженный ночной прохладой, снова начал согреваться. Однако ж сие постоянное течение ветров подвержено переменам; при южных ветрах небо покрывается тучами, зарница заменяет гром в молнию. Свежий ветер вдруг в несколько минут переходит в тихий, и когда небо сделается ясно, прежний ветер снова является. У Дарданелл же почти без всякой перемены дуют северные ветры. Начало осени есть прекраснейшая наша весна, в ноябре и декабре начинаются холодные и крепкие переменные ветры; небо чернеет тучами, и бури с ужасными громами приводят в движение воздух. В сие время идут столь сильные дожди, что здесь в одну неделю падает воды более нежели у нас в целой год. Льющийся дождь, особенно темною ночью, уподобляется шуму сильно падающего града. В сии зимние месяцы, ясные после бурей дни доставляют самую приятную прохладную погоду, солнце около полдня всегда имеет чувствительную теплоту. В Архипелаге нет тех продолжительных жаров, и пагубного Сироко, опаляющего землю. Все произрастания всегда покрыты бывают зеленью, а зимою вся природа является в полном блеске. По причине многих островов, камней и подводных отмелей, в бурное время, плавание [164] на Архипелаге становится опасным; но множество удобных пристаней не прерывают оного ни в какое время.

Возвращение фрегата “Венус” в Корфу. — Остров Тино.

Получив повеление доставить в Корфу пленного турецкого адмирала и капитана корабля с их свитой, также лейтенанта Розенберга и фельдъегеря Федорова, отправленных с донесением к Государю Императору, 6-го июля мы снялись с якоря, а 8-го за противным ветром остановились у острова Тино. Город Сан-Николо или как другие называют Тино, стоит на берегу речки я защищается цитаделью, построенною венецианами на высоте. Рейд открыт северным и западным ветрам, глубина от 13 до 17 сажень, грунт песчаный и потому якорное стояние тут не надежно. В древние времена, по причине изобилия на нем воды, остров назывался Гидруза, а по множеству змей Офиуза; на нем находился славный Храм Нептуна, пещера Эола и гробницы Зефа и Каланса, сыновей Бореевых. Тиносцы участвовали в сражении при Платее. Тино был последний остров, взятый турками у венециан. Длина его 12, ширина 5 верст, горист, весьма плодоносен, изобилует вином, маслом и хлебом. Делаемые здесь сырцовые шелковые чулки, по прочности и [165] сребристой белизне своей почитаются превосходнейшими. Хорошо обработанные поля и сади вокруг города показывают, что жители трудолюбивы. Тиносцы имеют свои суда и отправляют на них значительную торговлю.

Гражданские чиновники приезжали на фрегат засвидетельствовать свое почтение пленному адмиралу, и предложить ему свои услуги. Они в знак уважения к прежнему своему начальнику, доставили на фрегат все нужные съестные припасы без платы. Бекир-Бей, сначала корсер, потом Паша в Египте, почитался отважнейшим (хотя не знает грамоты) и знающим адмиралом. Слова, сказанные им при отдаче флага своего нашему адмиралу и разговор с лейтенантом, который был послан привезти его на корабль “Селафаил”, доказывают его мужество и глубокое чувство чести. Когда корабль “Селафаил”, подойдя под корму корабля Сед-ель-Бахра, был готов дать ему залп; турки закричали “Аман!” (пощада) и лейтенант В. Н. Титов, был послан привезти адмирала и капитана также и флаги на “Селафаил”. Паша долго не соглашался отдать флаг свой капитану Рожнову, говоря, что он никому не сдастся кроме самого адмирала; отпускал и возвращал лейтенанта несколько раз, наконец, призвав его в последний раз, спросил: — “За что русские так на него рассердились, что все корабль его били?”

— “Зато, — [166] отвечал ему Титов, —что Ваше Превосходительство храбрее и лучше всех дрались”.

Ответ сей так понравился Паше, что он, погладив свою бороду, тотчас согласился ехать на Селафаил. Отдавая свой флаг Дмитрию Николаевичу, Бекир-Бей с важностью сказал: “Если судьба заставила меня потерять мой флаг, то не потерял я чести, и надеюсь, что победитель мой отдаст мне справедливость и засвидетельствует, что я защищал его до последней крайности”. Я видел в Гибралтаре 4 испанских корабля, взятых в Трафальгарском сражении; они были сильно разбиты; но Сед-ель-Бахр, без реев, без снастей, с пробитыми бортами, наполненный в палубах щепами, убитыми и ранеными людьми, представлял самое ужасное состояние. Дмитрий Николаевич приняв от Бекир-Бея флаг, возвратил ему саблю, поместил его в своей каюте и ласками своими, вниманием и обхождением искренним, в короткое время столь привязал к себе, что при прощанье они расстались искренними друзьями. Бекир-Бей, очень бодр и остроумен: когда разбитый турецкий флот входил в Дарданеллы и когда спросили его, почему на всех кораблях, вместо носовых статуй, помещены позолоченные львы, Бекир-Бей, вздохнув отвечал: “у добрых мусульман сердца львиные, жаль только, что головы ослиные”. На вопрос, хорошо ли ходит ваш корабль? Если б не [167] хорошо ходил, не пришел бы сюда, улыбнувшись он отвечал. По прибытии в Корфу, Бекир-Бей помещен был в дом Главнокомандующего. Генерал Бертье, новый наместник Ионической Республики, сделав ему посещение, под видом дать ему дом более удобный и спокойный, перевел его в такой, в котором не только покоя, но даже не было и необходимой мебели. Бертье прейдя к нему на новоселье, по обыкновению французскому, нашел новое жилище его прекрасным, гораздо приличнейшим первого. Бекир-Бей удивленный не отвечал ни слова; но когда Бертье с усмешкой прибавил: сожалею, что здесь не можно доставить вам таких прекрасных невольниц, которыми конечно ваш сераль в Константинополе украшен, тогда огорченный отвечал он ему самой колкой и невыгодной для французов насмешкой....

10-го июля при свежем северном ветре снялись мы с якоря, выходя с рейда встретились с английским фрегатом, с которого спросили: где наш флот? Объявили потом”, что везут депеши к адмиралу Сенявину, и остановились на нашем месте близь Сань Николо. Пройдя каналом между Андро и Тино, на другой день между Цериго и Матапаном встретились с 2-мя английскими кораблями и бригом; один из них был стопушечный, на котором имел флаг свой контр-адмирал Мартень. Подойдя под [168] корму стопушечного, контр-адмирал поздравил вас с тремя победами: разбитием турецкого флота у Афонской горы, и поражением французов под Гейльсбергом и Гутштатом. Адъютант вице-адмирала, лейтенант Розенберг, ездил благодарить Сира Мартеня за поздравление и узнал от него, что семь кораблей, по повелению Парламента, отправлены для соединения с нашим флотом, в распоряжение Дмитрия Николаевича, а в случае надобности сам Коллингвуд с 22 кораблями подкрепит наши действия. Сия доверенность к нашему главнокомандующему, конечно, приносит ему великую честь; ибо до сего времени, ни один российский адмирал не начальствовал над английской эскадрой. Но усердное сие расположение Британского Правительства, было уже не вовремя и много опоздало; ибо турецкий флот более не выходил из Дарданелл. Имея тихие переменные ветры, 18-го июля прибыли мы в Корфу.

Переговоры о мире с турками.—Прибытие английской эскадры к Тенедосу. — Возвращение флота в Корфу.

После осады Тенедоса Турки в предместье его не оставили ни одного годного дома; одни разорили, другие выжгли, даже порубили фруктовые деревья и истребили большую часть виноградников. По сей причине жители разъехались по другим островам, [169] где нет турок, некоторые вступили в верноподданство и отправились в Корфу в ожидании удобного случая для переезда в Россию. Как не было надобности удерживать крепость и дабы быть более свободным в действиях против неприятеля, главнокомандующий разместил гарнизон на корабли, пушки и снаряды отправил на “Ярослав” и Сед-ель-Бахре в Корфу, и Тенедос 24-го июля был взорван на воздух.

После Дарданелльского сражения полковник Поцо ди Борго прибыл на флот, под непосредственным руководством Сенявина, производить переговоры с турками о мире. Адмирал письмом уведомил Капитан-Пашу о приезде на флот Уполномоченного, но как он долго не отвечал, то послал другое и дабы задобрить его отправил к нему 20 пленных турок. Паша отвечал: что он отнесся о предложении адмирала блистательной Порте. Наконец 27-го мая, по причине восшествия на престол Султана Мустафы, Паша Сеид-Али, хотя и прислал ответ, но в нем кроме учтивости ничего не было решительного.

После Афонского сражения главнокомандующий вторично требовал о допущении г. Поцо ди Борго к переговорам; Капитан-Паша отвечал по-прежнему, что он о сем предложении отнесется Дивану. 15-го июля после долгого ожидания Рейс Ефенди (Министр иностранных дел) прислал ответ на [170] письмо полковника Поцо ди Борго. В оном также ничего не было сказано утвердительного, кроме уведомления от Рейс-Ефенди, что Визирь получил от генерала Милорадовича, главнокомандующего в Бухаресте, письмо касательно имеющего заключить перемирия. Чиновник, привезший сие письмо, от имени Капитана-Паши словесно предложил Сенявину назначить место для свидания. Адмирал сказал на сие, что законы строго запрещают ему оставлять флот свой, а может послать вместо себя доверенного человека.

12-го июля Сеид-Али прислал своего флаг-капитана с письмом, которым он думал оправдаться в разбитии своем при Афоне, по странности содержания оное довольно любопытно и для того помещается здесь от слова до слова.

"Высочайший, Высокопочтеннейший и просвещеннейший Адмирал Сенявин Дмитрий.

Осведомясь о здоровье Вашего Превосходительства, мы дружески представляем вам, в чем конечно вы и сами уверены, что во всякой вере запрещается говорить неправду. Приятель ваш не позволяет себе никакого обмана и не любит того, кто обманывает. Во время сражения вы сделали сигнал к прекращению битвы, выпалив пушку с холостым зарядом!! После другим [171] сигналом велели приготовиться вновь к сражению. Три корабля ваши ответствовали, что готовы; но другие объявили, что не в состоянии (таким образом турка, мог понять сии сигналы, если б они и были). Во всех правительствах постановлено и условленно, что после такового сигнала, сражение не может начинаться прежде 24 часов, что я знаю и что ведает также Ваше Превосходительство. Вы сказали моему посланному, что сего не делали, но что я знаю то знаю. Надеемся, что при получении сего письма, если Богу угодно будет, вы не оставите нас ответом. Впрочем, будьте здоровы".

Сеид-Али, Алжирской капитан моря.

Сенявин на сию нелепость отвечал: что по европейским установлениям, не только необыкновенно, но не позволительно в пылу сражения просить неприятеля для отдохновения о прекращении боя. Что такого сигнала он никогда не думал делать и в сей хитрости никогда на месте его храброго Капитан-Паши, не искал бы своего оправдания.

29-го июля Капитан-Паша и Анатольский Сераскир уведомили Сенявина о заключении перемирия в Измаиле между большими армиями, и требовали, что бы и он со своей стороны прекратил военные действия. Адмирал [172] отвечал: что он не прекратит военных действий, докуда Уполномоченный не будет допущен для переговоров и нужных сношений.

После неудачного покушения на Египет, при перемене Министерства, Английское Правительство решилось наконец исполнить трактат с нашим Двором и назначило в помощь нашего флота эскадру под командою контр-адмирала Мартеня. 29-го июля корабль “Кент” с бригом привезли сию приятную новость, 15-го июля пришли корабль “Репольс” и три фрегата: “Актив”, “Аполлон” и “Тетис”. Фрегаты немедленно отправились в крейсерство в Салоники и Смирне. И наконец 18-го июля контр-адмирал Мартень с двумя кораблями “Квин” и “Монтегю”, первый о сто пушках, прибыл к Тенедосу и салютовал Сенявину 9-ю выстрелами, что удивило всех; ибо англичане не обославшись никому прежде не салютуют. Дмитрий Николаевич приказал отвечать равным числом, и. сказал при сем: “это что-нибудь недаром, что-нибудь значит”; но Мартень тотчас, как скоро стал на якорь со всеми капитанами своей эскадры прибыл на “Твердый”, явился по форме в команду. Такой чести еще ни один русский адмирал не получал. Кавалер Артур Поджет, бывший английским послом в Вене, прибыл на сей эжскадре с уполномочием трактовать с турками о мире. Корабль “Кент” послан был [173] к Дарданеллам с объявлением о приезде английского посла; но турки прежним порядком учтиво принимали парламентеров и ничего решительного не сказывали. Дмитрий Николаевич имеет особенный дар, так сказать мгновенно заставить любить и уважать себя. Он угощал Мартеня славным обедом; Мартень отвечал тем же; после сего на кораблях русских и английских начались балы и пирушки. Непринужденная веселость, откровенность и удивительное согласие водворилось не только между офицерами, но и матросами.

29-го июля вице-адмирал Коллингвуд, наперсник и наследник славы Нельсона, герой Трафальгарского сражения, на сто пушечном корабле “Оссиане” с двумя 80 пушечными “Мальтой” и “Банопусом” соединился с нашим флотом. Сенявин послал своего флаг-капитана Малеева поздравить его с прибытием. Боллингвуд прибыл на Архипелаг, дабы силой флота увеличить влияние на переговоры и принудить турок, не слушая наветов французского посла Себастиани, скорее заключить мир. После взаимных посещений и приветствий, Коллингвуд письмом просил в помощь двух кораблей, дабы посмотреть нельзя ли напасть на турецкий флот в самых Дарданеллах. Сенявин немедленно отвечал ему, что он охотно готов содействовать ему всеми силами, и 1-го августа обе эскадры снялись, лавировала [174] вместе и стали на якорь у острова Имбро. Турки столь озабочены были сим движением, что на другой день на всех их кораблях подняты были белые флаги, а эскадре в осторожность перешла во внутрь пролива и стала ближе к крепостям. Авангард соединенных флотов под командой контр-адмирала Грейга стоял пред входом в Дарданеллы. Английский посол вел переговоры, турки сообщали нам неприятные вести о военных действиях на севере; ветер постоянно дул из пролива и к сожалению ничего предпринять было не возможно. Соревнование на обоих флотах было столь велико и уверенность на мужество и решительность обоих адмиралов столь неограниченны, что не было сомнения в успехе всякого предприятия, но обстоятельства вдруг и совсем неожиданно переменились. 12-го августа на корвете “Херсон” прибыл Берон Шепинг, с рескриптом от Государя и копией с Тильзитского мира, заключенного и ратифицированного 21-го июня.

В следствие одной статьи, касающейся о прекращение военных действий с Турцией, Сенявин уведомил Коллингвуда, что не может содействовать ему своими силами. Английский адмирал, изъявив искреннее свое прискорбие о такой нечаянной перемене, принял на себя доставлять открытое предписание нашим судам, могущим по отбытии флота прийти к Тенедосу. Рейс-Ефенди, [175] в то же время уведомил Сенявина о перемирии, подписанном Тайным Советником Лошкаревым, вследствие коего требовал сдачи Тенедоса и прекращения военных действий. Адмирал просил прислать уполномоченного для сделания условий. 14-го августа соединенные флота с крайним с обеих сторон нежеланием разделились. Английский остался у Имбро, российский перешел к Тенедосу. Адмиралы и офицеры расстались с изъявлениями искренних чувств дружбы; разлука сия тем более была прискорбна, что каждый из них разумел о последствии неминуемой войны. Наконец 23-го августа прибыли из Тильзита два курьера, один чрез Триест и Катаро, другой чрез Неаполь и Отранто, с Высочайшим от 28-го июля повелением: оставить Архипелаг, сдать Катаро и Ионическую Республику французам, (о чем именное повеление уже особенно и прямо доставлено командору Баратынскому и генералу Назимову), а флоту немедленно возвратиться в Балтийские и Черноморские порта.

В следствие сей Высочайшей воли, не дожидая турецкого уполномоченного, эскадра 25-го августа оставила Тенедос, 27-го прибыла в Идро, откуда для забирания призов принадлежащих флоту и для окончания других дел, контр-адмирал Грейг с тремя кораблями, послан в Специо, а адмирал с остальными шестью 28-го августа, выйдя из Идро, и на пуши взяв на корабли бывший [176] на острове Цериго маленький наш гарнизон прибыл в Корфу 4-го сентября. Шлюп “Шпицберген”, так же по пути послан был от флота для забирания гарнизона из Санта Мафры.

Пребывание в Корфе. — Тильзитский мир.

По прибытии фрегата “Венус” в Корфу, в последних числах июля месяца получены приятные известия о победах под Гейльс-бергом в Гутштадом, а вскоре за оными объявлено о заключенном на месяц перемирии. Все и нам приверженные желали я надеялись, что война еще продолжится, обещали себе несомненные успехи в находились в мучительном ожидании будущего. Корфа походила тогда на улей, в котором пчелы роятся; все трактиры и кофейные дома наполнены были политиками разных званий; везде рассуждали о прошедших военных действиях, смотрели на карту, — сомневались в предполагали. Слух о заключенном в Тильзите мире уменьшим” сии прения, самые словоохотные принуждены были молчать или пожинать плечами и не смотря на сие каждый утешал себя каким то призраком надежды. Наконец прибыл курьер с официальным известием о Тильзитском мире, и с Высочайшим повелением, как сказано выше, Ионичесную Республику и Катаро сдать французам. Войска наши долженствовали [177] быть перевезены в Италию, соединиться в Падуе и там ожидать дальнейших повелений. Нельзя описать того уныния, которым корфиоты поражены были, горесть изображена была на всех лицах. Прекращение торговли, угнетения от военного правления, страх от контрибуции, побуждал каждого заблаговременно оплакивать свои несчастия. Богатые люди, купцы, капиталисты, англичане и кто только мог, поспешно перебирались на суда и отправлялись на Мальту и Сицилию, последнее убежище, от ига французов свободное.

Если Тильзитский мир рассмотреть с другой стороны, а не с той, с какой он был в то время принят, то беспристрастный историк откроет в нем мудрую предусмотрительность нашего Монарха, приуготовившую спасение Европы. Для сего стоит только обратить внимание, с какой благородной целью и каким бескорыстием Императрица Екатерина, Императоры Павел и Александр принимали участие в войнах против Франции и потом сличить с оными поступки союзников, коим столь усердно Россия помогала. Я не стану говорить о революционной войне, в коей Императрица, не полагая нужным принять деятельное участие, удовольствовалась только послать в Англию флот свой, а упомяну о кампаниях 1799, 1805 и 1807 годов. В первую Суворов освободил Италию, и когда думал он [178] перевести театр войны в саму Францию, Венский кабинет удаляет его в Швейцарию, где хотя российское оружие увенчалось неувядаемыми лаврами, но герои нашего века, не найдя обещанного содействии и помощи, принужден был отступить в Баварию. В тоже время Анкона, покоренная российским флотом, и высаженными с оного войсками, увидела на стенах своих вместо Папского Австрийское знамя. Англичане также покушались поднять свой флаг в Неаполе. Нельсон оспаривал славу освобождения сей столицы у адмирала Ушакова, и потом, когда войска наши выступили из Неаполя для покорения Рима, английский капитан, крейсировавший с кораблем своим у Чивита-Веккии, предложил французскому гарнизону капитуляцию, и позволил нагрузить несколько судов сокровищами Римских храмов и Ватикана. Сими поступкам и император Павел справедливо огорченный отзывает свои войска. В войне 1805 года, французские войска безнаказанно проходят нейтральными землями, окружают генерала Макка, который с 60.000 армией без сражения кладет ружье. Сей славный придворный фельдмаршал, еще в 1798 году отличился подобным же подвигом в службе у Неаполитанского Короля; он в продолжении немногих дней, также без сражения, но с прекрасными расположениями действий на бумаге и словах растерял 80,000 армию. Пруский Двор долго [179] колеблясь, наконец отступает от союза и Аустерлицкое сражение решило участь войны. Пруссия, получив Ганновер и Лауенбург в замену Княжества Невшательского и верхнего Пфальца, поссорилась с Англией и Швецией, но вскоре увидела расставленные ей сети и необходимость действовать открыто. Александр, постоянный в своей политике, с тем же бескорыстием не отказал Фридриху в помощи, помирил его с Англией и Швецией, но одно Йенское сражение решило жребий войны. Королевство в шесть недель было завоевано, все крепости сдались без сопротивления и едва 15.000 прусаков успели соединиться с нашей армией; одна кровь русская лилась на берегах Вислы для спасения союзника. Австрийский Двор, по примеру Берлинского Кабинета, поданному в прошедшем годе, сохранял строгий нейтралитет. Английское Министерство вместо того, чтобы по обещанию освободить Данциг от осады, послало экспедицию для завоевания в Америке Буенос-Аиреса, и вместо того, чтобы действовать соединенно с флотом нашим против Константинополя, предприняло покорить Египет. Сии обстоятельства наиболее благоприятствовали Наполеону, и он сделался непреодолимым. Война, чуждая пользам отечества нашего, была прекращена Тильзитским миром, который долженствовал показать пагубные следствия несогласия и смут тех Дворов, [180] коих выгода состояла в продолжении войны. Европа предоставлена была судьбе ее, дабы между тем Россия собрала все силы свои и была готовою противостать мощному Наполеону.

В сем положении дел Ионическая Республика и Катаре сделались не нужными, ибо по превосходству английских морских сил и при войне, с турками продолжавшейся, содержание в оных флота и войска зависали от союзника, явно действовавшего по внушению своекорыстия. Британия, не теряя в сражениях ни одного своего подданного, получила от войны чистую выгоду, возбуждала неприятелей против Франции, обещала всякому помощь и всегда с оною опаздывала, как между тем вся Европа оплакивала смерть сотней тысяч своих воинов. Потеря торговли, которую при других обстоятельствах представляла Корфа, также не была для нас чувствительна; ибо не взирая на все поощрения и преимущества, собственно русские купцы ни мало ею не пользовались. Мореходство наше и до сего времени находится в руках иностранцев, большей частью на правах гостей, имеющих свои конторы в наших портах и даже внутренних городах. Наше купечество постигает пользу внешней торговли, умеет соображать свои прибытки, предприимчивы и конечно охотно пошли бы искать богатства и за морями; но еще не приспело то время и не исполнилось желание Петра. [181]

Сдача Корфы французам. — Отправление войск в Венецию.

7-го августа, на 30 лодках прибыл первый отряд французов с бригадным генералом Кордано, им не было никакой встречи от жителей, даже на другой день все лавки были заперты. В следующие дни прибывало французов по 200 и 300 человек. Английские крейсеры успели воспользоваться такими переправами, несколько лодок с людьми потопили, мало взяли в плен и захватили казну. С остальной частью войск 12-го августа прибыл дивизионный генерал Цесарь Бертье (племянник князя Невшательского), назначенный главнокомандующим Ионических островов, 14-го французы сменили наши войска и начали принимать крепостную артиллерию и магазины. С сего дня начались беспорядки и притеснения всякого рода. В несколько дней взято было три контрибуции: первая для содержания пышного двора Бертье; вторая, граждане города должны были доставить каждому солдату на день фунт мяса, два фунта хлеба, бутылку вина, поставить в казармы нужное число дров, свеч, возить воду и снабдить каждого постелей и одеялом; третья, французы вооруженной рукою захватили в лавках сукно, холстину, сапожной товар и собрав в городе всех мастеровых заперли их в казарму, и таким способом, [182] оборванные, почти босые войска их чрез несколько дней явились одеты как нельзя лучше. Не видно было ни малейшей подчиненности, солдаты и офицеры вместе ходили в театр, по лавкам и трактирам, везде бесчинствовали, греков били без пощады. Таковые поступки их производили в нас отвращение, а для жителей были причиной оказывать нам явное предпочтение. Бертье напрасно жаловался на нашу к ним холодность; и самому страстному любителю французов невозможно было похвалить их поведения. Почти каждый день происходили ссоры и поединки, дошло даже до того, что ни один содержатель кофейного дома и трактира не хотел принимать французов. Бертье, дабы привести в ужас честных граждан, и чтоб не смели они не только хвалить русских, ниже плакать о собственных бедствиях, набрал множество шпионов. Люди, воспитанные по правилам новейшей философии, атеисты без веры и нравственности, всемирные граждане, не имеющие отечества, бедняки, развращенные, надеявшиеся снискать благоволение правительства; словом люди отверженные от общества, самого низкого характера, картежные игроки, трактирные маклеры и даже публичные женщины, подслушивали везде; а дабы начать разговор и узнать мнение другого, нарочно начинали осуждать французов; но как подобные сим хитрости заставляли [183] каждого быть осторожным, то сии соглядатаи, будучи уже всем известными, дабы получить свое жалованье, по необходимости должны были клеветать. Кого же они предавали? Невинных,— во-первых, благодетелей своих, потом знакомых и наконец всех честных и добродетельных граждан. Когда явным образом купленными злодеями правительство угнетает лучших подданных своих, то какую пользу могут принести сии доносчики, и какое через их услуги можно предупредить злоупотребление? Оставляю решить. всякому благомыслящему. Удивляться надобно, что в нашем просвещенном веке, нация, похваляющаяся лучшей образованностью, терпит такое тиранство и не соображая деянии своего Аттиллы, называет его великим человеком, гением!

22-го августа кончились все надежды жителей; на крепости поднят трехцветный флаг и Республика объявлена принадлежащею Франции. Сенат распущен, и бедный народ даже из любопытства не хотел слушать прокламации, которую при барабанном бое читали на всех перекрестках. В день именин Наполеона 15/27 августа, Бертье, окруженный блестящим своим штабом, вошел в церковь Св. Спиридония с музыкантами и барабанщиками; однако ж заметя удивление, написанное на наших лицах, догадался, приказал музыкантам выйти, а гренадерам снять тапки. Ввечеру с примкнутыми [184] штыками ходили по домам, чтобы принудить хозяев иллюминовать оные, однако ж только кое где горели плошки, да и те мальчики потихоньку гасили. В театре не было им одного на почетных граждан; переодетые солдаты, посаженные в ложах, во все горло кричали: Vive Napoleon! Напротив того день тезоименитства нашего Императора, был днем самого блистательного торжества. С утра все церкви были наполнены народом, во весь день продолжался колокольный звон, театр был полон зрителями; когда же зажглась иллюминация, город и корабли казались горящими, на всяком доме и лавке выставлены были прозрачные картины и надписи, беспрестанно на улицах раздавалось: “да здравствует АЛЕКСАНДР! да здравствуют Русские!...”

4-го сентября лишь только эскадра, прибывшая из Архипелага, положила якоря, Бертье прислал чиновника поздравить с прибытием и просить о салютовании. Сенявин благодарил за приветствия, а на последнее отвечал, что как у нас нет еще положения о салюте с Францией, то он и не может салютовать крепости прежде. С прибытием адмирала порядок немедленно восстановился. В городе поставлены наши караулы, и буйство французских солдат усмирено, даже Бертье воздержался посылать военную экзекуцию особенно в те дома, где стояли русские. Корфиоты на несколько дней отдохнули. [185]

Сенявину предстояло множество дел, большей частью неприятных. От утра до вечеря приезжали сенаторы и граждане свидетельствовать свою благодарность, просить защиты от французов, которые поступали с Корфой как с завоеванным городом; другие приходили прощаться и плакать. Французы тайным образом делали все возможные помешательства в отправлении войск в Италию, и разгласили будто бы армия и флот наш останутся для защиты Корфьи, что крайне нас беспокоило. Адмирал за 10 дней кончил все дела. В пристанях работали день и ночь, транспортные суда для перевозу войск были наняты, исправлены, снабжены нужным и чрез пять дней отправлены. Посланы повеления во все места: капитан-командору Баратынскому приказано с кораблями Балтийской эскадры поспешать соединиться с флотом в Корфе; командору Салтанову поручена Черноморская эскадра для отвода оной в Черное море, на которую должно было забрать все крепостные припасы и остальных людей, принадлежащих 11-й дивизии.

Когда первый отряд войск собранных с островов садился на суда для отплытия в Манфредонию или Анкону, прощанье жителей с нашими солдатами, искреннее свидетельство народной к нам любви, ни какое перо описать не может. Когда войска остановились у церкви Св. Спиридония для [186] принятия благословения в путь, духовенство от всех церквей в черном облачении вышло со крестами и святой водою. Протопоп, подав хлеб и соль генералу Назимову, начал речь, но зарыдал, залился слезами и не мог продолжать. Ударили в барабаны, войска тронулись и пошли к пристани. Не только улицы, площадь, но все окна, крыши домов покрыты были народом, который в излиянии признательности своей забыл на сию минуту, что он такой откровенностью раздражает новых своих властителей. С балконов сыпались на солдат цветы, иногда печальное молчание прерывалось гласом признательности и благодарности. У пристани, когда солдаты садились на гребные суда, каждый прощался со своим знакомым, просили не забывать друг друга, обнимались и плакали. Я в первый резь увидел и поверил, что корфиоты имели причину любить русских, они подлинно без нас остались сиротами. Можно сказать, что корфиоты и катарцы были любимыми чадами России, которых мы покоили, берегли и ласкали, не требуя от них ни какого пожертвования. Великодушие, милости Императора Александра никогда не должны изгладиться из памяти сих народов.

Благородный поступок сулиотов, служивших в нашем албанском легионе, достоин, чтобы упомянуть о нем. Они не прежде согласились вступить на службу Наполеона, [187] как совершенно уверясь, что они нам более не нужны с условием никогда не быть употребленными против русских. Когда французский чиновник, приводивший албанцев к присяге, заметил, что таковое предложение условий с их стороны неуместна, неприлично и ненужно, албанский начальник смело отвечал ему: напротив она необходимо, дабы вы наперед знали, что если вы будете в войне с русскими, то мы за них и против вас.

Получено известие, что Катаро также сдана французам. Генерал Мармонт по принятии сей области объявил забвение прошедшего, и не требовал еще никакой контрибуции; он поступил благоразумно, ибо храбрый народ при помощи черногорцев, которые отказались от щедрых обещаний и покровительства великого Наполеона, конечно, не стерпел бы притеснений, какие корфиоты невольно переносили. Пленные турки освобождены и перевезены на Албанский берег. Адмирал Бекир-Бей боясь, чтоб и ему подобно как Шеремет-Бею и другим не отрубили голову за то, что не умер в сражении, в ожидании милости Султана остался в Корфе.

Плавание Средиземным морем до Гибралтара.

14-го сентября контр-адмирал Грейг с тремя кораблями прибыл из Архипелага; [188] штили долго задержали его у Цериго. Корабли сии вдвое суток исправлены, флот был готов, и мы ожидали первого попутного ветра. За неприбытием капитан-командора Баратынского оставлено ему повеление, с кораблями “Петр”, “Москва”, “Седель-Бахр”, фрегатами “Легкий” и “Автроиль”, следовать прямо в Россию, не находя ни в какие порты, а паче избегать английских. Такое же наставление дано было всем капитанам, Мелкие суда Балтийской эскадры, по неблагонадежности их к плаванию в столь позднее время, и дабы они не задерживали в плавании линейных кораблей, причислены к Черноморской эскадре капитан-командора Салтанова.

19-го сентября при тихом ветре эскадра, состоящая из 10 кораблей тех самых, кои были на Архипелаге, из фрегатов: “Венус”, “Кильдюин” и “Шпицберген”, снялась, оставила Корфу и навсегда с ней простилась. Площадь, бастионы крепостей были покрыты народом, множество яликов окружали корабли, корфиоты прощались с своими друзьями, иные желали нам доброго пути, другие бури, которая бы возвратила нас к ним. Ветер начал свежеть, корабли полетели, ялики стали отставать. Корфа погружалась в море, темнела постепенно, исчезла, и все надежды корфиотов миновались, связи дружбы и сердец кончились. [189]

По захождение солнца ветер очень усилился, сделался противный и мы при великом волнении лавировали четверо суток. Скорый и частый переход от удовольствий к разнообразным занятиям и заботам по службе, разливает в обществах наших грусть, изъявляемую молчанием и пасмурным видом. Образ нашей жизни к тому немало способствует. На кораблях каждому есть свое дело и всему определенное время. В семь часов по свисту дудочки все встают; в половине восьмого офицерам подают чай; в девять барабаном свободных от должности приглашают к молитве; в десять подают водку и закуску; в половине двенадцатого обедают; в половине шестого в кают-компании в камине разводят огонь, и все садятся вокруг чайного стола, курят трубки, пьют одни чай, другие пунш, и беседуют как в своем семействе; в половине восьмого ужинают и ложатся спать. Распределение смен или вахт, разделено таким образом, что каждый офицер и матрос, занять должностью от 10 до 14 часов в сутки. Вставать в полночь, ложиться в 4 часа утра, не иметь никогда покойного непрерывного сна, быть всегда готовым выйти наверх, во время бури несколько дней сряду не сходить в каюту, дремать только несколько минут прислонясь к пушке: вот беспокойства и труды, вот наши биваки, которых неудобствам подвержены мы, не [190] только против неприятеля, но и во всякое время.

В ночь на 23-е сентября противный ветер дул очень сильно, от волнения фрегат весь трещал и казалось готов был разрушиться; но все были спокойны, и кроме голоса вахтенного лейтенанта и откликов урядников, никакого шуму и смятения не было слышно. Вдруг раздался выстрел, спустя несколько времени еще три. Корабль “Уриил” ночным сигналом уведомил, что он терпит бедствие; “Селафаил”, что у него переломился грота-рей; адмирал отвечал им держаться в линии до рассвета. К утру ветер несколько стих, эскадре велено лечь в дрейф, “Селафаилу” исправить повреждение, “Уриилу” подойти для переговора. Адмирал на малом ялике, не смотря на великое волнение, поехал на сей последний корабль, и к немалому огорчению своему нашел, что многие бимсы, держащие палубу, треснули, другие сгнили и корабль не мог в столь бурное время года идти в дальний путь, и потому капитану оного М. Т. Быченскому приказано возвратиться в Корфу, сложить артиллерию, на корабли эскадры Баратынского, и исправив сколько возможно, идти с ним или, когда найдутся другие важнейшие повреждения, отправиться в Черное море.

24-го сентября ветер сделался попутный, мы подошли к Сицилии, обошли мыс [191] Пассаро, и в виду Мальты и прекрасной Сицилии, представлявшей нам то города, то гавани, то селения, то монастыри, то уединенно стоящую на скале сторожевую башню. Места прекрасные сменялись другими лучшими, светлая ночь заступила ясный день, все предметы вокруг нечувствительно переменились, и при столь благополучном плавании, мы уже забыли беспокойства и скуку прошедших дней; не думали, что оные сей же час могут случиться. Морская служба, скажут, очень трудна; но для нас всегда в ней есть нечто нам нравящееся и сильно нас занимающее. Конечно, ни в какой другой службе нет столько занятий для воображения в души, как в морской. Кто из моряков во время жестокой бури не заклинал себя никогда более не вдаваться в опасность и прейдя в гавань подать в отставку; и кто из них при первом благоприятном ветре не забывал клятв своих, скучал стоя на пристани и с удовольствием не пускался опять в море. Окруженные бедствиями, даже претерпев кораблекрушение, хотя говорим мы о покое, но любим одни только бури. Мысли наши столько же в сем случае, как и жизнь наша, коловратны: мы походим на ревнивую жену, которая, лаская первой плод любви своей, дает супругу слово не быть более ревнивой; а там посмотришь миловидная служанка впадает в немилость, изгоняется; супруг сердится; она [192] раскаивается, снова дает слово, и снова еще более прежнего становится ревнива.

26-го сентября по приближении к западной оконечности острова Сицилии, ветер начал заходить к северу и усиливаться; почему, дабы быть сколько можно более на ветре и удалиться от берегов Африки, адмирал повел эскадру между Сицилией и Егатскими островами. Ночь была темна, пролив имел подводные каменья. Не видя никаких предметов и руководствуясь токмо компасом и картою, мы блуждали так сказать ощупью в темноте, положение наше было не безопасно. При таких встречах, кои очень часто на море случаются, зрение и чувства находятся в неизъяснимом страдании. Не спуская глаз с Адмиральского корабля, встречаясь то с тем, то с другим кораблем, всю ночь боролись мы с противным ветром; но по восхождении солнца ветер стих, и отошел к востоку.

С правой стороны у нас виден был город Транани, с левой Маритимо, Фавоньяно и многие острова. Берег Сицилии у города низок, в некотором расстоянии видны горы, покрытые зеленью; на одной из них монастырь, на другой древний замок. Близь пристани видно было множество лодок с пестрыми парусами. Лодки сии [193] употребляются для доставания кораллов, составляющих главный промысел жителей Трапани; кораллы бывают разных цветов, красного как кровь, телесного цвета, желтого, белого и полосатые. В Трапани достается коралл одного первого сорта. Чудное сие морское произведение растет подобно оленьим рогам, плотно и твердо как камень. Ствол коралла разделяется на ветви, растет прилипши к камням; кора покрывающая оный, вскоре по вынятии из воды легко слупляется, когда же высохнет, то бывает бугроват, как бы усеяна маленькими зернышками, имеющими малую скважину, чрез которую коралл получает растительный сок. Естествоиспытатели полагают, что животно-растение, называемое морская крапива, есть начало кораллов. Растение сие составляется из вещества вязкого, которое потом твердеет, прибавляется накипью и обращается сим образом в коралл. Доставать оный со дна моря не без труда и опасности. Машина для сего употребляемая очень проста и со времени изобретения оной коралловая ловля сделалась весьма прибыточна. К середине большого деревянного креста привязываются тяжелые каменья, могущие погрузить и держать машину на дне; к трем концам креста прикрепляются веревочные узкие сети. На прочной веревке, к четвертому концу креста укрепленной, машина бросается в воду; конец сей веревки привязывается на корме лодки; [194] другие лодки берут первую на буксир, все вместе гребут или идут под парусами. Каменья, привязанные к середине креста, отламывают кораллы, которые запутываются потом в сетях, и вместе с оными подымаются на поверхность: Жители Трапани почитаются трудолюбивейшими в Сицилии; галантерейные вещи и в особенности Камеи доставляют им значительный доход. Камеи сии делаются на твердых раковинах, по слепкам лучших антиков и столь к ним подходят, что настоящий антик вырезываемый на ониксе, никак нельзя отличить от поддельных, которые вошли в такую моду, что перстень или браслет продается иногда за 2.000 рублей.

Эскадра, обойдя Маритимо, пошла на фордевинд. Шлюп “Шпицберген”, упав под ветер, не успел обойти западного мыса Сицилии и в прошедшую ночь отстал от эскадры. Погода установилась прекрасная, тихий попутный ветер не переменялся, и мы неприметно переходили 200 и 500 верст в сутки. Когда ветер несколько усиливался, Адмирал, не задерживая плавания вперед, делал различные маневры. Движение флота для глаз человека, видящего оные в первый раз, суть совершенное очарование. Когда корабль стоит на якоре, то кажется тяжелой неподвижной громадой; но лишь появится на нем один парус, он переменяет вид свой, идет; прибавляется другой, третий, [195] распускаются все паруса, и он бежит, летит подобно живому существу. Движения его при нападении и защищении, когда из беспорядка за несколько минут флот строится в колонны, переходит на ордера в ордер, смыкается, распространяется, поражает сопротивника своего ужасным громом орудий, представляют зрелище поразительное, грозное и величественное. Корабль уподобить можно одушевленному телу, которое то летит, то уменьшает бег свой, и всегда с такой точностью и благоразумием обращается во все стороны, что сие огромное и сложное здание кажется быть разумным животным. Весьма вероятно, что ПЕТР Великий, взирая в первой раз на эволюции большего английского флота, в восторге удивления сказал: “Если б я не был русским царем, то желал бы быть адмиралом”.

30-го сентября продолжая благополучное плавание, пройдя Сардинию, Адмирал, призвав капитана нашего к себе на корабль, приказал ему идти в Гибралтар за лоцманами до Копенгагена и для узнания положения нашего с англичанами. Поставив все паруса, мы скоро ушли из виду эскадры. 4-го октября, ночью встретились мы с английским фрегатом “Юралиес”, блокировавшим Карфагену. Он почел нас за испанцев и был готов напасть на нас; но как мы успели прежде его подойти к нему под [196] корму, и также будучи готовы к бою спросили в одно слово какой нации фрегат! —Друг или недруг! —То капитаны наши успели в сие время хорошенько осмотреться. Спускаясь под корму английского фрегата мы проходили его так близко, что задели его и сломали у себя бои утлегарь. Английский лейтенант приезжал к нам за новостями и с новостями. Ни те, ни другие не очень были приятны. 4-го октября, пришли мы в Гибралтар.

Лишь положили якорь, тотчас приступили к исправлению некоторых повреждений. Ванты, которые довольно ослабли, были вытянуты; паруса починили. Сии попечения капитана были не бесполезны; они предупредили многие беды, встретившие нас в западном океане. В большем числе приключений, коим море служит позорищем, весьма мало находится таких, кои можно было бы почесть подлинно неизбежными. Если корабль, выходя из порта, снабжен и исправлен всем нужным, то нет причины опасаться свирепства стихии. В противном же случае, сомнительное положение корабля лишает бодрости капитана, и несмотря на все искусство и старание его, корабль гибнет и от малого повреждения, или недостатка.

На другой день с тремя товарищами я съехал на берег, с тем намерением, чтобы взойти на вершину Гибралтарской скалы; посмотреть не виден ли наш флот и полюбоваться отделенными видами. Мы [197] зашли в город только на минуту, что бы нанят лошаков и купить несколько листов английских газет, которые теперь одни говорят правду и не боясь бранят Наполеона. Губернаторский сад, с того времени как я его не видел, очень распространен и украшен, виноград принялся и кажется деревья также примутся; однако ж кроме индейских фиг не было ни одного с плодом. Путешествие наше было не удачно; около полдня поднялся ветер, пошел дождь, и гора покрылась густым туманом. Изредка, когда солнце проглядывало между бегущих туч, показывались вершины Испанских и Африканских гор. Мы дошли однако ж до пещеры Св. Михаила; товарищи мои с факелами спустились в нее, я остался под навесом, скалы. — Под ногами моими, на необозримое пространство, океан покрыт был белыми волнами, восточный ветер с такою силою вырывался с вершины горы, что гнал по скату ее густые облака до самой поверхности моря, так что фрегат наш казался мне плавающим в тучах. Товарищи мои выйдя из пещеры непременно хотели достигнуть вершины, я боясь простудить еще не закрывшиеся мои раны, остался ожидать их в гроте; но они скоро воротились назад. Порывом ветра свалило с ног одного лошака, прочие заупрямились, не хотели идти вперед и с охотой пошли назад. Подъезжая к [198] саду, перемена в теплоте воздуха сделалась очень чувствительна. Чрез несколько минут мы перенеслись из холодного в умеренный климат; а в городе даже было жарко.

Здесь получили мы достоверное известие о взятии англичанами Копенгагена и о движениях французских войск, не предвещавших ни какого спокойствия. Друзья тишины обманулись обещаниями Наполеона. Под видом восстановления спокойствия на морях, не имея ни одной лодки в море, Император французов, по-видимому, стремился покорить всю твердую землю. Большая армия собиралась в то время в Байоне; другая, будто бы для лишения англичан выгод торговли Португальской, заняла уже Мадрид. Английская Министерская газета предвещала тогда, что для Европы готовится важное событие, долженствующее открыть глаза всем царствующим Монархам. В тоже время как Наполеон замышлял уничтожить Испанскую Монархию, 20 старых Датских кораблей были камнем преткновения Британского Министерства. Английский флот, без объявления войны вошел нечаянно в зунд, напал и сжег Копенгаген.

Сия односторонняя политика была причиною неудовольствия не только их союзников; но даже всех праводушных англичан. Мы здесь стороною узнали, что ИМПЕРАТОР наш первый изъявил свое неудовольствие; но французский Монитер [199] ясно говорит, что война между Россией и Англией неизбежна. Хотя мы и могли надеяться, что война для сбережения столь важной части нашей морской силы не будет объявлена прежде весны; но пропустят ли нас англичане в Россию, и захотят ли уважить флаг верных и всегдашних своих союзников, судя по прежним неискренним поступкам, весьма было сомнительно. Сия новость крайне нас опечалила, и в сем положении дел, в столь позднее время года, когда оставалось не более четырех недель до закрытия навигации в Балтийском море, мы почти не могли иметь надежды возвратиться в отечество.