СИМОН ЗАКРЕВСКИЙ

О ПОХОДАХ ПРОТИВ ГАЙДАМАК

НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОТ ИЗДАТЕЛЯ

Из преданий, помещенных в первом томе “Записок о Южной Руси”, мы видели, как наш народ смотрит на гайдамак. Сочувствия к ним не обнаружил ни один рассказчик. Гайдамаки были ужасом всех мирных жителей; их не боялись только дети и бедняки, которым нечего было терять. Но, когда вспомним, что первые войны козаков с Польским дворянством были не что иное, как гайдамачество; что войны Хмельницкого были только его продолжением в огромных размерах, и что оно не прекращалось в Западной Украине, на Волыни и на Подолии до последних времен существования Запорожья: то непременно придем к заключению, что это зло, при всей своей великости, должно было явиться не иначе, как по закону противодействия какому-то другому, гораздо нестерпимейшему для гражданского общества злу, а может быть и многим злам, которые его породили и постоянно поддерживали. Если б оно происходило только от дикого побуждения известного класса людей завладеть чужим достатком, то никогда не достигло бы такого страшного развития, не образовало бы [108] целой нации хищников и убийц, какою является козачество, и не родило бы в ней поэтического взгляда на свои кровавые подвиги. Как бы ни велика была наглость сборища злодеев; но, если они не будут иметь искреннего убеждения в законности своих подвигов, то не станут ими хвалиться всенародно в героических песнях, да и сам народ не будет помнить их песен в продолжение нескольких поколений. Что касается до мирных жителей, то они, вероятно, терпели столько же, если не больше, и от козаков Наливайка, которые, как по необходимости, так и по недостатку правильного военного устройства, без сомнения, захватывали, на пути своем, что могли, у зажиточных людей; они не сочувствовали и козакам Хмельницкого, как это мы знаем из “Летописи Самовидца”; они всегда страдали так, или иначе не только от охочекомонных, но и от реестровых козаков, которые, в массе своей, не отличались ни благородством убеждений, ни рыцарским великодушием. Что же мудреного, если ватаги Зализняка, Швачки и других героев Колиивщины памятны народу только по нападениям на дворы богатых людей и по жестокостям? Это ближе касалось народа, нежели неясная и для самых гайдамак цель, к которой они стремились. Теперь, когда наши материальные и нравственные интересы так непохожи на тогдашние и когда старые симпатии и антипатии уступили место новым, мы смотрим с равным участием, как на тех, которые терпели без вины от неистовств разнузданной толпы затяжцев, так и на тех, которые, будучи дикими грабителями своих братий, в то же самое время рисковали своею жизнью ради мечтательной независимости своего племени; и поэтому для нас равно интересны рассказы седовласых свидетелей гайдамацкого варварства и героические песни самых гайдамак, в которых они хвалятся своими подвигами перед целым светом. Да и сам народ, проклиная их неистовства, в то же время усваивает себе их песни и передают будущим поколениям их кровавую славу. Например, сегодня я записываю от него предание о низком [109] тиранстве над каким-нибудь Дригою (см. т.I, стр. 246 – 249.), а завтра в том же самом кружке поют мне:

Максим, козак Залізняк з славного Запорожжа,

Процвітае на Вкраіні, як в городі рожа.

Роспустив військо козацьке в славнім місті Жаботіні –

Гей розлилась козацька слава по всій Украіні!

И говорит Максим козак, сидючи в неволі:

“Не будуть мать вражі Ляхи на Вкраіні волі!

Течут річки з всёго світу до Чорного моря –

Минулася на Вкраіні Жидівськая воля!”

Впрочем, каковы бы ни были предубеждения против, или в пользу гайдамак у их современников, или ближайшего к ним поколения, но если только с этими предубеждениями до нас доходят какие-нибудь черты, взятые с натуры, то наше дело – сперва все принять к сведению, а потом уже подвергать предания критической разработке. До сих пор я представлял записанное мною от Малороссиян и говорил от себя о гайдамаках, как Малороссиянин. На сколько чистой истины в собранных мною народных преданиях и до какой степени был я беспристрастен в своих заметках, это решат будущие открытия и изыскания. Теперь посмотрим, что помнят о гайдамаках их враги, Польские дворяне. Я не буду говорить о записках Липпомана, Кребсовой и других, известных нам печатно. У меня в руках находится неизданная рукопись, составленная по рассказам старого Польского пана, Симона Закревского (Zakrzewski), который в молодости не один раз имел сам дело с гайдамаками. За доставление ее мне я обязан благодарностью знаменитому Польскому писателю М. А. Грабовскому, неутомимому изыскателю Польско-Украинской старины. Я переведу ее здесь не всю, оставляя в стороне то, что [110] интересно собственно для Поляков; но в своих извлечениях не опущу ни одной черты, характеризующей Поляка по отношению к гайдамакам. Воспоминания пана Закревского имеют в моих глазах тот особенный интерес, что изображают гайдамачество на Волыни и на Подолии, тогда как почти все до сих пор изданные памятники заключали его в тесную рамку Западной Украйны. Они дают нам новое понятие об обширности поприща, на котором подвизались предприимчивые Запорожские витязи грабежа и убийства в провинциях Польского королевства, и о непрерывности их набегов. С другой стороны, здесь представлена картина домашнего и общественного быта Польских панов в пограничных городах. Их бесконечные увеселения и попойки были от времени до времени прерываемы появлением гайдамак, то в виде осторожных хищников, то в виде грозных убийц и грабителей. Вечно праздное и беспечное Польское общество сталкивалось с предприимчивыми Запорожскими “молодцами” и едва находило у себя столько средств, чтобы прогнать, или истребить небольшую ватагу гайдамак... Но читатель увидит это из рассказа самого Закревского.

... Находился я при дворе князей Любомирских более десяти лет, но не в качестве дворянина, а в качестве приятеля дома. Шумно и весело жили тогда в Ровном. Домашних толпа, гостей каждый день битком набито; пиры, музыка, танцы, открытые столы, кубки за кубками, осушаемые при громе мортир и ручного оружия; горящие вензеля и фейерверки. Княгиня, урожденная Поцеева (Pociejowna), принесла мужу богатое приданое. Чудная была пани: и прелестная и чрезвычайная охотница до увеселений. Помню, как она бывало отбросит в сторону Немецкие реброны да помпадуры и явится в старо-Польском наряде: в бархатном кунтуше, в стапике (род наружной шнуровки. Примеч. Издат.) из золотой парчи, в [111] собольей шапочке, на которой сверкает алмазное перо, и в красных сапожках, унизанных жемчугом и подкованных золотом. Пустится бывало в первой паре, в польском, или в мазурке, по огромной дворцовой зале, – ну просто лань; загляденье да и только. А как на повороте в танцах звякнет подковками, сердце так бывало разыграется, что танцуешь – чуть из кожи не выскочишь.

Князь, коронный подстолий, с своей стороны любил заохочивать собственным примером к частым кубкам [в те времена все пили в Польше]. Был он горячий охотник и часто устраивал охоту для своих гостей в огромных размерах. В Тучине у него обыкновенно содержалась бесчисленная псарня, на которую он определил все доходы с этого ключа (Ключом называется у Поляков известное число сел, принадлежащих к одной экономии. Пр. изд.). Обширные леса были полны крупных зверей, на которых мы охотились с сетями и заборами, при помощи беcчисленного множества мужиков. Настрелявши бездну серн, волков, диких кабанов, часто также убивши несколько лосей, а иногда и медведей, садились мы за охотничий обед. Сколько там было рассказов об охотничьих приключениях! сколько лжи, сколько самохвальства! Рога и волторны гремели между тем в знак торжества, а мы трубили в кубки, и я не помню, чтоб когда-нибудь возвратились домой трезвыми.

Однажды случилось князю пожаловаться, что у него нет под Ровным рощи, в которой он мог бы иногда охотиться хоть за зайцами. Что же? соседи и приятели сговорились сделать ему сюрприз в день его именин. Князь выехал, кстати, на несколько дней в Дубно к князю ординату Сангушко и должен был воротиться только в день святого Станислава. Накануне этого дня “согнали” тысячу подвод с молодыми деревцами да тысячу рабочих из ближних и дальних околиц, насадили самым старательным образом довольно обширный зверинец, [112] пересеченный правильными просеками, и пустили в него множество разных зверей. Как изумился и обрадовался князь; когда, воротясь ночью в Ровно и проснувшись утром, увидел перед городом гору, покрытую лесом! Этот лес потом старательно поддерживали, и до сих пор он существует. В день святого Станислава мы, правда, не охотились, так как это был праздник патрона Польской короны; но все мы, сколько нас было гостей и домашних, двинулись, под предводительством князя и княгини, к лесу, который как будто каким волшебством вырос из земли. Дивное было явление – видеть стада зайцев и серн, испуганных приездом экипажей и шумом всадников. Они метались в разные стороны, но не могли никуда уйти, потому что лес был окружен сетьми. Только на третий день вечером начали мы охотиться, при свете фонарей и плошек. А в день самых именин было шумное пиршество.

Помню, как после обеда показывали на замковом дворе коня из княжеских конюшен. Все дамы вышли с княгиней Гоноратой на огромную дворцовую галерею, которая идет вдоль залы, на втором этаже. Я приказал подвесть мне моего серого в яблоках и давай выделывать на нем разные штуки. Дамы хлопали мне, а иногда приходили в ужас. А князь, стоя на галерее; с полным бокалом, закричал мне сверху: “Пане Симоне! пью за ваше здоровье в ваши руки (Т. е. так, чтобы бокал перешел к тому, чье здоровье пьют. Пр. изд.); но только возьмите бокал, не слезая с коня!”

Не нужно было повторять мне этого вызова; я пришпорил своего серого и в несколько прыжков поднялся по ступенькам в передние сени, потом далее во внутренние, а оттуда въехал по лестнице в залу и явился на галерее, приведя дам в немалый страх. Князь подал мне большой бокал; я опорожнил залпом за его здоровье, повернул коня и той же самой дорогой, хоть уже несколько осторожнее, воротился на замковый [113] двор. Так-то в те годы подвизались мы в этом Ровном, которое теперь так отрезвилось! А в Дубне, в замке князя ордината, надворного маршала Литовского, текло вино рекою, потому что крутоусого Сангушка нелегко было победить на попойке. Лил он как в бочку и любил видеть вокруг себя питков. В замковой зале зачастую поднимались пары над головами собеседников, а на дворе клубился дым от стрельбы драгунов, которые гремели из ружей за каждым тостом.

Пировали мы беззаботно, и жилось нам хорошо в те времена, по пословице: Za krola Sobka nie bylo w polu snopka, a za krola Sasa czlowiek jadl, pil i popuszezal pasa (При короле Собке (Собесском) не было в поле ни снопа, а при короле Стасе каждый ел, пил и распускал пояс.). Пить было тогда у всех в обычае: у панов и у мелкого дворянства [исключая молодых людей, которым запрещалось прикасаться к бутылке], у духовных и светских, у судей и адвокатов, у военных и штатских; а кто отказывался, того умели и принудить. Паны не нуждались в средствах к жизни, а мелкая шляхта живилась от панов... Внешней войны мы не вели тогда, но что касается до безопасности внутренней, особенно на пограничьи со стороны Запорожья, то трудно было им похвалиться. Даже и на Волыни не раз смущали нас, посреди наших увеселений в панских домах, преувеличенные слухи о гайдамацких наездах. Мне самому случилось два раза участвовать в походе против этих бродяг.

Гайдамацкие шайки, человек в пятьдесят, во сто, а иногда и в несколько сот, выходили почти каждую весну из Запорожской Сечи (В одном варианте стихов под изображением Запорожца-кобзаря говорится:

Або в Жида мішок грошей узить на рострати. Прим. Издат.) и только осенью возвращались в свои [114] логовища. Это скопище состояло из одних отъявленных негодяев. Оно пополнялось разными беглецами из соседних земель, но всего больше Украинскими мужиками, между которыми гайдамаки имели много доброжелателей и которые указывали им, куда безопаснее и вернее пройти за добычею. Украинные воеводства Киевское и Броцлавское всего больше терпели от этих хищников; но иногда они проникали на Подолье, на Волынь и даже к Мозырю, потому что пограничного войска было очень мало, магнаты держали надворные хоругви при себе, а городовые козаки были в тайне расположены к гайдамакам. Гайдамаки эти совершали свои походы иногда пешие, но большею частью верхом, и увозили добычу на вьючных лошадях, что у них называлось батовнею. Каждая шайка имела своего предводителя, которого они называли ватажком. Ватажка выбирали обыкновенно из самых опытных, которые сделали уже несколько разбойничьих походов и знали все переходы и дорожки. Чтобы внушить своим к нему уверенность, а суеверному народу страх, рассказывали о нем, что он характерник, то есть чародей, что он умеет заговаривать пули, так что его можно убить только серебряною пулею (Смотр. т. 1, стр. 284, “Месть за имя Жида”), а в случае надобности – может сделаться и невидимым. Сколько они увозили из края богатой добычи! и сколько проливали невинной крови, когда ими управляло мщение! Ужас, овладевавший жителями при известии, что идут гайдамаки, превосходит всякое описание: каждый прятался с чем только мог куда ни попало. Но очень часто весть об их вторжении приходила слишком поздно, потому что они пробирались как волки и делали свои отдыхи по уединенным хуторам и пасикам.

Однажды гостили мы с князем в Полонном у его дяди, князя Антония Любомирского, старосты Казимирского. Сидим мы за столом, как прискакал гонец от генерального [115] региментаря Украинской и Подольской партии, Яна Тарлы, воеводы Любельского, с приказом, чтобы гетманский регимент иноземного авторамента, в котором начальствовал князь Антоний, поспешил к Ялтушкову на Подолье. Вместе с тем Тарло просил его в особом письме выслать часть собственного гарнизона из Полонской крепости с десятью пушками, – и все это для того, чтобы переловить несколько десятков гайдамак, которые скрылись со своей добычей в Ялтушовских лесах, когда им преградили путь к границе, и обрубились там засеками.

Князь отвечал, что завтра же выступит с войском лично. Я попросил у него позволения идти с ним в качестве волонтера, на что он с удовольствием согласился. И вот на третьи сутки около полудня подошли мы на четверть мили к лесу, в котором укрепились гайдамаки; ибо для большей поспешности, пехоту и пушкарей привезли на подводах. Войско наше построилось в боевом порядке, поставив пушки по крыльям. Региментарь сделал нам смотры; потом сломали шеренги, и отдан был приказ, чтобы жолнеры (воины) подкрепились и выспались, потому что всю ночь будут бодрствовать.

Отдохнув немного, просил я у князя Антония Любомирского позволения объехать и осмотреть позиции. Он дал мне для безопасности одного офицера и несколько человек собственных рейтар, и я пустился с ними вокруг леса. Мы ехали доброю рысью, а иногда и вскачь, однако ж, проездили несколько часов. Лес был огромный. Кругом него, под самой опушкой, расставили в разных местах мужиков, которых согнали сюда тысячи три. Некоторые из них были вооружены ружьями, но большая часть, копьями, косами, или просто цепами. Им было приказано крепко стеречь, а ночью жечь огни и часто кричать: Wer da? Позади мужиков, шагах в ста пятидесяти, стояло войско, как то, которое прибыло из Полонного, так и то, которое региментарь привел еще прежде с собою, [116] всего тысячи две человек, между которыми были компутовые гусары и панцырные в полном вооружении, в леопардовых и волчьих шкурах, а так же и пехота. Сверх того собрано было здесь без числа городовых козаков. Все это расставлено было каким-то Немцем-полковником, который служил у региментаря адъютантом.

Увидев почтенные панцырные знаки, я присоединился к ним, во-первых, как старый товарищ, а во-вторых, потому, что мне эта Немецкая команда в Польском войске иностранного авторамента терзала нестерпимо уши. Как-будто у нас нет своего языка. К чему вам кричат: Halt! Raus ! Wer da? Feuer! когда мы так же хорошо могли бы говорить по-своему: Стой! Выходи! Кто идет? Пали?... Уж истинно справедлива пословица: Что Немец выдумает, то Поляк купит. Как бы то ни было, но я на эту ночь примкнул к панцырным. Начальствовал ими наместник князя подстолия Литовского, титуловавшийся чесником Нурским. Мы тотчас с ним познакомились, потому что оба принадлежали к партии Любомирских, и как он был человек откровенный и общительный, то я легко к нему привязался. Приказано было наблюдать осторожность и тишину, и потому мы, усевшись с ним в стороне на разостланной бурке, прошептали целую ночь, изредка только, в противодействие ночной росе, подкрепляясь умеренно напитком из дорожной фляжки. Недостатка в предметах для беседы у нас не было. Когда я выразил ему удивление, что столько войска соединилось против каких-нибудь полторы сотни бродяг, он отвечал, что для поимки гайдамак ни в каком случае не может быть слишком много рук, потому что эти злодеи защищаются отчаянно и гибнут до последнего, зная, что им пощады не будет. “Их ожидает (продолжал он) собачья смерть на ветви дерева, или страшное сиденье на колу, потому они бросаются как бешеные один на десятерых и часто пробиваются сквозь засаду не только сами, но и с добычей. Вот увидите завтра, в каких они богатых нарядах. Это они у нас так приоделись, [117] потому что из Сечи выходят только в напоенных салом рубашках и кажанках из телячьей кожи” (См. т. 1, стр. 132 – 133, Похождения Гайдамак в Смилой.).

Тут он мне рассказал, что ватажко, которого мы теперь окружили, был знаменитый между гайдамаками Запорожец Иван Чуприна, который уже пятнадцать раз вторгался в Польшу и возвращался с богатою добычею безнаказанно, потому что всегда удачно разделывался с высыланными против него отрядами войска. Три года тому назад, он напал с шестьюдесятью “молодцами” на Шаргород, замучил отца чесника Нурского, ограбил дом и захватил в нем 10,000 злотых наличных денег. Когда же проникнул в самую Волынь и его с навьюченною батовнею окружило в этом самом месте триста драгун из регимента королевы, Чуприна ударил на них ночью, убил полковника, увел несколько драгунских лошадей и ушел без всякой потери. И потому пан чесник Нурский жаждал ответить ему теперь за пролитую им кровь отца.

Грешно [говорил он] роптать на определения Всевышнего: да будет Его святая воля! но человеческие погрешности осуждать надобно. До чего дошел теперь прекрасный край наш, имея столько источников могущества! Нет нам ни уважения у соседей, ни безопасности внутри государства. И всему этому причиною гордость наших магнатов. Они не хотели повиноваться королям своим и всячески старались ослабить в народе уважение к престолу. Отравили жизнь Венского героя; Августу Второму поднесли горькую чашу, хотя; может быть, и по заслугам; а что всего хуже – на сейме, который прозван немым, отняли у отечества последние силы, распустив народное войско и уменьшив его до нескольких тысяч. Сам нынешний король наш не был бы так вам постыл, если б они не связали ему рук. Пожалуй у них довольно на жалованьи надворного войска, но они его держат только для собственных [118] надобностей. Жалкую жизнь ведут наши пограничные обыватели, находясь в беспрестанной тревоге и опасениях. Года три назад гайдамаки замучили моего отца, в прошлом году ограбили мой дом и едва не захватили жены и детей. Я владею за долг селом Забоклицких, Сельницею, но по службе должен находиться при хоругви, потому что без меня некому ею командовать. Мой ротмистр, князь подстолий Литовский, живет в своих имениях, или в столице; мой поручик, Ворович, хозяйничает в своих селах, в Киевском воеводстве; мой хорунжий, Белинский, уже старик преклонных лет, живет, ради спасения души, во Львове в Бернардинском монастыре. Вот почему все и обрушилось на голову бедного наместника. Так вот бродяги напали, как я сказал, на мой дом в Сельнице и забрали все, что могли. К счастью, жена моя предчувствовала их посещение, а предчувствовала потому, что один из наших парубков, негодяй и пьяница, ушел было к гайдамакам. Она несколько недель не ночевала с детьми под собственным кровом, а ночевала в оврагах, в конопле и в лозе, переменяя место ночлега каждую ночь, и только на день возвращаясь домой. Эта осторожность спасла ее. Разбойники, вломясь в мой дом, застали только при мамке самую меньшую дочь мою и хотели разбить ее о стену; но мамка пала им к ногам и слезами своими и просьбами обезоружила злодеев. Вскоре потом шайка разбойников напала на местечко Красное, где мой семилетний сынок воспитывался в парафиальной школе у директора. Школьники спрятались в небольшом острожке, но наставник их попал в руки гайдамак. Разграбив местечко, они приступили к острожку и требовали сдачи. Но управляющий имением (gubernator cluczowy) не отворил им ворот своего Гибралтара. Тогда они решились поджечь дубовый частокол, который составлял главную защиту этого жалкого укрепления, и начали подкладывать под него солому; а чтобы не изнурять перевозкой лошадей своих, запрягали в воз школьного директора вместе с Жидом. Этим [119] способом подвезено было уже несколько возов соломы, за что досталось обоим не мало жестоких ударов. Но вдруг раздался выстрел из пистолета за местечком, где разбойники поставили свою сторожу. Узнав по этому сигналу, что приближаются драгуны, они собрали торопливо свой багаж и поскакали во весь дух к Кичманю [так называется большой лес в окрестностях Красного]. Драгуны правда перерезали им дорогу, но разбойники ударили напролом, застрелили из ружей двух драгун и одного коня и ушли с добычею. Этот наезд доставил большое удовольствие моему маленькому Марцисю, тем, что гайдамаки возвратили сторицею бедному Шишке (так назывался директор) удары, которые он имел обычай рассыпать своим школьникам.

В таких и тому подобных беседах провели мы целую ночь. Начинало уж светать. Вдруг по ту сторону леса, где стояла наша пехота, раздались выстрелы из ружей, сперва редкие, потом чаще, чаще, наконец загремели и пушки. Гул, крик, гром стрельбы и треск валящихся деревьев широко разлетались по лесу в утреннем росистом воздухе. Мы уж были на лошадях. Испуганные мужики начали бежать; панцырные бросились их останавливать. В это время сорок человек гайдамак, с двумя десятками вьючных лошадей, выскочили неожиданно из лесу и дружно ударили на три Волошские хоругви, стоявшие напереди. Волохи не устояли против удара и, не сделав даже выстрела, опрокинулись в беспорядке на компутовых и, вместе с бегущею чернью, произвели такое замешательство в наших рядах, что мы не могли придти в себя и построиться. Пользуясь этим, разбойники выстрелили из ружей и, убивши несколько рядовых, повернули вскачь к селу. Наместник и я настигали их близко; он положил даже одного негодяя из пистолета; но оглянувшись и видя, что мы гонимся за ними только вдвоем, мы остановились. Гайдамаки между тем, пройдя через село и зажегши его за собой, достигли соседнего леса. Правда, за ними послана была [120] погоня, которую региментарь, занятый в другом пункте, едва через час мог нарядить, но без всякого успеха; ибо эти бродяги, сидя на быстрых лошадях, не дали себя настигнуть и ушли в Сечь, оставляя везде за собой пожары.

Не так удачно подвизались те гайдамаки, на которых наступила в лесу наша пехота. Защищались правда отчаянно эти разбойники, убили нашего подполковника, двух, или трех офицеров и около пятидесяти рядовых; нескольких также ранили, и в том числе майора; но трудно было им стоять против наших ружей и пушек, которые ломали деревья и пришибали их стволами и сучьями; к тому ж они лишились своего ватажка и, смущенные этим событием, почти все были перебиты; остальные недобитки и раненые захвачены в плен. Погибли их около восьмидесяти, а изувеченных и здоровых схвачено около сорока. Ватажко их, Иван Чуприна, пал от руки молодого князя Мартина Любомирского, который при самом вступлении в лес, на челе своих гренадеров, заметил его и убил его из ружья в ту самую минуту, когда он, стоя на коленях под дубом, прицеливался в него. Найдено было при Чуприне богатое Турецкое вооружение в серебре, несколько брильянтовых перстней на пальцах, пять золотых часов в полторы тысячи червонцев в поясе. У других гайдамак также нашли множество денег в поясах и седельных подушках, часов и дорогого оружия, а в батовне их – бесчисленное количество серебра, дорогих материй, золотых поясов, женских нарядов и мехов, церковных орнат, кап, ряс, чаш и других принадлежностей богослужения (католического), а также и Жидовских одежд, жемчугу, серег и тому подобных вещей. Все это было награблено ими в этом несчастном пограничном краю. Взято также несколько десятков лошадей, между которыми много было отличной породы. Прочие валялись в лесу убитые, или тяжело раненные.

После этого мы расположились обозом на возвышении и отдыхали трое суток. В течение этого времени составлена опись [121] добычи и сделан дележ между офицерами и рядовыми. Не забыли и вдов, оставшихся после павших в бою. Каждому капитану досталось, кажется, по 50, поручику по 30, унтер-офицеру по 10, а рядовому по 4 дуката. Церковные же вещи и украшения потом разосланы по костелам и церквам (униатским). В это время прибыл также из Каменца-Подольского войсковой судья с инстигатором и палач со своими прислужниками. Начался допрос пойманных гайдамак; их пытали, и из их показаний оказалось, что их было 160 “молодцов” и что ватажко их Иван Чуприна остановился и обрубился в этом лесу, поджидая своего отряда из пятнадцати “молодцов”, который он выслал на грабеж в другую сторону, со своим братом; что при батовне их находилось двенадцать городовых козаков, которых они поименовали, но объявили, что они невинны, ибо служили у них по принуждению; и что в эту ночь ватажко их, который был большой характерник, усомнился в своем счастьи, заметивши зловещий признак, а именно: когда он грелся у огня, вся нужа сползлась у него к воротнику. Тогда он и сказал: Оттеперь нам буде лихо з вражими Ляхами! Разделившись на четыре отряда, гайдамаки намерены были ударить на рассвете все вдруг, по данному знаку, на пролом в разные стороны. Знаком этим должен был служить выстрел ватажка из пистолета, на который каждый отряд ответил бы двумя ружейными выстрелами. Но этот план был расстроен непредвиденным случаем. Когда начало рассветать, ватажко пополз на четвереньках чтоб высмотреть, что делают Ляхи. За ним поползло несколько “молодцов”, и вдруг у одного из них ружье, зацепясь за ветку, выстрелило. На этот фальшивый сигнал ответили другие выстрелы, и прежде нежели гайдамаки сели на коней и построились в боевой порядок, Польская пехота двинулась в лес и произвела между ними замешательство, тем более что ватажко их пал от первой пули. Судья записал все эти показания, и вместе с тем составил длинный список убитых и живых [122] гайдамак и произнес последним приговор. Одних осудил он на виселицу, других на кол, третьих на четвертованье. Живых отослали под сильной стражей в Каменец-Подольскую крепость для исполнения этого приговора; а мертвых четвертовали на месте и разослали головы, руки и ноги по городам и местечкам для всенародной выставки на кольях. Остальных зарыли в Ялтушовском лесу над большой дорогой и насыпали над ними, для вечной памяти, курган.

Что касается до пятнадцати разбойников, которых поджидала здесь главная шайка, то они тоже не ушли от беды. Двое из них, высланные на чаты (на разведыванье), были схвачены. Старый гайдамака не высказал ничего и вытерпел до конца все муки, которыми пытали; но молодой, вовсе не разбойничьей наружности парень, допрошенный особо, объявил, что товарищи его засели уже несколько дней тому назад в овраге посреди степей между скирд, милях в десяти от того места по направлению к Константинову. Его поколебали уверения, что ему не только будет дарована жизнь, но что будет он даже принят в особенную панскую милость и поступит в число надворных козаков, потому что он понравился молодому князю Любомирскому. Он объявил также, что число хищников увеличилось до тридцати новобранцами из поселян; что они высылают на Черный шлях сторожу для поимки прохожих, которых она уводит в свой притон, и что у них уже множество лошадей, добычи и пленных. В заключение, он обещал проводить к тому месту Поляков.

Региментарь тотчас выслал против них триста человек пехоты, посадив их на коней, взятых в Волошских хоругвях, и столько же городовых козаков, с двумя пушками, под начальством молодого князя Мартина Любомирского, который за успешное дело в лесу произведен был в полковники. При нем находился еще гувернер Француз, какой-то барон, старый, как видно, служака, который потихоньку давал ему [123] советы. Старый майор также отправился в этом отряде. Они двинулись быстрым маршем, а предводители с остальным войском выступили вслед за ними. Молодой Любомирский и здесь извернулся молодцом. Он так искусно подступил к гайдамакам, и так хорошо воспользовался указаниями помилованного разбойника, что окружил их со всех сторон, а высланных на Черный шлях козаки нашли спящими за курганом. Но те, что сидели в овраге, не хотели сдаться, хотя, для устрашения, по ним выстрелили из пушек; напротив, принялись резать своих пленников, запертых в одной хатке [потому что потом нашли там зарезанных восемнадцать Жидов, нескольких Жидовок, одного униата и одного ксендза; остальные были спасены приспевшею пехотою]. Гренадеры приняли гайдамак в штыки и кололи, как диких кабанов. Трое были убиты, остальные перевязаны; но все были так изранены, что большая часть их перемерла до трех дней. С нашей стороны убит был только один барабанщик и ранено ножами несколько рядовых. Выручено было из плена шестеро униатов с женами, пятеро ксендзов, два Иезуита, более двадцати женщин и девиц шляхтянок и более дюжины шляхтичей. Все они были набиты как сельди в этой лачужке и раздеты почти донага. Но потом было открыто еще в соседних оврагах человек пятнадцать замученных шляхтичей. Найдено около полутораста лошадей, как в батовне, так под седлами и без седел. Между скирд нагромождено было великое множество колясок, брик, повозок, дорожных возков, разного рода сундуков, чемоданов, шкатулок и погребцов, награбленных на большой дороге. Региментарь и князь Антоний Любомирский только на третий день прибыли с войском на то место. Освобожденные из разбойничьих рук пленники вышли им навстречу с непритворною радостью и благодарностью. Добыча, найденная при самих гайдамаках и в повозках, была очень значительна. Всему сделана обстоятельная опись, и оставшиеся в живых владельцы показывали, что у них заграблено, обозначая разные вещи, платья и мешки; потом их отвели под [124] особенный навес, где разложено было все это имущество, и каждый получил то, что было признано ему принадлежащим.

И здесь войско отдыхало трое суток. По распоряжению начальствующих, отслужена была печальная панихида в долине смерти, и тела замученных Христиан погребены были приличным образом на кладбище соседнего села, а Жидам позволено было забрать трупы своих единоверцев для погребения их по своим обрядам. Остальная добыча опять была разделена между войском, а молодой князь Мартин Любомирский наименован генералом, и тотчас отправлен был гонец к королю с просьбою об утверждении его в этом чине. Для войскового судьи и палача открылось новое поприще допросов и пыток. Нескольких оставшихся в живых гайдамак четвертовали они на месте, или посадили на кол, а одному переломали руки и голени и потом повесили, зацепив железным крюком за ребро, так как он признался в самых ужасных преступлениях. То был какой-то плут попович из Волыни; приглянулся он какой-то уже немолодой госпоже, отравил ее мужа и на ней женился. Она записала ему свое имение, и он начал было уже называться дворянином и даже паном мечником. Потом, когда баба ему надоела, он так же отравил и ее, а имущество ее присвоил себе. Наконец начал делать соседям насилия, наезжая на их дома. Его судили и приговорили к смерти; но он ушел из Волыни и пристал к гайдамакам, которых изумил изысканною жестокостью, с какою он забавлялся муками несчастных жертв, допрашивая их, где у них спрятаны деньги, и заслужил от разбойников имя Исповедника. Трупы падших злодеев погребены тем же самым порядком, что и первых; руки и ноги казненных развезены по городам и большим дорогам. Войско разошлось по старым становищам, а рейментарь и воевода Тарло отправился с князем Антонием Любомирским в Полонное. Въезд наш в этот город был триумфальный. Нас встретили пушечною и ружейною пальбою с крепостных валов; а у самого въезда в Полонное комендант [125] крепости, старый Француз Шамбон, поднес князю на бархатной подушке ключи от ворот, а тот передал их генеральному региментарю. Мещанские цехи и Жидовские кагалы ожидали нас у Кривых ворот, а у замковых ректор Иезуитов на челе своего духовенства встретил вождей и приветствовал их речью, в которой сравнивал их с каким-то Римским великим Помпеем, который также некогда воевал с разбойниками, а молодого князя Мартина Любомирского, за его смелое вступление в лес, уподобил какому-то рыцарю Курцию, который бросился в открытую бездну. Во дворе княгиня Любомирская, окруженная многочисленными гостями, приветствовала на крыльце победителей. Между приезжими находилась супруга коронного подстолия, княгиня Гонората, и семейство князя Яблоновского, воеводы Познанского. Великолепный обед, частые бокалы, пальба с валов, а вечером фейерверк и танцы завершили этот веселый день. И надобно сказать, что никто не был ленив в этой работе и не заставлял себя упрашивать к очередным бокалам, или тянуть за ухо к танцам. Молодой князь Любомирский и его дядя, князь Франциск Любомирский, только что прибывший из-за границы, и несколько других, одетых в короткие Французские кафтаны, танцевали менуэт, экоссес, страсбургский и штрайер; мы, в кунтушах, отплясывали с почетными паннами княгини (Respectowy panny – род горничных из шляхетских фамилий. Прим. издат.) мазурку, краковяк и польский; а все вместе окончили бал быстрым драбантом.

Но этим днем не кончились пиршества и танцы в Полонском замке; ибо в старину съезжались редко, но зато надолго. На третьи сутки устроен был для дам спектакль, представляющий поражение гайдамак в долине скирд. Невдалеке от одного из предместий приискана была местность, напоминающая отчасти тот овраг. Были там и скирды, сложили и хатку в [126] овраге. Несколько рядовых было одето в гайдамацкие костюмы; другие переоделись схваченными на дороге проезжими; не было недостатка и в переодетых женщинах. Навели туда множество лошадей, навезли повозок, сундуков, словом – всего, что было нужно для подражания действительному происшествию. Все общество двинулось из замка к этому месту – дамы и пожилые мужчины в многочисленных и блестящих экипажах, а молодежь вся верхами. Когда зрители уселись на приготовленных для того лавках, расположенных уступами и покрытых коврами, раздался сигнальный пушечный выстрел, и спектакль начался тем самым порядком, в каком происходил он на самом деле. Пехота и городовые козаки, расставленные в отдалении, начали приближаться и окружать разбойничий притон. Молодой Любомирский взобрался на стог сена и наблюдал все в зрительную трубу, а Француз-гувернер, как свидетель происшествия, объяснял княгине и другим дамам разные обстоятельства этой стычки с гайдамаками. Молодой Любомирский выслал одного из пойманных шпионов к разбойникам, требуя сдачи, потому что они уже окружены со всех сторон. Вместо ответа, двенадцать разбойников выехали верхом на возвышенность и принялись ругать и раззадоривать Ляхов. Выстрелили по ним из двух пушек; двое повалилось с лошадей; остальные поскакали к хатке и бросились терзать пленников. Тут гренадеры прибежали и выломали дверь, с криком: “Бей их! руби их! в штыки!” Началась схватка на штыках и ножах; начали таскать раненных и убитых гайдамак и пленных. Искусственная кровь лилась потоками, обагряя победителей и побежденных. Княгиня мать и присутствовавшие дамы осыпали ласками молодого Любомирского, который был героем дня. Жаль только, что полдень и закат его жизни не оправдали надежд, который подавало утро...

На другой день играли на театре, недавно устроенном в замке, французскую комедию, мне кой-как объясняли ее; но я всего только и помню, что в ней много шуму делала какая-то [127] Турчанка, любовница султана, очень похожая названием на нашу попадью из Рогатина, на эту Роксолану, которая, говорят, тоже была женой какого-то Турецкого султана (Это, как видно, была трагедия Расина “Bajazet”. Пр. Изд.). Я сидел, как на Немецкой проповеди. Роли мужчин играли молодой Любомирский, его гувернер и полковой лекарь, также Француз; а женские – сестра княгини Любомирской, Француженка, гувернантка маленькой княжны, и дочь старика коменданта, Шамбона; и так как между паннами-прислужницами не было ни одной, которая бы умела parler francais [в те времена не все, так как теперь, говорили на этом бонжурном языке], то Танцору Итальянцу дана была четвертая женская роль, и молодой, тщедушный Итальянчик довольно искусно представлял бусурманку. Должно было быть в той комедии что-то очень трогательное, потому что супруга пана старосты и другие дамы часто отирали глаза платками и кричали: Bravo! charmant! sublime! А меня, так больше всего забавляло то, что Турки говорили по-французски и что актеры в чалмах подъезжали к женщинам с такими ужимками, как наши пряничные франты, воротившиеся из Парижа.

За два часа скуки, которые провел я, глазея на сцену и ничего не понимая, я вознаградил себя на другой день на большой охоте, которою угостил нас князь: убил я двух козлов и одного вепря. Но каким образом воротился я с охоты – не помню, потому что за охотничьим обедом, который дан был под навесом в лесу, князь всех нас так употчивал, а особливо, когда к концу обеда начали пить, вместо кубков, из охотничьих рогов, что все мы повалились там же без памяти, и уж потом гайдуки уложили нас в экипажи и перевезли в замок.

Так проводили мы в Полонном несколько дней в пирах и танцах, а потом князь Яблоновский пригласил все общество к себе в Лабун. Остался в Полонном только молодой [128] Любомирский, которому отец поручил охранение крепости в его отсутствие.

Расскажу теперь о другом походе против гайдамак, в котором я тоже участвовал. Но прошло и двух лет после Ялтушовского дела, как начали ходить по нашей стороне слухи, что сильная гайдамацкая шайка вышла из-за реки Синюхи, ограбила разные поместья панские в Киевском воеводстве, углубилась далеко в Полесье и будет возвращаться через Волынь; но где она появится из лесов и зарослей на полях и каким именно путем будет идти, никто не знал. Всеобщий ужас распространился между жителями от этих слухов; с каждой милей они становились страшнее и страшнее. Только и речей было всюду, что о гайдамаках. Там видели каких-то подозрительных людей, то нищих, то бродяг, вероятно, шпионов гайдамацких; в другом месте рассказывали, как разбойники сожгли дом с хозяином и всем его семейством. В Овручском повете они, по словам рассказчиков, обратили в пепел целое местечко, а Жидов вырезали до одного; в Мозырском якобы ограбили костёл и несколько (униатских) церквей; а еще где-нибудь вторгнулись в монастырь, жгли монахов на огне и пороли им жилы; и с каждым днем силы гайдамак, в этих рассказах, увеличивались, так что уж их насчитали, может быть, в десять раз больше, нежели сколько их было в самом деле. На дорогах беспрестанно встречались шляхта и Жиды, перевозившие жен, детей и лучшее из движимости в города и небольшие укрепления в магнатских имениях, где они надеялись найти какую-нибудь защиту.

Княгиня Любомирская в то время была беременна. В Ровном довольно было надворного войска; но как этот город не был укреплен, то муж, для большей безопасности и спокойствия, решился перевезти ее в Полонский замок, где бы она разрешилась от бремени. Антоний Любомирский находился в то время с женой в своих Сандомирских имениях. откуда намерен был переехать, по судебным делам, в Люблин, и [129] сын их, молодой князь Мартин, остававшийся для охранения крепости, предложил к услугам своего дяди весь свой дворец. Итак мы двинулись из Ровного, в сопровождения многочисленного конвоя рейтар и козаков, а пехота послана была вперед. В Славутских лесах встретил князя и княгиню молодой Любомирский, с сильным отрядом войска и четырьмя пушками, из которых, во время отдыха в лесу, приказал, для забавы княгини, раздробить несколько сосен. Достигши благополучно Полонного, застали мы все постоялые и мещанские дома наполненными шляхтою, которая собралась сюда из близких и далеких окрестностей, ища убежища под защитой крепости. До сих пор не было наверное известно, куда повернули гайдамаки. Посылали разведывать Жидов, но они возвращались ни с чем, потому что, хоть их и соблазняла богатая награда, которую им обещали, но опасение попасться в руки гайдамак подавляло в них и самую жадность к деньгам.

Наконец князь Мартин Любомирский выслал восемь верных и расторопных козаков, давши каждому по десяти червонцев на дорогу и обещав дать в десять раз больше тому из них, кто привезет верные вести о направлении пути и силе гайдамак. Козаки отправились каждый в свою сторону, и долго не было о них никакого слуху; наконец четверо воротились ни с чем. Собравшаяся в Полонном шляхта, будучи принуждена дорогою ценою платить за неудобное помещение и негодные съестные припасы, начала уж роптать, что их обманывают баснями, что, если гайдамаки и были где-нибудь, то уж должны воротиться в свои притоны, и стала разъезжаться по домам. В это время двое из высланных козаков, Гладкий и Лобода [я помню очень хорошо имена каждого из них] воротились из соглядатайства. Тотчас представили их князю Мартину. Оба они пришли пешком, в мужичьей одежде, и принесли такое донесение:

“Милостивый князь и батько! долго мы с трудом пробирались в одиночку по лесам и непроходимым местам; [130] наконец случайно встретились у одного хутора в глухом бору над ручьем и только там получили верные известия о гайдамацком становище, от старого пасичника. Бородач этот знается с ними, а мы прикинулись, что тоже хотим пристать к “молодцам”. Он и наставил нас, как к ним пробраться; и как он нам сказал, что они покупают лошадей, то мы воротились в местечко Звяхло и, променяв там свою козацкую одежу на мужичью, купили за деньги, пожалованные нам от вас, милостивый князь, по другой еще лошади и уже знакомыми мановцами (дорогами напрямик) пустились к гайдамацкому притону, под видом парубков, которые привели лошадей на продажу. Они стоят, отсюда в добрых десяти милях, посреди дремучих лесов, в урочище Обозовище. Мы уж застали там двоих наших товарищей-козаков, Кирила Ласуна и Ивана Ворону. Те прикинулись, как будто пристали к гайдамакам и показывают вид, что друг с другом незнакомы. Особенно Ласун им полюбился и живет с старшиною за панибрата. Теперь он ходит в золоте и серебре, точно какой вельможа. Да и все они носят золотые пояса, красные суконные кунтуши, шелковые жупаны и собольи шапки, а оружие у них такое дорогое, что и Турецкий паша не постыдился бы носить при боку. Продали мы им своих купленных лошадей с седлами; заплатили они нам щедро, и вот мы принесли вам, милостивый князь, в калитках червонцы. Ворона старался держаться от нас подальше, чтоб не дать подозрения, посматривал только сбоку, поглаживая ус, и изредка подмигивал нам, нахмуривши брови. Но Ласун был при продаже лошадей, помогал торговаться, могорич пил и просил нас привести еще лошадей с сёдлами, а между тем украдкою шепнул нам, что ватажко, Семен Чортоус, до сих пор не собрал еще всех молодцов, разосланных за добычею, которых всего у него человек триста слишком; что до сих пор соединилось только два отряда, а других двух поджидают; что они послезавтра выступят оттуда, две мили дaлеe, в урочище Мазепина Могила, где [131] назначен сбор всем шайкам; а оттуда пустятся дальше искать счастья. Он велел нам лететь птицею и уведомить вас, милостивый князь, по секрету, чтобы вы были готовы и держали ногу в стремени, а с другими не пускаться в раздобары, потому что у гайдамак везде есть свои шпионы. Когда же перейдут к Мазепиной Могиле, то он останется, чтоб их морочить; а Ворона даст драла и приведет вас, милостивый князь, прямехонько к гайдамакам.

Князь дал этим козакам по пятидесяти рублей, обещав выдать остальные, когда донесение их оправдается, и велел им до времени где-нибудь скрыться. Начали готовиться к походу, никому не объявляя цели своих приготовлений и дожидаясь прибытия Вороны. Как вот на третьи сутки в полночь явился у ворот, называвшихся Киевскими, гонец на усталом и задыхающемся коне и требовал, чтоб его тотчас впустили в замок. То был Ворона. Но его никто бы не узнал: он был в богатом кунтуше с рубиновыми пуговицами и в гайдамацком вооружении. Сторожевой офицер, по сделанному наперед распоряжению, тотчас отвел его в караульню, куда вскоре пришел и князь Мартин Любомирский. Поклонившись князю в колени, Ворона начал рассказывать, что, когда, на другой день по прибытии к Мазепиной Могиле, пришла в табор другая шайка, он, воспользовавшись общим говором и суматохою, ушел от гайдамак, не будучи никем замечен и преследуем. “Надобно нам спешить, милостивый князь”, продолжал он, “потому что завтра и остальные гайдамаки соединятся с ватажкою, а через несколько дней они выступят в степи, к Константинову, на который намерены напасть среди бела дня, разграбить и зажечь, потому что чувствуют себя довольно для того сильными. Теперешнее их становище заросло молодым бором и довольно просторное; но окружить их можно, потому что оно расположено на острову, окруженном рекою и топким болотом, через которое не пройдет ни человек, ни конь, ни собака. Только три плотины ведут на остров. Надобно нам взять [132] с собой хлеба и кушаньев дня на четыре, потому что я вас, милостивый князь, буду вести лесами и зарослями, и только одно село будем переходить, чтоб переправиться там через Случ; a пехоту и пушкарей надобно бы везти на подводах. Гайдамаки ободрились своею удачею и не очень усторожливы, потому что до сих пор никто и в глаза им не заглянул; а шпионы их, которые были здесь в Полонном, донесли им, что укрепляют замок, что их боятся, и потому им не приходит и в голову, чтобы кто вздумал искать их. Беспечных легко можно застать врасплох, лишь бы не терять времени.

Встрепенулся молодой полководец. Уже пришли к нему, два дня тому назад, из Бара один козацкий и один пеший полк, которые вместе заключали в себе до шести сот человек. Прибавив сюда первый регимент старосты Казимирского, Антония Любомирского, отряд пехоты из Ровного, часть гарнизона, надворных рейтар, да козаков Полонских и Ровенских, насчитали 600 человек конницы, 750 пехоты и 18 пушек. Надобно заметить, что в Полонном уменьшилось войска по случаю отъезда в Польшу князя Антония, которого сопровождали 24 рейтара u 50 козаков; да сверх того 50 человек пехоты с тремя офицерами отправлено в Варшаву при обозе с поташем, салом и маслом для продажи.

Я просил позволения участвовать и в этом походе, потому что княгиня Гонората и князь подстолий коронный поручили мне ехать и беречь жизнь князя Мартина. В полдень мы выступили из Киевских ворот. За городом, около Дертки, стояло наготове несколько сот подвод. На каждой из них поместилось по три пехотинца, и войско двинулось в путь; а впереди козак Ворона указывал дорогу. Это была охота, на крупного зверя, у которого и зрение, и слух, и обоняние очень остры, а когти еще острее, и потому, под строжайшею карою, запрещено было не только разговаривать, кашлять, но даже высекать огни, и курить табак. Ворона повернул с большой дороги на тропинку вправо. Мы ехали лесом молча, тихо, так что только [133] разве изредка пушечное колесо стучало, наскочив на древесный корень, или трещали cyxиe сучья на дороге. Останавливались на самое короткое время для отдыха, а потом опять шли день и ночь. До Случи переправы были еще сносны, но потом забрались мы в такие трущобы, заросли, вертепы и выбои, что с трудом вытаскивали возы и пушки из этого истинно Полесского колтуна. К счастью нашему, эту часть пути случилось нам проходить при дневном свете. Когда мы выбрались из этой пущи и достигли более жидкого бора, Ворона соскочил с коня и от радости поцеловал землю, благодаря Бога, что помог нам выдти без всякого несчастья из этой трущобы: ночью нам удалось бы это разве каким-нибудь чудом. Редкие люди эти козаки Русины! что за проворство, что за сметливость! а проводников не найдете вы нигде подобных; в беде всегда придумают, как извернуться, и если который из них привяжется душою к пану, то и Швейцарца не нужно.

Невдалеке от этих зарослей находился хутор того пасичника, о котором говорили первые вестники. Мы тотчас его окружили и схватили старого негодяя. Несколько рядовых было оставлено в его хате для стражи, чтобы кто-нибудь из его семьи не уведомил о нас гайдамак, а самого его взяли мы с собой и велели ему вести себя к притону разбойников. Ворона предупредил нас, что версты через две по нашей дороге стоит небольшая лесная деревушка, состоящая из нескольких хижин, и советовал также окружить ее неожиданно, чтобы и оттуда гайдамакам не передал никто вести, а между тем, может быть, удастся – говорил он – схватить кого-нибудь из их шайки. Для этого отправлен вперед полковник Мурзенко с его козаками и Вороною, а мы следовали за ними поодаль, по указанию пасичника и Лободы. Мурзенку посчастливилось не только окружить деревушку, но поймать и двоих гайдамак, которые приехали туда покупать сала и хлеба. И здесь красивый и ловкий молодец оказался менее закоренелым злодеем, нежели его пожилой товарищ. На особом допросе, он признался [134] князю Мартину со слезами, что его гайдамаки похитили еще ребенком на Подолии из шляхетского дома, что он взрос на Сечи, как воспитанник и слуга реестрового козака, что теперь вышел впервые в поход под надзором этого старшего гайдамаки, которого приказано ему называть дядьком, и что на него еще не полагаются и ни на шаг от себя не отпускают. Когда же князь обещал не только простить его, но еще принять в число надворных козаков, если искренно во всем сознается и проводит к табору ватажка, тогда он обещал и поклялся не только провести, но указать места, по которым всего удобнее обложить находящийся среди болот остров, и заградить на трех плотинах из него выход. Он сообщил, что уже все шайки соединились вчера у Мазепиной Могилы, а послезавтра намерены двинуться в степи, к Константинову. Что касается до описания местности гайдамацкого притона, то показания его согласовались с рассказом Вороны. Но старый разбойник не сознался ни в чем. Ни обещания и увещания войскового судьи, ни пытка, в которой палач работал от всего сердца, не в силах были прервать упорного молчания закаленного в терпеливости разбойника. Мы провели ночь в этой деревушке, а между тем пришли толпы мужиков, согнанных из ближайших сел, с заступами и топорами, – всего человек тысяча. Рано утром пустились мы в дальнейший путь. Мурзенко с козаками служил нам авангардом. После дневного похода, достигли мы одного урочища, где в старину должно было существовать какое-то поселение; потому что в лесу заметны были на большом пространстве следы садов и загонов; остатки хат и колодези так же указывали на пребывание жителей на этом месте. Здесь новообращенный гайдамака сказал нам, что до Мазепиной Могилы остается только полмили, и советовал, чтобы обождать здесь до двух часов по полуночи, или, как выразился он, указав на искрящееся звездами небо, пока не зайдут Козаре. А когда молодой князь Любомирский высказал опасение, чтобы гайдамаки не заметили нас в этих [135] местах, он отвечал: “Не бойтесь, ни один из них ночью не осмелится заглянуть сюда, потому что урочище считается заклятым, то есть таким, на котором упыри и ведьмы делают разные пакости и пугают прохожих: поэтому-то и называют его Куцего Чорта Слобода. Но, видно, та ночь была не по вкусу чертям, потому что ни одно страшилище не пришло пригласить на танец ведьму, которую мы привезли с собой в особе обозной маркитантки, жены одного капрала, очень способной летать на кочерге.

По мере того, как потухали звезды, на небе становилось заметнее зарево от разбойничьих огней. Основываясь на показаниях Вороны и молодого гайдамаки, составлен был план, обложенья разбойников. При начале каждой из трех плотин решено было поставить по шести пушек, обезопасив их отрядами пехоты и рвом; мужиков же расставить вокруг острова, в пятнадцати шагах один от другого, с тем чтобы они, лишь только начнется пушечная пальба, рубили деревья и кустарники для устройства засеки; Мурзенко и Бериславский с козаками и рейтарами должны были присматривать за дровосеками и понуждать их к работе; остальную пехоту предположено было расставить, в качестве стрельцов, над болотом вокруг острова.

После этого, в порядке и молчании, двинулись мы из Куцего Чорта Слободы, в два часа до полуночи, оставив там брюки, подводы и мужичьих лошадей. Все пошло у нас как по маслу. Слабый свет только что начинающегося утра позволял нам расположить как следовало пушки, войско, мужиков над болотом, и спящим после попойки гайдамакам даже и не грезилось, что уж попали в западню, тем более, что они полагались на недоступность зарослей и топей и не считали даже нужным поставить на плотинах сторожу.

Князь Мартин, объехавши все пункты и удостоверившись, что уже все на своих местах, подал условный знак. Первые шесть пушек, поставленных против самой большей плотины, грянули, раздробляя в щепья деревья. Им отвечали другие две [136] батареи, и тысяча секир вдруг застучали об сосны. Не весело было проснуться разбойникам среди подобного гуда и треска. Сделав по два выстрела, пушки умолкнули, остановились и топоры; Ворона закричал разбойникам в жестяную корабельную трубу, чтобы сдались, потому что окружены со всех сторон. Несколько минут не было слышно никакого ответа. Вдруг на главной плотине раздался топот десяти или пятнадцати лошадей и крики: Гони! Лови! Постой, Кирило! и прежде нежели пехота выстрелила из ружей, прискакал, на распущенном как вихорь, коне, ездок и бросился между пушек. Тогда только узнали в нем Кирила Ласуна. Преследовавшие его гайдамаки отбиты были густой пальбой из карабинов, и несколько человек повалилось с лошадей. Между тем рассвело. На троекратно повторенное воззвание сдаться, гайдамаки наконец отвечали грубиянским и оскорбительным криком, в котором они не щадили ни нас, ни наших матерей; и потому опять загремели пушки и застучали по лесу топоры. В несколько часов крепкая засека окружила притон разбойников, а пушечные ядра наваляли на острову множество сосен, которые давили людей и лошадей. Гайдамаки пробовали отстреливаться из ружей, пробравшись на деревья, и наша пехота по ним стреляла; но болото было слишком широко для ручной перестрелки. С нашей стороны было убито только несколько человек, да человек пятнадцать ранено.

Так прошел целый день. Кирило Ласун присоветовал поделать на плотинах высокие завалы из сучьев, пней, стволов древесных и хворосту, на которых бы лошади спотыкались и падали, ибо ватажко непременно решится идти на пролом. Хорошо мы сделали, что его послушались, потому что, как потом оказалось, Чортоус, разделив своих молодцов на три отряда, предпринял в эту ночь ударить разом в три стороны на пушки и проложить себе дорогу. Мы сторожили его в полном вооружении, прислушиваясь к малейшему шуму. На плотины наведены были пушки, заряженные картечью. И вот, в [137] глубокую ночь, вдруг послышался тихий лошадиный топот, который, по мере приближения к плотинам, становился яснее; наконец загудели плотины от стуку копыт: гайдамаки громко закричали: Нуте, браття, або добути, або дома не бути! и поскакали во весь дух. Мы дали им приблизиться, чтоб они все взъехали на плотину, так как мы расчитывали, что они увязнут на передних завалах. Наконец грянули пушки. Наступил Страшный Суд! Через каждые две-три минуты батареи отвечали одна другой, стоны умирающих и раненных, топот лошадей, треск раздробленных картечью дерев раздавались по лесу, и все это происходило в ночной темноте, которая только от времени до времени озарялась пушечными выстрелами и увеличивала еще более ужас этой сцены. До самого рассвета продолжался гром пушек. Это был новый род игры в кровавые жмурки, в которой пушкари, с завязанными черным платком ночи глазами, поражали всякого, кто подвернется под выстрел. Только при утреннем свете увидели мы, какое бедствие постигло гайдамак. На каждой из трех плотин лежало по нескольку десятков убитых людей и лошадей, а в болоте видно было несколько утопших. На большой плотине, посреди ветвей и кольев, которыми она была загромождена, лежал завязнувший и уже мертвый ватажко Семен Чортоус; подле него издыхал конь чудной красоты. Узнали ватажка Ворона и Ласун. Богатая сбруя и редкого достоинства сабля, которую нашли при нем, сделались добычею князя Мартина Любомирского. Должно быть, опасно носить оружие, добытое от чародея! [а Чортоуса называли характерником.] Может быть, в этой сабле заключена была тайная сила, тянувшая владетеля к насилиям и грабежу, которыми, к несчастью, запятнал себя впоследствии победитель гайдамак у Мазепиной Могилы!

По приказанию князя, Ласун закричал в жестяную трубу, чтобы оставшиеся в живых сдались, если не хотят погибнуть. Через несколько времени показалось на плотине 36 разбойников здоровых и 8 раненных; только всего и уцелело их из [138] трех сот отборных “молодцов”, да еще вытащено несколько человек из болотных зарослей. К ним приставили караул и велели их переодеть в мужичье платье, а из каждого их жупана выпороли по нескольку сот червонцев. Потом приступлено к вытаскиванью из болота трупов и перебитых лошадей; с одних снимали одежду и вооружение, а с других седла и чепраки; потому что у гайдамак везде были зашиты золото, серебро и драгоценности, награбленные в нескольких десятках домов, (католических и униатских) церквей и местечек. Наконец гренадеры вступили в гайдамацкий стан, чтоб разорить его. Там нашли в батовне 80 лошадей живых и около 15 убитых; вытащили из лесу трупы; оружие и сбрую снесли к месту дележа, и тотчас приступлено к описи добычи. Между тем прибыл войсковой судья с следователями и палач с своими прислужниками, – одни для изречения приговора трупам, другие для глумления над ними; ибо живых пленников, для подробнейшего допроса, тотчас отправлено, в оковах и под сильною стражею, в подземелья Полонского замка, которые назывались Индиею. Войско оставалось здесь до следующего дня, и в это время разделена добыча между офицерами и рядовыми; даже и мужикам дали по нескольку медных монет. Не забыли так же ни блюстителя правосудия, ни исполнителей его приговора. Последние увеличили свою награду, найдя в желудке одного четвертованного гайдамаки сто червонцев, которые он проглотил, свернувши в трубочки. Наконец наступила обычная в таких случаях рассылка по местечкам и большим дорогам голов, рук и ног разбойничьих, что, правду сказать, производило больше отвращения в прохожих, нежели спасительного страха в продавших себя чорту злодеях.

Войско выступало в обратный путь, пробираясь местами, ближайшими к большой дороге. Жолнеры шли весело, беседуя о недавних приключениях и радуясь добыче, которую получили, не окровавив рук, ибо все сделали одни пушки. Проезжая [139] мимо пехоты, я услышал песню, которой один куплет до сих пор помню:

(Что же нам делать, отбыв свою службу? Возьмем ружье и патронташ и пойдем на деревню красть кур.)

“О-го! ” подумал я, “недаром зовут вас курохватами! А от лычка и до ремешка. При удобном для грабежа случае, вы бывали не лучше этих гайдамак.” (Следует заметить, что оба похода на гайдамак, описанные паном Закревским, происходили за несколько лет до 1768 года, то есть до Колиивщины. Он говорит в своих записках, или лучше – воспоминаниях, что, еще до этих походов, он видел однажды Гонту, который натворил столько бед впоследствии. Далее, он рассказывает, в числе воспоминаний о позднейшем периоде своей жизни, интересные подробности о казни Гонты, которые будут приведены мною в другом месте. Издат.)

Эпилог издателя

Последние слова престарелого Польского пана приводят нас к причине происхождения и развития гайдамачества в Польском королевстве. Первоначальными гайдамаками были в нем его собственные жолнеры (военные люди), от которых страдали все провинции и которые, состоя почти из одной шляхты, вкоренили в ее духе всеподавляющий деспотизм личного произвола. Общественный порядок в этом несчастном государстве основан был на праве сильного, которое от [140] Радзивиллов, Потоцких и им подобных магнатов нисходило до последнего человека в королевстве, носившего оружие, и чем ниже спускалось, тем было нестерпимее для народа, который резко был отличен в “правах и вольностях” от шляхетства. Поляки не шутя верили, что мужики произошли от Хама и созданы именно для того, чтобы работать на панов (См. т. I, стр. 101, “Базилиане”), и ни одному государственному человеку не приходило у них в голову позаботиться об улучшении участи этой отверженной касты, которая составляет плодотворную почву каждого государства. Во внутренних областях все молчало и творило панскую волю от поколения к поколению; но на пограничье дух личной независимости был развит в высшей степени, и неистовства шляхетных деспотов не могли быть долго терпимы Украинским простонародьем. Соседство с хищными Татарами создало здесь в народе потребность противодействия их набегам. Человек на Украйне зависел от личной храбрости более, нежели где-либо, и только смелый, только решившийся на все мог пользоваться правом займа пастбищ и рыбных ловель в виду степей, по которым рыскали, как голодные волки, Татары. Не земляной вал, которым окружала себя в те времена самая ничтожная усадьба в Украйне, защищал здесь человека, а такой же лук, такое же ружье и сабля, какими вооружены были хищники; и если Украинцы умели отсиживаться от Орды в своих редутах, то мало-помалу должны были научиться и нападать на нее. Может быть, они начали учиться этому искусству с таких естественных попыток, какую, после руины и сгону, сделал один из ее поселян, Кузуб с товарищами (Там же, стр. 102 – 103, “Преследование татар после набега”), но мало-помалу выдвинулись в степи смелее и начали меряться с Татарами наездничеством не на шутку; наконец составили из своих смельчаков безженное общество среди недоступных камышей в низовьях Днепра и в свою очередь [141] сделались ужасом Крыма и Турции. Сами Поляки способствовали устройству этого полурыцарского, полуразбойничьего братства; но как оно составлялось большею частию из Украинцев, недовольных притеснениями жолнеров, панов и Жидов-арендаторей, то, постепенно развивая в себе к ним ненависть, проникнулось наконец такою же враждою ко всему католическому и жидовскому, как и ко всему мусульманскому. Отсюда-то пошли войны Косинского, Наливайка и т. д. до Чортоуса и Зализняка. Запорожцы выступали из Сечи на Украину, делали воззвания к народу, собирали в большем, или меньшем объеме ватаги, подобные ватагам Чуприны, Чортоуса и Зализняка, и истребляли все не-Русское и не-“благочестивое”, сопровождая, разумеется, свою резню грабежем и пожарами.

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.