ТЕПЛОВ В.

ПОЕЗДКА В САРДЫ

(Из путевых записок).

Направляюзийся из Смирны в Сарды поезд бежит сначала у подошвы Сипила, — на склонах которого между несколькими курганами виднеется могильный холм Тантала, — а затем, сквозь предместье Корделио и многочисленные сады, окружающие со всех сторон Смирну, несется по берегу залива, поворачивает потом на Восток и вот, обогнув еще одну гору, мы в долине Герма, главнейшей части древнего лидийского царства.

Когда-то златоносный, Герм играл для всей орошаемой им долины роль Нила, оплодотворяя ее своими отложениями после весенних наводнений. Древние так благоговели перед этим свойством Герма, что выбивали монеты, на которых означалось течение плодотворной реки с изображением с одной стороны дерева обремененного плодами, и с другой рога изобилия.

Огромные массы глины и песку, которые Герм катит из гор Тмола, образуют при устьи его обширные наносы, на части которых поместился уже целый город Менемен, и которые, все более и более врезываясь в Смирнский залив, в виде желтоватых отмелей, вынуждают суда держаться все ближе к южному берегу залива.

Долина Герма, шириною верст в пятнадцать, иногда так с уживается, что близь русла реки еле остается достаточно места для железнодорожного полотна. До самой Магнезии долина имеет цветущий вид: безчисленные деревушки, хутора выглядывают [608] из-за плодовых деревьев — абрикосовых, гранатовых и миндальных, — на зеленых полях пасутся громадные стада баранов, буйволов, коз, с их чабанами (пастухами) в живописных одеждах. Между плантациями хлопка, опиума и табаку поднимаются те вековые деревья, какие можно встретить лишь в Малой Азии: каштаны с своими лапчатыми листьями, сикоморы, гигантские платаны и, в особенности, великолепные дубы, горделиво протягивают к небу свои густолиственные кудрявые головы.

Турки очень любят старые деревья; около наиболее красивых зачастую построена маленькая кофейня, где по пятницам (мусульманским воскресеньям) вы постоянно увидите кучку народу: мужчины часами безмолвствуют, тянут свой наргилэ (кальян), женщины, приехавшия в талике (род кареты старинной формы с росписанными дверцами), запряженной лохматыми буйволами, которые теперь пасутся тут же, раскинули в тени дерева ковры и здесь слышится непрерывное их щебетание, прерываемое радостными вскрикиваниями детей, валяющихся по траве, на которой их ситцевые, ярких цветов одежды, представляются какими-то большими полевыми цветами.

Страсть турок к старым деревьем, кажется, общая всем народам Востока, с глубокой древности. Эллиан рассказывает, что когда Ксеркс проходил чрез Лидию, он увидал платан такой чудной красоты, что, без всякой надобности, остановил движение своих войск, разбил кругом дерева свой стан и провел здесь целый день, украсив платан разными драгоценными вещами и повесив на его ветви золотые ожерелья и браслеты. Уходя отсюда, Ксеркс оставил одного из своих «бессмертных», поручив ему наблюдать за сохранностью дерева.

Поезд, между тем, хотя и тихо, все подвигается в глубь долины Герма.

Справа от нас, совсем в близком расстоянии, огромная, великолепная гора, с черными обрывистыми скалами, подошва которой скатывается к долине зеленеющими холмами, приютившими в себе довольно обширный город с там и сям поднимающимися минаретами. Город этот — Магнезия, гора — это знаменитый Сипил, носящая на себе до сих пор следы громовых ударов, которыми прославилась она в древности.

С горою этою соединяется воспоминание о древнем Фригийском царе Тантале, который на туманной вершине Сипила созывал богов на пир. Могущество Тантала и его быстрое падение издавна занимали фантазию греков: падение царя и висящий над его головою утес связаны с представлениями, которые возникли вследствие вулканических извержений в долине Герма и землетрясений, колебавших горные хребты и мгновенно раззорявших полнейшее человеческое счастие. Сам город Сипил — столица [609] Тантала, исчез в глубокой расщелине; болотистое озеро указывает на прежнее его место.

Историки умалчивают о том, кто был основателем Магнезии: город этот приобретает знаменитость лишь в эпоху следовавшую за смертью Александра Великого. Здесь Люций Сципион в 190 г. до Р. X. сокрушил могущество селевкидов, разбив на прилегающей к городу долине сирийского царя Антиоха III, виновного в глазах римлян тем, что дал убежище побежденному Аннибалу. Антиох вынужден был очистить всю страну по сю сторону Тавра, которая и была присоединена к владениям римлян. Сдавшаяся Сципиону, после его победы, Магнезия жила с этого времени тихою, незаметною в политическом отношении жизнью, богатея лишь от все более развивавшейся своей торговли; в начале ХIII века она сделалась, однако, столицею византийской империи.

В то время, когда латиняне завладели Константинополем, Иоанн Дука, преемник Феодора Ласкариса, начал в Азии успешную борьбу против католиков: он отнял у них Лесбос и порты Эолиды, сделал из Магнезии центр своих владений, что и продолжалось до 1255 года.

Император Андроник II не мог справиться с постоянными нашествиями тюркских племен и просил помощи у Сицилийского короля Фредерика. Тот выслал ему каталонские войска под предводительством известного адмирала Рожера де-Флора. Нападение мусульман было отражено, но, затем, жители Магнезии, возмущенные страшными безчинствами, которые позволял себе каталонский гарнизон, восстали и вырезали его. Де-Флор в 1306 году, желая наказать жителей, осадил Магнезию, но все его старания были тщетны: сопротивление было так мужественно, что он был вынужден снять осаду и убраться восвояси.

Потом Магнезия делается столицею могущественных туркоманских владетелей Лидии — Саруханов, имя которых сохранилось в нынешнем названии санджака (губернии) — Сарухан — центром которого является Магнезия.

В Магнезии были сложены сокровища, награбленные Тамерланом; в 1419 г. близь этого города был разбит Торлак, предводитель страшного восстания дервишей, поднявшихся по наущениям Бреддэддина.

После отречения своего от престола, султан Мурад II удалился в Магнезию и построил себе там дворец: вообще султаны любили этот город и подолгу живали в нем даже и тогда, когда Брусса уже сделалась их столицею. Воспоминанием их являются многочисленные мечети, ханы, медресе и базары, которыми наполнена нынешняя Магнезия, турками называемая Манисса. [610]

Магнезия сообщила свое название чудесному минералу притягивающему железо, найденному в Сипиле, который, говорят, и до сих пор содержит в себе образчики этого камня.

Жители прежней Магнезии долго славились искусством раскрашивать стекла и многие превосходные образцы произведений их в этом роде уцелели до нашего времени.

Нынешний город является одним из наиболее цветущих малоазийских городов, последним убежищем древней турецкой аристократии. Базары и ханы его битком набиты народом, всюду видна усиленная торговая деятельность; жителей в городе до 60,000 чел., из которых 36 тысяч турок, 13 тысяч греков, 6 тысяч армян и 3 тысячи евреев, — остальные иностранцы.

Внутренность Магнезии поражает своею необычною для турецких городов чистотою: из остатков старины можно видеть развалины дворца туркоманских князей, которые, во главе своих сорока тысяч отборных всадников, боролись с византийскими императорами и флот которых облагал данью генуэзцев Хиоса, Метелина и Фокеи и принимал сражения против соединенных эскадр папы, Венеции, Генуи, короля Кипрского и гроссмейстера родосских рыцарей.

Минутах в двадцати от города помещается на одном из отвесов Сипила главнейшая достопримечательность Магнезии — изваяние Ниобеи.

Несчастная дочь Тантала, Ниобея, была замужем за Фиванским царем Амфионом. Мать семи сыновей и семи дочерей она однажды имела неосторожность посмеяться над Латоной, у которой было лишь двое детей — Аполлон и Диана. Эти последние, чтобы отомстить за свою мать, перебили стрелами всех детей Ниобеи. Десять дней лежали их тела непогребенными и не пересыхали слезы убитой горем матери до тех пор, пока боги не обратили ее в утес. Окаменела Ниобея, холодная смерть объяла ее, но из глаз все льются слезы, как-будто скорбь жива еще в ее груди. И схвачен был этот утес вихрем и перенесен на родину Ниобеи: там, на вершине Сипила, стоит ее мраморный образ и до сих пор точит обильные слезы.

В мифе этом старались видеть детей тумана, иными словами, облака, разгоняемые лучами солнца, причем мать их — богиня дождя проливает слезы, обращающияся на вершинах гор в лед. Другие, продолжая считать Ниобею богинею дождя, в детях ее видели зимние месяцы, убиваемые весною богом Солнца. Наконец, некоторые видят в Ниобее — фригийскую горную мать, которая глядела, как играли вокруг нея веселые дети ее — потоки, пока их всех не похитил солнечный зной, после чего она замерла в одиноком горе и неустанно плакала. [612]

Как бы то ни было, изваяние Ниобеи известно с самой глубокой древности и всегда очень почиталось окрестным населением. Павзаний считает его изображением матери богов — Цибелы — изваянным Бротеем, сыном Тантала.

Изображение Ниобеи, напоминающее один из древнейших местных мифов, помещается на высоте сажен десяти от земли, некоторого рода в естественном гроте, вдающемся в скалистую гору и представляет сидячую статую — сажени в четыре вышиною — печально склонившейся женщины. Время и, в особенности, постоянно струящаяся влага сильно испортили камень, поросший мохом и разными горными растениями, но все-таки легко можно рассмотреть, что это образ женщины в задумчивой позе.

За Магнезиею местность принимает все более и более мертвенный характер; солнце печет невыносимо; выжженные зноем горы выставляют на показ свои как бы обглоданные ребра, по которым лишь в редких местах растут сухия колючки какого-то ползучего растения. На смену Сипила является новая горная цепь; утесы ее сильно красноватого оттенка, гребень же представляет поразительно изломанную линию; фантастическо-прихотливые контуры ее ярко вырезываются на синем небе Лидии.

Разрезанные размывами дождевых вод, иссеченные в форме пирамид, обелисков, иногда как бы целых замков, горы эти имеют причудливый и восхитительный вид, благодаря контрасту зелени и красноватых скал. Цепь эта — древний Тмол, — (свое название получивший от погребенного в нем лидийского царя Тмола, мужа известной Омфалы), — пересекающий всю Лидию и служащий водоразделом двух бассейнов — Герма и Кайстра; в древности он славился чудными виноградниками, от которых остались лишь слабые следы близь турецкого городка Баиндира. Страбон описывает Тмол как горы, покрытые дремучими лесами, от этих последних не осталось ныне даже и воспоминаний. Изредка выглянет между утесами глубокая поперечная долина, обыкновенно такая же дикая и обнаженная как и весь скат Тмола, обращенный к Герму.

Вот проехали мы город Дургутли, известный более под именем Кассабы (местечка), значительный центр хлопчатобумажной производительности, который славится также превосходным качеством местных дынь — лучших в Малой Азии и служащих предметом довольно крупного вывоза.

Торговая деятельность Кассабы зависела главным образом от ее положения относительно Смирны. Здесь проходит самая удобная дорога, ведущая из столицы Ионии в долину Герма, и, потому, до постройки железной дороги, вся торговля направляющаяся из верхней долины к морю, производилась чрез этот [613] вырез гор, перевал которого имеет всего только 200 метров высоты.

За Кассабой, горы справа все более и более подступают к железнодорожному пути. Наконец, поезд кое-как дотащился до станции Сарт, нынешнее название когда-то знаменитых Сард, столицы одного из древнейших в мире царств.

Неизъяснимые чувства охватывают путешественника, попирающего землю, которая видала блеск двора Кандавла, Алиата и неожиданно быстрое падение Креза и всего лидийского царства; просто не верится, что столько великолепия, столько богатых памятников могло пропасть, исчезнуть бесследно и от всей былой роскоши осталась лишь эта печальная равнина с кое-где торчащими из поверхности земли колоннами, остатками аркад и иногда просто безформенными грудами мусора. Перед нами высятся две горы; на одной из них, с черными, почти отвесными утесами, был расположен акрополь-цитадель древних Сард. Сзади нас горизонт замыкается рядом курганов — это некрополь лидийских царей, эти холмы насыпаны над прахом Креза и его доблестных предшественников на лидийском престоле.

Ручеек, который тихо змеится по долине, вот все, что осталось от реки, знаменитого Пактола, катившего свои золотоносные волны по мраморному ложу, пересекавшему самую агору Сард. На заднем плане — обнаженные вершины отдельных гор Тмола, но не видать на них виноградников насажденных, по преданию, божественными руками младенца — Вакха. Ныне нет более гроздий на холмах, ни жатвы на ниве, ни золота в Пактоле, ни храмов, ни дворцов. Боги и цари превратились в прах: природа поражена безплодием, искусство изгнано отсюда и жалкие стада с трудом розыскивают себе траву между обезображенными обломками мраморных капителей и фронтонов.

На этих местах, где некогда красовались в цветущие века лидийской цивилизации Сарды, теперь следует искать лишь уроков истории и поэзию контрастов. Здесь лицом к лицу становишься с фактом непрочности, тщеты всего существующего и невольно применяешь к судьбе Сард пророчество Исаии, относившееся к такой же величавой столице богатого царства — Вавилону: «и Вавилон, краса царств, слава величия Халдеев, будет как Содом и Гомора, разрушенные Богом. Он никогда не будет населен и не будет обитаем во веки: Аравитяне не поставят там шатров своих и пастухи не будут покоиться там, но степные звери будут обитать там и дома их будут наполнены куницами и филинами и совы будут скакать там и шакалы будут выть и перекликаться друг с другом в опустошенных чертогах его и змеи в увеселительных дворцах его» (Исаия, гл. ХIII). [614]

Когда фракийские племена переправились чрез Дарданеллы в Азию, одно из этих племен, предводительствуемое Меоном, оселось в долине Герма и образовало народ, сначала называвшийся меонцами, а потом лидийцами.

Меон установил почитание матери богов Цибелы, уже издавна бывшей предметом культа у фригийцев, и был прадедом Атиса, родоначальника первой лидийской династии Атиадов, уступившей свое место династии Гераклидов, с воцарением которой в 1292 г. до Р. X. совпало усиление ассирийского могущества,

Лидийские цари, чтобы успешнее бороться с ассирианами, а также желая иметь надежных телохранителей, стали призывать на свою службу греков, живших по малоазийскому побережью, и карийцев.

При последнем царе из династии Гераклидов, Кандавле, царствовавшем от 735 до 708 г. до Р. X., влияние карийцев особенно усилилось и любимец царя, карийский искатель приключений Гигес, начальствовал над отборными войсками Лидии. Платон в своей «Республике» рассказывает, что Гигес был сначала простым пастухом и возвысился благодаря случайно найденному им перстню, имевшему свойство делать невидимкою того, кто им обладал. Благодаря своему перстню, Гигес соблазнил цариду Нисиду и, затем, с помощью ея, низверг с престола ее мужа, убил его и сам сделался царем, начав собою последнюю лидийскую династию Мермнадов, по имени отца Гигесова, Мермнаса.

История Лидии, представляющая до воцарения Гигеса сплетение смутных преданий, в которых почти невозможно отделить действительность от басен, со времени Гигеса, царствовавшего от 708 до 670 г. до Р. X., приобретает характер большей достоверности, а самая страна, благодаря воинственности своей новой династии, приходит в более тесное соприкосновение с греками.

С самого основания в плодородной долине Герма Меонийского царства, лидийцы отличались торговым и промышленным духом.

Усиленно занимаясь караванною торговлею с Востоком, лидийцы мало обращали внимания на свою отпускную торговлю с Западом, производившуюся чрез посредство иностранцев — финикиан и греков, извлекавших из того значительные для себя барыши. Вообще, страны, лежавшия к Западу от Лидии, сначала мало привлекали к себе внимания со стороны царей этой последней. Но подобный взгляд подвергся коренному изменению с воцарением карийской династии Мермнадов, для которой ближайшею политическою целью явился захват Ионии.

Удача во всем благоприятствовала Гигесу: Милет и Смирна видели его победоносное оружие, Колофон пал пред ним и вся Троада признала над собою его власть, но счастье изменило ему лишь в борьбе с Ассириею и на этой самой долине, которая [615] стелется у подножия Тмола, Гигес, с горечью в сердце, видел как его храбрые отряды были раздавлены тяжелыми латниками нинивийского царя Асурбанапала.

После этого Лидия сделалась как бы вассалом ассирийского царства, сохранив подобные отношения до самого почти падения нинивийской монархии. Вследствие того, с VIII по VII век до Р. X., Лидия, чрез посредство ионийских. городов, с которыми ее соединяли столь тесные отношения, была как бы большою рекою изливавшею в Грецию влияние ассирийского искусства и промышленности до тех пор, пока эллины не освободились совершенно от восточных образцов и не извлекли свое собственное искусство из тех данных, которые они получили из Азии.

Преемники Гигеса продолжали его политику и пределы их владений все более и более расширялись.

Предпоследний лидийский царь, Алиат, умер после пятидесяти семилетнего царствования, оставив сыну своему, Крезу, цветущее царство, богатством своим превосходившее все соседния государства.

Завоевания, сделанные Крезом в начале своего царствования, были блистательны: Геродот перечисляет покоренные им народы, это были фригийцы, мизяне, мариандины, халивы, пафлагоняне, фракийцы, как финские, так и вифинские, карийцы, ионийцы, дорийцы, эолийцы и памфилийцы. Эфес и все остальные ионийские города один за другим подпали его власти. Далекий от мысли давать чувствовать покоренным странам тяжесть наложенного на них ярма, лидийский царь управлял ими с особенною мягкостью и прилагал все усилия, чтобы ослабить старинную вражду между разными народностями, входившими в состав его обширного царства.

Время царствования Креза было наиболее блестящим периодом Малой Азии: Крез, повелитель всей страны по сю сторону Галиса (ныне р. Кызыль-Ирмак) создал царство более обширное, более славное, чем Приамово.

Отуманенный своими успехами и своим богатством, которое в изобилии доставляли ему струи Пактола и рудники Тмола и Астиры, Крез помыслил завоевать не только Каппадокию, находившуюся в вассальных отношениях к Персии, но и самую Персию. Желание это, в связи с свойственною его характеру нерешительностью, и погубило его. Заключив союз с вавилонянами и египтянами, Крез двинулся на встречу Кира. Обе армии сошлись в окрестностях Птериума. Сражение было кровопролитное, но не решительное, так что обе воюющия стороны развели свои войска по их зимним квартирам. Крез вернулся в Сарды, распустил войска и собирался просить помощи и подкреплений у своих союзников на будущую кампанию. Между тем, Кир [616] быстрым движением вторично ввел свои войска в Лидию и угрожал самой столице. Вынужденный отражать нападение однеми собственными силами, Крез двинулся против персов и снова сшиблись обе армии на обширной долине Герма, близь небольшого городка Тимбреи.

Не взирая на бешеную храбрость и геройские подвиги лидийцев, сражение было ими проиграно и сам Крез с остатками своей армии был загнан в Сарды, которые и были обложены Киром. На четырнадцатый день осады, открыв случайно тайный ход, персы ворвались в Сарды, предавая все мечу, пламени и грабежу.

Крез, распространивший пределы своего царства от Черного моря до Средиземного, ослеплявший весь древний мир своею неслыханною пышностью, попал в плен и царство лидийское рушилось в 647 г. до Р. X. после одного проигранного сражения: ни один из народов входивших в него не попытался даже сопротивляться персидскому господству. Царство Мермнадов держалось только своею династиею: оно пало как и все восточные государства сразу и тем внезапнее, что, с самого начала, династия эта основала свое могущество в собственной стране на силе оружия. Царь был в плену, войско распалось, Лидия перестала существовать.

С прекращением самобытного существования Лидия входит в состав второй сатрапии, центром которой и делаются Сарды.

Сожжение Сард возмутившимися ионийцами было поводом к персидским войнам, так возвеличившим Афины и доказавшим, что сильный подъем народного духа может доставить победу над врагом несравненно более многочисленным, но не оживленным одною общею идеею, одним порывом общего одушевления, заставляющим все силы свои, жизнь свою отдать на пользу своей отчизны.

Лидия и Сарды разделяли участь Персии до битвы при Гранике, когда город открыл свои ворота пред юным победителем. По смерти Александра Лидия досталась Антигону, затем, перешла к селевкидам, а от них к Пергамским царям и к наследникам их — римлянам.

Под властью римлян Сарды, благодаря своей торговле и промышленности своих жителей, достигают своего высшего развития: это был последний и самый цветущий период их богатства и величия и Флор называл этот город «вторым Римом». Затем наступил уж окончательный упадок и полное разрушение.

Зарождавшееся христианство сообщило на некоторое время Сардам нравственное влияние: они с жаром принимают новое учение и здесь образуется одна из семи азиатских церквей. [617] Впрочем, не всегда отличались жители Сард ревностью к христианству и город их принадлежал к числу тех, которых св. Иоанн упрекает в уклонении от веры и увещевает возвратиться к ней. Суровые слова влагает он в уста обращающегося к Ангелу Сардийской церкви: «знаю твои дела, ты носишь имя будто жив, но ты мертв... вспомни, что ты принял и слышал и храни и покайся... если же не будешь бодрствовать, то я найду на тебя как тать и ты не узнаешь, в который час найду на тебя» (Апокалипсис III). [618]

Жители Сард не послушали увещания: при императоре Юлиане Отступнике здесь быстрее, нежели где-нибудь восстановилось идолопоклонство.

Опустошенные в 400 г. по Р. X. готами, Сарды впоследствии много страдали от набегов тюркских племен; в ХI ст. оне окончательно подпали под власть мусульман. Жители их, не имея покоя, начали выселяться, ища себе спасения в горах. Наконец, в средние века, в 1402 г. Тамерлан овладел этим несчастным городом, предал его сначала пламени, а затем разрушил до основания, не оставив камня на камне — после этой катастрофы Сарды никогда уже более не возрождались, оставшись навсегда пустынею.

_____________________

Хотя, благодаря рекомендации начальника железной дороги, вся Сардская станция была отдана в мое распоряжение, тем не менее я предпочел провести ночь в палатках, любезно предложенных мне лицами производившими тогда раскопки в столице лидийских царей. Молодые люди, одичавшие от одиночества и скуки, были видимо рады моему приезду и с нескрываемым удовольствием сопровождали меня во время осмотра мною остатков древней и знаменитой столицы.

От памятников времен лидийских царей не осталось и следов: все что еще сохранилось и что привлекает к себе взор путника, блуждающего по этой грустной равнине, видавшей лучшие дни — все это гораздо позднейшего происхождения.

При этом нелишне заметить, что если исчезновение древних памятников отчасти объясняется ожесточенными и почти безпрерывными войнами розыгрывавшимися в течение веков в лидийской равнине, то с другой стороны не подлежит сомнению, что несмотря на могущество и богатство лидийских царей, Лидия была бедна монументальными сооружениями, в особенности по сравнению с ее соседкой — Ионией. Самое устройство почвы, представлявшей широкие долины, обрамленные горами гранитного строения, не могло способствовать к возведению в Лидии обширных архитектурных произведений: повидимому, само народное творчество, артистическая фантазия лидийцев чуждались зодчества и были направлены главным образом на предметы обрабатывающей промышленности: выделку тканей и производство художественных предметов из драгоценных металлов, и все эти великолепные золотые чаши, дорогая мебель и прочие предметы роскоши хранились в скромных, простых жилищах, крытых камышем: даже самый дворец Креза был построен из кирпича и лишь облицован мраморными досками.

Равнина, где некогда были Сарды, развертывается пред нами ровною, унылою скатертью; нигде ни малейшего пригорка или [619] углубления почвы, все положительно однообразно; лишь изредка, то тут, то там робко приподнимаются из земли остатки колонн, истерзанные стены — бока былых общественных зданий или укреплений города, слывшего царицею Азии. Пройдет еще несколько лет и, быть может, пропадут и эти немногие остатки, землетрясение повергнет их ниц, плющ и терния примут их в свои зеленые объятия, а потом, и вихрь — свободно разгуливающий теперь по широкому раздолью опустошенного города, — навьет, накрутит целые песчаные могильные курганы, под которыми найдут, наконец, последнее мирное успокоение обломки многострадальной столицы Креза.

Сердце невольно сжимается при виде этого зрелища — лучшего доказательства преходящести всего земного: ведь эти жалкие развалины, с каждым годом все более рассыпающияся в прах, ведь это все, что осталось от знаменитого города, прошлое которого теряется в седой старине, неразрывно связанное с древнейшими мифами, — города бывшего местопребыванием царей, в течение пятнадцати веков державших бразды правления над одним из образованнейших и храбрейших народов, история которого окутана еще в глубокий мрак.

При виде этого разрушения, происхождением своим обязанного не столько влиянию времени, как делу рук человеческих, в уме упорно гнездится мысль о тех суровых завоевателях, бичах Божиих, которых воздвигал из себя Восток в былое время и которым казалось недостаточным сломить вооруженное сопротивление, а необходимо было, взяв город, уничтожить его, сравнять его с землею, чтобы самое имя его исчезло навсегда: эта слепая ненависть к неодушевленным предметам, переставшим уже быть опасными сами по себе, — право непостижима. Возникая на поприще истории также внезапно, как молния в небесных пространствах, эти бичи Божии, подобно громовому удару, коверкали, уничтожали все к чему прикасались, и также быстро пропадали, нагромоздив за собою окровавленные груды развалин, дымящияся пожарища и пирамиды из человеческих черепов.

Велика заслуга пред человечеством тех народов, которые приняли на себя первые удары азиатских завоевателей: о них иступились мечи Ксерксов, Чингизов, Тамерланов; некоторые из них истекли кровью, другие вынесли свой крест и потом воспрянули с новыми, большими силами: но все-таки перенесенные ими страдания спасли других, спасли Запад, народы которого могли отразить нашествие уже ослабленных варварских полчищ.

Святая Русь и в этом случае исполнила свой долг безшумно, как это подобает всякому великому подвигу. Она без слов, без ропота вынесла свою горькую долю, но об нее [620] разбилась монгольская волна; до Запада долетели лишь незначительные брызги этой последней, а Русь, сама заплатив за то двухсотлетием мученичеством, воскресла к новой жизни и с обновленными силами пошла по своему народному пути: выдержав уже великие испытания, она закалилась и будущее ей не страшно. Временно могут быть задержки на ее пути, но это все преходяще и бессильно окончательно помешать ей достигнуть того, что ей предназначено Богом и заветами всего исторического ее прошлого. Порукой в том служат самые свойства русской народности: истинная религиозность, братолюбие, широта взгляда, свобода от всякой исключительности, мягкость и подвижность народного характера, восприимчивость и терпимость русского чувства. Да растет же и крепнет наша Русь, выбравшая себе задачею служение одной правде, чуждая насилия, составляющего всю основу западноевропейских отношений, так как торжество ее будет знаменовать освобождение всех доселе обиженных судьбою и победу идеи справедливости над представителями силы грубой, материальной, девизом которых служит одна насильственность.

У России есть все данные для достижения подобного результата, потому что несокрушим народ слишком стомиллионный — из которых 80 миллионов одного происхождения, одной веры, одного языка, — слепо и по совести повинующийся одному повелителю, умеющий переносить лишения и жертвовать своею жизнью из-за чисто идеальных побуждений.

Могуч и велик народ русский и завидна будет его будущность, если он с умеет в чистоте сохранить и качества своего национального характера и весь славянский строй своей государственной жизни.

Но если азиатские хищники на примере Сард показали нам апофеоз материального разрушения, тем не менее народная память пережила уничтоженные вещественные остатки былого могущества и покуда будет стоять мир, не забудутся народные предания о лидийском царстве и еще величавее будут представляться грядущим поколениям образы лидийских повелителей сквозь фантастическую, таинственную дымку, наброшенную на них поэтическим творчеством народа.

Из немногих оставшихся памятников древности ведны теперь развалины театра, длиною более 110 метров, с совершенно разрушенною сценою, и стадия, тянущаяся параллельно с горою и северная часть которой поддерживается арками римской постройки. Слабые остатки цитадели разбросаны по горе, рассевшейся, под влиянием землетрясения, надвое, что производит довольно своеобразное впечатление.

Между театром и храмом Цибелы расположено четырехугольное здание наиболее сохранившееся из всего, что [622] напоминает о Сардах. Здание это считалось прежде дворцом Креза, но так как стены его сложены из кирпичей, между которыми введены обломки мрамора, то, по мнению археологов, здание это не старше IV века. Быть может это была гимназия; состоит оно из двух огромных зал, почти без всяких украшений: наибольшая из них заканчивается с двух сторон полукружиями. По бокам этих зал, по верху которых виднеются обломки сводов, есть еще маленькие комнаты, где на некоторых стенах можно рассмотреть остатки фресок.

Немного далее предполагаемого дворца Креза ютится древняя церковь времен св. Иоанна Богослова, теперь заброшенная, а между тем, еще в начале нынешнего столетия в ней совершалось богослужение.

Очень красивый вид представляют две громадных ионических колонны, которые, вместе с четырьмя такими же колоннами, лежащими тут же на земле, составляют единственные остатки от некогда знаменитого храма Цибелы.

Первоначальный храм Цибелы был построен из белого мрамора и был сожжен ионийцами в начале персидских войн: в отмщение за то персы предали пламени храмы, встречавшиеся им впоследствии, во время похода по Греции. Восстановление храма Цибелы относится ко времени Александра Македонского, но постройка эта не была доведена до конца. Повидимому, здание это предполагалось возвести в величественных размерах: о нем дают понятие сохранившияся до нашего времени колонны, вышина которых около восьми сажень. Обе колонны, указывающия в настоящее время местонахождение древнего храма, скрыты частью в земле, засыпанные песком и разным мусором: над поверхностью земли видна лишь верхняя часть колонн, размером саженей в пять, увенчанная ионийскими капителями. Колонны носят на себе печать недоделанности: продольные бороздки по ним не закончены; поверхность колонн испещрена именами путешественников, посетивших эти развалины. одно из них, иссеченное в камне каким-то датским художником, в особенности бросается в глаза своими гигантскими буквами.

Во время путешествия Чисгулля в 1699 г. существовал еще портал храма Цибелы, с находившимися пред ним шестью колоннами с их архитравами; в конце прошлого столетия на месте храма поднималось шесть колонн, теперь же осталось всего две, да и Бог знает на долго ли: оне уж видимо расшатаны, одна из капителей несколько свернута в сторону, так что еще, может быть, одно землетрясение и обе оне лягут рядом с своими поверженными на землю сестрами.

Туземное божество Лидии — Цибела или Ма олицетворяло собою природу-производительницу — отсюда вытекал сладострастный [623] характер ее культа: в рощах, окружавших храм, лидийские девушки, в честь богини, предавались разврату и копили себе приданое. Таким же характером отличался культ и другой лидийской богини — Анитис — тамошней Венеры, празднества которой сопровождались самым бесстыдным распутством.

Символами божества в лидийских храмах были кеглеобразные, фаллические камни, напоминавшие о «великой матери», производительнице всего существующего. Цибеле были посвящены рыбы и вблизи ее храмов были устраиваемы бассейны, в которых жили эти животные — украшенные золотыми кольцами — и пользовались самым заботливым уходом.

Жрецы Цибелы назывались корибантами; во время богослужения, совершагося постоянно с большим шумом, они били в барабаны, ударяли копьями о свои щиты, оглашали воздух своими воплями, плясали и метались как люди дошедшие до полного исступления. Корибанты были, по большей части, евнухами. Верховный жрец носил на себе особое грудное украшение называвшееся простифидион: убор этот состоял из золотых пластинок, горизонтальных полосок и разнообразных знаков и прикреплялся застежками к обоим плечам. Отличительный знак верховного жреца был одним словом похож на то украшение, которое носили на груди еврейские первосвященники.

Храм Цибелы был помещен на вершине холма, подножие которого омывается знаменитым Пактолом. По преданиям, река эта составила источник богатства Креза, с умевшего извлекать из вод ее золото, находившееся там по следующему случаю.

Мидас был царем той части Фригии, где течет Пактол; гостеприимно приняв в своих владениях Вакха, он заслужил благословение этого последнего, который и обещал даровать Мидасу все, чего только он ни пожелает. Царь попросил предоставить ему свойство обращать в золото все, к чему он прикоснется. Желание его было исполнено, но скоро Мидас в нем раскаялся, когда увидел, что и самые кушанья, которые он подносил ко рту, обращались немедленно же в куски золота.

Перспектива неминуемой голодной смерти устрашила Мидаса; снова взмолился он, и Вакх избавил его от рокового дара, заставив выкупаться в струях Пактола, сделавшегося с тех пор золотоносным.

Место, где промывали золото, было расположено вблизи храма Цибелы. Уже во время римлян Пактол утратил свои древния, драгоценные качества. Ныне же река эта, берущая начало в горах Тмола (турецкого Берки) — ничтожный поток, лениво текущий по песчаному руслу и почти пересыхающий летом, хотя, впрочем, вода его чиста и прозрачна. Нынешний вид Пактола грустен и находится в полном соответствии с запустением, [624] которым дышет место, бывшее средоточием сказочного богатства Креза.

Вопрос почему Пактол, несший прежде золото, теперь его не доставляет, объясняют двумя обстоятельствами. Либо Пактол переменил свой источник под влиянием вулканических или иных каких-либо причин, либо золотоносная руда от времени истощилась сама собою.

В окрестностях храма Цибелы мне впервые пришлось увидеть юруков, т.е. кочевников мелких тюркских племен.

Никем не считанные, никем не стесняемые, переносят они с места на место свои дырявые, закоптелые палатки. Податей они не платят никаких, кроме пошлины за право пастбшца. Занятие скотоводством плохо прокармливает юруков и, чтобы пополнить дефицит в своих хозяйствах, они грабят оседлых. жителей и являются настоящими бичами мирного земледельческого населения.

Один францусский путешественник, Charles Roland, говоря о турецких номадах, утверждает, что между ними юруки представляют доброе, а цыгане — злое начало, что эти последние, мусульмане по наружности, но язычники в душе, все без исключения воры, пронырливые и злые, тогда как юруки искренно набожные, вполне отдают себе отчет в разнице существующей между понятиями о моем и твоем и уважают чужую собственность — плод личного труда — и вообще всякую движимость.

Мне кажется, что почтенный путешественник неоколько увлекся юруками в ущерб цыганам: оба эти бродячия племени, боящияся строить себе хижины, как будто подобное обстоятельство могло бы стеснить их права на бродяжничество, — оба они в одинаковой степени являются представителями злого начала и всю свою жизнь странствуют от гор к равнинам и обратно, раскидывая свои палатки везде, где они могут рассчитывать на жизнь легкую, безработную и где они тотчас же начинают применять по отношению к соседям — оседлым жителям, начала практического коммунизма, понимаемого в самом широком смысле.

Из юруков мне привелось видеть более женщин: мужчины все слоняются где-нибудь. Женщины эти очень недурны собою и что всего замечательнее, это что одеваются оне относительно очень богато. К иностранцам оне относятся крайне радушно и угощают их айраном (прокисшим молоком) — отвратительным, но очень освежающим напитком.

В палатках юруков впервые увидел я, как свирепствует в долине Герма лихорадка и в каком положении бывают ее жертвы.

Болезнь эта схватывает припадками: вполне здоровый, [625] повидимому, человек в известный час дня делается совершенно ни на что негодным. Все население лежит тогда под палатками, бледное, почти умирающее, бессильное поднять даже руку до тех пор, пока не пройдет припадок.

Не замечательное ли, в самом деле, обстоятельство, что обитание во всех местностях, где в былое время существовали города ныне уже разрушенные, сопряжено с величайшими опасностями для здоровья. Повсюду смерть как бы отстаивает ревниво свое право исключительного, безраздельного господствования над местностями, которых коснулось ее черное крыло.

В тот час, когда я был близь развалин храма Цибелы, солнце уже спускалось к горизонту: гармония очертаний окрестной страны, жгучий туман, окутывавший даль, гаснущее освещение этого таинственного часа, раскрашивавшее в самые прихотливые оттенки и горы, и серебристые струи Пактола, и жалкие обломки царственных Сард, — все это составляло общую картину, запечатленную без исходною грустью, трогательную своею унылою пустынностью.

Невольно думалось о другом времени, увы, безвозвратно прошедшем... Давно миновали красные дни гордого города, царицы Азии, когда среди стен его царило веселье и дотоле невиданная роскошь.

Совсем другую картину представляла местность эта двадцать пять веков тому назад в тот день, когда Сарды встречали своего юного еще царя, возвращавшегося из победоносного похода на ионийцев, после покорения им гордого Эфеса.

С самого утра, городские стогны кишели народом, нетерпеливо рвавшимся на встречу своих родных воинов, переживших опасности войны и возвращавшихся ныне к своим очагам, но с челом увитым уже лаврами победы.

Лидийская толпа блестела пестрым разнообразием своих одежд. Кроме одноцветных, пурпуровых одеяний, которые во времена Креза носили знатнейшие из лидийцев, очень любимы были одежды разноцветные. Из подражания фракийским и понтийским народам многие лидийцы были в одеждах сделанных из клетчатых тканей: вообще же платье было украшено вытканными или просто нашитыми золотыми фигурами. У некоторых на одежде были нашиты разной величины и формы золотые бляшки, чаще всего имевшия вид звезды; иные бляшки были с вычеканенными на них выпуклыми изображениями. Особенно богато были отделаны швы и края одежд.

Самою оригинальною частью лидийского костюма была фригийская шапка. Она имела вид колпака с перегнутою наперед верхушкой и с тремя или четырьмя широкими лопастями, которые [626] спускались на затылок и вдоль щек, оставляя открытою только переднюю часть лица.

В толпе виднелось также и много женщин: наряд их состоял из широкой и длинной рубашки, подпоясанной у талии, а иногда, еще раз под грудью. На рубашку, по случаю выхода из дому, были надеты длинные, довольно узкие верхния одежды, зашнурованные сверху до низу и закрывавшия всю руку до кисти. Поверх их накинут был широкий плащ. Замужних женщин легко было различить по поясу и покрывалу, составлявшим необходимую принадлежность наряда женщины вышедшей замуж. тогда как девушки ходили иногда без пояса. На голове у женщин были шапки различной формы, повязки, золотые и серебряные диадемы, украшенные драгоценными камнями, а иногда просто ленты с прикрепленными к ним цветами. Обувь у иных состояла из сандалий, а у иных из легких полусапожек.

Еще больший блеск лидийской толпе придавал обычай, общий обоим полам, украшать себя драгоценностями: как у мужчин, так и у женщин на руках были надеты браслеты, в ушах — серьги и на шее ожерелья с длинными, спускавшимися на грудь золотыми цепями.

По всему этому разнообразию примешивались еще пестрые одеяния иноземных купцов, ассирийских, вавилонских и разных восточных народов, с которыми лидийцы поддерживали постоянно самые оживленные торговые сношения и которые подолгу проживали в самых Сардах: привлеченные торжеством и они бросили свои жилища и толкались по улицам в ожидании прибытия царя, присматриваясь тем временем к многочисленным куртизанкам, набеленным, нарумяненным и украшенным гирляндами зелени и цветов. Смело очшцали себе эти последния места в толпе, бросая по сторонам вызывающие взгляды и оглашая воздух своими вольными шутками, своим громким, привлекающим общее внимание хохотом.

Чтобы сократить часы томительного ожидания, некоторые молодые люди играли тут же на открытом воздухе в шары, в кости. Другие обступили слепого певца, который, усевшись под тенью развесистого платана, пел заунывную песнь про подвиги древних царей, древних героев, аккомпанируя себе на магадисе- лютне о двадцати струнах, бывшей в употреблении в этих странах.

Наибольшая давка, конечно, была близь храма Цибелы, куда, как все знали, Крез должен был направиться тотчас же по прибытии в Сарды; отсюда же раскрывалась вся панорама чудного города: на высоком утесе сверкали на солнце беломраморные здания акрополя, господствовавшего над сетью безчисленных улиц и переулков, пересекавших по всем направлениям [627] необозримое пространство, занятое столицею лидийских царей. Южный скат холма, на котором была построена цитадель, был менее крут и потому наиболее застроен. К северу от холма, ближе к Пактолу, поднимался дворец — великолепная резиденция Креза. Самый Пактол пересекал главную городскую площадь,

Агору, выделявшуюся своим серым пятном из зелени окружающих садов и затем направлялся узкою лощиною на запад, омывая своими золотоносными струями подножие великого храма Цибелы. К югу стлались непрерывными, изумрудными пространствами громадные сады, в центре которых блистало, как [628] зеркало, озеро Гигея. В некотором отдалении от озера вырисовывались на небе ряды курганов-могилы славных предков чествуемого царя, и между ними три кургана выделялись пред всеми остальными своею шириною и вышиною.

Лидийцы вообще были наклонны к удовольствиям, к зрелищам, а потому неудивительно, что, помимо родных, встречавших своих возвращавшихся с войны мужей, братьев, сыновей, и весь город высыпал в тот день на улицу: путь ведущий к храму был запружен пестрою толпою и по нем от тесноты как бы перекатывались живые волны — то народ уступал на некоторое время напору вновь прибывающих, а потом снова, в свою очередь, оттеснял их назад. Стон стоял над городом. Общее нетерпение достигло, повидимому, своего предела. Но вот донесшиеся издали звуки военной музыки возвестили столь желанное приближение царя и войска.

Ближе и ближе звучат трубы и, наконец, показывается самая процессия, извивающаяся по улицам Сард как гигантская металлическая змея. Проходят пехотинцы в богато-чеканеных шлемах, проходит лидийская конница, лучшая в тогдашнем свете, а вот и сам повелитель всего этого войска, сияющий радостью и сознанием важности одержанных побед. Крез сидит на белом прекрасном коне, в руке у него главный аттрибут царского сана в Лидии-двойная секира (labrys). За Крезом следует блестящий рой его приближенных, а затем везут и богатые трофеи, обильную артистическую жатву, собранную в виде добычи с богатой талантами Ионии.

Народ восторженно приветствует победителя, радостные клики и рукоплескания не умолкают ни на минуту.

Шествие достигает храма, на площадке которого уже ждут Креза женщины царского рода, — их можно отличить, не говоря уже про богатство всевозможных украшений, по золотым кованным поясам, которые были носимы ими однеми. Тут же встречают царя корибанты и вводят его во храм, откуда доносятся уже могучие аккорды победного гимна.

Где все это теперь?

Груды песку занесли древние стогны Сард, сухой ковыль ростет теперь на месте былых дворцов, один лишь ветер поет свою вековечную песнь, пробираясь узкими лощинами Тмола, да изредка вторит ему плачущий вой шакала тщетно ищущего себе добычу.

_____________________

Ночь проведенную мною в Сардах, я не могу назвать вполне приятною: вина за то во многом падает на моих хозяев, которые целый вечер рассказывали мне настоящие ужасы о здешних гадах, расползающихся по сардской равнине именно [629] ночью. Под впечатлением таких рассказов, действительно, мне повсюду стали чудиться гигантские скорпионы, мохнатые тарантулы, тысяченожки и тому подобные страсти. Раздеваться пришлось мне в темноте, так как меня весьма обязательно предупредили, что малейший свет собрал бы ко мне мириады насекомых и змей. Впрочем, открытые бока палатки давали полную свободу этим последним сделать мне визит, когда им вздумается. Полы палатки поднимаются на ночь кверху нарочно, чтобы скорпионы и им подобные прелести не могли всползти по внутренней поверхности палатки и, затем, свалиться сверху прямо на постель. По низу, на кровать эти гады не могут пробраться, так как по полу разостланы овечьи шкуры, шерсть которых так неприятна нежному брюшку скорпионов.

Не смотря на мою усталость, мне не спалось, впечатления всего виденного были слишком живы, вся эта местность возбуждала столько великих воспоминаний, что сон долго бежал от меня тем более, что чрез поднятые бока палатки я продолжал иметь пред глазами развалины столицы Креза.

Громадная, совершенно красная луна медленно поднималась над горизонтом, багровые лучи ее обливали окрестность каким-то зловещим светом, — освещение вполне гармонирующее с окружающими нас остатками несчастного города, столько переиспытавшего в течение своего долгого, многовекового существования. Холм акрополя казался еще мрачнее, еще таинственнее: многочисленные впадины и трещины его были погружены в полную тьму. Воображению представлялись реющия около него тоскующия, скорбные тени Гигеса и Алиата, не могущия скрыть своей печали при виде любимого их города, поверженного в ничтожество. По склону холма как бы пробирается еще трепещущий Ахей — противник Антиоха Великого — ищущий спасения в бегстве и внимательно взглядывающийся в мглу, густою пеленою окутавшую спускающуюся пред ним тропинку, на конце которой его поджидает измена и, затем, бесславная смерть.

_____________________

В три часа мы были уже на ногах. Высоко поднявшаяся, теперь уже молочно-белая, полная луна затопила своим мягким светом всю историческую равнину и там и сям разбросанные развалины. Усеянный как божия риза алмазами, небесный купол мигал и сверкал, как в каком-то фантастическом сновидении. На всем лежал покров тишины и могильного покоя, все говорило здесь, что тут погребен, когда-то шумный и богатый город.

Скоро лошади были готовы и мы отправились в путь. Целью нашей поездки было посещение местности турками называемой [630] Бин-тепе (тысяча холмов), по причине покрывающих ее во множестве погребальных курганов, насыпанных над прахом лидийских венценосцев.

Ехали мы около четырех часов, причем на полдороге пришлось переходить Герм довольно трудным бродом.

Берега Герма низменны, песчаны: весною, во время таяния снега в Фригийских горах, река эта делается многоводною, выходит из берегов и затопляет большия пространства лидийской долины. Сильно страдавшие от наводнений лидийцы выкопали глубокий бассейн, известный под именем озера Гигейского, куда, посредством особаго канала, и отводили избыток вод Герма. Смотря на нынешний вид этой реченки, право и в голову не придет, что для ее вод понадобилось некогда выкопать искусственный бассейн.

По переходе чрез Герм, дорога направляется к северо-востоку по равнине несколько волнистой, весною покрытой густою зеленью, среди которой раскидываются палатки юруков.

Обширный некрополь лидийских царей, расположенный на плоской возвышенности, господствующей над всею окрестностью, производит сильное впечатление.

Погребальные курганы, которых, по счету бывшего австрийского посла в Константинополе и известного археолога, барона Прокеш-Остена, находится здесь до сотни, расположены правильными рядами и представляют из себя громадные земляные конусы — иногда с фаллическими колоннами на вершине, — от времени несколько пострадавшие и, тем не менее, достигающие от 50 до 90 сажен вышины. Некоторые из курганов более скромны по размерам и представляют из себя возвышенности, поросшия дерном.

Самым огромным курганом является холм Алиата, отца Креза. Еще по словам Геродота (кн. I), гробница Алиата была колоссальнейшим сооружением в свете после египетских и вавилонских зданий.

Курган этот, подобно всем остальным, состоит из крутлого основания, сложенного из больших камней, и из насыпанной на него конусом земли: по измерениям Прокеша холм этот имеет 3.400 футов окружности при своем основании и 650 футов высоты.

По Геродоту, курган Алиата сработали торговые люди, ремесленники и девицы предосудительного поведения. На верху памятника находилось пять каменных граней, на которых вырезаны были надписи, означавшия, что каждым было сделано и часть работы исполненная девушками была, по измерению, всех более, что в свою очередь, лишь подтверждает установившееся мнение о крайней распущенности молодых лидиек. [631]

Курган Алиата был раскопан и когда добрались до погребальных комнат, то убедились, что оне были ограблены уже несколько веков тому назад. По всей вероятности, эти первоначальные раскопки были сделаны либо неприятельскою армиею, одержавшею победу над лидийским войском, либо каким-нибудь бродячим племенем, причем и те и другие были привлечены к могиле противника Киаксара надеждою найти в ней сокровища лидийских царей, о которых стоустая молва разнесла по всему тогдашнему свету самые фантастические подробности. Остатки гробницы Алиата были исследованы, в пятидесятых годах нынешнего столетия, Шпигенталем, прусским консулом в Смирне.

Внутри одного из курганов была найдена продолговатая комната, продольные стены которой были вверху сведены вместе и обтесаны на подобие остродужного свода.

Разрытие кургана требует много времени и больших издержек, тогда как результаты часто не соответствуют затраченным деньгам. До сих пор, нашли в Бин-тепе несколько сосудов, саркофагов и колец. Choisy нашел остатки каменных кроватей, удивительно изящной работы, служивших, по всей вероятности погребальными ложами для царственных покойников.

Во время моего посещения Бин-тепе, занимавшиеся там раскопками, усиленно искали могилу Гигеса в надежде найти в ней перстень основателя династии Мермнадов. Перстень этот, на котором изображен был медведь, обладал, по преданию, как сказано выше, магическими свойствами; по словам производивших раскопки, англичане сильно желают его найти и будто бы даже предлагают за него 15,000 фунтов стерлингов.

Затруднение заключается, между прочим, также и в том, что почти нет указаний, который из курганов служил могилою Гигеса. Вследствие того, старания искавших перстень оставались пока без успеха. Пред самым моим приездом начали раскапывать огромный курган, где, по некоторым признакам, расчитывали найти саркофаг Гигеса, но так как с тех пор что-то не было слышно об интересных находках в лидийском некрополе, то надо думать, что и в этом случае ожидания искателей были обмануты.

Во всяком случае, вид этой массы курганов, обступивших почтительною толпою громадный конус холма Алиата, крайне величествен, несмотря на вообще печальный характер совершенно выжженной солнцем окрестной местности, — и производимое этим царственным кладбищем впечатление вполне соответствует представлению о могуществе древних лидийских царей.

В близком соседстве с Бин-тепе, голубою скатертью [632] расстилается бывшее известным уже Гомеру Гигейское озеро, ныне называемое турками — Мермере-Гель. Озеро это, по измерениям барона Прокеша, имеющее двенадцать верст длины и четыре ширины, постоянно многоводно и обильно рыбою: от Сард отстоит оно в верстах в семнадцати.

Страбон рассказывает (кн. ХIII, 626), что, по преданию, Гигейское озеро, называвшееся впоследствии Колоэ, было выкопано руками людей для того, чтобы вмещать в себя избыток вод Герма, рассказ этот как бы находит себе подтверждение в том, что вокруг всего озера идет род непрерывного вала, повидимому, образовавшегося из земли, которую отбрасывали при копании бассейна.

Близь озера виднеются развалины храма Дианы.

_____________________

Древняя Филадельфия, ныне Ала-шехр (белый город) стоит на нескольких холмах. Внизу стелется чрезвычайно богатая и прекрасно обработаная покатость, по ней сбегают сады и виноградники, а за ними зеленеет одна из тех плодоносных равнин, которыми так гордится Малая Азия.

Город окружен стеною, имеющею вид почти правильного прямоугольника. Стена сохранилась довольно хорошо; только с северной стороны зияет большая брешь, которая и служит входом в город. Древние вороты все в полном разрушении. В былое время стену защищали круглые башни, находящияся в расстоянии сажен восьми, десяти одна от другой.

Расположенная на восточной оконечности Лидии, Филадельфия была основана Пергамским царем Атталом II Филадельфом давшим городу свое имя.

Занимая очень важное стратегическое положение, Филадельфия была тем самым осуждена выдерживать постоянные осады. С другой стороны, она подвержена была и другому бичу, так как находилась в местности более всех других испытываемой землетрясениями.

В виду этих причин условия ее существования были настолько тяжелы, что Страбон и другие писатели не скрывают своего удивления, каким образом жители Филадельфии могут упорствовать в своем желании продолжать обитать в подобном опасном городе; и, тем не менее, Филадельфия была «маленькими Афинами» по своим памятникам и празднествам.

Филадельфия была одним из тех городов, которые поспешили принять христианство и удостоилась, потому, быть в числе Семи Великих Азийских Церквей. Св. Апостол Иоанн Богослов сам проповедывал здесь Слово Божие. В Апокалипсисе, св. Иоанн произносит Филадельфийской Церкви похвалы: «яко [633] малу имаше силу и соблюл еси мое слово и не отвергся еси имени моего».

История Филадельфии, начиная с ХI века в полном смысле слова плачевна. С самого первого появления мусульманских шаек в Малой Азии, она делается целью их самых бешеных нападений. Взятая сельджуками, она переходит, затем, к латинянам. Отобранная снова иконийским султаном Алаэддином, спустя некоторое время, Филадельфия подпадает под власть герцога Рожера-де-Флора, который в 1304 г. присоединяет ее к Пергамскому княжеству, управляемому Иоанном Ватацесом.

Наконец, в 1391 г. Филадельфия была завоевана турками Османскими.

Султан Баязид Ильдирым решил подчинить себе последний византийский город, остававшийся в Азии.

Осажденные нисколько не страшились Баязида, так как одно древнее предание утверждало, что никогда христианская Филадельфия не будет захвачена турками. Начальник крепостного гарнизона с гордостью отклонил предложения Баязида сдать город. Тогда турки пошли на приступ, город был взят, причем к вящшему стыду христиан, первыми взошедшими на валы были союзники турок, греческие войска, находившияся под командою Мануила, сына императора Иоанна, свергнутого с престола Андроником и нашедшего себе, вместе с сыном, убежище у султана Баязида.

Памятником этого штурма до самого последнего времени была стоявшая близь города стена из костей человеческих, соединенных вместе известкою, свидетельствовавшая о страшном ряде убийств, совершенных при взятии города. Баязид воздвиг эту стену в устрашение тем городам, которые добровольно не соглашались признать над собою власть султана, и чтобы показать какие ужасы влечет за собою сопротивление его требованиям.

Нынешний город Ала-шехр, число жителей которого доходит до шести тысяч, имеет, с своими пустынными и пыльными улицами, вполне восточный вид. К нему можно применить выражение Екатерины II: «сей город ситуацией прекрасен, но строением мерзок: все либо на боку лежит, либо близко того». Дома построены частью из дерева, частью из грязи. Впрочем, несмотря на внешнюю бедность города, жители его деятельны и зажиточны. Источниками их богатства служит — удивительное плодородие почвы, многочисленные стада рогатого скота и сильно развитое здесь занятие ткачеством.

Одно из завидных преимуществ Ала-шехра, это красота местных уроженок. [634]

Обратный поезд железной дороги понес меня в Смирну; замелькали мимо меня знакомые местности, по своим воспоминаниям сделавшияся близкими моему сердцу. Унылые развалины Сард, гробницы царей, плачущая Ниобея как бы послали мне последнее прости, и вот я снова на пароходе отправляющемся в Константинополь.

Быстрою чайкою несется «Александр»; как движущаяся декорация сменяется по сторонам нас один вид за другим, где все напоминает о былом благополучии, богатстве бывших здесь некогда городов.

Миновав Фокею и оставив за собою Смирнский залив, пароход наш гордо рассекает своею могучею грудью лазоревую поверхность Эгейского моря; кругом резвятся и кувыркаются стада дельфинов.

Плавание было великолепное, но, подъезжая к Дарданеллам стали показываться кое-какие признаки наступающей бури, на краю горизонта появились подозрительные облака с желтоватым оттенком; чайки, альционы-буревестники носились в воздухе с какими-то встревоженными, жалобными вскрикиваниями и, действительно, гроза разразилась ночью, когда мы были уже в Мраморном море.

Застонал, заскрипел корпус нашего парохода; ветер, пробираясь между снастями, то пронзительно свистит, то как бы заливается горькими рыданиями. Со всех сторон слышится глухой ропот моря, заглушаемый иногда стуком машины, иногда же мерными всплесками волн, когда пароход, приподнятый девятым валом, низвергается в пучину, чтобы тотчас же снова вынырнуть из нея.

Как отчаянные дикие борцы со страшным шумом и ревом идут валы один за другим, их белые гребни выставляются иногда из темноты как уродливые привидения. Иногда, ослепительно яркая змейка молнии как бы разорвет темную ночь, темное небо и осветит клокочущее море и черные скалы островов Проконеса, остающияся у нас справа.

Пассажиры почти все попрятались по каютам, на палубе была лишь команда сосредоточенно занимавшаяся своим делом, да на мостике капитан парохода зорко всматривался в лежавшую пред нами тьму; что касается меня, то, кажется, я был единственным пассажиром, который остался наверху и любовался зрелищем бури. Сколько в нем наслаждения, сколько чувств оно возбуждает! чего стоит одно сознание, что со всех сторон окружает нас опасность, что от смерти отделяет нас лишь несколько досок да железная обшивка, и что все-таки произведение рук человека борется с разъяренною стихиею и, в конце концов, победит ее. Волны точно сердятся, что я смотрю на них так [635] спокойно, им точно хочется заключить меня в свои холодные объятия, оне бросаются со всей силы, но напрасно — высокие, крутые бока парохода отражают их и оне могут лишь осыпать меня миллионами своих светлых, серебристых брызг.

А как хорошо в такую погоду ночью всматриваться в даль, какие причудливые образы создает тогда воображение, какие страшные призраки чудятся во мраке...

Так и в ту ночь предо мною проходила вереница воспоминаний о стольких исторических местностях, виденных мною незадолго перед тем и на которых разыгралось столько кровавых трагедий, где жизнь била прежде ключем и где теперь все сошло в небытие. И чудилось мне, что вся окружающая меня тьма наполнена тенями тех людей, которые в посещенных мною царствах действовали, любили, мучились, наслаждались, совершали ужасные злодейства и не менее знаменитые дела, заслуживали от современников название «великих» и кончили забвением, которое окутало густым покровом не только их подвиги, но и самые их имена.

Прошла ночь, ветер разогнал тучи и когда мы утром подошли к Босфору и первые лучи солнца разогнали розовую пелену тумана, пред нами, как волшебный чертог, поднявшийся из жемчужных волн, стоял чудный город и с новым упоением взор отдыхал на вечно новой, сказочной красоте общей картины Царьграда.

В. Теплов.

Текст воспроизведен по изданию: Поездка в Сарды. (Из путевых записок) // Исторический вестник, № 12. 1889