Полтавская интрига 1714 года. DrevLit.Ru - библиотека древних рукописей

Полтавская интрига 1714 года.

Полтава и полк, центром котораго она была в период Гетмащины, жили во второй половине XVII века особою от других полков жизнью, характерной особенностью которой является демократический строй, находивший выражение в свободном выборе «чернью» своей старшины, особенно полковников. Тогда как северные полки Малороссии (стародубский, черниговский) уже к концу XYII века выделили в себе целый ряд старшинских фамилий, удерживавших в своих руках власть, в Полтавщине этого времени нельзя заметить чего-либо подобного: здесь каждый представитель «товариства» мог достигнуть высшей власти в крае, т. е. власти полковника, и наоборот — спуститься на более низкие уряды и даже стать вновь в ряды простых козаков. Например: Кирик Пушкаренко, бывший в 1659 году полковником, в 1676 году занимал самый низший из полковых урядов, — уряд городового атамана; Филона Горкушу в 1658 и 1669 годах мы видим полковником, а в 1678 — городовым атаманом; Демьян Гуджол в 1661, 1669 и 1672 годах избирался полковником, в 1676 г. — был атаманом, с 1678 по 1680-й — судьею, потом именовался лишь «славетным паном и козаком полтавским», а в 1694 — был снова атаманом; Кость Кубницкий в 1669 году занимал полковничий уряд, с 1674 по 1684 — судейский, с 1688 по 1690-й уряд обознаго, и т. д. Подобные факты, как правила, были присущи только Полтаве; в других полках такие случаи были крайне редки и являлись лишь исключениями. Различие между внутренним строем жизни Полтавщины и других полков имело несколько причин. [174]

Одной из них была — близость Запорожья. Это, можно сказать, было основной причиной более свободных форм жизни в Полтавщине. Запорожье, как известно, всегда стояло в некоторой оппозиции к гетманской власти и стремилось к подчинению последней своему влиянию. Агенты Запорожья (вроде Петрика), возбуждавшие население против гетманов, нередко находили приют и отклик в Полтаве, так что гетманы особенно осторожно и мягко обращались с полтавцами, боясь раздражать как их, так и Запорожье, ибо последнее жило с ними «советно, что муж с женой¹». Поэтому-то гетманская власть и не заводила в Полтавщине тех порядков, которые установились в других полках и повлекли за собой, с одной стороны, возникновение целого владельческого класса — родовитой старшины, а с другой — быстрое порабощение не только крестьянского, но и козачьего сословия. Кроме того, нарождению владельческой старшины в пределах Полтавского полка мешало и отсутствие особенных экономических выгод владения землею, так как край этот носил чисто степной характер и менее других полков был защищен от частых нападений татар; к тому же он был удален и от центра Малороссии. Польша с ея сословно-шляхетским строем тоже не могла здесь иметь своего влияния, так как была далека и по разстоянию, и по тому различию, которое лежало между общественными понятиями, с одной стороны — поляков, а с другой — полтавцев, вдохновлявшихся Запорожьем. А в северных полках, сопредельных с Польшею, влияние ее на образование сословий (отделение «товариства» от «поспольства» и выделение из первого — владельческой старшины, будущего — дворянства) было довольно велико.

Все эти причины: близость Запорожья, слабое влияние и контроль центральной власти, и отсутствие старшинского гнета, — делали население Полтавщины, сравнительно с населением других полков, свободным и свободолюбивым, долго помнившим свои стародавние обычаи и «вольности»... Последния выражались, впрочем, почти исключительно в свободном выборе старшины. С 1649 года, когда произведено было новое полковое деление Малороссии, и даже до начала XVIII века, Полтава является единственным городом, где еще сохранялось право [175] выбора старшины «вольными голосами», хотя нужно сказать, что выборщики — полчане находились под большим влиянием небольшого кружка местных богачей, которые ими и руководили. Поэтому в Полтаве имели место всегда «шатости» и интриги, порождаемые тем или другим претендентом на полковничий пернач, старавшимся помощью весьма разнообразных средств заслужить расположение большего числа представителей «товариства», или «черни». Последняя ревниво охраняла право избирать себе старшину, но пользовалась им неумело, выбирая часто на полковничий и другие войсковые уряды людей вовсе недостойных. На это указывает уж слишком частая смена полковников, которые избирались и «скидывались» скорее из каприза осуществлявших свои «вольности» полтавцев, чем из-за действительной необходимости... Картину борьбы партий в Полтаве во второй половине XVII века дал А. М. Лазаревский в своей статье «Полтавщина в XVII веке²», поэтому я здесь ограничиваюсь замечанием, что в течение 50 лет (с 1649 по 1699 год) в Полтаве полковники сменялись 28 раз, причем власть переходила из рук в руки всего лишь между 14 лицами, из коих некоторые (например Федор Жученко) были избираемы полтавцами на полковничий уряд до пяти раз... Трудно представить себе, чтобы такая частая смена властителей Полтавщины всегда вызывалась действительными потребностями населения; по всей вероятности, важную роль здесь играли интриги лиц, добивавшихся урядов и искусно пользовавшихся самыми маловажными поводами к недовольству полчан своей старшиной. Например, Павел Герцик добился в 1675 году полковничества так: Прокоп Левенец, занимавший в это время уряд полтавскаго полковничества, подтопил своею мельницею соседния; этим его промахом воспользовался Герцик и уговорил полтавцев жаловаться на Левенца гетману, а полтавцы, прежде чем подать жалобу, скинули его с полковничества и выбрали Герцика ³...

В конце концов, по мере ослабления местной автономии в Малороссии и все усиливавшагося влияния центральной власти, участие «черни» в выборах старшины стало невозможным, да и сами полтавцы пришли к заключению, что частая смена [176] полковников отзывается неблагоприятно на них же самих. Такой резкий поворот в общественных воззрениях полтавцев и утомление от всевозможных интриг, центром которых был их город в продолжение всей второй половины XVII века, совершился уже в XVIII веке, о чем свидетельствует любопытный документ 1714 года, имеющийся в нашем распоряжении⁴.

Документ этот представляет собой просьбу гетману от имени всех полтавских полчан не допустить до уряда полтавскаго полковничества Василия Кочубея, чего добивалась одна партия. В описываемое время полковником в Полтаве был Иван Черняк, получивший этот уряд в 1710 году; но против него вели интригу полковой судья Петр Кованька и писарь Иван Залесский, добивавшиеся предоставить полковничий пернач Кочубею. Петр Кованька был сыном стараго полтавца Олешка Кованька, записаннаго уже в 649 г. в числе полтавских козаков⁵ и бывшего затем (1675—78 годах) городовым атаманом; уряд судейства Петр Кованька получил около 1710 года. Его товарищ по интриге Иван Залесский стал писарем около того же времени, получил уряд по свойству с Федором Жученком, так как был его внуком. Причина стараний Кованьки и Залесскаго добиться уряда полтавскаго полковничества для Василия Кочубея (сына казненного Мазепой генерального писаря) заключалась в желании Кованьки приобрести в нем человека себе доброжелательнаго, а это необходимо ему было для того, чтобы вызволить из беды дочь, которая неоднократно замечена была согражданами в слишком неумеренных амурных похождениях... По закону ее преступление влекло за собой смертную казнь, и Кованька надеется спасти ее от этого защитой Кочубея, который мог бы пользоваться своей властью более твердо, чем Черняк, так как смерть отца служила ему источником царских милостей.

Так, по крайней мере, сами полтавцы в своей челобитной объяснили подкладку интриги, предпринятой Кованькой. Что же касается его товарища в этом деле, полкового писаря [177] Залесского, то он, считая свое положение на писарском уряде непрочным, тоже мог надеяться на защиту и покровительство Кочубея, в случае, если бы последний стал полковником. Про Залесского полчане писали, что он «пока до писарских дел не згоден»... Свою челобитную полтавцы начинают самыми откровенными разоблачениями грехов дочери Кованьки... «Чого во сне добронравним людем не снило-би-ся», то случилось, по их словам, в Полтаве, в семье судьи Петра Кованьки: дочка его «нецнота», вступив в любовную связь с двоюродным своим братом Дорошом Емченком, прижила трое детей, из которых одно «еще девкою забили и в погреб заховали»; другое (родившееся после выдачи ее замуж через несколько недель) — было брошено около монастыря и, «хоч то окрещено — однак и тое (же некому было добре досмотрети) тож як би забито, бо з голоду умерло»; третье дитя дочь Кованьки родила во время замужества, но как прижитое «вшетечне» с двоюродным братом и «имеючи неякуюсь злость между собою», — тоже «зтратила, зложивши пеню на русского человека Цурикова, квартерместра полкового, будто он в ней, судейской дочки, вибил дитя»... После всего этого у Кованьковны родилось четвертое дитя, но определить отца его челобитчики уж затруднялись; «Бог весть», писали они, «кто ему отец: чи той первий убийца Дорош, чи вже сей бедний Иван Железняченко» (законный супруг обвиняемой)? Дело в том, что строгие блюстители чистоты полтавских нравов «досконале довидались» о «безчеловечии», которое «в дому судейском поводится», лишь тогда, когда «оная нецнота» была беременна четвертым ребенком, и хотя за свое преступление она «мела подлуг права быти сужена, — однак до рождения дитяти справа стала удержана»... А кара, которая грозила грешнице, была очень тяжелой. По аналогичному делу, разбиравшемуся в 1698 году в полтавском полковом суде, судьи приговорили виновных к смертной казни (отсечение головы) и основали свой приговор на «Статуте Князства Литовского», котораго арт. 60 розд. 11 гласит: «Кгды бы которая белая голова, не живучи в стане малженском але вшетечне ся и нерядне справуючи, а так плоду набувши, а потом для встыду албо боязни караня тот плод сама албо через кого иного стратила и о смерть приправовала, таковые, — як тот, хто ся того чинити и плод такый губити подвязал, яко и тая, которая плод свой на страту дала, мають горлом [178] карани быти⁶…». На спасение Кованьковны и выступил поэтому ее отец, начавший агитировать в пользу Кочубея.

Когда у его дочери родилось четвертое дитя (после чего стала известна и судьба первых трех детей), он, по рассказу полтавцев, «прибравшись на неякиесь концента и змовивши к себе такового ж товарища, писара полкового Ивана Залеского и другого, не мужика, не козака, Иванця Кириленка, уфаючи в надею, неведомо якую», — стали «збирать собе на уряд» без, ведома всех остальных полтавцев пана Василия Кочубея. Как челобитчики старались уронить в глазах гетмана Кованьку, Залесскаго и Кириленка, раскрывая семейную неурядицу первого, показывая негодность для уряда второго и намекая на сомнительное общественное положение третьего, который был «ни мужик, ни козак», так и ведущие интригу «наносили з своей злой завзятости» на полковника Черняка «злость», «разсевая в Полтаве плевели, же будто всеконечне Василий Кочубей», («який еще дитя молодое», замечают челобитчики) меет быти полковником»... Интрига Кованьки и Залесского возмущала полтавцев главным образом тем, что они старались провести Кочубея на полковничество без всех нас, «общой ради», как писали челобитчики... Видимо, полтавцы дорожили еще своими стародавними обычаями и «вольностями» и не хотели допустить их попирания...

Оправдывая в дальнейшем своем челобитьи Ивана Черняка, полтавцы подчеркивают то обстоятельство, что он был избран вольными голосами, согласно войсковым обычаям⁷: «А ми, ясневелможний наш милостивейший рейментару, яко за ведомом велможности вашой, нашего милостивого пана, — всеобще, полюбовне, згодними голосами, з целого полку зобравши старшину и значное товариство и мещан полтавских и волостних людей, при битности его милости пана Якова Лизогуба, на тот час у Полтаве од велможности вашой панской резидуючого, сего своего полковника пана Ивана Черняка на тую годность избрали»... Черняк не только был избран совершенно [179] законным образом, но, по свидетельству челобитчиков, был человеком и без порока, как на уряде полковничества, так и раньше... «Чрез тие роки, сколко у нас на уряде найдуется⁸, — жадного по нем порока не чули и не знаем», писали они, — «разве теперь судия из писаром по своей злости чего на его, пана полковника, чи не измислили»... Но и тут проглядывает у полтавцев сознание своего права принимать участие во всех общественных делах, а тем более - в деле такой важности, как избрание новаго полковника, что хотели сделать помимо них Кованько и Залесский. Они пишут далее: «А однак хочь бы що измышленного мели що доносити, то может бы не было им за cиe греха, если бы и нам ознаймили», потому что когда «при отданю клейноту з рук велможности вашой, нашого милостивого добродея, ему, полковникове, все естесмо (хто тилко згодился при нем быти) — едною рукою на верность царскому его освященнейшому величеству присягали, — и повинни би все сполне знати, що би якая мела бити вина полковничая и хтож бы то за нею вязалъся. А то так зхватившися и в полку якие есть порядки возмутивши, — ввесь народ хотят два их без всякой нашой воле такому молодому человеку, а до того гордому, заневолити, що якось есть нам, полковой старшине, так же сотником, товариству войсковому, мещаном и всему посполитому народу, немило»... Высказав это откровенное отрицательное отношение к замыслам Кованьки и Залесскаго, челобитчики далее просят гетмана не верить их наветам, которые могут быть пристрастны: «Всяк тое может разумети», писали они, «же не толко якую напасть ради бы вымислити, но и горы на его, наветь и самое небо, обрушити хотели б!».

Однако, челобитчики понимали, что Черняка можно было обвинить в некоторой «людской тягости» не без справедливости, но его вина, по их мнению, вполне простительна. Хотя Черняк, «як в конец звоеваний человек будовал дом свой и не без того, жебы не мел споможення з полкових яких городков в привезеню деревне з пущи», но, пишут они, «все ми знаем, що всякая власть без такой повинности не обходится, что6ы не мети в будовне з полку споможення полковникам... Навет (чого, Боже, уховай!) если бы чрез якую неволю [180] имел стати гды и Кочубей полковником, то на плечах из собою нечого готоваго не принесет, тилко хиба новую и прибавочную вымислит людем беду! А нам довлело б и сих тягостей, якие теперь по замешанню проклятого Мазепы в народе есть, же не могут по несщасливий руини не толко убогий, леч и зажилий, к первому прийти глузду»?.. Последняя фраза показывает, что полтавцы уже достаточно испытали на себе неприятностей, сопряженных с частой сменой полковников, и потому хотели лишь одного — мирнаго житья. Это им необходимо было еще и для того, чтобы поправиться от разгрома, понесеннаго ими в имуществе во время шведской руины... В конце XVII в. полтавцы еще не прочь были поинтриговать друг против друга, но в описываемое время уже утомились, придя к заключению, что от этих интриг терпит больше всего простой народ; да и времена уже настали другия... «Пан Кочубей», пишут они, «з Кованькою и з Залеским новую не полковником затевают беду, лечъ все бедним людям, бо всякая власть при заводах таких непотребних не бувает без людской утрати, як старинная приповетъ в народе есть, же когда болшие сварятся, а в убогих и волосов на голове не стает...». Этим интересным признанием собственно и исчерпывается интерес документа. В конце его они лишь повторяют гетману просьбу не верить «возмутителем» Кованьке и Залесскому и не посылать их челобитной к царю, чего они хотели добиться вместе с Кочубеем. Челобитную свою они заключают следующим патетическим образом: «Прийми, всемилостивейший пане, cиe наше за полковником челобите за благо и не попусти таким людем нас и пана полковника в поругание, велце, велце просим и доживотними зостаем»... Далее следуют подписи всей полковой старшины (кроме, разумеется, Кованьки и Залесскаго), сотников, мещан, ремесленников и некоторых представителей «товариства»...

Несомненно, челобитная эта имела у гетмана успех, и он не дал ходу интриге Кованьки и Залесскаго, так как Иван Черняк долго еще оставался полковником, и его, заменил Василий Кочубей лишь в 1727 году. Любопытно также и то, что ни Кованька, ни Залесский нисколько не пострадали за свои деяния, в которых выказалось их полное презрение к войсковым обычаям и остальной старшине: на своих урядах они оставались безсменно, так как Кованька был судьею еще и в 1716 году, а Залесский писарем — в 1715. Очевидно, в [181] данное время полчане были бессильны «скидывать» с урядов ненавистных и неугодных им лиц и право раздачи уже урядов перешло от «черни» к гетману. Последний, быть может, и сам остерегался трогать Кованьку, отличавшагося своею верностью царю во время шведской «руины»⁹... Случись все эти события двумя десятилетиями раньше, Кованька и Залесский несомненно лишились бы своих урядов, а, быть может, и подверглись какой-либо «войсковой карности»... Судьба виновницы всей интриги, дочери Кованьки, к сожалению, неизвестна. Была ли она предана суду за свои прегрешения, или отцу удалось ее спасти — не знаем...

В. Модзалевский.

Ясне велможний милостивий пане гетмане, нам велце всенадежнейший пане и великий добродею!

Чого во сне добронравним людем не снило би ся, то тое по всезлобном неспокойних и непостоянних людей, злоба и зло....ку неспокойности людем (?) в народе невинним, плевелы звикли сеяти и високие гонори для якихсь собе ку погибелному пожитку шукати способов именно в сем: иж Петро Кованка, судя полковий наш пoлтaвcкий, видячи свою в своем дому явную погибель, что дочка его, нецнота, жиючи з двоюродным своим братом Дорошом Емченком, прижили собе трое детей, з которых едно еще девкою забили и в погребе заховали, потом другое живое тож в погребе, вже замуж когда выдана была бременна, в килко недель зродивши, — под монастир подвезли, и там покиненное было найдено, и хоч то окрещено, — однак и тое (же некому было добре досмотрети) тож як бы забито, бо з голоду умерло; а потом третое, так же будучи вже замужем и живучи вшетечно мимо мужа своего з тим же братом, прижили; и имеючи неякуюсь злость между собою, — и тое зтратила вже, пеню зложивши на русского человека Цурикова, квартерместра полкового, будто он в ней, судейской дочки, вибил дитя; а теперь четвертое вже мужеска полу рождено, тож од двоих прижитое, тилко вже сему Бог весть, хто отец: чи той первий убийца Дорош, чи вже сей бедний Иван Железняченко? Бо не можем для того сей дитины [182] отца знати, що як от первого раза Дорош, так яж до сего четвертого есть причинен, бо вже сим хлопцем когда была бременна, досконале доведались, же такое безъчеловечие в его дому судейском доводиться, за що хоч, то, подлуг права, мела оная нецнота быти сужена, — однак до рождения дитяти справа стала удержана; а когда дитя родилось, тим часом чрез сее, почто он, судия, прибравшись на неякиесь концента и змовивши к собе такового ж товарища, писара полкового Ивана Залеского (який згола до писарских дел не згоден), и другого не мужика, не козака Иванця Кириленка, уфаючи в надею, неведаемо якую, збирают собе на уряд без ведома всех нас, нижей писанных особ, пана Василия молодого Кочубея, наносячи неякиесь з своей злой завзятости на нынешнего нашего полтавского полковника пана Ивана Черняка злости и вже розсеявши у Полтаве плевели, же будто всеконечне Василий Кочубей меет быти у нас в Полтаве (який еще дитя молодое) полковником, и без всех нас, общой ради.

А ми, ясневелможний наш милостивейший рейментару, яко за ведомом велможности вашой, нашего милостивого пана, всеобще полюбовне згодними голосами, з целого полку зобравши старшину и значное товариство, и мещан полтавских, и волостних людей, при бытности его милости пана Якова Лизогуба, на тот час у Полтаве од велможности вашой панской резидуючого, сего своего полковника пана Ивана Черняка на тую годность избрали, так еще чрез тие роки, сколко у нас на уряде найдеться, — жадного по нем порока не чули и не знаем, разве теперь судия из писаром по своей злости чого на его, пана полковника, чи не измислили. А однак хоч бы що измышленного мели що доносити, то может бы не было им за cиe греха, если бы и нам ознаймили, бо кгдыж при отданю клейноту з рук велможности вашой, нашего милостивого добродея, ему, полковникове, — все естесмо, хто тилко згодилъся при нем быти, едною рукою на верность царскому его освященнейшому величеству присягали, и повинни би все сполне знати, що би якая мела быти вина полковничая и хтож бы то за нею вязалъся. А то так зхватившися и в полку якие есть порядки возмутивши, — ввесь народ хотят два их без всякой нашой воле такому молодому человеку, а до того гордому, заневолити, що якось есть нам, полковой старшине, так же сотником, товариству войсковому, мещаном и всему посполитому народу, немило. [183]

Так ныне чрез сию нашу супплеку до ног панских велможности вашой главы наши склоняючи, покорне бьем чолом, же когда бы судия и писар, прибувши у Глухов к велможности вашой, якие заносити имели на полковника чолобиття или якие доношення, не дати им вери; бо еслиб що знали на полковника противного, то бы им належало, не в злобе будучи, велможности вашой доносити и нам явити, а тепер, когда завзяли злость на полковника, то всяк тое может разумети, же не только якую напасть ради бы вымислити, но и горы на его, наветь и самое небо, обрушити хотели б. Толко ж нам сей полковник не в чом не есть подзорен, поневаж от давних часов в жадном дом их Черняков не был позориску ку якой противной зраде, разве хиба они, Кованка и Залеский, чи не положат чого, вменяючи за тягость людскую, же яко в конець звоеваний человек будовал дом свой и не без того, жебы не мел споможення з полкових яких городков в привезеню деревне з пущи; то вже сее все ми знаем, що всякая власть без такой повинности не обходится, чтобы не мети в будовле з полку споможення полковникам, наветь (чого Боже уховай) если бы чрез якую неволю имел стати гды и Кочубей полковником, то на плечах из собою нечого готового не принесет, тилко хиба новую и прибавочную вымислитъ людем беду, а нам довлело-б и сих тягостей, якие тепер по замешанню проклятого Мазепы в народе есть, же не могут по нещасливой руини не толко убогий, леч зажилий к первому прицти глузду. А пан Кочубей з Кованкою и з Залеским новую не полковником затевают беду, леч все бедним людям, бо всякая власть при заводах таких непотребних не бувает без людской утраты, як старинная приповеть в народе есть, же когда болшие сваряться, а в убогих и волосов на голове (не) стает. Тепер же всяк з нас знаючи, же вже Кочубей одъехал в Киев, а Кованка з писарем ку Глухову якобы до велможности вашой, нашему милостивому добродееви, будьто допрашиватись, жебы их челобитную послать до двору монаршего, добиваючись Кочубееви полковнитства полтавского, якую тут, у Полтаве, потайно всех нас справили и некоторих товариства несколко без ведома имена их в той чолобитной, чили доношеннях, подписовали, — а ми яко того их доношення не естесмо сведоми, так покорне велможности вашой, нашого милостивого добродея, просим, яко вишше наменилось: не толко не дать им вери, но и не посилать до двору царского [184] величества их чолобитя, поки в отой ставце з нами и з полковником не исправляются. Кгди ж если, им двом, возмутителем, дати веру, мимо всех нас ведомости, то ми, бедние, разве негодние стаемся милостивой вашой велможности панской обрести ку себе и ку всему полку ласки, что двом вера мела бы дана быть; а нам нет; однак, не отчаеваючи в сем надежди нашей, вторично молим: прийми, всемилостивейший пане, cиe наше за полковником челобитя за благо и не попусти таким людем нас и пана полковника нашего в поругание, велце просим и доживотними зостаем.

Велможности вашой, нашому велце милостивому пану и великому добродееви, верними и унежоними слугами.

З Полтави, септеврия 9, 1714 року.

Клим Нащинский, обозний полковий полтавский; Василь Сухий, асаул полковий; Григорий Буцкий, асаул полковий; Стефан Мизин, наказний судия; Павло Гарасимович, хоружий полковий; Лаврентий Никитович, асаул гарматний; Яков Ференка, хоруружий гарматний; Иван Коломак, атаман городовий; Василь Артюх, Корнило Бутенко, Игнат Горун, Андрей Панченко, Иван Белохвостий, Савка Великий, Иван Ференка, Семен Емченко, Кондрат Бойко, Федор Кобижчан, Хведор Науменко, Василь Бабич, Андрей Кривошапка; Грицко Терещенко, атаман Мачоский, з товариством: Марком Пилипчиным, Максимом Кгуджелем; Хведор Кривошия, атаман Шостаковский, з товариством: Мироном Кабачником, Павлом Лупиченком; Иван Гоманенко, атаман Супруновский, з товаришом Грицком Чигиринским.

Василь Дручина, атаман Милчанский, з товариством: Панасом Трущенком и Лукяном Яременком. Федор Кублицкий, атаман Кгуджулянский, з товаришом Яковом Великим.

Федор Яциченко, атаман Ивашковский, з товаришом Трохимом Мурашкою.

Семен Носаченко, атаман Пушкарувский, з товаришом Иваном Демяненком.

Улас Матейченко, атаман Яковчанский, з товаришом Миском Боженком.

Трохим Невпряганий, атаман Ивончинский, з товариством: Андреем Бородаем и Яковом Задорожним.

Кирик Педоренко, атаман Тахтауловский, з товариством: Федором Овдеенком и Игнатом Павленком. [185]

Иван Стрельченко, атаман Жуковский, з товариством: Иваном Сухомлином и Павлом Рохвалем.

Павло Глоба, Петрувский атаман, з товариством: Василем Плахотним, Тимошем Слуцким, Сидором Плахотним и Лавреном Одноволом.

Гринець, атаман Брусеевский, з товариством: Гаврилом Емченком и Петром Перенченком.

Федор Кунтиян, атаман Стасевский, з товаришом Андреем Твердохлебом.

Иван Сагайдак, сотник Старосанжаровский, з товариством. Ярема Федорович, сотник Решетиловский, з товариством. Хведор Швидкий, сотник Белицкий, з товариством. Матфей Буцкий, сотник новосанжаровский. Сава Михайлович, сотник Кобеляцкий, з товариством.

А инние еще не поспели на сей час приехать.

Мещане полтавские.

Кирило Иванович, войт; Богдан Маркович, Григорий Макденко, Терентий, Стефан Семенович, Яков Петрович, Гаврило Романович, Василь Маляров, Левко Гаврилович, Пантелеймон Маркович, Демян Керебердянского, Парфен Григориев, Семен Нежинец, Илия Нежинец, Яков Иляшевич, Андрей Василиевич, Григорий Софонович, Иван Маркович, Иван Белка, Максим Керебердянского, Иван Федорович, Антон Шарпило, Андрей Роменець, Андрей Ващенко, Пасько Цалий, Григорий Будлянский, Юрий Кгрек; Семен Василиевич, Родион Гаврилович, бурмистри.

Федор Мусеенко, цехмистр кравецкий, з братиею. Филипп Шлота, цехмистр ризницкий, з братиею. Ювхим, цехмистр шевский з братиею. Данило Роман, цехмистр ковалский. Захарка Миренко, цехмистр ткацкий. Ярема, цехмистр гончарский, з братиею. Иван Локушин зять, цехмистр бондарский.

Комментарии

1. А. Ю. и З. Р., т. VI, 99.

2. Киев. Стар., 1891 г., сент., стр. 357—374.

3. Ibid.

4. Документ этот, списанный Н. П. Василенком из дел X. И. Арх. Полт. отд., св. 1, № 8, находится в бумагах А. М. Лазаревскаго. Печатаем его в конце статьи полным текстом.

5. Реестра, стр. 279.

6. Ор. Левицкий, Очерки народной жизни в Малороссии во второй половине XVII ст., стр. 72—73.

7. В этом, однако, полтавцы самообольщались: Того ж (1709) года бунчучный енеральный Яков Лизогуб посылан в Полтаву с компаниею для обережности от неприятеля где и роковал, и «Черняка полковником устроил»... (Сборник летописей, К. 1888, стр. 49).

8. Черняк в 1692 г. был полковым писарем, а в 1699 — полковым сотником полтавским.

9. Материалы Судьенка, II, 186; Костомаров, Мазепа и Мазепинцы, 636.

Текст воспроизведен по изданию: Полтавская интрига 1714 года // Киевская старина, № 11-12. 1905

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

<<-Вернуться назад