РЕСМИ-ЭФЕНДИ

СОК ДОСТОПРИМЕЧАТЕЛЬНОГО В СУЩНОСТИ

III.

Визирство Силихдар-Мухаммед-Паши.

Между тем как мы сидели в Баба-дагы, гяур сделал одно нападение на Тулчу, другое через Дунай на Исакчи, откуда взял он всех христиан, наших подданных, и перевез на правый берег. В то же время гяуры, стоявшие у Бухареста, устремились на Юрьево: гарнизон, находившийся в этой крепости, сдал ее неприятелю и пришел в главную квартиру.

Когда наступила весна, мы, по обыкновению, расположились в поле возле Баба-дагы. К визирю пришло от Стремени государева тайное предписание не переходить Дуная. Армия осталась на месте. Но визирь счел за нужное воздвигнуть грозную батарею возле Тулчи, и Ахмед, ага сипагов, удостоился этого поручения. Устроив прекрасную батарею, он вооружил ее тридцатью или сорока пушками: для защиты ее отряжено нужное количество войска под начальством трех-бунчужного паши, [37] и ага сипагов, однажды утром, отправился сам прикрывать новое укрепление своей конницей. Вскоре, гяур, перейдя Дунай у Исмаила, напал на них, с несколькими пушками. Войска, находившиеся в укреплении и вокруг него, двинулись несколько шагов вперед, навстречу неприятелю, и тотчас же побежали в лес. Гяур беспрепятственно занял батарею, и начал действовать ее же орудиями. Это происходило не далее как в двух или трех часах пути от главной квартиры. Свежее войско немедленно было послано. Оно стеснило неверных. В то же время, по мудрости Аллаха, пошел сильный дождь с градом. Гяур не мог стоять в грязи, и ушел в ад.

После этого успеха, состоявшая из чаек флотилия, о которой уже была речь прежде, бросила якорь перед Тулчею, и между тем как она, согласно приказанию, сбиралась произвести атаку против Исмаила, неприятель, выпалив несколько раз из ружей, навел добродушный мусульманский народ на засаду, устроенную в тростнике. Одни суда были сожжены, другие притащены на буксире к неприятельскому берегу, и столько приготовлений, столько работ, предпринятых в противность законам мудрости, не принесли пользы на одну копейку. Флотилия исчезла. Значительная часть людей погибла.

В течении этого времени, Мухсин-заде-Мухаммед-паша, после хлопотливой борьбы с появившимся в Морее Москвитянином, был назначен сгонять ратный народ в Румелии. Прогнанные им войска, из Русчука и с левого берега Дуная, перевезены под Юрьево: правый берег наполнился ими, и крепость эта снова перешла в мусульманские руки. Беспрепятственно сосредоточившись в этом месте, наши двинулись вперед, чтобы вытеснить гяура из Бухареста и Валахии. Но на половине пути неприятель встретил их у небольшой реки, и лишь только десять или пятнадцать человек были ранены, прочие разбежались во все стороны. Это было за трое суток до Касимова дня, 1185 (1771) года. Поскорее послали туда самого Мухсин-заде, и он, хлопоча всю [38] ночь, которая, казалось, никогда не кончатся, утром с большим трудом переправил разбитые полки в Русчук. Будущий наш визирь, Мухсин-заде-Мухаммед-Паша, был тогда простым начальником штаба, с титулом турнаджибаши, и сам мне рассказывал, что в эту ночь, платя по двадцать пять пиастров, не мог набрать ста человек для содержания караула.

Верховные визирь между тем стоял лагерем в трех часах пути от Тулчи и ждал благоприятного переворота обстоятельств от действий Мухсин-заде. Но, в тот же самый несчастный день, три или четыре тысячи гяуров, из числа находившихся около Исмаила, напали на Тулчу. Рассеяв стоявшие здесь войска, неприятель устремился на лагерь верховного визиря, расположенный в окрестностях Баба-дагы. В лагере, в этом году, сильно свирепствовала чума и народ, соскучившись, рассеялся еще до Касимова дня. Не было возможности собрать двух тысяч человек, способных к сопротивлению. Жители местечка, взвалив жен и детей на телеги, бежали. Верховный визирь постиг всю опасность своего положения, и, схватив Священное Знамя, с начальником сипагов, силихдаром и всеми государственными чиновниками, убрался подальше к югу. Гяур, пришедши в Баба-дагы, взял все, что там находилось, и через два дня ушел в свою сторону.

Очутясь в Хаджи-Оглу-Базаре, визирь собрал именитых граждан для совещания с ними о наборе людей, которых можно было бы противопоставить неприятелю. Во время этого совещания, чернь местечка столпилась у подъезда дворца, а, негодяи, начали уже заряжать ружья, крича: “Вы отдали Крым гяуру, да и пришли сюда разорять нашу область!....” Чуть-чуть вcе добрые чада Магомедовы, находившаяся тогда у визиря, не погибли в этой суматохе: но Аллах осенил нас своим покровом, чернь рассеялась, и мы осталась невредимыми.

Как бы то ни было, мы простояли здесь около десяти дней. В исходе этого времени, мектубджи Абдур-реззак-Эфенди из Стамбула с почетною [39] шубою и с чином полного паши для янычарского аги, которому велено занять должность каиммакама в главной квартире, между тем как мектубджи, отобрал государеву печать у Силихдар-Мухаммеда, отвез ее в Русчук, Мухсин-заде-Мухаммед-Паша.

Новый верховный визирь, для зимовки, избрал Шумлу. Тотчас начали приготовлять там квартиры, и каиммакам переехал в эту крепость со Священным Знаменем. Мухсин-заде прибыл туда из Русчука в рамазан 1185 (1771); каиммакам сдал ему Священное Знамя, с ящиком, в поле под Шумлою, в мы поступили на зимние квартиры.

Предшествующий верховный визирь сперва получил приказание отправиться на жительство прямо в Галлиополи. Впоследствии времени, от Стремени государева был ему пожалован айнабахтский сапджак. Потом, постепенно, управлял он Салоникою, Виддином и Боснией, в качестве бейлербера. Спустя нисколько лет, в 1194 (1780), перевели его на анатольское наместничество, и, когда я начал писать эти записки, именно, в джумадие первом 1195 (апреле 1781), он правительствовал в Кютахии. Из всех служащих в этой войне трех-бунчужных пашей, Силихдар-Мухаммед-Паша был, бесспорно человек самый благородный, самый умный и самый почтенный. Он обладает красивою наружностью и приличною своему сану важностью, распорядительным умом, познаниями, и множеством других прекрасных качеств. Всем известно, что, занимая визирскую должность в течении целого года, он ни от кого извне не видал пособия, а от государевой казны не получил даже ни одного мешка денег; и между тем никому в свете не сделал неуместного притеснения.

IV.

Первый год визирства Мухсин-заде-Мухаммед-Паши.

В рамазане 1185 (декабря 1770), Мухсин-заде-Мухаммед-Паша, как мы сказали, торжественно принял [40] Священное Знамя и вступил в должность верховного визиря, в Шумле. Весна приближалась. Между тем у Высокого Порога окончательно решено употребить посредничество Немца и Грандабурка. Уже пять или шесть месяцев не происходило никаких неприязненных действий. Но, до приступления к переговорам о мире, надлежало заключить перемирие на берегах Дуная и в Архипелаге. С этою целью, один из начальников отделений Дивана, Абдулькерим-Эфенди, отправлен в Юрьево (Джурджево), а управляющий чинопроизводством, Мустафа-Бей, на острова Наксос и Парос, в главные сборные места Москвитянина в Архипелаге. Условия перемирия подписаны, и, вслед за тем, из государственных чиновников, прежний реис, Осман-Эфенди, а из улемов, или законников, шейх Софийской мечети, Ясенджи-заде, назначены уполномоченными. Старосты немецкой в грандабуркской Дверей при Высоком Пороге приняли на себя звание посредников. На приготовления их к отъезду издержано несколько мешков денег, и все они, с суетным великолепием, прибыли в Адрианополь в ребие-втором следующего года (июне 1771). Москва также назначала уполномоченного: им был один знатный человек, по имени Орлуф.

Обе стороны разбили свои палатки, друг против друга на левом берегу Дуная, между Юрьевым в Ибравлом. Но, когда, по древнему обычаю, наступила минута открыть переговоры, Москвитянин сказал: “Наша Дверь самостоятельна и не нуждается в посредничестве никакой другой Двери; дело наше с Высоким Порогом решим мы сами.” Таким образом посредники и не являлись в заседания.

Переговоры начались между Орлуфом и Апрышкуфом с одной стороны, и Осман-Эфенди и Ясенджи-заде с другой. Орлуф и Апрышкуф откровенно и повторительно твердили, что главною точкою подпоры всего рассуждения о мире должна быть независимость Татар от Высокого Порога, и что, покуда эта статья не будет решена, никакой трактат не состоится. Осман-Эфенди [41] возражал на это: “Как вам не стыдно держать такие речи! Независимость Татар по нашему закону — вещь непозволительная. Мы имеем приказание кончать этот вопрос деньгами.” (Турецкие законники, или улемы, потому именно почитали признание независимости Крыма попранием догматов мусульманской веры, что, по учению, принятому еще в древнем халифате, все Магометане соотавляют один духовный н политический народ, которого общий глава — халиф, наместник Пророка. Оттоманские султаны, как известно, приобрели от последнего из Аббасидов звание и права халифов “всего мусульманства”. На этом основании они, и сословие улемов, которому вверено oxpaнение чистоты и неприкосновенности положений веры, считают все мусульманские земли нераздельными частями Оттоманской империи в отторжение какой-нибудь области разрушением религиозно-политического единства державы) В течение сорока дней было три или четыре заседания. Орлуф постоянно требовал, чтобы независимость Татар была принята в основание переговоров, объявляя, что без нее ничего не будет. Осман-Эенди, удивительный мастер на аргументы, говорун, пустомеля, лицо зловещее, тщеславившееся быстродвижностью своих челюстей, питал с своей стороны надежду, что он, повторяя — “Денег не берет?.... дело не пойдет!” — этого роду прибаутками, Москвитянина утомит и переуверит. Но, в подобных делах, Франки, те есть, Европейцы — народ чрезвычайно твердый и медлительный: хоть жерново верти им на голове, с толку не собьешь этих людей! Красноречие Осман-Эфевди производило в них точно такое же действие, как будто он играл им на дудке. Наконец он рассердился: “Что хотят они сказать этим?” вскричал наш уполномоченный: “что это за политика! Да это совсем не политические суждения, да за Аллахов завет вся Анатолия поднимется!.... вселенная будет вывернута вверх ногами!” Когда он стал отпускать эти бессмысленные угрозы, Франки, не выходя из предмету, и только удивляясь таким несообразностям, спокойно заметили: “Сказать, что этот эфенди — сумасшедший человек было бы неучтиво. Мы этого не говорим. У него есть ум; только, призваться, его ум не похож ни на один из [42] умов, какие мы знаем.” И, потеряв надежду на удовлетворительное окончание дела Орлуф начал сбираться к отъезду туда, откуда приехал.

Осман-Эфенди находился, впрочем, в чрезвычайно затруднительном положении. Ему было известно, что независимость Татар противна и мнению и верованиям обоих казыль-аскеров начальников законоведственной части. Окажи он малейшую склонность к признанию этой независимости, казыль-аскеры как раз сказали бы — “Этот интриган подлежит удалению от должности”, — и на придачу сочинили бы письменную юрисконсультацию о том, что ему, по закону, следует еще снять голову. Это Осман-Эфенди знал так верно, как будто сам собственною рукою положил их бумагу в свой карман. Следовательно, он и не чувствовал никакой охоты продолжать переговоры: настойчивость противной стороны на этой статье представляла ему средство поскорее воротиться к Порогу Счастья и удостоиться чести личной беседы с падишахом, убежищем мира, и он, не испрося позволения ни у верховного визиря ни у Стремени государева, через двадцать или тридцать дней снял свои палатки и возвратился прямо в Юрьево.

Узнав об этом, Мухсин-заде-Мухаммед-Паша быль крайне опечален, во-первых, тем, что цель переговоров не была достигнута, во-вторых, расторжением перемирия, которое представляло случай собрать новые военные силы. Он не знал что делать. Несколько человек умных людей составили совет между собою, и решили, что, хоть Орлуф и уехал, маршал остается здесь; он то собственно, еще со времени визирства Халиль-Паши, более всех желает мира: следовательно, написав письмо к нему, можно еще исправить дело. Согласно с этим заключением, прежде чем Осман-Эфенди из Юрьева переправился на правый берег Дуная, верховный визирь написал к маршалу письмо, в котором было сказано: “Наши уполномоченные испортили благое дело: гораздо было бы лучше — продлить перемирие и, назначив новых уполномоченных, обоюдное [43] желание привесть к благополучному окончанию.” Маршал, человек кроткий, понимая, что мир выгоден для обеих сторон, сказал — “Это умная речь!” — и согласился на продолжение перемирия.

В этом промежутке времени, с разрешения Стремени, новый уполномоченным был назначен тогдашний реис, Абдур-раззак-Эфенди. Взяв с собою двух начальников отделений Дивана, Пенаг-Сулейман-Эфенди, этот государственный сановник, из Юрьева, с блестящим поездом, прибыл в Бухарест и имел тотчас свидание с Апрышкуфом. Наступление зимы позволило продлить перемирие еще на шесть месяцев. Начались переговоры о мире. Москвитянину, несмотря на все его победы, война наскучила: он искренно желал примириться, и в течении четырех месяцев все статьи трактата были решены без затруднения. Но наконец дело опять дошло до одной несчастной независимости Татар.

— Мы дадим сорок, даже пятьдесят тысяч мешков денег, сказал Абдур-реззак-Эфенди: отступитесь от этой неблагопристойной речи! (В мешке считается пятьсот пиастров. Две тысячи мешков составляют миллион. Таким образом, Турки, за оставление Крыма на прежнем положении, предлагали двадцать пять миллионов пиастров, или до шестидесяти двух миллионов рублей ассигнациями)

— Нельзя! отвечал Апрышкуф. Мы дали Татарам слово, что сделаем их самостоятельными, и слова нашего изменить не можем.

Но он не мог преклонить Абдур-раззака, и потребовал сорокадневного сроку, чтобы отнестись к своей Двери и испросить разрешения. По истечении этого времени, Апрышкуф, вынимая из кармана бумагу, сказал:

— Вот пришел ответь из Путурбурка. Мы не хотим от вас ни гроша денег, но вы должны отказаться от верховной власти над Татарами. За то мы сделаем вам другие уступки. Самостоятельности Татар мы требуем для того что, пока они состоять под вашим покровительством, нам нельзя спокойно у себя жить: надеясь на вашу защиту, они всегда готовы причинять вред нам. Это [44] беспрестанно подает повод к ссорам с Высокою Партою, и равно невыгодно для вас как я для нас. Не говорите, будто мы имеем в виду овладеть Крымом. Крым теперь — в наших руках: однако ж мы отдаем его! Если б мы не захотели оставить Крыма, вы не могли бы отнять его у нас; но в таком случае, с одной стороны, примирение с вами сделалось бы затруднительным, с другой, мы принуждены были бы послать туда сорок или пятьдесят тысяч войска для занятия всех крепостей, а это нам не сходно. Мы оставим Крым, оставим все острова в Архипелаге и все области, завоеванные нами в здешней стороне, и уйдем восвояси. Мир наш с вами будет прочен: иншаллах, если угодно Аллаху, до дня преставления света не случится причины к ссоре! За что ссориться? Нашего государства нам достаточно!

Ответ был решительный, и Абдур-реззак-Эфенди эти условия показались благодатью Божиею, потому что предложение, неоднократно сделанное неприятелю, удовлетворить его за независимость Крыма пожертвованием пятидесяти тысяч мешков денег, было решительно непостижимое. Наш уполномоченный, списав слова Апрышкуфа, представил их с своим мнением верховному визирю Мухсин-заде и бывшие при нем янычарские аги и государственные сановники вполне одобрили его соображения. “Пятьдесят тысяч мешков выговорить легко”, рассуждали они: “но найти их весьма трудно. Когда Татары будут независимы, неужели от этого произойдете более вреда для Высокой Порты нежели от нынешнего занятия Крыма победоносным неприятелем? В течении времени все может прийти в прежний порядок; теперь, главное в том, чтобы поскорее запереть дверь раздоров. Надо принять эту сделку. Большего благополучия и желать нельзя!”

Разсуждения их были совершенно основательны. Дело в том, что если бы мы еще десять лет воевали, то лучшего мира никогда бы не могли заключить: это было ясно как день, и верховному визирю, по-настоящему, [45] следовало тотчас представить государеву Стремени, что выгоднейших условий и вообразить не возможно, что они приняты им и военным советом, что слово дано и дело кончено. Но Мухсин-заде, человек мнительный н чрезвычайно дороживший своим визирством, полагая, что эта сделка не может не понравиться Убежищу Mиpa, вздумал послать ее в Стамбул. Донесение уполномоченного было отправлено к Порогу Счастья с Ата-уллах-Беем и прочитано в совете, происходившем в присутствии падишаха. К несчастно, тут же находился Осман-Эфенди: этот негодяй, сущее божеское попущение, был там для всех сума ума, и начал врать да хвастаться: “Я Москвитянина видел своими глазами! Я хорошенько ощупал его пульс. Это пустой мир!” Своим цветистым языком и несколькими раззолоченными фразами лести, этот человек смутил светлый разум Убежища Mиpa. Казыл-аскеры поддержали его, воскликнув оба в один голос: “Упаси Аллах!... независимость Татар!... да это ужасный грех!” И, в заключение, все закричали: “Нельзя! Нельзя! В народе непременно вспыхнет усердие за веру! Гяура мы еще на славу отделаем саблей, и тогда заключим такой мир, какой нам самим будет угоден!” Один только великий муфтий хранил молчание: он был убежден, что мы не выторгуем у судьбы ничего лучшего, но, видя, что совет одобряет другую меру, не мог один всем сопротивляться.

“Нельзя! нельзя!” было ответом, с которым Ата-уллах-Бей возвратился в главную квартиру. Визирь тот час сообщил решение нашему уполномоченному, и тот, передавая печальное известие Апрышкуфу, извинился перед ним в обмане общего ожидания. “Прощайте”! сказал ему Абдур-реззак: “ступайте обратно откуда приехали!” Сам он воротился в Русчук, и отправился в главную квартиру, где по неволе должен был ободрять всех и говорить, будто неприятель находится в стесненном положении. “Чума, уверял он, истребляет множество гяуров; они теперь слабы, и есть надежда, что вскоре сами откажутся от независимости Татар.” Таким [46] образом осуществление надежд должно было отложить до следующего года, или, как сказал один из наших поэтов:

Кюша’ди гунче’-и-диль калды’ бир бегара’ дахы’, —

“Раскрытие почек розана сердца еще раз осталось до будущей весны”.

Мир, и по закону веры, и по логике, есть дело похвальное в нравственное: не только побежденные, но даже в после самой блистательное победы, правительства обязаны не упускать случаев к восстановлению согласия и дружбы с соседними народами, и опыт постоянно доказывает, что примирение и первое удобное время никогда не вредит делам государства; напротив, доставляет ему бесценные выгоды в огромные преимущества. Надобно видеть, что такое поход и война, — сколько в это время несут потерь жители всех состояний, — сгоняется подъемный скот для армии, — как тащат тяжести и гибнут под нами лошади и верблюды, — пустеют и разрушаются дома в селах а городах! Ничего этого не видали и не знают наши стамбульские политики; и что же прекрасного сделали они, с своим коробом хвастливых возгласов “Саблей гяура! Саблей! – усердие за веру! — мусульманский фанатизм!” — и тому подобными вздорами? Они сделали только то, что с неба посланное, благое для рабов Божьих_; дело невежественно испортили и отсрочили на неопределенное время! Если бы согласно тому, как писал маршал после картальского несчастья, позволено было Халиль-Паше вступить с ним в переговоры о мире мы предупредили бы бездну бедствий; в это время Крым еще не был покорен неприятелем и о независимости Татар не могло быть речи. Равным образом и во время переговоров, веденных Абдур-реззаком, неприятель был утомлен нашим упрямством, и, — даром, что он отказался от денежного вознаграждения, — по собственному его признанию, если бы его тогда решительно прижали, с искренним желанием примириться, дверь войны и раздоров [47] могла бы быть затворена: мы не издержали бы понапрасну ста тысяч мешков денег на новые неудачные кампании и не были бы доведены, спустя два года, до печальной крайности заключать мир поневоле. Но хорошо говорит пословица: “где много петухов в деревне, там утро всегда наступает поздно”. Слава Аллаху, и государь и его наместник у нас полновластны: когда дело, по их мнению, было право и основательно, так им следовало, тому или другому, своей личною волею или властью как ножом отрезать все трудности. Какая нужда заглядывать кругом во все рты в искать советов у встречного и поперечного? Разногласящие понятия целой толпы людей сложить в один ум очень трудно. Когда случай упущен из рук, тогда остается только раскаиваться да восклицать, по старому обычаю: “Судьба!.... видно, так было предопределено!” Священной памяти Абд-эррахман-ибн-Ауф, один из избранных товарищей Пророка, обладал огромным богатством, которое приобрел он посредством торговли; когда у него спрашивали, какими путями нажил он столь значительное состояние, он обыкновенно говаривал в ответ: “Живым товаром я не торговал никогда; в долг ничего не отпускал; видя выгоду, не разбирал, велика ли она, или мала”. А можно ли оспаривать ту истину, что нет торговли прибыльнее мира? От мира никто еще не нес убытку. Если же это справедливо, то, когда представляется малейший случай к мировой сделке не грех ли пропустить его медля и откладывая? Тысячи несчастных опытов, происшедших от такого образа действия, можно было бы привести из летописей. Довольно вспомнить события борьбы возникшей в восьмом веке гиджры между Абу-Исхаком и Музяфферидаши; бедствия, которым подвергались хорасанский султан Абу-саид-Гурекани и багдадский владетель Джиган-шах, за свое упрямство в войне с современником ныне в раю обретающегося султана Сулеймана-Завоевателя; падение караманской династии, отличавшейся своей склонностью к беспрестанным нарушением мирных договоров, и тому [48] подобные незабвенные примеры, которым счету нет в истории. Все эти примеры суть как бы поучения, ниспосланные людям благодатью Господа Истины, и для тех, которые умеют поучаться ими, ясно и очевидно было, что, и в настоящем случае, кроткие и умеренные письма и предложения врага вовсе не означали ни его слабости ни страху. Напротив, они показывали только то, что христианские государства читают книги древних мудрецов, особенно, увещательное послание Аристотеля к Александру Великому, где излагается правило, что когда мир возможен, то война неприлична и непозволительна, и что они всегда и во всякое время руководствуются этим правилом. До такой степени умеют они предпочитать мир войне, что, не только после картальского дела, где мы были на голову разбиты в рассеяны, фельдмаршал письменно предлагал Халиль-Паше помириться, но, как известно, даже в после сражения при Козлудже приезжал посланник сказать покойному Мухсин-заде: “Вот мы и теперь, после такой знатной победы, не отрекаемся от нашего слова! Мы по прежнему желаем мира. Миритесь!” Словом, если взять шесть или семь столетий сряду и рассмотреть во всех летописях знаменитые раздоры, происходившие в течении этого времени между различными правительствами, то повсюду окажется, что выгода постоянно оставалась на стороне тех, которые предпочитали меры кротости и миролюбия. И наоборот, мы видели на самих себе, чем кончились затеи наших мудрецов, которые, не зная ни натуры судьбы ни обстоятельств сопровождавших прежние разрывы и примирения, ни цены сделки, насилу заключенной с тысячью хлопот Абдур-реззаком в Бухаресте, вздумали судить и рядить наобум: “Быть так, как нам хочется! Действовать непреклонно! Мириться на чистоту, без фальши в плутовства!” — Пожалуй! Но сперва переделайте судьбу на свой образец; а в книгах написано, что во время борьбы между Его Присутствием Алием, зятем и законным наследником Пророка, и Моавией, мятежным посягателем на его престол, мужи мудрые, знавшие по опыту [49] натуру судьбы, сказали непреклонному в своих правах халифу: “Повелитель правоверных! не извольте упрямиться. Судьба ведь создана по образу человеческого ребра: она крива! Погнешь, изломается! Надо осторожно употреблять ее в том виде, как она есть.” Коротко сказать, когда судьба не благоприятствует правительству или частному лицу, и из первых опытов видно, что она и дальше благоприятствовать не намерена, так уж тут нужно действовать, не по своим богословским теориям, а по арабской пословице, которая говорит: “Складывай холст по складам!” Даже и грубые Туркменцы, которые эту пословицу перевели на свой язык словами — “По спине подбирай вьюки”, — очень хорошо постигли, что практику всегда должно предпочитать теории.

В чем сила? Опыт показал, что отменить существующие договоры весьма нелегко, а оружием вытеснить врага из Крыма, по-видимому, и чрезвычайно трудно. Пока вы рассуждали да спорили, Москва — не доведи Аллах, в другой раз! — подступила к Очакову, а из окрестностей Хотина протянула ногу через всю Молдавию в Буджак. Явно и несомненно было, что одно уже это наделает вам ужасных хлопот, когда захотите вы проводить ее отсюда. Следовательно, в отношении к крымским делам, вам не оставалось ни какого другого спасения кроме любезности и ласкательства. После письма фельдмаршала, надлежало тотчас вступить с ним в сношения, и, не смешивая содержания манифеста о войне с делом Шагин-Гирея, отвечать кротко и смиренно:“Кровопролитие, о котором упоминается в нашем послании, также и по нашему закону — вещь богомерзкая и отверженная. Мы тоже любим покой и доброе согласие. Выбор хана, по существующему трактату, предоставлен самим Татарам. Как скоро ханом не будет человек беспокойный и пронырливый, обе стороны, бесспорно, извлекут равную выгоду из этого условия. Но Шагин-Гирей подал уже повод к беспорядкам: он производит мятежи между Татарами, и смущает дружески отношения двух держав. Можно быть уверенным, что и [50] вперед одна часть татарского народа будет признавать его своим повелителем, другая непременно будет отвергать, и что этот человек составит собою постоянное препятствие к полному и совершенному согласию, к которому стремятся оба правительства. Поэтому необходимо, чтобы Россия, дружбы и любительства ради, благоволила отказаться от поддержания Шагин-Гирея. Пусть на место его, Татары выберут другого: со своей стороны, Высокая Порта с удовольствием утвердит нового хана, кто бы им ни был, а все условия трактата останутся к соблюдению в прежнем виде. Эта мера, самая приличная достоинству обоих правительств, будет и самая благодетельная для вверенных им народов Божиих.” Если бы так отвечал в свое время, мир был бы тут же заключен без больших затруднений. Но, теперь, вывести Москву из Крыма посредством любезностей — было претрудное дело! При настоящих обстоятельствах, оставалось только надеяться что Шагин-Гирей, хворый, слабый, разбитый параличом, по милости Аллаха долго не проживет на этом суетном свете, или что судьба, каким-нибудь случаем, уберет его со двора, подобно как в 1182 (1764) году вдруг убрала Дели-Кырым-Гирея, который наделал столько шуму в 1178. Если бы на это последовало милосердие Божие, то, по методе лечения хронических болезней, постепенно и мы излечили бы наши крымские раны. Станем твердо уповать на милость подателя всех благ, что таким образом все в этом краю придет в прежний порядок и случившееся от войны бедствие неприметно устранится тихими и легкими средствами.

V.

Второй год визирства Мухсин-заде-Мухаммед-Паши. Происшествия 1187 (1773) года.

Реис, Абдур-реззак-Эенди, производящий переговоры в Бухаресте, воротился в главную квартиру в рамазане 1187 года, то есть, в марте (1773). Едва он [51] доложил он визирю положение дела и донес в Стамбул о необходимости быть снова готовыми к войне, как проклятый враг, смекнув, что перемирие кончено, начал неприязненные действия: подвинул войска свои от Балия-богазы через Дунай к Тулче и овладел Баба-дагом. Зимнее время кончалось: по случаю начала веяны, Его Присутствие верховный визирь оставил Шумлу в двадцатый день сефера (3 апреля) и расположился в своей палатке, на смежном с крепостью поле. Здесь уже принялся он торопливо хлопотать о военных нуждах и потребностях. Между тем неприятель делал беспрерывные нападения то на Русчук, то на Кара-су, то на Балия-богазы, и с грозными силами подступил к Силистрии. Чуть чуть гяур не взял этой крепости: но Аллах явил свою милость, и неприятель порядком покушав сабли разбитый и опрокинутый, ушел в расстройстве. Один отряд неприятельский завернул в Тутурукан, местечко, лежащее близ Силистрии: стоявшее там мусульманское войско разбежалось, и один из храбрейших воинов наших абхазский казначей, Фейз-уллах-Паша, сделался мучеником за веру.

В то же время, неверный флот, зимовавший в Архипелаге, узнал о прекращении перемирия, пустился захватывать места налево и направо: однако ж, в главной квартире, получили мы известие что одно отделение этого флота пришло к острову Станго (Ко) и высадило войско в Будруне, месте, лежащем насупротив острова, на азиатском берегу; что гяуры начали там делать ужасные неистовства, но, по милости Аллаха, претерпели поражение на суше и на море, и рассеялись.

В первых числах реджеба (в сентябре), неприятель овладел Херсовою, укрепленным местечком на берегу Дуная. Из главной квартиры посланы были туда на помощь кютагийский бейлербей Омер-Паша и чауш-баши Эскер-Ага; но на пути оба попали в плен. Омер-Паша скончался в неприятельской земле. Эскер-ага, по заключении трактата, воротился к Порогу Счастья; удостоившись особенного благоволения эфенди нашего, падишаха, [52] убежища мира, он вторично возродился к жизни сделан был начальником одной Серальской конторы и стал знаменит между государственными людьми. Впоследствии изволили пожаловать ему эмиргюнский берег, который он обстроил и превратил в красивый квартал столицы. Наконец ему поручено было привести к окончанию постройку дворца Ага-капысы. Он умёр в 1197 (1782) году, во время этой службы.

В половине шабана (октября) неприятель, двумя отрядами, напал на Хаджи-оглу-базар. Жители разбежались. Он выжег и разорил местечко. Один отряд гяуров отворотил отсюда назад, а другой пошел прямо на Варну. В этой стороне есть степь, которую зовут Добруцкою. Она крайне безводна, а в летнее время нет никакой возможности вести войско через нее; но на ту пору зима уже была на дворе, дожди шли беспрерывно, и гяур поднялся на великую смелость пройти всю степь и открыто напасть на Варну. Крепость с давнего времени была окружена глубокими рвами, и сверх того в гавани стоял с эскадрою Гюлледжи-Осман-Паша, который тотчас же принял искусные меры к защите. Пока неприятель не собрался весь под стенами крепости, Омер-Паша не приказал стрелять по нем ни из ружей ни из пушек. Уверенный в слабости мусульман и гордый своими повсеместными победами, враг смело кинулся на стены, но вдруг был встречен дождем пушечного и ружейного огня, который полился со всех пунктов и принудил к отступлению. Гяур обратился к лиману: тут пушечный огонь с эскадры насквозь прожег его душу; не было средства ни оставаться ни выйти; нечастый бросил на месте часть своих снарядов и тяжестей и ушел в ад. Это благополучное событие подарило великою радостью чад Магометовых, только что вступивших на зимние квартиры; но, устрашась такой дерзости неприятеля мы поскорее вырыли рвы вокруг Шумлы, обнесли местечко частоколом, н за этими укреплениями принялись молиться беспрерывно о счастье падишаха, убежища мира. На Русчук враг веры тоже нападал [53] неоднократно в течении этой кампании, и хотя, благодаря небесному покрову всемогущего Господа Истины, всегда быль отражаем с уроном, крепость эта однако ж, для своей безопасности, явственно нуждалась в гораздо грознейших средствах к защите. Поэтому кютайский бейлербей, нынешний капитан-паша, Гази-Хасан, получил приказание занять ее, на зиму, с титулом и властью сераскира (Командир отдельного корпуса). В рамазане (ноябре) пришел он в Шумлу в многочисленным войском, и, посоветовавшись с Его Присутствием верховным визирем о важнейших делах, немедленно отправился к месту своего назначения.

VI.

Третий год визирства Мухсин-заде-Мухаммад-Паши. События 1188 (1774) года.

Мухсин-заде спокойно провел зиму в Шумле, в ожидании весны. Когда уже собрался он выступать в местечка в поле, пришло в главную квартиру из Стамбула известие о вступлении на престол султана Абдул-Хамид-Хана, последовавшем в восьмой день зиль-каде истекшего года гиджры (26 января 1774), и свет принял совсем другой вид. Наконец-то по милости Бога милосердого, дела наши примут, казалось, более благоприятный оборот! В самом деле, каждую неделю стали приезжать к нам посланцы от маршала. “Уполномоченных и посредников у нас нет”, писал он к визирю: “извольте отправиться в Русчук, а я пойду в Юрьево, и мы сами потолкуем о мире; между тем пусть обе стороны сидят спокойно.” Уже все было готово к открытию переговоров, как вдруг Мухсин-заде получил из Стамбула бумаги, в которых ему писали: “Не слушайте этих речей! Надо непременно поколотить гяура на славу! Без этого нельзя!” В то же самое время пронеслись слухи, что в московской земле появился мятежник, что неприятель слаб, что он [54] совокупляет свои отряды, и ищет предлогов удалиться головы тотчас сказали “Ну так теперь мы сделаем с ним то же самое что он с нами делывал: ударим в него тремя флангами и сметем товарища с лица земли!.... славу да честь приобретем!.... службу Высокому Порогу сослужим!... Надо только принять умные меры. Надо собрать вновь огромное войско и большое количество военных снарядов, да построить мост на Дунае под Силистрией. Как скоро все будет готово, назначенные войска выступят из Хаджи-оглу-базара, под предводительством сераскира, завернут по пути под Хорсову, и взяв эту крепость без малейшего труда, пойдут к Силистрии: оттуда вдруг устремимся мы в Валахию и Молдавию, на самое гнездо неприятеля, припугнем его, и победоносно заключим с врагом вечную любовь и дружбу.” Таков был план действий, принятый в главной квартире и одобренный в Стамбуле, и для исполнения его прислали нам легкой артиллерии и всяких разных снарядов.

Но картальское дело ясно доказывало, что для нас вовсе не годится переходить за Дунай. Не говоря уже об опасностях от встречи с неприятелем, каждому было известно, что нас ждет за Дунаем: кое-как проедем три перехода; на четвертом наши ратники бросят все снаряды и разойдутся во все стороны. Но кто мог оказать сопротивление столь мудро обдуманному плану? На все возражения нам отвечали: “Пустяки! Чего бояться за снаряды? Что худого может сделаться с ними? Без благородной решимости, без этакой отважной экспедиции, мир у нас никогда не состоится: каким другим средством принудим мы неприятеля отказаться от своих тягостных условий?”

Около трех месяцев занимались мы устройством нашей отважной экспедиции. Могли ли эти приготовления оставаться неизвестными неприятелю? Он узнал обо всем, и сказал: “А вот я вам покажу, как делаются удары тремя флангами!” Наступил май. Травы и посевы достигли полного возрасту. В это время неприятель [55]

Привел все свои силы в движение, и одним флангом осадил Русчук, другим стеснил Силистрию, а третий послал прямо на Хаджи-оглу-базар, - об чем никто у нас не знал и не ведал! - на встречу войскам, которые должны были выступить против него из этого места. Самому визирю выступать с ними, конечно не приходилось: двинься он с места, весь устроенный им порядок продовольствия перепутается, и — армия пропала! Это он знал как нельзя лучше, и потому, вместо себя дал выступающим войскам, в предводители, сераскира. Выбор пал на янычарского агу, полного, бунчужного, пашу, по имени Егин-Мухаммеда. Ему вверена была вся пехота. Начальником над всею конницею и путеводителем в благую сторону успехов сделали голову дьяков Дивана, реис-эфенди, министра иностранных дел, словом, того же самого Абдур-реззака, которого видели мы с Апрышкуфом в Бухаресте. Мухсин-заде украсил его пышным титулом баш-бога, то есть, “главного воеводы” и дьяк над дьяками выступил из Шумлы с грозным великолепием и блестящею военною свитою(Баш-бог, собственно значит главный господин или начальник). В двое суток пришли они в Козлуджу. Между тем у села Ушенли, по одну сторону Хаджи-оглу-базара, показались передовые отряды неприятеля. Но они тотчас же ушли. По расчету наших полководцев, это ясно доказывала малочисленность гяура: он очевидно хлопочет о Хорсове и о нашем мосту под Силистрией. И, следовательно, они воображали, что гяур будет стоять здесь. Решено очистить дорогу от неприятеля, появившегося в Ушенли, и с этою целью отряжен вперед с частью войск, дву-бунчужный паша, Узун-Абдаллах.

Но неприятель всегда этак притворяется малочисленным и слабым, что народ мусульманский завлекает на засады. Он расположился лагерем в лесу, и стоял там смирно, пехота Узун-Абдаллах-Паши, пройдя три часа пути лесом, совершенно утомилась. Москвитянин вывел из лагеря часть своих войск на показ. Наши [56] завязали бой. Они уже жестоко страдали от зноя и безводья, как вдруг, в лесу, загремели пушки неприятельского лагеря. Они обратились в бегство. Те от огня, другие от жажды, пали на месте мучениками за веру. Прочие, в расстройстве, опрокинулись на лагерь сераскира в Козлуджи. Воины отважной экспедиции, увидев людей раненных и расстроенных, тотчас зашевелились, но, когда полководцы захотели вести их вперед, негодяи, обрадованные предлогом к побегу, начали расходиться вправо и влево. Неприятель выстроил на эти толпы сорок пушек и атаковал их. Войска и полководцы, по всегдашнему своему обыкновению, бросив позицию, пушки, снаряды, припасы, все разом пошли в рассыпную.

На другой день полководцы явились обратно в главную квартиру с извинениями в своем несчастии, но большая часть их армии не воротилась вместе с ними: она разбежалась в разные стороны еще в начале дела. Неприятель между тем устремился как ястреб на покинутый лагерь и три или четыре дня сряду грабил пожитки экспедиции; потом, оглянувшись, двинулся он вперед, послал разъезды вправо и влево, и потихоньку подошел до самого Ени-базара, селения, лежащего в двух часах пути от главной квартиры. Лишь только у нас узнали, что он появился там на возвышении, визирь тотчас назначил нового сераскира в лице Дагыс-тани-Алн-Паши. В лагере было множество пехоты и кавалерии, только что собравшейся из вчерашнего побегу. Эти войска поступили под его команду. На ени-базарском возвышении приказано поставить часть артиллерии а сильное прикрытие. Неприятель, по обыкновению не показывая вдруг всех своих сил, двинул вперед двести или триста всадников. Отряд наших азиатских сипагов, считая эту горсть гяуров безделицей для себя, погнался за ними через посевы. Едва проскакал он небольшое пространство, неприятельская конница поворотила лошадей на него, и бой завязался в хлебе. Пять шесть человек пало на месте. Остальная анатольская кавалерия, с своими тысячниками, оставалась на возвышении [57] спокойною зрительницею стычки, и не только не пошла в дело, но даже, всего на все, не выждала часу времени в своей позиции; случай был превосходный: она повернула лошадей, и ускакала. На пути находилось место, где были свалены все тяжести нашего лагеря. Служители, на всякий случай, укладывали лучшие вещи своих господ в мешки и чемоданы. Анатольцы, захватив у них без церемонии все, что нашли готового, рассеялись по равнине, и остановились не ближе как в Адрианополе. Здесь им делать было нечего: они пошли к Босфору и, прибыв в Бешик-таш, снарядились переправиться на азиатский берег, в Анатолию. Что было дальше, как казыл-аскеры сочинили юрисконсультацию, доказывая, что это — беглецы и подлежат избиению, и как храбрая анатольская конница, услышав об этом решении, наперелом перебралась в Скутари, все это так хорошо известно каждому, что не нужно и описывать.

Несмотря на коренное благополучие года, осчастливленного вступлением на престол нового государя, вот однако же не суждено нам было достигнуть мира победою! Но не странно ли сказать, что этот самый побег азиатской кавалерии, побег постыдный и ничем неизвинимый, умножив смелость неприятеля и побудив его двинуться от Дуная двадцать часов пути вперед, чтобы нагрянуть на Шумлу, насильно привел нас к благоприятному концу дела?... Господь Истина иногда заключает лекарство в яд, и, для людей, умеющих поучаться, эта смелость врага, сделавшаяся окончательною причиною прекращения борьбы и источником нашей несомненной выгоды, будет всегда составлять один из самых тонких предметов размышления.

Возвратимся к делам лагеря. Когда, как мы сказали, толпа висельников, не дожидаясь неприятельской атаки, без всякого поводу бежала с позиции и разграбила наши тяжести, визирь совершенно потерял голову. Мы находилась в ужасном страхе, опасаясь атаки гяура. Но в это время Всевышняя Мудрость судила пойти проливному дождю, а вскоре сделалась такая грязь, что [58] други и недруги не могли предпринять ни малого важного движения. Мы убрались за наши рвы и частоколы, построили новые батареи, и, разбив палатки в удобных местах, несколько успокоились под их защитою. Через три дня неприятельская армия медленно притащилась на пушечный выстрел и окружила нашу крепость. От нечего делать гяур, покамест, в числе прочих мерзких потех своих, забавлялся в окрестностях разорением хлебных магазинов, выжигал посевы около города, и, однажды утром, послав гусар на балканского коменданта Юсуф-Пашу, растрепал его отряд. Юсуф-Паша, его кетхода, в часть их свиты, взяты была в плен; найденные в Балканах христиане посажены на тележки и увезены в преисподнюю: мы из Шумлы видели, как тащился этот обоз, нагруженный нашими раями. Маршал между тем беспрерывно присылал к нам людей с просьбою о мире. Для устранения этого благотворного дела верховный визирь нарядил уполномоченным своего кетходу, Ресми-Ахмед-Эфенди, сочинитиля этих записок, и нового реиса, Муниб-Ибрагима (Обе известные переводчику, рукописи этих записок не имеют настоящих заглавий, но на одной из них находится следующая турецкая пометка чужой руки: ‘Сок достопримечательного, сочинение реис-эфенди, Ресми-Ахмеда’, и прочая. Эта надпись удержана в переводе вместо заглавия, и, на основании её, Ресми-Ахмед назван в нем ‘министром иностранных дел’: так принято в европейской дипломатии переводить оттоманский титул реис-уль-кюттаб или реис-эфенди, хотя это звание скорее соответствует должности статс-секретаря, чем настоящего министра. Но здесь место сказать, что переводчику не известно, в какое именно время Ресми-Ахмед-Эфенди бьм реисом, министром, или статс-секретарем иностранных дел: разве, после 1782 года; потому что до того времени, как видно из официальных летописей Порты, он занимал гораздо важнейший пост, именно, должность катходы верховного визиря, или кяхьи-бея, в которой он и здесь является. В этом звании будучи первым исполнителем приказаний, Ресми имел непосредственное влияние на все дела армии и, следовательно, показания его заслуживают еще большего любопытства. Притом, он, и до поступления в это звание, мог, гораздо лучше и обстоятельнее всякого реис-эфенди, знать все, что происходило, потому что, сейчас увидим, имел поручение вести в главной квартире дневник всех событий и случаев с самого начала войны. Изложим коротко биографию его по тем материалам, какие представляет нам турецкая история. Кто он был, и как начал свое служение , этого вовсе не видно из оттоманских летописей. Но несомненно то, что, еще в молодости, Хаджи-Ресми-Ахмед получил весьма тщательное литературное образование, путешествовать по Азии, в был в Мекке. Впервые является он у Васыфа тотчас после смерти султана Османа III и вступлении на престол Мустафы III: тогда он служил по министерству финансов, и уже правил должность кючюх-мухалбеджи, меньшего контролера разных сборов. По случаю воцарения нового султана, получил он звание второго дефтердара, то есть, второго статс-секретаря по части финансов, если угодно, товарища министра финансов, и в этом звании отправлен был, в 1758 году, послом в Вену для извещения тамошнего двора о перемене царствующего лица в Турции. Boзвратясь на следующий год в Константинополь, он представил султану отчет в своем посольстве, который историограф Васыф поместил у себя целиком, “без малейшего изменения, как сочинение, написанное превосходнейшим пером, слогом, заслуживающим неизъяснимой похвалы, и как образец отчетов для всех послов Высокого Порога”, Этот отзыв со стороны Васыфа тем более примечателен, что сам он считается в турецкой литературе образцовым и неподражаемым мастером слога. Кажется что, по возвращении из Вены, до начала войны с Россией, Ресми оставался вторым дефтердаром, исключая только то время, когда, по заключении первых капитуляций между Портою и Пруссией, ездил он, в 1763 и 1764, послом в Берлин. Отчет в этом втором посольстве, и в наблюдениях, сделанных послом в Польше и Пруссии, внесен также целиком в оттоманские летописи: это чрезвычайно оригинальное сочинение заслуживает любопытство Европейца. Приводя его, турецкий историограф отзывается о сочинителе как о человеке, “знаменитом своими достоинствами и талантами”. Не известно, в какое время последовало его новое назначение, но, по летописям, в начале весны, Ресми-Ахмед является в действующей армии “первым рувнамеджи”, и ведет журнал империи. После низложения верховного визиря Гинди-Эмин-Паши, — который по повелению султана тайно был удавлен в Адрианополе, хотя наш автор как будто избегает говорить об этом с своей привычной откровенностью, — когда Бостанджи-Али-Паша в 1770 году получил на короткое время печать султана, прежний визирский кетхода пожалован был полным пашою и назначен сераскиром отдельного корпуса, действовавшего около Бендер, а Ресми-Ахмед, “как человек, отлично исправляющий многие важные дела государственные, известный по своим способностям, и один из самых знающих людей того времени, определен на высокое место визирского кетходы”. Но скорое падение Бостанджи-Али-Наши увлекло с собою и его кетходу. При назначении визирем Халиль-Паши, Ресми-Ахмед был удален от этой должности, за рехавет, “мягкость нрава”, оказанную “в некоторых случаях”: ему снова поручено вести журнал империи и, как кажется, в то же время занимал он весьма почетное звание нишанджи, сановника, который обязан чертить султанский вензель на фирманах, издаваемых визирем от имени падишаха, но который также в праве не приложить этого государственного герба, когда расположение полновластного наместника кажется ему противозаконным или несообразным с пользою правительства. Вскоре однако ж, при возведении Силихдар-Мухаммед-Папш в достоинство верховного визиря, именно, в 1770 году, тогдашнего кетходу произвели в полные паши, в Ресми-Ахмед занял снова прежнее место, а журнал империи и звание нишанджи поручены временно реис-эфенди, Абдур-Реззаку. С тех пор, до конца войны, и далее, Ресми-Ахмед оставался бессменным кетходою при многих визирях, и из летописей, которые мы имеем, вовсе не видно, когда в на какое новое звание променял он эту важную, но чрезвычайно скользкую, должность. Заметим только, что в “Обозрении царствования Екатерины Великия” (пропуск) 3 части, Ресми-Ахмед-Эфенди назван Кигай-Ефендием, а (пропуск) реис-эфенди, Муниб-Ибрагим, Мюбасом). [59]

В двенадцатый день осады, в средних числах ребия-второго (июня), уполномоченные выехали из Шумлы и, пир покровительстве командовавшего здесь генерала Камансков на шестой день прибыли в главную [60] квартиру маршала. Маршал прежде стоял в Балия-богазы, в четырех часах пути от Силистрии, пока посланный им на Шумлу генерал Камансков запирал нас в этой крепости; но теперь, он, с небольшим корпусом войск, подвинулся было на пять часов к югу от левого берега Дуная и находился уже в селении Кайнарджа. Здесь то уполномоченные имели с ним свидание и, по милости Аллаха, в два дня и в два заседания решили все условия будущего мира.

Как это был последний год борьбы, то судьба, казалось, хотела извергнуть на нас все жестокости, которые еще были у ней в остатке, чтобы мы тем лучше знали цену радости, последовавшей за бедствиями. В этом именно году Русчук и Силистрия претерпели губительные осады; разградский комендант Чатаджалы-Али-Паша был разбит отрядом гяуров, налетевшим из Тутурукана; помощь, посланная Силистрии под начальством Арабгирли-Ибрагим-Паши, рассеяна, и Арабгирли еще поставил верховного визиря в жесточайшее затруднение, написав к нему, чтобы, после этого, он и не думал держаться в тех местах, но искал бы спасения в Балканах; балканский комендант Юсуф-Паша уничтожен в самом гнезде своем; наши главные силы разогнаны при Козлудже появлением одного неприятельского корпуса; наш лагерь разграблен нашим [61] собственным войском, гяурами, носившими имя мусульман, которые бросили нас, обокрали и ушли, — и в какое время? — когда настоящее гяуры грозили нам последнею погибелью! — Священное Знамя и все столбы и подпоры государства заперты в Шумле страшною осадою; и помощь, отправленная из Стамбула, вовсе к нам не являлась: татарский хан в Испинакчи-Паша, которые вели ее, дойдя до Адрианополя и до Карын-абада, там и остались. Ко всем этим несчастьям должно еще присоединить болезненное состояние визиря, которое лишило его способности заниматься делами и отдавать приказания.

В таком то ужасном положении были наши дела, когда уполномоченные оставили Шумлу в двенадцатый день осады, чтобы отправиться к неприятельскому полководцу. Какие условия не предписал бы нам тогда маршал, с нашей стороны не было ни какой возможности сопротивляться его воле. Сколько бы он ни потребовал денег в вознаграждение за военные убытки, нам ничего более не оставалось как выдать сумму и поблагодарить за пощаду. Наместник верховной власти уполномочил дипломатов отправляемых к неприятелю, соглашаться до итога сорока тысяч мешков денег, и даже приказал не предлагать с первого слова менее двадцати тысяч мешков. Если все эти бедственные события не явились непреодолимою преградою к миру, если неприятель не вздумал долее и жесточе пользоваться торжеством своим над нами, если маршал не сделал кислой рожи уполномоченным в не обошелся с ними грубо и неучтиво, то надобно приписать единственно тому, что вступление на престол нового падишаха, могущественнейшего эфенди нашего, случалось в весеннее время и что следовательно, счастье его было тогда в полном цвету и во всей силе. Ресми-Ахмед-Эфенди, который ездил послом к Немцу в Грандабурку и был, не только известен, но и уважаем, в Европе, особенно понравился маршалу. Предводитель гяуров не захотел явиться к нему строгим и взыскательным. В двое суток все было слажено. В три недели уполномоченные съездили и воротились. В [62] день возвращения их в Шумлу, верховного визиря не было в этой крепости: по причине сильной болезни, он переехал в одну деревню, в трех часах пути от Щумлы. Уполномоченные отправились туда, и донесли ему о своих действиях. “Спасибо вам!” сказал Его Присутствие “вы сослужили падишаху отличную службу.” Он не в состоянии был произнести более ни одного слова. Когда мы, двинувшись отсюда, в три дня пришли в Карын-абад, он тут и скончался, двадцать шестого числа джумадия-первого. Тело его сперва преданное земле в Адрианополе, было потом перевезено в Стамбул. В этом месте мы пробыли три дня, по причине выдачи четвертного жалованья войскам, и в начале реджеба, со Священным Знаменем, торжественно вступили в столицу. Шесть лет служа Порогу Счастья в поле и в огне мы уже потеряли было надежду когда-нибудь увидеть Стамбул и, в этот день только, снова возродились на свет. Слава, слава, слава Аллаху! Слава, да слава, да ещё раз слава!

Что же! милосердием Господа Тайноведца и силою счастья августейшего и благополучнейшего государя заключен редкий мир, мир, какому нет примера во временах минувших и подобного не сыщется от начала учреждения Высокого Порога: и этот самый мир не понравился болванам, которые, не зная натуры судьбы, краем дела не умея осматривать, сидят себе в Стамбуле да несут высокопарный вздор! “Мы этот мир уничтожим!” закричали они. “Мы заключим другой, но лучше! Мы не допустим, чтобы Татары сделались гяурами, чтобы их браки были искажены неверными законами, чтобы в их мечетях читались многолетия немусульманским повелителям!” Закричали, — и свет снова наполнился смутами, — в Исмаил сераскира послали, — в Черное Море флот снарядили, — а сколько этим навлекли бедствий и страданий на рабов Божьих, сколько в три года причинили потерь Высокой Порте, за то пусть наградит их Аллах, которого Божеской воле и представим их наказание. [63]

Орудие судьбы к этому вожделенному миру, покойный Мухсин-заде-Мухаммед-Паша, был сын верховного визиря Мухсин-Абдаллах-Паши, главнокомандовавшего в 1156 (1737) году под Бендерами. В том же именно году, — ему тогда уже было лет около пятидесяти, — получил он и звание полного паши, в Баба-даге. После удаления отца его от должности, был он назначен комендантом главной морейской крепости, Наполи-де-Ромении. С того времени тридцать лет переводили его из бейлербейских наместничеств в простые санджаки и обратно, пока в 1179 (1765) году не сделался он в первый раз верховным визирем. Удалили его от этого сана, как сказано, единственно за сопротивление несчастной шестилетней войне, которая тогда затевалась безумцами, и которую ему же пришлось, потом прекратить своим благоразумием. Сначала приказали ему жить в Родосе. После того снова сделали морейским комендантом. В то время московское гяурство овладело Мореей, и прекрасные способности Мухсин-заде явились в полном блеске: он получил повеление набирать войско в Румелии и вести его на Дунай, где, в Русчуке, вторично возведен в сан наместника верховной власти, чтобы сделаться благодетелем рабов Аллаховых, даровать им мир, честный и выгодный, и умереть от огорчений на семидесятом году жизни. Мухсин-заде был человек наблюдательный, любил вникать во все, что вокруг него происходило, прилежно читал ведомости, приобрел значительные познания в разных науках, и между визирями, отличался обширною опытностью, благочестием, почтенным видом и образованностью. Да помилует Аллах его!

Заключение

Размен ратификаций. Сопротивление крымских Татар условиям трактата. Бестолковые действия по случаю крымских смут.

Крымские Татары с давнего времени были бременем [64] для Высокой Порты. Это — народ беспокойный и зловещий. Сами они сговорились с Москвитянином быть независимым и от Порты, сами желали и просили этой благодати. Порта, чтобы удалить речь об их независимости как о грехе, могущем запятнать душу её, лишних три года вела упорную войну, целый мир бедствий накликала на себя. Наконец трактат подписан, послы обеих держав разменяли мирные грамоты, Татары независимы и могут жить своим умом, своей головой: в статье, которая к ним относится, положительно сказано, что ни Высокая Порта не станет оказывать им защиты, ни Москвитянин не будет угнетать их. По своему собственному разумению, с согласия обеих держав, они избрали Сахиб-Гирея своим ханом и повелителем. Высокая Порта, по древнему обычаю, послала в Крым утвердительную грамоту и почетную шубу. Все споры кончены, все беды устранены. Но Аллаху было угодно, чтобы в это время прежний хан, Девлет-Гирей, находился в Крыму. Спустя восемнадцать дней, этому злокачественному Татарину захотелось отнять ханство у Сахиб-Гврея. Он собрал своих приверженцев и отправил к Порогу счастья депутатов, с двумя сотнями мирз и коварными представлениями. “Мы не принимаем независимости!” говорили они. “Мы не хотим нести такого посрамления перед лицом всего света! Все соберемся! Сабли не положим, пока Москвитянина не выживем из Еникале и Кылбурна!” Девлет-Гирей и его представители умоляли Порту оказать им пособие и доставить средства к совершению подвига.

Этот поступок был явным нарушением мирного договора, и простой рассудок показывал, что дело непременно повлечет за собою неприятные последствия. Не слушая татарского вздору, и представив самого Девлет-Гирея подозрительным человеком, предстояло только употребить надлежащие меры к устранению нежданных хлопот этого визита (По особенному, оправдательному способу изложения этих записок по участию автора в тогдашних делах, должно полагать, что он и его партия именно советовали так поступить с татарскою депутацией; — потому что; как сейчас увидим, противная партия, которую он везде осмеивает и бранит беспощадно, стала возражать против этого). Но, вдруг, восстали интриганы, [65] неспособные сообразить, в делах, начала с концом, и государственные люди, хлопотавшее единственно о своем мусульманском благочестии.

— Это что за речи? вскричали они. Татары — мусульмане! Им непременно должно оказать помощь!

И вот, прибывших из Крыма Татар принялись угощать с честью, провожать с уважением, отводить им квартиры, отпускать из высочайшей кухни стол ценою в пятнадцать пли двадцать мешков денег в месяц. Татары известно, что за народ!.... за трубкой табаку они готовы пять часов пути карабкаться по горам! Можно было знать наперед, что когда они увидят такую султанскую трапезу, то не уйдут отсюда до дня преставления, весь день станут проводить в бесконечных церемониях и поклонах. Вместо того чтобы прогнать их, наши умные головы удержали этих негодяев обещанием написать к Москвитянину бумагу с предстательствовать в пользу мятежников: авось гяур согласится!... И в самом деле, бумага была написана и отправлена.

Москвиятянин был крайне огорчен вниманием, оказанным Татарщине, бунтующей против условий мирного договора, и ему следовало отвечать нам на отрез. Но он по своему обычаю, отвечал очень вежливо. Наши простодушные государственные мужи, не знающие дипломатических церемоний франков сказали: “Видите ли? Так и есть, как мы говорили. Гяур слаб! Он не смеет противиться воле Высокой Порты!.... Конец концов, этот пьяница Раиф-Бей только и знает что курить опиум да за все благодарить старосту московской Двери при нашем Пороге. Он ничего растолковать ему не умеет. Будь у нас реис-эфендием голова, у которой бы челюсти хорошенько шевелились, — например, такой-то, — человек подлинно единственный в своем роде, — это [66] дело непременно можно было бы устроить!” Бедного Раиф-Бея начали бранить на повал и всю вину взваливать на него. Раиф-Бей не обращал на это внимания. Потому что при покойном султане, во время наших походов, долго находился при делах, в личных сношениях с государем, он уверял всякого, что Высокий Порог равного ему служителя не имеет, и, примешивая к опиуму самолюбия и тщеславия, успел и прославиться светилом правления и колодцем мудрых советов; все к нему обращались, особенно верховные визири. Но, единожды, Дервиш-Паша, выхваляя его чудесные качества перед султаном, окончил панегирик замечанием — “Жаль только, государь, что он предан опиуму и такого человека употребить нельзя!” — и убил бедняжку во мнении Убежища мира. Несчастного Раиф-Бея сослали в Кипр, и на его место поставили куль пустых речей, резкого болтуна, сокровище, которое до сих пор правит эту должность. Следуя во всем понятиям и желаниям казыл-аскеров, этот человек завел переговоры со старостой московской Двери. Староста, на вид простыня, добряк, но в сущности делец прежесткий гяур, в обращении с ним являл себя очень милым и кротким. Прошло несколько времени. При одном их свидании, на софе валялся сынок нашего дипломата, и играя с гостем, вдруг засунул ему вышитый йеменский платок за пазуху. Староста, почувствовав, что платок тяжел, от удовольствия поцеловал ручку ребенка и, вместо благодарности, стал поздравлять батюшку с таким умным в прелестным чадом (В подлинности этого странного анекдота нельзя ручаться, потому что всё происшествие могло быть выдумано турецким “сокровищем”, которого автор везде представляет бестолковым хвастуном. Но если анекдот справедлив, то он показывает, что наш поверенный в делах был очень умный человек, и приносит честь его дипломатической сметливости. Когда турецкий министр сделал такую глупость, нашему поверенному в делах не оставалось ничего более как не дать ему заметить, до какой степени он глуп, и обратить всё на любезную шалость ребенка. Дать Турку почувствовать всю низость его поступка или, еще хуже, отвергнуть подарок, что на Востоке равняется жесточайшей обиде, значило бы рассориться с министром султана и сделать дальнейшие переговоры невозможными. Турки, у которых продажность — дело самое естественное, нередко позволяют себе подобные попытки с европейскими дипломатами. В таких случаях, дипломаты, не оскорбляя их гордости отвержением подарка, имеющего обидный вид взятки, стараются всегда отблагодарить их лихвою, присылкою, на другой день, дорогой лошади в великолепной сбруе или другого равноценного их приношению подарка, которого Турок, разумеется, не может не принять по правилам восточной учтивости. Нет сомнения, что и наш поверенный поступил таким же образом, потому что, как увидим далее из слов Ресми-Эфенди, он не дал подкупать себя, остался твердым как железо, и благородно исполнил долг свой, не рассорившись с реисом. Сам Ресми-Эфенди жестоко насмехается над глупостью своего товарища, вздумавшего употребить эту тонкость. С). “Эфенди мой! [67] прибавил он: если б мы с вами с самого начала вели это дело, оно давно уже было бы кончено!” Пустую лесть гяура глупец принял за чистосердечное признание, и я сам, собственными моими ушами, слышал, как он в заседаниях совета, чтобы похвастаться своим искусством, рассказывал этот случай и повторял отзыв старосты: слышал, и только удивлялся, как можно быть таким болваном!

Между тем Татары с отличным аппетитом глотали блюда с султанского стола. Реис-эфенди долго возился со старостою, взявшись сделать из него вещь невозможную, — железо превратить в воск! — наконец объявил: “Умом и усердием тут ничего не сделаешь! Дело нейдет!” Пустословие, однако ж, всё еще валило из его рта столбом выше минарета. Какая нужда, что дело нейдет, когда посредством этого есть возможность около трех лет удержаться при месте! Он только о том и хлопотал. Но, сказанное в одном заседании повторяя в десяти следующих, и всегда с одинаковым успехом, приятель исчерпал напоследок всю свою болтовню. “Конец концов, я один не могу ничего сделать!” сказал он: “нужно, чтобы мне помогли государственные вельможи.” Это значило признаться в своей неспособности.

Видя, что такою чепухою можно три года сохранить за собою звание реис-эфенди, на его завидное место [68] поскорее взобрался другой горячий и самолюбивый проныра, искусник, медный лоб, Сатурн-планета, и повел новые переговоры. Но как, при всем своем остроумии, он не мог придумать ничего нового, то должен был старые речи своего предшественника расписывать только другими фигурами, — много трудился, — и тоже ничего не сделал; сел и, с отчаяния, замолол вздор: “Москвитянин груб, а его староста осел!... ничего не понимает!.... Надо начать приготовления к войне, так он испугается и заговорят совсем иначе. Взять тридцать тысяч человек из Анатолии в шестьдесят тысяч из Румилии, и послав Али-Бея да Хасан-Пашу, дело тотчас решится!” Куда, зачем, вы идете? Что вы сделаете с девяносто тысячами войска? Легко ли выставить такую армию? И, в результате, что вы получите? Если пойдете на Москвитянина, конец известен: будет то же, что было недавно. Если на Татар: это — противно условиям трактата, и вы опять-таки рассоритесь с Москвитянином. Но никто не мог обнаружить всей бестолковости таких предложений. “Ничего!” говорили умные головы: “в Румилии снарядим новую армию; в Черное море отправим флот: подеремся; потом отдохнем; а там опять станем драться.” Сколько, таким образом, в три года, причинено горя чадам Магометовым, сколько растрачено мусульманской казны, что сталось с флотом, который, в одно лето стоял на якоре перед Бешик-ташем, в другое претерпевал в море бесполезные бедствия, этого и описывать не нужно. Люди, уповавшие единственно на свое звания мусульман, без познания настоящих условий исламизма; безумцы, вооруженные одним только невежественным фанатизмом, которые, не умея быть благодарными Аллаху за милость, ниспосланную им под именем мира; бессмысленно отзывались — “Какая нужда любезничать с врагом веры? Мусульмане всегда побеждали его!” — они-то, одни они, и ввергли правоверный народ в эту бездну несчастий. От таких злополучных и глупых [69] советников да сохранит Господь Истина Высокую Порту и весь мусульманский чин! — Аминь!

Нури, в своей истории рассказывает что, в 655 (1257) году гиджры, когда Менгкю-Хаган, один из потомков и наследников Чингисхана, послал монгольское войско в Анатолию, предводителем этих полчищ был некто по имени Бейху. Пришедши в Анатолию, Бейху устремился прямо на Конию, с намерением осадить эту столицу Сельджуков. Изз-эддин Кейкавус, тогдашний владетель Конии, выступил против него из города с своими силами, но они не могли выдержать натиска Татар. Кейкавус был разбит, отделен от армии и ушел в другую часть своего государства. Жители Конии заперлись в стенах города. Монгольский полководец осадил его. В столице Сельджуков господствовали ужас и отчаяние. Но в числе её жителей был один умный хатыб, то есть, проповедник. Собрав бусы, кольца, браслеты своей жены, он завязал все это в узелок и, в пятницу, взял с собою в соборную мечеть. Взойдя на амвон и прочитав многолетие, вместо духовного наставления проповедник сказал слушателям: “Страшный враг окружил наш город и грозит нам погибелью. От государя нашего помощи ни какой ожидать нельзя. Кония будет взята приступом, и вы знаете, какая судьба ждет нас, её жителей: жен и детей наших Монгол уведет в полон, все имущество наше расхитят эти волки. Вот я принес сюда серьги и запястья моей жены; сделайте и вы то же: принесите все свои драгоценности, чтобы этим пожертвованием выкупить головы и имущества наши. Я пойду к монгольскому полководцу и буду умолять его о помиловании: может быть он дарует нам свободу, и мы спасем семейства наши от грозы татарской.” Эта речь показалась слушателям благоразумною: все снесли дорогие украшения своих жен и вручили проповеднику, который, составив из этого приличные подарки, отправился с ними в неприятельский стан, прямо в палатку монгольского полководца. Бейху не было на ту пору в палатке: посланца жителей Конии [70] представили его супруге. У Татар в то время, как нынче у Франков, женщины принимали участие в беседах и вмешивались во все дела. Подарки, принесенные проповедником, чрезвычайно понравились монгольской барыне она стала расспрашивать гостя и, узнав причину посещения, приказала подать разных кушаний, села с ним за стол и начала угощать его. Во время этого обеда, когда подали напитки, проповедник, отведав поднесенную чашу, не решился выпить её.

— Зачем вы не пьете? спросила жена Бейху.

— По нашей вере, это запрещенный напиток, отвечал проповедник.

— Да кто же запретил его?

— Аллах запретил.

— Зачем же нам не запрещено иметь все, что угодно, возразила монгольская барыня.

— Ваша вера сама по себе, сказал мусульманский проповедник: а наша вера сама по себе.

Барыня, услышав, что на свете есть другая вера кроме татарской, спросила:

— Которая же вера лучше, наша или ваша?

— Наша вера лучше, утвердительно отвечал ей проповедник

— Э!!!... воскликнула хадун, то есть, барыня: если ваша вера лучше нашей, так зачем же мы вас везде побеждаем?

Проповедник посмотрел на платье этой женщины, которое состояло из богатого золототканого кафтана с жемчужными пуговками, и сказал, в виде притчи:

— Если бы ты вздумала подарить этот кафтан, кому бы ты его подарила?... тому ли, кого любить изволишь, или чужому человеку?

— Конечно, тому, кого люблю! отвечала она.

— Ну, а если бы, продолжал проповедник: твой [71] любимец, не зная цены такому богатому подарку, взял да и запачкал или изорвал этот кафтан, прогневалась ли бы ты на него?

— Непременно! воскликнула барыня: душе моей стало бы очень досадно. Да я может быть в приказала бы убить мерзавца!

— Так вот, промолвил проповедник, твой кафтан есть подобие мусульманства, в котором Аллах пожаловал нам, своим любимцам, образ драгоценного, осыпанного жемчугом, платья; но мы не умели оценить его великой милости, и за это он подверг нас бичу вашего оружия.

Эта речь произвела в монгольской барыне глубокое впечатление. Она заплакала. Смекнув, что мусульманство должно быть прекрасная вещь, супруга грозного врага нашей веры сделала умного проповедника своим духовным отцом и посадила возле себя. Муж её на ту пору возвратился в палатку и увидел их сидящих рядом.

— Что это за человек? сурово спросил Бейху.

Жена объясняла ему, что это посол от города, что он принес подарки в просит о пощаде, и что она уже обещала ему свое ходатайство и пожаловала его в свои духовные отцы. Монголка так усердно просила мужа оказать снисхождение к просьбе гостя и предводитель хаганских полчищ был так доволен умом в обращением мусульманского проповедника, что он подарил Конию своей барыни, которая тотчас подарила ее своему духовному отцу. Весть об этом счастливом событии была подана осажденным. Ворота города отворились. Бейху строжайше запретил своим волкам всякое насилие над семействами и имуществом обывателей, и гроза кончилась благополучно. Нравоучительный смысл этого рассказу состоит в том, что в самом деле, всякий раз как мусульманский народ, забыв истинные условия исламизма, погружается в порок и разврат, Всевышняя Истина выдает его врагу для наказания. Говорить — когда мы мусульмане, то как же гяур может победить нас? — [72] есть такое безумие такой грех, такая мерзость, что из рук вон!... Одно только грубое невежество может питать подобные понятия, и этот факт, по моему мнению, после того что мы недавно испытали от гяура, не требует никаких других доказательств ни аргументов.

Каким же образом этот гяур, народ, прежде слабый и безвестный, сделался могущественным орудием Аллахова гнева и разгромил нас?

Да будет известно, что до 1150 (1737) года гиджры, московского короля называли, в мужском роде, чар, а в женском чарыча (Для ясности того, что следует, должно предупредить читателя, что в турецком языке, точно так же как в венгерском и других того же корня, имена не имеют родов: султан значит и государь и государыня; кырал значит и король и королева; и так далее. Отсюда — необходимость оговорок, которые иногда бывают довольно забавные). Московские короли так и писались в своих грамотах. Около того времени, соединясь с немецким цесарем, четыре года сряду враждовали они против Высокой Порты, и овладели Крымом, Азовом и некоторыми частями Румилии; но, когда в 1150 году мир с Немцем был заключен в Белграде, они возвратили все места, отторженне от мусульманской державы, и за это пожалован им от Высокой Порты диплом на императорство (Это значит, в дипломатическом языке Турков, что Порта только в это время официально признала императорский титул русских государей). В Аврупе, то есть, во Франкистане, титулом импыратур гордились, в разные времена, только Франция, Испания и земля немецкая. Чтобы не быть ниже этих трех государств титулом, и не уступать им в военной силе и блеске, московские короли сформировала у себя преогромное войско, настроили множество галер, наделали пропасть маленьких пушек, не трудных к употреблению, и, 1175 (1761), под видом помощи Австрийцу, то есть, Немцу, послали свою армию на Грандабурка, которого и победили совершенно. С тех пор, слава и знаменитость их возросла еще выше прежнего и, между себе равными, они уже действительно стали править чин [73] императорский. Впоследствии старались они еще более возвыситься и усилиться. С которого времени по дивному распоряжение Аллаха, все их короли бывают женского роду, а нынешний их повелитель принадлежит, как известно, к тому же полу: потому, обыкновенно и зовут его, на старом основании, чарыча. Племя Франков, или как у них говорится, Европейцев, чрезвычайно подобострастно к своему женскому полу. Оттого то они так удивительно покорны, послушны и преданы этой чарыче: они почти считают ее святою; около неё толпятся отличнейшие своими способностями и знаменитейшие люди, не только московской земли, но и разных других народов, и, полные восторгу к чарыче, все они мечутся рвением положить за нее душу свою. Надо сказать и то, что она также претонкая женщина; чтобы привязать к себе этих людей, она оказывая являющимся к себе государственным мужам и воеводам более радушия, чем кто-либо им оказывал, осыпая их милостями, отличая вежливостями, образовала себе множество таких полководцев как Орлуф или как маршал Руманчуф, тот, что заключил мир с нами. При усердном содействии всех этих людей, счастье её развернулось, и она свободно поплыла по морю успехов, до того что сделалась как бы обновительницею Русского царства. В 1177 (1764) году, по случаю смерти короля Ляхов, вмешалась она в дела этого народа, которые на несколько лет заняли её внимание по причине необходимых сделок с соседями, а в 1182 (1768), по воле предопределения, начала войну с нами.

Племя франков, как я сказал, удивительно дорожа вниманием женщин, всегда готово пожертвовать им жизнью и душою. Я вспомнил один пример этой черты их характера, и приведу его.

В 1170 (1756) году, следуя в качестве посла в Вену, по обыкновению, остановился я с своим судном на три дня у набережной столицы Мадьяров, Буды. Жители, чтобы меня видеть, собирались на берегу, и многие [74] приходили ко мне на судно. Однажды, в числе прочих, явился шестнадцатилетний мальчик, с добрым и откровенным лицом.

— Откуда вы родом? чем вы занимаетесь? спросил я у него.

— Я из Англии, сын одного тамошнего купца, отвечал, он. Отец привез меня сюда, к коменданту города, на воспитание. Я здесь уже около четырех лет.

— А после воспитания надо подумать о пропитании. Чему намерены вы посвятить себя?... сабле или перу?

— Сабле; то есть, военной службе.

— Теперь у императрицы война с Грандабурком: пойдете ли вы в поход?

— В этом году нельзя, Иншаллах, если угодно Аллаху, в будущем пойду непременно!

— Но вы еще такой молоденький, заметил я: вы — дитя! Неужели не боитесь вы смерти?

— О, нет! воскликнул юный Англичанин. На пути из моего отечества сюда, мы заезжали в Вену, и дочери императрицы позволили мне поцеловать свои ручки. Если бы во мне вместо одной души, было сто душ, все это охотно отдам за них!

Я привел этот разговор для того чтобы показать нрав и понятия Франков. У этого племени, в отношениях старшего лица к младшему, дать поцеловать руку — большая честь и милость(Восточные, в таком случае, целуют край платья, и церемония, которую в Европе зовут baise-main ”подхождение к руке”, носит у нас название – демон-бус, ”лобзание полы”). Если это лицо — из породы женщин и оно, сняв перчатку, дает поцеловать голую руку, как делает чарыча, то это — такое блаженство, что и сказать нельзя: рабы женских ласк, за одно это, они, как сумасшедшие, готовы сесть верхом на крепостной ров и на нем, перепрыгнуть черев стену твердыни. На этот счет они чрезвычайно простодушны. Но таким-то образом они побеждают мусульман: орудия [75] гневу Аллахова неисповедимы!... Надобно еще прибавить, что они душой и телом привязаны к своим государям, и удивительно послушны офицерам старше себя чинами: там, где их поставят, — покуда не кончится собрание, они стоят как камни.

Все это очень странно; но оно именно так есть, как я говорю. Возвратимся к делу.

Желая, как мы сказали, прилично править чин императорский, Москвитянин тридцать лет сряду умножал на море и суше свои военные средства, и к 1150 (1737) году, эпохе продолжительных войн между Высокою Портою и врагом веры, уже очень грозно снарядился к борьбе. Наконец из Путурбурка, лежащего на краю моря, называемого Балтык, через Гибралтарский пролив, послал на воды Мореи и в Архипелаг несколько мелких водных судов вертеться между островами; в Англии в других землях нанял несколько кораблей, в Архипелаге нахватал барок в роде саколев и дрововозок, и, одни нагрузив войском, другие съестными припасами, в четыре или пять месяцев составил себе значительный флот из старого хламу. Когда этот флот появился, опытные знатоки моря предсказывали, что первая порядочная буря эту странную ладью опрометчивого гяура, незнающего здешних вод, непременно истолчет в щепки и размечет по морю. Но, по закону успехов, предопределенных бичу мусульман, судьба и ветры постоянно благоприятствовали его ничтожному флоту, и, с первого нападения, уничтожил он наш прекрасный флот, столкнувшись с ним в Чешме, месте, лежащем напротив острова Хиос.

Иного также помогло гяуру одно из тех случайных бедствий, которые никому и в голову не могут прийти заранее. В Египте появился мятежник, по имени Али-Бей. В Сирии бунтовал другой бродяга, Друз Тагир-Омар. Эти два негодяя согласилась между собою овладеть Сайдою и Триполи, на сирийскому берегу. Али-Бей [76] добровольно отправил подарки и дружеские письма к московским капитанам, на острова Наксос и Парос, приглашая их на воды Яффы в Дамьата.

Но примечательнее всего — следующее обстоятельство. Для порядочного флота, весьма трудно провести даже одну зиму в Архипелаге. Между тем, при особенном покровительстве судьбы, неприятель три года сряду, зимой и летом, шатался по этим опасным водам без малейшего вреда, и даже нашел средство запереть Дарданеллы своей дрянною эскадрою, так, что ни один наш корабль не мог выйти из пролива!

Все это одна из тех редкостей, которые у историков называются хадисе-и-кюбра “великим событием”, потому что они выходят из порядка натуры судьбы и в три столетия раз случаются. Таковы, например, были — поход покойного, ныне в раю обращающегося, султана Сулеймана в Аравию; покорение Египта султаном Селимом; восстание, в Кандагаре, Мир-Вейса, которые будучи простым князем кочующих Афганцев, пришел в Испаган, столицу Персии, и опрокинул династию Сефидов; и, в наше время, завоевание Хорасана и всей Персии Надир-Шахом и поход его в Индию. Словом такие ненатуральные нравственные явления, которые можно уподобить, в вещественном порядке вселенной, одним только потопам и другим великим потрясениям, совершаются редко, быстро проходят, и не могут продолжаться.

Заключим речь исчислением главных хитростей, которые Москвитянин употребил в дело в течении этой войны. Они, искони, были в употреблении во всех землях, описаны в книгах, и известны. Но сила — не в известности, а в умении приводить их в действие.

Первая их хитрость: нисколько не нарушая существующего мира, беспрерывно приготовляться к войне, но так чтобы этого никто не мог приметить.

Вторая хитрость: в присутствии неприятеля, разбить [77] несколько палаток в каком-нибудь видном месте, но всех сил своих не показывать, распоряжаясь всегда так, чтобы вы почитали их малочисленным в и слабыми.

Третья: смекнув, что неприятель намерен атаковать их, напасть на него днем раньше, впотьмах, в сумерки, и разбить его наголову, сообразуясь в точности с арабскою пословицею: “Попотчевав гостя обедом прежде чем ему захочется ужинать”.

Четвертая: перед главною атакою, они всегда делают одну, маленькую, чтобы пощупать пульс неприятеля и изведать степень его ратников.

Пятая их хитрость состоит в искусстве придавать в нужном случае маленькому отряду вид огромного войска: тут поставят пять сот гяуров, — там поставят четыреста, — да и станут передвигать их так быстро, что у вас в глазах зарябит; или один и тот же отряд в несколько сот человек начнут водить вокруг холма, а вам кажется, будто это проходить стотысячная армия.

Шестая хитрость: показать где-нибудь несколько всадников, и завлечь неприятеля туда, где никого нет.

Седьмая: бегущего неприятеля не останавливать преследованием: угодно бежать? — изволь!.... дорога открыта! Аллах помощь!

Восьмая и последняя хитрость: с пленными мусульманами не употреблять ни жестокостей ни побоев. Гяур позволяет им жить по своему обычаю, и не говорит ничего обидного для их веры; многим даже дает свободу для того чтобы они бесполезно его не обременяли. У него нет и в заводи выдавать по червонцу награды за всякого взятого пленника, за всякую голову, отрезанную Аллах-весть где и у кого. Притом большая часть старейшин и начальников его принадлежит к особенному сословию людей, в котором полагаются главным правилом — не стеснять ничьего Вероисповедания и не [78] причинять никому вреда ложными речами. Господь Истина, правителей да повелителей наших расположив к кротости и справедливости, да сделает народ правоверный всегда победоносным и торжествующим. Молим его о том именем избранного им пророка. Он милосерд, всемогущ и един — аминь.

О. Сенковский

Текст воспроизведен по изданию: Рассказ Ресми-эфендия, оттоманского министра иностранных дел, о семилетней борьбе Турции с Россией (1769-1776) // Библиотека для чтения, Том 124. 1854