ИОАНН ЛУКЬЯНОВ

ХОЖЕНИЕ В СВЯТУЮ ЗЕМЛЮ

ВТОРАЯ РЕДАКЦИЯ

/л. 1/ Се азъ, недостойный и грѣшный старецъ Леоньтий, и всѣхъ хуже, смирен сый грѣхи моими многими, неизьдоволенъ о всякомъ дѣле блазѣ, понужденъ мыслию своею и нетерпѣнием, восхотѣ видѣти святый градъ Иерусалим и землю обѣтованую, и благодатию Божию хранимъ, доидохъ до святаго града Иерусалима, и видѣхъ многая святая мѣста, и обходихъ отчасти землю обѣтованную и дивную, гдѣ же Господь нашъ походилъ своими пречистыми стопами и многая чюдеса показа по мѣстамъ святымъ, — то все видѣхъ очима своима грѣшныма.

Аще бы кто путемъ симъ походилъ со страхом и смирением, /л. 1 об./ то не погрѣшитъ милости Божия николиже. Азъ, грѣшный, неподобно ходихъ путемъ симъ святымъ, во всякой слабости и лѣности, яды, и пия, и всякоя неподобная дѣла творя, но надѣяся на милость Божию и на вашу молитву, негли простить мя Христосъ Богъ грѣховъ моих многихъ. Да се описахъ мѣста сия святая и похотъ сей, не возносяся, ни величаяся путемъ симъ, яко что добро сотворихъ, но любве ради сих святыхъ мѣстъ и понужденъ нѣкими отцы и братию. Се писахъ, еже ми покоза Богъ видѣти, недостойному, убояхъ же ся осуждения оного раба лѣниваго, скрывшаго талантъ господина своего и не сотворившаго имъ /л. 2/ прикупа ¹.

Да се написахъ вѣрныхъ ради человѣкъ, дабы кто любо, слышавъ о мѣстехъ сихъ святыхъ, возвеселилъся бы душею и мыслию своею распалился ко святымъ симъ мѣстамъ — и равну мзду приимутъ от Бога с тѣми, иже ходили до сихъ святыхъ мѣстъ.

Мнози бо суще добри человецы, дома сѣдяще въ мѣстех своихъ, мыслию своею доброю, и милостыною ко убогимъ, и добрыми дѣлы своими достигаютъ сихъ мѣстъ святыхъ — тии же болшую мъзду получатъ от Бога, Спаса нашего, Исуса Христа. Мнози же, ходивше до святыхъ сихъ мѣстъ и видѣвше святый градъ Иерусалимъ, и возънесеся умомъ своим, яко нѣчто добро сотворивша, и /л. 2 об./ погубляютъ мзду труда своего — от них же азъ есмъ [126] первый ². И мнози же, ходивше во Иерусалимъ, идутъ и опять; много добра видѣвше, тшатся опять вборзѣ творити, но потиху и с продолжениемъ тоже можетъ видѣти вся святая мѣста во градѣ же и внѣ града. Азъ бо, недостойный, пришедши во Иерусалимъ и пребыхъ в немъ 14 недѣль. Тако ходити и испытати святая мѣста невозможно бо есть безъ вожда добра и без языка испытати всѣхъ святыхъ мѣстъ. Аминь.

/л. 3/ Описание пути ко святому граду Иерусалиму: от Москвы до Киева, от Киева до Воложъской земли, от Воложъской земли до Дуная, великия реки, — и сей ходъ все по сухой земли, а от Дуная до Царяграда и от Царяграда до святаго града Иерусалима — то все хождение моремъ, токмо полтора дъни земълею.

Лѣта 7210 году месяца декобря въ 17 денъ хождение во Иерусалимъ съ Москвы грѣшнаго старца Леонътия.

Поидохомъ мы, грѣшнии, из царствующаго града Москвы на первомъ часу днии в среду, на память святаго пророка Данила и трехъ отроковъ Анания, Азария и Мисаила. /л. 3 об./ Бысть намъ той день велми печаленъ и унынъливъ: бяше бо той везъ день дождъ сьнѣгомъ и с вѣтромъ великим. И зѣло бысть печално о томъ и скорбьно, но положихомся на милость Божия: буди ево, Свѣта, воля, Творца нашего! И тако тово дъни отидохомъ от Москвы 35 версть, а уже день к вечеру преклонился, и стахомъ на дворѣ у крестьянина въ вотчинѣ ¹ царевича Милитискаго. И бысть намъ та нощъ покойна, и печаль свою всю забыхомъ.

И востахомъ заутра рано, въ 3 куроглашения, и поидохомъ в пудъ свой. И отидохом ² 25 версть, и стахомъ въ селѣ всемилостиваго Спаса, пореклом Купля, /л. 4/ и тутъ мы обѣдали. И, ядши хлѣба, поидохомъ въ путь. И отидохомъ 35 версть, и стахомъ начевать въ вотчинѣ боярина Лва Кириловича Нарышкина деревни Лыкова. И тут мы переночевахомъ, и заутра рано востахомъ, и поидохомъ в путь свой. И отидохомъ 25 версть, и стахомъ въ вотчинѣ Новодевичья монастыря, порекъломъ Добрякина. И тутъ ядши хлѣба, поидохомъ къ богоспасаемому граду Калуги въ пятокъ въ 3 часу нощи. И стахомъ у боголюбца, у посацкого человѣка, у Никифора Иосифова сына Коротаева и сына ево, у Иосифа Никифорова, имѣеть у сѣбе два вънука женатыхъ, самъ уже въ старости маститии, /л. 4 об./ сединами украшенъ. И прия насъ с любовию, и угости насъ добрѣ, сотвори намъ вечерю добру и пространну, и конемъ такожде корму и покои, намъ же посла одры мяхкия. И пребыхомъ у него два дни в радости велицей. Спаси ево Богъ за любовъ его!

Градъ Калуга стоитъ на Окѣ-рекѣ на лѣвой странѣ на горѣ высоко, красовито, немного такихъ градовъ в Московскомъ [127] царствѣ. А города нѣтъ: былъ древянной, да згорѣлъ, толко башня одна с проежими воротами. А церквей в немъ каменыхъ 11, древянных 18; жильемъ зѣло пространенъ; люди зѣло доброхотны; приволенъ зѣло хлѣбомъ и овощемъ; и лѣсомъ всякимъ, и /л. 5/ дровами доволенъ. Другаго поискать такова града в Московъскомъ государствѣ! Площедь торговая зѣло хороша и редовъ много, торговыхъ людей велми много и зѣло проходцы в чюжия земли с купецкими товары: в Сибирь, в Китай, в Немецкия земли и въ Царьградъ, в Шленскъ и во Гданескъ.

И декобря въ 23 день, въ понедѣлникъ, поидохомъ мы, грѣшнии, во обитель Всемилостиваго Спаса и Пречистыя Богородицы, чеснаго и славнаго ея Въведения, ко честному отцу игумену Спиридону ради благословения на путъное шествие. И приидохомъ во обитель ко отцу Спиридону. И отецъ Спиридонъ с братиею нашему приходу зѣло обърадовался, а самъ зѣло боленъ: ноги /л. 5 об./ у него болять. И строитель Лаврентий, и казначей Аврамий, и келарь Корнилий зѣло такожде нашему приходу обрадовалися и помогали намъ о путном шествии, чтобы отецъ Спиридонъ подалъ намъ на путное шествие свое отеческое благословение. И онъ зѣло с радостию насъ благословилъ и с раствореную своею теплою душею. И празновахомъ у него празникъ Рождество Христово в радости велицѣй, и пѣхомъ всенощное стояние, потомъ часы и молебное пѣние. Потомъ поидохомъ за трапезу ясти хлѣба. И, воставъ изъ-за трапезы, воздаша благодарение Богу, и отцу Спиридону поклонихомъся, и начахомъ благословения просити /л. 6/ на путное шествие. И отецъ Спиридонъ подаде намъ, грѣшнымъ, свое отеческое благословение и отпусти насъ с миромъ, сам же слезы от очию своею испускаше. И отецъ, и братия — вси насъ любезно проводиша, такожде слезы от очию испускаху, и далеко насъ проводиша. И поклонихомся до земли, и мы имъ такожде, и цѣловахомъ другъ друга, и разыдохомся с великою любовию.

И паки возвратихомся вспять в Колугу. И бысть намъ печаленъ и несътроенъ путь, зело мятеженъ: затмение ¹ была с вѣтромъ великимъ противнымъ. И когда ² обвечерѣхомъ и дорогу истеряхомъ, едва с великим /л. 6 об./ трудомъ обрѣтохомъ, близъ смерти быхомъ. И приидохомъ во градъ якобы от полунощи к тому же боголюбцу к Никифору Иосифовичю и къ сыну его. И прияша насъ с любовию теплою, и угостиша насъ добрѣ, сотвори намъ вечерю добру. И, воставши от трапезы, благодарение Богу воздахомъ, и тому господину поклонихомся до земли за его премъногою любовъ. И тако забыхомъ бывшую скорбъ и нужду [130] свою, случивъшуюся на пути. И посла намъ одры мяхкия, и уснухомъ добрѣ до заутра. И потомъ услышаша наша братия о нашемъ приезъдѣ и приидоша к нам на посещение. И тако мы пребыхомъ у него 4 дни; зѣло насъ упокоилъ /л. 7/ добрѣ и напутъствовалъ. И пребыхомъ у него 4 дни, и зѣло любовъ к намъ явилъ, и проводилъ насъ Иосифъ за Оку-реку. От Москвы до Колуги 180 верстъ.

Декобря 30 дня, в среду, поидохомъ ис Калуги на первомъ часу дни. И в той денъ бысть намъ нужда великая, дождевная: снѣг весъ согналъ, Ока-река зѣло наводнилася, едва за нея переправихомся. И проводи насъ Иосифъ Никифоровичъ за Оку-реку. И отдахом последнее цѣлование другъ другу, и поклонихомся до земли. А сами плакахомъ: уже мнѣхомъ себѣ, что поелѣднее наше видание. И егда възыдохомъ на гору на другую сторону Аки-рѣки, и обратихомся ко граду, /л. 7 об./ и поклонихомся церквамъ Божиимъ, и гражданомъ поклонихомся, и рехомъ: "Увы, нашъ преславный градъ Калуга, отечество наше драгое!" И тако поклонихомся граду и поидохомъ в путъ свой.

И бысть намъ той день труденъ вельми и тяжекъ: снѣгъ въвесь збило дождемъ, рѣки всей ледъ взломало. И тово дни мы отидохомъ 30 верстъ от Калуги и приидохомъ на виноварницу за Добрымъ монастыремъ къ боголюбъцу орленину, — имя ему Лазарь, — к тестю Евсѣя Басова. И тутъ ево тесть принелъ насъ с любовию и сотвори намъ вечерю добру и конемъ кормъ. И той Лазаръ угости насъ добрѣ и на путь намъ рыбки пожаловалъ /л. 8/ и конемъ овса. И преспахомъ у него до заутра, и востахомъ заутра на первомъ часу, и поидохомъ в путь свой.

И генъваря въ 1 день. На празъдникъ Обрѣзание Господа нашего Исуса Христа, приидохомъ подъ Лифинъ-градъ на Окѣ-рѣке. Ока-река зѣло наводнилась, и ледъ взламало — и тутъ мы чрезъ реку Оку не перѣехали. И приидохомъ во ино мѣсто, на устья Упы-рѣки, и тамо такожде нужда великая переезъжать чрезъ Оку. Тако мы с нуждею переправихомся Оку-рѣку, все вонъ выбрали изъ саней, а иное помочили. И когда мы перѣехали Окурѣку и стали рухлед в сани вкладывать, и тутъ нас настиг /л. 8 об./ орленинъ Евсѣвий Басовъ и правожал насъ до засеки Николъской. И тутъ с нами ялъ хлѣбъ и, ядши хлѣба, возвратилъся вспять той Евсевей Басовъ. Такову любовъ намъ показалъ, спаси ево Господь Богъ! Всю ночь не спалъ, ис Калуги за нами бѣжалъ; и на варъницы не засталъ насъ, и, не слазя съ коня, вслѣдъ по насъ гналъ — и тако насъ постигъ на устья Упы-рѣки и проводилъ насъ до засеки. И тако возвратися вспять, мы же поидохомъ ко граду Бѣлеву. [131]

Градъ Лифенъ стоитъ на Окѣ-рѣке на лѣвой сторонѣ, городина неболъшая. От Колуги до Лифена сорокъ вѣрстъ. /л. 9/

Мы же поидохомъ чрезъ засеку ко граду Бѣлеву и минухомъ тово дни Николу Гостунъскова. И, не дошедъ Бѣлева за 10 верстъ, объвечерѣхомъ, и поидохомъ в ношъ ко граду. И аще бы не случился с нами на пути доброй человѣкъ белѣвецъ, — спаси ево Богь, — то бы намъ пути не найтъти ко граду было, вездѣ воды разлилися; а ему путь вѣдомъ, такъ насъ отводилъ нуждъная мѣста.

И приидохомъ подъ градъ Бѣлевъ ко Окѣ-рекѣ, и в Спаском монастыри 4 часа нощи ударило. И Оку-рѣку ледь ввесь взломало и от брега далече отбило — перѣехать невозможъно. И тутъ, на брегу Оки-рѣки, /л. 9 об./ начують множество народа поселян: приехали к торгу с хлѣбомъ и со всячиною. И мы тут же близъ ихъ таборовъ стали. И той белѣвецъ, кой насъ велъ, пошелъ со мною пути искатъ; и преидохомъ нуждою за Оку-рѣку по икрѣ межи стругами.

Градъ Бѣлевъ стоитъ на Окѣ-рекѣ на лѣвой странѣ на горѣ, високъ, красовитъ; жильемъ с половину Калуги; градъ древяной, ветхъ уже.

И приидохомъ к нему в домъ, и подружия его въстретила насъ с любовию и сотворила намъ вечерю добру. Той же боголюбецъ тоя же нощи сыномъ своимъ, связавши везанку сѣна, пошелъ въ таборы /л. 10/ за Оку-рѣку к нашей братии, а меня, грѣшнаго, не отпустилъ изъ дому своего и посла ми одръ. И тако уснухомъ до заутра, забыхомъ путную нужду. Той же боголюбецъ тоя же нощы, отнесши корму конем, возъвратися в домъ свой, а тамо зъ братиею нашею оставилъ сына своего.

И утрѣ востахомъ и на первом часу приидохомъ ко брегу Аки-реки. И Ока-рѣка зѣло наводниласъ той нощи, и едва с великою нуждою преидохомъ на онъ полъ рѣки къ братии нашей. Братия же наша зѣло намъ обрадовались и стали промышлять, како бы с возами переправится. И градцкия жители /л. 10 об./ моломошныя стали промыслъ чинить, как бы переправу здѣлать, и стали икры наводить в порожънихъ мѣсътахъ, и тако здѣлали перѣездъ. Такожде и мы перѣехали, дали перевозъ и поидохомъ с миромъ во градъ Бѣлевъ. И перѣвощики миленкия свѣдали, что мы едѣмъ во святый градъ Иерусалимъ, и, нагънавши насъ на пути, отдали намъ перевозъ, а сами стали с нами прощатся. Спаси ихъ Богъ, миленких, добрыя люди — бѣлевича!

И приидохомъ в домъ к тому же боголюбцу. И приидохомъ мы въ Бѣлевъ генваря во вторый день. И покоилъ насъ добрѣ и коней нашихъ. И прииде /л. 11/ к намъ боголюбецъ, посацкой человѣкъ, [132] именемъ Иродионъ порекломъ Вязмитинъ, и возметь насъ со всемъ к себѣ в домъ свой, и угости нас нарочито. И многия к намъ гражъдане прихождаху, и в домы своя насъ бирали, и покоили насъ добрѣ. И пребыхомъ у того боголюбъца два дни, поилъ и кормилъ насъ и коней нашихъ.

Въ Белѣве люди зѣло доброхотны, людъ зѣло здоровъ и румянъ, мужескъ полъ и женскъ зѣло кърупенъ и поклончивъ. А вода в городе нужна: все съ Оки-рѣки возят. От Лифина до Бѣлева 30 верстъ, толъко пространъныя тѣ версты. /л. 11 об./

Генваря противу 5-го числа в нощи. Поидохомъ изъ Белѣва к Волхову со орълениномъ Евъсевиемъ Басовымъ. А въ ту нощъ стало морозить, зажоры великия были, нужно силно было. И приидохомъ въ Болховъ утре рано, на первом часу дни, и пребыхомъ той денъ въ Волхове да ночи. И нача насъ той орленинъ к себѣ въ гости на Орелъ звати. Нам же не по пути с нимъ ехати, но обаче не преслушахомъ ево любви, поидохомъ до Орла с нимъ.

Градъ Болховъ стоить на рѣке на Нугрѣ на лѣвой стронѣ на горахъ кърасовито. Городъ древянной, ветхъ уже; церквей каменыхъ есть от малой части; монастырь хорошъ, от /л. 12/ града якобы поприще; рядовъ много, площедъ торговая хороша; хлеба бываетъ много, а дровами скудно. Люди в немъ невѣжи и дулѣпы, и искусу у нихъ нѣтъ ни у мужеска полу, ни у женска, не какъ Колуга или Белѣвъ, ети люди — своя мѣры дулѣпы. Спаси Богъ миленъкихъ калужанъ и белѣвичъ, добрыя люди! От Белѣва до Волхова 40 верстъ.

Генворя въ 5 день в нощи, противу Богоявлениява дъни, въ 6-мъ часу. Поидохомъ из Волхова на Орелъ и нощъ ту всю идохомъ. Нужда была великая: степъ голоя, а заметъ была болшая, и мразъ былъ великъ — болно перѣзябли.

И генваря въ 6-й, /л. 12 об./ на празникъ Богоявления Господня, приидохомъ во градъ Орелъ в самой выходъ, какъ вышли со кресты на воду, и стахомъ у боголюбца, у посацкого человѣка у Ильи Басова. И той боголюбецъ былъ в тѣ поры на водѣ, а когда пришелъ с воды, и зѣло намъ обрадовался и учреди нам трапѣзу добру, а конемъ овса и сѣна доволно. Покуды мы у него стояли въ его доме, все насъ поилъ и кормилъ. Болши тоя любви невозъможно сотворить, якоже Авраамъ Странъноприимецъ. И свѣдоша про насъ христолюбцы, начаша насъ къ себѣ звати в домы своя и покоити насъ. Спаси /л. 13/ ихъ Богъ, добрыя люди — миленкия орляне! И люди зѣло къ церквамъ усердны, и часто по вся годы ездят въ Киевъ Богу молитца и зъ женами, и зъ детми, и с нами многия хотѣли итьти во Иерусалимъ, да за телесными недостатками не пошли. [133]

Градъ Орелъ стоить в степи на нискомъ мѣсте на Окѣ-рѣке на лѣвой сторонѣ. Городъ дерѣвянъной, ветхъ уже, жильемъ не-многолюденъ; пристанъ соленая и хлѣбная зѣло велика — матица хлѣбная! А Орелъ-река сквозъ градъцкое жилище течеть и упала во Оку с левой страны. Лѣсомъ и дровами велми нужно. Церквей камѣныхъ /л. 13 об./ много; монастырь мужеской зѣло хорошъ, ограда каменъная. И пребыхомъ мы на Орлѣ 5 дней; не было намъ товарищевъ, затѣмъ много прожили. От Волхова до Орла 40 верстъ.

Генваря въ 11 день заутро рано поидохомъ на Кромы. И того же дни приидохомъ въ Кромы, и тутъ мы обѣдоли. И зѣло около Кромъ воровато, мы очень боялися.

Городъ Кромы самой убогой, нѣтъ в немъ и бозару. Люди в немъ зѣло убоги, все шерешъ наголо, а живутъ что кочевыя татары, изъбенки зѣло нужны.

И тут ядши хлѣба и поидохомъ въ Комарѣцкою волость. Зѣло было заметь /л. 14/ велика, вѣтръ противной. Нужно было конемъ, и самимъ посидетъ нельзя, а егунье лошедей своихъ погоняють, ни малѣхонка не норовять. Бѣда с ними! Многа и грѣха приняли, неблагодарно было на них, коней у насъ злодѣи постоновили. И идохомъ Комарецкою волостью от Орла до Сѣвска три дни.

И генваря въ 14 день приидохомъ во градъ Севескъ и стахомъ у боголюбца. Мы же подахомъ ему грамотку от орленнина Евсевия Басова, и мы ему не знаемы. И когда прочиталъ нашу грамоту, той же боголюбецъ по той же грамотке сотворися намъ знаемъ, и зѣло насъ с любовию /л. 14 об./ принелъ. И сотвори трапѣзу пространу, и созва своихъ сродниковъ и приятелей, и возъвеселися с нами.

И во въторый день поиде с нами къ воеводѣ з грамотою царскою, к Леонтию Михайловичю Коробину с товарищем. И воевода, прочетъ царской листъ, спросилъ у мене: "Что-де тебѣ надо-бить, подводы-де что ли?" И я ему сказалъ, что: "У насъ свои кони есть, и я для того къ твоей милости пришолъ обьявитца: въ листѣ къ тебѣ писано мене здѣ не задержать, что городъ здѣ порубежной". И воевода мнѣ сказалъ: "Поежъжатя-ди, Богъ тебѣ въ помощъ!" Смиреной человѣкъ — воевода. И тако /л. 15/ мы изыдохомъ из дому воевоцкаго.

Той же господинъ во 2 денъ такожде созва к себѣ сродниковъ, и дърузей, и приказныхъ людей, и учрѣди насъ трапезою пространою, и посълужи намъ добрѣ. Мы же возъвеселихомся добрѣ, и метку было доволно. Такову намъ любовъ сотворилъ, якоже искрений сродникъ. И все нами радѣлъ, всякою нужъдою пекся, [134] и промышлялъ, и напутствовалъ, и в таможнѣ печать пропускную възялъ, и проводника намъ далъ дорогу указать. Спаси ево Богь за ево любовъ! Дивъной сей человекъ! Ажно у Бога-та есть еще добрыхъ людей много: /л. 15 об./ спастися миленкой всячески хощет!

Градъ Сѣвескъ стоитъ на рекѣ Сѣве. Городъ дерѣвянной, другой острогъ дубовой, третей земленой. Городъ хорошъ велми Сѣвескъ, ряды хороши, и торги хорошыя. А люди в немъ живутъ все служивыя, мало посацкихъ, и московъския есть тутъ стрелцы — все терътыя люди, зѣло доброхотны и привѣтливы. Тутъ и денги всякия мѣняютъ: чехи на московъския и тарели. И пребыхомъ в Сѣвске два дни. От Орла до Сѣвъска 120 верстъ.

Генъваря въ 16 день поидохомъ из Сѣвска в малороссиския /л. 16/ городы за рубѣжъ, а день уже к вечеру приклонился. И отидохомъ от Сѣвъска 15 верстъ, и тутъ стоить зостава из Сѣвска. И вопросили у нас печати, мы же имъ отдахомъ и тутъ у нихъ въ шалашахъ въместе с целовалниками и начевали. И мало опочихомъ, и востахомъ. И бысть наше шествие благополучно: нощъ бысть тиха и лунъна, и покойно было итить. И поутру стахом в селѣ, тутъ коней кормили и сами ели.

Генваря въ 17 день приидохом в малоросиский городъ Глуховъ.

И тутъ насъ наши калуженя и белѣвича приняли к себѣ на /л. 16 об./ постоялой дворъ, к себѣ взяли с любовию. И покоили насъ два дни, и коней нашихъ кормили, и всякое намъ споможение чинили, что сродницы, напаче и сродницъ — такая огненъная в нихъ любовъ! Да провожали насъ за градъ версты з двѣ; а сами, миленкия, такъ плачють, не можемъ ихъ назадъ возвратить и едва ихъ возвратихомъ вспять: "Кабы де мочно, мы бы де с вами шли!" И уже мы поле одъшедъши поприша зъ два, оглянемся назадъ, и они, такия миленкия, стоятъ да кланяютца въслѣдъ намъ. Такая любовъ огненая! Мы подивилися такой Христовой /л. 17/ любви. Спаси ихъ Господь Богъ, свѣтовъ нашихъ! Люди добрыя и хорошия — калуженя и белѣвича, нелзя ихъ забытъ любви.

Городъ Глуховъ земленой, обрубъ дубовой, велми крѣпокъ; а в нем жителѣвъ велми богатыхъ много, пановъ. И строенье в немъ преузорочитое, свѣтлицы хорошия и рядовъ много; церквей каменых много, девичей монастырь предивенъ зѣло, соборная церковь хороца оченъ. Зѣло лихоманы хохлы затѣйливы къ хоромному строению! В малоросисъкихъ городѣхъ другова врядъ такова города сыскать, лутче Киева строениемъ и жиламъ. От Севъска /л. 17 об./ до Глухова 50 верстъ. [135]

Генваря въ 19 день изъ Глухова поидохомъ къ Королевцу и, не дошедъ, начевали. И утре, во второмъ часу дни, пришли в Королѣвецъ и стахомъ у боголюбца: преже сего былъ белѣвитинъ, да тутъ женился. И принялъ нас с любовию, хлѣбом нас кормилъ и коней наших, и к сотнику со мъною ходилъ. И сотникъ нам тарель на дорогу далъ, а оной хозяинъ на дарогу и винца нам далъ доброва, яко вотка, — зѣло милинкия любовны, — и за городъ выпроводилъ насъ.

Въ Королѣвцу городъ земленой, обрубъ дубовой, а жильемъ средней; рядовъ много; жители небогатые; строение среднѣе. /л. 18/

Ярмонокъ великъ бываетъ, съежаются, многолюдно будеть противу Свинъской. Толко немного бываеть торгу, а товаровъ всякихъ бываеть много: и московских, и польскихъ; и грекъ много живеть. Толко хорошева торгу на три дъни, а то на празникъ, на Семѣнъ день, все въдругъ и разъедутца. И того жъ дни, ядши хлѣба, поидохомъ изъ Королевца въ Батуринъ. От Глухова до Королѣвца 30 верстъ.

Генваря въ 22 день приидохомъ во градъ Батуринъ. И у градъскихъ воротъ караулъ, московъския стрелцы на караулѣ стоятъ.

И короулъ остановилъ нас у проежей /л. 18 об./ башни, стали насъ спрашивать: "Что за люди? Откуды и куда едете? Есть ли де у васъ проезжая грамота?" И мы имъ сказалися, что мы люди — мосъковския жители, а едимъ во святый градъ Иерусалимъ Гробу Господню поклонитися. И они насъ повели до сьезъжей изъбы. И пятисотъцкой принелъ у насъ листъ государевъ, и, прочетъши, велѣлъ насъ отвести на дворъ стоять, и приказалъ намъ дать корму конемъ. А гетмана въ то время не случилося дома: поехалъ въ Москву, къ государю. И тутъ мы в Батуринѣ обѣдали и коней кормили. А хозяинъ дома, гдѣ мы стояли, зѣло намъ обѣдъ хорошей устроилъ. /л. 19/

И, ядши хлѣба, того жъ дни изыдохомъ из Батурина вонъ.

Градъ Батуринъ стоить на рѣке на Семи на лѣвой сторонѣ на горѣ красовито. Городъ земленой, строение в немъ поплоше Глухова, и свѣтлицы гетманския рядъ дѣлу, не вычюроваты добрѣ. И городъ не добрѣ крѣпок, да еще столица гетманъская! Толко онъ крѣпокъ стрелцами московъскими, на караулѣ всѣ они стоят. Тутъ цѣлой полкъ стрелцовъ живут, Анненковъ полкъ с Арбату ³. И гетъманъ, онъ веть стрелцами там и крепокъ, а то бы ево хохлы давно уходили, да стрелцовъ боятца; да он ихъ и жалуитъ безъпрестани, и безъ них /л. 19 об./ пяди не ступить. От Королевца до Ботурина 30 верстъ.

Генваря въ 23 день приидохомъ въ Борзну. Градъ Борзна токова же, что Королѣвецъ, или полутчи. И, ядъши хлѣба, [136] того же дни поидохом въ путь свой. От Ботурина до Борзны 30 верст.

Генваря въ 23 денъ поидохомъ изъ Барзны и к Нѣжину, а дорога уже стала, и зѣло нужда. И съехалися с нами московския стрелцы: были торговыя люди, а живутъ они въ Путимли, а ехоли они к Нѣженъской ярмонки — такъ они с нами и поехали. А мы имъ зѣло ради, потому что имъ путь вѣдомъ, а намъ дорога незнакома. И того дни /л. 20/ начавали въ корчмѣ, едва добилися съ великою нуждою; и утре востахом и поидохомъ. А уже снѣгу ничево нетъ, и земля голая. Нужда была великая: ветръ былъ намъ противной; не токмо что намъ было лзя ититъ, и лошеди останавливалъ, и людѣй всѣхъ. Охъ, нужда! Сѣдетъ нелъзя, носилу по земли сани волокут, а насъ вѣтръ валяитъ. Станещъ за сани держатца, такъ лошедъ остановишъ. Увы до горе! Была та дарошка слатка, слава Богу, нынѣ уже забыто! Едва мы добилися до Моксимовай корчмы. И тутъ дали конемъ корму, и отдохнули, и сами хлѣба поели, да опять побрели, /л. 20 об./ a вѣтръ мало утихъ. Едва с великою нуждою добились до Нѣжина, конѣй зело умордовали, а сами такожде утомилися, что сонныя воляемся.

И когда мы вошли во градъския вората, тогда кораульщики стали насъ звать до воеводы. Мы же поидохомъ къ воеводѣ, а воевода былъ немчинъ. И воевода у насъ проезъжей грамоты досматривалъ и отпустилъ насъ с миромъ. Мы же поидохомъ и обретохом братию свою — калуженъ, купецких людей, приехали къ ярмонки торговатъ — и стахомъ с ними на одномъ дворѣ. И они намъ, миленкия, ради, что сродницы. Спаси ихъ Богъ за ихъ любовъ!

Да спаси Богъ, Давыда Стефановича! Тот-та, /л. 21/ миленъкой, християнъская душа, тот нам и всячиною промышлялъ, и пеклъся нашим путемъ, и денъги намъ объменялъ (золотыя и тарели на московския денъги), и тилѣги намъ покупилъ, и товарищевъ въ Царьградъ сыскалъ, грековъ. А насъ, покудава мы жили в Нѣжинѣ, поилъ, и кормилъ, и денгы на дорогу и масла крынку далъ, a мнѣ Новой Завѣтъ далъ острожской печати. Спаси ево Богъ, свѣта, и дружину его! Онъ у нихъ что полковникъ, во всемъ его слушаютъ. И спаси Богъ Галактионушка, Мосагина по прозъванию, доброй человѣкъ и Семѣнъ Григорьевичъ Ольферовъ всѣ, миленъкия, нашим путемъ радѣли, что /л. 21 об./ родныя братия!

Городъ Нѣженъ стоить на плоскомъ мѣсте. Два города в немъ: одинъ земленой, астрогъ древянъной; великъ жильемъ, и строенъе в нѣмъ хорошо. Грековъ много в немъ живуть торговыхъ людей. И Давыдъ Стефановичъ проводилъ насъ з дружиною своею за градъ якобы поприща три, и плакали они по нас. [137] Уже намъ от братии нашей послѣднее таковое провождение. И простихомся, другъ другу поклонихомся.

Генъваря 27 дня поидохомъ из Нѣжина къ преславному граду Киеву рано, на 1 часу дни. /л. 22 / И того дъни была намъ нужда великая: земля вся ростворилася, такъ тяжко было лошедям и самимъ было нужно ититъ. И того дни едва с великою нужъдою доехоли до корчмѣ, часа в два ночи приехали. А в коръчмѣ толко одна жонка, и та курва. И мы тут с нуждою великою начавали, и всю ночъ стерѣглися стала къ полю, а пъяныя таскаютца во всю ночъ. И утре рано востахомъ и поидохом в путь свой. И той день такожъде с нуждою шли и приидохомъ в сѣло. Тутъ едва выпросились начевать, и хижина зѣло нужна. Тутъ к намъ же нощию приехалъ /л. 22 об./ ис Киева протопопъ глуховъской: ездил къ дѣтемъ, а дѣти ево въ Киевѣ въ школѣ учатца науки. Да, спаси ево Богъ, не потѣснилъ насъ, въ кибѣтки легъ спать, такъ намъ покой былъ. И утре рано востахом и поидохомъ къ Киеву. И приидохом в село Баворовичи за 15 верстъ от Киева. И от того села увидѣли мы преславный градъ Киевъ, сътоитъ на горахъ высокихъ. А сами возърадовахомся и от слезъ удержатися не возъмогохомъ. И тогда сьседохомъ с коней, и покълонихомся святому граду Киеву, и хвалу Богу возъдахомъ, а сами рекохомъ: "Слава тебѣ, святый град /л. 23/ Киевъ! Яко сподобилъ еси насъ видѣти преславъный градъ Киевъ, сподоби насъ, Господи, видѣти и святый градъ Иерусалима" И тако поидохом къ Киеву. А ходъ все боромъ, и все пески; нужно силно, тяжело пѣсъками.

И того же дня приидохомъ къ Днепру подъ Киевъ, а Дънепрь толко разъшелся. И того дни мы не могли превестися за погодою. Тут же к намъ приехоли греки, наши товарищи, — они изъ Нѣжина прѣжде насъ тремя деньми поехали, да за Днѣпромъ простояли: нѣлзя было ехать, Днѣпръ не прошел въ те поры, — такъ мы с ними начѣвали. И утре рано тутъ же къ намъ /л. 23 об./ пришелъ московской столникъ: шолъ соболиною казною к цесарю, а в тѣ поры погода на рѣке зѣло велика, отнюдъ нелзя боло перъходитъ. И столникъ сталъ кричатъ на перѣвощиковъ, и они, миленкия, едва с великою нуждою перевозъ на нашу сторону перегнали. И когда мы стали на поромѣ, тогда порому и от брегу не могли отслонитъ. И столникъ велѣлъ греческия возы даловъ с порома скатитъ, а наши не велѣлъ. Спаси ево Богъ! И тако мы стали на поромѣ на первомъ часу, и перевезлися на ту сторону часъ ночи: зѣло ужѣ было мало нужно, и перевощики /л. 24/ миленъкия устали было.

И егда мы пристали ко брѣгу ко граду Киеву, тогда приидоша к перевозу сотенной со стрелцами и с караулщиками и стали насъ [138] вопрошати: "Откуду и что за люди?" И мы сказали, что московъския жители, а едемъ во Иерусалимъ. "Есть ли де у васъ государевъ указъ?" И мы сказали, что есть. "Покажите-де, безъ тово во градъ намъ не вѣлено пущатъ". И мы показали указъ, и сотенной прочетши указъ. Отвели насъ к столнику; и столникъ такожде указъ прочелъ, послалъ к бурмистромъ, чтобы намъ дворъ отвели стоять. И стахом на дворѣ близъ ратуши, и в то время три часа ночи ударило. Да слава /л. 24 об./ Богу, что нощь была лунъна, а то грязъ по улицамъ зѣло велика, едва с нуждою проехоли. И тако начевахомъ, слава Богу.

И утре рано прислалъ по мѣне столникъ, чтобы я ехолъ с нимъ въ Верхьний градъ к боярину объявитца: зѣло крѣпко въ Киевѣ приежимъ людемъ. И тако мы пришли сътолникомъ предъ воеводу Юрья Анъдреевича Фамелдина, и я ему подал листъ государевъ. И онъ, прочетши листъ царской, честь намъ возъдал и отпусти с миромъ. А бурмистры прислали намъ рыбы, колачей, а конем сѣна и овса. Спаси ихъ Богъ, честь нам хорошою воздали! /л. 25/

Градъ Киевъ стоитъ на Днепре на правой сторонѣ на высокихъ горахъ зѣло прекрасно. Въ Московъскомъ и Росъсискомъ государствѣ таковаго города красотою вряд сыскатъ. Верхней городъ — валъ земленой, велми крѣпокъ и высок, а по градъцкой стенѣ все караулы стоять крѣпкия, по сту саженъ караулъ от караула. И въ денъ и в нощ все полковники ходятъ тихонко, досматривают, толико крѣпокъ, все караулъ от караула кричатъ и откликаютъ: "Кто идеть?" И зѣло опасно блюдутъ сей градъ, да и надобно блюсти — прямой самой закон Московъскому государству.

В Киеве /л. 25 об./ монастырь и окола Киева зѣло много пустынякъ есть, и подобно райския мѣста, есть гдѣ погулять. Вездѣ сады и винограды, и по дикимъ лесамъ все сады. Церквей каменыхъ такожде в Киевѣ много на Подолѣ, строение узоречное — тщателны люди! И много у нихъ чюдотворныхъ иконъ, и писмо, кажетца, иное и живопись. Сердечная вѣра у нихъ велика къ Богу (кабы къ етому усердию и простотѣ правая вѣра — всѣ бы святыя люди были), и к нищим податливы велми. Да шинъки ихъ велми разорили въконѣцъ да курвы, и с тово у нихъ скаредно силно, и доброй /л. 26/ человекъ худымъ будетъ.

Церковь Софии Премудрость Божия зѣло хороша и обросъцовата, да в нѣе презорство, строение нѣтъ ничево, иконъ, пусто. А старое было стѣнъное писание, a митрополит-нѣхай все замазалъ изъвезъю. А у митърополита поють органское, еще пуще органъ. Старехонекъ миленкой, а охочъ да органова пѣния. И въ Верхнемъ городѣ церковь хороша Михаила Златоверховъ. Тутъ, [139] въ той церкви, мощи святыя великомученицы Варвары; и меня, грѣшънова, Богъ сподобилъ ея мощи лобзати.

Въ Верхнемъ городѣ воевода живеть, и полковники, и стрелцы /л. 26 об./ всѣ полки. А в Нижнемъ городе — всѣ мешъшани, хохлы и торговыя люди, ратуша, и ряды, и всякия торги. А стрелцамъ в Нижнемъ городе не дають хохлы в лавкахъ сидѣть, толко на себѣ всякия товары вразносъ продають. Утромъ все стрелцы сходять на Подолъ торговать, а въ вечеръ, передъ вѣчернею, такъ въ Верхнемъ городе торгъ между собою. И ряды у нихъ свои, товарно силно, и изъвощики по-московски, мясной рядъ у нихъ великъ. Въ Верхне городѣ снаряду зѣло мъного и хлѣбнаго припасу.

Около Киева зѣло приволъно лугами, и всякими овощами, и рыбы /л. 27/ много; и все недорого. Черѣзъ Днепръ-рѣку 4 моста живыхъ со острова на островъ, мосты зѣло вѣлики, а Днепръ подъ Киевомъ островистъ. А помостовшину берут с воза по два алтына, а с порожней — по 6 денегъ, а с пѣшева — по копѣйки. А ети мосты дѣлають все миленкия стрелцы. А зъборная козна мостовая гдѣ идеть, Богъ знаетъ. А они, милѣнкия, зиму и осенъ по вся годы изъ лѣсу не выходят, все на мостъ лѣсъ рубятъ да бърусъя готовятъ, a лѣтомъ на полковниковъ сѣно косять да кони ихъ пасутъ. Хомутомъ милѣнкия убиты! А кои богатыя, /л. 27 об./ тѣ и на караулъ не ходять, всѣ по ярмонкамъ ездятъ. Мѣлачъ-та вся задавлена!

А жилье въ Киевѣ, въ Верхнемъ и в Нижнѣмъ, всѣ въ городѣ, а за городом нѣтъ ничѣво, толко по мѣстомъ бани торговыя. Въ Киевѣ школниковъ оченъ много да и воруютъ много — попущено имъ от митрополита. Когда имъ кто понадакучитъ, тогда пришедъши нощию да укакошать, а з двора корову или овцу сволокуть. Нет на нихъ суда, скаредно силно попущено вороватъ, [140] пущи московскихъ солдатъ. А вечеръ пришелъ, то и пошли по избам /л. 28/ псалмы пѣть да хлѣба просить. Даютъ имъ всячиною, денгами и хлѣбомъ, а убояся ихъ, дають. A гдѣ святый апостолъ Андрей крестъ поставилъ, и тотъ холмъ въ городовой стѣне зѣло красовитъ. На томъ мѣсте стоитъ церковъ древяная вѣтха во имя святаго апостола Андрѣя Первозваннаго.

Февроля во 2 день, на празъдникъ Стрѣтения Господа Бога и Спаса нашего Исуса Христа. Поидохомъ мы въ Печерский монастырь. И приидохомъ в соборную церковь, и помолихомся чюдотворъному образу. И поидохомъ во /л. 28 об./ Онтониеву пещеру, и ту видѣхомъ преподобныхъ отецъ в нетлѣныхъ плотѣхъ — что живыя лежатъ! И толь множество ихъ, что звѣздъ небѣсныхъ, всѣ яко живыя лѣжатъ — дивное чюдо! Тако Богъ прославилъ угодниковъ своихъ, боящихся его. Видѣхомъ и мъладенцовъ нѣтлѣныхъ, лежащихъ тут же.

Видѣхомъ храбраго воина Илию Муромца в нѣтлѣнии подъ покровом златымъ: ростомъ якобы нынешнихъ крупных людей нѣтъ такихъ; рука у него лѣвая пробита конемъ, а правая ево рука изображена крестнымъ знамениемъ, и сложение перъстовъ /л. 29/ какъ свидѣтельствуетъ Феодоръ Блаженый и Максимъ Грекъ; крестился онъ двемя персты — тако ясно и по смерти плоть мертвая свидѣтелъствуетъ на обличение противнымъ. И тут же въ пещерѣ, преподобны Иосифъ такое же изображение въ перстахъ иматъ. Что уже боле свидѣтелъства, что нагия кости свидѣтелъствуютъ?! Мы уже и кои с нами были достовѣрно досматъривали сами и деръзнули: поднимали ихъ руки и смотрѣли, что съложение перстовъ — два перста и разъгнуть нелзя, развѣ отломатъ, когда хощетъ кто разъгнутъ.

А тут же видѣхомъ дванадесятъ зотчих, /л. 29 об./ сирѣчъ церковныхъ мастеровъ, под единымъ подъ кровомъ тѣ мастеры, ихже Пресвятая Богородица сама послала изъ Царяграда в Киевъ. И тако, грѣшъни, мы сподобихомся мощи святыхъ всѣхъ лобзати, а сами дивихомся, и рекохомъ, и от слезъ не могохомъ удержатися: "Слава тебѣ, Господи, слава тебѣ, Святый, яко от многихъ лѣтъ желаемое получихомъ! Что воздадим Господеви, яко сподобилъ еси насъ таких гражданъ небесныхъ видѣти и мощи ихъ лобзати?!"

И ходихомъ по пещере, и удивляхомся, и пихомъ воду с Маркова креста, что на себѣ нашивалъ преподобной, — желѣзной, великой и оной крестъ желобоватъ здѣлан. /л. 30/ Тут же видѣхъ крестъ Антониевъ: древянъной, великий, с возъглавиемъ, троечастной, на ево грабницы стоит. Тут же стоять столбики древянъныя, [141] а к нимъ придѣланы цепи желѣзныя; тутъ на ночъ в те цепи бѣсноватыхъ кують.

Из Антониевы пещеры поидохомъ въ Федосиеву пещеру. И тамо такожде мы, грѣшнии, сподобихомъся мощи святыхъ лобзати, и покълонихомся, и возърадовахомся радостию неизреченою, и возвратихомся в монастыръ. И ту сподобихомся мы, грѣшнии, чюдотворный образ Пресвятыя Богородицы лобзати и мощи святыя Иулиянии-княжны; рука /л. 30 об./ у ней десная вся перснями унизана — чюдо, что у живой рука та!

Въ Печерскомъ монастырѣ церковь зѣло пречюдна, строение короля Жигимонта на том же мѣсте, на старом основании; а въ церкви стѣнъное писмо: всѣ князъя руские написанъны. Да тут же видѣхом: въ той же церкви у праваго столпа изъвоянъ изъ камѣни князъ Константинъ Острожский, лѣжитъ на боку в латахъ, изображенъ какъ бутъто живой. Нынѣ къругъ монастыря ограду дѣлаютъ камѣнную великую, дѣлают же и полату друкарною, гдѣ книги печатаютъ. Около монастыря зело /л. 31/ слобода велика и садовъ многое множество, торгъ у нихъ около монастыря свой. И потомъ стали молитца Пресвятѣй Богородицы и преподобнымъ отцемъ Антонию и Феодосию, и протчимъ преподобнымъ отцемъ поклонихомся. И тако изыдохомъ изъ монастыря, и поидохомъ въспять во градъ Киевъ. И наша братия убираютца къ походу своему: денъги объменяли, телѣги купили. А наши товарищи грѣки превѣзлися чрезъ Днепръ въ Киевъ; погода ихъ не пускала перевѣстися, такъ они на томъ боку жили двои сутки.

И товарищи наши такожде изъготовилися, совсемъ /л. 31 об./ убравшисъ. И помолившися Господу Богу, и Пречистѣй Богородицы, и святому и славъному пророку и предтечи Иоанну, и призвавъ на помощъ святаго анъгела-хранителя.

Февроля въ 3 день поидохомъ изъ Киева в Лядъцкою землю и Воложъцкою, поидохомъ на первом часу дни. И едва на киевския горы с великимъ трудомъ възъехоли, нужда была велика: грезна велми земля и иловата; все двойкою возъежали. И поидохомъ в путь свой, и бысть радосно и плачевно: радостно, яко к толикому мѣсту поидохомъ, печално же, яко /л. 32/ пустихомся в чюжую землю, паче жѣ въ босурманъскою. А сами рѣкохомъ: "Буди воля Господня и Пресвятыя Богородицы!" И призвахъ всѣхъ святыхъ на помощъ, и глаголахъ: "Владыко-человеколюбче, помози ми за молитвъ отца нашего, инока-схимника ⁴ Спиридона!" И тако поидохомъ в путь свой.

Того же дъни минухомъ городокъ, именѣмъ Белогородъко, на правой руки въ сторонѣ, съ полъверсты от дороги. Тутъ стоить на [142] дороги коло на деревѣ высоко, тутъ купецкия люди плотятъ мыто. А та Бѣлогоротка Софийскаго монастыря, такъ на монастырь мыто збирают. И того /л. 32 об./ дни мы начевахомъ на бару, в лесе съклали огнь великий. И утро рано поидохомъ, и той весъ денъ не видехомъ ни селъ, ничего, шли все дубравами. И начевахом у плотины, прежде сего мелница была. И та нощъ зѣло холодна была, перѣзябли въдрѣбъзгъ.

И утре рано приидохомъ подъ Хвастовъ, городокъ Палѣевъ, и стахомъ у вола земленаго. А в том городку самъ полковникъ Палѣй живѣтъ. Прежде сѣго етотъ городокъ былъ ляцкой, и Палѣй насилиемъ ево у нихъ отнялъ да и живутъ въ немъ. Городина хорошая, красовито стоить на горѣ, но и по виду некрѣпокъ, а /л. 33/ люди въ немъ что звѣри. По земляномъ валу ворота частыя, а во всякихъ воротъ копаны ямы да соломы наслано. Въ ямахъ такъ полѣевшина лѣжатъ человекъ по 20 и по 30: голы, что бубны, безъ рубахъ, наги и страшны зѣло. A в воротѣхъ из сѣлъ проехатъ нѣлъзя ни с чемъ; все рвутъ, что сабаки: дрова, солому, сѣна, — с чемъ ни поезъжай. Харчъ в Фастовѣ всякая зѣло дешева, кажетца, дешевле киевъскаго, а от Фастова пошъло дороже въдвое или вътрое. И тутъ купецкия люди платили мыто. Стояли мы въ Фастовѣ съ полъдня.

И поидохом, и начевахомъ /л. 33 об./ в селѣ Палеевѣ Мироновкѣ. И во 2 денъ, въ месные заговеньи, приидохомъ в городокъ Паволочъ. Тот городокъ у Палѣя уже порубѣжной от ляховъ. А когда мы приехоли и стали на плошеди, — а того дни у нихъ случилосъ много свадебъ, — такъ насъ объступили, как есть окола медвѣдя, все козаки, полѣевшина, и свадбы покинули. A всѣ голудъба безъпортошная, а на иномъ и клока рубахи нѣтъ. Страшны зѣло, черны, что арапы, а лихи, что сабаки, — изъ рукъ рвутъ. Они на насъ, стоя, дивятца, а мы и вътрое, что такихъ уродовъ отроду не видовали.

Въ томъ /л. 34/ городку мы начевали и всю ночъ стереглися. Тутъ купецкихъ людей мытомъ силно ободрали.

Февроля въ 6 денъ, въ понедѣлникъ Сырныя недели, от полудни ядъши хлѣба, и забравши всякаго харча себѣ и конемъ овса и сена, и поидохомъ въ степъ глубокою. И бысть намъ сие путное шествие печално: бяще бо видѣти ни града, ни сѣла; аще бо быша прежде сего гради красни и нарочиты селы видѣниемъ, но нынѣ точию мѣсто пусто и ненасѣлено; не бѣ видѣти человека, точию пустыня велия и звѣрей множество — разорено все от крымцовъ. А земля велми /л. 34 об./ угодна и хлѣбородна, и овощу всякого много, сады что дикой лѣсъ: яблоки, арехи воловъсъкия, сливы, дули, — да все пустыня, не дают сабаки-татары населитца! Толко [143] населятца села, а они, сабаки, пришедъ и разорятъ, а людей всѣхъ в полонъ поберутъ. Не погрѣшу ету землю назватъ златою, понеже всего много на ней родитца. И идохомъ тою пустынею пять дней, ничто же видѣхомъ от человекъ.

Февроля въ 11 денъ приидохомъ во градъ лацкой Немерово и стахомъ на /л. 35/ постояломъ дворѣ у волошенина.

Градъ Немеровъ жилъемъ нѣ добре великъ да и весъ разорен от татаръ; кругъ его валъ земленой; а в немъ жидовъ зело много, почитай всѣ они. И родъ жидовской зѣло пригож и велми красовитъ, какъ есть написаныя; и другихъ жидов такихъ не наеживали во всей Турецкой земли и въ Воложъской. Хлѣбъ дорогъ, и всяка харчъ, и вино; холсты зѣло дороги; яблоки недороги. Приходили к намъ мытники лацкия и у грекъ товары досьматривали. Толко у менѣ /л. 35 об./ инъдучникъ увидѣлъ боченку винъную, такъ в честь перепросилъ, я ему и поступился, такъ они мнѣ и печать дали пропускную. И тутъ в Немерове инъдучники грекъ, купецкихъ людей, зѣло затаскали. От Киева до Немѣрова приходъ простъ и равная мѣста. И стояли мы в Немѣрове два дъни, себѣ и конемъ искупихомся харчъю доволно на четыре дни и поидохомъ въ пустыню глубокою.

Февроля въ 14 денъ поидохомъ мы изъ Немерова въ Воложскую землю къ /л. 36/ городу Сороки. И того же дни приидохомъ на Богъ-реку. Рѣка Богъ шириною с Москву-реку, да порожиста велми, каменья великия лежатъ во всю реку, шумитъ громко, далече слышно, вся вода пѣною идетъ перѣбита; окола ея горы високия каменныя. И ту рѣку того же дни перевѣзлися: поромишка плохой, a рѣка быстрая, толко по одной первозили тилѣги. И, перевѣзъши реку, стали подниматца на гору; а гора зѣло высока. A Богъ-рѣка от Немерова 15 верст.

И поидохомъ въ степъ глубокою; /л. 36 об./ все горы да юдоли: възъехавъ на гору да опятъ подъ гору; да все шли меже горъ яслены ⁵. И шли тою мы пустынею, не видали ни человека, ни звѣря, не пьтицы, толко тропы тотарския конныя. A мѣста все разорѣны от татаръ. А уже нынѣ починаютъ заводитъ села, какъ миръ сталъ, и то въ старонѣ, далече от дороги. А когъда мы шли, и перед нами, и за нами все степъ вся голая. Идохомъ тою степъю 4 дни. И не дошедши Сороки-города за 15 верстъ, стоит крестъ каменъной подлѣ /л. 37/ дароги, а на немъ подъписъ: как степъ горѣла, такъ купецкихъ людей, грѣкъ, 18 человекъ и с товаромъ, и с конми згорѣли, толко 3 человека ушли. Мы же тутъ стояхомъ и дивихомся, какъ кости кучами лежатъ лошединыя, а человеческия собрали да в Сороки погребли. Дивное чюдо, какъ згорѣли: a всѣ не [144] спали и видели, какъ огнь шелъ и трава горѣла по одной стороне, а они смотрятъ; какъ дунет вѣтръ вдругъ да и перѣскочил чрезъ дорогу, а они и не успели уйтитъ да такъ и згорели. /л. 37 об./

Февроля въ 17 денъ приидохом в городъ Сороку, и стахомъ на семъ боку на ляцкой старонѣ, и тутъ начевахомъ. И утрѣ к намъ с тово боку перѣехолъ индучникъ, по-турецки ермунчей. И сталъ зъ грѣками уговареватца пошлиною, чтобы шли на Ясы. И тутъ греки съ нимъ договорилися пошлиною. Того же дни стали Днестръ-реку перевозитца на ту сторону, на турецъкою и воложскую. И первозитъ договорилисъ по 5 алтынъ с воза, жиды зарондованъ перевозъ. Днестръ-река шириною с Москву-реку, подъ Сорокою бежитъ быстро и камениста. И, перѣеховши, /л. 38/ стали на площеди.

Городъ Сорока стоитъ на реке Нестрѣ, на правой сторонѣ, на берегу под горою; а над нимъ гора высокая. Городокъ каменъной, высокъ. Мы же ходихомъ внутръ его и мѣряхомъ: онъ круглъ, стѣна от стѣны 25 ступенѣй ножных и поперѣкъ тоже. Харчь зѣло дорога, да и нѣтъ ничего; орженова хлѣба отнюдъ не сышешъ, все ярой хлѣбъ, и ячменъ зѣло дорогъ: четверикъ московской по 5 алтынъ. Да имъ и самимъ нѣчего есть. Живутъ, а вонъ всѣ гледятъ; хаты стаять, и тѣ не огорожены. От туракъ и /л. 38 об./ от господаря воложскаго зѣло данью отягчены. Городъ Сорока — на одной сторонѣ ляхи живут, а по другую волохи.

Февроля въ 20 денъ поидохомъ изъ Сороки-города къ Ясом, а стояли мы в немъ два дни. Гора зѣло высока подъ Сорокою, едва мы с великою нуждою на гору взъехоли: пришолъ дождь, такъ ослизло, и невозъможно конемъ итъти, а все каменъ. Велми той день намъ былъ нуженъ: дождъ въвезъ денъ шолъ, студено было, все перемокли да перезябли. Степъ, а дров възять нѣгде, толко на стану /л. 39/ нашли дровъ малое число, — стоял нашъ посолъ московъской, князъ Дмитрей Михайловичъ, — такъ мы ихъ собрали, да на возъ поклали, да до стану везли. А естъли бы не тѣ дрова, то бы совершено померли все: мокры, а ночъю сталъ морозъ да снѣгъ з дождемъ пришолъ, инъ не даст огню раскласть. A грѣки всѣ сухи: подѣлали епонечныя шалаши да и легли; а мы всю ночь, что рыба на уде, пробились. Да спаси Богъ, какова в те поры нужда была! Полно, забыто!

И поутру востахомъ и поидохомъ въ степъ. И бысть наше шествие /л. 39 об./ зѣло печално и скорбно: перѣправы лихия, горы высокия; посидѣть негдѣ, чтобы отдохнуть; все пѣши брели, а кони устали. А пустошей, ни сѣлъ нетъ, ни лѣсу, все степъ голоя, — и ехоли 5 дней, не наехоли ни прутинъки, чемъ лошедъ погнатъ, — горы высокия да юдоли. [145]

Февроля въ 24 день приидохомъ на Прудъ-реку, — Прудъ-река поменши Москвы-реки, — и тутъ мы перевѣзлись. Приехоли къ другой рекѣ, и тутъ перевозъ, — та рѣка помѣнши Прута-реки, — и тутъ въскорѣ перевѣзлисъ на другую /л. 40/ сторону. И стахомъ на гору възъежать: глина лихая, a мѣсто тѣсно, — и едва с великимъ трудомъ възъехоли. И не доехали Ясъ за 5 верстъ, начевали. И поутру рано въстали, поидохомъ къ Ясом въ самою Неделю православия, и приидохомъ въ Ясы благовѣст к обѣдни.

Ясы-градъ — сталица воложъская, тутъ самъ господарь живеть. И, пришедши, стали мы у томожни; и мытниковъ нѣтъ, а пошли к обедни; и мы ихъ дождалисъ. А когда пришли мытники, и стали у грекъ товаръ досматриватъ; и, досматревши у грек, /л. 40 об./ пришли и к намъ, стали и наши возы разбивать. Такъ я възявши листъ царски да положил перѣд ними; такъ они стали смотретъ и велѣли мнѣ честъ, а толмачъ имъ речи переводилъ. Такъ они тово часу велѣли возы наши завязатъ и отвели насъ въ монастырь к Николѣ, порекломъ Голя. И тутъ мы стахомъ, игуменъ далъ намъ кѣлию; потомъ игуменъ прислалъ намъ три хлѣба. А когда мы възъехоли на монасътырь, а игуменъ сидить предъ кѣлиею своею да тютунъ тянеть. И я какъ увиделъ, что /л. 41/ онъ тютюнъ тянетъ, и зѣло ужасно бысть: что, молъ, ето въже свѣту преставления, для тово что етому чину необычно и странъно тобакъ пить. Ажно поогледѣлся — анъ и патриархи, и митрополиты пьютъ; в нихъ то и забава, что табакъ пить.

Градъ Ясы стоитъ на горѣ къросовито, и около ево горы високия. Зѣло предивной градъ, да разорѣнъ от турка и от ляховъ. А господарь воложской и до конца разорилъ данью и отяготилъ: с убогова человека, кой землю копаеть нанимаетца, пятъдесятъ тарелѣй въ годъ дасть господарю, /л. 41 об./ крамѣ турецкой подати, а нарочитому человеку — 1000 тарелей, среднему — 5 сотъ. Да какъ имъ и не естъ? А они у турка накупаютца дачею великою, такъ уже безъ милости дерутъ! Воложская земля вся пуста, разъбрелися всѣ: иныя — въ Полшу, иныя — къ намъ, въ Киевъ, а иныя — къ Палѣю. Кабы ета земля не разорена, другой такой земли не сыщешь скоро обѣтованной, земля всячину родитъ. Они и сами сказавают: "У насъ-дѣ естъ златая руда, и сребреная, да мы-де таимъ от турка. А когда бы сведалъ туракъ, такъ бы и поготову /л. 42/ разорилися от такой руды".

Въ Ясехъ монастырей зѣло много, предивъныя монастыри, старинное строение, да всѣ бѣзъ призору. У прежнихъ господарей зѣлное радѣние было къ церквамъ; писмо все стѣнъное старинъное. А старцы воложския всѣ вонъ изъгнаны изъ монастырей, [146] а господарь тѣ монастыри попродалъ греческим старцамъ. А они уже, что черти, ворочеють, а онъ с них дани великия беретъ. А старцы велми разътлѣно живутъ и въ церквахъ стоять безъ клобуковъ, а волохи въ церкви в шапкахъ молятъца, а игуменъ самъ поеть /л. 42 об./ на крылосе. А инъде я пришолъ въ неделю к заутрени въ миръскую церковь, служить попъ воложской. На утрени пропѣвъ "Богъ Господь" да стали антифоны пѣть, да попъ прочелъ Евангелие. Потом стали ирмосъ пѣть гласу воскресному, а потомъ катовасиемъ "Отверзу уста моя" покроеть; да на девятой пѣсни пропѣли "Величить душа моя Господа" да "Достойно есть". А я смотрю: гдѣ у нихъ каноны те дѣлисъ, во окно, знать, улетѣли? Лѣхъко, су, хорошо етакъ служба-ту говорить, да, знать, лехко-то и спасение будеть! Что же потом будет? /л. 43/ Пропѣли "Святъ Господь Богъ нашъ", "Хвалите Господа с небесъ", не говорили стихеры хвалитныя, пропѣли и словословие великое, да и первой часъ. А на первомъ часу и псалъмовъ не говорили, толко "Слава, и нынѣ", "Что тя наречемъ" да "Святы Боже", потомъ "Христе свѣте" и отпускъ. Что говоритъ? Уже и грѣкъ перѣщепили службою церковною! А какъ литоргию пѣли, я уже того не вѣдаю, для того мракъ несщелъ ис того ихъ кудосенья-то. Исполать хорошо поють!

Въ Ясехъ прежде сего строение было узоричитое, много полатъ каменныхъ пустыхъ; /л. 43 об./ а улицы были всѣ камнемъ мощены, a нынѣ все развалились, толко знакъ есть, какъ были каменье. А дворы въ Ясѣхъ не огорожены, развѣ у богатова, и то плетнемъ. Господарской дворъ зѣло хорошъ, много полатъ каменыхъ. Вино въ Ясехъ дешева, хлѣбъ, масло коровъе дешева жъ, конопляное дорого — съ Руси идетъ. Яблоки, орехи, чѣрносливъ необычно дешево; и кормъ лошединой дешевъ. Люди доброхотны, хоть убоги; а от дешеваго вина всѣ пропъютца и въконѣцъ от того разорились; вѣзде всѣ шинъки. Много и туракъ въ Ясѣхъ, /л. 44/ и жидовъ много, тут же живуть. А жиды у господаря ряды дегтеныя откупають, такъ деготь очень дорогъ: флягу дегтяную налить болшую — гривны четыре дать. Дрова оченъ дороги, a лѣсу много, да люди ленивы, непроворны, не какъ купецкия люди московския. Въ Ясехъ пошлиною болно грабят, затѣмъ многия объяжаютъ.

Тут насъ грѣки въ Ясехъ, товарищи наши, покинули, не поехали с нами въ Царьградъ. Пришла имъ вѣдомасть изъ Царяграда, что лисица и бѣлка дешева, такъ они поехоли въ Молдавскую землю въ Букареши, а мы тутъ и остались. Жили /л. 44 об./ мы въ Ясѣхъ 13 дней, дожидалисъ товарищей, да не дождались. Печалъно намъ было: пути не знаемъ; зѣло было смутно и мятежъно; мысль [147] мялась, всяко размышляли: итить или назатъ воротится? Нанели было языка до Иерусалима — волошенина, многия языки знаеть, — по 30 алтынъ на месяцъ, пить и есть наша, да стали у него рѣчи непостояны: нынѣ такъ говорить, а утре, пришедъши, другия; все переговариваеть, во адномъ словѣ не стоить. Помнилось ему, что дешево нанелся, чи шъ, Богъ ево знаеть. Мы же видѣвше его непостоянъство /л. 45/ да вовсе отказали. Печално было силно, да уже стало въ томъ, хошъ бес толмача, а ехоть. Господи, помилуй! Столко перѣехоли да столко нужды принели, да назатъ ехоть? Стыддъно будеть! Что дѣлать? Живем много, товарищей нѣтъ, а проводить никто не наимаетца. И сыскался миленкой убогой человекъ, нанелся у насъ до Голацы, дали мы ему 23 алтына двѣ денъги.

Марта въ 7 день възяхомъ у господаря воложскаго листь и поидохомъ изъ Ясъ къ Голацамъ. Первый день идохомъ лѣсомъ, а в тѣ поры припалъ снежекъ маладой. Покудова до лѣсу доехоли, /л. 45 об./ а онъ и стаялъ — такъ горше стало: все ослизло, а горы высокия, неудобъпроходимыя. И едва дъвойкою выбилисъ, а въсего лесу верстъ съ 10. Да во всю дорогу такой нужды нѣ было, день весь бились. И едва къ ночи добились до местечка, и то все разорено; хаты три стоять для почтарей да церковъ каменая, зѣло хороша; и мы тутъ начевать стали.

И въ полуночи прибѣгъ волак, а по-руски гонецъ, с тайными дѣлы от туракъ къ господарю. И пришли к намъ турки со свѣчами. И сталъ нашихъ лошедей брать подь себя, мы же не довахомъ им. /л. 46/ А они прося ключа конских желѣзъ: лошеди были скованы такъ ключа у менѣ просит, а я ему не доваю. Турченинъ вынел ножъ да замахнулся на Луку, а он, миленъкой, и побѣжалъ; и толмач скрылся. Възявши коней да и погнали скованыхъ до тово мѣста, гдѣ стоять, а за ними я одинъ пришолъ, да плачю, и Богомъ ихъ молю, чтобы отдали. А на ока вина такъ и възяли; самому турчанину будто стыдно такъ, а онъ вилѣлъ отдать. Слава Богу-свѣту, что отдали, а то бѣда была бъ немалая бъ: мѣсто пустое, нанять не добудешъ. /л. 46 об./

И въ третий день приидохомъ въ Борлатъ — местѣчко воложъское, самое убогое. Тутъ мы начевахомъ, искупихомся запасомъ себѣ и конем и утре рано поидохомъ. И дорога зѣло гориста. А толмачъ нашъ мало пути знаеть, такъ велъ насъ нѣ темъ путемъ. Иная бъ дорога была глаже, а он все велъ насъ горами да дубравами — и самъ, милой, не знаетъ. Много на него я и ропталъ, а инъде хотелъ и побить, да Богъ помиловалъ от таковаго грѣха — простой бѣдной мужикъ. Как нанимался, такъ сказывалъ: "Я до [148] конъца знаю". А какъ поехалъ, /л. 47/ такъ ничево не знаетъ, да бѣгаетъ, и въспрашиваетъ; ошибался миленкай много. После уже повинился: "Я-де тою дорогою однова отроду проехалъ, и то де лѣтъ зъ 12". А какъ миленъкой полно насъ датощилъ? Да, слава Богу, таки доволоклись до Голацы. Спаси ево Богъ!

И тутъ мы, идучи, видели горы Венъгерския славныя: зѣло высоки, подобны облакамъ. И мы тѣмъ горамъ подивихомся, что намъ необычно такихъ горъ видѣть, а на нихъ снѣгъ лежитъ. А откудова мы тѣ горы видѣхомъ, и вопросилъ языка: "Долече ль тѣ горы?" И онъ намъ /л. 47 об./ сказалъ: "Добрымъ-де конемъ бежать 3 дни донихъ". И намъ зѣло дивно стало: а какъ видится от Москвы до Воробъевыхъ горъ, кажется и древа тѣ на нихъ можно счести. Зѣло удивителъныя горы! Аминь.

Марта во 12 день, уже часъ нощи, приидохомъ въ Голацы и выпросихомся у волошенина начѣватъ, и онъ пустилъ насъ.

И утре рано пошелъ я до попа рускова, а то никто и языка рускова не знаеть. Такъ попъ пожаловалъ и велѣлъ намъ к се6е ¹ перѣехатъ. Такъ мы со всѣмъ и переехали ¹ да и стали у попа, /л. 48/ а рухледъ склали в ызъбу: нужно у миленкихъ, и хороминки особъной нетъ. Потомъ намъ стали сказыватъ, что есть-де корабли въ Царьградъ. И мы зѣло обрадовалися и стали конѣй продовать. А сказали, что севодъни карабли поидуть, такъ за безъцѣнакъ лашедѣй отдали и телѣги: не до тово стала, толко бы с рук спихать; такъ земле ноеть, путь надоелъ, помянуть ево не хочется. И когда опросталисъ от лошедей, и пошли корабли нанимать. И нашли корабль грѣческой, христианской, и уговорились: съ человека по левку до Царяграда. И раизъ приказал /л. 48 об./ намъ до свѣта на корабль со всем приезъжать.

Градъ Голацы — неболшая городина, да славенъ корабелною присътанью, а то разоренъ въвесь от турка и от татаръ. Монасътырѣй много и хароши, а толка по старцу живутъ, подъданыя цареградъскихъ монастырей. И въ церквахъ пусто, а церкви узоречныя, каменъныя; и кресты на церквахъ есть, и колокола малыя, по два колокола. Град Голацы стоить на Дунай-рѣке, на брегу на лѣвомъ боку. Въ Голацахъ вино дешева и хлебъ, /л. 49/ а кормъ лошадиной дорогъ: сена адной лошади на сутки на два алтына мало. Дунай-река широка, и быстра, и глубока у берѣга, и крутоберегова, с берѣгами вровень идеть вода. В Голацахъ рыба дешева: свежей созанъ — дать великой алтынъ, и осетры недороги. И Дунай-рѣка рыбна, что Волга, много рыбы.

Марта въ 14 денъ часа за два до свѣта въклавши рухледь въ телѣги и съехали на брегъ х корабълю. А корабленики уже [149] готовятъся: мотросы парусы готовятъ къ подъему. И тутъ насъ турки, караулъ, не дали рухледъ скласть на /л. 49 об./ корабль, повели мене прежде к мытнику грѣческому. Я пришелъ, а инъдучникъ еще спить; такъ я дожидался, какъ онъ въстанеть. И сталъ менѣ спрашиватъ: "Что за человекъ? Откудова?" И я сказалъ, что с Москъвы, да и подалъ ему господаръской листъ воложъской. И онъ, прочетши листь, сказалъ: "Иди с Богомъ! Я-дѣ с твоего товару пошлинъ не возъму. А турчен-де возъметъ ли или нѣтъ, тово-де я не знаю; инъде я къ нѣму отпишу, чтобы де онъ съ тебя не бралъ". Такъ я ему покълонился, а онъ написалъ /л. 50/ къ нему писмо.

И когда пришли мы къ турку, къ ярмунъчею, и онъ прочетши писмо грѣческое да и плюнулъ, а товаръ весь от коробля велѣлъ предъ себя принести. И, перѣсмотревши товаръ, вѣлелъ къ себѣ въ хоромину таскать, а самъ мнѣ чрезъ толмача сказалъ: "Дай-де мнѣ, юмрулеу, 20 тарелѣй". И я вынелъ листъ московъской да и подалъ ему. Такъ турчинъ сталъ листъ честь и, прочетши листъ, сказалъ: "Гайда! Пошолъ-де! Возъми свой товаръ, нетъ де до тебя дела!" И възявъши товаръ да пошли хъ кораблю. И стали кластися на корабль; тогда /л. 50 об./ убралися мы совсемъ, и харчъ тут всякую купили.

Да тут же къ намъ присталъ черной попъ из Ляцъкой земли самъ-другъ, сталъ битъ челомъ, что: "Пожалуй, возъми съ собою во Иерусалимъ!" И мы ево приняли, а онъ въ тѣ поры пошелъ с коробля за сухарями. И раизъ, корабелникъ, не дождавъ ево, поднявши парусъ да и отпустился. А тотъ попъ Афонасей увидѣлъ зъ горы, что кораблъ пошолъ, бросился въ лотку къ рыбаку, далъ 5 алтынъ, чтобъ на корабль поставилъ. А лотъка дирява, налилась воды — чють нѣ потанули. /л. 51/

Марта въ 15 день во втором часу дни корабелникъ-раизъ велѣлъ поднимать парусъ; и, поднявши, распустили парусы, и от брега отпехнувши кораблъ, и пошли Дунаемъ; и бысть вѣтръ поносенъ зѣло. И того же дни, яко от полудни, пристахомъ къ городу, а имя ему Ренъ, воложской же, тутъ и туракъ много. Тутъ раизъ корабль пшеницею догрузилъ.

Градъ Ренъ полутчи Голацъ; вино в немъ дешево, по денги око, и хлѣбъ дешевъ; толко такихъ монастырей нѣтъ, что въ Голацавъ; стоить на Дунае на лѣвой сторонѣ. /л. 51 об./ И тутъ мы начевахомъ. И рано въставши да и пошли по Дунаю.

Марта въ 16 денъ, поднявши парусъ, пошли вънизъ по Дунаю. Дунай-рѣка многоводна и рыбъна, а къ морю разшиблась на мъногия горла, пошла подъ турецкия горотки. Верху она широка, а внизу уже, для тово что разъбилося на многия горъла, да [150] глубока. И корабль подле берега бѣжитъ и от брегъ трѣтца. Песковъ на ней нѣтъ, все око ея трасъникъ; и быстра зѣло, зъ берѣгами въровень вода. И тово дъни минухомъ городъ /л. 52/ турѣцъкой на правой руки Дуная.

Городъ Сакча: на нѣмъ мечѣты каменъныя, поболши Рени-города, а городъ каменой. А мы къ нему не пристовали.

И того дни минухомъ другой городокъ турецкой Тулча. К тому горотку всѣ корабли пристають: какъ изъ Царяграда идут, такъ осматревають, не провозят ли греки неволниковъ. Въ томъ городѣ беруть горачь: съ человека по 5 тарелѣй; а когда неволники идутъ на Русь с волъными листами, такъ с нихъ беруть турки въ томъ горотку по червонъному съ человека, окромѣ горачю. /л. 52 об./

Градъ Тулча поменши Сакчи, у Дунай близъ воды стаить. И нашъ раизъ не пристовалъ къ нему: были люди лишния, а вѣтръ былъ доброй. А онъ надел на себѣ чалъму такъ, будъто турецкой корабль, да такъ и прошолъ. А намъ вилѣлъ покрытъца, и мы ему сказали: "Зачто намъ крытца? У насъ государевъ листъ есть, и мы горачю не дадимъ!" И тако минухомъ его; и, прошедъ городъ, пристахомъ ко брегу, и начевахомъ. И въ той нощи бысть погода велика. И тутъ стояхомъ весъ день и нощь: не пустилъ насъ /л. 53/ вѣтръ.

И утре рано поидохомъ въниз по Дунаю. А на лѣвомъ боку Дуная въ другихъ горлахъ многихъ горотковъ есть турецкихъ, Килия-городокъ с товарищи. Тутъ и Бѣлогороцкая орда подлегла близъ Дуная, тотары белогороцкия.

И во вторый день приидохомъ на устье Дуная къ Черному морю, и тутъ стояхомъ полътора дни. И Дунай-река зѣло луковата, не прямо течѣть, пущи малой реки. И тутъ мы стояхомъ у моря, и иныя корабли турѣцкия идутъ въверхъ по Дунаю. Мы же ходихомъ подле моря и удивляхомся моръскому шуму, как моря пѣнитца и волнами /л. 53 об./ разбиваетца; а намъ диво: моря не видали. Тутъ кладъбища на брегу турецкая: которой турчинъ умреть на мори, такъ пришедъ к Дунаю да тутъ и схоронять. И раизъ наш възявши матросовъ, да зинбирь насыпавъ песку, да взялъ бревъно еловае, да сѣдши въ сандалъ и поехали к устью Дунаю на приморья искать ходу, кабы корабълю попасть въ ворота. И вымѣревъ ворота, и пустилъ мѣхъ съ пѣскомъ на воротѣхъ, а къ нему привѣзалъ бревно. Такъ бревно и стало плавать на воротѣхъ, так знакъ и сталъ ходу корабелъному. Тут же мы видѣхомъ на Дунаи /л. 54/ при мори всякихъ птицъ зѣло много, плавають всякой породы безъчисленое множество; а на мори не плавають, и не увидишъ [151] никакой птицы: имъ морьская вода непотребна, для тово что она солона и горка. А море Чермное.

Марта 20 дня утре рано бысть вѣтръ зѣло поносенъ, и пустихомся на морѣ Чермное. И егда въплыхомъ въ море, тогда морский возъдухъ зѣло мнѣ тяжекъ стал, и въ томъ часу я занемощевалъ и сталъ кармъ вонъ кидать, сирѣчъ блевать. Велия нужда, къто на мори не бывалъ, полтора дъни да ночъ всѣ блевалъ.

Уже /л. 54 об./ нѣчему итить изъ чрева, толка слюна зелѣная тянетца и не дасть ничего не спить, ни сьесть — все назатъ кидаеть. А кораблѣники намъ смеютца да перѣдражневають, а сами говорятъ: "То-де вамъ добро". А Лука у насъ ни кърехнулъ. Что жъ здѣлаешъ? Богу не укажешъ. А, кажетца, по виду и всех хуже былъ, да ему Богъ далъ ничъто не пострадатъ. Да онъ и послужил намъ: бывало испить принесѣть или кусокъ съесть.

А на мори зѣло бысть вѣтръ великъ, с верху коробля насъ всѣхъ збило, черезъ корабль воду бросало морскую. Охъ, ужесть! Владыко-человеколюбецъ! Не знать нашего корабля въ волнахъ, кажетца, выше /л. 55/ насъ вода-та, въверхъ саженъ пять. И видѣ такую неминучею раизъ, что меня на кораблѣ моръская вода всего подмочила, такъ онъ, миленкой, възялъ къ себѣ в каморку свою, гдѣ он самъ спить, и положилъ меня на своей постели, и коцомъ прикрылъ, да и тазъ поставилъ мнѣ, во что блевать. Спаси ево Богъ, доброй человѣкъ былъ! Кабы да еще столъко шъ плыть, то бы совершено бы умереть было! Ужѣ нелзѣ той горести пуще! Да по нашимъ счаскомъ, далъ Богъ, въскорѣ перебежали. Такову Богъ далъ погоду, что от Дуная въ полтора дъни перебѣжалъ корабль. И раизъ нам сказалъ: "Я-де уже 30 лѣт хожу, а /л. 55 об./ токова благополучия не бывало, чтобы евъте часы такъ перебѣжать. Бывало-де и скоро, 5 дней или недѣлю, а иногда-де и месяцъ — какъ Богъ дасть; по вашему-де счастию такъ Богъ далъ скорой путь". Мы же, грѣшнии, хвалу Богу воздахомъ: "Слава тебѣ, Господи! Слава тебѣ, святый!"

И егда вошли межи горъ и моря къ Царюграду, тогда раизъ меня, пришелъ, волочеть вонъ: "Поиди-де вонъ, Станъбулъ блиско, сирѣчъ Царъградъ!" Такъ я кое-какъ выполасъ на верхъ корабля. А когда мы вошли въ проливу межу горъ, тутъ на воротахъ морскихъ на горахъ высоко стоять столпы. А ночью въ нихъ /л. 56/ фонари со свѣчами горять — знакъ показують кораблемъ ночью, какъ попасть въ гирло. Естьли бы не ети фонари, то ночью не поподешъ въ вустье. И мало пошедъ, стоять два города по обѣ стораны турецкия, и пушекъ зѣло много. Ете горотки для воиньскова опасу зъдѣланы зѣло крѣпко, мудро то мѣсто пройти. А тутъ уже [152] до Царяграда по обѣ стороны селы турецкие и греческия. А от горла до Царяграда Ускимъ моремъ 58 верстъ.

Марта въ 22 дня, на пятой недѣли Великаго поста, въ четвертокъ Анъдреева конона, якобы о полудни, приидохомъ въ Царьградъ и стахомъ /л. 56 об./ на Галаций странѣ. Тогда турченя изъ юмруку к намъ на корабль приехали и стали товары пересматривать. Тогда и нашъ товаръ възяли въ юмруку, сирѣчъ въ томожню. Мы же опосаемся, что дѣло незънаемо. И раизъ нашъ сказалъ: "Не бойся-де, ничего твоего не пропадет, все-де цѣло будетъ". Мы же стояхом на корабли и дивихомся таковому преславному граду. Како Богъ такую красоту да предалъ в руки босурманомъ?! А сами удивляемся: "Что ето будеть? Куда заехали?" Сидимъ что плѣники; а турки пришедши да въ глаза гледять, а сами гаварять: "Бакъ, попась московъ, /л. 57/ зачѣм бы ты сюда приехалъ?" А мы имъ гледимъ въ глаза самимъ, а языка не знаемъ. Потомъ к нашему кораблю стали подъежать руския неволники, каторыя изъвозничаютъ ¹ на мори, кои сами стали с нами помолѣку перѣговаревать — такъ намъ стало отраднее. Потом начевахомъ; и утре рано раизъ велѣлъ корабль ² на другую страну перѣвести, на Цареградцую сторону.

И когда мы пристахомъ ко брегу, тогда мы помолившеся Богу, и Пречистой Богородицы, и великому Иоанъну Предтечи и стахомъ съ Царемъградом осматриватися. Потомъ приехоша к намъ въ корабли турки-/л. 57 об./горачники и стали у насъ горачю просить. И я имъ показалъ листъ царской. И они спросили: "Качъ адамъ, сирѣчъ сколко-де васъ есть?" И я сказалъ: "Бешъ адамъ, сирѣчъ 5 человѣкъ". И они сказали: "Добре" — да и поехали далой с корабля. И бысть намъ печално велми и скорбно: пришли въ чюжое царство, языка не знаемъ, а товаръ възяли туръки; какъ ево выручить, Богъ знаеть, — и тако намъ бывъшимъ в разъмышлении.

И абие прислалъ Богъ намъ — къ кораблю приплылъ въ куюку неволникъ; а самъ на насъ глядить да по-руски и въспросилъ: "Откуды ты, отче?" И мы /л. 58/ сказалисъ, что с Москвы. "Куда-дѣ, отче, Богъ несѣть?" И я сказалъ, что по обѣщанию во Иерусалима. И онъ молвилъ: "Хвала Богу, хорошо-дѣ. Что ж де вы тутъ сидите? Видъ де вамъ надобна подворье". И я к нему поближе подшелъ и сталъ ему говорить: "Какъ, молъ, тебя зовуть?" И онъ сказалъ: "Корнилиемъ". Такъ я ему молвил: "Корнилъюшка, буть ласковъ, мы люди здѣ заежия, языка не знаемъ, пристать нѣ х кому и нѣ смѣемъ. Турки у насъ товаръ възяли, а выручить не знаемъ какъ. Пожалуй, постарайся с нами". И онъ, миленкой, християнъская душа, такъ сказал: /л. 58 об./ "Я тебѣ-де, отче, и товаръ выручю, и [153] дворъ добуду, гдѣ стоять". И я ему молвилъ: "У насъ, моль, есть государевъ листъ". И онъ у раиза спросилъ по-турецки: "Гдѣ-де ихъ товаръ, въ каторой юмруке?" И раизъ ему сказалъ, что на Колацкой юмруке възяли турки. Такъ онъ велѣлъ мнѣ възять листъ царской. Такъ я възявъши листъ, да сѣдши въ коикъ, да и поехалъ къ юмруку.

И когда мы пришли въ юмрукъ, такъ тутъ сидять турки з жидами. И турчинъ-юмручей спросилъ у толмоча: "Корнилия, зачѣмъ-де попасъ пришелъ?" И онъ ему сказалъ: "Е, салтану басурманъ юмручей, /л. 59/ въчера-де у него на корабли възяли товаръ, а онъ-де не купецкой человѣкъ. Онъ-де едѣтъ во Иерусалимъ, то-дѣ у него что есть — непродажное у него-де то, пекнешъ, сирѣчъ подарки-де то-де везѣть туда". Тогда турчинъ велѣлъ разбить товаръ и перѣписать, да на кости выложил, и сказалъ толмачю нашему: "Вели-де попасу дать юмруку 20 тарелѣй и товаръ възять". И толмач мнѣ сказалъ, что 20 тарелѣй просит. И я ему, турченину, листь подалъ; и турчанинъ листъ прочелъ да и сказалъ: "Алмазъ, сирѣчъ не будетъ-де того, что не възять с него юмруку. Знаем-де мы указы!" И тутъ миленъкой толмачъ нашъ /л. 59 об./ долго с ними шумѣлъ, такъ они и вонъ ево со мною выслали: "Дашъ-де юмрукъ, такъ и товаръ возмешь!"

И мы, вышедъши, стоя да думаемъ: "Что дѣлать?" Тогда видѣ насъ турченъ, какой-та доброй человѣкъ, да и сказалъ толмачю: "Что-де вы тутъ стоите? Е, тутъ-де не будеть ваше дѣло зъдѣлано; здѣ-дя сидятъ сабаки, ани-де возмуть пошлину. Поезъжайте-дѣ на Станъбулъскою сторону къ старѣйшему юмручею, тот-де милостивъ и разъсудливъ; а жиды-де немилостивы: они бы де и кожу содрали, не токмо пошлину възять!" Такъ мы и послушали турчина, хошъ и босуръманъ, да /л. 60/ дѣло и правду сказаваеть.

Такъ мы сѣдши въ каикъ да и поехоли на Цареграцкою страну. И пришли въ юмрукъ; и сидитъ турчинъ да тютюнъ пьеть, и въспросилъ въ толмоча: "Зачѣм-де попасъ пришелъ?" И онъ ему сказалъ: "Ето-де попас московъской, идеть во Иерусалим, у него-де есть указъ московъскаго царя, чтобы по пѣремирному договору нигдѣ ево не обижали; и зъде-дѣ, въ Станбулѣ, въчера на кораблъ приехоли с Колацкаго юмъруку да и взяли-де у него пешъ-кешъ ерусалимъской, которой-де онъ туда везъ, " — да и подалъ ему листъ. Такъ онъ стал чести /л. 60 об./ листъ, а другой турчинъ, товарищъ ево, зъбоку тут же въ листъ смотрит; да другъ на друга възглядаваютъ да сами смѣются. И прочетши лист да сказалъ: "Я-де тово рухледи не видалъ, сколко ево, вотъ де я пошлю [154] пристава въ юмруку, да велю-де роспись привести, да посмотрю: буде-дѣ что малоя дѣло, так-де поступлюся, а что де много, такъ-де нелзя не възять".

И присътавъ-турчинъ сѣлъ в коикъ да и поехалъ на другую сторону въ юмруку; a мнѣ турчинъ велѣлъ сѣсть тутъ. Такъ и помешкавъ с полъчаса, и приставъ приехалъ, подалъ товару роспись. И юмручей, /л. 61/ прочетши роспись, сказалъ толъмачю: "Не будетъ-де тово, что не възятъ пошлину: много-де товару". И толъмачъ долго с нимъ спирался: "Онъ-де въсего отступитца, а не дасть ни аспры! Онъ-де поедетъ да Едрина, до самого салтана!" Спаси ево Богъ! Много с турчиномъ бился, что съ собакою. И турчинъ сказалъ: "Нелзя-де, что не възять хошъ половину, 10 тарелѣй". И онъ ему сказалъ: "А то де какова аспра, такъ де аспры не дасть!" И турчинъ расмѣялся да молвилъ: "Лихой-де попасъ, ничего не говорить, а ты-де шумишъ!" А онъ ему сказалъ: "А попасъ-де что языка не знаеть и вашихъ /л. 61 об./ поступакъ, так де ему что говорить? Я то все знаю, что говорить." Я, су, что пешъ делать, сталъ бить челомъ, чтобы отдалъ. Такъ он разъсмѣялся да сказалъ: "Е, попасъ, гайда, гайда, пошолъ, да велю отдать!" И велѣлъ писмо написать да тѣхъ юмрукъчеевъ, чтобы товаръ попасу отдали. И я сталъ говарить толмачю, чтобы онъ пожаловалъ такое писмо на товаръ, чтобы ни въ Царѣградѣ, ни по пути на городахъ, ни во Египтѣ, ни во Иерусалимѣ — гдѣ ни будеть с нами тотъ товаръ, чтобы с него юмруку не брали. И толмачь сталъ мои рѣчи ему говорить, такъ /л. 62/ онъ расмѣялся да велѣлъ подъячему память написать да и запѣчататъ.

И мы възявши того же пристава с памятью да и поехоли на ту сторону. И пришли въ юмрукъ, а они, сабаки-турки, въ тѣ поры въ мечетъ молится в самыя полдни пошли, такъ мы ихъ ждали. И когда пришолъ юмручей, такъ приставъ подалъ память, чтобъ товаръ отдалъ. И онъ память прочелъ, а самъ, что земля, сталъ чоренъ и велѣлъ отдатъ. Да в честь юмручей да жиды выпросили у менѣ 5 казицъ въ подарки, а не за пошлину. И туть я далъ приставу десять алтынъ за ево /л. 62 об./ работу; много и трудовъ было: дъважды ездилъ въ юмрукъ, а въ третѣй с нами. И тако мы възявши товаръ да и поехали на свой кораблъ. И приставши къ кораблю, и разъплотилисъ съ раизомъ за извозъ, да и поклалисъ въ коик всю рухледъ.

И повезъ насъ Карнильюшка къ потриаршему двору. И вылезши ис каика мы съ нимъ двое, а протчия братия въ койку осталисъ, а мы пошли на потриаршей дворъ. И толмачъ спросилъ у старца: "Гдѣ-де патриархъ?" И старѣцъ сказалъ, что дѣ [155] патриархъ сидить на выходѣ на крылцѣ. И мы пришли передъ нево /л. 63/ да поклонилисъ. И патриархъ спросилъ у толмоча: "Что-де ето за калугеръ? Откудова и зачемъ пришолъ?" И толмачъ сказалъ: "Онъ-де с Мосъквы, а идеть во Иерусалимъ". Потомъ я ему листь подалъ, такъ листъ в руки възялъ, а честь не умѣеть, толко на гербъ долго смотрелъ да опять отдалъ мнѣ листъ. Потомъ спросилъ у толъмоча: "Чево-де онъ от меня хочеть?" Ему помнилося, что я пришолъ к нему денегъ просить. И толмач ему сказалъ: "Деспота агня, он-де ничего от тебѣ не хочеть, толка де у тебѣ просить кѣльи пожить, дакудова пойдет во Иерусалим, — /л. 63 об./ такъ о томъ милости просить. Онъ-де человѣкъ странъней, языка не зънаеть, знати нѣтъ, главу подъклонить не знаетъ гдѣ, а ты-де здѣ християномъ начало. Кромей дѣ тебя, кому ево помиловать? Ты-де веть отецъ здѣ всемъ нарицаешися, такъ де ты пожалуй ему келию на малое время". И патриархъ толмачю отвещалъ: "А что-дѣ онъ мнѣ подарокъ привезъ?" И тогда толмачъ сказалъ ему: "Я-де тово не знаю, есть ли у него, нѣт ли, тово-де не вѣдаю". И патриархъ толмачю велѣлъ у мене въспросить: "Будѣ-де есть подаръки, такъ дам-дѣ ему кѣлью". /л. 64/

И толмачъ сказалъ мнѣ все патриарховы рѣчи. Такъ мнѣ сътало горъка и стыдна, а самъ сътоя да думаю: "Не с ума ли, молъ, он шъшолъ, на подарки напался? Люди всѣ прохарчились, а дорога еще безконечная!" И тако я долго ответу ему не далъ: что ему говорить? О далѣ от горести лапонулъ естъ что неискусно да быть такъ: "Никакъ, молъ, пьянъ вашъ патриархъ? Вѣдаеть ли онъ и самъ, что говорить? Знать, молъ, у нево ничево нѣтъ, что уже с меня, странънева и с убогова человека, да подарковъ просить. Гдѣ было ему насъ, странънихъ, призърить, а онъ /л. 64 об./ и послѣднее с насъ хощеть содрать! Провались, молъ, онъ, окаянной, и с кѣльею! У нашего, молъ, патриарха и придверники такъ искусънее тово просять! А то етакову стару мужу, шатуну, какъ не соромъ просить-та подарковъ! Знать, молъ, у него пропасти-та мало; умреть, молъ, такъ и то пропадеть!"

И толмачь меня унимаеть: "Полно-де, отче, тутъ-де греки иныя руский языкъ знають". И я ему молвилъ: "Говори, молъ, ему мои рѣчи!" И патриархъ зардился; видить, что толмачъ меня унимаеть, такъ онъ у толмача спрашиваеть: /л. 65/ "Что-де онъ говорить?"

И толмачь молвилъ: "Такъ де, деспота, свои речи говорить, не да тебя". Патриарх же у толмоча прилѣжно спрашиваеть: "А то де про меня говорить, скажи". И я ему велѣлъ: "Говори, молъ, ему! Я веть не ево державы и не боюся; на мнѣ онъ не имѣеть власти вязать, хошъ онъ и патриархъ". [156]

И толмачъ ему сказалъ мои въсѣ рѣчи со стыдомъ. Такъ онъ, милой, и пуще зардился да и молвилъ толмачю: "Да я-де у него какихъ подарковъ прошу? Не привесъ ли де онъ образовъ московъскихъ? Я-де у нево тово прошу." И я ему сказалъ: "Нѣтъ, молъ, /л. 65 об./ у меня образовъ; есть, молъ, да толко про себя". Такъ онъ сказалъ толмачю: "Нѣтъ-де у меня ему кѣлии. Пойди-де въ Синайской монастырь: там-де ваши москоли церковь поставили, там-дѣ ему и кѣлию дадутъ". Такъ я плюнувши да и с лѣсницы пошолъ, а онъ толмачю говорить: "Опятъ бы де онъ ка мнѣ не приходилъ, не дам-де ему кѣлии!" Етакой миленъкой патриархъ, милость какую показалъ надъ странным человѣкомъ!

Такъ, су, что дѣлать? Мы и пошли с потриархова двора; да сѣдши въ коикъ, да поехоли въ Синайской монастырь. Пришли ко /л. 66/ игумену, и толмачь сталъ говорить, что пришол-де с Москвы калугеръ а проситъ-де кѣлии да времѣни посидѣть. Тотъ, милой, себѣ възметался: "Какъ быть? Да у меня нѣтъ кѣлии порожней; инъ бы де ево во Иерусалимской монастырь отвели, готово-де тутъ къстати: онъ-дѣ во Иерусалимъ идеть, так де ему тамъ игуменъ и кѣлию дасть".

И я подумалъ в себѣ: "Да, милѣнъкая Русь, не токмо накормить или мѣста не дать, гдѣ опочить с пути! И таковы-та грѣки милостивы: въ кои-та вѣки одинъ старецъ забрѣлъ — инъ ему места нѣтъ; а кабы десятакъ-другой, /л. 66 об./ такъ бы и готово — перепугалися! А какъ сами, блядины дѣти, что мошеники, по вся годы къ Москвѣ человекъ по 30 волочютца за милостиною, да имъ на Москвѣ-та отводять мѣста хорошия да и кормъ государевъ. А, приехавъ къ Москвѣ, мошеники плачють пред государемъ, и предъ властьми, и предъ бояры: "От турка насилиемъ оттягчены!" А набравъ на Москвѣ денѣгъ да приехавъ въ Царьградъ, да у патриарха иной купить митрополитство. Так-то они всѣ дѣлають, а пълачють: "Обижены от турка!" А кабы обижены, забыли бы старъцы простыя носить рясы /л. 67/ луданъныя, да комчатыя, да суконныя по три рубли аршинъ. Напрасно милѣнъкова турка тѣ старцы грѣческия оглашають, что насилуетъ. А мы сами видѣли, что имъ насилия ни в чемъ нѣтъ, ниже въ вѣре. Все лгуть на турка. Кабы насилѣны, забыли бы старцы въ луданыхъ да в комчатыхъ рясахъ ходить. У насъ такъ и властѣй зазирають, луданъную кто надѣнеть, а то простыя да такъ ходять старцы. А когда къ Москвѣ приедуть, такъ въ каких худыхъ рясахъ таскаютца.

На первое возъвратимся. Что потом будеть, увы да горѣ! Незънаемо, /л. 67 об./ что дѣлать. Стоить тутъ старецъ, имя ему Киприянъ; тотъ, миленкой, умилился на меня, видить онъ, что я [157] печаленъ. А онъ по-руски знаеть: "Ну де, отче, не печался; я-де тебѣ дабуду кѣлию". Възявши насъ да и пошолъ до Иерусалимскаго монастыря. Пришли на монастырь; вышелъ к намъ игуменъ и спросилъ про менѣ у толмача: "Умѣет ли де онъ по-грѣчески?" И толмачь сказалъ, что не умѣетъ. Такъ игуменъ молвилъ: "Откудава-де онъ и зачемъ ка мнѣ пришолъ?" И толъмачъ сказалъ оба мнѣ весь порядокъ, откуда и куда идеть. /л. 68/ Игуменъ молвилъ: "То добро, готова-де у менѣ кѣлия". И тотъчасъ вѣлелъ двѣ кѣльи очистить, а сам сидѣлъ да и вѣлелъ дать вина церковнаго. И намъ не до питья: еще и нѣ ели, весь день пробилися то съ турками, то с грѣками, a грѣки намъ тошнѣя турокъ стали. Такъ намъ игуменъ поднес вина и велелъ со всею рухлѣдью приходить: "Я-де вамъ и корабль промышлю во Иерусалимъ". Мы же ему поклонихомся: доброй человекъ — миленкой тотъ игумен!

Мы же шедши на пристань, гдѣ нашъ коикъ стоить с рухлѣдью, нанявши работниковъ, и пришли /л. 68 об./ въ монастырь, да и сѣли въ кѣлии. Слава Богу, будто поотрадило! Игумен же прислалъ к намъ в кѣлъю трапѣзу, кушанъя и вина. Спаси ево Богъ, доброй человекъ, не какъ патриархъ! И далъ я тому толмачю за работу два варта. Онъ же, милѣнкой, накланелся, человекъ небогатой; да тако ево и отпустили, а сами опочинули мало и нощь преспавши.

Въ суботу 5 недели поста, игумен намъ прислалъ трапезу, и вина, и кандию, масла древянова да сулею — в нощь зажигать. У нихъ таковъ обычей: по всѣмъ кѣльямъ во всю нощъ кандилы /л. 69/ с масломъ горять. Масло тамъ древянное дешево: фунтъ 4 дѣнги. Потомъ стали к намъ приходить гречѣския старцы и греки. Свѣдоли про насъ руския неволники, стали к намъ в монастырь приходить и роспрашивать, что водитца въ Москвѣ. А мы имъ всѣ сказаваемъ, что на Москвѣ и в рускихъ городѣхъ водится.

И в неделю 6 прииде к намъ въ монастырь Киприянъ-старецъ, кой насъ тут поставилъ, да и говорить намъ: "Пошли-де, погуляемъ по Царюграду, я-де васъ повожу". Такъ мы ему ради да и пошли. А когда мы пошли к Фенарскимъ воротамъ /л. 69 об./ и патриаршему двору, тогда с нами въстрѣтился нашъ московской купецъ Василей Никитинъ. Мы же зѣло обрадовалися: намъ про нево сказали, что уехолъ. А онъ себѣ намъ радъ и удивляетца: "Зачѣмъ васъ сюда Богъ занесъ?" И мы сказали зачем, такъ онъ молвилъ: "Хочетѣ ли погулять в Сафѣевскую церковь?" И мы стали бит челомъ: "Пожалуй, повади насъ по Царюграду и пъродай намъ товаръ". Такъ онъ сказалъ: " Богъ-де знаеть, я-де веть еду; развѣ дѣ я васъ сведу съ грѣкамъ с Ываномъ Даниловым; он-дѣ вашъ [158] товаръ продасть". /л. 70/ Такъ мы опять въ монастырь возъвратихомся, и възявши товаръ, и поидохомъ вь елдеганъ, сирѣчъ гостиной дворъ. И тутъ свелъ насъ с грѣкомъ и товаръ ему отдалъ продать.

Потомъ мы пошли с нимъ по Царюграду гулять и приидохомъ къ церкви Софии Премудрости Божий къ двѣремъ заподнымъ, а заподныхъ дверей 9-ры, врата все мѣдныя. И въ тѣ поры турки въ церкви молятся; мы же стояхомъ у вратъ и смотрехом ихъ бѣснования, какъ они, сидя, молятся. Потомъ турчинъ, вышед, сталъ насъ прочъ отбиватъ: "Гайда, попасъ, гайда, пошолъ-де прочъ! /л. 70 об. / Зачѣм-де пришолъ, глядишъ, тутъ-де босурманъ?" Такъ мы и прочъ пошли. Потомъ вышелъ иной турчинъ да и зоветъ насъ: "Гель, московъ, гель, потъде сюда!" Такъ мы подошли, а Василей и сталъ по-турецки говорить. "Чего-де хочете?" Такъ Василей сказал: "Московъ попасъ вар тягатъ, есть у него указъ, пусти-де ево посмотритъ церкви". И турчинъ спросилъ: "Сколко васъ человекъ?" И мы сказали: "6 человекъ". И онъ молвилъ: "Бирь адамъ учъ пари, по алтыну-де сь человека". Такъ мы и дали по алтыну, а онъ насъ и повелъ въверхъ, а въ нижнею не пущают.

И когда мы възошли на верхнею полату, тогда ум /л. 71/ человечь пременится, такое диво видѣвъше, что уже такова дива в подъсолнечной другова не сыщешъ, и какъ ея описать — невозможно. Но нынѣ вся ограблена, стѣнне писмо скребено, толка въ ней склянечныя канъдила турки повѣсили многое множество, для то-во они в мечетъ ея претворили. И ходихомъ мы, и дивихомся таковому строению: уму человечю невъместимо! А кокова церковь узорочиста, ино мы описание и здѣ внесем Иустиниана-царя, какъ ея строилъ, все роспись покажеть; тутъ читай да всякъ увѣсть. А чтобъ кто-то перва самъ видя ету церковь да мог бы ея описать — и то нашему /л. 71 об./ бреннному ¹ разуму невмѣсно, чтобъ не погрешить описаниемъ, а иное забудетца, такъ погрѣшна и стала. Мы же ходихомъ, и смотрихом, и дивихомся такой кросотѣ, а сами рекохом: "Владыко-человеколюбче! Како такую прекрасною матерь нашу отдалъ на поругание басурманом ²? A предѣлы въ ней всѣ замуравлены, а иныя врата сами замуровалисъ. И турчинъ намъ указавалъ: "Ето-де не турча замуровалъ, сами-де, алла, Богъ-де". А что въ томъ предѣле есть, и про то греки и турки не зънають; какое тамъ таинъство, про то Богъ вѣсть единъ. Мнѣ турчинъ далъ каменъ изъ помосту мраморной; а самъ мнѣ /л. 72/ велѣлъ спрятать в нѣдра: а то де туръча увидит, так де недобре.

Доброй человекъ — турчинъ, кой насъ водилъ! [159]

И тако мы изыдохомъ изъ церкви и поидохомъ из монастыря. И, мало отшедши, тутъ видѣхом диво немалое: висить сапогъ богатырской, в следу аршина, воловая кожа в нево пошла цѣлая; и панцарь лошеди ево, что на главу кладутъ; лукъ ево желѣзной, невѣликъ добрѣ, да упругъ; двѣ стрѣлы желѣзъныя; булдыга-кость от ноги ево, что бревѣшка хорошое, толста велми.

Потомъ пришли ко звериному двору, толкахомъ у вратъ; и турчинъ отворилъ врата и вспросилъ: /л. 72 об./ "Чево-де хошете?" И мы сказали, что хошемъ льва смотрѣть. И онъ молъвилъ: "А что-де дадите?" И мы молвили: "Бирь адамъ, бирь пора". И онъ насъ пустилъ. А левъ лежить за решеткою, на лапы положа голову. Такъ я турчину сталъ говорить: "Подыми, молъ, ево, чтобы всталъ". И турчинъ говорить: "Нѣть-де, нелзя: таперва-де кормилъ, такъ спить". И я възявши щепу да бросилъ, а он молчить. Такъ я и узналъ, что онъ мертвой да соломою набитъ, что живой лежить. Такъ я ему молвилъ: "Босурманъ, для чево ты обманаваешъ? Вер пара, отдай, молъ, наши денги!" Такъ онъ стал лоскать: /л. 73/ "Е, попасъ, пошли-де, я вамъ еще покажу". Да зажегъ свѣщу салною и повел насъ въ полату: темно силно, ажно тут волки, лисицы [160] насажены; мясо имъ набросано; дурно силно воняеть — немного не зъблевали. А лисицы некорысны, не какъ наши; а волчонки малыя лаютъ, на насъ глядя. Потомъ показалъ нам главу единорогову и главу слоновою; будет с ушат болъшой хобот его, что чрезъ зубы висит, с великия ночвы, в человека вышина. Тут же и коркодилову кожу видѣхомъ. Такъ намъ поотраднее стало, что такия диковинки показалъ.

Потомъ приидохомъ на площедь великою, подобно нашей Красной /л. 73 об./ площеди, да лихо не наше урядъство: вся каменем выслана. Тутъ стоят 3 столпы: два каменых, а третей мѣдной. Единъ столпъ изъ единаго камени вытесанъ, подобенъ башни, четвероуголенъ, шатромъ верхъ острой, саженей будет десять вышины, а видъ в немъ красной с ребинами. А таково гладко выделанъ, что какъ ни стань противу ево, что в зеркала всево тебя видно. Под нимъ подложенъ камень, в поесъ человеку вышины, четвероуголной; а на немъ положены бълиты мѣдныя подъставы; а на бълитахъ тѣхъ поставленъ столбъ хитро зѣло. Лише подивитца /л. 74/ сему, какъ такъ такая великая грамада поставлена таково прямо, что ни на перстъ никуда не похилилась, а толка лѣтъ стоить. А токая тягость, и какъ мѣсто не погнетца, где поставленъ? А ставил-де ево царь Константинъ; в нем же гвоздь Господень задѣланъ у земи; а ширины онъ саженя полтора сторона, такъ он сажень 6 кругомъ. А которой под нимъ лежить камень, и на томъ камени кругомъ рѣзаны фигуры воинъския, пехота, конница; а выше фигуръ — подпись кругомъ латынскимъ языкомъ да грѣческимъ; а что подъписано, и мы про то не давѣдались. А /л. 74 об./ писано про етотъ столпъ: когда будеть Царьградъ потопленъ, тогда толко одинъ сей столпъ будеть стоять; и корабленики, кои приидут и станут к тому столпу корабли привязавать, а сами будут рыдати по Царюграду.

Другой столпъ складенъ из дробнаго камени; тотъ плошае гораздо, видомъ что наша въверху Ивановская колоколня; уже иныя каменья и вывалилисъ. Да тут же стоитъ столпъ мѣдной; и на немъ были три главы змиевы, да въ 208-мъ году тѣ главы с тово столпа свалились даловъ, и осталось столпа якобы аршина 3 вышины. И турки /л. 75/ зѣло ужаснулись того столпа разърушению, а сами-де говорять: "Уже-дѣ хощеть Богъ сие царство у насъ отнять да иному цареви предатъ, християнскому". Сами, милыя, пророчествують неволею. [161]

ОПИСАНИЕ ЦАРЯГРАДА:

како онъ стоить, и кое мѣсто, и какимъ подобиемъ (и каковы къ нему приходы моремъ и земълею, и каковъ он самъ есть)

Дивный и преславны Царьград стоить между двухъ морь, на развилинахъ у Чернаго моря и по конецъ Бѣлаго. А градъ трехъстѣной: первая у него сътѣна протянулосъ по Бѣлому /л. 75 об./ морю, а другая стѣна — по заливѣ, а третья стѣна — от степи. А окола Царяграда 21 верста. А врат у нем 20, а стрелницъ 365, а башень 12. 1 врата от церкви Бакчи — Жидовския, противъ полаты, 2 — Рыбныя, 3 — Мучныя, 4 — Дровяныя, 5 — Мучныя, 6 — Чюбалыя, 7 — Оякъ, 8 — Фенарь, 9 — Лахерна, 10 — Галать, 11 — Ависараитъ — тѣ ворота на одной старонѣ от лимана Чермнаго моря; 12 врата — от Едринаполя, 13 — Адринъския, 14 — Романовския, 15 — Пошешныя, 16 — Сеневрѣйския, 17 — Салагиския; 18 — от Бѣлого моря, Кумкапецкия, 19 — Когаргалимендинския, 20-я /л. 76/ — Архикопе; от церкви Бакчи християнския двои врата на Белое море.

А именъ Царюграду седмъ: 1. Визанътия; 2. Царьградъ; 3. Богомъ царствующий градъ; 4. Константинополъ; 5. Новый Римъ; 6. Седмохолмникъ; 7. турецкое прозвание — Станбулъ.

Великий и преславный градъ стоит над моремъ на седми холмахъ зело красовито. И зѣло завиденъ град, по правдѣ написанъ — всей вселѣнъней зѣнница ока! А когда с моря посмотришъ на градъ, дакъ весь будто на длани. От моря Царьград некрепко дѣланъ, и стѣны невысоки; а от Едринской степи зѣло крѣпко дѣланъ: въ три стѣны, /л. 76 об./ стѣна надъ стеною выше, и ровъ круг ево копанъ да каменям выслан. А башни, или стрѣлницы, оченъ часты: башня от башни 30 сажень или 20 сажень. А вароты уже нашихъ, для тово что у нихъ мало тилѣжново проезду бываетъ. А въ воротѣхъ у нихъ пушекъ нѣтъ, а снарядъ в них всякой на корабляхъ, и опаска воинская вся на мори. А по земли у него нѣтъ опасения, потому в него ни на горѣ, ни в городовых воротѣхъ нѣтъ пушекъ. А во всѣхъ городовыхъ воротѣхъ караулъ крѣпокъ, всѣ полковники сидять. А по улицам ходят янъчары: кто задерѣтца или /л. 77/ пьянаго увидять — то всѣхъ имають да на караулъ сводять. Въ Царѣграде по вся ночи турчаня ездять сь янъчары и полковники по всѣмъ улицамъ сь фанарями и смотрят худых людей; то и знакъ буде: стрѣтилъся сь фонаремъ — то доброй человекъ, а безъ фонаря — то худой человекъ, потом поимавъ да и сведуть.

Въ Царѣградѣ царской дворъ въ Византии стоить внутрь града; а Византия подобенъ нашему Кремлю строение. Полаты [162] царския зѣло узорично; дворъ царской весь у садахъ, да кипоресовыя древа растутъ зѣло узорично. А по другую сторону Царягърада за морем Халкидонъ-град. Тамъ /л. 77 об./ много царскихъ сараевъ, сирѣчь дъворцов, тутъ цари тѣшатся. А по другую сторону Царяграда, за алиманом, градъ Калаты, велик же градъ, кругъ ево будет верст десять. Царьградъ огибъю, какъ ево въвесь объехать, помѣнши Москвы, да гуще жильемъ. Москъва рѣдка, а се слободы протянулись, да пустыхъ мѣстъ многа; а Царьградъ въвесь в кучи. И строение въсе каменное, а крыто все черепицою. А улицы и дворы все каменем мощены; такъ у нихъ ни грясь, ни соръ отнюдъ не бывает: все вода въ море сносить, потому что у них улицы скатистыя; хошъ мало /л. 78/ дождъ прыснулъ, то все и снесѣть.

А строение у нихъ пришло от моря на гору, палата полаты выше. А окны все — на море, а чюжихъ окон не загараживают: чесно у них на море глядение. А строение узоричъно, и улица улицы дивнѣе. А по улицам и по дворамъ въвездѣ растутъ дрѣва плодовитыя и виноградъ зѣло хорошо. Посмотришъ — райское селѣние! А по улицам по всему граду и у мечѣтавъ въвездѣ калодези приведѣны с шурупами, и ковши мѣдныя повѣшены, и корыты камѣнныя конѣй поить.

А въ Цареградѣ турецкихъ мечѣтов, сказывают, 8000. А таковы въ Царѣграде /л. 78 об./ мечеты, что ихъ неможно описать, зѣло предивныи, уже таких див во вселѣней не сышешъ! У насъ на Москвѣ невозможно таковаго единаго мечета здѣлать, для тово что такихъ узорочитых камней не сышешъ. А церквей християнскихъ въ Царѣградѣ немного, сказывают, 30 добро бы было. Воровства въ Царѣградѣ и мошеничества отнюдь не слыхать: тамъ за малое воровство повѣсять. Да и пъяныхъ турки не любять, а сами вина не пъють, толко воду пьють, да кофѣй — чорною воду грѣтою, да солоткой шербенъ, и изюмъ мочют да пъють. Въ Царѣградѣ редовъ /л. 79/ очень много, будеть перѣд московскимъ вътрое, и по улицам всюду ряды. А товаромъ Царьградъ гораздое товарнѣе Москвы, всяких товаровъ впятеро перед московъскимъ. А гостиных дворовъ въ Царѣградѣ 70. А в мечѣтахъ турецких всѣ столпы аспидныя да мраморныя; воды приведѣны со многими шурупами хитро очюнъ. А когда туракъ идеть въ мечетъ молитца, тогда пришедъ всякой к шурупу, да умываетъ и руки, и ноги, да и пойдеть въ мечѣтъ. Пятью туръки в сутки молятся; колоколов у нихъ нѣтъ, но взлещи на столпъ высоко да кричить, что бѣшеной, /л. 79 об./ созываеть на молбиша бѣсовское. А в мечѣтахъ турецкихъ нѣтъ ничево, толка кандила с маслом горят. [163]

Станбулъ, мощно ево назвать, — златый градъ, не погрѣшишъ! Строение тамъ очень дорого, каменъное и древяное. Дрова не болши чем дороже московскаго: пудъ 10 — дать гривна. Въ Царѣградѣ сады въ Вѣликой постъ на первой недели цвѣтутъ; овошъ всякой къ Свѣтлому воскресѣнию поспѣваеть: бобъ, ретка, свекла, и всякой огородней овощъ, и всякия цвѣты. Турки до цвѣтовъ оченъ охочи: у нихъ ряды особыя с цвѣтами; а когда пойдешъ по Царюграду, то /л. 80/ всюду по окнамъ въ купкахъ цветы стоять.

Хлѣбъ въ Царѣградѣ дешевлѣе московскаго. Квасовъ и меду нѣтъ, а пива и соладу не знають. Турки пьють воду, а греки вино, и то тихонко от турокъ. A хлѣбъ въ Царѣградѣ все пшенишной, а оръженова отнюдъ нѣтъ. A хлѣбъ пѣкуть все ормяне, а мелницы все лошедми мелют. А запасу туръки и грѣки въ домахъ не держуть, и печей у нихъ нѣтъ, ни у самого салтана, хлѣбъ все з базару едять, а к ужену иной приспѣвают. A хлѣбъ поутру, въ вечѣръ пекуть, и в полдни у нихъ денежных хлѣбов по 3 за копейку. Харчевыхъ у нихъ /л. 80 об./ рядовъ нѣтъ, что наши. Въ Царѣградѣ нѣтъ такова обычья, чтобы кто придеть х кому в гости, да чтобъ ему поставить хлѣбъ да соль, да потчеют, что у насъ. У них нѣтъ болши того, что поднесетъ черной воды — да и пошолъ з двора.

А рыба въ Царѣградѣ дешевле московъскаго лѣтомъ, а зимою дороже, а раки велики зѣло, по аршину будутъ; а купят рака по 4 алтына и по 5 алтынъ. А рыбъ такихъ нѣтъ, что наши московския рыбы, у нихъ морская рыба несладка; у нихъ нѣтъ осѣтровъ, ни бѣлугъ, ни щуки, ни стерлѣди, ни леща, ни семгисаленыя; /л. 81/ вяленыхъ осетровъ много, икра паюсная по два алтына фунтъ. Яйца по 8 за копейку. Капуста кислая дешева, и огурцовъ много, и всякой овошъ дешевъ; изумъ по две копейки фунтъ; маслины по две копейки ока; масло древянное по грошу фунтъ; орехи, малыя и болшия, дешевы; чеснокъ и лукъ зѣло дѣшевъ; вино — ока по алтыну. А овощъ всякой по улицам носять под окна. Мясо очень дорого; каровъе масло доброе по два гроша фунтъ; сыры недороги да и хороши; кислое молоко дорого. Уксусъ дешевъ да и лутчи нашего, изъ винограду делають. Мыло грецкое по 8 копеек /л. 81 об./ око, а по 5 фунтъ. Хлѣбъ, икра идет с Чернаго моря. А въ Царѣградѣ и во всей Турѣцкой ¹ державѣ въ полатах печѣй, ни лавокъ нѣтъ, ни столовъ. Все, по земли ² ковры разославши, сидят, подогнувши ноги, да такъ и ядят. Мы не привыкли, намъ было тяжъко. А ворять еству на таганахъ; а въ зимнея время держат уголья в горшкахъ да такъ и греютца. [164]

Въ Царѣградѣ денги ходят: левки, червонныя, аспры, пары; левок ходить по 46 пары, а червонной турецкой ходит — 105 паръ, a венѣцейской — 111 и 112; а пары болъши нашихъ копеякъ гораздо; аспры ходят по 4 в пару. Въ Царѣ-/л. 82/градѣ все въ весъ продають, a нѣ мерою, ни щетомъ. А дворы гостиныя все крыты свинцомъ. Въ Цареградѣ шолкъ родитца, и всякия порчи турки сами ткуть: комки, отласы, и бархаты, тавты — и красять всякими разными краски. А всякие товары въ Царѣградѣ дороги, хошъ много, для того дороги, что расходу много. И пышно ходят, не видиши у нихъ в овчиных шубахъ или в сермяжных ковтанах ⁶, но всѣ ходят у нихъ въ цвѣтномъ, въ чемъ самъ, в такомъ и слуга; толка сказывают, что нынѣ-де турки оскудѣли-де перед прежнимъ.

Въ Царѣградѣ на всякъ день, кажетца, /л. 82 об./ сто караблей на день приидеть с товаромъ, а другое сто прочь пойдет за товаромъ на Бѣлое море и на Черное. Часто мы гулевали по каторгамъ, гдѣ наши миленкия неволники работают. Ради миленкия, обсядут человекъ 50 вкругъ да расъпрашевают, что вѣстей на Москве и во украенскихъ городахъ и чево для государь с туркам замирился, турок-дѣ зѣло уторопѣлъ от Москъвы, а сами, миленкия, плачють. Имееть турокъ з Бѣлаго моря опасѣние. Пристали корабелныя зѣло хороши. Всякия товары: хлѣбъ, вино, дрова и всякия припасы — въ Царьградъ все кораблями /л. 83/ приходять.

У туракъ болшой празникъ бываетъ после Георгиева дни. Месяцъ въвесь постять: какъ увидят месяцъ молодой, такъ у нихъ и постъ настанеть. А каждаго месяца праздникъ у нихъ 3 дни бываеть, когда увидятъ молодой. А на голенахъ и на катаргах все стрельба бываеть, и в трубы играють, и в редахъ не сидять. А постъ у них таковъ: какъ сонце взойдеть, такъ они станут постится; а сонце зайдеть, такъ они станут есть. Во всю ношъ ядять и блудять — такой-то у нихъ постъ! А когда у нихъ диаволской постъ тот живеть, такъ час ночи зажгуть кандила /л. 83 об./ во всѣхъ мечѣтахъ и на столпахъ. На всякомъ столпу пояса въ три и въ четыре кандилъ навѣшают с масломъ, такъ они до полуночи горятъ; кажетца, у во всяком мечети кандилъ 50 будеть. Да такъ-то въвесь месяцъ по ночамъ творять. Турецкия жены, завязавъ ротъ, ходять неблажненно, и грѣческия, и жидовския, толка глаза одни не закрыты.

Въ Царѣградѣ приволно силно по морю гулять въ коикахъ. А извоз дешевъ; а перевощики — турки да неволники руския. А лотки у них дороги: по 100 талерѣй, по 50 и по 60 — зѣло изрядны. А на турецкихъ голенахъ бываеть по 1000, /л. 84/ по 900 служивыхъ. Перед нашим приходомъ пошла ¹ голенъ туракъ къ [165] Махметовой пропости да вся и пропала: громомъ да молниею побило, три дни тма стояла — толко человекъ остался.

А у салтановъ турецкихъ всѣ жены руския, а туркенъ нѣтъ. Дворцы царския у турка около моря вездѣ подѣланы поземныя толко узорочисьты, над водою сады и около дрѣва кипарисовыя. А по тѣмъ у него дворцамъ ² все жоны живуть. Суды у туракъ правыя: лутчева турка, сь християнином судима, не помилуетъ. А кой у нихъ судья покривить или что мзды возмет, /л. 84 об./ такъ кожу и здеруть, да соломою набъють, да в судейской полатѣ и повѣсять — такъ новой судья смотрит. А въ Царѣградѣ турецкой салтанъ не живеть, но все вь Едринѣполѣ, а тутъ боится жить от янычаръ. У нихъ янычары своеволны: пашу ли, полковника лъ, хошъ малую увидять противность, такъ и удавять. И часты бунты бывають от янычаръ, и при насъ былъ.

Въ Царѣградѣ турки и всюду носять платья зелѣное и красное, a грѣкомъ и жидомъ не вѣлять. Жиды все носять платье черное да вишневое, a грѣки также иные красное носять, толко зелѣного /л. 85/ не дадуть носить турки ни жидом, ни грѣкомъ. Московския люди, когда прилучатся въ Царѣградѣ, носять невозбранно зелѣное пълатье. Въ Царѣградѣ и по всей Турецкой области живуть иностраные люди, то горачъ на всякой годъ беруть по 5 тарелей с человека. Кто не приедѣть въ ево землю, со всѣхъ береть, толко с московскихъ людей не бѣруть: в перемирном договорѣ такъ положено. А с ково возъмуть горачъ, такъ значикъ дадут, печатку. Такъ всякой человѣкъ съ собою печатку и носить, а горачники-турки въвездѣ по улицам ходять да досматривають печатокъ. А у ково /л. 85 об./ нѣтъ печатки, такъ горачь и возмут; и с потриарха, и с митрополита, и со старъцовъ со всѣхъ беруть — нѣтъ никому спуску.

Комментарии

1. ...раба лѣниваго, скрывшаго талантъ господина своего и не сотворившаго имъ прикупа. — Имеется в виду евангельская притча о вверенных рабам талантах (Мф. 25, 14-30). Ленивый и лукавый раб, в отличие от других, употребивших полученные от господина деньги в дело и получивших прибыль, зарыл талант в землю, не сумев использовать его с выгодой. Талант — крупная денежная единица, имевшая хождение в Древней Греции, Вавилоне, Персии и других областях Малой Азии. В разных странах стоимость этой денежной единицы была различной.

2. Се азъ, недостойный... от них же азъ есмъ первый. — Данный фрагмент почти дословно повторяет вступление к "Хождению" игумена Даниила, которое является классическим образцом русской паломнической литературы, созданным в начале XII столетия.

3. Тутъ цѣлой полкъ стрелцовъ живут, Анненковъ полкъ с Арбату. — Арбат — одна из древних улиц Москвы, ведущая от Кремля на запад, на Волоколамск и далее на Новгород. Место было застроено в XIV в., название получило к концу XV столетия — "Орбат", или "Арбат" (от тюрк. "пригород", "предместье"). Когда Волоцкая дорога поменяла свое направление, Арбат остался важной магистралью, так как в улицу влилась торговая дорога из Можайска и Смоленска. Между дорогами при Иване Грозном был поставлен Опричный двор. Места вдоль Арбата отошли к опричнине, были заселены слободами московских мастеровых, ремесленников, память о которых сохраняется в названиях переулков: Калашный, Плотников, Серебряный и др. Ныне Арбат — заповедная архитектурно-историческая зона Москвы.

4. ...инока-схимника... — Схимник — монах, принявший схиму; схима — высшая монашеская степень в православной церкви, требующая от посвященного в нее строгого аскетизма.

5. ...шли меже горъ яслены. — Ясли, согласно данным "Толкового словаря живого великорусского языка" В.И. Даля, — лог, ложбина.

6. ...в сермяжных ковтанах... — Кафтан — верхняя мужская одежда с длинными рукавами, застегивающаяся спереди на пуговицы. Сермяга — грубое сукно или полушерсть.