БЕЙ-ОГЛУ

БРУССА И ЕЕ ПАМЯТНИКИ

Пестрый и шумный Константинополь, не смолкающий ни днем, ни ночью, постоянно мечущийся, кричащий в Галате и полумертвый, полусонный в Стамбуле и Скутари, начинал надоедать.

Памятники старины, окрестности Царьграда, представлявшие интерес с исторической стороны, за две недели пребывания в нем были мною осмотрены. Не оставалось больше, кажется, ни одного уголка, ни одного памятника, где бы я не побывал, которого бы не осмотрел.

Вечный гам, вечная сутолока константинопольских площадей и улиц окончательно изматывали за день непривычного к ним человека. Невольно тянуло на отдых, невольно захотелось поскорее вырваться из этого бурного водоворота, захотелось вон из Константинополя, этого хаоса домов, красок, людей и звуков. Да и пора было приниматься за дело, пора было заняться турецким языком, для изучения которого я и был командирован в Бруссу, эту гостеприимную, полную красот, неги и покоя, гордую своим прошлым, старушку.

Однако выехать без выполнения некоторых формальностей оказалось невозможным.

А формальностей, столь любимых турками, довольно много, и на них уходит два дня.

Дело в том, что всякий желающий выехать из Константинополя внутрь Турецкой империи, будь то иностранец, или турецкий подданный; обязан запастись так называемым “тезкере”, или [622] проходным свидетельством. “Тезкере” это выдается Константинопольским полицейским управлением и содержит в себе самое подробное описание примет владельца, с указанием места, куда направляется владелец “тезкере”. Несколько ниже я приведу перевод с подлинника (с “тезкере”), выданного мне для проезда в Бруссу.

Для получения проходного свидетельства иностранцу необходимо иметь еще бумажку “ильм-у-хабер”, выдаваемую консульством.

В нашем генеральном консульстве меня не задерживали. Не так дело обстоит в “заптие-назарети” (полицейском управлении). Сюда я попал почти перед закрытием операций, и потому привратник сказал мне:

— Приходите, мосье, лучше завтра. Сегодня уже поздно, и устройство вашего дела будет очень дорого стоить.

На другой день забираюсь в “заптие-назарети” как можно раньше; оказывается, господа турецкие чиновники собираются на службу лишь в полдень. Приходится коротать время хождением по прилежащим к полицейскому управлению улицам. Вспомнив добрый совет человека, уже бывавшего в Турции, захожу к сарафу (меняле), дабы быть в состояния оплатить все расходы, сопряженные со всякими хлопотами в любом учреждении Оттоманской империи. Сараф не упускает, конечно, случая сорвать с еще мало опытного побольше за размен, да подсовывает еще три-четыре фальшивые монеты, которые нигде не хотят брать.

Впоследствии после долгих разговоров и пересудов удавалось возвращать обратно меняле подозрительные монеты.

Но вот настал наконец и полдень. Чиновники в “заптие-назарети”, вероятно, в сборе.

Действительно, привратник полицейского управления уже издали делает мне знаки, весьма красноречиво показывающие, что он живо обработает мне дело, если я не пожалею дать ему несколько пиастров (пиастр — 8 копеек).

Через секунду мое “ильм-у-хабер” уже в руках расторопного турка, а через десять минут турок держит в руках готовое “тезкере” и говорит:

— С вас получить двадцать пиастров, мосье.

Я, не веря своим ушам, переспрашиваю еще раз.

— Да, мосье, двадцать, — следует ответ.

Наконец, после долгих споров, турок уступает и, соглашаясь получить тринадцать пиастров, говорит:

— Уж меньше тринадцати пиастров никак нельзя. Сосчитайте: десять пиастров полагается за марку и не меньше трех пиастров [624] чиновнику; иначе вам ежедневно будут говорить, чтобы вы приходили на другой день.

Сдавшись на столь веский аргумента, отдаю турку деньги в надежде получить наконец нужную мне бумагу. Однако турок не отдает ее. Несколько минут неловкого молчания; наконец турок заявляет:

— А теперь и мне пять пиастров “бакшиш”.

К счастью, в моем лексиконе не было запаса турецких ругательных слов, а то, наверное, стены этого священного места услышали бы очень и очень нехорошие слова.

Отдав кровопийце деньги, получаю наконец “тезкере”, в котором и читаю следующее:

“За тезкере полагается платить только 10 пиастров”. Как видите, душевное состояние самого тихого, самого незлобивого человека было бы, вероятно, выведено из своего равновесия в стенах симпатичного и милого учреждения, именуемого “заптие-назарети”.

Наконец настал день отъезда. Мой пароход турецкой компании “Махсус” (Махсус — специальный, единственный) должен отходить в девять часов утра по европейскому времени (в Константинополе два времени: для Перы и Галаты европейское “алафранга”, а в Стамбуле и Скутари турецкое — “алатурка”. Разница колеблется от 4 — 7 часов в год).

Заблаговременно забираюсь в таможню, в так называемый “салон-даиреси”, где и происходит процедура прописывания моего “тезкере” в книге и осмотр (беглый, когда в руке чиновника пятипиастровая монета) моих вещей. Чиновник смотрит, не вывожу ли я чего-нибудь из столицы в провинцию. Боже, что за порядки!

Лишь к половине девятого, т. е. после полуторачасового мытарства, попадаю на небольшой, довольно грязный пароход. Беру билет первого класса, надеясь хоть там избавиться от грязи и удушливого воздуха. Билет обходится в 62,5 пиастров (62,5 п. — 5 рублей, это без продовольствия, не угодно ли)...

Время, однако, идет, а на пароходе все та же сутолока. Жалобно визжит лебедка, кричат хамалы-носильщики, таскающие на своих спинах невероятные тяжести. У узких, гнущихся под тяжестью человека сходней стоят чиновник и жандарм с нагрудным знаком в виде полумесяца, как у преображенцев, на котором крупными буквами написано слово “канун”, т. е. закон. Увы, эти золотые слова остаются лишь написанными на дощечке. Вероятно, нагрудный знак этот помещается так неудобно, что носитель его едва ли может видеть это слово “канун”. Зато окружающие сразу видят представителя законности и порядка, слово и дело которого прикрыто металлической дощечкой со словом “закон”. [626]

Но вот на пароходе затихает последняя суетня. Чиновник и жандарм пропускают через свои руки последние тезкере, по мосткам торопливо сбегают хамалы, и на пароходе появляется последний контроль — два жандарма, которые и осматривают снова ваше проходное свидетельство.

Наконец хриплый гудок, несколько команд — сходни убираются, остаются канаты, и мы, пассажиры, положившись на волю Божию и на капитана-турка, плывем сначала еле-еле, заворачивая носом к выходу из Золотого Рога. Пароход прибавляет ход, разгоняя гудками каики и лодки, беспрестанно шныряющие под самым его носом.

Вот мы огибаем Сераль, заснувший непробудным сном, заброшенный, всеми забытый, некогда пышный и гордый, утопающий в легкой зелени своих садов. У самого берега тянутся древние византийские стены, серые, поросшие мхом, деревьями, мрачные, с угрюмыми башнями и бойницами, где свили себе гнездышко тысячи белогрудых ласточек, единственно оживляющих эти угрюмые, брошенные постройки. Вот и св. София; она видна отовсюду, настолько высоко положение, занимаемое ею. Между ней и мечетью Ахмедие какое-то огромное здание казарменного типа. Дома, стены, стены и дома бесконечно...

У самого берега, показывая лишь самый нос да кусок сломанной мачты, лежит в воде на боку коммерческий пароход. Сердитые волны то и дело набегают на этого, некогда недоступного им великана, с пеной разбиваются об его нос, торжествуя долгожданную победу. А пароход лежит жалкий, беспомощный; проржавевшее железо его скоро перестанет сопротивляться упрямым волнам, и они с хохотом и ревом разнесут кости несчастного утопленника по всему Мраморному морю. Говорят, его вел умелый капитан, как у нас называют, “морской волк”. Страшный туман закрыл от него сигнальные огни, и корабль, с полного хода, сел всем своим корпусом на камни у самого берега... Вот и все пока, что видно с правого борта идущего теперь полным ходом нашего парохода.

Но перейдите теперь с правого борта на левый. Перед вами тянутся сады, дома и мечети Скутари. Вот, командуя всем Скутари, стоит грандиозное здание казарм и госпиталя. Правее их — начальный пункта Багдадской железной дороги — вокзал Хайдар-Паша. Посмотрите теперь, что осталось сзади нас.

Передний план сплошь занят пароходами, стоящими и идущими. Они дымят и коптят. Из этой копоти едва вырисовываются дома Галаты и Перы. Шум первой из них еще слышен до сих пор. Над Перой и Галатой господствует гигантская Галатская башня; на ней теперь развивается красный флаг с белыми полумесяцем и звездой. Сегодня турецкий праздник — пятница. Галата делается [627] все меньше, меньше, и, наконец, почти сразу исчезает за поворотом. Теперь справа от вас тянутся предместья Константинополя, дачные места и, едва выглядывая из своей зелени, белеет Сан-Стефано.

А налево. Тут глаз не оторвешь. Сейчас же за портом Хайдар-Паша разворачивается картина Принцевых островов. Вот первые два — Оксия и Плати, совершенно голые, представляющие собою голый гранит. Дальше же остальные четыре, с главным из них Принкипо, раскинулись живописной группой, сплошь утопая в зелени, кипящие жизнью. Там виллы константинопольских крезов, там веселье, гром музыки не смолкают. Прочитайте г. Филиппова. Этот счастливец побывал в этом райском уголке. Прочитайте, и вы увидите, в каких ярких красках он описывает суету и жизнь островов.

Теперь все внимание едущих на пароходе сосредоточено на том, что вдали. Там, далеко впереди уже вырисовывается бледно-лиловый красавец Олимп. Мы вошли уже в Исмидский залив, оставив позади себя грозный, сердитый мыс, состоящий из обрывистых скал, древний мыс Поссидиун, теперь Боз-Бурум.

Вправо чуть виднеются голые вершины острова Кололимна. Пока теперь до Бруссы мы идем вдоль малоазиатского берега, не представляющего никакого интереса, малонаселенного, с редкими деревнями, выдающими себя лишь садами и минаретами мечетей, — я ознакомлю вас с краткой историей происхождения Бруссы.

Брусса теперь главный город Гудавендигиарского вилайета, расположена у подножия Олимпа, раскинулась на трех террасах, разделенных глубокими оврагами, служащими стоками многочисленным ручьям, текущим с вершины Олимпа. Город господствует над богатейшей, плодоноснейшей равниной, изрезанной змейкой реки Нилуфер. Брусса — древняя “Прусса Олимпийская”, основана повелителем по имени Пруссий — такова версия Страбона. Пруссий этот вел войну против Гресуса. Тогда-то он и основал будто бы Бруссу. Другие исследователи приписывают основание Бруссы повелителю того же имени, сирийцу по происхождению. Как то, так и другое исследование переносит нас далеко назад, т. е. за пятьсот лет до Рождества Христова.

Наиболее вероятное исследование гласит следующее:

Аннибал, побежденный Сципионом Африканским под Замой, нашел защиту и покровительство у повелителя Битинии — Пруссия (правившего по 186 г. до Р. Хр.). Аннибал основал в честь покровителя и защитника своего город, назвав его именем Пруссия, надеясь получить от задобренного покровителя денежную и военную помощь против римлян. Таким образом, по самой достоверной версии, городу уже свыше 2,000 лет. Воздвигнутая Аннибалом цитадель, стены которой сохранились и поныне, [628] циклопической постройки, была взята Триариусом, после поражения Митридата. С этого времени она и оставалась в руках римлян. Другие говорят, что цитадель возникла в эпоху Траяна, во время управления провинцией Битинии Плинием Младшим. Плиний Младший украсил Бруссу многими красивыми памятниками. Находили впоследствии много римских монет в окрестностях Бруссы с изображением римского императора и пометкой “Битиниас”.

На минеральные воды, которыми изобилуют окрестности Бруссы, видимо, тогда не было обращено внимания. Лишь император Юстиниан построил близ Бруссы Питие (теперь местечко Чекерке) — первую баню для всеобщего пользования.

Оттоманы уже обладали многими провинциями и областями в Малой Азии, когда Сулейман-Осман-Гази, сын Этрогрула, основателя Оттоманской султанской династии, напал на Бруссу. Однако, эту твердыню было не так легко взять. Осман блокировал ее десять лет — и все безуспешно. Наконец, в 1317 году, взяв город Адранос, Сулейман расположился со своими ордами у местечка Бунар-Баши. Он воздвигнул тут стены, также и в Чекерке, и отсюда начал угрожать усталому и измученному гарнизону Бруссы. Цитадель, между тем, все не сдавалась. Тогда, уйдя с частью своих войск в Иени-Шехир, тогдашнюю столицу, Осман оставил с большей частью своих войск сына своего Урхана продолжать осаду Бруссы. Наконец сила превзошла всякие геройства; гарнизон большей частью погиб, небольшая часть сложила оружие, потеряв надежду на выручку из Рима. В 1327 году Осман получил известие о падении Бруссы и устроил торжественный вход в нее. Он завещал своему сыну Урхану основать здесь столицу и приказал похоронить себя непременно в Бруссе. Прах его и посейчас хранится в Бруссе; но об этом после. До взятия Константинополя Брусса служила столицей оттоманов и сделалась колыбелью Оттоманской династии. За свое существование Брусса много страдала от войн, землетрясений и пожаров. Последнее землетрясение было в 1855 году. Оно причинило Бруссе неисчислимые убытки, разрушив почти все памятники.

Шесть султанов, бывшие повелителями Бруссы, украсили ее многочисленными памятниками, с которыми читатели ознакомятся вкратце дальше. По счастью, часть памятников уцелела и была спасена стараниями Вефиль-паши, бывшего губернатором в Бруссе в 1864 году.

Вот краткая история Бруссы от дня возникновения и до наших дней...

Но вот, пока я рассказывал историю Бруссы, пароход наш вошел в Муданийский залив. Влево, далеко в глубине, едва виден небольшой порт Гемлык, древняя Никеля. Прямо перед вами все величественнее, все грознее встает красавец Олимп. [629]

Теперь уже простым глазом видны его склоны, его синеватая долины. Но что это? Если глаз не обманывает — на вершине Олимпа в складках и оврагах что-то розовеет на солнечных лучах

Ужели это снег? Быть может, это нежные облака ласково прильнули к угрюмым бокам великана. Но нет, в бинокль ясно, ясно видны пелены снега, причудливо разбросавшиеся то там, то здесь по склонам самой макушки великана. [630]

Пароход постепенно замедляет ход. Берег все больше и больше вырастает перед глазами. Но где же порт? Вот сейчас, думается, я увижу оживленный торговый порт, увижу кипучую жизнь, массу пароходов, судов, дым, услышу грохот и шум большого торгового пункта, порта богатейшей провинции, богатейшего Гудавепдигиарского вилайета... Однако издали ни один звук не указывает на присутствие большого порта.

Наконец, сделав четырехчасовой переход, пароход наш останавливается у простой деревянной пристани, выведенной сажен на тридцать-сорок в море. Кругом тишь да гладь... Ни одного парохода; лишь волны, за что-то сердясь на песчаный берег, бросаются на него с грохотом, обдавая белой пеной, да чайки оглашают воздух протяжным криком, будто плачут, купаясь в бирюзовой воде и летая над поверхностью залива. Видимо, наш пароход нарушил своим приходом сон, в котором пребывала Мудания. С парохода Мудании почти не видно. Вся она раскинулась правее, в тени садов и оливковых деревьев. Нам видно лишь несколько домов, кусок пустынной улицы, вокзал станции и депо да налево одинокая купальня, вот все, что мы могли увидеть...

Как и везде на Востоке, красавцы кипарисы выдают присутствие кладбища. Они высоко, высоко поднимаются к небу, как бы вознося молитвы правоверных Аллаху. Пораженный отсутствием жизни, какой-то удручающей мертвечиной, выхожу на пристань в сопровождении хамала. Кроме носильщиков, полиции и чиновника, на пристани ни души. При выходе с пристани вы попадаете в какой-то лабиринт изгородок и перегородок. У каждого выхода по чиновнику и по жандарму. Просят тезкере. Показываю его. Видимо, довольные тем, что в тезкере все в порядке, чиновник и жандарм просят меня уплатить два пиастра (16 копеек) — за что, не знаю, вероятно, собирают на постройку каменного мола, а может быть, и себе на обед. Пока я плачу пошлину за право выйти с пристани, мое тезкере уже в руках какого-то другого чиновника. Этот вписывает меня в какие-то книги, ставит штемпель и, не подумайте, что просить деньги, нет, отдает мне тезкере, сказав “мерси”.

Но вот, слава Богу, я в вагоне, вещи тоже. Вагон небольшой, узенький, едва ли больше нашего петербургского трамвайного вагона. Через четверть часа свисток паровоза, и мы отходим от небольшой игрушечной станции. Вообще порт Мудании производит несерьезное впечатление; как будто он возник по прихоти какого-нибудь паши, а вовсе не из-за торговых интересов Оттоманского государства.

Через секунду наш паровозик, как-то виновато посвистывая, осыпая вагон искрами и неимоверно портя воздух удушливым дымом, мчит нас с очень хорошей быстротой среди оливковых рощ и виноградников, сильно поднимаясь в гору. [631]

Один-два головокружительных поворота, при которых наши вагоны ложились совсем на бок, — под нашими ногами развернулась картина далекой Мудании с синим заливом и фиолетовыми горами вдали. Мудания прямо утопает в зелени, то там, то тут кокетливо выглядывая своими белыми домами и стройными минаретами. Но, еще секунда — и ничего не видно, кроме огромного ската горы, в которую врезалось полотно нашей дороги. После нескольких поворотов, на которых подбрасывало и трясло отчаянно, открылась новая картина — Мудании уже не видно, а в промежутке между двумя возвышенностями, покрытыми растительностью, точно в раме, виден залив, и в еще более причудливом очертании и в причудливых красках выступают далекие горы. Теперь у вас, как на ладони, весь Инджир-лиман (Инджир — винная ягода).

Прямо не верится, что двадцать-тридцать минут тому назад вы были где-то там внизу. И как это мы успели забраться на такую высоту.

По сторонам дороги то и дело мелькают виноградники и плантации тутового дерева, для разведения шелковичного червя. Но вот поезд затормозил, и мы остановились у первой станции Иордали, на высоте 250 метров над тем местом, где мы были полчаса тому назад. Еще несколько минут езды — и мы у второй остановки, крошечной станции Кору. Это уже в Брусской равнине, орошенной речкой Нилифер. Обогнув несколько возвышенностей, поезд равняется с красивым местечком Чекерке (кузнечик), расположенным по склону предгорья Олимпа. Еще минута, и мы у станции Аджемлер. Выпустив здесь пассажиров, едущих до Чекерке, поезд с грохотом несется дальше, и тут перед вами предстает Брусса во всей своей красоте, во всем своем великолепии.

Эта восхитительная колыбель османлисов спряталась в тени всевозможных деревьев и совершенно погрузилась в море зелени. О ее присутствии можно скорее догадаться, чем ее увидеть. Лишь купола мечетей, их минареты да стройные, чернеющие кипарисы выдают присутствие большого города. Брусса, точно поток, спускается с одной террасы на другую и, наконец, не достигая самой равнины, широкой волной разливается на последнем плато над равниной. Турки называют Бруссу городом “пятисот мечетей”. И действительно, единственно, что возвышается над поверхностью зелени — это купола и минареты многочисленных храмов, да еще кипарисы, эти вечные стражи покойников, напоминающие смертным, что и в таком райском уголке, как Брусса, есть печаль, есть слезы, есть беспощадная смерть...

Но вот перед вами промелькнули купола целебных бань — Иени-Каплиджи и Эски-Каплиджи. Перерезав обширные сады, [632] поезд подходит к станции Брусса, где и надо вылезать. Тезкере у всех отобрано еще за четверть часа до подхода поезда к брусской станции. Тезкере надо получить завтра в полицейском управлении Бруссы самому.

Не успел поезд остановиться, как ваш багаж уже в чужих руках. Его уже выносит на платформу какой-то подозрительный субъекта. Все ваши попытки уговорить, урезонить не производят никакого впечатления. Остается действовать открытой силой и отбирать свои вещи. Едва вы справились с первой напастью, как на вас обрушиваются со всех сторон комиссионеры разных отелей и пансионов. Они кричат вам в уши названия своих отелей, перечисляют, удобства своих и неудобства чужих. Они жужжать над ухом цену, перечисляют блюда, какие могут давать, и т. д. Словом, надо обладать железными нервами, чтобы спокойно выслушивать эти назойливые выкрикивания.

В голове только одна мысль — скорее кончить эту пытку, так или иначе. Вы соглашаетесь, вернее, сдаетесь, на более подходящие условия и в изнеможении садитесь в экипаж, присланный от отеля. Через три минуты ваш экипаж останавливается у отеля “Belle vue”. Название громкое, но пока не оправдывающее себя. Арабаджи, т. е. извозчику, конечно, нужен бакшиш, который он и требует довольно настойчиво, не отдавая ваших вещей, лакей.

Конечно, часть бакшиша извозчика получает комиссионер. Последний тип крайне оригинальный. Он получает с вас за хорошее место остановки, получает с хозяина отеля за привоз посетителя, получает, наконец, с извозчика за то, что нанял его и тем даль ему возможность заработать.

В “Belle vue” с меня взяли по семи франков в сутки. Правда, мне сулили полный пансион, полный покой. Первое за три дня моего пребывания исполнялось посредственно, второе же — совершенно отсутствовало по вине греческой семьи; она ежедневно по вечерам задавала на разбитом рояле концерта, от которого не спасали и три подушки, накинутые на голову.

Через два дня, после долгих странствований и мытарств, я нашел себе помещение в армянском семействе за довольно сносную плату. В Бруссе имеется целый армянский квартал, в нем-то я и основался.

Я пытался для практики устроиться у турок. Там предлагали свое гостеприимство на три-четыре дня, но дальше откровенно говорили, что я их стесню. Итак, на третий день пребывания в Бруссе я перекочевал уже на вторую квартиру.

Описать то, что я испытал и перенес в этой армянской семье, невозможно. Я терпел пять дней. На шестой же к вящшему удовольствию хозяина отеля “Belle vue” вещи мои снова оказались под кровом семифранкового номера. Полнейшее отсутствие самых [633] элементарных удобств, страшно антисанитарные условия прямо выжили меня и навсегда заставили отказаться от квартир, подобных армянской. С этого-то дня и начинается спокойная, тихая жизнь, к которой располагаем, немного ленивая, любящая понежиться на восточном горячем солнышке красивая старушка Брусса. [634]

В отеле, где ежеминутной практики в турецком языке быть не могло, пришлось взять учителя для канвы, так сказать, а затем прогулками, гуляньями по базарам и посещениями театров заполнять клеточки этой канвы.

Учителя я нашел быстро. Он оказался служащим муданийской таможни, человеком образованным, владеющим двумя европейскими языками, знающим порядочно историю, если не всей Турции, то Бруссы и ее окрестностей. Он-то и был впоследствии моим гидом. Словом, он был хорошей и случайной находкой. Через месяц он должен был уже ехать снова в Муданию на службу, теперь же он был в отпуску и жил в Бруссе. Нашел мне его, конечно, комиссионер, получивший опять с двух сторон. Впрочем, ведь и комиссионерам надо кормить семью.

Однажды, в разговоре с моим учителем, я очень осторожно затронул тему о бакшише. Учитель мой сказал мне, буквально, следующее:

— Каждый человек хочет есть. А так как паши чиновники не получали вот уже семь месяцев жалованья, то, естественно, они должны иметь какие-нибудь заработки.

Не угодно ли, если старшие чиновники не получают по семи месяцев жалованья, что же получают низшие служащие? Хороша же страна, где ни солдаты, ни офицеры, ни чиновники не получают по несколько месяцев заслуженных денег? Только лишь слепая преданность своему монарху удерживает войска, а следовательно и страну от полной анархии (воспоминания писались за месяц до переворота в Турции. – прим. Авт.). Мы почти ежедневно куда-нибудь ходили и что-нибудь осматривали, соединяя таким образом приятное с полезным, т. е. урок с осмотром. Часто, в веселой болтовне, в обоюдных расспросах мы не замечали ни времени, ни усталости, ни жары и бодро шли к намеченной накануне цели, к какому-нибудь памятнику.

Едва ли найдется еще город, богатый материалами для изучения старины, равный Бруссе. При этом окрестности ее так живописны, местоположение ее настолько хорошо, что художник тут не пропустит ни одного уголка, археолога, найдет массу материала для изучений и исследований, а просто любитель постранствовать проведет приятно несколько дней в этом восхитительном уголке Востока, полном неги, страстного зноя, зелени, сказочного журчания фонтанов, грезы, навеваемой восточным кейфом...

Ежегодно масса европейцев съезжается полюбоваться красотами Бруссы, покупаться в ее целебных водах, посмотреть на ее исторические памятники. А их тут много. Главное богатство Бруссы в смысле памятников составляют мечети, гробницы и цитадель. [635]

Многие видят в архитектуре брусских мечетей смесь арабской персидской и византийской архитектур. Однако, по словам моего учителя, многие компетентные в этом вопросе турки говоря, что в лице брусских памятников сохранились лучшие образцы творений османлисов.

Главным украшением большинства мечетей и тюрбе (гробниц султанов) служат фаянсовые и эмалевые украшения, покрывающие как снаружи, так и внутри эти памятники.

Так как живопись Кораном воспрещена, то турецкие художники вложили все свое искусство, весь свой гений в арабские надписи или в чудные геометрические сочетания, образующие дивные, по рисунку, арабески. [636]

Особенно хороши изразцы, покрывающие стены памятников. Тут вложено все мастерство, все искусство. В изразцах поражает особенно красота тонов. Выть может, они сделаны неведомым теперь способом, быть может, художник работал над ними до ослепления, пока не получал желаемого тона. По всем вероятиям, мастера унесли тайну своего искусства в собой в могилу.

Осмотр брусских памятников мы начали с обозрения цитадели, старой византийской постройки. Теперь цитадель называется Хиссар. Стены ее, построенные в III веке Феодором Ласкером, довольно хорошо сохранились, вероятно, потому, что султан Мухамед III их возобновил. Выть может, стены действительно построены еще Пруссием. Так или иначе, постройка эта редка по своей грандиозности, по размерам. В цитадели 5 ворот: восточные Капличжа-Капусу, западные — Иер-Капусу, северныя Дениз-Капусу и двое других — Зиндан-Капусу и Су-Капусу, выходящие на гору. В цитадели находится редчайший памятник брусской старины — Зеленая мечеть. Пока до свиданья. Пожав друг другу руки, мы разошлись, чтобы сойтись завтра для осмотра этого редкого по красоте памятника. Еще издали, из цитадели, мечеть едва видна, чуть выделяясь из окружающей зелени бирюзовым оттенком части своих стен.

Ранним утром на другой день мы уже шли по направлению к Зеленой мечети, до которой было довольно далеко, и мы рисковали, выйдя позднее, попасть под самый зной, который в Бруссе, кстати сказать, почти невыносим. Зелень как-то сразу опускается, на улицах жизни почти нет, окна домов закрыты, шторы опущены, одни лишь собаки лежат поперек улиц, лениво почесываются, высунув сухие языки.

Но вот расстояние до Зеленой мечети все сокращается и сокращается. Перед вами все резче и резче вырастают строгие очертания этой мечети, все яснее и яснее с каждой минутой вы видите отдельные места зеленых фаянсов, некогда покрывавших сплошь эту мечеть снаружи; теперь разница между зеленью и изразцами видна больше. Бирюзовый оттенок фаянсов так и блестит, так и горит на ярком солнце. Пока мы приближаемся к этому, бесспорно, лучшему памятнику Бруссы, мой учитель рассказывает мне краткую историю этой мечети.

“Зеленая мечеть построена в 1420 году, по европейскому летосчислению, султаном Мехмедом II, кем и была названа мечетью “Челеби” (т. е. господина). Вот в этой мечети действительно есть смесь арабского и персидского стиля. Квартал, куда мы сейчас войдем, называется Сед-Баши. Вы посмотрите, мечеть вся из мрамора. Она несколько раз страдала от землетрясений и приходилось возобновлять эмалированные фаянсы; на мечети темные пятна — это позднейший фаянс. Ни один художник не мог подобрать того же [637] тона; преобладающий цвет фаянсов зеленый, отчего она и получила свое название Иешиль-Джами (Зеленая мечеть). Мы у мечети. Она выросла перед нами стройная, спокойная, белая снизу. Сквозь мрамор пробилась трава. Главные ее двери сказочной красоты. Узор окружающий двери, поражает тонкостью и изяществом работы. Над дверью, будто сталактиты в гроте, сгруппировалась [638] в причудливом рисунке роскошная резьба из белого мрамора. Не знаешь, куда смотреть: на двери или на окна, окруженные целым кружевом тончайшего узора. Господи, неужели это все дело рук смертных!..

Несмотря на богатейшие детали, общее впечатление мечети удивительно скромное, спокойное.

Бы входите в мечеть через вестибюль, стены которого отделаны дивными фаянсами. Две чудные розетки огромных размеров, выделяющиеся на нежно-ласкающем зеленом фоне — восхитительные веши. Они, лишь эти две розетки, представляют собою целое состояние. Вправо и влево по вестибюлю идут лестницы, ведущие в султанскую ложу и в две отдельные залы, видимые из самого храма, через узорчатые решетки окон.

Войдите в храм. Сзади вас царская ложа, и над ней вы читаете следующее:

“Украшение этого святого храма закончено рукой благочестивого Илиаса, сына Али, сына Илиас-Али, к концу святого рамазана 827 года”.

Эта дата совпадает совершенно с 1423 годом по Р. Хр. Самый храм находится под главным куполом, украшенным дивными арабесками. С купола спускаются четыре красивые люстры.

По бокам главной двери едва заметные две крошечные дверцы, ведущие в боковые залы. В глубине храма ниша, возвышающаяся на несколько ступеней над полом. Ниша венчается куполом, с которого спускаются две люстры. Ниша отделена от храма двумя громадными мраморными колоннами. Четыре маленькие мраморные колонны вставлены сверху и снизу по углам больших колонн так, что могут вращаться вокруг своей оси. Движение этих колонн очевидно, ибо сотни землетрясений ничего не могли поделать с этими двумя колоссальными колоннами. В центре храма небольшой фонтанчик, пускающий серебристые струйки в небольшой мраморный бассейн. В глубине храма находится Михраб, портик, к которому поворачиваются всегда правоверные во время молитвы. Михраб этот — шедевр древнего искусства. Высокий и величественный, целиком фаянсовый, он производит волшебное, сказочное впечатление. Цветы, арабески, надписи выпуклые, бесконечно сплетающиеся своими пестрыми оттенками, резко выделяются на белых мраморных стенах, а над всем этим бесконечная гармония узора и красок — целый причудливый узор трилистников ласкается и льнет к нежным мраморным стенам. Первое, что поражает при входе в храм, его зеленый фон. Узоры все отделены от него черными эмалевыми полосками. Узоры, цветы, арабески сходятся, образуя геометрически правильные фигуры, гирлянды, розетки, медальоны. Зал справа от храма представляет тоже художественное сокровище, в виде дивных арабесок, покрывающих его стены. [639]

Я вышел из храма прямо подавленный великолепием, красотой и простотой вместе с тем. Недалеко от Зеленой мечети находится “Зеленое тюрбе” — гробница султана Мехмеда-Иер (1421 г.). Стены ее были тоже усыпаны зеленым фаянсом; но большинство фаянсов осыпалось благодаря землетрясениям. Осыпавшиеся фаянсы дивные древние сокровища, заменены неудачными подражаниями. Постройка представляет собою подражание Большой мечети, с воздушным куполом. Внутренность тоже богато усыпана [640] роскошными фаянсами. На полу разостлан богатый ковер, а в центре большой саркофаге, несколько скромнее гробницы султана Османа. И здесь, однако, путешественник невольно останавливается перед Михрабом, настолько он — красив, причудлив и так художественно переплетаются его узоры.

На обратном пути мой турок показывает мне на одну из мечетей и говорит:

— Посмотрите, вон мечеть Мурадие. Она замечательна тем, что во время землетрясений почти ни один камень, ни один кирпич не упал с нее. Какова же должна быть постройка! Какой искусный архитектор скрепил ее и сделал неприступной даже землетрясениям — неизвестно.

В один прекрасный день я со своим другом-турком очутился в театре, настоящем турецком театре. Я шел туда, откровенно сознаюсь, с предвзятой мыслью. Чего можно было ждать. Однако я был страшно удивлен, найдя противоположное. На меня произвела глубокое впечатление не вещь, довольно пустая, а игра, полная жизни на сцене. Я турок совершенно не узнавал. Неужели это те же ленивые турки, способные только курить, пить кофе да брать бакшиши! Нет, здесь они прямо переродились. Здесь была жизнь, живая, кипучая, быть может, такая самая, которая скрыта от нас решетками окон, черными фередже и сообщениями дипломатов.

Угостили нас сперва большой порцией душураздирательной музыки, которая, говорят совершенно серьезно, многим нравится. Правда, в мотиве много тоски, но тоски непонятной мне, как чужестранцу.

После хорового пения мужчин пели гречанки, должно быть, хорошо владеющие языком. По некоторым словам, долетавшим до меня, они, очевидно, рассказывали сюжет пьесы, сопровождая пение восточными танцами, полными то страстной неги, то бурной, кипучей страсти. Фигуры танцовщиц то плавно замирали в нежных, полных лени и неги позах, то трепетали, содрогаясь до малейшей жилки, будто под ласками любимого человека...

Крики: “Оаук-су! лимонада газес! Кахве!” раздававшиеся в антрактах, быстро стряхивали впечатление танцев и возвращали к действительности. Театр довольно большой, с двумя ярусами ложь, с галереей и партером. В партере платят все одну и ту же цену и садятся где хотят. В ложах душно и жарко: они целиком закрыты с боков от любопытных глаз соседей. Однако, один факт поразил меня: одна из артисток, должно быть, бенефициантка, ходила по партеру, по ложам, по галерее и собирала на тарелочку деньги. Видимо, и артисты не получают в Турции жалованья. Вероятно, между артистками ведется строгая очередь в собирании денег. [641]

Театр на меня произвел настолько благоприятное впечатление, что я с радостью и с большим удовольствием ходил еще нисколько раз. Досадно одно: во всех турецких вещах масса убийств. В одной пьесе, например, в течение пяти действий умирает восемь человек. Да вот еще что сильно мешает [642] хорошему впечатлению — это позднее начало. Представление начинается лишь в 10 — 11 часов вечера по нашему времени. Кончается же спектакль около двух, половины третьего, — вот это тяжело. Чувствуешь себя уже к середине пьесы совершенно усталым.

Еще одним редким памятником старины служить видимая на центральном плато Бруссы Большая мечеть, или, по-арабски, Улу-Джами, как ее называют и в Бруссе. Мечеть эта начата постройкой еще султаном Баязидом и была закончена Мехмедом I, основателем Зеленой мечети. Четыре фаса ее внутри разделены по своей длине на 6 частей, образуя таким образом 24 отдельных части, с 25-й большой в центре.

Каждая часть имеет свой купол, и больший из них венчает самую центральную, большую часть. Этот купол дает свет через отверстие, прикрытое трельяжем из бронзы со вставленными разноцветными стеклами. Под центральным куполом находится огромный бассейн из белого мрамора. Вода попадает в бассейн из художественного фонтана, тоже белого мрамора. Подобный большой бассейн есть еще в одном месте — в мечети Омара в Иерусалиме.

Бассейн этот (в Улу-Джами) содержит в себе золотых рыбок, которых кормят богомольцы. В глубине храма (на фотографии за фонтаном, чуть левее) находится художественной работы Михраб.

Редкость мечети составляет минберг (кафедра для проповедников в мечетях), резная из черного дерева, обогащенная инкрустациями из слоновой кости и перламутра. Кафедра эта украшает один из углов мечети. Ее работал какой-то неподражаемый скульптор-араб. Находящаяся при мечети библиотека — одна из редчайших по манускриптам, редким изданиям.

Некогда эта мечеть была украшена редчайшими дорогими орнаментами. Подставки куполов были целиком покрыты цветами и орнаментами, сделанными на золотом фоне, и среди них блестящими разноцветными узорами или надписями. Единственное, что осталось в этой мечети еще замечательного, это гигантские надписи черной краской на белых, как снег, мраморных стенах.

По дороге из Бруссы в хорошеньком местечке Чекерке, лежащем на склоне предгорья Олимпа, расположены минеральные бани Эски-Каплиджа. Внутри они ничего собою не представляют особенного. Это простые бани, по с бассейном серной воды. Температура ключей здесь, как и ключей, собираемых для бань Иени-Каплиджа, так высока (около 86° Ц.), что их приходится разбавлять холодной ключевой водой, в изобилии даваемой снегами Олимпа.

Бани Иени-Каплиджа принадлежат, в числе других бань, целебной станции Бадемли. В числе этих бань находится одна, [643] вода которой содержит большую дозу магнезии — это бани Кара-Мустафа. Сотни, тысячи больных приезжают в Бруссу для лечения и выходят отсюда бодрыми и почти исцеленными от самых тяжких недугов. Жалко, что среди русской публики это место мало известно. Климат, воздух, окрестности, памятники старины, источники и наконец в июле виноград — вот что к услугам приезжающих в Бруссу. Брусса, кроме того, центр военного и гражданского управлений огромного вилайета. Вместе с [644] тем это огромный промышленный центр. Число жителей достигает 85 тысяч, из них 50 тысяч мусульман. Правда, сам город не блещет красотой улиц, в нем нет роскошных магазинов, но все необходимое, в смысле продуктов, свежее и доброкачественное, вы всегда достанете.

Я с большим удовольствием вспоминаю проведенное в Бруссе и ее окрестностях время. Подъем на Олимп открыл передо мной такие виды, о каких я не смел и помыслить. Подниматься на него, однако, рекомендуется компаниями в виду того, что в лесах, обильно покрывающих скаты этого исполина, кишат звери: медведи, кабаны, волки и даже маленькие пантеры.

Что портит все впечатление Бруссы при отъезде из нее — это невыносимая канцелярская волокита. Снова надо вам свидетельствовать ваш тезкере, а что хуже всего — так ваши вещи снова подвергаются осмотру. При отъезде из Бруссы надо платить неимоверное количество раз. Во-первых, за то, что разрыли ваши вещи в таможне, вы платите; во-вторых, за то, что хотите взять билет на пароход, — опять платите и, наконец, в третий раз, слава Богу, в последний, вы платите за право попасть на самый пароход. Не думайте, что я шучу, — ничуть не бывало! Господи, думаешь, сидя на пароходе, когда берег начинает скрываться вдали, что за райский уголок Брусса, чего там только нет — все, кажется, хорошо! Так нет же, затесались туда турки, заели природу, испортили радужное светлое впечатление, полученное от нее, своей формалистикой, ленью, своей продажностью, взяточничеством, волокитой. И как ни хороню здесь, думается, а дома все же лучше, — и с этими мечтами сидишь на пароходе, ждешь, когда покажется Константинополь, этот старый волшебник и чародей, красавец снаружи и гниль внутри. Приедешь в Константинополь, остается только выполнить кое-какие формальности, взять билет и дальше, дальше:

Холодный, во сердцу родной...

И так легко, так хорошо делается на душе. Забываешь все, что видел худого в Турции, и помнишь только одно светлое, одно чарующее, чего в ней еще много...

Бей-оглу.

Текст воспроизведен по изданию: Брусса и ее памятники // Исторический вестник, № 8. 1909