ИОАНН ЛУКЬЯНОВ

ХОЖЕНИЕ В СВЯТУЮ ЗЕМЛЮ

ТРЕТЬЯ РЕДАКЦИЯ

ПРОѢЗЖАЯ ГРАМОТА

/л. 1/ Божиею милостию мы, пресвѣтлѣйший и державнѣйший великий государь, царь и великий князь Петръ Алексиевичь, всея великия, и малыя, и бѣлыя России самодержецъ, и многихъ государствъ и земель восточныхъ, и западныхъ, и сѣверныхъ, отчичь и дѣдичь, и наслѣдникъ, и государь, и обладатель, наше царское величество, объявляемъ кому о томъ вѣдати надлежитъ, что по нашему, великаго государя, нашего царскаго величества, указу отпущенъ нашего царскаго Московскаго государства для моления ко святому гробу спасителя и избавителя нашего Исуса Христа въ государство великаго государя Мустофы-салтана, величества турскаго, во святый градъ Иерусалимъ богомолецъ нашъ, московской житель, церкви Покрова Пресвятыя Богородицы ¹ священникъ Иоаннъ Лукъяновъ.

И гдѣ лучится ему ѣхать великаго государя Мустофы, салтанова величества, городами и мѣсты, и его, салтанова величества, пашамъ, и бѣемъ, и агамъ, и субашамъ ², и емрукчеемъ, и всякимъ людемъ, кому вѣдати надлежитъ, пропускать ево съ людми и съ рухледью какъ туды ѣдущаго, такъ и назадъ возвращающагося, вездѣ безъ задержания со всякимъ вспоможениемъ по перемирному договору. Понеже у насъ, великаго государя, у нашего величества, съ великимъ государемъ съ Мустофою, салтановымъ величествомъ, въ перемирномъ договорѣ договорено, и поставлено, и утвержено во второйнадесятъ статьѣ ³, что московскаго народа миряномъ и иноком имѣть вольное употребление ходить во святый градъ Иерусалимъ и посѣщать мѣста, достойныя посѣщению, а от такихъ, посѣщения ради приходящихъ, ни во Иерусалимѣ и нигдѣ дань, или гарачи, или пешкешъ да не испросится и за надобную проѣжжу грамату денги да не вымогаются, сверхъ того — живущимъ въ странахъ государства Отоманскаго московскимъ и [244] российскимъ духовнымъ да ни едина по божественному закону досада и озлобление да не чинится. Того ради по тому перемирному договору дана ему для вольнаго и безопаснаго проѣзду сия наша проѣжжая грамата. Писана государствия нашего во дворѣ, въ царствующемъ вѣлицѣм /л. 1 об./ градѣ Москвѣ лѣта от Рожества Христова 1710, мѣсяца июня 15 дня.

* * *

Се азъ, недостойный и грѣшный старецъ Иоаннъ, и всѣхъ хуже, и смиренный грѣхи моими многими, и недоволенъ о всякомъ дѣлѣ блазѣ, понужденъ мыслию своею и нетерпѣниемъ, восхотѣхъ видѣти святый градъ Иерусалимъ и землю обѣтованную, и благодатию Божиею хранимъ, доидохъ до святаго града Иерусалима, и видѣхъ многая святая мѣста, и обходихъ отчасти землю обѣтованную, идѣже Господь нашъ походилъ своими пречистыми стопами и многая чюдеса показа по мѣстомъ святымъ, — то все видѣхъ очима своима грѣшныма.

Аще бо кто походитъ со страхомъ и смирениемъ, то не погрѣшитъ милости Божия николиже. Азъ же, грѣшный, неподобно ходихъ путем симъ святымъ, во всякой слабости и лѣности, ядый, и пия, и всякая неподобная дѣла творя, но надѣяся на милость Божию и на вашу молитву, негли проститъ мя Христосъ Богъ грѣховъ моихъ многихъ. Да се писахъ мѣста сия святая и путь сей, не возносяся, ни величаяся путемъ симъ, яко что добро сотворивъ, но любве ради сихъ святыхъ мѣстъ и понужденъ нѣкиими отцы и братиею. Се писахъ, еже ми показа Богъ видѣти, недостойному, убояхъжеся осуждения онаго раба лѣниваго, скрывшаго талантъ господа своего и не сотворшаго имъ прикупа. Да се написахъ вѣрныхъ ради человѣкъ, дабы кто любо, слышавъ о мѣстѣх сихъ святыхъ, возвеселился бы душею и мыслию своею распалился ко святымъ симъ мѣстомъ — и равну мзду приимутъ от Бога съ тѣми же, ходившими до сихъ мѣстъ святыхъ.

Мнози бо бодри человѣцы, сице дома сѣдяще въ мѣстѣх своихъ, мыслию своею доброю, и милостынею ко убогимъ, и добрыми дѣлы своими достизаютъ сихъ святыхъ мѣстъ — тии же большюю мзду приимутъ от Бога, Спаса нашего, Исуса /л. 2/ Христа. Мнози же, ходивше до сихъ святыхъ мѣстъ и видѣвше градъ Иерусалимъ, и возносяся умомъ своимъ, яко нѣчто добро сотворше, и погубляютъ мзду труда своего — от нихъ же азъ есмъ первый. И мнози же, ходивше во Иерусалимъ, идутъ и опять; много добра видѣвше, тщатся опять въборзѣ творити, а всего пути нелзя [245] въборзѣ творити, но потиху и съ продолжениемъ. Кто же можетъ видѣти вся святыя мѣста во градѣ и внѣ града? Азъ бо, недостойный, пришедши во Иерусалимъ и пребыхъ въ немъ четырнатцать недѣль. Тако ходити и испытати святая мѣста невозможно бо есть безъ вожда добра и безъ языка испытати сихъ святыхъ мѣстъ. Аминь.

И декабря въ 23 день, въ понеделникъ, поидохомъ мы, грѣшнии, во обитель Всемилостиваго Спаса и Пречистыя Богородицы, чеснаго и славнаго ея Введѣния, къ честному отцу Спиридону-игумену. И отецъ Спиридон съ братиею нашему приходу зѣло обрадовалися, а сам зѣло болѣнъ, и очи у него болятъ. И строитель Лаврентий, и казначей Аврамий, и келарь Корнилий зѣло такожде нашему приходу обрадовалися, зѣло намъ помогали о путномъ хождении, чтоб отецъ Спиридонъ подалъ намъ напутное свое отеческое благословение. И онъ зѣло съ радостию насъ благословил и съ растворенною своею душею теплою. И праздновахомъ у него праздникъ Рождество Христово въ радости велицѣй, и пѣлъ всенощное стояние, потомъ часы и молебное пѣние. Потомъ поидохомъ за трапезу, воздавши благодарение Богу, и отцу Спиридону поклонихомся, и начахомъ благословение просити на путное шествие. И отецъ Спиридонъ подаде намъ, грѣшнымъ, свое отеческое благословение и отпусти насъ съ миромъ, самъ же слезы от очию своею испускаше. И отцы, и братия насъ любезно проводили, такожде слезы от очию испускаху. И далеко насъ проводила, и поклонишася до земли, и мы имъ такожде, и цѣлова-хомъ другъ друга, и растахомся съ любовию великою.

И паки возвратихомся вспять въ Колугу. /л. 2 об./ И бысть намъ печаленъ и нестроенъ путь, зѣло мятеженъ: замять была съ вѣтромъ великимъ противнымъ. И когда обвѣчерѣхомъ и дорогу истеря-хомъ, и едва великимъ трудомъ обрѣтохомъ, близъ смерти быхомъ. И приидохомъ во градъ якобы о полунощи къ тому жъ боголюбцу Иосифу Никифоровичю и къ сыну ево, и прияша насъ съ любовию теплою, и угостиша насъ добрѣ, и сотвори намъ вечерю добру. И воставше от трапезы, благодарение Богу воздахомъ и тому господину поклонихомся до земли за его премногую любовь. И тако забыхомъ бывшую скорбь и нужду свою, случившуюся на пути. И посла намъ одры мяхкие, и уснухомъ добрѣ до заутра. Потомъ услышавши наша братия о нашемъ приѣздѣ и приидоша къ намъ на посѣщение. И тако мы пребыхомъ у него четыре дни. Зѣло насъ упокоилъ, и многу любовь къ намъ явилъ, и проводилъ насъ сынъ ево Иосифъ за Оку-рѣку. От Москвы до Калуги два девяноста верстъ. [247]

И декабря въ 30 день поидохомъ изъ Калуги въ среду на первомъ часу дни на отдание Рождества Христова. И въ той день бысть намъ нужда великая дождевная, снѣгъ весь согнала; Ока-рѣка зѣло наводнилась, едва за нее переправихомся. И проводи насъ Иосифъ Никифоровичь за Оку-рѣку. И отдахомъ послѣднее цѣлование другъ другу, и поклонихомся до земли — и тако растахомся. А сами плакахомъ: уже мнѣхомъ себѣ, что послѣднее наше видание. Егда взыдохом на гору на другую сторону Оки-рѣки, и обратихомся ко граду, и помолихомся церквамъ Божиим, и гражданомъ поклонихомся. Увы, нашъ преславный градъ Калуга, отечество наше драгое! И тако поклонихомся граду и поидохомъ въ путь свой.

И бысть намъ той день труденъ велми и тяжекъ: снѣгъ весь сбило дождемъ, рѣки весь ледъ взломало. И того дни отидохомъ тритцать верстъ от Калуги, и приидохомъ на варницу за Добрым /л. 3/ монастыремъ къ боголюбцу орлянину — имя ему Лазарь, тесть Евсевиа Басова. И ту его тесть принялъ насъ съ любовию и сотвори намъ вечерю добру и конемъ кормъ. И преспахомъ у него до заутра, и вставши заутра на первомъ часу, и поидохомъ въ путь свой. Той Лазарь гости насъ добрѣ и на путь намъ рыбки пожаловалъ и конемъ овса.

И генваря въ 1 день, на праздникъ Обрѣзания Господа нашего Исуса Христа, приидохомъ подъ Лифинъ-градъ на Оку-рѣку. Ока-рѣка зѣло наводнилась, и ледъ възломало — и тутъ мы чрезъ Оку не перѣѣхали. И приидохомъ во иное мѣсто, на устье Упы-рѣки, и тамо такожде нужда великая переѣхать чрезъ Оку: вода бѣжитъ поверхъ лъду, якобы коню подъ селину. И тако мы съ нуждою переправихомся Оку-рѣку, всѣ вонъ выбирались изъ саней, а иное и помочили. И когда переѣхали Оку-рѣку и стали рухледь въкладовать въ сани, и тутъ насъ настигъ орлянинъ Евсевий Басовъ и провожалъ насъ до засики Николской. И тутъ съ нами ѣлъ хлѣбъ; ѣдши хлѣба, возвратился въспять той Евсевий Басовъ. Такову къ намъ любовь показалъ, спаси ево Господь Богъ! Всю нощь не спалъ, изъ Калуги за нами гналъ, и тако насъ постигъ на устьи Упы-рѣки и проводилъ насъ до засѣки. И тако возвратился вспять, мы же поидохомъ ко граду Бѣлеву.

Градъ Лифинъ стоить на Окѣ-рѣкѣ на лѣвой сторонѣ; городина небольшая. От Калуги до Лифина сорокъ верстъ. Мы же поидохомъ чрезъ засѣку ко граду Бѣлеву и минухомъ тово дни Николу Гостунскова. И, не дошедъ Бѣлева за десятъ верстъ, обночевахомъ, и поидохомъ въ нощь ко граду. И аще бы не случился съ нами на пути доброй человѣкъ бѣлевецъ, — спаси ево Богъ, [248] то бы намъ пути не найти ко граду: нужно сильно было, вездѣ воды разлились; а ему путь вѣдомъ, такъ насъ обводилъ нужныя мѣста.

И приидохом подъ градъ Бѣлевъ ко Окѣ-рѣкѣ, и въ Спаскомъ монастырѣ два часа ночи ударила. И Оку-рѣку /л. 3 об./ ледъ весь взломала и от берега далече отбила — переѣхать невозможно. И тутъ, на брегу Оки-рѣки, начюютъ множество народа поселянъ: приѣхали къ торгу съ хлѣбомъ и со всячиною. И мы тутъ же близъ ихъ таборовъ стали. И той бѣлевецъ, кой насъ вѣлъ, пошелъ со мною пути искать; и преидохомъ съ нуждою за Оку-рѣку по икрѣ межъ стругами. И приидохомъ къ нему въ домъ, и подружия его встрѣтила насъ съ любовию и сотвори намъ вечерю добру. Той боголюбецъ тоя жъ нощи съ сыномъ своимъ, связавши вязанку сѣна, пошелъ въ таборы за Оку-рѣку къ нашей братии, а мене, грѣшнаго, не отпустилъ изъ дому своего. И послали одръ, и тако уснухомъ до заутра, забыхомъ путную нашу нужду. Той же боголюбецъ тоя жъ нощи, отнесши корму конемъ, возвратился въ домъ свой, а тамо съ братиею нашею оставилъ сына своего.

И утре востахомъ, и на первомъ часу поидохомъ ко брегу Оки-рѣки. И Ока-рѣка зѣло наводнилась той нощи, и едва съ великою нуждою преидохомъ на онъ полъ рѣки къ братии нашей. Братия наша зѣло намъ обрадовалися и стали промышлять, како бы съ возами переправливатся. И градские жители маломощные стали промыслъ чинить, какъ бы переправу здѣлать, и стали икры наводить въ порожихъ мѣстахъ, и тако здѣлали переѣздъ. Такожде и мы переѣхали, дали перевозъ и поидохомъ съ миромъ во градъ Бѣлевъ. И перевощики миленкие свѣдали, что мы ѣдемъ во святый градъ Иерусалимъ, и, нагнавши насъ на пути, отдали намъ перевозъ, а сами стали съ нами прощатся. Спаси ихъ Богъ, миленкихъ, добрые люди — белевича!

И приидохомъ въ домъ къ тому же боголюбцу, — и приидохомъ мы въ Бѣлевъ генваря во 2 день, и пребыхомъ той день и нощь, — покоилъ насъ добрѣ и коней нашихъ. И прииде къ намъ боголюбецъ, посадской человѣкъ, именемъ Иродионъ, пореклу Вязмятинъ, и возмет /л. 4/ насъ со всемъ къ себѣ, въ домъ свой, и угости насъ нарочито. И многия къ намъ граждане прихождаху, и въ домы своя къ себѣ насъ брали, и покоили насъ добрѣ. И пребыхомъ у того боголюбца два дни, поилъ и кормилъ насъ и коней нашихъ. Въ Белевѣ люди зѣло доброхотны. Людъ велми здаровъ и румянъ; мужескъ полъ и женскъ зѣло крупенъ и поклончивъ. А вода въ городѣ нужна: все со Оки-рѣки возятъ. От Лифина до Бѣлева тридесятъ верстъ, толко пространные версты. [249]

Генваря противу 5 числа въ нощи поидохомъ изъ Бѣлева къ Волхову со орляниномъ Евсевиемъ Басовымъ. А въ ту нощь стало морозить, зажеры были великия, нужно сильно было итти. И приидохомъ въ Болховъ утре на первомъ часу дни, рано, на препразднество Богоявления Господня; и пребыхомъ той день въ Болховѣ весь до ночи. И нача насъ той орлянинъ къ себѣ въ гости на Орелъ звать. Намъ же и не по пути съ нимъ ѣхать, но обаче не преслушахомъ его любви, поидохомъ до Орла съ нимъ.

Градъ Болховъ стоитъ на Нугрѣ на лѣвой сторонѣ на горахъ красовито. Градъ древянной, вѣтхъ уже; церквей каменныхъ есть от малой части; монастырь хорошъ, от града якобы поприще; редовъ много, площадь торговая хороша; хлѣба бываетъ много, а дровами сильно доволно. Люди въ немъ невѣжи, искусу нѣтъ ни у мужеска полу, ни у женска, нѣ какъ Калуга или Бѣлевъ, — своемѣры, дулепы. От Бѣлева до Волхова сорокъ вѣрстъ.

Генваря въ 5 день, въ нощи противу Богоявлениева дни, въ шестый часъ нощи, поидохомъ изъ Волхова на Орелъ и нощь всю ту идохомъ. Нужда была великая: степь голая, а замять была большая, се мразъ былъ великъ — больно перезябли.

И генваря въ 6 день, на праздникъ Богоявления Господня, приидохомъ во градъ Орелъ въ самой выходъ, /л. 4 об./ какъ вышли со кресты на воду, и стахомъ у боголюбца, у посадскова человѣка Нила Басова. И той боголюбецъ былъ въ тѣ поры на водѣ, а когда пришолъ съ воды, и зѣло намъ обрадовалъся и учредилъ намъ трапезу добрую, а конемъ овса и сѣна довольна. Покудова мы у него стояли въ его домѣ, все насъ поил и кормилъ, и коней нашихъ. Болѣ тоя любве невозможно сотворить, якоже Авраамъ Странноприимецъ. И свѣдаша про насъ боголюбцы, и начаша насъ къ себѣ звати въ домы своя и покоить насъ. Спаси ихъ Богъ, добрые люди — миленкия орляне! А люди къ церквамъ зѣло усердны и часто по вся годы ѣздятъ въ Киевъ Богу молитися и съ женами, и съ дѣтми. И съ нами многия хотѣли итти во Иерусалимъ, да за тѣлесными достатками не пошли.

Градъ Орелъ стоитъ на Окѣ-рѣкѣ въ степи на нискомъ мѣстѣ на лѣвой странѣ. Градъ древянной, вѣтхъ уже, жильемъ немноголюденъ; пристань соленая и хлѣбная зѣло велика — матица хлѣбна! Орелъ-рѣка сквозь градское жилье течетъ и пала во Оку съ лѣвой страны. Лѣсомъ и дровами зѣло нужно. Церквей каменных много; монастырь мужеской зѣло хорошъ, ограда каменная. И пребыхомъ на Орлѣ пять дней; не было намъ товарищей, затѣмъ много прожили. От Волхова до Орла пятьдесятъ верстъ. [250]

Генваря въ 11 день заутра рано поидохомъ со Орла на Кромы.

И того же дни приидохомъ въ Кромы, и тутъ мы обѣдали. И зѣло около Кромъ воровато, мы очень боялись. Градъ Кромы самой убогой, нѣтъ въ немъ и бозару. Люди въ немъ зѣло убоги — шерешъ нагольной, а что кочевыя татары живутъ, избенки зѣло нужны. И тутъ ѣдши хлѣба и поидохомъ въ Комарицкую волость. Зѣло была заметь велика, вѣтры были противныя. Нужно было конемъ, и самимъ посидѣть нелзя, а егунье-та /л. 5/ лошадей-та своихъ погоняютъ, не молехунка не сноровятъ. Бѣда, су, съ ними ѣхать! Много грѣха принялъ, неблагодарно было на нихъ, коней у насъ злодѣи постановили. И доидохомъ Комарицкою волостию отъ Орла до Сѣвска три дни.

И генваря въ 14 день приидохомъ въ градъ Сѣвески и стахомъ у боголюбца. Мы же подахомъ ему грамотку от орлянина Евсевия Басова, а мы ему не знаемы. И когда прочелъ нашу граматку, сотворися намъ знаемъ и приятель и зѣло насъ съ любовию принялъ. И сотвори намъ трапезу пространну, и созва своихъ сродниковъ и приятелей, и возвеселился съ нами.

И во вторый день поиде съ нами къ воеводѣ съ граматою царскою, къ Леонтию Михайловичю Коровину съ товарищемъ. И воевода, прочетъ царской листъ, спросилъ у меня: "Что-де тебѣ надо-бе? Подводъ-де что?" И я ему сказалъ, что у насъ свои кони есть. "Я, молъ, для того къ твоей милости пришолъ объявится, что въ листѣ къ тебѣ писано меня здѣ не задержать, что здѣ городъ порубежной". И воевода мнѣ сказалъ: "Поѣжжай, Богъ-де тебѣ въ помощь!" Смирной человѣкъ — воевода. Изыдохомъ изъ дому воеводскаго.

Той же господинъ въ третий день такожде созва къ себѣ сродниковъ, и дружей, и приказныхъ людей, и учреди насъ трапезою пространною, и послужи намъ добрѣ, и медку было довольно. Такову намъ любовь сотворилъ, якоже искренний сродникъ. И все нами радѣлъ: всякою нуждою пекъся, и промышлялъ, и напутствовалъ, и въ таможни печать пропускную взялъ, и проводника намъ далъ дорогу указать. Спаси ево Богъ за ево любовь! Дивной сей человѣкъ! Ажно есть у Бога-та еще добрыхъ-та людей многа: спастися миленкой всячески хощетъ.

Градъ Сѣевскъ стоитъ на рѣкѣ на Сѣвѣ. Градъ деревянной, другой острогъ дубовой, третий земляной. Градъ хорошей Сѣевскъ велми, ряды и торги хорошия. А люди въ немъ живутъ все служивыя, мало посадскихъ, и /л. 5 об./ московские есть стрѣлцы — всѣ люди тертые, зѣло доброхотны и привѣтливы. Тутъ и денги всякия мѣняютъ: чехи и талеры на московские. И пребыхом въ Сѣевскѣ 2 дня. От Орла до Сѣевска 108 верстъ. [251]

Генваря въ 17 день поидохомъ изъ Сѣвска въ малороссийские городы, а день уже къ вечеру преклонился. И отидохомъ от Сѣевска 75 верстъ, тутъ стоит застава изъ Сѣвска ¹. И вопросили у насъ печать, мы же имъ отдахомъ и тут у нихъ въ шелашѣ въмѣстѣ съ цѣловалниками начевахомъ. И мало опочихомъ, и востахом о полунощи, и поидохомъ до града Глухова. И бысть наше шествие благополучно: ночь была тиха и лунна, покойна была итти, яко и воздуху намъ служащю. И поутру стахомъ въ селѣ, тутъ коней кормили и сами ѣли.

Генваря 18 ² дня приидохомъ въ малороссийской городъ Глуховъ. И тутъ наши калужаня и бѣлевичи насъ приняли къ себѣ на постоялой дворъ, и къ себѣ взяли съ любовию. И покоили насъ два дни, и коней нашихъ кормили, и всякое поможение чинили, что сродницы, наипаче сродниковъ — таки огненная въ нихъ любовь! Да провожали насъ за градъ версты с двѣ, а сами, миленкие, такъ плачютъ, не можемъ ихъ назадъ возвратить, и едва ³ ихъ возвратихомъ вспять: "Кабы де мощно, мы бы де съ вами шли!" И уже мы поле отшедши поприща два, оглянемся назадъ, они-таки, миленкие, стоятъ да кланяются въслѣдъ намъ. Етакая любовь огненная! Мы и подивилися такой любви. Спаси ихъ Богъ, свѣтовъ нашихъ! Люди добрыя и хорошия — калужаня и бѣлевича, нелзя ихъ забыть любовь!

Градъ Глуховъ земленой, обрубъ дубовой, вельми крѣпокъ; а въ немъ жителей богатыхъ много, пановъ. И строенья въ немъ преузоричное, свѣтлицы хорошия; палаты въ немъ полковника старадубскова Моклышевскаго зѣло хороши; ратуша зѣло хороша, и редовъ много; церквей каменныхъ много, девичей монастырь предивенъ зѣло, соборная церковь хороша очень. Зѣло лихоманы /л. 6/ хохлы затѣйлевы къ хоромному строению! Въ малороссискихъ городахъ другова врядъ такова города сыскать, лутчи Киева строениемъ и житиемъ. От Сѣвска до Глухова пятьдесятъ верстъ.

Генваря въ 20 день поидохомъ из Глухова къ Каралевцу и, не дошедъ, ночевали въ селѣ. И утре рано, часу въ друтомъ дни, пришли въ Королевецъ и стахомъ у боголюбца: прежде сего бывалъ бѣлевитинъ посадской, да тутъ женился, къ дѣвкѣ во дворъ. И принялъ насъ съ любовию, хлѣбомъ насъ кормилъ, и коней нашихъ годовал, и къ сотнику со мною ходилъ. Сотникъ намъ талеръ на дорогу и винца доброва давалъ, яковитки и простаго, — зѣло миленкой любовенъ, — и за городъ выпроводилъ.

Градъ Королевецъ — городъ земленой, обрубъ дубовой, житьемъ средней; редовъ много; жители небогатые; строение [252] по-среднему. Ярмонокъ великъ бываетъ: нынѣ Свинской нѣтъ, такъ тутъ нынѣ съѣжжаются, многолюдно бываетъ противу Свинской. Толко немного торгу бываетъ, а товаровъ много: и московскихъ, и польскихъ; и грекъ много живетъ, торгуются. Только хорошева торгу на три дни, а то на праздникъ Семеновъ день всѣ въдругъ и разъѣдутся. И того же дни, ѣдши хлѣба, поидохомъ изъ Королевца въ Батуринъ. От Глухова до Королевца 30 верстъ.

Въ 22 генваря приидохомъ въ Батуринъ-град. И у градскихъ воротъ караулъ, московские стрѣльцы на караулѣ стоят. И караулъ остоновилъ насъ у проѣжжей башни, стали насъ спрашивать: "Что за люди? Откуда и куда ѣдитя? Есть ли де у васъ проѣжжая грамата?" И мы имъ сказали, что мы люди — московские жители, a ѣдимъ во святый градъ Иерусалимъ Господню гробу поклонитися. И они повели насъ до съѣжжай избы. И пятисотной принялъ у насъ листъ государевъ, и, прочетши, вѣлѣлъ намъ отвести дворъ стоялой, и приказалъ намъ дать корму конемъ. А гетмана въ тѣ поры не случилося дома: /л. 6 об./ поѣхалъ къ Москвѣ, къ государю. И тутъ мы, Батуринѣ, обѣдали и коней кормили. А господинъ дому того, гдѣ мы стояли, зѣло честь намъ воздалъ, обѣдъ хорошей устроилъ. И, ѣдши хлѣба, того же дни изыдохомъ изъ Батурина вонъ.

Батуринъ-градъ стоить на рѣкѣ на Семи на лѣвой странѣ на горѣ красовито. Градъ земляной, строенья въ немъ поплошаѣ Глухова, и свѣтлицы гетманския рядъ дѣлу, невычюроваты добрѣ. И городъ не добрѣ крѣпокъ, да еще столица гетманская! Толко онъ крѣпокъ стрѣлцами московскими, на караулѣ все они стоятъ. Тутъ цѣлой полкъ стрелцовъ живутъ, Анненковъ полкъ съ Арбату. И гетманъ, онъ есть стрѣлцами-та и крѣпокъ, а то бы ево хохлы давно уходили, да стрелцовъ боятся; да онъ ихъ и жалуетъ, безъпрестани имъ кормъ, а безъ нихъ не ступитъ. От Королевца до Батурина 30 верстъ.

Того же дни поидохомъ изъ Батурина въ Барзну. И генваря въ 23 день приидохомъ въ Барзну. Градъ Борзна такой же, что Королевецъ, или получши. И, ѣдши хлѣба, того же дни поидохомъ въ путь свой. От Батурина до Борзны тритцать верстъ.

Генваря въ 23 день поидохомъ изъ Борзны къ Нежину, а дорога уже стала зѣло нужна. И съѣхалися съ нами московские стрѣлцы: бывали торговые люди, а живутъ они въ Путивле, a ѣхали они къ Неженской ярмонкѣ — такъ они съ нами поѣхали. А мы имъ зѣло ради, потому что имъ путь вѣдомъ, а намъ дорога незнакома. И того дни начевахомъ въ корчмѣ, едва добихомся съ нуждою великою. И утре рано востахомъ и поидохомъ. А уже снѣгу [253] ничего нѣтъ, земля голая. Нужда была великая: таковъ былъ вѣтръ намъ противной, не токмо чтобы намъ лъзя было итти, и лошади остоновливал, а людей все валилъ. Охъ, нужда, когда она помянется, то уже горесть-тя, кажется, тутъ предстоитъ! Сидѣть нелзя, лошади насилу по земли сани волокутъ, а насъ вѣтръ валяетъ. А станишъ за сани держатся, такъ лошедь остановишъ. Увы да горе! Была та дорошка сладка, да, слава Богу, нынѣ уже забыто! Едва мы /л. 7/ добихомся до Максимовой корчмы. Тутъ дали конемъ отдохнуть, покормили, и сами хлѣба поѣли, да опять побрѣли, a вѣтръ мало потишалъ. Едва съ великою нуждою до Нежина доѣхали, коней зѣло умордовали, а сами такожде утомилися, что сонные валяемся.

И когда мы вошли во градские ворота, тогда караулщики стали насъ звать до воеводы. Мы же поидохомъ къ воеводѣ, и воевода былъ нѣмчинъ. И воевода у насъ проѣжжую грамату досматривалъ и отпустилъ насъ съ миромъ. Мы же поидохомъ и обрѣтохомъ братию свою — колужанъ, купецкихъ людей, приѣхали къ ярмонкѣ торговать — и стахомъ съ ними на одномъ дворѣ. И они, миленкие, намъ ради, что сродницы. Спаси ихъ Богъ за ихъ любовь! Да спаси Богъ Давыда Степановича! Тотъ-та, миленкой, христианская-та душа-то, нами всячиною промышлялъ, и пекъся нашимъ путемъ, и денги намъ обмѣнялъ (золотыя и талеры на московские денги), и тѣлеги намъ покупал, и товарищевъ въ Царьградъ, грековъ, сыскалъ. А насъ, покудова мы жили въ Нѣжинѣ, поилъ, и кормилъ, и денехъ на дорошку дал ¹ и маслица крынку, а мнѣ далъ Новой Завѣтъ острожской печати. Спаси ево Богъ, свѣта, и дружину ево! Онъ что у нихъ полковникъ, во всемъ его слушаютъ. Спаси Богъ Галактионушка, Мосякина по прозванию, доброй человѣкъ и Семенъ Григорьевичь Олферовъ — всѣ, миленкие, нашим путемъ радѣли, что родныя братия. Тутъ мы и сани продали.

Град Нѣжинъ на плоскомъ мѣстѣ; два города въ нем: одинъ земляной, другой древянной; и великъ жильемъ, и строенье въ немъ хорошо. Грекъ въ немъ много живутъ торговых людей. И Давыдъ Степановичь съ дружиною своею проводил насъ ² поприща якобы три за градъ, и плакали они по насъ. Уже намъ от братии нашея послѣднее такое провожание. И простихомся, и другъ другу поклонихомся.

Генваря въ 27 день поидохом изъ Нѣжина къ преславному граду Киеву рано, на первомъ часу дни. Была намъ нужда великая: земля вся растворилася, такъ тяжко было лошадямъ и самимъ нужно итти. И того дни едва съ великою нуждою доѣхали до [254] корчмы, часа въ два ночи приѣхали. А въ корчмѣ толко жонка одна, и та курва. И тутъ мы съ нуждою великою ночевали, всю ночь стреглися, стали къ полю, а пьяныя таскаются во всю нощь.

Утре рано востахомъ и поидохомъ въ путь свой. И той день такожъде съ нуждою шли и пришли в село. /л. 7 об./ Тутъ выпросихомся ночевать, хижина зѣло нужна. Тутъ къ намъ же ночи приѣхалъ ¹ изъ Киева протопопъ глуховской, ѣздилъ въ Киевъ къ дѣтемъ (дѣти ево въ Киевѣ въ школѣ учатся науки). Да, спаси ево Богъ, не потѣснил насъ, въ кибетки легъ спать, намъ такъ покойно было.

Утре рано востахомъ и поидохомъ къ Киеву. И приидохомъ въ село Боворочи за пятьнадесятъ верстъ от Киева. И от того села видѣли мы преславный градъ Киевъ, стоитъ на горахъ высокихъ. А сами возрадовалися и от слезъ удержатися не возмогохомъ. И тогда ² ссѣдохомъ съ коней, и поклонихомся святому граду Киеву, и хвалу Богу воздахомъ, а сами рекохомъ: "Слава тебѣ, Господи, слава тебѣ, святый, яко сподобилъ еси насъ видѣти преславный градъ Киевъ! Сподоби насъ, Господи, видѣти преславный и святый градъ Иерусалимъ!" И тако поидохомъ къ Киеву. А ходъ все боромъ, все пески; нужно сильно, тяжело песками.

И того дни приидохомъ къ Днепру подъ Киевъ, а Днепръ толко разшелся. И того дня мы не могли перевестися за погодою. Тутъ же къ намъ приѣхали греки, наши товарищы, — они изъ Нежина прежде насъ трема деньма поѣхали, да за Днепромъ стояли: нелзя было ѣхать, Днепръ не прошолъ въ тѣ поры, — такъ мы съ ними ночевали. И утре рано тутъ же къ намъ пришол московской столникъ: шолъ съ соболиною казною къ цесарю, а въ тѣ поры погода на рѣкѣ велика зѣло, отнюдъ нелзя было переѣхать. И столникъ сталъ кричать на перевощиковъ, и они, миленкие, едва съ великою нуждою перевозъ на нашю сторону перегнали. И когда стали на поромѣ, тогда порома от брега не могли отслонить. И стольникъ велѣлъ греческия возы далой съ парома скатити, а наши не вѣлѣлъ. Спаси ево Богъ! И тако мы стали на поромѣ на первомъ часу, а перевезлись на ту сторону часъ ночи: зѣло уже было нужно, и перевозщики миленкие устали болно.

И егда мы присташа ко брегу ко граду Киеву, тогда приидоша къ перевозу сотенной со стрелцами и караульщиками и стали нас вопрошать: "Откудова и что за люди?" И мы сказали, что московские жители, a ѣдемъ во Иерусалимъ. "Есть ли де у васъ госуда-ревъ указъ?" И мы сказали, что есть. "Покажите! Безъ того /л. 8/ въ градъ намъ не вѣлѣно пущать". И мы показали указ. И сотенной, прочетши указъ, отвелъ насъ къ столнику; и столникъ такожде [255] прочелъ, послалъ къ бурмистрамъ, чтоб намъ дворъ отвели стоять. И стахомъ на дворѣ близъ ратуши, а въ то время три часа ночи вдарило. Да слава Богу, что ночь была лунна, а то грязь по улицамъ зѣло велика, едва съ нуждою проѣхали. И тако начевахомъ, слава Богу.

И утре рано прислалъ по меня столникъ, чтобъ я ѣхалъ съ нимъ въ Верхней городъ къ боярину объявится: зѣло крѣпко въ Киевѣ проѣжжимъ людемъ. И тако мы пришли съ столникомъ предъ воеводу Юрья Андреевича Фамендика, и я ему подалъ листъ государевъ. И онъ, прочетши листъ царской, честь намъ воздать вѣлѣлъ, поить пивом и виномъ, и мы не пили, и отпустилъ съ миромъ и съ любовию. А бурмистры прислали намъ кормъ, рыбы, колачей, а конем такожде сѣна и овесъ. Спаси ихъ Бог, честь намъ хорошую воздали!

Градъ Киевъ стоить на Днепрѣ на правой сторонѣ на высокихъ горахъ зѣло прекрасно. Въ Московскомъ и Российскомъ государствѣ таковаго града подобнаго красотою върядъ сыскать. Верхней градъ — валъ земляной велъми крѣпокъ и высокъ, а по градской стѣнѣ все караулы стоятъ крѣпкия, по сту саженъ караулъ от караула. И въ день и въ ночь все полковники ходятъ тихонко, осматривають, таки ли крѣпокъ караулъ. А ночи уснуть не дадутъ, все караул от караула кричатъ и откликаютъ: "Кто идетъ?" Зѣло опасно блудутъ сей градъ, да надобе блюсти — прямой замокъ Московскому государству.

Въ Киевѣ монастырей и около Киева зѣло много, и пустынники есть. Райские мѣста, есть гдѣ погулять! Вездѣ сады, винограды, и по дикимъ лѣсамъ все сады. Церквей каменныхъ такожъде въ Киевѣ много; на Подолѣ строенье узоричное — тщательны лихоманы! И много у нихъ чюдотворныхъ иконъ, а писмо, кажется, иное — живопись. Сердечная вѣра у нихъ велия къ Богу (а к тому бы усердию да простотѣ да правая вѣра — всѣ бы святыя были люди), и къ нищимъ податливы велъми. Да шинки ихъ въконецъ разорили да кобы, изъ тово у нихъ сильно скаредно, и доброй человѣкъ худым будетъ.

Церковь Софии Премудрыя Божия зѣло хороша и образсовата, да въ ней презорство, строения нѣту ничево, пусто, иконъ нѣтъ. А старое было стѣнное писмо, а митрополитъ-нехай все замазалъ известью. А у митрополита поютъ органистая, еще пущи органовъ. Старехоникъ миленкой, а охочь /л. 8 об./ до органистава пѣния. Въ Верхнемъ городѣ церковь хороша Михаилы ¹ Златоверхова. Тутъ, въ той церкви, мощи святыя мученицы Варвары; и мене, грѣшнаго, Богъ сподобилъ ея мощи лобзати. [256]

В Верхнемъ городѣ живетъ воевода, и полковники, и стрелецкия полки всѣ, а въ Нижнемъ городѣ все мѣщане, хохлы, всѣ торговые люди. Тутъ у нихъ и ратуша, и ряды всѣ, всякия торги. А стрелцамъ въ Нижнемъ городѣ не даютъ хохлы ² въ лавкахъ сидѣть, только всякия на себѣ товары въразносъ продаютъ. Утре всѣ стрѣльцы сходятъ на Подолъ торговать, а в вечеръ, предъ вечернями, такъ они на горѣ въ Верхнемъ городѣ торгуютъ между себе. И ряды у нихъ свои, товарно сильно сидятъ. И кружало у нихъ свое, извощики по-московски, мясной рядъ у стрелцовъ великъ за городомъ. Въ Верхнемъ городѣ снаряду зѣло много и хлѣбнаго припасу.

Около Киева зѣло привольно лугами, и всячиною, и овощемъ, и рыбы много; всячина и все недорого. Чрезъ Днепръ четыре моста живыхъ съ острова на островъ, мосты зѣло велики, а Днепръ подъ Киевомъ островитъ. А мостовщину берутъ съ воза по два алтына, а порожней и по шти денегъ, а съ пѣшева по двѣ денги. А етѣ мосты дѣлаютъ все миленкие стрѣлцы. А зборная казна мостовая гдѣ идетъ, Богъ знаетъ. А они, миленкия, зиму и осень по вся годы съ лѣсу не сходятъ, все на мост лѣсъ рубятъ, брусья спѣютъ, a лѣтомъ на полковниковъ сѣно косятъ да кони ихъ пасутъ. Хамутомъ миленкие убиты! А кои богатые, тѣ и на караулъ не ходятъ, всѣ по ярмонкамъ ѣздятъ. Мелачь-та вся задавлена!

Въ Киевѣ на Подолѣ градъ деревянной, и грязно сильно бываетъ на Подолѣ. А жилье въ Киевѣ, въ Верхнемъ городѣ и въ Нижнемъ, все въ городѣ, а за городомъ нѣтъ ничево, только по мѣстамъ бани торговыя. Въ Киевѣ школниковъ очень много, да и воруютъ много — попущено имъ от митрополита. Когда имъ кто понадакучитъ, тогда пришедши ночи да и укокошатъ хозяина-та, а изъ двора карову или овцу сволокутъ. Нѣтъ на нихъ суда, скаредно сильно попущено воровать, пущи московскихъ салдатъ. А вечеръ пришолъ, то и пошли по избамъ псальмы пѣть да хлѣба просятъ. Даютъ имъ всячиною, и денгами, и хлѣбомъ, а иныя имъ даютъ убоясъ ³. /л. 9/ A гдѣ святый апостолъ Андрей крестъ поставилъ, тотъ холмъ въ городовой стѣнѣ зѣло красовитъ. На томъ мѣстѣ стоитъ церковь древянная вѣтха во имя святаго апостола Андреа Первозваннаго.

Февраля во 2 день, на праздникъ Срѣтения Господня, поидохомъ въ Печерской монастырь. И приидохомъ въ соборную церковь, и помолихомся чюдотворному образу. И поидохом во Антониеву пещеру, и ту видѣхомъ преподобных отецъ въ нетлѣнныхъ плотехъ — что живыя лежатъ! И толь множество ихъ, что звѣздъ небесныхъ, всѣ яко живы лежатъ — дивное чюдо! Тако Богъ [257] прославилъ своихъ угодниковъ, боящихся его. Видѣхомъ и младенцевъ нетлѣнныхъ, лежащихъ тутъ же.

Видѣхом храбраго воина Илию Муромца въ нетлѣнии подъ покровомъ златымъ ¹: ростомъ яко нынѣшнихъ крупныхъ людей; рука у него левая пробита копиемъ, язва вся знать на рукѣ, а правая ево рука изображена крестное знамение. Сложение перстъ какъ свидѣтелствуетъ Феодоритъ Блаженный и преподобный Максимъ Грекъ; крестился онъ двома персты — тако теперьво ясно и по смерти его плоть мертвая свидѣтелствуетъ на обличение противниковъ. И тутъ же, въ той пещерѣ, преподобный Иосифъ — такое же изображение въ перстахъ. Что уже болѣ того свидѣтелства, что нагия кости свидѣтелствуют?! Мы уже и кои съ нами были достоверно досматривали сами, дерзнули: поднимали ихъ руки и смотрѣли, что сложение перстовъ — два перста и разгнуть нелзя, развѣ отломить, когда кто хощетъ разгибать.

Тутъ же видѣхомъ дванадесятъ зодчихъ, сирѣчь церковныхъ мастеровъ, подъ единымъ покровом тѣ мастеры лежать, ихъже Пресвятая Богородица сама послала изъ Царяграда въ Киевъ. И тако мы, грѣшнии, сподобихомся мощи святыхъ всѣхъ лобзати, а сами дивихомся и рекохомъ, от слезъ не могохомъ удержатися: "Слава тебѣ, Господи, слава тебѣ, Святый, яко от многихъ лѣтъ желаемое получихомъ! Что воздамы, Владыко, яко сподобилъ еси насъ такихъ гражданъ небесныхъ видѣти и мощи ихъ лобзати?!"

И ходихомъ по пещерѣ, и удивляхомся, и пихомъ воду съ Маркова креста ², /л. 9 об./ что на себѣ нашивалъ преподобный, — желѣзной великой крестъ, желоватъ онъ здѣланъ. Тутъ же видѣхомъ крестъ Антониевъ: древянной, великой, съ возглавиемъ, троечастной, на ево гробницѣ стоитъ. Тутъ же стоятъ столбики древянные, а къ нимъ придѣланы цѣпи желѣзныя; тутъ на ночь на тѣ цѣпи бесноватых куютъ.

Изъ Антониевой пещеры поидохомъ въ Феодосиеву пещеру. И тамо такожде мы, грѣшнии, сподобихомся мощи святыхъ лобзати, и поклонихомся, и возрадовахомся радостию неизреченною, и возвратихомся въ монастырь. И ту сподобихомся мы, грѣшнии, чюдотворный образъ пресвятыя Богородицы лобзати и мощи святыя Иулиании-кнежны; рука у ней десная вся перстнями унизана — чюдо, что у живой рука та!

Въ Печерьскомъ монастырѣ церковь зѣло предивна, строение короля Жигимонта на том же мѣстѣ, на старомъ основании; а въ церкви стѣнное писание: всѣ князья руския написаны. Да тутъ же видѣхомъ: въ той же церкви у праваго столпа изваян изъ камене князь Константинъ Острожский, лежитъ на боку въ [258] латахъ, изображенъ какъ будъто живой. Нынѣ кругъ монастыря ограду дѣлаютъ каменную, зѣло великую; да дѣлаютъ же палату друкарню, гдѣ книги печатать. Около монастыря слобода зѣло велика и садовъ многое множество, торгъ у нихъ около монастыря своего.

И помолившеся пресвятѣй Богородицѣ и преподобнымъ отцемъ Антонию и Феодосию, и прочиимъ преподобнымъ отцемъ поклонихомся. И тако изыдохомъ изъ монастыря, и поидохомъ вспять во градъ Киевъ. И начата убиратися къ походу своему: денги обмѣняли, тѣлегу купили. А наши товарищи греки перевезлися чрезъ Днепръ въ Киевъ: погода ихъ не допустила первестися, такъ они на томъ боку жили двои сутки. И товарищи наши такъ-же изготовились, совсем убравшись. Тутъ у насъ от нашей братии из ортѣли одинъ братъ не похотѣлъ итти съ нами во Иерусалимъ за немощию и за плотскими недостатками. И я съ нимъ ходилъ къ воеводѣ, взявши указъ, да и отпустилъ его назадъ къ Москвѣ восвоясы.

И помолившеся Господу Богу, и пречистѣй его Богоматери, и святому /л. 10/ славному пророку, и предтечи, и крестителю Господню Иоанну, и призвавъ на помощь святаго аггела-хранителя, февраля въ 3 день поидохомъ изъ Киева въ Ляцкую землю и Воложскую, поидохомъ рано, на первомъ часу дни. И едва на Киевские горы съ трудомъ великимъ възъѣхали, нужда была велика: грязно велми, земля иловатая; все двойкою възъѣжжали. И когда мы на горы Киевские възъѣхали, тогда мы съ братомъ нашимъ Андреяномъ простихомся, и поклонихомся другъ другу до земли — и тако растахомся. И послахомъ съ нимъ поклонъ ко братии нашей, всѣмъ правовѣрующимъ, а сами поидохомъ въ путь свой. И бысть радостно и плачевно: радостно, яко къ таковому святому мѣсту поидохомъ, плачевно же, яко пустихомся въ чюжую землю, паче же басурманскую. А сами рекохомъ: "Буди воля твоя Господня и пресвятыя Богородицы!" И призвавъ всѣхъ святыхъ на помощь, и глаголахъ: "Владыко-человѣколюбче, помози за молитвъ отца нашего инока-схимника Спиридона!" И тако поидохомъ въ путь свой.

Того же дни минухомъ городокъ, именемъ Белогородко, на правой рукѣ въ сторонѣ, с полъверсты от дороги. Тутъ стоит на дорогѣ коло на деревѣ высока, тутъ купецкия люди платятъ мыто. А та Бѣлогородка монастырская, Софийскаго монастыря, такъ на монастырь мыто збираютъ. И того дни мы начевахомъ на бору, въ лѣсѣ склали огнь великой. И утре рано поидохомъ, и идохомъ той весь день, не видѣхомъ ни селъ, ничего, шли все дубровами. И дошедъ до Фастова версты за три, и начевахомъ у [259] плотины, прежде сего мелница бывала. Переправивши за платину, тутъ и начевахомъ. И та нощь зѣло холодна была, перезябли въдрязгъ.

И утре рано приидохом подъ Фастово, городокъ Палѣевъ, часу во второмъ дни, и стахомъ у вола землянаго. А въ томъ городку самъ полковникъ Палѣй живетъ. Прежде сего же етотъ городокъ бывалъ ляцкой, да Палѣй насилиемъ ево у нихъ отнялъ, да и живетъ въ немъ. Городина хорошая, красовита стоитъ на горѣ. Острогъ древянной, кругъ жилья всего валъ земляной, по виду не крѣпокъ добрѣ, да сидѣлъцами крѣпокъ, а люди въ немъ что звѣри. По земляномъ валу ворота частыя, а во всякихъ воротѣхъ копаны ямы да /л. 10 об./ солома наслана въ ямы. Такъ палѣевщина лежитъ человѣкъ по дватцети, по тритцати: голы, что бубны, безъ рубахъ, наги и страшны зѣло. А у воротѣхъ изъ селъ проѣхать нелзя ни съ чемъ; все рвутъ, что сабаки: дрова, солому, сѣна — съ чемъ не поѣжжай. Харчь въ Фастовѣ всякая зѣло дешева, кажется, дешевля киевскаго, а от Фастова пошла дорожа въдвоя или вътроя. И тутъ купецкия люди платили мыто. Стояли мы въ Фастовѣ с полдня и поидохомъ.

И того же дни поидохомъ изъ Фастова и начевахомъ въ селѣ Палѣевѣ Мироновскѣ. И во вторый день, въ мясные заговины, приидохомъ въ городокъ Паволочь. Тотъ городокъ у Палѣе уже порубежной от ляховъ. А когда мы приѣхали и стали на площеди, — а того дни у нихъ случилося много свадебъ, — такъ насъ обступили, какъ есть около медведя, всѣ казаки, палѣевшина, и свадбы покинули. А все голудба безъпорточная, а на иномъ и клока рубахи нѣтъ. Страшны зѣло, черны, что арапы, а лихи, что сабаки, — изъ рукъ рвутъ. Они на насъ, стоя, дивятся, а мы имъ и вътроя, что такихъ уродовъ мы отъроду не видали; у насъ на Москвѣ и на Петровскомъ кружалѣ не скоро сыщешъ такого хочь одного. Въ томъ же городку мы начевали, нощь всю стереглися: изъ рукъ, что сабаки, рвутъ. И той ночи пожар учинился недалече от насъ, да скоро потушили. Тутъ купецкихъ людей мытомъ силно ободрали.

Февраля въ 6 день, в понеделникъ Сырныя недѣли, о полудни ѣдши хлѣба, и забравши всякой харчи себѣ и конемъ овса и сѣна, и поидохомъ въ степь глубокую. И бысть намъ сие путное шествие печално и уныливо, бяше бо видѣти ни града, ни села. Аще бо и быша прежде сего грады красны и нарочиты села видѣниемъ, но нынѣ точию пусто мѣсто и ненаселяемо, — не бѣ видѣти человѣка, пустыня велия и звѣрей множество: козы дикия и волцы, лоси, медведи, — нынѣ же все разорено да разваевано от крымцовъ. А земля зѣло угодна и хлѣбородна, и овощу всякова много, сады [260] что дикой лѣсъ: яблоки, орѣхи воложския, сливы, дули — да все пустыня, не дадутъ сабаки-татары населится. Толко населятся селы, а они, сабаки, пришед и разорятъ, a всѣхъ людей въ полонъ поберутъ. Не погрѣшу ету землю назвать златою, понеже всего много на ней родится. И идохомъ тою пустынею пять дней, ничто же видѣхом /л. 11/ от человѣкъ.

Февраля в 11 день приидохомъ въ городъ ляцкой Немерово и стахомъ на постояломъ дворѣ у волошенина. Градъ Немерова жильемъ не добрѣ великъ да весь раззоренъ от татаръ; кругъ ево вал ¹ земляной, а въ немъ жидовъ весма много. Почитай всѣ жиды зѣло пригожи; родъ жидовский велъми красовитъ, паче же женъской полъ красовитъ — какъ есть написаныя! Другихъ жидовъ такихъ не наѣзжали во всей Турецкой земли и Воложской. Хлѣбъ въ Немѣровѣ дорогъ и всякой харчь, вино дорого, холсты зѣло дороги, хрящь по 8 денег ² аршинъ, яблоки не дороги. Приходили къ намъ мытники лятския и грековъ товаровъ досматривали, а у насъ не смотрѣли ³. Толко у мене увидѣлъ инъдучникъ бочку винную, такъ въ честь перепрасилъ; я ему и поступился, такъ онъ мнѣ и печать далъ пропускную. И тутъ въ Немеровѣ индучники грекъ, купецкихъ людей, зѣло затаскали. Немерово от Киева приходъ простъ, ровное мѣсто, а отъ Сороки на горѣ стоитъ высокой. И стояли мы въ Немеровѣ два дни, и искупихомся харчью всякою доволъно на четыре дни себѣ и конемъ, и поидохомъ въ пустыню глубокую.

Февраля въ 14 день поидохомъ изъ Немерова въ Воложскую землю ко граду Сороки. И того же дни приидохом на Богъ-рѣку. Богъ-рѣка съ Москву-рѣку шириною, но порожиста велми, каменья великия лежатъ во всю рѣку, шумитъ громко, далече слышить, вся вода пѣною идетъ перебита; около ея горы высокия каменныя. И ту рѣку того же дни перевезохомся: поромишка плохой, a рѣка быстрая, толко по одной тѣлегѣ возили. И, перевезши рѣку, стали подыматся на гору; гора та зѣло велика. A рѣка Богъ от Немѣрова пятьнадесятъ верстъ.

И поидохомъ въ степь глубокую: всѣ горы да юдоли. Възъѣхавъ на гору да все шли межъ горъ яслеми. И шли мы тою пустынею, не видали ни человѣка, ни звѣря, ни птицы, толко тропы татаръския конныя. A мѣсты всѣ разореныя от татаръ. Нынѣ починаютъ заводить селы, какъ миръ сталъ, и то въ сторонѣ, от ⁴ дороги далече. А когда мы шли, передъ нами и за нами все степь вся горѣла. И идохомъ степью и дуброваю четыре дни. И не доходя Сорокигорода верстъ за пятьнатцать — крестъ каменной подле той дороги, а на немъ подпись: какъ степь горѣла, такъ купецкихъ [261] людей, грекъ, осъмънадесятъ человѣкъ и съ товаромъ, /л. 11 об./ и съ коньми згорѣли, толко три человѣка ушли. Мы же тутъ стояхомъ и дивихомся, какъ кости кучами лежатъ лошадиныя, a человѣческия собрали да въ Сароку отвезли и погрѣбли. Дивное чюдо, какъ згорѣли: a всѣ не спали и видѣли, какъ огнь шолъ и трова горѣла по одной сторонѣ, а они смотрятъ; какъ дунетъ вѣтръ да и перескочилъ чрезъ дорогу, а они не успѣли уйти да такъ и згорѣли.

Февраля въ 17 день приидохомъ въ городъ Сароку, и стахомъ въ боку на Ляцкой сторонѣ, и тутъ начевахомъ. И утре къ намъ съ тово боку приѣхалъ индучникъ, по-турецки ермучекъ. И стали съ греками уговариватся пошлиною, чтобъ шли на явки. И тутъ грѣки съ ними договорились пошлиною. И тутъ къ намъ присталъ казакъ запорожской, Петромъ ево зовутъ. А сказалъ, что-де: "Я иду во Иерусалимъ, пожалуйтя-де мене, приими Бога ради". И я сказалъ: "Братецъ, мы добрымъ людемъ ради, изволь итти". Да голъ бѣдной; и была у него полтина-та, да онъ болъна свята сталъ жить: все, идучи, раздалъ. Ему чела: на Дунаи стоитъ Иерусалим-атъ; а когда еще и дошедъ до Дуная-та, такъ подумавъ да и назадъ поворотилъ.

Того же дни, какъ договоръ былъ положили о пошлинѣ, такъ стали Днестръ-рѣку перевозитися на ту сторону, на Турецкую и Воложскую землю. Тутъ перевозъ дорого берутъ — по пяти алтынъ съ воза, жиды зарондованъ перевозъ. Днестръ-рѣка шириною съ Москву-рѣку, подъ Сорокою бежить быстро, камениста. И, перѣѣхавши, стали на площеди.

Городъ Сорока стоитъ на рѣкѣ на боку, на правой сторонѣ, на брегу подъ горою; а надъ нимъ гора высокая зѣло. Городокъ каменной, высокъ. Мы же ходихомъ внутрь его и мѣрихомъ: онъ круглъ, стѣна от стѣны дватцать пять ступней ножныхъ и поперекъ тожъ. Харчь зѣло дорога, да и нѣтъ ничево: орженова хлѣба отнюдъ не сыщешъ, все мелкай пшонныя да ячной хлѣбъ. Ячмень зѣло дорогъ: четверикъ московской по пяти алтынъ. Да имъ и самимъ нечево ѣсть. Живутъ, а все вонъ глядятъ; хаты стоятъ, и тѣ не огорожаны. От турка и от господаря воложскаго зѣло данью отягчены. Сорока — на одной сторонѣ ляхи живутъ, по другую волохи.

Февраля въ 20 день поидохомъ изъ Сорокигорода къ Ясамъ, а стояли въ немъ два дни. Гора зѣло высока подъ Сорокою, едва съ великою нуждою мы на гору /л. 12/ възъѣхали: пришолъ дождь такой, ослизло, невозможно конемъ итти, а все камень — нужно было вельми. А иные у насъ остали, и не възъѣхали, да уже на стану достигли, какъ начевать стали. Велми той день намъ нужно было: [262] дождь весь день шолъ, стюдено было, всѣ перемокли да перезябли. Степь, а дровъ взять негдѣ, толко на стану нашли дровъ малое число, — стоялъ нашъ посолъ, московской посолъ, князь Дмитрий Михайловичь, — такъ мы ихъ собравъ, да на возы поклали, да до стану везли. А естьли бы не тѣ дрова, то бы совершенно пемереть намъ: всѣ мокры, а ночи сталъ морозъ да снѣг съ дождемъ пришолъ, инъ не дастъ огню-та раскласть. A грѣки всѣ сухи: подѣлали епанечныя шелаши да и легли; а мы всю ночь, что рыба на удѣ, пробились. Да спаси Богъ Петра-козака! Тотъ-та, миленкой, далъ свѣту видить: накрылъ мене куртою своею, такъ я подъ нею сидя да сушился противъ огня; а то нелзя сушится наружи: все дождь да снѣгъ идетъ. Пощади, Господи, какова въ тѣ поры нужда была! Полна, забыта. Слава Богу-свѣту!

И поутру востахомъ и поидохомъ въ степь. И бысть наше шествие зѣло печално и скорбно: переправы лихия, горы высокия; посидѣть негдѣ, чтобы отдохнуть; все пѣши брели, а кони устали. А пустошъ — ни селъ, ничево нѣт, ни лѣсу — все степь голая: ѣхали пять дней, ни наѣхали на прутинку, чемъ лошадь погнать. Горы высокия, да юдолми ѣхали; узорочистыя горы, холмъ холма выше; да такъ-та посмотришъ, что горамъ-та и конца нѣтъ.

Февраля въ 24 приидохомъ на Прудъ-рѣку, — Прудъ-рѣка поменъши Москвы-рѣки, — и тутъ мы перевезлися. Приѣхали къ другой рѣкѣ, и тутъ перевозъ, — та рѣка поменъши Пруда, — и тутъ вскорѣ перевезлись на другую сторону. И стахом възъѣжжать: глина лихая, a мѣсто тѣсное — едва съ великимъ трудомъ възъѣхали. А товарищи иныя не выѣхали, такъ со всѣмъ въ Ясѣхъ и начевали, да на другой день нанимали волохъ, такъ волами ихъ возы вывезли. И мы въ тѣ поры, не доѣхавъ Ясей за пять верстъ, начевали. И, поутру рано вставши, на первомъ часу поидохомъ къ Ясемъ въ самую Недѣлю православия, и приидохомъ въ Яси въ благовѣстъ къ обѣдни.

Ясы-градъ — столица воложская, тутъ господарь самъ живетъ. И, пришедши, стали мы у таможни. А мытниковъ въ тѣ поры не было ихъ въ таможни, во обѣдни стояли, — такъ мы ихъ дожидались. А когда пришли мытники, /л. 12 об./ и стали у грекъ товару досматривать; и, досмотрѣвъ у грекъ, пришли и къ намъ, стали наши возы разбивать. Такъ я вземши листъ царской да положилъ предъ ними; такъ они стали смотрѣть и велѣли мнѣ честь, а толмачь имъ рѣчи переводитъ. Такъ они того часу велѣли возы наши завязать, не велѣли смотрѣть и отвели насъ въ монастырь к Николѣ, порекломъ Голя. И тутъ мы стахом, игуменъ далъ намъ келью; потомъ игуменъ прислалъ къ намъ три хлѣба. А когда мы възъѣхали на [263] монастырь, а игуменъ сидит передъ кельею своею да тюменъ тянетъ. И я когда увидѣл, что онъ тюменъ тянетъ, и зѣло бысть мнѣ ужасно: что, молъ, ето уже свѣту переставления, для того что етому чину необычно и страмно табакъ пить. Ажно поглядѣли — анъ и патриархи, и митрополиты пьютъ; то въ нихъ и забава, что табакъ пить.

Градъ Яси стоить на горѣ красовито, а около ево горы высокия. Зѣло предивной градъ бывалъ, да нынѣ весь разоренъ от турка и от ляховъ. А господарь воложской и до конца разорилъ, данью отяготилъ: съ убогова человѣка, кой землю копать наимается, пятьдесятъ рублей въ годъ дастъ господарю, кромѣ турецкой подати, а нарочитому человѣку — тысяча талерей, средней — пятьсотъ дастъ. Да какъ имъ и не ѣсть? А они у турка накупаются дачею великою, такъ уже безъ милости деретъ! Воложская земля вся пуста, разбрелись всѣ: иныя — въ Полшу, иныя — къ намъ, въ Киевъ, иныя — къ Палею. Кабы ета земля не разорена, другой такой земли не скоро сыщешъ — обѣтованная земля, всячину родитъ! Они и сами сказываюсь: "У насъ-де есть и златая руда, и серебряная, да мы-де таимъ. А когда бы де свѣдалъ турокъ, такъ бы де и поготову разорилося от такой руды".

Въ Ясѣхъ монастырей зѣло много, предивные монастыри, старинное строение, да вси безъ призору. У прежнихъ господарей зѣлное радѣние было къ церквамъ; писмо все стѣнное. А старцы воложския всѣ вонъ изгнаны изъ монастырей, а господарь тѣ монастыри продалъ греческимъ старцамъ. А они, что уже черти, ворочаютъ, а онъ съ нихъ дани великия беретъ. А старцы велъми растлѣнно живутъ и въ церквахъ стоятъ безъ клабуковъ, а волохи въ церквахъ въ шапкахъ молятся, а игуменъ самъ поетъ на крилосѣ. Анъ де я пришолъ въ неделю къ заутрени въ мирскую церковь, служить попъ /л. 13/ воложской. На утрени пропѣвъ "Богъ Господь" да стали антифоны пѣть, да попъ прочелъ Евангелие. Потомъ стали пѣть ирмосъ гласу воскресному, а покрыли котавасиемъ "Отверзу уста моя". Да такъ-та пропѣвъ ирмосъ, да катавасиемъ покроетъ; да на 9-й пѣсни пропѣли "Величитъ душа моя Господа" да "Достойно". А я смотрю, гдѣ у нихъ каноны-та дѣлись, знат-то, во окно улѣтели? Лехка-та, су, хороша етакъ служба-та говоритъ, да, знать, лехко и спасение-та будетъ! Что же потомъ пропѣли? "Святъ Господь Богъ нашъ", "Хвалите Господа съ небесъ", не говорили стихеры хвалитныя, пропѣли славословие великое да первой часъ. А на первомъ часу и псалмовъ не говорили, толко "Слава, и нынѣ", "Что тя наречемъ" да "Святый Боже", потомъ "Христе свѣте" и отпустъ. Что говорить? Уже и грековъ [264] перещепетили волохи службою церковною! А какъ литоргию пѣли, я уже того не вѣдаю, для того мракъ незщелъ исъ того ихъ кудосенья-то. Сполать хорошо поютъ!

Въ Ясѣхъ прежде сего строенья было узоричное, много полатъ каменныхъ пустыхъ; а улицы всѣ были каменемъ мощены. A нынѣ все развалилось, толко знакъ есть, какъ были сланы каменем. А дворы въ Ясехъ не огорожены, развѣ у богатова, и то плетнемъ. Господарской дворъ зѣло хорошъ, много полатъ каменныхъ. Вино въ Ясѣхъ дешево и хлѣбъ; масло коровье дешево, конопное дорого — съ Руси идетъ. Яблоки, орѣхи, черносливъ необычно дешевъ; и кормъ лошадиной дешевъ. А люди доброхотны, хошъ убоги; а от дешеваго вина всѣ пропали и въконецъ от того разорились; вездѣ все шинки. Много и турокъ въ Ясѣхъ съ торгомъ, и жидовъ много тутъ живутъ. А жиды у господаря ряды дегтяныя откупаютъ, такъ деготь очень дорогъ: клягу дегтяную налить болшую — гривны четыре. Дрова очень дороги: на копѣйку каша легонка сварить — a лѣсу много, да люди лѣнивы, непроворны, не какъ московския. Купецкихъ людей въ Ясѣхъ пошлиною очень грабятъ, затѣмъ многия объѣжжаютъ.

Тутъ насъ, въ Ясѣхъ, греки, товарищи наши, покинули, не поѣхали съ нами въ Царьградъ. Пришла имъ вѣдомость изъ Царяграда, что лисица и бѣлка дешева, такъ они поѣхали въ Молдавскую землю въ Буквареши, а мы тутъ и остались. А жили мы въ Ясѣхъ тринатцать дней, дожидались товарищей, да не дождались. Печалъно намъ силно было: пути не знаемъ, а языка и поготову ничего не знаемъ. Зѣло смутно было и мятежно, мысль мялась, всяко /л. 13 об./ размышляли: итить и назадъ воротится? Наняли было языка до Иерусалима, — волошенина, многия языки знаетъ, — по тритцати алтынъ на мѣсяцъ, пить-ѣсть наша, да стали у него рѣчи не постоянны: нынѣ такъ говоритъ, а утре, пришедъ, другия; все переговариваетъ, во одномъ словѣ не стоитъ. Помнилось ему, что дешево нанялся что ли, Богъ знаетъ. Мы же видѣвши его непостоянство да и вовсе отказали. Печално было силно, стала въ томъ, хошъ безъ толмоча ѣхать. Господи, помилуй! Сколко переѣхавши да столко нужды принявъ, да назадъ ѣхать?! Стыдно, су, будетъ. Что дѣлать? Живемъ много, товарищей нѣтъ, а проводить никто не наимается. Сыскался миленкой убогой человѣкъ, нанялся у насъ до Галацъ, дали ему три дватцать три алтына двѣ денги.

Марта въ 7 день взяхомъ у господаря воложскаго листъ и поидохом изъ Ясей къ Галацомъ. Первый день идохомъ лѣсомъ, а въ тѣ поры припалъ снѣжокъ молодой. Покудова до лѣсу доѣхали, а онъ и стаялъ — такъ горы-та всѣ ослизли, а горы высокия, [265] неудобьпроходимыя, едва двойкою выбились: саженъ пятьдесят вывезши — да подъ другой поѣжжай. Бѣдство великое было! Проводникъ ропщется, не хощетъ итти съ нами, такъ мы ево стережемъ, чтобъ не ушелъ или лошади бы не увелъ. Охъ, нужда была! Плакать бы, да слезъ-та нѣт! А люди к путному шествию не искусны и нуждъ никаких не видали, въ путѣхъ не хаживали, искусу никакова не знаютъ. А я на нихъ ропщю, такъ имъ несносно. Ну, да слава Богу, хошь другъ на друга ропщемъ, а таки бредемъ помаленку. 13 дней въ Ясѣхъ лошади отдыхали, а тутъ одинъ день насилу снесли, чють не стали. Етакая была нужда! А всего лѣсу верстъ с десять. Во всю дорогу такой нужды конемъ не было, день весь бились. Етою дорогою мало конъми ѣздятъ, все волами: воловъ шесть-четыре запряжет — такъ они прутъ. А у нихъ арбы широкия; земля иловатая, такъ дорога калястая. А наши тѣлеги уски, такъ одно коло идетъ въ колѣни, а другой наружной — такъ все тѣлега бокомъ идетъ. Такъ лошадь-та потянетъ саженъ десять да станетъ. А колеса-та по ступицу воротит, такъ лошадъ-та бросается туда и сюда. Все въ поваду вѣли лошадь-та, бѣдно было силъно. Пощади, Господи! У насъ-та на Руси такихъ путей нѣтъ. Едва къ ночи добилися до мѣстечка, и то все разорено; хаты с три стоятъ для почтарей /л. 14/ да церковь каменная, зѣло хороша; и мы тутъ начевали.

И съ полуночи прибѣжалъ валакъ, а по-руски ганецъ, съ тайными дѣлы от турка къ господарю. Пришли к намъ турки со свѣщами, нощь была зѣло темна. И сталъ нашихъ лошадей брать подъ себя, мы же не довахомъ ему. А онъ проситъ ключа конскихъ железъ: лошади были скованы — такъ ключа у мене просит, а я не даю. Турчинъ выневши ножъ да замахнулся на Луку, а онъ, миленкой, и побѣжалъ; и толмачь скрылся. Взявши коней да и погнали скованыхъ до тово мѣста, гдѣ стоятъ, а за ними я одинъ пришолъ, да плачю, и Богомъ ихъ молю, чтобъ отдали. Едва сабаки отдали, а на ока вина-таки взяли; самому турчину будъто стыдно, такъ онъ вѣлѣлъ емщику взять. Слава Богу-свѣту, что отдали, а то бѣда бола немалая: мѣсто пустое, нанять не добудешъ.

И в третий день приидохом в Борлат — мѣстечко воложское, самое убогое. Тутъ мы начевахомъ и искупихомся запасомъ себѣ и конемъ. И утре рано поидохомъ вонъ на нощномъ часу, за часъ до свѣту или болши. И дорога зѣло гориста. А толмачь нашъ мало пути знаетъ, и такъ вѣлъ насъ не тѣмъ путемъ. Иная была дорога глажа, а онъ вѣлъ все горами да дубровами — и самъ, милой, не знаетъ. Много на нево и ропталъ, анде хотѣлъ и побить, да Богъ помиловалъ от таковаго грѣха — простой бѣдной мужикъ. [266] Какъ нанимался, такъ сказовалъ: "Я дорогу до конца знаю". А какъ поѣхалъ, такъ ничево не знаетъ, да бѣгаетъ, да спрашиваетъ; ашибался миленкой много. Послѣ уже повинилъся: "Я-де етою дорогою однова отроду проѣхалъ, и то де лѣтъ з дватцать какъ". Полно миленкой насъ дотощилъ, да, слава Богу, таки доволокъ насъ до Галацъ. Спаси ево Богъ!

И тутъ мы, идучи от Борлата къ Галацамъ, видѣли горы Венгерския славныя: зѣло высокия, подобны облакомъ. И мы тѣмъ горамъ зѣло подивихомся, что намъ необычно такихъ горъ видать, а на нихъ снѣгъ лежитъ. А откудова мы тѣ горы видѣхомъ, и вопросихомъ языка: "Далече, молъ, тѣ горы видѣхомъ?" И онъ сказал: "Добрымъ-де конемъ бѣжать три дни до нихъ". А намъ зѣло дивно: якобы видится от Москвы до Воробьевыхъ горъ, кажется, и древа-та на нихъ мочно счести. Зѣло удивителныя горы! Аминь.

Марта во 12, уже часъ нощи, приидохом в Галацы и выпросихомся у волошанина начевати, и онъ пустилъ насъ. И утре рано, на первомъ часу дни, пошелъ до попа рускова, а то никто языка не знаетъ. Такъ попъ пожаловалъ, велѣлъ /л. 14 об./ къ себѣ переѣхать. Такъ мы со всемъ переѣхали да и стали у попа, а рухледь склали въ избу: нужно у миленкихъ, и хороминки нет ¹ особой. Потомъ намъ стали сказовать, что есть-де корабль въ Царьградъ. И мы зѣло обрадовалися и стали коней продавать. А сказали, что сегодня корабли пойдутъ, такъ мы за безъцѣнокъ лошадей отдали и тѣлеги: не до тово стала, толъко бы съ рукъ спехать, такъ уже земля ноетъ, путь надалысь, помянуть-та ево не хочется. И когда опрастались от лошадей, тогда пошли корабль нанимать. И нашли корабль греческой, христианской; уговорились: съ человѣка по левку до Царяграда. И раизъ приказалъ намъ до свѣта на корабль со всѣмъ приѣхать.

Градъ Галацы — неболшая городина, да славенъ корабленною пристанью, а то разоренъ весь от турка и от татаръ. Монастырей много и хороши, а толъко по старцу живутъ, подданныя цареградскихъ монастырей, пусты. И въ церквахъ пусто, а церкви узоричныя, каменныя; и кресты на церквахъ, и колокола малыя, по два колокола. Градъ Галацы стоитъ на Дунаи-рѣки, на брегу на лѣвомъ боку. Въ Галацахъ вино дешево и хлѣбъ, а кормъ лошадиной дорогъ: сѣна одной лошади на сутки на два алтына мало. Дунай-рѣка широка и быстра, глубока, у берега купатся нелъзя, крутоберега, зъ берегами въровень идетъ. Въ Галацахь рыба дешева: свежей сазанъ ² великой — дать алтынъ, и осетры недороги. Дунай-рѣка рыбна, что Волга: много рыбы. [267]

Марта въ 14 день рано, за два часа до свѣта, всклавши рухледь во всѣ тѣлеги и съѣхали на брегъ къ кораблю. А корабленники уже готовятся: матросы парусъ готовятъ къ подъему. И тутъ насъ турки, — караулъ не далъ рухледи класть на корабль, — повѣли насъ къ мытнику греческому. И я пришолъ, а инъдучникъ еще спитъ; такъ я дожидался, какъ онъ въсталъ. И сталъ мене спрашивать: "Что за человѣкъ? Откудова?" И я ему сказалъ, что мы съ Москвы, да и подалъ ему господарской листъ воложской. И онъ, прочетши листъ, сказалъ: "Иди-ка же зъ Богомъ! Я съ твоего товару пошлины не возму. А турчинъ-де возметъ ли нѣтъ, тово-де я не знаю; инде я къ нему отпишю, чтобъ де онъ съ тебя не бралъ". Такъ я ему поклонилъся, и онъ написал къ нему писмо.

И когда пришли мы къ турку, къ юмрукчѣю, и онъ прочетши писмо греческое да и плюнулъ, а товаръ весь от корабля велѣлъ предъ себя принести. И, пересмотрѣвши товаръ, велѣлъ къ себе въ хоромину тоскать, а самъ мнѣ чрезъ толмача сказалъ: "Дай мнѣ юмруку 20 талерей". /л. 15/ И я выневши листъ московской да подалъ ему. Такъ турчинъ сталъ листъ чести и, прочетши листъ, сказалъ: "Гайда! Пошолъ-де! Возми свой товаръ, нѣтъ де до тебя дѣла!" И взявши товаръ да пошли къ кораблю. И стали кластися на корабль; и когда убрались мы совсемъ, и харчь тутъ всякой купили, сухари.

Да тутъ же къ нам присталъ черной попъ изъ Ляцкой земли самъ-другъ, сталъ бить челомъ, что: "Пожалуй, возми съ собою во Иерусалимъ!" И мы ево приняли, а онъ въ тѣ поры пошолъ съ корабля за сухарями. И раизъ, корабленникъ, не дождавъ ево, подънявши парусъ да и опустился. А тотъ попъ Афанасий увидѣлъ зъ горы, что корабль пошолъ, бросился въ лодку къ рыбаку, далъ пять алтынъ, чтобъ на корабль поставилъ. А лотка дирява, налилась воды, чють не потонула; едва на корабль попали.

И марта въ 15 день рано, на второмъ часу дни, корабленникъ-раизъ велѣлъ поднимать на корабли парусы. И корабль от берега отпихнули и пошли Дунаемъ; и бысть вѣтръ поносенъ зѣло. И того же дни яко о полудни пристахомъ къ городу, а имя ему Рень, воложской, живутъ и турокъ много. Тутъ раизъ корабль пшеницею догружалъ. Градъ Рень полутчи Голацъ; вино въ немъ дешево, по одной денги ока; и хлѣбъ дешевъ; толъко такихъ монастырей нѣтъ, что въ Галацахъ; стоитъ на Дунай на левой странѣ. И тутъ мы начевавъ, рано въставъ да и пошли по Дунаю.

И марта въ 16 день рано поутру, поднявши парусъ, пошли вънизъ по Дунаю. Дунай-рѣка многовидна и рыбна, а къ морю разшиблась на многия гирла, пошла подъ турецкия городки. [268] Въверху она широка, а вънизъ уже, для тово что разбилась на многии гирла, да глубока. Корабль подлѣ берега бѣжитъ, подлѣ берега трется. Песковъ на ней нѣтъ, все около ея трасникъ; была зѣло зъ берегами въровень.

И того дня минухомъ городъ турецкой на правой руки Дуная — городокъ Сакча. А въ немъ мечеты каменныя; поболши Рени городокъ каменной. А къ нему не приставали. Первый градъ Сакча турецкой на Дунаи.

И того же дни минухом другой городокъ турецкой Тулча. Къ тому городку всѣ корабли пристаютъ: какъ изъ Царяграда идутъ, такъ осматриваютъ, не перевозятъ ли греки неволниковъ. Въ томъ городку берутъ горачь: съ человѣка по пяти талерей; а когда неволъники идутъ на Русь съ волъными листами, такъ съ нихъ берут турку въ томъ городку по червонному съ человѣка, акромѣ горачу. Градъ Тулча поменъши Сакчей, у Дуная близъ воды стоит. И нашъ раизъ не приставалъ къ нему: были люди лишния, a вѣтръ былъ доброй. На себя надѣлъ чалму такъ, какъ бутто /л. 15 об./ турецкой корабль, да такъ и прошолъ. А намъ велѣлъ прикрытся, и мы ему сказали: "Зачто намъ крытся? У насъ государевъ листъ есть, мы горачю не дадимъ". И тако минухомъ его, второй градъ турецкой Тулча. И, прошед городокъ, пристахомъ ко брегу, и начевахомъ. И въ той нощи бысть погода великая, и тускъ стояхомъ весь день и нощь, не пустилъ насъ вѣтръ.

И утре рано поидохомъ внизъ по Дунаю. И на левомъ боку Дуная въ другихъ гирлахъ много городковъ турецкихъ, Килиа-градъ съ товарищи. Тутъ и Бѣлогородская орда подлегла близъ Дуная, татары белогородския.

И во вторый день приидохомъ на усть Дуная к Черному морю, и тутъ стояхомъ полторы дни. Дунай-рѣка зѣло луковата, не прямо течетъ, пущи малой рѣки. И тутъ мы стояхомъ у моря, и иныя корабли турецкия идутъ вверхъ по Дунаю. Мы же ходихомъ близъ моря и удивляхомся морскому шуму, какъ море пѣнится и волънами разбивается; а намъ диво: еще море не видали. Тутъ кладбища на берегу турецкая: которай турчинъ умретъ на мори, такъ пришедъ къ Дунаю да тутъ и схоронятъ. И раизъ нашъ взявши мотросовъ, да зинбиръ насыпалъ песку, да взялъ бревно яловое, да сѣдши въ сандалъ и поѣхалъ къ усть Дунаю на приморья искать ходу, какъ бы кораблю попасть въ ворота. И вымѣривъ ворота, и пустилъ мѣхъ съ пескомъ на воротѣхъ, и къ нему привезалъ бревно. Такъ бревно и стала плавать на воротѣхъ, такъ знакъ и сталъ ходу корабленному. Тутъ же мы видѣхомъ на Дунай при мори всякихъ птицъ зѣло много, плаваютъ всякой породы безчисленное [269] множество; а на мори не плаваютъ, и не увидишъ никакой птицы; и морская вода непотребна, для тово что она солона и горъка.

И марта въ 20 день утре рано бысть вѣтръ, зѣло бысть поносенъ, и пустихомся на море Чермное. И егда выплыхомъ из усть Дуная въ море, тогда морский воздухъ зѣло мнѣ тяжекъ сталъ, и въ томъ часѣ занемощевалъ, и сталъ кормъ изъ себя вонъ кидать, сирѣчь блевать. Велия нужда, кто на мори не бывалъ, полътара дни да ночь все блевалъ. Уже нечѣму ититъ изъ чрева, толко слюна зеленая тянется, не дастъ ничево ни ѣсть, ни испить — все назадъ кидаетъ. За десятъ лѣтъ пищю и ту вытянетъ! А корабленники намъ смѣются да передражниваютъ, а сами говорятъ: "Токало, сирѣчь то-ди вамъ добро". А Лука у насъ ничемъ не крехнулъ. Что же здѣлаешъ? Богу не укажешъ. А, кажется, по виду и всѣх /л. 16/ хужей былъ, да ему Богъ далъ — ничто не пострадалъ.

Да онъ и послужилъ намъ: бывала испить принесетъ или какой кусок съѣсть.

А на мори зѣло бысть вѣтръ великъ, съ верху съ корабля всѣхъ насъ збила, чрезъ корабль воду бросала морскую. Охъ, ужасъ! Владыко-человѣколюбецъ! Не знать нашего корабля въ волнахъ, кажется, выше насъ вода-та въверхъ саженъ пять. И видя такую неминучюю бѣду ¹ раизъ, что меня на корабли морска вода всего подъмочила, такъ онъ, миленъкой, взялъ къ себѣ, въ коморку свою, гдѣ самъ спить, и положилъ мене на своей постели, и кодомъ прикрылъ, да и кадь поставилъ мнѣ, во что блевать. Спаси ево, Богъ, доброй человѣкъ былъ миленъкой, и умный! Когда станешъ вставать, такъ закрутится голова да и упадешъ. Кабы да еще столко жъ плыть, то бы совершенно умереть бы было. Уже нелзя той горести пущи! Да по нашимъ сщаскомъ, далъ Богъ, вскорѣ перебѣжали. Такову Богъ далъ погоду, что от Дуная от устья въ полътара дни перебѣжалъ корабль. И раизъ намъ сказалъ: "Я-де уже тритцать лѣтъ хожю, а такова благополучия не бывало, чтобы въ тѣ часы такъ перебѣжать. Бывало-де и скоро, что пять дней, четыре, а иногда же и мѣсяцъ — какъ Богъ дастъ; по вашему счастию, такъ Богъ далъ скорой путь". Мы же, грѣшнии, хвалу Богу воздахомъ: "Слава тебѣ, Господи святый!"

И егда вошли между горъ въ море к Царюграду, тогда раизъ мене, пришедъ, волочетъ вонъ: "Пойди вонъ, Станбулъ близко, сирѣчь Царьградъ!" Такъ я кае-какъ выползъ ² на верхъ корабля. А когда мы вошли въ проливу межъ горъ, тутъ на воротѣхъ морских на горахъ высоко стоятъ столпы. Ночи въ нихъ фонари с свѣчами горятъ — знакъ, какъ кораблямъ ночи попасть въ гирла; [271] а естьли бы не тѣ фонари, то ночи не попадешъ въ устья. И мало пошедъ, стоятъ два городка по обѣ стороны турецкия, и пушекъ зѣло много. Етѣ городки для воинскова опасу здѣланы зѣло крѣпко, мудро то мѣсто пройти ³. А тутъ уже до Царяграда по обѣ стороны селы турецкия и греческия. А от гирла до Царяграда Узкимъ моремъ осмънадесятъ верстъ.

Марта въ 22 день, на 5 недѣли Великаго поста, въ четвертокъ Великаго канона Андреева, якобы о полудни, приидохом в Царьград и стахомъ на Голацкой странѣ. Тогда турчане изъ юмруку къ намъ приѣхали на корабль и стали товары пересматрѣвать. Тогда и нашъ товаръ взяли въ юмрукъ, /л. 16 об./ сирѣчь въ таможню. Мы же опасаемся, что дѣло незнаемо. И раизъ нашъ сказалъ: "Не бойся-де, ничего твоего не пропадетъ, все-де цѣло будетъ". Мы же стояхомъ на корабли и дивихомся таковому преславному граду. Како Богъ такую красоту да предалъ въ руки басурманомъ?! А сами удивляемся: "Что ето будетъ? Куда заѣхали?" Сидимъ что плѣнники; а турки пришедъ да въ глаза гледятъ, а сами говорятъ: "Бакъ, папасъ московъ, зачемъ-де ты сюда приѣхалъ?" А мы имъ глядимъ въ глаза самимъ, а языка не знаем. Потомъ къ нашему кораблю стали подъѣжжать руския неволъники, кои извозничаютъ на мори коиками, и стали съ нами помаленку переговаривать — такъ намъ стала отраднѣя. Потомъ у той пристани начевали; и утре рано раизъ велѣлъ корабль на другую сторону перевѣсти, на Цареградскую.

И когда мы пристахомъ ко брегу Цареградскому къ сторонѣ, тогда мы помолившеся Богу, и Пресвятѣй Богородицѣ, и великому предтечи Иоанну и стахомъ съ Царемъградомъ осматриватся. Потомъ приѣхаша къ намъ на корабль турки-горачники и стали у насъ горачю просить. И я имъ показалъ листъ царской. И они спрасили: "Качь адамъ, сколко-де васъ человѣкъ?" И я сказалъ: "Бешъ адамъ, сирѣчь пять человѣкъ". И они сказали: "Добро-де" — да и поѣхали далой съ корабля. И бысть намъ печалъно велъми и скорбно: пришли въ чюжоя царство, языка не знаемъ, а товаръ взяли турки; какъ ево выручить, Богъ знаетъ, и съ кѣмъ — и тако бывши въ размышлении.

И абие присла Богъ намъ — къ кораблю приплылъ въ каюку неволъникъ; а самъ на насъ гледить да по-руски и спросилъ: "Откиль ты, отче, сирѣчь откуда?" И мы сказали, что съ Москвы. "Куда-де васъ Богъ несетъ?" И я сказалъ, что по обѣщанию во Иерусалимъ. И онъ молвилъ: "Хвала Богу, хорошо-де. Что жъ де вы тутъ сидите? Вить де вамъ надобно подворья". И я къ нему поближе подшолъ и сталъ ему говорить: "Какъ, малъ, тебе зовутъ?" [272] И онъ сказалъ: "Мене-де зовутъ Корнильемъ". Такъ я ему молвилъ: "Корнильюшка, будь ласковъ, мы люди заѣжжия, языка не знаемъ, пристать не къ кому не смѣемъ, сидимъ что плѣнники. Турки у насъ товаръ взяли, а выручить не знаемъ какъ, пожалуй, поработай съ нами". И онъ, миленкой, христианская /л. 17/ душа, такъ сказалъ: "Я-де тебѣ, отче, и товаръ выручю, и двор добуду, гдѣ стоять". И я ему молвилъ: "У насъ, малъ, есть и государской листъ". И онъ у раиза спросилъ по-турецки: "Гдѣ-де ихъ товаръ, въ которомъ юмрукѣ?" И раизъ ему сказалъ, что на Голацкой юмрукъ взяли турки. Такъ онъ велѣлъ мнѣ взять листъ царской. Такъ я взявши листъ да сѣдши въ коикъ, да и поѣхали къ юмруку.

И когда мы пришли въ юмрукъ, такъ тутъ сидятъ турки съ жидами. И турчинъ-юмрукчей спросилъ у толмоча: "Корнилий, зачемъ-де папасъ пришолъ?" И онъ ему сказалъ: "Е, солътану босурманъ юмрукчей, вчера-де у него на корабли взяли товаръ, а онъ-де не купецкой человѣкъ. Онъ-де идетъ во Иерусалимъ, такъ-де у него что есть — непродажное-де у нево, пешкешъ, сирѣчь подарки-де туда везетъ". Тогда турчинъ велѣлъ товаръ разбить, и переписать, да и на кости выложить. И выложилъ, да и сказалъ толмачю нашему: "Вѣли-де папасу дать юмруку 20 талерей да и товаръ взять". И толмачь мнѣ сказалъ, что 20 талерей проситъ, и я ему, турчину, листъ подалъ. И турчинъ листъ прочелъ да и сказалъ: "Альмалъ, сирѣчь не будетъ-де тово, что не взять съ него юмруку. Знаемъ-де мы указы!" И тутъ миленкой толмачь нашъ долго съ ними шумѣлъ, такъ они и вонъ ево со мною выслали: "Дашъ-де юмрукъ, такъ и товаръ возмешъ!»

И мы, вышедши, стоя думаемъ: "Что дѣлать?" Тогда видя насъ турчинъ, какой-та доброй человѣкъ, да и сказалъ толмачю: "Что-де вы тутъ стоите? Этутъ-де не будетъ ваше дѣло здѣлано; здѣ-де сидятъ сабаки-ифуты, они-де возмутъ пошлину. Поѣжжайте-де на Станбулскую сторону къ старшему юмрукчею, тотъ-де милостивея и разсуднея; а жиды-де немилостивы: они бы де и кожу содрали, не токмо пошлину взять". Такъ мы, су, и послушали турчина; хошъ и босурманъ, да дѣло и правду сказываетъ.

Такъ мы сѣдши въ каикъ да и поѣхали на Цареградскую сторону. И пришли въ юмрукъ; и въ юмрукѣ сидитъ турчинъ да тютюнъ пъетъ, спросилъ у толмоча: "Что-де, зачемъ папасъ пришолъ?" И онъ ему сказалъ: "Ето-де папасъ московъ, идетъ во Иерусалимъ. У него-де есть указ московскаго царя, чтобы де по перемирному договору нигдѣ ево не обижали. И здѣде, въ Станбулѣ, вчера на корабль приѣхали съ Колатскаго юмруку да взяли-де у него пешкешъ иерусалимской, которой-де онъ туда весъ". [273] Взялъ да и подалъ ему листъ, такъ онъ сталъ честь /л. 17 об./ листъ. А другой турчинъ, товарищъ ему, събоку тутъ же въ листъ смотрить; да другъ на друга възглядоваютъ, да сами смѣются. И прочетши листъ да сказалъ: "Я-де товару не видалъ, сколко ево; вотъ де я пошлю пристава въ юмрукъ, да велю-де роспись привести, да посмотрю: будетъ-де что малое дѣло, такъ-де поступлюся, а что де много, такъ-де нелзя не взять".

И приставъ-турчинъ сѣлъ въ каикъ да и поѣхалъ на другую сторону въ юмрукъ; a мнѣ турчинъ велѣлъ сѣсть, такъ я сѣлъ. Съ полъчаса помѣшкавъ, приставъ, приѣхавъ, подалъ товару роспись. И юмрукчей, прочетши роспись, сказалъ толмачю: "Не будетъ-де тово, что не взять пошлины: чокъ-де товару, сирѣчь много". И толмачь долго съ нимъ спирался: "Онъ-де всего отъступится, а не дастъ ни аспры! Онъ-де поѣдитъ до ѣдрина, до самаго салтана!" Спаси ево Богъ, миленкова! Много съ турчиномъ бился, что съ сабакою. И турчинъ сказалъ: "Нелзя-де, что не взять хошъ половину-де, десять талерей". И онъ ему сказалъ: "А то де какова аспра, такъ де аспри не дастъ!" И турчинъ разсмѣялся да молвилъ: "Анасыны секемъ евуръ, лихой-де папасъ, ничего не говоритъ, а онъ-де шумитъ!" И онъ ему сказалъ: "А папасъ-де что языка не знаетъ и вашихъ-де поступокъ, что ему говорить? Я-де то все знаю, что говорить". Я, су, что петь дѣлать, сталъ бить челомъ, чтобъ отдалъ. Такъ онъ разсмѣялся да сказалъ: "Е, папасъ, гайда ¹, гайда, пошолъ-де, вѣлю отдать!" И велѣлъ писмо написать до тѣхъ юмрукчевъ, чтобъ товаръ папасу отдали. И я сталъ говорить толмачю, чтобъ онъ пожаловалъ такое писмо на товаръ, чтобъ ни въ Царгъградгъ, ни по пути ¹ на городахъ ни во Египтѣ, ни во Иерусалимѣ — гдѣ ни будетъ съ нами тотъ товаръ, чтобъ съ него юмруку не брали. И толмачь сталъ ему мои рѣчи говорить, такъ онъ разсмѣялся да велѣлъ подьячему память написать да и запечатать. И мы взявши того же пристава съ памятью да и поѣхали ^ъ на ту сторону. И пришли въ юмрукъ, и они, сабаки-турки, въ тѣ поры въ мечети молились въ самыя полдни, такъ мы ихъ ждали. И когда пришолъ юмрукчей, такъ приставъ подалъ память, чтобъ товаръ отдали. И онъ, память прочетши, самъ, что земля, сталъ черенъ /л. 18/ и велѣлъ отдать. Да въ честь юмрукчей да жиды выпросили у мене пять козицъ въ подарки, а не за пошлину. И тутъ я приставу далъ алтынъ з десять за ево работу, много и трудовъ была: дважды ѣздилъ въ юмрукъ, въ третей съ нами. И тако мы взявши товаръ и поѣхали на свой корабль. И приставши къ кораблю, расплатившися съ раизомъ за извозъ да и поклались въ коикъ всю рухледь. [274]

И повезъ насъ Корнильюшка къ патриаршему двору. И вылезши изъ каика мы съ нимъ двоя, а прочия братиа — въ каику, да и пошли на патриаршовъ дворъ. И толмачь спрасилъ у старца: "Гдѣ-де патриархъ?" И старецъ сказалъ, что де патриархъ сидить на выходѣ на крылцѣ. И мы пришли предъ нево да поклонились. И патриархъ спросилъ у толмоча: "Что-де ето за калугеръ? Откудова и зачемъ пришолъ?" И толмачь сказалъ: "Онъ-де съ Москвы, а идетъ во Иерусалимъ". Потомъ я ему листъ подалъ, такъ онъ листъ въ руки взялъ, а честь не умѣетъ, толко на гербъ долго смотрѣлъ да и опять отдалъ мнѣ листъ. Потомъ спросилъ у толмоча: "Чево-де от мене хочетъ онъ?" И ему помнилося, что я пришолъ къ нему денегъ просить. И толмачь ему сказалъ: "Деспото огия, онъ-де ничего от тебя не требуетъ, толко де у тебе проситъ кельи пожить, дакуда пойдетъ во Иерусалимъ, — такъ о том милости проситъ. Онъ-де человѣкъ странной, языка не знаетъ, знати нѣтъ, главы приклонить не знаетъ гдѣ, а ты-де здѣ христианомъ начало. Кромѣ тебе, кому ево помиловать? Ты-де вѣть отецъ здѣ всѣмъ нарицаешся, такъ де ты пожалуй ему кѣлью на малое время". И патриархъ толмачю отвѣщалъ: "А что-де онъ мнѣ подарковъ привезъ?" И толмачь сказалъ ему: "Я-де тово не знаю; есть ли у нево подарки, нѣтъ ли — тово-де я не вѣдаю". И патриархъ толмачю велѣлъ у мене спросить: "Будетъ-де подарки есть у него, такъ дамъ-де ему кѣлью".

И патриарховы рѣчи толмачь сказалъ мнѣ все. И такъ стало мнѣ горько и стыдно, а самъ, стоя, думаю: "Не с ума ли, малъ, онъ сшолъ, на подарки-та напалъся? Люди всѣ прохарчились, а дорога еще безконечная!" И тако я долго отвѣту /л. 18 об./ ему не далъ: что ему говорить, не знаю. А дале от горести лопонулъ, есть что не искусно, да быть такъ: "Никакъ, малъ, онъ пъянъ, вашъ патриарха-тъ? Вѣдаетъ ли онъ и самъ, что говарить? Знать, молъ, ему ѣсть нечево, что уже съ мене, страннаго и съ убогова человѣка, да подарковъ проситъ. Гдѣ бола ему насъ, странныхъ, призрить, а онъ и послѣднея съ насъ хочетъ содрать! Правались, малъ, онъ, окаянны, и съ кѣльею! У нашего, малъ, патриарха и придверники такъ искуснѣя тово просятъ! А то етокому стараму шетуну какъ не сорамъ просить-та подарковъ! Знать, малъ, у него пропасти-та мала; умретъ, малъ, такъ и то пропадетъ!"

И толмачь мене унимаетъ: "Полно-де, отче, тутъ-де греки иныя руской языкъ знают". И я ему молвилъ: "Говари, малъ, мои ему рѣчи!" И патриархъ зардился; видить, что толмачь мене унимаетъ, такъ у толмоча спрашиваетъ: "Что-де онъ говорить?" И толмачь-де молвилъ: "Такъ, деспота, свои-де рѣчи говорить, не [275] до тебе". Патриархъ же у толмоча прилѣжно спрашивать сталъ: "А то де про мене говоритъ, скажи". И я ему велѣлъ: "Говори, малъ, ему! Я вить не ево державы, не боюсь. Меня онъ власти вязать не имѣетъ, хошъ онъ и патриархъ".

И толмачь ему сказалъ мои всѣ рѣчи со стыдомъ. Такъ онъ, милой, и пущи зардился да и молвилъ толмачю: "Да я-де у него какихъ подарковъ прошу? Не привезлъ ли де онъ обрасков московскихъ? Я-де у нево тово прошу". И я ему сказалъ: "Нѣтъ, малъ, у мене образковъ; есть, малъ, да толко про себя". Такъ онъ сказалъ толмачю: "Нѣтъ де у мене ему кѣльи. Пойдите въ Санайской монастырь: тамъ-де ваши москали церковь поставили, тамъ-де и кѣлью ему дадутъ". Такъ я плюнувши да и съ лесницы пошолъ. "Опять бы де ко мнѣ не приходилъ, — онъ толмачю говоритъ, — не дамъ-де кѣльи!" Етакой миленкой патриархъ, милость какую показалъ надъ страннымъ человѣкомъ!

Такъ, су, что дѣлать? Мы и пошли съ патриархова двора; да сѣдши въ каикъ да и поѣхали въ Санайской монастырь. Пришли ко игумену. Толмачь сталъ игумену говорить, что пришолъ-де съ Москвы колугеръ а просит-/л. 19/де кѣльи до времени посидѣть.

Тотъ, милой, себе взметался: "Какъ быть? Да у мене нѣтъ кѣльи порожжей; инъ бы де ево во Иерусалимской монастырь отвелъ, готова-де тутъ къстати: онъ-де во Иерусалимъ идетъ, такъ де ему игуменъ и кѣлью дастъ.

Все бѣда, миленкая Русь! Не токмо накормить, и мѣста не дадутъ, гдѣ опачинуть съ пути. Таковы-та греки милостивы! Да еще бѣдной старецъ не въ кои-та вѣки одинъ забрелъ — инъ ему мѣста нѣтъ; а кобы десятокъ-другой, такъ бы и готова — перепуталися. А какъ сами, блядины дѣти, что мошенники, по вся годы къ Москвѣ-та человѣкъ по 30 волочатся за милостынею, да имъ на Москвѣ-та отводятъ мѣста хорошия да и кормъ государевъ. А, приѣхавъ къ Москвѣ, мошенники плачютъ пред государемъ, предъ властьми и предъ бояры: "От турка насилиемъ отягчены!" А набравъ на Москвѣ да приѣхавъ въ Царьградъ, да у патриарха иной купить митрополитство, иной — епископство. Такъ-то они все дѣлаютъ, а плачют: "Обижены от турка!" А кабы обижены, забыли бы старцы простыя носить рясы луданныя, да комчатныя, да суконныя по три рубли аршинъ. Напрасно миленъкова турка-та старцы греческия оглашаютъ, что насилуетъ. А мы сами видили, что имъ насилиа ни въ чемъ нѣтъ, и въ вѣрѣ ни въ чемъ. Все лгутъ на турка. Кабы насилены, забыли бы старцы въ луданныхъ да комчатыхъ рясахъ ходить. У насъ такъ и властей зазираютъ, какъ луданную-та наденетъ, а то простыя да такъ ходятъ. Прямъ, [276] что насилены от турка! А когда къ Москвѣ приѣдутъ, такъ въ такихъ рясахъ худыхъ тоскаются, бутто студа нѣтъ. А тамъ бывши, не заставишъ ево такой рясы носить.

На первое возвратимся. Что потомъ будетъ, увы да горе! Незнаемо, что дѣлать. Стоитъ тутъ старчикъ, имя ему Киприянъ; тотъ, миленкой, по-руски знаетъ: "Ну де, отче, не печался; я-де тебѣ добуду кѣлью". Взявши насъ да и поѣхали до Иерусалимскова монастыря. Пришли на монастырь; вышелъ къ нам игуменъ, спросилъ про меня у толмоча: "Умѣетъ ли де по-гречески?" И толмачь сказалъ, что не умѣетъ. Такъ игуменъ молвилъ: "Откудова-де онъ и зачемъ ко мнѣ пришолъ?" И толмачь сказалъ обо мнѣ весь порядок, откуда и куда идетъ. И игуменъ молвилъ: "Таколо, добро, /л. 19 об./ готова-де у мене кѣлья". И тотъчасъ велѣлъ двѣ кѣльи очистить, а самъ сѣлъ да велѣлъ дать вина церковнова. Ино намъ не до питья: еще и не ѣли, весь день пробилися то съ турками, то зъ греками, а греки намъ тошняя турокъ стали. Такъ намъ игуменъ, подънесши вина, велѣлъ со всею рухледью приходить: "Я-де вамъ и корабль промыслю во Иерусалимъ". Мы же ему поклонихомся: доброй человѣкъ — тотъ миленкой игуменъ!

Мы же шедши на пристань, гдѣ нашъ коикъ стоитъ съ рухледью; нанявши гамаловъ, сирѣчь работниковъ (тамъ такия нарочно мѣсто извощиковъ), и пришли въ монастырь, да и сѣли въ кѣльи. Слава Богу, бутто поотраднѣло! Игуменъ же прислалъ къ намъ трапезу въ кѣлью, всякаго кушанья и вина. Спаси ево Богъ, доброй человѣкъ, нѣ какъ патриархъ! Мы же, взявши, тому толмачю дали ему за работу два ворта. Онъ же, миленъкой, поклонился, человѣкъ не богатой; да тако ево и отпустили, а сами опочинули мало.

И нощь преспавши, поутру въ субботу Акафистову, игуменъ намъ такъже прислалъ трапезу, и вина прислалъ, кандило и масла древяннова сулею — въ ночь зажигать. У нихъ обычай таковъ: по всѣмъ кѣльямъ во всю нощь кандилы съ масломъ горятъ. Масло тамъ дешево: фунтъ четыре денги. Потомъ стали къ намъ приходить греческия старцы и греки. Свѣдали про насъ руския неволники, стали къ намъ въ монастырь приходить и спрашевать, что водится на Москвѣ. А мы имъ все сказываемъ, что на Москвѣ ведется и въ рускихъ городѣхъ. Потомъ мы стали выходить на улицы и съ Царемъградомъ опазноватся; такъ на улицы мимо ходятъ неволники, неволницы, кланяются намъ, ради миленкия. Потомъ вышли мы на присталь морскую; тутъ мы погуляли да и пошли на монастырь. [277]

И въ недѣлю шестую прииде къ намъ въ монастырь Киприанъ-старчикъ, кой насъ тутъ поставил, да и говорить: "Пошлите-де, погуляемъ по Царюграду, я-де васъ поважю". Такъ мы ему ради да и пошли. А когда мы вышли къ Фенарскимъ воротамъ и къ патриаршю двору, тогда съ нами срѣтился нашъ московской купецъ Василий Никитинъ Путимецъ ⁴. Мы же зѣло ему обрадовались: намъ про нево сказали, что уѣхалъ. А онъ себѣ намъ радъ и удивляется: "Зачемъ-де /л. 20/ васъ Богъ суда занесъ?" И мы сказали зачемъ; и онъ молъвилъ: "Хочете ли погулять въ Сафийскую церковь?" И мы зѣло обрадовались и стали бить челомъ: "Пожалуй, повади насъ по Царюграду и продай намъ товаръ". Такъ онъ сказал: " Богъ-де знаетъ, я-де вѣть ѣду; и давно бы уѣхалъ, да вѣтру нѣтъ. Разве де я васъ сведу съ грекомъ съ Иваномъ Данииловымъ; онъ-де вамъ товаръ продаст, я-де ему побъю челомъ".

Такъ мы опять въ монастырь возвратихомся, и взяхомъ товаръ, и поидохомъ въ велдеган, сирѣчь царицынъ гастинъ дворъ. И тутъ свелъ насъ съ гречениномъ и товаръ ему отдалъ продать. Потомъ мы пошли съ нимъ, Васильемъ, гулять по Царюграду. Онъ намъ указываетъ: "Етою улицею ходить, этими рядами, такъ вы не заблудите. А съ турками говорите смѣло, такъ де они на васъ не такъ нападаютъ", — да училъ насъ миленкой. Спаси ево Богъ!

Потомъ повелъ насъ до церкви Софии Премудрости Божия. И пришли къ монастырю, и на монастырь взошли; пришли ко дверямъ западнымъ, а западныхъ дверей 9, ворота всѣ мѣдныя. И въ тѣ поры турки въ церкви молятся; мы же стояхомъ у вратъ и смотрѣхомъ беснования ихъ, какъ они, сидя, молятся. Потомъ турчинъ, вышедъ, сталъ насъ прочь отбивать: "Гайда, папасъ, гайда, пошолъ-де прочь! Зачемъ-де пришолъ тутъ, глядиши тутъ, басурманъ?" Такъ мы и прочь пошли. Потомъ вышелъ иной турчинъ да и зоветъ насъ: "Гель, московь, гель, поиди-де сюда!" Такъ мы подошли, и Василей сталъ съ нимъ по-турецки говарить. "Чево-де хочете?" — Такъ Василей и сказалъ: "Московъ папасъ варъ тягатъ, есть у нево указъ, пустите-де ево посмотрѣть церкви". И турчинъ спросилъ: "Сколко васъ человѣкъ?" И мы сказали: "6 человѣкъ". И онъ молвилъ: "Биръ адамъ учь пара, по алтыну-де съ человѣка". Такъ мы дали по алтыну, а онъ насъ и повелъ. A повѣлъ насъ турчинъ въ верхнюю церковь, а въ нижнюю не пущаютъ.

А когда мы взошли на верхния палаты, тогда умъ человѣчь премѣнился, такое диво видѣвше, что уже такова дива въ подъ-солнечной другова не сыщешъ, и какъ ея описать — невозможно. [278] Но нынѣ уже вся ограблена, /л. 20 об./ стѣнное писмо скребено, толко въ ней скляничныя кандила турки повѣсили многое множество, для того что они ея въ мечетъ претворили. И ходихомъ мы, и дивихомся таковому строению: уму человѣчю невмѣстимо! А какова та церковь узоричиста, ино мы ея описание здѣ внесемъ Иустиниана-царя, какъ онъ строилъ, все роспись покажетъ; тутъ читай да всякъ увѣсть. А чтобы кто теперево самъ видя эту церковь да могъ бы ея описать — и толь нашему бренному разуму невмѣстно, хошъ нынѣ и разорена. Но мы собою объ ней не хощемъ писать для тово, чтобъ не погрѣшить описаниемъ, а иное забудешъ, такъ погрѣшно и стала. Мы же ходихомъ, и смотрѣхомъ, и дивихомся такой красотѣ, а сами рекохомъ: "Владыко-человѣколюбче! Како такую прекрасную матерь нашу отдалъ на поругание босурманомъ?" — да руками розна. А все-то наши греки здѣлали! A предѣлы въ ней всѣ замуравлены, а иныя врата сами замуравились. Турчинъ намъ указывалъ: "Ето-де не турча замуравили, сами-де, Алла, Богъ-де". А что въ томъ предѣлѣ есть, про то греки и турки не знаютъ; кое тамъ таинство, про то Богъ единъ вѣсть. Тутъ мнѣ турчинъ далъ камень исъ помосту каменной, мраморной; а самъ мнѣ велѣлъ спрятать въ нѣдра: а то де увидитъ, такъ де недобрѣ. Доброй человѣкъ — турчинъ, кой насъ водилъ.

И тако мы изыдохомъ изъ церкви и поидохомъ съ монастыря. И, мало отшедши, тутъ видѣхомъ диво немалое: виситъ сапогъ богатырской въ саду, аршина воловая кожа въ него пошла цѣлая, и пансырь лошади его, что на главу кладутъ; лукъ ево желѣзной и невеликъ добрѣ, да упругъ; двѣ стрѣлы железныя; булдыга-кость, а нога ево, что бревешка хорошая, толста велъми.

Потомъ пришли къ звѣриному двору. Сказалъ намъ Василей: "Тутъ-де есть левъ, изволите ли смотрѣть?" Мы же толкахомъ у вратъ; и турчинъ отворилъ врата и въспросилъ: "Чево-де хочете?" И мы сказали, что хочемъ лва смотрѣть. "А что-де дадите?" И мы молвили: "Биръ адамъ, биръ пара". И онъ насъ пустилъ. А левъ лежитъ за решеткою, на лапы положа голову. /л. 21/ Такъ ¹ я турчину сталъ говорить: "Подыми, малъ, ево, чтоб всталъ". И турчинъ говорить: "Нѣтъ де, нелъзя: таперво-де толь накормилъ, такъ спитъ". И я взявши щепку да бросилъ, а онъ молчитъ. Такъ я узналъ, что онъ мертвой да саломаю набитъ, что живой лежитъ. Такъ я ему молвилъ: "Е, басурманъ, для чего ты обманываешъ? Веръ пара, отдай, малъ, наши денги". Такъ онъ сталъ ласкать: "Е, папасъ, пошлите-де, я вамъ еще покажу". Да зажегъ свѣщю салную, да и повелъ насъ въ полату: темно силно, ажно тутъ волки, лисицы насажены; мяса имъ набросано; дурно силно воняетъ [280] немного не зблевали. А лисицы некорысны, не какъ наши; а волчонки малые лаютъ, на насъ глядя. Потомъ показалъ намъ главу единорогову и главу слоновую; будетъ съ ушатъ болшой, хобатъ ево, что чрезъ зубы виситъ, съ великия ношвы, въ человѣка вышины. Тутъ же и коркодилову кожу видѣли. Такъ намъ поотраднило, что такия диковинки показал, а то лихоманъ обманулъ бола мертвымъ-та лъвомъ.

А мы, пришедъ, своимъ, кои дома были, не сказали, что мертваго лъва видѣли; сказали, что живой. А они на другой день пошли смотрѣть и, пришедъ, хвалятся: "И мы-де то видѣли лъва, не одни-та де вы видѣли". И мы смѣемся: "Что жъ, малъ, скакалъ ² ли передъ вами?" — "Нѣтъ де, спитъ". — "Колъка, малъ, онъ недѣль спить?" Такъ они задумались: "Что, братъ, полъна, не мертвой ли онъ?" Мы стали смѣятся, такъ имъ стыдно стало: "Обманулъ-де сабака турокъ!"

Потомъ приидохомъ на площедь великую, подобна нашей Красной, да лихъ не наше урядство: вся каменем выслана; величиною будетъ съ Красную площедь. Тутъ стоятъ три столпы: два каменныхъ, а третей мѣдной. Единъ столпъ изъ единаго каменя вытесанъ, подобенъ башни, четвероуголенъ, шатромъ, верхъ острой, саженъ будетъ десятъ вышины, а видъ въ немъ красной съ ребинами. А таково глатко выдѣланъ, что такъ стань противу ево — аки въ зерцало всево тебя видить. Подъ нимъ лежитъ положенъ камень, въ груди человѣку вышины, четвероуголъной; а на немъ положены плиты мѣдныя подъставы; а на плитахъ тотъ поставлен столпъ. Хитро зѣло! Лише подивится сему, какъ такъ /л. 21 об./ такая великая громада поставлена, что ни на перстъ никуда не похилилось, а толко лѣтъ стоитъ. А такая тягость, и како мѣсто не погнется, гдѣ поставленъ? А поставилъ-де ево царь Константинъ; въ немъ же и гвоздь един задѣланъ. У земли оны ширины — сажени полтары старана; такъ онъ кругомъ саженъ шесть. А которой подъ нимъ лежитъ камень, и на томъ камени кругомъ рѣзаны фигуры воинския, пѣхота, конница; а выше фигуръ — подпись кругомъ латынскимъ языкомъ да греческимъ; а что подписано, и мы про то не довѣдались у грековъ, Богъ знаетъ. А говорятъ греки, бутто тотъ камень съ моря тенули три года до тово мѣста; а переволока такова, что у насъ от Тайницкихъ воротъ ⁵ до Ивановской колоколни. Мощно етотъ камень назвать чюдом, что въ подъсолнечной нѣтъ, другова такова чюда не сыщешъ. А писано про етотъ столпъ: когда будетъ Царьградъ потопленъ, тогда толко одинъ сей столпъ будет стоять; и корабленники, кои приидутъ и станутъ къ тому столпу корабли привязовать, а сами будутъ рыдати по Царюграду. [281]

Другой столпъ складенъ изъ дробнаго камени; тотъ плошая горазда; видомъ что наша въверху Ивановская колоколня; уже иныя каменья и вывалились. Да тутъ же стоитъ третей столпъ мѣдной; а на немъ были три главы змиевы, да въ двѣстѣ осмомъ году тѣ главы съ того столпа свалились даловъ, и осталось столпа якобы аршина три вышины. И турки зѣло ужаснулись того столпа разрушению, а сами-де говорятъ: "Уже-де хощетъ Богъ сие царство у насъ отнять да иному царю христианскому предать". Сами, милые, пророчествуютъ неволею.

Описание Царяграда, како онъ стоить, и на коем мѣстѣ, и какимъ подобиемъ, и каковы къ нему проходы моремъ и землею, и каковъ онъ самъ есть. Дивный и преславный Царьградъ стоитъ межъ двухъ морь, на разливинахъ у Чернаго моря и по конецъ Бѣлаго. А градъ трехъстѣнной: первая стѣна протенулась по Бѣлому морю, а другая стѣна — по заливѣ, а третия — от степи. А около Царяграда 21 верста. А вратъ въ немъ 20, стрѣлъницъ 365, башенъ 12. 1 ворота от церкви Бакчи — Жидовския, противъполаты; 2 — Рыбныя, 3 — Мучныя, /л. 22/ 4 — Дровяныя, 5 — Мучныя, 6 — Чубалыя, 7 — Оякъ, 8 — Фенаръ, 9 — Лахерна, 10 — Голать, 11 — Ависорантъ — тѣ ворота на одной сторонѣ от лимана Чернаго моря; 12 от Едриаполя — Игрекопе; 13 — Адрийския, 14 — Романавския, 15 — Пушечныя, 16 — Сеневрейския, 17 — Салахайския; 18 от Бѣлаго моря — Кумпопейския, 19 — Когарьгалиймойдиския, 20 — Архикопе, от церкви Бакчи христианския двои ворота на Бѣлое море.

А именъ Царюграду седмъ: 1. Византия; 2. Царьградъ; 3. Богомъ царствующи градъ; 4. Константинополь; 5. Новый Римъ; 6. Седмихолмия; турецкое прозвание — 7. Станбулъ.

Великий и преславный Царьградъ стоитъ над моремъ на седми холмах зѣло красовито. И зѣло завидѣнъ градъ, по правдѣ написан — всей вселѣннѣй зѣница ока! А когда съ моря посмотришъ, такъ весь бутто на длани. Царьградъ от моря некрѣпко дѣланъ, и стѣны невысоки; а от Едринской степи зѣло крѣпко дѣланъ: въ три стѣны, стѣна стѣны выше; и ровъ кругъ его копанъ да каменемъ стланъ. А башни, или стрѣлницы, въ Царѣградѣ зѣло часты: башня от башни 30 саженъ, 20 саженъ. А ворота узки, уже нашихъ, для тово что у нихъ мало тѣлежнаго проѣзду бываетъ. А въ воротѣхъ у нихъ пушекъ нѣтъ; а всякой снарядъ у нихъ на корабляхъ, и опаска всякая воинская вся на мори. А по земли у него нѣтъ опасения, потому у него ни на городѣ, ни въ городовыхъ воротѣхъ нѣтъ пушек. А во всѣхъ городовыхъ воротѣхъ караулъ крѣпокъ, все полковники сидятъ. А по улицамъ ходятъ [282] янычары: кто задерется или пьянаго увидятъ — то всѣхъ имаютъ да на караулъ сводятъ. Въ Царѣградѣ по вся ночи турчаня ходятъ и ѣздятъ съ янычеры и съ полковники по всѣмъ улицамъ съ фонарями, и ѣздятъ-смотрятъ худыхъ людей, то и знакъ будетъ: срѣтится съ фонаремъ — то доброй человѣкъ, а безъ фонаря — то худой человѣкъ, потому поимавъ да и отведутъ на караулъ.

Въ Царѣградѣ царской дворъ въ Византии стоитъ внутрь града; а Византия подобенъ нашему Кремлю, толко башни наши лучши. Строенья полаты царския зѣло узорично; дворъ царской весь въ садахъ, да кипарисовыя древа растутъ зѣло узорично. Царской двор стоитъ на мысу моря зѣло предивно и узорично. А /л. 22 об./ по другую сторону Царяграда за моремъ Халкидонъ-градъ. Тамъ много царевыхъ сараевъ, сиречь дворцы царския, тутъ цари тѣшатся, и зѣло жило. А по другую сторону Царяграда, за лиманомъ, градъ Колаты; великъ же градъ, кругъ его будетъ верстъ десять. Царьградъ весь, и Халкидонъ, и Колаты огибою, какъ ево весь объѣжжать, поменъши Москвы, да гуще жильемъ. Москва рѣдка, а се слободы протянулись, да пустыхъ мѣстъ много: Донская, Новодевичь, Преображенескъ ⁶; а Царьградъ весь в кучи; до и мочно быть болши, для тово что старинное царство, а Москва еще въновѣ.

Въ Царѣградѣ строенье все каменное, а крыто все черепицею. А улицы и дворы всѣ каменемъ мощены; такъ у нихъ ни грясь, ни соръ отнюдь не бываетъ: все вода въ море сноситъ, потому что у нихъ улицы скатистыя; хочь малой дождь прыснулъ, то все и снесетъ. А строенья у нихъ пошло от моря на гору, полата полаты выше. A всѣ окны — на море, а чюжихъ оконъ не загараживаютъ: у нихъ честно на море гледенья. Въ Царѣградѣ зѣло строенья узорично, улица улицы дивняя. А по улицамъ, по дворамъ вездѣ растутъ древа плодовитыя и виноградъ зѣло узорично. Посмотришъ — райское селение! А по улицамъ вездѣ по всему граду и у мечетовъ вездѣ колодези приведены съ шюрупами, и ковши мѣдныя повѣшены, и корыты каменныя коней поить. А инде турки сидятъ въ полаткахъ да въ кушинцы воду наливаютъ, а турки, пришедъ, пъютъ, а инии себѣ въ спасение вмѣняютъ. Вездѣ у нихъ отходы по улицамъ и у мечетовъ: изпразнивши, да умывъ руки, да и пошелъ. Зѣло у нихъ этѣмъ доволъно! У нихъ нѣтъ такова обычая, чтобъ просто заворотясь къ стѣнѣ да мочится. Зѣло у нихъ зазорно! У нихъ ета нужда не изойметъ: гдѣ не поворотился — вездѣ отходы. У насъ на Москвѣ, скаредное дѣло, наищешся, гдѣ изпразнится. Да не осуди, пожалуй, баба и при мужикахъ такъ и прудитъ. Да гдѣ денешся, не подъ землю! [283]

Въ Царѣградѣ турецкихъ мечетов, сказываютъ, восемъ тысящь. А таковы въ Царѣградѣ мечеты — неможно описать, зѣло предивны; уже такихъ дивъ по вселѣннѣй не сыщешъ! У насъ на Москвѣ невозможно такова единаго мечета здѣлать, для тово что /л. 23/ такихъ узоричистыхъ каменей не сыщешъ. А церквей христианскихъ въ Царѣградѣ, сказываютъ, немного, тритцать добро бы и было. Воровства въ Царѣградѣ и мошенничества отнюдъ не слыхать: тамъ за малое воровство повѣсить. Да и пъяныхъ турки не любятъ, а сами вина не пъютъ, толко воду, да кагве — черную воду грѣтую, да солоткой щербетъ; изюмъ мочатъ да пъютъ. Въ Царѣградѣ рядовъ зѣло много, будетъ передъ московскимъ вътроя, и по улицамъ вездѣ ряды. А товаромъ Царьградъ гораздо товарнѣя Москвы, всякихъ товаровъ въпятеро передъ московским. А гостиныхъ дворовъ въ Царѣградѣ седмъдесятъ. А въ мечетах турецкихъ все столпы аспидныя да мраморныя, и воды приведены со многими шурупами хитро очень. А когда турки идутъ въ мечетъ молится, тогда приидутъ всякой къ шюрупу да и умываютъся: и руки, и ноги — да и пойдетъ въ мечетъ. Пятью турки молятся въ сутки, а колаколъ у нихъ нѣтъ, но влѣзши на столбъ да кричитъ, что бѣшеной, созываетъ на молбище бѣсовское. А въ мечетахъ турецкихъ нѣтъ ничево, толко кандила съ масломъ горятъ.

Станбулъ — мощно ево назвать златымъ градомъ, не погрѣшишъ. Строенья тамъ зѣло дораго, каменное и древянное. Дрова въ Царѣградѣ неболшимъ чемъ дорожа московскова: десять пудъ гривна. Въ Царѣградѣ сады въ Великой постъ на первыхъ недѣляхъ оцвѣтаютъ; овощь всякой къ Свѣтлому воскресенью поспѣваетъ: бобъ, свекла, ретка, и всякой огородной овощь, и всякия цвѣты — пионъ съ товарищи. Турки до цвѣтовъ зѣло охочи: у нихъ ряды особыя съ цвѣтами; а когда пойдешъ по Царюграду, то вездѣ по окнамъ въ буквахъ цвѣты стоятъ. По Царюграду и за Царемъградомъ вездѣ древа кипарисовыя растутъ. По Царюграду когда пойдешъ гулять — ненасытной градъ, чтобы присматрился: тутъ хорошо, а инде и лутши. Паче же у нихъ у мечетовъ забудешся: все на нихъ смотрѣлъ бы да окола ихъ гулялъ. Да древа такия болшия съ плодомъ, у насъ такихъ въ дикомъ лѣсу не сыщешъ величиною. Горлицъ въ Царѣградѣ весма много; радостно очень, какъ они на зари курлукуютъ; соловъи плошая нашихъ.

Хлѣбъ въ Царѣградѣ дешевля московскова. Квасовъ и меду въ Царѣградѣ нѣтъ; ни пива тамъ, ни солоду не знаютъ растить. Турки пъютъ воду, а греки вино, и то тихонко от турокъ. Въ [284] Царѣградѣ хлѣбъ все пшеничной, а рженова нѣтъ хлѣба; пекутъ все армяне, /л. 23 об./ а мелницы все лошадми мелютъ. А запасу турки и греки въ домахъ не держатъ, и печей у нихъ нѣтъ ни у самаго салтана. Хлѣбъ все съ бозару ядятъ, а къ ужину иноя приспѣваютъ. A хлѣбъ поутру да въ вечерѣ пекут, а въ полдни у нихъ денежныхъ хлѣбовъ по три за копѣйку. Хорчевыхъ у нихъ рядовъ нѣтъ, что наших. Въ Царѣградѣ нѣтъ такова обычая, чтобы кто приидетъ къ кому въ гости, да чтобъ ему поставить хлѣба ѣсть. У нихъ нѣтъ тово болши, что подънесетъ черной воды — да и пошолъ съ двора. А у насъ такъ хлѣбомъ да солью подчеютъ, хочь кто небогатой, по своей мочи. У грекъ не такъ: когда кто кого позоветъ обѣдать, такъ всѣ ѣствы на столъ поставить; такъ кто что хощетъ, тотъ то и ѣсть.

Въ Царѣградѣ рыба дешевле. Въ Царѣградѣ раки велики зѣло, по аршину; а купятъ рака по пяти и по четыре алтына. А рыбъ такихъ нѣтъ, что нашихъ; у нихъ московская рыба несладка; и осетровъ свежихъ нѣт у нихъ, ни бѣлугъ, ни щюкъ, ни семги; и соленая бѣлужина противъ московскова; вяленыхъ осетровъ много; икра паюсная по два алтына фунтъ. Яицы по семи, по осми, по девяти за копѣйку. Капуста кислая дешева, и агурцовъ много, и всякой овощь дешевъ: изюмъ по грошю фунтъ, орѣхи малыя и болшия дешевы, чеснокъ и лукъ зѣло дешевъ, дешевля нашева. Вино — ока по алтыну, а на торгахъ — по грошю, въ шинку — по осми денегъ. Бобъ дешевъ: по пяти окъ за копѣйку. Въ Царѣградѣ всячину и овощь всякой — все по улицамъ носятъ под окны. Мяса очень дорого; масла коровья добрая — по два гроша, а поплошая — по алтыну; сыры недороги да и хороши, въкусны силно; кислое молоко дорого. Уксусъ дешевъ да и лучши нашева, изъ винограда дѣлаютъ. Мыло грецкая по семи копѣекъ ока. Хлѣбъ и икра идетъ съ Чернаго моря.

Въ Царѣградѣ нѣтъ печей да и во всей державѣ Турецкой ни лавакъ въ полатахъ, ни столовъ. Все на земли сидятъ, ковры разославъ да и подушки лежатъ; такъ, подогнувъ ноги, сидятъ, да такъ и ѣдятъ. Мы не привыкли, намъ было тяжко. А ворятъ ѣства на таганахъ; а въ зимнѣя время держатъ уголь въ горшкахъ да такъ и грѣются.

Въ Царѣградѣ денги ходят: левки, червонныя, аспры, пары; а червонной левокъ ходитъ по 43 пары, а червонной турецкой — 105 паръ, а венецкой — 111 паръ, 112; а пары болши нашихъ копѣекъ гораздо; а аспры — /л. 24/ по четыре въ пару. Въ Царѣградѣ все въ весъ продаютъ, не мѣрою, ни счетомъ; хочь на денешку чево — все въ вѣсъ. А дворы гостиныя все крыты свинцомъ. [285]

Въ Царѣградѣ шолкъ родится. Въ Царѣградѣ всякия парчи турки сами ткутъ: комки, отласы, бархаты, тафты и всячину — и красятъ всякие парчи всякими разными краски. А всякия товары въ Царѣградѣ дороги, хошъ много, для того дороги, что расходу много: пышно ходятъ, не увидишъ по-московски в овчинныхъ шубахъ или въ сермяжныхъ кафтанахъ; а у нихъ всѣ ходятъ въ цвѣтномъ, въ чомъ самъ, въ таком и слуга; толко сказываютъ, что нынѣ-де турки оскудали передъ прежнимъ. Въ Царѣградѣ на всякъ день, кажется, сто кораблей прийдетъ съ товаромъ, а другая сто прочь пойдетъ за товаромъ на Бѣлое море и на Черное.

Часто мы гулявали на катаргахъ, гдѣ наши миленкия неволъники. А на которую катаргу не приидешъ, какъ пойдешъ по катарги, такъ иной руку цѣлуетъ, иной полу — таковы миленкие ради. Какъ есть во адѣ сидятъ! Всякъ къ себѣ тянетъ, подъчюютъ хлѣбомъ-солью, виномъ церковнымъ. Осядутъ тебя въкругъ человѣкъ пятьдесятъ да спрашивают, что вѣстей на Москвѣ, въ украинскихъ городѣхъ, да говорятъ: "Для чево-де государь съ туркомъ замирился? Турокъ-де зѣло уторопѣлъ от Москвы". А сами, миленкия, плачютъ: "Кажется, не видать-де тѣхъ дней, кабы де сюда государь пришолъ. Дай-де, Господи!" А то государя-та въ Царьградъ желаютъ всѣ, что Бога. Какъ пророки Христова ждали сошествия во адъ, такъ-та государя.

А на иную катаргу приидешъ, такъ на Емельяна Укараинцова пѣняютъ: "Съ туркомъ-де замирился, а насъ-де для чего не свободилъ? Мы-де за него, государя, умирали и кровь свою проливали, а теперево-де неволю терпимъ!" Да кричатъ лихоманы, не опасаючи, во весь голосъ; а турки почти всѣ руской языкъ знаютъ, такъ мы опасаемся; а имъ даромъ, а иныя забытыя головы. А турки вездѣ подслушиваютъ. А мы уже имъ говоримъ: "Потерпите, молъ, Господа ради! Какъ прийдетъ время, Богъ васъ свободитъ!" А они, миленкия, говорятъ: "Ой де, отче, терпѣли, да уже и терпѣния не стала; хоча бы де и камень, от такова насилия инъ бы де разсѣлся!" Иной скажетъ: "Я-де на каторгѣ сорокъ лѣтъ"; иной: "Тритцать"; иной: "Дватцать". Толко ужасъ от ихъ басенъ: тово и глядишъ, какъ тутъ же и тебя турки свяжутъ. Ты имъ говоришъ: "Господа ради, поискуснѣя говорите, намъ от васъ будет /л. 24 об./ бѣдство; уже, молъ, опять къ вамъ не приидемъ". А они турокъ бронятъ, да они ихъ не боятся. А на всякой лопатѣ человѣкъ по пяти, по шти прикованы; гдѣ сидить, тут и спитъ, тутъ и проходъ пущаетъ. Уже на свѣтѣ такия нужды нелъзя болши быть! Терпятъ миленкия, a вѣры христианской въ поругание не предаютъ. Дай имъ Богъ за сие страдание царство небесное! А когда [286] пойдешъ далой съ каторги, так всѣ провожаютъ да бъютъ челомъ, чтобъ опять пришли — ради миленъкия.

У турка болшихъ голенъ с тритцать будет, хороши голены очень. А пушекъ на голену по сту, по 120, по 130, по полтараста; на болшихъ катаргахъ у турка съ тритцать же. А голены у турка и каторги всегда на Бѣломъ мори тоскаются: имѣетъ турокъ съ Бѣлаго моря опасения. А зимовать приходятъ въ Царьградъ; Георгиевъ день на море пойдутъ, а Дмитревъ день въ Царьградъ приидутъ. Пристани корабленныя въ Царѣградѣ зѣло хороши. Всякия товары: хлѣбъ, вино, дрова и всякия припасы — въ Царьградъ все кораблями приходятъ.

Въ Царѣградѣ лѣтнѣе время нощь — 8 часовъ, а день — 16 часовъ. У турокъ болшой праздникъ бываетъ послѣ Георгиева дни. Мѣсяцъ весь постятся: какъ увидять мѣсяцъ молодой, такъ у нихъ постъ настанетъ. A мѣсяцъ пройдетъ да когда молодой увидятъ, тогда у нихъ праздникъ три дни бываетъ. И на голенах все, и на катаргахъ стрѣлба бываетъ, и въ трубы играютъ, и въ рядахъ не сидятъ. А постъ у нихъ таковъ: какъ солнце взойдетъ, такъ онѣ станутъ постится; а солнце зайдетъ, такъ онѣ станутъ ѣсть. Во всю ночь ядятъ и блудятъ — такой-та у нихъ постъ! А когда у нихъ диаволской пост-атъ живетъ, такъ часъ ночи зажгутъ кандила во всѣхъ мечетахъ на столпахъ. На всякомъ столпу пояса въ три или въ четыре кандилъ навѣшаютъ съ масломъ, такъ они до полуночи горятъ; кажется, у всякой мечети кандилъ пятьдесятъ будетъ. Да такъ-та во весь мѣсяцъ по начамъ творятъ. Да и льстиво, когда ночи случится вытить на дворъ. Посмотришъ по Царюграду, какъ тѣ-та огни вездѣ, инъ бутто Царьградъ каменемъ драгимъ унизанъ или, не в примѣръ, что небо звѣздами украшено. Льстиво у сабак ето дѣло! Турецкия жоны ходятъ неблазненно, и греческия, и жидовския. Турецкия, завязавъ ротъ, ходятъ, толко одни глаза не закрыты.

Въ Царѣградѣ приволно по морю силъно гулятъ въ каикахъ: нанялъ каикъ да и поѣхал, /л. 25/ гдѣ ни похотѣлъ. А извозъ дешевъ; а перевощики — турки да неволъники руския. А лотки у нихъ дорогая: по сту талерей, по 80, по 60 — зѣло изрядны. На голенахъ, на каторгахъ всегда стрѣлъба живетъ. Въ Царѣградѣ, когда паша приидетъ къ голену, такъ знакъ дают: выстрѣлятъ зъ голены по заряду со всякой пушечному; а пойдетъ даловъ, такъже выстрѣлятъ. А на турецкихъ голенахъ бываетъ человѣкъ по 1000 служивых, по 900. Перед нашимъ приходомъ пошли голенъ турокъ къ Магметовой пропасти да всѣ и пропали: громом побила да молния, три дни над ними тма стояла — толко человѣкъ остался. [287]

Турецкия люди, мужескъ полъ, зѣло крупны и пригожи, а жонки не таковы. Турки для того пригожи, что от рускихъ неволницъ ражаются. У салтановъ многихъ матери руския бываютъ; да у турецкихъ салтановъ и всѣ жоны руския, а туркенъ нѣтъ. А когда у турокъ бываетъ бояран, тогда у нихъ на всѣхъ монастыряхъ, у мечетей со всякимъ харчомъ сидятъ и всякия овощи продаютъ. Дворцы царския у турка около моря вездѣ подѣланы не добрѣ узорично, нѣ какъ наши Коломенъския, Воробъевы горы — у него поземныя ⁷; толъко тѣмъ узоричисто — надъ водою сады, около древа кипарисовыя. А по тѣмъ у него сараемъ все жоны живутъ. Въ Царѣградѣ платье на водахъ не моютъ, все въ домахъ въ корытахъ мыломъ.

Въ Царѣградѣ турок прямыхъ разве четвертая часть, а то все потунарки, руския да греки. Турокъ много у грекъ, у сербовъ, у болгаръ у бѣдныхъ: кому нѣчево дани дать, такъ онъ дѣтей отнимаешь да турчитъ, да въ служивыя ставитъ. Да тѣ-та у него и служивыя, а от турокъ нѣтъ служивых; да изъ грекъ волницу накликаетъ, когда у него война бываетъ (у насъ волъница, а у нихъ левентъ). Къ намъ многия потунарки прихаживали; говорятъ, а сами плачютъ: "Когда бы де государя суда Богъ принесъ, всѣ бы де мы чалма-та даловъ поскидали, а турокъ-та, собакъ, своими руками ихъ всѣхъ подавили. Чюдо, для чево-де полно замирился, а уже-де бола время то пришло, что уже турки зѣло ужаснулись от государя. Да уже-де такъ Богъ изволил! Знать-де, что грѣхи наши не допустили". Передъ нами въ /л. 25 об./ Царѣградѣ пожаръ великъ былъ — ряды всѣ выгорѣли, а теперво всѣ ряды дѣлаютъ каменныя. Когда Богъ Царьградъ предаст христианомъ, тѣ мечеты посвятитъ на церкви, то уже дива такова въ подъсолнечной не обрящешъ. Радость бы неизреченная была! Забудешся от радости!

Въ Царѣградѣ женской полъ зѣло искусно ходятъ, непрелѣсно; безстудных жонъ не увидишъ или дѣвокъ. И покощюнятъ над женкою нелъзя: лучшему шлыкъ разшибетъ; да и не увидишъ, гдѣ бы кто посмѣялся над женъкою; а блудницъ потаенныхъ много. Озорничества у нихъ нѣтъ, и суды у нихъ правыя: отнюд и лутчева турка, съ христианиномъ судима, не помилуютъ. А кой у нихъ судья покривить или что мзды возметъ, такъ кожу и здерутъ, да соломаю набъютъ, да въ судейской палатѣ и повѣсятъ — такъ новой судия и смотритъ. Въ Царѣградѣ послѣ Георгиева дни была хортуна велика — пятьдесятъ кораблей потонуло. Въ Царѣградѣ въ июлѣ-мѣсяцѣ съ паши кожу здирали за писма потаенныя: от хана крымскаго присланы, а онъ потаилъ. Въ Царѣградѣ салтанъ не живет, но все въ Едринополѣ живетъ, [288] а тутъ боится жить от янычеръ, убъютъ. У нихъ янычеры своеволъны: пашю ли или полковниковъ, хошъ малую увидятъ противность, такъ и удавить. Въ Царѣградѣ часто бунты бываютъ, а все от янычеръ; и при насъ былъ. Въ Царѣградѣ, когда бываетъ пожаръ, болъно силъно горить: много у нихъ вънутри поставы кое-что древяннаго; такъ и отнимать нелъзя — толко унеси Богъ самово!

Въ Царѣградѣ турки и вездѣ платья носятъ зеленое да красное, а грекамъ и жидамъ не вѣлятъ. Жиды все носятъ платье чорное да вишневое, а греки такъже. Нынѣ и греки красное носятъ, толъко зеленова не дадутъ турки ни грекамъ, ни жидамъ носить. Московская люди, когда прилучатся въ Царѣградѣ, носятъ зеленое платье. Въ Царѣградѣ и по всей Турецкой державѣ со всѣхъ христианъ: зъ грекъ, и со армянъ, и съ жидовъ — кои въ его области живутъ, то горачь на всякой годъ берутъ по 5 талерей съ человѣка, по 6. Кто не приѣдитъ въ его землю и иноземецъ — со всѣхъ берутъ, толко съ московскихъ людей не берутъ: въ перемирномъ договорѣ такъ положено, чтобъ съ нашихъ не брать. А съ ково возмутъ, такъ значекъ дадутъ, печатку. Такъ всякой /л. 26/ человѣкъ съ собою печатку носитъ, а горачники-турки вездѣ по улицамъ ходятъ, досматриваютъ печатокъ. А у ково нѣтъ печатки, такъ горачь и возмутъ; и съ патриарха, и съ митрополитовъ, и съ старцовъ — со всѣхъ берутъ, нѣтъ никому спуску.

Описание греческаго устава и поступок внѣшнихъ и духовныхъ, и како они съ турками въ соединении пребываютъ, и какихъ они поступокъ турецкихъ держатся. Праздникъ Благовѣщениява дни игуменъ того монастыря, гдѣ я стоялъ, звалъ мене въ кѣлью къ себѣ обѣдать и нарочно многихъ звалъ грекъ для мене и для разговоровъ со мною: о московских вѣдомостяхъ и про государя спрашивали. И когда я пришолъ въ кѣлью, тогда игуменъ посадилъ мене подлѣ себе; и греки всѣ сѣли, и старцы греческия, кои тутъ прилучились. И стали на столъ ставить ѣствы, что ни приспѣли, были рыбныя и нерыбныя — всѣ въдругъ на столъ ставили. И игуменъ сталъ "Отче нашъ" говорить сидя, и греки всѣ сидятъ. А я всталъ да глежю: то еще первоначалная ихъ игрушка, такъ у мене голова-та стала крутится от ихъ игрушекъ. А игуменъ мене сажаетъ: "У насъ-де не вставаютъ". А когда мы стали ѣсть, такъ греки нѣ какъ русаки: кто что захотѣлъ, тотъ тую ѣству и ѣстъ. А я глежу, такъ игуменъ перед меня подкладываетъ хлѣбъ и рыбу; такъ и сталъ ѣсть — нѣчто пѣть дѣлать.

Комментарии

1. ...церкви Покрова Пресвятыя Богородицы... — В документах Московского главного архива министерства иностранных дел сохранилась переписка об отпуске в Иерусалим для поклонения Гробу Господню Иоанна Лукьянова, московского священника церкви Покрова Пресвятой Богородицы, что на Песках, за Смоленскими воротами. По мнению историков, это церковь Николая Чудотворца, что "на желтых песках" (бывший Николопесковский переулок, ныне ул. Вахтангова, д. 6), существовавшая с XV в. Каменный храм был возведен в 1657 г. (перестроен в 1691 г.), трапезная и колокольня — около начала XIX в. По главному престолу Покрова Богородицы церковь часто называлась Покровской; она имела приделы Петра, Алексия, Ионы и Филиппа. Разрушена в 1932 г. Ср.: Александровский М. Указатель московских церквей. М., 1915. С. 26; Сорок сороков: Краткая иллюстрированная история всех московских храмов / Собр. Петр Паламарчук. М., 1994. С. 432-433.

2. ...и агамъ, и субашамъ... — Это титулы придворных сановников и военачальников, позднее губернаторов и градоначальников в султанской Турции.

3. ...въ перемирномъ договорѣ... во второйнадесятъ статьѣ... — Согласно двенадцатой статье Константинопольского мирного договора 1700 г., Турция была обязана гарантировать свободное путешествие в Иерусалим русским паломникам (см. коммент. к л. 22 об. первой редакции "Хождения").

4. ...московской купецъ Василий Никитинъ Путимецъ. — В списках первой и второй редакций "Хождения" указываются только имя и отчество купца.

5. ...от Тайницкихъ ѳоротъ... — Речь идет о воротах Тайницкой башни московского Кремля, возведенной в 1485 г. по приказу Ивана III итальянским зодчим Антоном Фрязиным. Эти проездные ворота были выстроены на месте старых Пешковых ворот Кремля времен Дмитрия Донского. При сооружении башни под ней был вырыт колодец и тайный ход к Москва-реке, снабжавший москвичей водой в случае осады, отсюда и ее название. До XVII в. на верху башни находился колокол, в который били в случае пожара; в 1670-1680 гг. над четвериком башни русские мастера возвели каменный верх, который завершал четырехгранный шатер со смотровой вышкой.

6. Москва рѣдка, а се слободы протянулись, да пустыхъ мѣстъ много: Донская, Новодевичъ, Преображенескъ... — Известно, что зодчие Древней Руси использовали "островной" принцип расположения зданий, каждое из которых предполагало обозрение со всех сторон, то есть не замыкало пространство, а организовывало его вокруг себя. В Москве XVII столетия не было регулярной и непрерывной застройки. Дома возводились в глубине участков, окружались садами и огородами, стояли не сомкнуто, а отдельно друг от друга. Улицы не были прямыми, а повторяли изгибы старых дорог; они то сужались, то расширялись. Все это рождало ощущение того, что "Москва редка". В XVII в. основная застройка шла за пределами Белого города. За Земляным валом росли слободы (Преображенская, Тверская-Ямская, Дорогомиловская, Хамовная, Донская, Греческая, Немецкая и др.), множились загородные боярские и княжеские резиденции. Самый большой клин застроенных территорий вытянулся на юго-запад Москвы по Девичьему полю. К началу XVIII в. на слободы приходилось до 37 % всех московских дворов.

7. Дворцы царския у турка... подѣланы не добрѣ узорично, яѣ какъ наши Коломеньския, Воробьевы горы — у него поземныя... — В подмосковном селе Коломенском, в ХV-ХVІІ вв. являвшемся великокняжеской, а затем царской усадьбой, в 1667-1671 гг. архитекторами С. Петровым и С. Михайловым был возведен деревянный дворец, предназначенный для царя Алексея Михайловича. В России его считали одним из чудес света. В 1681 г. Коломенский дворец был перестроен архитектором С. Дементьевым. В "Хождении" упоминается и другой знаменитый царский дворец, находившийся в ХVІ-XVIII вв. в селе Воробьево (Воробьевы горы). Паломник имеет в виду выстроенный в 1690 г. архитектором Гурием Вахромеевым новый царский дворец из дерева на каменном фундаменте длиной 180 метров. Здание было богато украшено и, по свидетельству современников, "походило на чертоги".