ТЕПЛОВ В.

ПОЕЗДКА В ТРОАДУ

На раскопках Шлимана.

I.

Подобно тому, как тридцать веков тому назад Европа и Азия разделились на два враждебных лагеря с целью — одна напасть, а другая — отстоять древнюю Трою, так и новейшие ученые в наше время разделились на два стана: одни — чтобы оспаривать предполагаемое место столицы Приама, другие — наоборот — чтобы доказывать свои предположения и с точностью определить то место, где находилась гомеровская Троя. В особенности же после 1874 года, после раскопок Шлимана, усилилась полемика по этому вопросу.

Открытия Шлимана возбудили первоначально сильное одушевление; но вскоре место восторгов заступили порицания и сомнения. Возникла целая литература, беспрерывно ростущая и теперь. Она принесла хорошие плоды, потому что разъяснила вопрос и поставила читателей на истинную точку зрения. Шлимана перестали то превозносить до небес, то втаптывать в грязь, но вместо того начали понимать культурно-историческое значение его открытий.

Вопрос о местонахождении Трои обсуждался и в древности. Потомки эолийских переселенцев, еще в VII в. до Р. X. основавшие на нынешнем холме Хисарлике Новый-Илион, доказывали, что их город занимает местность города Приама. Во время Александра Македонского это мнение было настолько распространено, что македонский царь, восторженный почитатель [561] Гомера, осыпал город милостями и застроил его великолепными зданиями.

Однако уже во II веке до Р. X. Дмитрий, уроженец Троады, стал опровергать притязания Нового-Илиона, причем основывался на существовавшем тогда варианте местного предания и на трудности согласить топографические данные Гомера с нахождением города на Хисарлике. Страбон подтвердил это сомнение и согласился с предположением Дмитрия, по которому древняя Троя находилась в 30 стадиях к В. от Нового-Илиона, близ нынешней деревни Акчикёй.

Но и в его время тщетно искали следов древней Трои; по словам Лукана, напрасны были такие-же попытки, сделанные во время Юлия Цезаря, так как тогда исчезли уже самые развалины этого города — "etiam periere ruinae" (Phars, lib. 9 v. 953.). Да и не мудрено: разве существуют какие-нибудь остатки Тира, города столь же могущественного, как и Илион, и разрушенного гораздо позже?

Десятилетняя ожесточенная война, пожар, разграбление, остатки жилищ, разнесенные по соседним городам для восстановления зданий, поврежденных во время войны, — все эти причины соединились с разрушительным действием времени и с течением веков уничтожили все следы гордой Приамовой столицы.

В конце прошлого столетия французский путешественник Le Chevalier издал сочинение: "Voyage dans la Troade", в котором привел соображения, что гомеровская Троя должна была находиться на холме, где теперь деревушка Бунар-баши. Предположение это встретило почти единодушное одобрение ученых и было развито многими последующими путешественниками и археологами.

Внимательно рассматривая самую местность гомеровских битв, Шлиман нашел слабые стороны в догадках Дмитрия и Ле-Шевалье, и, напротив, представил некоторые соображения в пользу жителей Нового-Илиона. Он решил, в виду того, на собственный счет произвести обширные раскопки в обеих местностях, оспаривавших друг у друга честь имени древней Трои.

В Бунар-Баши раскопки, начатые в апреле 1867 года и продолжавшиеся четыре дня, не дали никаких результатов, и, по мнению Шлимана, было ясно, что там не могло существовать в древности никакого значительного города.

К таким же отрицательным результатам привели раскопки [562] Шлимана в имении английского вице-консула Кальверта — Батаке, где Страбон помещает древнюю Трою: там не было найдено никаких развалин, а лишь крупный песок, без примеси каких-либо остатков древности.

Тогда неутомимый изследователь перенес раскопки на холм Хисарлика, и в 1869 г. вышло в свет его сочинение: "Итака, Пелопоннез, Троя", где Шлиман старался доказать тождество Нового-Илиона, занимавшего Хисарлик, с Илионом древним. Последующее его сочинение: "Троянские древности", дает отчет о раскопках, произведенных в Хисарлике, не касаясь уже вопроса о местности гомеровой Трои; дело представляется как бы окончательно решенным в пользу Хисарлика.

При производстве своих раскопок Шлиману приходилось бороться не только с естественными препятствиями, но и с турецкими порядками, а потому не безъинтересен его личный рассказ об отношениях к нему турецкого правительства. "С самого начала моих раскопок в апреле 1870 г., — говорит он, — я употребил все усилия, чтобы приобрести в собственность холм Хисарлика; для этого мне пришлось сделать нарочно три путешествия из Парижа в Кум-Кале; наконец, мне удалось уговорить владельцев этой местности, двух турок, продать мне ее на 1.000 франков. Тотчас же после этого, в декабре 1870 г., я отправился к Сафвету-паше, бывшему тогда министром народного просвещения, и сообщил ему, что после восьми-месячных стараний мне удалось склонить к уступке владельцами главной части древней Трои за 1.000 фр., и что я немедленно совершу покупку, как только получу фирман, разрешающий мне производить раскопки на Хисарлике. Оказалось, что Сафвет ничего не слыхал ни о Трое, ни о Гомере; я рассказал ему о них вкратце и прибавил, что надеюсь отыскать в этой местности бесценные сокровища для науки. Министр, конечно, сообразил, что я предполагаю отыскать много золота, осведомился у меня о разных подробностях и затем просил зайти в нему через неделю. Каков же был мой ужас, когда, приняв меня в назначенный срок, Сафвет-паша объявил мне, что он заставил обоих турецких владельцев продать землю ему, за 600 франков, и что я могу производить там раскопки, но с тем, что все найденное поступит в его полную собственность. В ответе моем Сафвету я в самых резких выражениях объяснил ему всю гнусность его поступка и объявил, что, не желая иметь с ним никакого дела, отказываюсь совершенно от раскопок. [563]

"После этого Сафвет-паша засылал ко мне несколько раз тогдашнего американского посланника в Константинополе, Mr. Wyne Mac Veagh, предлагая предоставить мне половину всех предметов, которые будут найдены при раскопках. Я согласился, но с тем непременным условием, что мне можно будет вывезти из Турции принадлежащую мне часть предметов. Между тем, когда раскопки были в полном ходу, право это, в конце марта 1872 г., было внезапно от меня отнято Портою, при чем было добавлено, что за мною сохраняется право продать найденные древности, но в пределах Турции.

"Таким произвольным распоряжением Порта сама нарушила свой контракт со мною и сама сняла лежавшие на мне обязательства, почему я и счел себя в праве взять себе все предметы, представлявшие какой-либо интерес, и спасти их таким образом для науки" (Antiquites troyennes, par Schliemann, Paris. 1874, LIV.).

Турецкое правительство, однако, не согласилось с таким толкованием контракта, и когда 17-го июля 1873 г. Шлиман окончил свои раскопки, начало против него процесс, требуя выдачи половины отрытых предметов; кончилось дело тем, что Шлиман добровольно уплатил 50.000 франков, и Порта признала его единственным обладателем найденных им древностей, состоявших из золотых вещей, множества оружия из бронзы и камня, а также из разнообразных глиняных сосудов.

В сентябре 1878 г. Шлиман снова достал себе фирман и начал раскопки, выстроив для себя, своих гостей и слуг особые жилища. Главным результатом раскопок была находка трех небольших и одного большого клада золотых вещей. Найдены были также: два скелета воинов в медных шлемах — рядом с одним из них лежало длинное копье — и скелет троянки, с выдающеюся нижней частью лица и с прекрасно сохранившимися, удивительно мелкими зубами. Подле этого скелета в слое густого пепла найдены кольцо, серьги и брошка из чистаго золота. Немного далее — веретено с намотанною еще шерстью и обрывки женских одежд. В конце февраля 1879 г. Шлиман возвратился снова в Хисарлик и произвел свои последние раскопки; на этот раз ему помогали в трудах известные Вирхов и Эмиль Бюрнуф. Слои были определены с геологической и антропологической точек зрения, причем оказалось, что весь холм, поднимающийся от гранитного материка на 24 метра, состоит из остатков человеческих жилищ. [564] По мнению Шлимана, здесь было последовательно семь городов, и второй от материка слой был гомеровскою Троею.

Сначала Шлиман полагал, что древнюю Трою следует искать в третьем слое, но отказался от своего мнения после того, как Макс Миллер доказал, что встречающееся на сосудах этого слоя своеобразное изображение креста распространенное по всему востоку, от Китая и до Западной Африки, и известное в Индии под именем свастика, является не ранее IV в. до Р. X., и что, следовательно, третий слой на 600 лет моложе Приамовой Трои.

В то же время были исследованы и подробно описаны раскопки двух курганов — Бешик-Тепе и Уджек-Тепе. В последнем, на глубине двух сажен, найдено огромное каменное строение в виде башенки, почти в 12 метров вышиною и до 5 метров в квадрате, покоящееся на выложенном из камней многоугольнике, свыше 4 саженей в диаметре. Шлиман и Бюрнуф относят строение к 214 г. по Р. X. и считают холм могилою Феста, любимца Каракаллы.

Догадки и предположения Шлимана встретили не мало противников, и из них Брентано занимает одно из выдающихся мест (Zur Losung des troyanischen Frage и Alt Ilion im Dumbrekthal, von Breatano. 1877). Возражения его сводятся в следующему: по описанию Гомера, Троя была большим, окруженным стенами и прекрасно построенным городом, с красивыми и широкими улицами и с высоким замком. Она заключала в себе храмы Аполлона, Минервы, Зевса, Марса, Леты и Артемиды, прекрасно выстроенные жилища Приама и его сыновей и многочисленные дома троянцев. Мог ли подобный город помещаться на холме, который можно обойти кругом менее чем в 1/4 часа; и если на нем жил только Приам с своими 50 сыновьями и дочерьми, то, конечно, не оставалось затем места ни для одного постороннего обитателя. В этому необходимо прибавить еще то соображение, что на Хисарликской террасе нет воды; лишь во время дождя виднеется у подошвы холма едва заметное просачивание влажности. Одной пятидесятой части греческой армии было бы достаточно, чтобы в десять дней овладеть этими глиняными стенами и разорить немногие дома Хисарлика, а потому нельзя признать в этих жалких развалинах политического центра обширного и богатого царства, точно также, как невозможно признать открытые Шлиманом стены за оплот Приамовой столицы; их грубая [565] кладка, незначительность размеров, отсутствие всякого строительного искусства невольно бросаются в глаза, в особенности при сравнении их с правильными циклопическими постройками Микен — современницы Трои.

Вдобавок, в том слое, где Шлиман предполагает древнюю Трою, он нашел пропасть каменного оружия, о котором между тем Гомер не говорит ни слова. И вообще сам Шлиман, даже предполагая, что все дома Хисарлика были трехъэтажные и расположены были один около другого, утверждает, что весь город не мог иметь более 5.000 жителей и выставлять в поле более 500 воинов (Antiquites troyennes, 302.).

Вероятнее всего, что на Хисарлике издавна был храм богини огня, которую греки отождествляли с Минервой. Храм был окружен жилищами жрецов и владел сокровищами, которые от времени до времени подвергались разграблению, а самые жилища — сожжению. Гомеровскую же Трою следует искать в 30 стадиях к востоку от Хисарлика, в долине Думбрека, ближе к тем странам, где разыгрываются древние троянские предания: там Дардания — их срединный пункт, родовой город троянской династии, там страна бебриков, там происходило похищение Ганимеда и т. п.

Теория Брентано представляет, конечно, много основательных соображений, но для подкрепления ее необходимы новые раскопки в указываемой им местности; впредь же до того нельзя не признать, что в настоящее время наиболее вероятий все-таки остается на стороне открытий Ле-Шевалье.

Бунар-Баши действительно соединяет в себе топографические условия, наиболее подходящие как для объяснения описаний Гомера, так и для местонахождения могущественного города. Соседний с Эгейским морем и Геллеспонтом, построенный в Бунар-Баши город был, тем не менее, удален от их берегов настолько, насколько это было нужно, чтобы не подвергнуться какому-либо внезапному нападению с моря, столь частому в древности. С другой стороны, прислоненный в отрогам Иды, защищенный с востока и севера течением Симоиса (Мендже-су), имея пред собою обширную, обильную водою равнину, город этот имел в себе все задатки будущего развития и богатства.

Затем, неопровержимо существование горячих и холодных ключей у Бунар-Баши (Asie Mineure, par Tchihatcheff, 333.), о которых говорит Гомер, [566] помещая их у источников Скамандра и по близости от троянских стен.

Противники ле-Шевалье основывались также на том, что при отдаленности Бунар-Баши от Геллеспонта, на берегу которого стояла греческая рать, невозможно допустить описания в Илиаде некоторых сражений, когда греки по нескольку раз в день проходили это пространство.

В объяснение этого необходимо заметить, что троянская долина с каждым годом увеличивается в сторону моря под влиянием песочных наносов Симоиса. Еще Страбон рассчитал (Geogr. lib. XIII, 56 et 66.), что с троянской войны до его времени наносы покрыли пространство в шесть стадий (1.110 метров), что составляет почти по одному метру ежегодно. Следовательно, чтобы получить долину времен троянской войны, нужно уменьшить нынешнее расстояние от Бунар-Баши до пролива на три тысячи метров, что уменьшит на такое же расстояние пространство между греческим станом и Илионом. А во-вторых, как заметил G. Perrot (Excursion a Troie et aux sources du Mendere, par G. Perrot. 1876, 70.), невозможно понимать буквально все рассказы Гомера о сражениях; то, что он описывает как происходившее в течение одного дня, в действительности, быть может, происходило в течение нескольких дней; поэт — не военный историк, и выводимые им герои и воины — не простые смертные, как мы; поэт напоминает нам о том постоянно: они с легкостью кидают чуть не целые скалы, а мы хотим судить о их ногах по нашим и о продолжительности их маршей по тому пути, который в наше время могут пройти наши солдаты.

Только при условии значительной отдаленности Трои от греческого лагеря можно допустить рассказ Гомера о Полите, который, как известный быстротою своих ног, был послан соглядатаем на отдаленный от города холм, чтобы наблюдать за движениями греческого войска. Будь Троя в Хисарлике, ему незачем было бы полагаться на быстроту ног, так как из-за городских стен ему прекрасно была видна вся греческая армия.

Точно также слова Улисса к Эвмею предполагают большое расстояние между городом и корабельною стоянкою. Кроме того, посылаются лазутчики (Илиада, XX) с целью узнать, останутся ли троянцы у греческих кораблей, удаленные на столь большое [567] расстояние от собственной стены, или же снова вернутся в город.

Тогда как Шлиман считает, что развалины Трои помещаются во втором от материка слое Хисарлика, археологи утверждают, что эти развалины и остатки, судя по их признакам, принадлежат эпохе гораздо более древнейшей, чем троянская война, и цивилизации гораздо менее развитой, чем троянская. Невозможно допустить, чтобы в XII или даже XI в. до Р. X. могущественный троянский народ, или вообще какой-либо другой народ Малой Азии, мог находиться в том поистине варварском состоянии, которое обличают тысячи разнообразных предметов, отрытых Шлиманом в Хисарлике. Сравнивая эти предметы с такими же, найденными в Кипре, Родосе, Санторине и вообще по островам Архипелага, Lenormant (Les Antiquites de la Troade, par Lenormant. Paris, 1876.) полагает, что они принадлежат к XVII или XVIII в. до Р. X., находясь в близком родстве с цивилизациею бронзового века, какою она представляется по находкам, сделанным в Европе от Скандинавии до центральной Италии.

Затем, с исторической точки зрения, невозможно допустить, чтобы Троя, разрушенная в XII в. до Р. X., не была, подобно всем остальным соседним народам, в постоянных торговых сношениях с финикиянами и не подверглась в некоторой степени их влиянию или, по крайней мере, не имела множества предметов финикийского производства, а следовательно и город, где не найдено вовсе таких предметов и никаких следов подражания финикийскому искусству, мог быть лишь городом, разрушенным ранее исторического периода, заканчивающегося концом XIV века до Р. X.

Такие же соображения следует привести по поводу отсутствия в откопанных в Хисарлике предметах следов ассирийского влияния, которое в древней Трое должно было быть еще сильнее египетско-финикийского, так как, во-первых, в XII в. ассирийская монархия была в своем первом фазисе завоевательного могущества, которое распространялось именно по направлению в Малой Азии, и, во-вторых, существуют данные о том, что Приам был в вассальных отношениях к ассирийскимь царям.

Равным образом немыслимо было бы иначе объяснить полное отсутствие в раскопках Хисарлика железа, известного Моисею и евреям во времена библейские, египтянам эпохи II [568] династии, индусам времен составления вед и халдеям первых веков истории. Никакими натяжками и объяснениями, даже признанием возможности быстрого окисления железных предметов, нельзя объяснить отсутствия в культуре народа, имевшего обширные торговые связи с далекими странами, металла, который знали даже полудикие туземцы Эфиопии. По окончании всех работ на Хисарлике Шлиман собрал в одно сочинение все свои прежния изследования о Трое, согласовал их с новыми открытиями и отчасти с мнениями своих ученых противников, и издал в 1881 г. книгу: "Ilios" с предисловием Вирхова. Труд этот, более серьезный и зрелый, не говорит уже о дворце Приама, а упоминает лишь о кладе и дворце начальника города или князя. Новый труд Шлимана был встречен в Германии сочувственно, хотя по прежнему главнейшие ее археологи — Курциус, Конце и Штарк — высказались против убеждения Шлимана, будто им открыты развалины гомеровской Трои. Если поэт Илиады в действительности видел местность Трои, а не описал ее только по слуху, то Хисарлик не Илион, а Илион следует искать в другом месте; тем более, что селиться семь раз на одном и том же месте противоречило обычаям древности. Древние скорее избегали подобных селений на покинутом или разрушенном месте, нежели отыскивали их; по их мнению, проклятие лежало на таком месте, наказанном гневом богов. В данном же случае, страх, внушаемый бывшею Троею, был еще тем сильнее, что пред отплытием греков Агамемнон, по древнему обычаю, произнес самые страшные заклятия против восстановления этого города и против тех, кто вздумал бы там селиться снова (Decouvertes dans la Troade, par Manduit. 1840, стр. 220.).

В 1884 г. Шлиман издал в Лондоне у Мерреля новое сочинение под названием: "Результаты последних изследований и открытий относительно местности гомеровской Трои". В этой книге он сознается во многих сделанных им прежде промахах и изменяет некоторые из начальных своих положений. Новейшие свои раскопки он производил в прежних местах, при содействии двух ученых архитекторов, и успел кое-что исправить из того, что сперва испортил по своей неподготовленности к делу. Он подтверждает, что сожженная Троя была вторым, а не третьим (как он прежде предполагал) городом на возвышенности Хисарлика. Этот второй [569] город существовал, должно быть, долгое время, потому что по его стенам и общественным зданиям видно, что он был в известное время расширен и возобновлен, а толстый слой земли, лежащий над этим городом и служащий основанием третьему городу, указывает на несколько столетий, прошедших прежде, нежели этот пустырь был вновь застроен. Шлиман отступается от прежде высказанного им мнения, что Троя была вся расположена только на узкой возвышенности Хисарлика. Новыми его изследованиями обнаружено, что город, и повидимому значительный, был раскинут по северную, западную и южную стороны Хисарлика, и развалины этого города принадлежат к тому же периоду, к которому относятся развалины второго слоя; таким образом, все это вместе составляло обширный город, каким и должен был быть гомеровский Илион. Наконец, Шлиман открыл остатки двух монументальных здании, по всей вероятности храмов, но большая часть главного храма не может быть возстановлена, потому что она была искажена при первоначальных, веденных без системы, раскопках.

Что касается до найденных в Хисарлике вещей, то все оне в количестве более 20.000 предметов принесены Шлиманом в дар Германии и будут выставлены в берлинском этнографическом музее.

Таким образом, в настоящее время можно утверждать с достаточною основательностью, что Шлиману не удалось открыть гомеровской Трои, что, впрочем, нисколько не умаляет заслуг этого замечательного человека, с которым я имел случай познакомиться лично в Константинополе, в 1878 г.: достигнутые им результаты хисарликских раскопок имеют первостепенное археологическое значение и должны считаться одним из лучших научных открытий нашей эпохи.

Редко можно, в самом деле, встретить человека, который все свое время, состояние и самые упорные усилия посвятил бы в течение долгих лет на выяснение одного историко-археологического вопроса. Ни трудные условия существования в турецком захолустье, ни лишения, ни климат, не могли сломить энергии Шлимана, который, не останавливаясь ни пред какими препятствиями, прорыл громадные пространства земли, произведя раскопки, далеко превышающия то, чего можно было бы ожидать от одного частного человека, и которые скорее по плечу правительству большой страны. Если добытые результаты и не подтвердили излюбленной мысли Шлимана, тем не менее раскопки в открытом им древнем городе, гораздо более древнем, чем [570] сама Приамова Троя, бросили яркий свет на древности пелазгических народов вообще.

Труды Шлимана не будут забыты археологами, и имя его будет вечно храниться вместе с именами ученых, наиболее потрудившихся на трудном поприще изучения древней жизни и цивилизации.

II.

Тихим, безоблачным утром выехали мы в большом каюке из Чанак-кале и направились в Кум-кале; пред нами потянулись берега пролива: европейский — покрытый горами; выставлявшими свои крупные ребра, лишь изредка зеленевшие какою-то сухою травою и вереском, тогда как азиатский, более смеющийся, кокетничал мягкими очертаниями своих холмов и разбросанными на них рощами чинаров, фиговых дерев и орешника. Вот и мыс между Сестосом и бухтою Майто (древняя Мадитос), на котором Ксантиппа, афинский полководец, распял одного из вождей Ксеркса, Артиакта, попавшегося ему в плен, в наказание за то, что он разграбил храм Протезилая — бога-покровителя города Элеонта.

Вообще Херсонес фракийский, вдоль берега котораго мы идем, богат воспоминаниями древности. Тут именно был убит младший сын Приама, Полидор. Опасаясь худого исхода войны, отец отправил его к родственному ему владетелю Херсонеса, Полимнестору. Полидору были вручены большие сокровища, и он должен был, в случае падения Трои, разделить их между всеми братьями, которые к тому времени останутся в живых. Пока город держался, Полимнестор ласкал Полидора; но как только Илион был взят, скупой и коварный фракийский царь предпочел захватить сокровища в свою собственную пользу. Полидор был умерщвлен, а тело его брошено в Геллеспонт. Мать его, Гекуба, при взятии Трои, попала невольницей к Улиссу. Когда на обратном пути в Грецию, Одиссей посетил Полимнестора, Гекуба узнала о горькой участи своего сына. Желая отомстить убийце, она сделала вид, что ничего не знает о случившемся, и просила тайного свидания с Полимнестором, чтобы наедине передать ему еще одно сокровище. Тот согласился, и когда был уже вдали от своей стражи, Гекуба бросилась на него и выколола ему глаза. Сбежавшиися на крики народ побил Гекубу камнями; могила ее находилась на том месте, где теперь выстроен Килидуль-Бахр. [571]

Почти на оконечности Галипольского полуострова, древнего Херсонеса Фракийского, и близ крепости Седдиль-Бахр, виднеется курган — могила Протезилая.

Царь Фтиотиды, Протезилай отправился в поход под Трою, несмотря на то, что только-что женился пред тем на Лаодамии, и несмотря на предсказание, что будет убит, если примет участие в походе.

Оракул предсказал также, что первый грек, который ступит на троянскую землю, погибнет. Ладья, в которой был Протезилай вместе с Улиссом, пристала к берегу. Хитроумный Улисс выскочил, желая выказать свое великодушие, первым, но имел предосторожность бросить сначала на землю свой щит и потом уже поставил на него свою ногу; таким образом, предсказание оракула сбылось над Протезилаем, который ступил на берег следом за Улиссом. На гробнице Протезилая росли, по преданию, те деревья, которые всякий раз засыхали, как только вершинки их доростали до такой высоты, что могли видеть Илион, и потом начинали рости сызнова.

Не доезжая Кум-Кале, влево от нас, мы увидели на самом берегу пролива могильный холм Аякса. Павзаний рассказывает, что в его время прибой волн размыл с одной стороны холм, и сквозь образовавшееся отверстие можно было видеть скелет человека необычайно огромного роста, что как бы подтверждает предание о том, что тело Аякса не было сожжено: тому воспротивился Калхас, объявив, что религия воспрещает воздавать такую почесть самоубийцам. Такой же почести были лишаемы и убитые молнией, так как древние считали их врагами богов. На вершине холма, который имеет около 13 футов вышины и около 80 в диаметре при его основании, находился храм Аянтион, перестроенный императором Адрианом; он существовал до 1770 г., когда комендант соседней крепости приказал его разрушить и употребить остатки на постройку моста чрез протекающую вблизи кургана реку. Внутри храма стояла статуя Аякса настолько искусной работы, что Марк-Антоний счел ее достойною быть поднесенной в подарок Клеопатре. После многих стараний статуя эта была возвращена храму и пользовалась глубоким уважением до той самой поры, когда христианские императоры стали истреблять повсюду памятники язычества. В настоящее время холм этот зовется Ин-Тепе — сокращенное из Аян-Тепе; в древности около него был раскинут город [572] Аянтион. Курган был раскопан в 1788 г. и внутри найден был кирпичный свод и римская постройка в виде пирамиды.

Местные жители относились с Аяксову кургану с благоговением, смешанным со страхом, и всячески старались жертвоприношениями задобрить тень погибшего героя, которая часто выходила из своей гробницы и пугала всех встречных своим зловещим видом и ужасными завываниями; вышиною же она была свыше 15 футов. В воспоминание того, что Аякс перед смертью избил стадо баранов, пастухи и до сих пор не позволяют скоту пастись по кургану, считая вредною ростущую там траву.

После двух-часового плавания мы прибыли в крепость Кум-Кале (песочную крепость), выстроенную на песочных отложениях реки Мендере-Су; кругом ее раскинулась небольшая турецкая деревушка, самая же крепость полуразрушена. С ее зубчатых стен развертывается вид на всю троянскую долину. Уныла и однообразна теперь эта долина, где совершились события, столько веков живущия в памяти народов. Печально и ровно тянется она, поднимаясь лишь к морскому берегу, где образует гребень, на котором раскинуты две деревушки — Енишахр и Еникёй. С левой стороны тянется ряд невысоких желтых холмов, почти лишенных растительности: лишь там и сям торчит отдельное тутовое либо фиговое дерево, как бы скучающия о своем одиночестве. Самая равнина покрыта целою сетью маленьких речек, потоков, в настоящее время года в большинстве случаев пересохших; по средине лишь змеится Мендере-Су (древний Симоис), скрываясь часто за камышами, так что за течением его можно следить по ростущим, как бы нарочно посаженным рукою садовника, одиноким деревьям ив и тута. Прямо пред нами равнина замыкается высотами Бунар-Баши, из-за которых выглядывает Балидаг и снеговая шапка Иды. Особенность пейзажа составляют могильные курганы, разбросанные кругом нас. Налево могила Аякса; близ нас — общая могила греков, павших при осаде Трои; далеко впереди — Уджек-Тепе (могила Ила); правее от нас — могила Ахилла и конусообразный холм на горе между Енишахром и Еникёем — могила Феста — любимца Каракаллы. Слева же вздымается Хисарлик с громадными траншеями, прорезанными Шлиманом, которые зияют своими отверстиями; от них же до самой равнины правильною наклонною плоскостью спускаются белые груды мусора и земли, извлеченные во время [573] раскопок, и эти белые пятна как-то режут глаз на общем сером, однотонном фоне всей картины. На этой земле, преданной опустошению, нет даже и развалин. В развалинах сохраняется по крайней мере память старины, а здесь, в царстве смерти и ничтожества, заглох и этот посмертный голос минувшего.

Проклятие Агамемнона как бы поныне звучит над всем этим погруженным в могильную тишину краем. Кругом — величавое спокойствие смерти, как на гигантском кладбище, на котором нашло себе успокоение целое царство, целый могучий народ.

От Кум-Кале началось уже мое сухопутное путешествие; крепкая турецкая лошадь бодро затрусила по старинной мостовой, сложенной из больших камней; следом за мной ехали конюх и два турецких заптие (жандарма), которыми комендант Чанак-Кале снабдил меня с двойною целью: охранить меня по возможности от разбойников, которые никогда не переводятся внутри Малой Азии, а во-вторых, и самое главное, наблюсти за мною, — узнать, что за причина, побуждающая "москова" ехать в дикую страну. Турки не понимают путешествий или поездок просто из любознательности, а потому склонны в таких случаях приискивать различные тайные цели, клонящиеся пожалуй ко вреду правоверных. Впрочем о моих провожатых могу сказать, что это были в высшей степени добродушные люди, которые не знали просто, чем мне угодить, и которые действительно оказали мне значительные услуги.

Свернув с мостовой, идущей в Енишахр, мы целиком чрез пашню добрались до большого холма, которым оканчивается Сигейский мыс и который известен под именем Ахилловой могилы. Холм этот вместе с двумя другими курганами в честь Патрокла и Антилоха, из коих последний не существует уже более, были насыпаны над прахом убитых героев — всею греческою армиею, стоявшей станом между Сигейским и Ретийским мысами, дабы могила знаменитаго сына Пелея "была видна всем плавающим по Эгейскому морю не только в наше время, но и на веки вечные" (Одиссея, XXIV. 378.).

Курганы насыпались вообще как знак того, что покойному были отданы последние погребальные почести. По древнейшим верованиям греков и римлян, душа умершего не переселялась [574] ни в какой другой мир, а оставалась близ живущих, в земле, подле праха погребенного человека. Рождаясь вместе с телом, душа не отделялась от него по смерти, а входила вместе с ним в могилу. Когда опускали труп в землю, то веровали, что с ним вместе нисходит в могилу нечто вечно живое, и потому закапывали туда же предметы, в которых это вечно живущее существо могло иметь надобность: одеяния, вазы, оружие; на могилу разливали вино, чтобы утолить его жажду; ставили кушанье, чтобы насытить его; закалывали лошадей и рабов дабы, будучи в земле в одной могиле с погребенным, они могли продолжать ему служить, как то делали при его жизни. Когда по взятии Трои каждый воин возвращается на родину с прекрасною невольницею, Ахилл из-под земли требует свою рабыню, и ему отдают Поликсену.

Из этого первоначального верования истекала необходимость погребения. Дабы душа была прикреплена к подземному жилищу, где она должна была оставаться во все свое посмертное существование, необходимо было, чтобы тело, с коим она была соединена, было прикрыто землею. Душа, у которой не было гробницы, не имела жилища; она вынуждена бывала блуждать. Напрасно помышляла она о покое, представлявшемся ей желанным после житейских бурь и треволнений, — ее долей было скитаться вечно в виде призрака или вампира, никогда не останавливаясь, никогда не получая ни жертвоприношений, ни пищи, в которой она так нуждалась. Несчастная сама, она скоро начинала приносить несчастие и другим. Она мучила живущих, насылала на них болезни, портила их жатвы, пугала их своими зловещими появлениями, все для того, чтобы заставить их похоронить ее и ее тело.

Все древние были убеждены, что без погребения душа была глубоко несчастна, после же погребения для нее наступало вечное блаженство. Не для того, чтобы выказать свою скорбь, исполняли древние все погребальные обряды, а ради спокойствия и счастия погребенного человека. Считалось недостаточным просто закопать труп в землю. Необходимо было совершить известные обряды, произнести определенные молитвы, и лишь тогда души приобретали свое постоянное жилище и не могли уже покинуть своей могилы. У древних писателей можно найти указания на то, как мучились люди опасением, чтобы над прахом их не забыли исполнить какого-нибудь погребального обряда; опасение это делалось источником смертельного беспокойства. Менее боялись смерти, чем лишения погребения, так как в этом [575] последнем случае дело шло о вечном успокоении и блаженстве. Афиняне казнили своих полководцев, которые после морской победы при Лесбосе не озаботились погребением убитых. Победою своею они спасли Афины, но погубили своею нерадивостью тысячи душ. Родственники погибших, под влиянием мысли о вечных мучениях, на которые были обречены души убитых и непогребенных воинов, явились в суд в траурных одеяниях и взывали к отмщению. Народный суд согласился с ними и, обвинив вождей-победителей в нечестии, предал их казни (La cite antique, par Fuetel de Gonlanges, p. 12).

Понятно также, почему Гомер описывает терзания Приама, который во что бы то ни стало старается выкупить у Ахилла тело Гектора: он не жалеет богатых даров и не останавливается пред рискованным шагом отправиться самому во вражеский стан и слезами и личными просьбами вымолить возвращение тела дорогого сына. Гомер влагает ему в уста трогательные слова (Илиада, песнь XXIV.):

...Я еще более жалк!
Я испытую, чего на земле не испытывал смертный:
Мужа, убийцы детей моих, руки к устам прижимаю!

Близ Ахилловой могилы происходили торжественные похороны Патрокла, весьма подробно описанные в Илиаде; тут в честь его были военные игры: бег на колесницах, бой на копьях, стрельба из лука, кулачный бой, борьба, бег, единоборство, метание диска.

Такая же церемония повторилась вскоре и для самого Ахилла, похороны которому были устроены Агамемноном и всею оплакивавшею смерть молодого героя греческою ратью.

Глубокое уважение к памяти Ахилла, ставшего предметом религиозного культа, охраняло в течение веков его могилу, на которую, в знак поклонения, возлагали первые из собираемых плодов. Никто не осмеливался провести ночь близ кургана, так как из него по ночам часто выходила тень Ахилла, одетаго в доспехи и потрясающего своим огромным копьем с ясеневым древком; он бил владыкою и ужасом окрестной страны, некогда видевшей его подвиги.

После троянской войны, в течение долгого времени, фессалийцы ежегодно присылали выборных для жертвоприношений на могиле Ахилла и для совершения около нее игр. Династия царей, сменившая эакидов, мало-по-малу уклонилась от этого [576] обычая, которому оставались верны лишь немногие города; впоследствии ревность и этих последних стала ослабевать, так что древний обычай почти вышел из употребления, как вдруг страшная засуха явилась доказательством гнева богов. Спрошенный по этому поводу, додонский оракул выразил фессалийцам порицание за то, что они забыли свой священный долг, и предписал им ежегодно посылать на могилу Ахилла жрецов для принесения божественному сыну Пелея двойной жертвы — как богу и как смертному, покинувшему жизнь. Ладья с черными парусами привозила в известные дни в троянским берегам четырнадцать жрецов, двух быков — черного и белого, — вскормленных в лесах горы Пелиона, священный огонь, зажженный в Фессалии и для возлияний воду Сперхия. По этому случаю фессалийцы первые ввели в обычай погребальные венки из амарантовых цветов, дабы, в случае неблагоприятных ветров, они, не увянув, могли быть привезены на берега Геллеспонта. Ладья должна была войти в бухту ночью, и прежде, чем высадиться, пели гимн Фетиде, божественной матери Ахилла.

Сначала фессалиицы несколько раз обегали кругом могильного холма, нагими, но с оружием в руках; стуча копьями в свои щиты, они громко призывали имя Ахилла. Затем они поднимались на холм, украшали цветами его вершину, вырывали там яму и закалывали черного быка, как умилостивительную жертву духу героя, как смертного. Сошед с холма, они приносили в жертву белаго быка Ахиллу уже как божеству. Все церемонии должны были быть закончены до появления первых солнечных лучей: иначе жертвоприношение не могло состояться, и самые жертвы переносились обратно на ладью.

В одно весеннее утро 334 г. до Р. X. вся окрестность наполнилась необычным шумом: молодой македонский завоеватель, отправляясь на войну с персами, счел долгом почтить жертвоприношениями храм илионской Паллады и гробницы героев, павших при осаде Трои, и теперь с многочисленною свитою переправлялся чрез пролив, в местности близ нынешнего Кум-Кале.

Пред переправою через Геллеспонт Александр Маведонский заклал жертву на гробнице Протезилая, моля богов, чтобы его переправа принесла ему более счастия, чем этому последнему герою.

При переезде же чрез пролив Александр принес Нептуну и Нереидам в жертву вола и сделал возлияние из [577] золотого кубка. Не успев еще пристать в азиатскому берегу, он уже бросил на него свое копье как бы в знак того, что он принимает отныне под свою власть всю Азию, и затем в полном вооружении выскочил из ладьи первым на бывшую троянскую землю. В храме он принес жертвы Зевсу и его воинственной дочери — Палладе-Афине. Производя по материнской линии свой род от Ахиллова сына, Неоптолема, Александр Македонский принес также жертву и тени убитого Пирром царя Приама, чтобы примирить ее с своим родом.

Отсюда Александр направился к кургану Ахилла, сделал возлияние из масла на колонну, которая находилась на вершине холма, украсил ее цветами и, нагой, обежал несколько раз вокруг кургана вместе с самыми знатными из своих воинов, почтив разными военными играми память своего великого предка и всех павших под Троею.

Заступничество Ахилла за греков проявлялось, по преданиям, и много веков спустя. Так, Зозим передает, что после смерти императора Валентиниана были сильные землетрясения в Крите, Пелопоннезе и вообще в Греции, которые разрушили множество городов. Верховный жрец в Афинах, Несторий, был предуведомлен сновидением, что следует совершить общественную церемонию в честь памяти Ахилла и что это спасет город. Так как власти насмехались над этим сном, то Несторий сам сделал изваяние Ахилла и приносил ему жертвы, благодаря чему Афины и были действительно спасены (Histoire romaine, par Zozime. Lib. IV.).

В другой раз, когда в 395 г. Аларик во главе своих войск приблизился в афинским стенам, он увидел шествующих по ним Минерву и Ахилла, который, в блестящих доспехах и с оружием в руках, угрожающе смотрел с вершины городских стен на приближающихся варваров. Предание добавляет, что испуганный таким зрелищем Аларик потерял всякую охоту нападать на Афины и заключил с ними мир (Ib. Lib. V.).

По распоряжению французского посла в Константинополе, графа Шуазель-Гуффье, курган Ахилла был раскопан в 1785 г. В конце траншеи, прорытой от основания холма к его центру, нашли небольшое углубление в материковом утесе. Углубление это, площадью в два квадратных аршина, было окружено стенкою, сложенною из камней, замазанных глиною; [578] из такого же материала был и свод, закрывавший углубление; внутри же этого последнего лежало множество обломков. Благодаря искусству художника Fauvel, удалось соединить отдельные куски, из которых и составили две вазы в этрусском вкусе, вышиною от 10 до 12 дюймов, и одну бронзовую статую 10 дюймов вышины; она была поставлена на подножие, поддерживаемое двумя конями с всадниками на них, но от всадников осталась лишь нижняя часть тела. Статуя эта египетская: прическа ее украшена листом лотоса, но одежда, надетая на ней, греческая.

Поле, раскинутое на юг от Ахилловой могилы и покрытое разными обломками, было в древности занято городком Ахиленоном, который, по Страбону (XIII, 1), был выстроен миталенцами, несколько лет воевавшими с афинянами — владетелями соседнего городка Сигея, и, наконец, разрушен, одновременно с этим последним, жителями Нового-Илиона.

По каменной, растрескавшейся уже от лучей солнца почве поднимаемся мы от Ахилловой могилы в гору, на вершине которой, составляющей южную азиатскую оконечность Дарданелльского пролива, разбросана деревня Енишахр, иначе называвшаяся Гяур-Ней, так как составляющие ее 400 домов все христианские. На этом месте в древности находился эолийский город Сигей, основанный митиленцем Археанаксом. Вскоре затем афиняне выгнали митиленцев и овладели городом; из-за этого возникла между ними война, во время которой вождем митиленцев был Питтак, один из семи мудрецов древности. Наконец. оба города прибегли в посредничеству коринфского тиранна, Периандра который в 564 г. до Р. X. присудил Сигей афинянам. Впоследствии Сигей был разрушен соседями, возобновлен византийскими императорами и даже имел особаго епископа, зависевшего от митрополита кизического.

Путешественники Chandler и Revett нашли еще здесь многочисленные остатки храма и сделали снимок с одной надписи на пиластре, которая считается одним из самых древних эпиграфических памятников греческого языка. Теперь обломки все рассеяны, разнесены по окрестностям, и нельзя даже определить того места, где стоял знаменитый в древности храм Минервы. Впрочем это общая участь всех архитектурных и скульптурных памятников в Турции: их усердно тащат во все стороны, то для починки жилищ, то для постройки крепостей; в странах пригеллеспонтских множество памятников было истреблено, благодаря тому, что дарданелльские батареи стреляли мраморными ядрами; в истреблении древностей принимали [579] одинаковое участие и турки, и христиане. Достаточно вспомнить, что одно из чудес света — мавзолей, воздвигнутый над могилой мужа карийской царицей Артемизией и пощаженный временем, был разрушен в 1522 г. родосскими рыцарями для того, чтобы добыть известку, нужную им для починки форта св. Петра близ Бодрума, древнего Галикарнасса.

Теперь Енишахр — довольно скучное местечко, с домами, сложенными из крупных камней, крытыми сухою болотною травою и тростником.

Морской берег от Енишахра до Еникёя представляет из себя сплошную возвышенность, как бы огромную плотину, защищающую троянскую равнину от волн Эгейского моря. К морю она спускается отвесными гранитными утесами, до 300 футов вышиною, тогда как в сторону равнины она скатывается легкими, пологими холмами, незаметно переходящими в болотистую долину, по которой извивается Мендере-Су.

На половине дороги между Енишахром и Еникёем поднимается конусообразный курган св. Дмитрия, могила Феста, — венчающий мыс, несколько вдающийся в море.

Император Каракалла, выбравший себе образцом для подражания Ахилла, пожелал, при своем посещении Троады, повторить у его гробницы все церемонии, совершенные там Александром Македонским. Но у него оставалось еще одно сожаление о том, что он, подобно Ахиллу, не мог совершить таких торжественных похорон, какие были сделаны для Патрокла. Судьба сжалилась над Каракаллой. В это время весьма кстати умирает любимый его отпущенник, Фест. Геродиан намекает, что искусство пришло в этом случае на помощь судьбе, и что Фест был просто отравлен. Как бы то ни было, Каракалла с восторгом ухватился за представившийся случай повторить похороны Патрокла. Все было исполнено согласно тому, что рассказывает Гомер о погребении друга Ахилла: перед трупом Феста были закланы бесчисленные жертвы; только на одну минуту императору было затруднительно выполнить свою роль, — это когда, по примеру Ахилла, бросившего в пламя свои отрезанные в знак скорби кудри, Каракалла, бывший почти лысым, с великим трудом искал на своей голове хотя несколько волосков, чтобы сжечь их в честь похищенного смертью его друга; при виде его отчаянных усилий — принести требуемую обрядом жертву, не могли удержать смеха даже и окружавшие его войска (Histoire romaine, par Herodien, l. IV.). [580]

После часового пути мы уже въезжали в Еникёй, греческое село в 200 дворов, большею частью двух-этажных, причем верхний этаж обыкновенно деревянный. Жители этого села, кустари, занимаются производством стеклянных браслетов, ожерелий и пр., украшенных погремушками, которые находят широкий сбыт по всей окрестной стране. Не преминул я познакомиться с современною достопримечательностью Еникёя — лавочником Колокосом, котораго так горячо расхвалил Шлиман (Antiquites troyennes, par Schliemann, p. 458.). Безногий от рождения, он самоучкой изучил языки французский, итальянский и древнегреческий, прочел всех классиков и мог наизусть произносить целые песни Илиады. Я нашел Колокоса в его лавке, окруженным толпою почтительных слушателей; надо сказать правду, одутловатая, жирная его фигура не внушала в себе ни малейшей симпатии, и трудно было признать в нем местного ученого, а не самаго ординарного баккала (мелочного лавочника). Ко мне Колокос отнесся, разумеется, с легким высокомерием, много распространился о Шлимане, имя котораго, с приставкою: "mon ami", беспрерывно слетало с его языка. Без всякой с моей стороны просьбы. Колокос начал декламировать Гомера, чем окончательно восхитил всех слушателей, хотя и не понимавших ни слова по древнегречески. Затем мановением головы он милостиво дал мне разрешение удалиться.

Очень красивый вид открывается с небольшого, поросшего кустарником, холма, лежащего в четверти часа расстояния от Еникёя; вдали виднеется бухта Безики, любимое место засади "просвещенных мореплавателей", забирающихся туда при малейшем европейском замешательстве, дабы быть поближе от всего, что будет плохо лежать. Крутой, утесистый берег, тянувшийся от самаго Енишахра, близ Еникёя обрывается и затем, до Бешика-Тепе, у подножия котораго приютилась Безикская бухта, он стелется уже пологою, поросшею изредка кустарником, поверхностью. Эта пустынная местность, называемая теперь Палеокастро, не что иное, как древняя Агамия. Здесь Геркулес увидел плачущую деву — Гезиону, здесь спас он ее, пронзив мечом страшное морское чудовище.

Баррон говорит, что было сорок Геркулесов, — это не слишком много по числу приписываемых ему подвигов: жизни обыкновенного человека не могло хватить на них. С первого же дня жизни Геркулеса начинаются его подвиги; едва родившись, он [581] уже душит двух огромных змей, посланных Юноною в его колыбель. С юношеских лет начинает он свою борьбу с чудовищами, продолжая ее без перерыва до самой смерти. Как выражается Henry Houssaye, "Hercule est a la fois force du bien par ses travaux et ses bienfaits, et force du mal par ses crimes et ses violences" (Athenes, Rome, Paris, p. 55.).

Отфрид Мюллер объясняет первоначальный миф о Геркулесе антропоморфизмом: он смотрит на него как на героя-покровителя, олицетворяющего собою инстинкты храбрости и мстительного правосудия всего дорийского племени. Ему нужно было трудиться всю жизнь; ему необходима была смерть мученика на очистительном костре гори Эты, чтобы найти себе покой в бессмертии.

По догадке Евстатия, архиепископа Фессалоникского, сын Юпитера, Геркулес — это человеческий разум, который, черпая свои силы из верховного существа, поднимается до небесного свода и нисходит в ад.

В Геркулесе усматривали олицетворение всего греческого народа; действительно, это был народ-колонист, мореход, охотник, воин, впервые решившийся на подвиги дальних странствований, опасной борьбы, необычайных встреч, на знакомство с неведомыми чудесами новых стран, где все существа и явления природы кажутся невероятными, сверхъестественными: птицы с железными клювами, быки, дышущие огнем, змеи трех-головые, где всякое полезное человеку сокровище охраняется драконом, где туземцы-дикари представляются в своей первобытной мощи исполинами непобедимой силы и беспредельной свирепости, где вся природа еще полна неодолимыми чудовищами: кишит змеями и хищными зверями.

История Геркулеса, это — действительная история смелаго и предприимчивого грека, проникшего во все уголки тогдашнего мира, искрестившего на своих утлых суденышках все известные и неизвестные тогда моря, из одного края в другой, до пределов света, где он воздвигает, как межевой знак, свои геркулесовы столбы, до тех далеких, заманчивых горизонтов Запада, где уже Атлас, человек-гора, сын земли — Геи, поддерживает на плечах небесный купол, и где Геспериды — дочери ночи — охраняют свои золотые яблоки, яркия, как лучи заходящего солнца. Геркулес недаром соприкасается со всеми землями и народами, на Кавказе освобождает прикованного Прометея и [582] побеждает Амазонок, в Малой Азии спасает Гезиону от морского чудовища, в Африке очищает Ливию от хищных зверей и основывает стовратный город — Гекатомпилос.

Геркулес — истый предок и предшественник Улисса, другого любимца греческой фантазии, потому что в нем не одна грубая и слепая сила мускулов. Напротив, эта неразумная, стихийная сила, олицетворенная в разных Антеях, Атласах, не может нигде противустоять хитроумным приемам Геркулеса, который ловко умеет отделить Антея от земли, дававшей ему неистощимую силу, и перехитрить глупаго колосса — Атласа...

________________________

От Еникёя мы спустились в долину Мендере, болотистую, покрытую осокою, мелким кустарником и лишь там и сям разбросанными одиночными деревьями. Болота эти кишат лягушками и змеями, из которых самые ядовитые — антилии, — маленькия, коричневые, толщиною с дождевого червя. По уверению местных жителей, ужаленный антилией человек может прожить лишь до солнечного заката. Не будь множества аистов, очищающих долину от гадов, эти последние сделали бы просто невозможным пребывание здесь человека. И то уже здешние обитатели вынуждены пить настойку из особой змеиной травы, которая, говорят, имеет свойство предохранять от последствий ужаления.

Самая река — Мендере, в половодье, затопляет всю долину и бурным течением несет тогда огромные деревья, сплавляемые из Каз-Дага (Иды). Никакое судоходство невозможно по ней: зимою препятствием служит слишком быстрое течение, летом — слишком малое количество в ней воды. Лишь начиная от Бунар-Баши, древний Симоис имеет некоторую глубину — аршина в полтора; выше же воды так мало, что по реке с трудом проходят салы — плоты, сколоченные из распиленных на заводах Каз-Дага досок. Зимним своим течением Мендере-Су прорыл себе несколько русл, к лету обыкновенно пересыхающих, да и нынешнее его течение струится по ложу слишком для него широкому, и непокрытые водою части русла вьются по обеим сторонам реки как огромные, желтые змеи, нежащияся на солнечном припеке.

Во время моей поездки, в апреле месяце, санитарные условия троянской равнины были еще хороши; но с июля месяца, когда воздух бывает там насыщен миазмами, распространяемыми миллионами гниющих лягушек, погибающих от [583] пересыхания болот и многочисленных пространств стоячей воды, и когда от палящей жары в земле образуются глубокие трещины, тогда в равнине начинаются страшные троянские лихорадки, не поддающияся никакому лечению, — тогда остается лишь поскорее бежать от этих мест, полных заразы.

Переехав Мендере-Су по деревянному мосту и перебравшись вброд чрез следующую реку — Кала-Фатли-Асмак, мы сошли с лошадей у Хисарлика, верст на шесть отстоящего от Сигейского мыса.

Печать уныния лежит на этом холме, вышиною около 30 метров, где исполинские груды мусора, заросшие густым покровом травы, образовавшей целые слои перегноя, были Шлиманом взрыты, изрезаны, перевернуты и теперь зияют глубокими траншеями, в продольных разрезах которых слои ракушев чередуются с пластами обломков, пепла и земли. Поднявшись на вершину холма и выбрав место повыше, мы видим кругом целый лабиринт поднимающихся одна над другою и переплетающихся между собою улиц и переулков, полуразрушенных стен домов, отделенных от них пластом земли; под ними виднеются развалины предшествующего города, в свою очередь попирающия развалины города еще более древнейшего, наполовину загроможденные кучами земли и обломков; ближе в С.-З. — остатки здания, которое Шлиман прежде называл дворцом Приама; близ него место, где были ворота, выходившие на улицу довольно широкую, хотя и короткую, вымощенную прекрасными плитами, виднеются еще колеи продолбленные тяжелыми колесами колесниц. Ближе к спуску тянутся обнаженные остатки Мизимаховой стены. Что невольно бросается в глаза среди окружающей вас массы развалин, усыпанных пеплом и расписанными черепками, это наполовину отделяющиеся от глиняных стен огромные сосуды (амфоры), вышиною от 1 до 2 1/2 метров, служившие древним вместо погребов для хранения вина и воды.

Место, где было найдено так-называемое Приамово сокровище, находится у бывшей городской стены, шагах в 20 от дворца.

Шлиман подробно рассказывает (Antiquites troyennee, стр. 286 и след.) обстоятельства, при коих была сделана им эта находка. Делая раскопки близ ворот, он обратил внимание на какой-то большой медный предмет, на которым блестело золото. Опасаясь хищничества [584] рабочих, он ранее времени приказал прекратить работы, а сам большим ножом стал откапывать клад, не обращая даже внимания на грозившую ему явную опасность, так как при этом он подкапывал основание городской стены, которая ежеминутно могла рухнуть на него. Работа увенчалась успехом, клад был отрыт благополучно, но нельзя было перенести его незаметно в дом, еслибы не m-me Шлиман, которая, под покровом своей большой шали, перетащила один за другим все найденные предметы.

Клад состоял из оружия, сосудов и разных украшений из меди, золота, серебра и электрона (сплав из золота и серебра). Тут был щит, 13 наконечников для копий, 14 секир, 8 кинжалов, серебряные большие сосуды; многие из них от действия сильного огня были сплавлены между собою и с драгоценными украшениями, которые находились внутри их. Форма найденных сосудов чрезвычайно разнообразна, начиная от похожих на кубышку бутылей до щитообразных блюд и продолговатых чашек; тут же были чаши, кубки и сосуды из чистейшего золота и слитки из серебра в виде пластинок, с одной стороны закругленных, с другой же вырезанных в форме полумесяца, — быть может, таланты, о коих говорит Гомер. Более же всего клад богат всевозможными женскими украшениями, главный интерес которых заключается в оригинальности их узора и отделки, не схожих с известными стилями — ассирийским, египетским, финикийским и лидийским. Видно, что все эти предметы были собраны второпях, в самую последнюю минуту и брошены вместе без всякого порядка или заботливости, под влиянием лишь смертельного страха и желания спасти от наступающего уже врага свои драгоценности. Так, в самую большую серебряную вазу были засунуты две великолепных диадемы, головная повязка, четыре серьги в высшей степени изящной работы; сверх их лежало 56 золотых серег и 8.750 колец, пуговиц, запонок, застежек и разной другой мелочи женского туалета; поверх же всего были кинуты 6 золотых браслетов и два золотых кубка.

Так как весь этот клад представлял из себя четырех-угольную кучу, то Шлиман предполагает, что в минуту городского приступа драгоценности были брошены в деревянный ящик, который и пытались вытащить и спасти, но у городской уже стены несшие сундук были застигнуты либо врагами, либо задавлены обрушившимися горящими зданиями. Предположение [585] Шлимана подкрепляется еще тем, что близ клада им найден медный ключ длиною в десять с половиною сантиметров.

Вообще Шлиман раскопал храм Минервы, башню, театр, несколько частных домов, из них один в восемь комнат. В одной из этих комнат виден жертвенник, на котором когда-то горел священный огонь.

Каждый греческий или римский дом имел в себе жертвенник, на котором постоянно должно было находиться немного пепла и горячих угольев. Священным долгом каждаго главы семейства было поддерживать огонь днем и ночью. Горе тому дому, где погас бы этот огонь! Всякий вечер прикрывали уголья некоторым количеством пепла, дабы они не могли сгореть до утра; при пробуждении первою заботою было раздуть огонь и подложить в него новые ветви. Огонь переставал гореть на жертвеннике лишь тогда, когда погибало решительно все семейство; потухший очаг и угасшая семья в устах древних были синонимами.

К семейному огню относились как в чему-то священному, ему поклонялись, в нем видели благодетельного бога, покровителя дома и всей семьи; близ него искали убежища в минуту опасности. Когда Приамов дворец уже оглашается кликами ворвавшихся ахейцев, Гекуба увлекает старца-царя к очагу. "Твое оружие безсильно, чтобы защитить тебя, — говорит она ему, — а этот очаг защитит нас всехъ".

Всякое обращение в божеству, какому бы то ни было, должно было начинаться и заканчиваться молитвою к домашнему очагу. В Олимпии первою жертвою, которую приносила вся соединенная Греция, была жертва очагу; второю уже была приносимая Зевсу.

Во время раскопок Шлиманом, кроме медного и каменного оружия, утвари, надписей, женских украшений, изображений Минервы Илийской и Приама, были сделаны и живые находки: из камней, на глубине от 12 до 14 метров, извлечены были в два раза по две живых жабы, преспокойно удалившиеся, как только раскололи камни, в которых оне были заключены. Как ни невероятным представляется подобный факт, тем не менее новейшими изследованиями подтверждена его возможность и доказана беспримерная устойчивость жизни в некоторых организмах.

Рише приводит многочисленные случаи нахождения живых жаб в камнях, гипсе и т. п. Известный ученый Ричардсон сообщает в своей "Иконографии ископаемых животных в [586] Англии", что он однажды сам видел жабу, найденную в средине большого камня, разбитаго каменьщиками.

Роше передает что рабочие, углубляя колодезь, наткнулись, на глубине 19 метров, на небольших размеров кремнистый камень, который пришлось разбить. Камень легко раскололся на две почти равные части; внутри оказалась сводчатая камера, как бы выложенная известняком, и в этой камере сидела вплотную громадная жаба. Животное пыталось уйти, но было поймано, вновь заключено в свою камеру и в таком виде доставлено в Societe des Sciences, в Блуа, для исследования. Жаба весила 15 граммов и заполняла почти всю камеру, которая по форме казалась как бы вылитой для жабы. Вначале, когда осторожно приподняли верхнюю часть обломка, жаба продолжала оставаться в нем, и лишь по прошествии нескольких дней вышла не надолго из своей камеры, в которую вновь спокойно улеглась, как только ее положили на обломок, и притом улеглась так удобно, что ни один из ее членов не мог быть захвачен при наложении второго обломка. Эту жабу долго берегли в ее удивительном логовище, которое держали в смоченном мху, и любопытно, что ни разу не было замечено, чтобы она что-нибудь ела. 8-го июня жаба сменила кожу, а 21-го доктор Моненс представил ее в парижскую академию наук, где и сделал о ней сообщение пред комииссией, состоявшей из Эли де-Бомона, Флуранса, Мильн-Эдвардса и Дюмериля.

Девинь рассказывает, что при разломке гидравлического цемента, составлявшего фундамент одного дома, сложенного одиннадцать лет тому назад, при ударе киркой в бетон в одном месте из него вышла живая жаба.

Гериссон заключил несколько жаб в гипс, и все оне были найдены живыми по истечении 18 месяцев. Эти опыты были затем с успехом повторены Мильн-Эдвардсом и Сегю.

В особенности замечательны были опыты Сегю: одна из жаб, заделанных в гипс, найдена была живой по истечении десяти лет. "В момент, когда я разбил гипс, — говорит Сегю, — жаба попробовала-было выйти из своего заключения, но одна из ее лапок оказалась приставшей к гипсу: я освободил лапку, и жаба, прыгнув на земь, стала уходить, словно она и не была заключена в гипс".

Часть Хисарлика находится под деревянными домиками, построенными Шлиманом для себя, своих гостей и рабочих. Здесь провел в борьбе с лишениями много месяцев неутомимый изследователь, всю душу свою вложивший в работы, целью [587] которых было разрешение исторической проблемы. А лишений, которые пришлось вынести Шлиману и его жене, — из любви к мужу сделавшейся страстною почитательницею Гомера, — было не мало: чего стоил один холод, который приходилось выносить зимою, на холме, со всех сторон обвеваемом резкими ветрами. Под февралем 1878 г. в дневнике Шлимана записано: "моя бедная жена и я, мы сильно страдаем от холода; леденящий северный ветер дует с такою силою, что проникает в дом сквозь малейшие скважины деревянных стен до такой степени, что по вечерам мы не можем иметь зажженной свечи. Несмотря на то, что огонь поддерживался постоянно в камине, термометр показывает в комнате 4° по Реомюру холода; вода, стоящая близ самаго камина, замерзает. Днем еще можно кое-как переносить стужу, так как мы сами работаем, сами раскапываем землю, но вечерами, чтобы согреться, у нас нет ничего кроме нашего энтузиазма к великому делу открытия гомеровской Трои" (Antiquites Troyennes, p. 182.).

Невольное уважение внушает столь глубокая любовь к науке, такое самоотвержение и упорство в достижении намеченной цели. Эта редкая энергия — удел немногих людей.

Покинув Хисарлик и переехав снова Калафатли-Асмак, но уже по деревянному мосту, мимо полей, работающие на которых — хотя и греки — все с большими белыми чалмами на головах, мы к солнечному закату добрались до ночлега в маленькой деревушке Калафатли, близ которой темнеет четырех-угольное каменное здание, похожее на амбар, — закрытый ныне монастырь св. Иоанна.

Деревня эта когда-то была гораздо значительнее, но в конце прошлаго столетия более двух-сот человек умерло в ней от чумы, и с тех пор не может она оправиться; здесь насчитывается в настоящее время не более 40 дворов. В начале семидесятых годов жители выстроили себе церковь с очень красивым, резным из дерева иконостасом и мозаичным полом, откопанным поселянами в развалинах Нового-Илиона.

Дома в Калафатли каменные, крытые дерном, на который в свою очередь наложены камни. Кровли все плоския, и так как дома жмутся друг к другу, то переходить с кровли одного дома на кровлю другого не представляет никакого затруднения. Нижний этаж зданий обыкновенно нежилой, что обусловливается сильными зимними наводнениями. В январе месяце, когда воды [588] Мендере-Су затопляют всю долину, жители Калафатли безвыходно, дней по 5, по 6, сидят в своих домах. Вода тогда достигает вышины груди взрослаго человека. Впрочем особенно сильные наводнения бывают в три, четыре года раз.

Сравнительное благосостояние жителей Калафатли поддерживается туристами, по преимуществу англичанами, приезжающими осмотреть Шлимановские раскопки и вообще троянскую равнину. В доме, в котором я остановился, мне тотчас же предупредительно объяснили, что тут останавливаются "все лорды" — высшая похвала, которой может удостоиться путешественник. "Лорд" в Малой Азии — синоним "le boyard russe" во Франции. Предполагается, a priori, что тот и другой начинены золотом, специальное назначение которого — перейти в чужие карманы, что тот и другой нечто в роде неисчерпаемой бутылки, из которой полагается цедить и цедить, а при случае и "счастье сделать".

В удостоверение, что это действительно так, что действительно "лорды" останавливались в моем доме, мне показали развешанные по стенам письменные одобрения "благородных сынов Альбиона"; надо отдать справедливость, что отведенная мне комната была безукоризненно чиста, постель изготовлена прекрасно. С тем большим наслаждением растянулся я потом на этой постели, что знал — следующие ночи мне уж не видать кровати, и придется спать Бог знает где и Бог знает как.

Как признак цивилизации, на столе появились чайник и самовар; их внесла красивая современная троянка в обычном костюме всех местных девушек — черных широчайших шальварах, с стеклянными браслетами на руках, увешанная погремушками (в древней Литве, кажется, юбки девушек были также обшиты бубенчиками и колокольчиками), и в белом платке, покрывающем и голову, и подбородок.

После утомительного дня было так приятно сидеть уже не на седле, а на зеленеющей кровле какого-то соседнего строения, на которую я вышел прямо из окна моей комнаты!

На троянскую равнину спускались уже вечерния тени, а так как в здешних странах сумерок не бывает, то почти немедленно после угасшего последнего луча солнца мрак окутывает все, — горы закутались в беловато-синюю мглу, долина оставалась еще чуть-чуть освещенною; иные ее части, на которых сгустились более темные пятна, как бы двигались, шевелились, давая широкий простор фантазии. Воображение, настроенное воспоминаниями, связанными с этими местами, работало неустанно. [589] Вот вдали показалась какая-то небольшая, темная масса, — ближе, ближе, — и вот как бы вырисовываются контуры коней, мулов, высокой колесницы: то царь Приам, с сердцем, полным смертельной, жгучей скорби, едет умолять убийцу отдать ему тело сына, — обезоруженные останки того, кто бился за родной очаг, за весь народ, разорять который пришли из-за моря кровожадные хищники... Вот поднялся ветер; гонит, крутит он клубы пыли, но нет, тут не одна пыль: сквозь серый покров блеснуло оружие, — то ахейцы, закованные в тяжелые досчатые доспехи, стремятся на приступ илионских твердынь, за стенами которых их ждет неувядаемая слава и богатейшая добыча. Но и с противоположной стороны заклубилась пыль: защитники высокой Трои без страха сами наступали на врага; в руках у них расписанные щиты в рост человека, на головах кожаные шлемы с металлическою оправою, с возвышением на верхушке, откуда выходит пук длинных конских волос; у иных медные шлемы в виде фригийской шапки с высоким гребнем для прикрепления гривы. Еще мгновение — и обе армии сблизились: малоазийцы, союзники троян, начали битву метанием копий и дротиков; главные вожди сражались с колесниц; скоро все перемешалось; битва сделалась общею, разлилась по всей равнине:

Сшиблись щиты со щитами, гром раздался ужасный.
Вместе смешались победные крики и смертные стоны
Воев губящих и гибнущих; кровью земля заструилась.
Словно когда две реки наводненные, с гор низвергаясь,
Обе в долину единую бурные воды сливают,
Обе из шумных истоков бросаясь в пучинную пропасть;
Шум их далеко пастырь с утеса нагорного слышит:
Так от сразившихся воинств и гром разлиялся, и ужас.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Много и храбрых троян, и могучих данаев в день оный
Ниц, по кровавому праху, простерлося друг подле друга (Илиада, пер. Гнедича, песнь IV).

Древние жители троянской равнины рассказывали, что они часто видали тень Гектора: ростом выше обыкновенного, вся сияющая ярким светом, тень эта правила военною колесницею, запряженною четырьмя лошадьми: затем Гектор как бы обучал и строил свои войска, воодушевлял их голосом, раскатывавшимся по всем окрестностям, и, наконец, возвращался домой, покрытый пылью и потом. Греческие герои тоже не оставались в долгу, и их тени, предводительствуя своими войсками, [590] кидались на троян; бой закипал, но облако пыли скоро скрывало его от глаз зрителей.

Вообще призраки погибших греческих героев относились очень враждебно к местным жителям, которые однако всячески старались их умилостивить постоянными жертвоприношениями на их могилах: им приносили в жертву и первые плоды земные, и ягнят, и волов, и жеребят, — каждый по мере возможности и богатства. Единственная тень, которую нельзя было успокоить никакими жертвами, была тень Ахилла, который выходил из своей могилы постоянно разъяренным, постоянно ищущим на ком-нибудь выместить свой гнев; тень его, выроставшая до необычных размеров и гонявшаяся постоянно то за врагом, то, в часы отдыха от воинских забав, за диким зверем, царила безраздельно над всем этим краем и внушала всем встречным неописанный ужас.

Легко представить себе, в какое смятение духа должно было повергать окрестных жителей это беспрестанное появление страшных призраков. К счастью для слабых умов, в природе около яда всегда существует противоядие: на берегах Скамандра росло растение, называемое систрос, в луковице котораго находились похожия на горошины семечки, имевшие, по мнению древних, свойство дозволять носившим их смотреть без страха на призраки и даже приближаться к ним...

На утро я поднялся пораньше, чтобы видеть интересное оптическое явление, происходящее при восходе солнца в троянской равнине и замеченное многими путешественниками. Действительно и я лично мог наблюдать, что вследствие, вероятно, особых топографических условии и преломления солнечных лучей — солнце при самом восходе из-за гор имеет здесь удлиненную кверху форму и представляется в виде огромного, пылающего хлебного снопа.

Ранним утром мы распростились с Калафатли и, придерживаясь течения Мендере-Су, направились к Ю. В. С обеих сторон дороги в равном расстоянии, верстах в четырех с каждой, тянется ряд желтоватых холмов; несколько раз приходится переезжать сухие русла потоков и бывших течений Симоиса, раз перебираемся даже чрез Мендере-Су вброд — сажен пять шириною. По берегам ростут ивы; иногда оне сбегают к самой воде и даже забираются в нее, образуя красивые островки; самые берега здесь обрывистые, от 1 1/2 до 2 сажен вышиною.

В получасе пути от Калафатли вправо от нас остается [591] селение Эркеси, окруженное несколькими турецкими домами. Дом самого владетеля — в виде большой каменной башни, на каждом углу которой маленькие башенки с бойницами.

С той же стороны остается у нас Уджек-Тепе (могила Ила) — поросший травою курган, в 60 футов вышины, при 250 футах диаметра в своем основании. Местные греки до сих пор сохранили за этим курганом его старое название, — только они полагают, что это могила пророка Илии, смешивая таким образом его имя с именем древнего троянского царя. Вследствие этого каждый год, 20 поля, в день празднования памяти пророка Илии, кругом холма происходили разные религиозные церемонии и устраивалась большая ярмарка, преимущественно для рогатого скота. Вот почему, когда Шлиман приехал в Уджек-Тепе делать свои раскопки и стал взрывать святую землю, велико было негодование верующих; однако они не посмели остановить археолога, но религиозные празднества с той поры превратились, и никто уже не приходит поклониться св. Илии на оскверненной раскопками почве.

Следуя постоянно легким подъемом, мы чрез полтора часа по выезде добрались до турецкой деревушки Бунар-Баши, приветливо выглядывающей своими черепичными кровлями и тонким минаретом из-за орешин, дубов и чинаров. Весь окружающий деревушку склон был, по всей вероятности, застроен гомеровскою Троею; здесь окрестные горы были, ночною порою, свидетельницами разгрома центра малоазийских вендов; здесь меч победителя уставал разить захваченных врасплох защитников Илиона. На этом месте, где мы стоим, быть может троянка обнимала колени незнающего жалости ахейца, умоляя пощадить жизнь ее малютки-сына. Быть может на этом месте поднимались Свейские ворота, где в последний раз простился Гектор с Андромахой. Напрасны были старания жены удержать героя в семье, которой боги сделали дар наиболее ценный, какой только они могут сделать супругам, даровав им взаимное согласие, которое служит предметом отчаяния для врагов, радости — для друзей, а для самих супругов составляет сокровище славы и общего уважения (Одиссея, песнь VI.). Андромаха истощила все свое красноречие, но все безуспешно:

Гектор, ты все мне теперь, и отец, и любезная матерь,
Ты и брат мой единственный, ты и супруг мой прекрасный,
Сжалься же ты надо мною и с нами останься на башне,
Сына не сделай ты сирым, супруги не сделай вдовою. [592]

Слушая речи жены, исполненные самой страстной, самой нежной любви, Гектор колеблется, но чувство долга пред отчизной заставляет замолчать голос сердца. Его решение принято, хотя смутные предчувствия об ожидающей его участи томят мужественного воина; как бы провидя грядущую судьбу своего родного города и своей милой жены, ее плен и слезы, он говорить:

...В сердце твоем пробудится новая горесть;
Вспомнишь ты мужа, который тебя защитил бы от рабства!
Но да погибну и буду засыпан я перстью земною
Прежде, чем плен твой увижу и жалобный вопль твой услышу! (Илиада, песнь VI. Перев. Гнедича)

Минутах в десяти ходьбы от Бунар-Баши, в сторону ближе к подножию холма, из гор вытекает от 8 до 10 ключей, составляющих источники Скамандра, небольшого ныне ручейка. Близ выхода из скалы вода образует небольшой затон, над которым со всех сторон склоняются кудрявые орешины, лапчатые фиговые деревья и сенелиственные платаны. Вода, ясная, прозрачная, струится по мелкому белому песку: не оттого ли вторым именем Скамандра был Ксант, т.-е. белокурый? Потом уже предание могло приписать водам Скамандра свойство делать белокурыми женщин, которые в них купались.

Очень вероятно, что источники Скамандра открылись вследствие землетрясения и во время сильной грозы, потому что древние смотрели на них как на благодеяние Юпитера, который, по просьбе изнемогавшего от жажды Геркулеса, ударом молнии источил воду из утеса.

За Бунар-Баши дорога поднимается все в гору. Гора эта Балли-Даг (медовая гора), называемая так турками, благодаря множеству пчел, раскинувших свои ульи по горным расселинам. Пройдя небольшую лощинку, мы достигаем высшей точки Балли-Дага, где некогда был акрополь Трои, знаменитый Пергам: замечательно, что и у турок место это до сих пор слывет под именем "кале", т.-е. крепости, хотя в позднейшее время здесь не было никакого укрепления, к которому это имя могло бы относиться. Очевидно, название это — отголосок древних преданий, путем устной передачи сохранившихся в течение нескольких поколений и дошедших до наших дней. Обращенный к югу бок горы, тот, который огибается рекою Мендере-Су, весь состоит из базальтовых утесов, круто спускающихся вниз и почти обнаженных: у высшей же точки [593] Балли-Дага они опускаются вертикальными голыми скалами, образуя пропасть до 400 футов глубины, — место погибели Астианакса.

Не доходя немного до вершины горы, на довольно большой площадке, мы встретили три могильных кургана. В начале нынешнего столетия их было четыре (Justification d'Homere, par Morritt, p. 253), но один уже исчез, благодаря раскопкам ученых либо, вернее, кладоискателей.

Один из курганов замечателен тем, что он насыпан не из земли, как все другие, а из мелких валунов, совершенно так, как Гомер описывает могилу Гектора. Одна сторона кургана повреждена, как будто его уже раскапывали, что также, повидимому, подтверждает предание, что фиванцы открывали могилу Гектора, чтобы, повинуясь велениям оракула, перенести в свой город прах троянского героя. Этот курган был раскопан в октябре 1872 г. сэром John Lubbock, но, по словам Шлимана, внутри его были найдены одни лишь расписанные греческие черепки, принадлежащие к эпохе не старше 300 лет до Р. X. (Antiquites troyennes. XLIV.). Другой курган, считаемый на гробницу Приама и имеющий 4 1/2 аршина вышины, был раскопан английским вице-консулом в Дарданеллах, Гальвертом: в средине его было найдено одно грубое каменное сложение, которое едва ли может быть принято за царскую усыпальницу.

Судя, однако, по журналу "Oriental Advertiser" в апреле месяце нынешнего года в Бунар-Баши были сделаны гораздо более счастливые находки. Около тридцати крестьян из соседних деревень отправились по совету какого-то дервиша в Бунар-Баши. Не спрашивая себе, разумеется, никакого разрешения от правительства, они в течение нескольких ночей производили раскопки и, наконец, наткнулись, на глубине трех метров, на очень древнюю гробницу. Тогда дервиш посоветовал всем удалиться немедля нимало, чтобы не попасться злым духам, живущим обыкновенно в могилах. Когда же испуганные крестьяне убежали, дервиш с тремя помощниками вернулся, вскрыл гробницу и унес к себе все, что в ней заключалось.

Слух об этой находке как-то дошел до местных властей, с особенным удовольствием всегда вмешивающихся в дела, прикосновенные к кладам, к золоту. Дервиш был тотчас же арестован и предан суду, а найденные вещи [594] отобраны от него. Клад, по словам вышеприведенного журнала, состоит из золотой короны, украшенной дубовыми листьями и разными плодами, из пояса шириною в восемь сантиметров, довольно длинной цепи и двух жезлов, все из чистаго золота и довольно значительного веса. Особая коммиссия была наряжена для доставления всех этих предметов в Константинополь.

Если только это известие справедливо и найденные вещи не затеряются — и на этот раз уже окончательно — в дороге между широким карманом коммиссаров и стамбульским музеем, из которого до последнего времени периодически продавали на вес, как негодный железный хлам, хранившиеся в нем древние вооружения, — то сделанная находка очень важна: она послужит одним из аргументов для противников Шлимана и подкрепит теорию открытий Le Chevalier.

С высот Балли-Дага, предполагаемаго Пергама, открывается чудный вид на всю окрестную страну: к югу, насколько хватает глаз, громоздятся лесистые горы, прорезанные там и сам долинами, заботливо обработанными. Прямо пред нами вся троянская равнина, как бы охваченная объятиями холмов, из которых одни упираются в Сигейский мыс, а другие подступают к Дарданельскому проливу близ Аяксовой могилы, отделяя от себя лишь небольшую цепь, заканчивающуюся Хисарликом, печально смотрящим своими проколотыми, обнаженными боками на камыши, осоку и разные болотные травы, изумрудною зеленью украсившие всю долину, по которой прихотливыми извивами струится Симоис. За проливом виднеются высоты древнего Херсонеса Фракийского, а налево от нас — дрожащая радостным огнем, голубая зыбь Эгейского моря; из нее вздымается Тенедос с своею пирамидальною горою св. Ильи, некогда усеянною монастырями и часовнями византийцев; еще далее чуть обрисовывается Лемнос, божественная кузница Вулкана, Имброс и Самофраки, полный таинств древности, а совсем, совсем вдали еле виднеется, как прозрачная лиловая дымка, священный Афон, высокий утес котораго один смелый ваятель древности предлагал обратить в статую гиганта, который в руке своей держал бы целый город...

В. Теплов

Текст воспроизведен по изданию: Поездка в Троаду. На раскопках Шлимана // Вестник Европы, № 8. 1889