ЕЛИСЕЕВ А. В.

В ДОЛИНЕ ИОРДАНА

V.

(См. Русский вестник, № 4)

Чрез полчаса мы были уже во дворе Русского дома. Араб-прислужник странноприимицы вместе с Османом взяли на свое попечение ваших коней, а я попал в руки хлопотуньи хозяйки, не звавшей чем угостить гостя.

В верхней горнице, мило прибранной, был сервировав стол с таким изяществом которое сделало бы честь любому европейскому отелю на Востоке. И чистая скатерть, и посуда, и все принадлежности стола были на лицо в небольшом русском домике, единственном цивилизованном пункте на всем протяжении Иорданской долины. Как-то странно и приятно поражала глаз вся эта обстановка в полудикой стране, не обезпеченной еще от нападения бедуинских шаек, и невольно будила в сердце благодарность тому кто сумел в полудикой пустыне основать это гнездышко. Смиренный и великий труженик, единственный представитель Русского народа на Востоке, почти двадцать лет держащий высоко знамя русской культуры среди всех невзгод бушующих вокруг, архимандрит Антонин создал все это буквально из ничего. Все были против него, [84] и чужие, и свои: и католики, и мусульмане, и паши, и консулы, и патриарх, все ратовало против одинокого, хилого здоровьем, но крепкого духом и верой в правое дело инока. В распоряжении отца Антонина не было почти ни гроша тогда как Палестинский комитет, ничего не делавший и не предпринимавший в течение двадцати пяти лет, обладал десятками и сотнями тысяч. И добрый раб не закопал своего таланта в землю, а посеял зерно из которого уже теперь вышел плод сторичный. Отец архимандрит победил всех своих врагов и словно на зло им поставил свои странноприимицы, выстроенные на гроши доброхотных дателей, там где не мог устроиться даже пронырливый католик. Проезжий турист, не говоря уже о паломнике, не может не залюбоваться на чудные русские уголки выстроенные как бы невидимою рукой. Если спросите у проводника-Араба о строителе этих небольших, но крепких оплотов, нехитрый умом и простой сердцем Араб назовет вам прямо “москов аршимандрит", как одно из популярнейших имен во всей Святой Земле.

В архимандрите Антонине сказалась та мощь русского духа которая живет и в паломниках, других носителях русской идеи на Востоке, в странах где русская дипломатия не может держать честно и грозно имя Русского народа, хотя обаяние его проникло даже в пустыни Аравии и Судана. Официальные лица не помощники отцу Антонину в его культурной и духовной русской миссии на Святой Земле; нет, они часто и даже очень часто были его злейшими врагами, тормозящими словом и делом каждый шаг смиренного инока, не имеющего опоры даже в людях “не от мира сего". За отцом Антонином стоит другая сила, у него другие помощники: за него право святого дела, за него сочувствие массы паломников, за него заслуги многолетних трудов, его обаяние в Святой Земле и ряд тех безвестных тружеников, преимущественно простых женщин-богомолок, при помощи которых отец архимандрит построенные им дома сделал настоящими русскими странноприимицами. Я знавал одну такую святую женщину-смотрительницу русского дома в Хевроне, “матушку Катерину", как ее звали и паломники, и туземцы. Много лет прожила она в диком фанатическом Хевроне и [85] своею евангельскою простотой и смирением дошла до того что дикие Бедуины, при встрече с всю, целовали полы ее платья.

Одна из таких тружениц и пособниц отца Антонина хлопотала на моих глазах и в уютной горнице Иерихонской странноприимицы. Черные русские сухари, яичница и русский Белковский чай как-то не вязались с похлебкой из помидоров, рагу из баранины, козьим молоком, оливами, смоквой и финиками, которыми меня угощала добрая старушка. Обильную трапезу словоохотливая хозяйка приправляла еще добрыми, ласковыми речами.

Давно я не обедал так комфортабельно и хорошо. После обеда, на зеленый ковер сада положили ценовку, поставили кипящий самовар, и мы расположились чайничать под сению цветущих апельсиновых деревьев. Заботливая старушка ухаживала за мною как за ребенком, а я безпечно кейфовал после многих недель постоянной заботы о каждой мелочи, обо всем что необходимо в путешествии, где человек предоставлен самому себе. Быстро и незаметно протекало время среди разговоров с добродушною хозяйкой. Много поразказала она мне в несколько часов нашей беседы, но всего глубже запал в мое сердце разказ ее об оригинальном русском подвижнике, генерале К—он, который своею смертью запечатлел подвиг добровольно возложенный им на себя в пещерах Иорданской пустыни.

Что за причины понудили покойного генерала бежать от мира и земных почестей в пустыню, неизвестно; но покойный К—ий, раз удалившись от мира, подъял крест настоящего подвижничества, столь редкого в наше время. Не найдя мира своей душе даже в Иерусалиме, он ушел в пустыню Иордана, и в вертепах прилежащих Сорокадневной Горе обрел то чего жаждал. Поселившись в пещере, откуда он повыгнал многоножек, скорпионов и змей, новый отшельник обложился массой книг привезенных из России, и в тиши мертвой пустыни предался созерцанию, молитве, чтению и письму. О чем молился и что созерцал подвижник, тайна эта похоронена вместе с ним, но оставленные им книги говорили о том что К-ий находил свою отраду в духовном и философском чтении, а во многочисленных рукописях, завещанных им в наследство одному из иеромонахов миссии, отцу В—ну, он изливал [86] свою душу, пораженную страшным недугом, которого не могла уврачевать ни мир, ни пустыня. Раз в неделю, обыкновенно в субботу утром, являлся подвижник в Иерусалим, слушал богослужение, накупал скудной провизии на неделю, беседовал с некоторыми духовными лицами и потом снова уходил в вертепы Иудейских гор. В глубоком одиночестве работал отшельник и физически, трудясь над земляными окопами и устроением своего каменного жилья. Когда же изнемогал его дух, обуреваемый мрачными видениями, пустынник шел не в Иерусалим, где он видел одни соблазны, а в обитель Предтечи, на берега Иордана, в пещеры старцев Сорокадневной Горы и в странноприимицу Иерихона. Моя хозяйка не раз беседовала с К—м, который повидимому был к ней очень расположен. “Какой-то мрачный и чудной", говорила она, “приходил генерал из пустыни"; он говорил о видениях которые посещали его, о звуках и голосах которые преследовали его даже во глубине каменной скалы. “Не далека уже моя могила, недолго мне придется нести свой крест, которым я не могу искупить свою прежнюю жизнь и увлечения." Исполнились пророческия слова подвижника: скоро его не стало. Дотоле еженедельно появлявшийся и в Иерусалиме, и в Иерихоне, генерал К—ий вдруг исчез, а чрез несколько недель нашли его труп, носивший следы насилий. Заиорданские Бедуины, вероятно польстившись на ящики с книгами в которых они предполагали деньги и всякое добро, зарезали подвижника в его же собственной пещере.

“То был человек не от мира сего", так охарактеризовал покойного духовник его, иеромонах миссии, и в этих немногих словах, для меня по крайней мере, обрисовывается в общем образ покойного К—ого.

Под вечер в странноприимицу Иерихона прибыла партия русских богомольцев, и убогая деревушка Эр-Рихи превратилась в стан паломников, пришедших сюда из разных уголков матушки Руси. Котомки за плечами, узелки в руках, зипуны, опашенки и полушубки вместе с кацавейками и поношенною шинелью отставного солдата, все это запестрело на зеленом дворе Иерихонской постройки. Паломники размещались и располагались на ночлег, только что оставив за собой верст 20-30 перехода по горам, под нестерпимым зноем сирийского солнца. Все вынесла, испытала и пережила эта серая, [87] бродячая Русь, прежде чем дойти до зеленеющих кустов Иорданской долины чтобы “во Ердань-реке искупатися, во святой воде окреститися". Чрез сотни лет исторической жизни, чрез все невзгоды и тучи, русский мужик пронес свои идеалы и выразив их во храме и паломничестве, украсил каменною церковью свое соломенное село и в десять веков своими лаптями протоптал дорогу ко Святой Земле, куда тянуло его со времен Владимира и Ольги. Ни Татарщина, ни Турки, ни Арабы, ни расстояние, ни торный путь, приводивший чаще к смерти чем к достижению заветной цели, не остановили нашего паломничества. Спи же и отдыхай, ты много поработавшая Богу, серая паломническая Русь! На зеленом ковре Иорданской долины, под сенью дерев Иерихона, обрызганная ароматами благоухающего сада, ты возлегла, притомившись с пути, не зная страха и забот, чувствуя что под тобою клочок русской земли, а над тобою Бог, ради которого ты подъяла свой тяжелый крест.

Долго и молча сидя в стороне, я наблюдал эту картину ночлега наших паломников, и мне казалось что я вижу какой-то волшебный сон, а когда вышла луна и облила своим сиянием всю эту группу пришлого люда, которого разнообразные позы напоминали груды убитых на поле сражения, я не прочь был просидеть целую ночь, созерцая и любуясь. Бледными, скучными, неживыми мне казались тогда все картины писанные кистью или пером. Эти лица, изможденные молитвой, трудами и постом, обращенные к небу и залитые сиянием луны, смотрящейся в их закрытые глаза, эта обстановка со всею чарующею прелестию ночи, все это запечатлелось неизгладимыми чертами в моей памяти. Долго я просидел в своем укромном уголке, пока не было открыто мое присутствие.

Над сонною группой паломников вдруг приподнялась высокая, слегка согбенная фигура. Приподнявшийся паломник снял шапку, перекрестился и забрав свою походную суму, пошел медленно направляясь в ту сторону где находился мой наблюдательный пункт.

Увидав меня, старик остановился; моя белая шапка очевидно смутила его, как и самое мое присутствие в полночный час, когда все вокруг покоилось богатырским сном.

— Что же ты не спишь, голубочек? вдруг спросил он [88] меня твердым голосом.— Чай, зашло уже за серед ночи, а ты проглядываешь свои молодые глазки, прибавил он, подойдя уже вплотную ко мне.

Я дал место около себя старцу. На высоком челе его, казалось, лежала печать того безмятежного спокойствия и чистоты которые так поражают на изображениях святых; на впалых щеках были написаны годы искуса и нужды, не победивших силы духа. Длинные седые волосы, отчасти падавшие по плечам, шелковистая белая борода, широко легшая на могучую грудь и что-то особенное, отличавшее его от других паломников, делали моего гостя настоящим патриархом и вождем этой рати, раскинувшей свой став под тенью садов Иерихона.

Василий Антипов с Чердыни было его имя, известное многим паломникам доброго старого времени; живой, подвижной доселе, несмотря на свои 82 года, он ужь пять раз побывал в Палестине, куда впервые пришел кружным путем через Кавказ и Малую Азию в 1824 году. Через каждые десять лет повторял Антипов свое хождение во Святую Землю, не останавливаясь ни перед чем. На первое путешествие во Святую Землю наш паломник употребил 14 месяцев, в течение которых мерз, голодал, сидел в тюрьмах, был бит до полусмерти в городах Армении, и весь путь совершил пешком с сорока кредитными рублями в кармане, от Чердыни и Урала через Кавказ, Тавр и Антиливан до самой Палестины, которую исходил всю, причем дважды от руки Бедуинов был избиваем до того что отлеживался по две и по три недели. Не из корысти какой или охоты бродить совершил старик пятикратное паломничество. Где смерть ежечасно смотрит в глаза, туда не пойдет сребролюбец, туда не тянет и бродячий инстинкт. Только чистая вера, без намека о мзде, может подвигнуть человека на такой страдальческий путь и повести его стезей лишений и невзгод к той желанной цели которую он наметил впереди. Всего лучше и менее очертил это он сам, странник во имя Христа. Сожалею что не могу передать вполне его своеобразную речь.

“Мне было пятнадцать лет и я пас стадо нашей деревни, говорил Антипов, когда ко мне в шалаш зашли трое странников из Иерусалима. Много чего поразказали они, много чего я и не понял, но слова их глубоко запали в [89] мое сердце и заронили в нем искру желания совершить добрый подвиг хождения во Святую Землю. Еще пять лет пас я коров с каким-то особым терпением, но мысль о Святой Земле уже не выходила из головы; я ни о чем другом не думал. В долгие часы одиночества, в поле, в лесу, на полатях избы, и на веселом хороводе, и в углу деревенского храма мне говорил тайный голос — иди! Куда и зачем, каким путем и с какою мошной я должен был идти, о том я и не думал, и не пытался узнавать. Мае казалось что меня зовет сам Бог, что он мне укажет и пут, и цель, и средства к достижению цели. И я ушел. Шел я по солнцу, правя путь на полдень, куда указывали мне перстами святые Иерусалимские старцы. И мне чуялось что Богу угодно мое хождение, и что он приведет меня к желанной цели, как привел Израиля в Землю Обетованную. Я не считал себя избранным от людей слепых, но мне казалось что Бог избрал меня потребным сосудом для того чтобы вместить подвиг хождения и свести на себе все тяготы и лишения во имя Христа и Его страданий, во что бы то вы стало, до ворот Иерусалима и подножья Голгофской скалы. И днем, и ночью, и в пути, и на ночлеге, я видел пред собою неосязаемую цель, ощущал благость в сердце и слышал тайный голос: иди! И я шел и шел вперед, проходя веси и города, леса и горы, дебри и степи, не заботясь о том что меня ждет впереди."

Бог благословил подвиг молодого пастуха и провел его ко граду Святому Иерусалиму. Там только успокоилось и отдохнуло его сердце, преисполнившись созерцанием святыни; там только обрел себе покой много месяцев шедший подвижник, там низошла на него благодать, которая осенила весь его дальнейший путь и сделала его паломником до гробовой доски. Вот уже шестьдесят два года несет Антипов бодро на своих плечах паломнический крест, и ничто доселе не заставило его сбросить становящееся непосильным для старческих плеч, тяжелое, но сладкое бремя. Шесть ран на теле, обрубленные в сороковых годах пальцы и целый ряд легендарных лишений на пути к пятикратному достижению цели.

Завернувшись в свое походное одеяло и подложив под голову сумку, под сенью апельсинового дерева, примостился и прикорнул Антипов, зная что под ним Святая Земля, [90] а над ним око Того Чей голос уже шестьдесят лет ему говорит: иди и иди! Со спокойным и облегченным сердцем я ушел от старца во глубь рощи.

Спать не хотелось в эту ночь; еще менее хотелось возвращаться в свою келейку, где давно уже ждала меня чистая кровать с кисейным пологом, приготовленная заботливыми руками хозяйки. Я вышел из пределов русского сада на берег эль-Кельта, веселого ручейка, катящего свои необильные воды чрез камни и рытвины, заполнившие и без того тесное русло. Благоухание новой зелени, новых полевых цветов пахнула мне в лицо вместе с легкою сырою свежестью, носившеюся прозрачною дымкой над ручейком. Какая-то птица звонко крикнула в кустах, словно испугавшись моего приближения и поспешила убраться подальше, вдали поближе к Иордану плакал жалобно шакал, а затем все было тихо и мертво, как в “час утренней молитвы фетхи". Небо и земля, верит Араб, молятся Аллаху когда слит человек ы животные. и птицы, Безмолвно тогда все на земле, и только праведник может слышать эту великую молитву. Она не грешна как моления человека, она чиста как пламень, в ней земля молится о своих детях: травах, деревьях и цветах, молится о каждом зверке, каждой пташке, каждом жучке которого она породила; только человек должен молиться за самого себя. Счастлив тот кто может слышать эту молитву, потому что слушая он молится сам, и нет такого греха который не отпустил Аллах в часы утренних молитв земли. Легкие туманы что несутся над водой, светлая дымка что лежит над землей, легкий ниссим (зефир) что колышет лишь лепестки розы, вот слова той великой фетхи. Те же просьбы и мольбы которых не передать ни ниссиму, ни туманам восходящим на небеса, ни шуму колыхающейся листвы, те несет в своей волшебной песне соловей, любимец Бога, земли и людей; уши Аллаха отверсты для песен буль-буля, с ними вместе входят и моления земли, и Превечный смотрит ласково на мир своим лучезарным оком, луной. Яркий свет исходящий из него есть милость Аллаха который посылает свои дары с лучами пламенного солнца, с алмазными каплями росы, с потоками небесного дождя... Грозная буря, ураганы и палящие ветры — также молитва земли; отягченная грехами, нечестием и [91] нуждой, она плачет, стонет и рыдает пред лицом гневного Аллаха, который говорит с нею в раскатах грома и в сиянии блистающей молнии. Когда минует буря, успокоятся громы и в черных тучах погаснут молнии, умолкает гнев Превечного, благодать его льется снова на примиренную землю, нежный ниссим и воздушный туман несут к небу песнь и молитвы земли...

Так говорит восточный поэт о неслышной молитве земли, так думает и полудикий сын пустыни.

Было уже около часу пополуночи когда я, утомленный, воротился из сада в душную келью, где в закравшемся снопе лучей блистала яркою белизной роскошная кровать увешанная кисеей. Машинально раздевшись, я бросился на нее и утонул на упругом ложе... Рев ослов еще долго не давал мне уснуть, и только стрекатанье цикад, сменившее крики ослов, перенесло меня в мир грез и небытия.

VI.

Поздно проснулся я на другой день; солнышко гляделось приветливо в мои окошки, светлый ясный день уже царил в природе. Я открыл окно и в комнатку пахнуло свежестью утра и воздуха напоенного запахом душистых цветов. Говор уже давно оживших паломников наполняли сад и постройку, в которой бегала и хлопотала хозяйка. Гигантский самовар, пожертвование Туляков, уже кипел на всех парах, чуть не качаясь на своей каменной поставке; вокруг его, словно у источника, суетились богомольцы, наполняя свои походные чайнички и заваривая чай. На зеленой траве, залитые ярким сиянием солнца, разместились живописные группы чайничающей Руси, и еще оживленнее и веселее полились речи паломников, несмотря на то что рослый кавас и погонщики ослов уже торопили их в дальнейший путь. Высокий, благообразный Антипов как патриарх расхаживал среди паломников, которыми он повидимому руководил, и его речи действовали сильнее всех понуканий каваса.

Из постройки, хорошо выспавшись, закусив и напчвшись чайку, грузно переваливаясь вышел путеводитель-монах; на его непоством румяном лице и красивом профиле обрамленном сединами были написаны такое [92] спокойствие и довольствие что сравнение с изможденными лицами большинства паломниковь напрашивалось само собою. Быстро собрались богомольцы вокруг путеводителя, сняли шапки и запели молитву вслед за батюшкой.

Окончилось молитвенное пение, всколыхнулась толпа, двинулась в путь, стараясь еще до полудня поспеть на берега благословенной реки.

— Йяллах-емхи (пойдем и мы вперед)! Довольно мы застоялись с тобой, заговорил вдруг и мой Осман, когда по уходе каравана ему не оставалось уже более возможности угощаться у паломвиков и болтать с их кавасом и мукрами (погонщиками). — Наши кони ржут нетерпеливо.Чрез час или два мы будем уже на берегах Бахр-эл-Лута.

— Эв Аллах (с Богом)! отвечал я своему проводнику,— иди и готовь на дорогу коней.

Кони были уже давно готовы, все наши скудные пожитки собраны и привязаны к седлам. Оставалось только проститься с гостеприимным Иерихоном, русскою странноприимицей и ее хозяйкой. Как-то жалко мне было покидать этот теплый, словно насиженный русский уголок.

Быстро мчались вперед наши кони чрез луговины и перелески по направлевию к блистающему сиянием дня зеркалу Мертвого Моря; быстро пропадал вслед за нами Иерихон, который не возвышается над долиной гигантскими постройками, а тонет в зеленой чаще садов, тая среди них свои немногия, но драгоценные для науки и религиозного чувства развалины.

— Йянак, Йянак (скорее, скорее), покрикивал Осман, которому повидимому более нравилось мчаться на коне чем отдыхать. Причина была понятна для меня. Взявшись делать со мною известный круг по Иорданской долине, старый кавас знал что мы не вернемся пока не совершим намеченного объезда; отдых только отсрочивал возвращение, тогда как Османа ждала дома молодая жена, черноокая Ахмар, на которой недавно женился старик, выменяв ее у отца за десяток золотых лир.

— Малэш (ладно), отвечал я, поддразнивая каваса,— еще успеем; мне еще не хочется так скоро возвращаться в Иерусалим.

Недалека была уже цель нашего путешествия; в лучах полуденного солнца как растопленное серебро блистало, [93] сверкало и переливалось Мертвое Море; только ближе к темным каменным берегам оно еще принимало голубой цвет лазури, из которой отражение солнечных лучей делало блистающую поверхность полированного металла. Солончаковая окраина и белесовато-желтые берега своею яркостью усиливали блеск и сияние исходящее из воды и превращали море в огромный источник света, как бы второе солнце, потонувшее в нем. От нестерпимого блеска не спасали аи двойные консервы, ни козырек фуражки, ни даже легкая покрышка спадавшая с тульи на лицо; глаз невольно закрывался, голова начинала кружиться...

Чем ближе к берегу проклятого озера, тем печальнее и мертвее становилось все вокруг; солончаковые отложения тянутся далеко от моря, говоря о том что некогда оно занимало еще большее пространство; обломки каких-то раковин напоминали о высшей жизни, но то вероятно были остатки пресноводной или наземной фауны, так как в водах Мертвого Моря не может выжить моллюск. Чахлые кусты и травы подходят близко к берегу Бахр-эл-Лута, озеру Лота; их корни разростаются широко в безплодной почве, силясь широким распространением захватить как можно больше места, а вместе с тем урвать и тот ничтожный запас веществ который. еще схоронился в земле. Задыхаясь от жажды, вечно голодая, иссушенные жгучими лучами и обвеянные ядовитыми солеными ветрами, чахлые растения в самом соседстве Мертвого Моря кое-как влачат свое жалкое существование; жизнь для них, более чем где-либо, есть настоящая борьба за существование. Только одно микроскопическое животное осмеливается жить в водах Бахр-эл-Лута, вместе с одною низшею водорослью недавно открытою. Жизнь сведенная на minimum своей возможности, не активная, а так сказать дремлющая жизнь только и может прозябать среди соляного раствора его вод; все остальное живое бежит подальше от Мертвого Моря, этого “больного места Святой Земли, самым именем своим выражающего идею нынешней Палестины", как выразился прекрасно один из наших палестиноведов.

Грустная, но вопиющая правда! уже много веков спит Палестина непробудным сном...

Вот у ног Иерусалима Богом сожжена,
Безглагольна, недвижима мертвая страна... [94]

Да, эта некогда обетованная земля, текшая медом и млеком, кормившая многие миллионы обитателей, служившая яблоком раздора между двумя частями света, теперь безглагольна и мертва. Как огромный каменный саркофаг поставленный между двумя морями, она хранит в своих диких ущельях и ныне ужасных пустырях останки некогда прекрасной страны. Великия развалины славного прошлого, следы пяти-шести цивилизаций древнего мира и ряд могил, начиная с дольменов Иордана и кончая монолитами Иосафатовой долины, вот все что осталось от исторической Палестины. Запустение легло на некогда плодородные ее нивы, волчцем и тернием заросли останки прошлого, и жадная гиена повытаскала из древних могил кости людей видавших прошлое величие Палестины. Целые города иссеченные в скалах, огромные холмы просверленные цистернами, гигантские водопроводы, все это покрылось прахом.

Огромные леса исчезли с горных откосов и вершин; перегной листъев и пней, плодородная почва нагорных пастбищ окаймлявших и пересекавших лес, чернозем нагорных полей, все это смыто водой; там где были поемные луга, теперь безплодные равнины, потому что нет уже более водоемов и резервуаров, снабжавших водой древние каналы и, наконец, иссякли даже самые ключи; реки обратились в ничтожные ручьи.

Но некогда живой организм Палестины и в самом разцвете своей жизни, во глубине груди своей таил мертвый орган: море безжизненных вод. Никогда не было судоходства на Мертвом Море, никогда корабли не бороздили его стально-синей воды. Библия не говорит вовсе о судах на проклятом озере, и только указания Флавия, Талмуда и Эдризи позволяют думать что в древности в исключительных случаях человек осмеливался пускаться на лодке по водам Мертвого Моря. Длинный ряд берегов его был так же необитаем и мертв, и только на южном и северном концах обитал человек, пользуясь присутствием пресной воды. Бродячий Бедуин бежит также подальше от берегов Бахр-эл-Лута, не решаясь раскинуть черного шатра там где веют дыхания моря проклятого Богом, где грех входит в тело человека вместе с воздухом и парами воды. Мертвое Море мертво вполне, запертое [95] черными горами и сдавленное столбом атмосферы и соляных испарений необыкновенной упругости. Только страшные бури и землетрясения волнуют порой поверхность темно-синей воды; быть-может на дне Мертвого Моря есть вулканическия жерла, пробуждающяся по временам и своими извержениями колеблющия всю массу воды; быть-может, множество горячих минеральных ключей, бьющих в самой глубине его, делают Озеро Лота ,,огромным вскипевшим котлом", как его назвал Англичанин Линч, пробывший двадцать два дня на поверхности Мертвого Моря.

Много легенд сложилось издавна о водах чудного озера; разказами о них полны даже историки древности. Аристотель передает сказание что в Мертвом Море не тонет железо и люди держатся на нем свободно, даже не умея плавать; Флавий разказывает об опыте Веспасиана, бросившего в соленые воды несколько невольников со связанными руками, и они всплыли ни поверхность не успев погрузиться, потому что чудная вода ,,не принимает в свое лоно ничего постороннего". Еще больше сказаний и легенд сложили о водах Мертвого Моря досужие Бедуины, пылкость фантазии коих пропорциональна их темпераменту. Не мало розказней прибавили многочисленные паломники и верхогляды-туристы.

Но как ни сложны и многообразны мифы и легенды сложенные веками о ничтожном по величине бассейне соленой воды, их подкладкой и основною канвой служит сказание о Содоме и Гоморре библейское, повторяемое во всех вариантах. Дикий сын Иорданской пустыни, Бедуин Моавитских гор, и феллах из садов Иерихона повторят тот же библейский разказ; в их устах он лишь разцветится и оживет, яркий восточный колорит ляжет на всем пересказе и на нем загорятся блестки поэзии. Араб укажет вам Озеро Лота, укажет место где похоронен Содом, тот остров где стоят развалины Лота (Раджем-Лут), целую уади со следами древних построек и могил, носящую имя уади Гоморан и даже гору Усдум, ставшую на месте сланого столпа. Пылкая фантазия Араба воскресит пред вашим воображением самые тени погибших городов, самые облики народов и царей схороненных в озере Лота. Мрачные очерки схороненных городов, грешные тени утонувших людей, светлые видения ставшия над их [96] могилой, все это видали разкащики не раз; слышали они также голоса схороненного люда. Хотите сами видеть, вам укажут место где встают, реют и толпятся воздушные тени; хотите слышать вас сведут к камню который проводит стоны заключенных в скале. Не верить нельзя: по разказам, сам Пророк и сотни шейхов побывали даже в улицах грешного города, говорили с людьми погубившими Гоморру, приносили оттуда подарки и тем губили себя и свое потомство.

Кто был на Мертвом Море, кто переночевал хотя раз на берегу его, проблуждал в диких дебрях его окружающих скал и хотя раз окунулся в соленые воды его, тот согласится со мной что Мертвое Море достойно всех этих легенд. Величайшее понижение земного шара, достигающее до 1.312 фут. (ниже уровня Океана), {В зимнее время уровень Мертвого Моря на 1.292 фут. ниже поверхности Океана, тогда как летом во время засухи достигает до 1.300-1.312 фут.} не могло не поражать издревле человека рядом своих необыкновенных чудесных свойств. Наполненная какою-то особою, густою, стально-синего цвета водой, выплескивающеюся часто на берег с черноватым оттенком, не имеющею даже консистенции обыкновенной воды, тяжелою, солено-жгучею, вязкою и клейкою, Мертвое Море могло казаться действительно чем-то несвойственным живущему миру, бассейном похожим скорее на воды подземного царства, ведущия, подобно Стиксу, прямо в ад. Полное отсутствие жизни в его недрах и вблизи берегов, страшные соленые испарения и ветры, иногда убивающие все живое, еще более подтверждали связь между водами этого чудного бассейна и реками подземного царства. Куски асфальта, издревле признаваемого адским камнем, плававшие на поверхности Мертвого Моря, указывали тоже на мир иных сил и явлений, что подтверждалось частыми землетрясениями, бывающими в окрестностях Асфальтового Озера, и горячие ключи, бьющие как на дне его так и на берегах (о которых упоминает и Библия). Дикия и мрачные скалы окружающия этот бассейн, подточенные и сильно изъеденные ударами его полукаменных волн, могли казаться также входами в страшные подземелья, чему способствовали и [97] множество трещин, и черный цвет некоторых береговых утесов. Полное трагизма сказание Библии, перешедшее в сознание всех народов побывавших в Палестине, придает особенный смысл всем тем географическим данным коими характеризуется Мертвое Море. Частые миражи на его поверхности, являющиеся то в виде картин поразительной ясности, то в виде черных неясных столбов и туманов, также могли подать повод к легендам о тенях погибших городов, восстающих над морем. Точно также глухие удары тяжелых соляных волн, отражающихся в каменных, изрытых пустотами прибрежьях, могли породить поверье о стонах и воплях грешных людей заключенных под водой в каменные утесы. Минеральные, соляные ветры и ураганы, пораждаемые огромною массой испаряющейся соляной воды, {Летом с поверхности Мертвого Моря испаряется толща воды достигающая до 20-22 футов.} описанные еще в Библии под названием мертвых восточных ветров и сопровождаемые иногда соляными дождями, в поэтических представлениях полудикого народа легко могли превратиться в дыхание грешного народа и слезы его, которыми он оплакивает свое ужасное несчастие. Нередкия грозы разражающияся над Мертвым Морем и долиной Иордана, своим происхождением отчасти обязанные страшной массе атмосферных испарений, скопляющихся в период летних жаров над глубоко впавшим бассейном, дали повод к легенде о гневе Творца, отвечающего громом и молнией на моления глубоко схороненных людей. Если ко всему описанному прибавить еще замеченное издревле свойство воды Мертвого Моря поддерживать на своей поверхности плавающия тела, а в том числе и людей, неумеющих даже плавать, то мы поймем почему Мертвое Море получило такой чудный ореол легенды и сказаний, благодаря которому оно рисуется даже в нашем воображении полным таинственности, загадок и мифа.

Всем этим обязано Мертвое Море, главным образом, одному своему свойству, страшному насыщению минеральными солями, коих в воде его до 25 %. Если мы, согласно этому содержанию, предположим что Мертвое Море на целую четверть своей массы состоит из солей, то мы поймем [98] огромное значение этого факта. Пересыщение солями, в особенности хлористым магнием и поваренною солью, вод асфальтового озера обусловливает все отличительные качества его воды, берегов, окружающей атмосферы. Много вероятных. причин породило такое необыкновенное свойство воды; оне общи по большей части всем значительным бассейнам соленой воды, каковы Большое Соляное озеро в Утахе, Элтон в Киргизской степи, степные озера Турана и ряд тому подобных вместилищ соли и воды. Самое свойство грунта, без сомнения содержащего соленые отложения, так как здесь находятся в изобилии источники минеральной воды, уже указывает на одну из главных причин пресыщения. Масса этих ключей вероятно бьет и на дне Мертвого Моря, делая его ,,вскипевшим котлом"; вулканическая деятельность ложа помогает усиленному испарению, которое велико и без того, благодаря крайне низкому положению бассейна, запертого отовсюду горами, и страшным жарам. Громадное испарение, уносящее ежегодно толщу воды почти в двадцать футов, восполняется весьма недостаточно осенними и зимними дождями и притоком пресной воды Иордана, несущего также не мало землистых и минеральных частиц. Огромная доставка отовсюду солей в недра Мертвого Моря не может покрываться расходом, так как оно не дает начала исходящим рекам и вот приносимые веками соли остаются в недрах небольшого бассейна, непрерывно сгущая его и без того пересыщенные воды и превращая их в настоящий рассол.

Масса условий превращающих воды Бахр-эль-Лута в мертвый бассейн породила полную безжизненность и его берегов; ни один арабский шатер не стоит постоянно у вод темно-синего озера. Пустынная, ровная подчас как зеркало поверхность его может в самом деле служить символом мертвенной тишины. В 1835 году, на водах ужасного бассейна появилась лодка первого исследователя-Европейца. Ирландец Кастиган приплыл сюда по Иордану и пустился в море, желая снять с него таинственную завесу. Шепот изумления пронесся по пустыне; стоустая молва разнесла весть об отважном пловце. легенды Арабов и до сих пор помнят о Кастигане, но он погиб неизвестно отчего, заплатив жизнью за подвиг, до него не совершенный никем. Хотя ни одного [99] слова не поведал миру Кастиган, не оставивший даже заметки, но не без пользы для науки погиб отважный пловец. Густая завеса, до того покрывавшая Мертвое Море, была приподнята; вековая девственность, хранимая доселе легендой, была нарушена, и ладьи более счастливых исследователей не замедлили появиться на таинственных водах озера Лота.

Не прошло и двух лет с безвестной смерти Кастигана, как Мор и Бек, плывя по Мертвому Морю с барометром в руке, впервые проверяют низкий уровень этого бассейна сравнительно с уровнем Средиземного моря. В 1847 году лейтенант Молине пытается уже измерить самую глубину Мертвого Моря; арабские шейхи кочевавшие в заиорданских странах сочли личным для себя оскорблением плавание нечестивого Франка по водам Бахр-эль-Лута и напали на ладью Молине. Несмотря на то что отважный исследователь отбился от Арабов пустыни, он все-таки не в силах был бороться со стихиями и погиб на водах Бахр-эль-Лута. Только экспедицией Линча и Деля, предпринятой чрез год после смерти Молине, была снята окончательно завеса покрывавшая Мертвое Море. Оно перестало быть загадкой для географов, потому что экспедиция в двадцать два дня своего пребывания на водах соленого бассейна описала его довольно подробно. Рядом точных измерений были определены не только относительный уровень и глубина Мертвого Моря, но даже описаны его берега и изучены во всех отношениях его таинственные воды. За все эти данные экспедиция заплатила дорогою ценой, так как один из членов ея, Дель, наследовал участь Кастигана и Молине. Несмотря на все эти успехи, Мертвое Море еще не изучено вполне, и полное описание его вероятно будет стоить еще не одной человеческой жертвы. Ядовитое дыхание моря тушит жизнь вокруг себя, оно веет далеко и по окрестным горам. Никогда мертвое не станет живым, никогда озеро Лота не оживится. Библейское проклятие тяготеет над водами Мертвого Моря; оно веет и надо всею окрестною страной. Пал великий Иерихон, пали грозный Махерус и Масада; великолепный Раббат-Аммон, Раббат-Моаб, Кир-Моаб, Хесбон и Атарот превратились в развалины и не воскреснут. И Петра, и Моавия, и Аммон, некогда царившие над Палестиной и богатые городами, не восстанут из ничтожества. Пустыня [100] заняла их место, песок засыпал великия развалины, и конь Араба мчится свободно над прахом схороненной страны. Эс-селям алейкум (мир с вами)!

VII.

— Хали рахсак, эфенди (подыми голову, господин)! таинственно прошептал мой Осман, увидя что я погрузился в мечтания, остановив своего скакуна у самого берега Мертвого Моря, соленые струи которого лизали ноги моего коня. Подыми голову и посмотри хорошенько направо. Шатер Франка раскинулся над водой; заезжий Франк пришел посмотреть на тени Бахр-эль-Лута.

Я взглянул по тому направлению куда указывал Осман, и взгляд мой упал на белое пятнышко показавшееся на темно-желтом фоне предгорий, близко подошедших к берегу моря. Несомненно было что какой-то европейский путешественник расположился шатром неподалеку от нас, не боясь зловредных испарений из озера Лота.

Солнце жгло невыносимо наши головы, жгучий ветерок вырывался из гор, иссушая наши губы; во всем теле чувствовалась истома, а внутри все сильнее разливался жар. Не прошло и получаса нашей скачки по берегу моря, как мы достигли приманившего нас шатра. Два Араба-проводника суетились пред ним, стряпая какое-то кушанье на небольшом костерке; четверо коней лежали неподалеку в какой-то тягостной истоме, а сам хозяин вышел вперед чтобы приветствовать нас.

Сухой, черномазый, юркий небольшой человек, одетый во всем белом, с пробковым шлемом на голове и двумя револьверами за поясом, шел на встречу к нам, махая своим пестрым платком. По мере его приближения жесты становились до того энергичными что можно было думать будто незнакомец хотел выразить ими что-то важное, не похожее на простой привет. На все эти знаки я отвечал также издали, приподнимая козырек своей фуражки и понукая своего взмыленного коня. Едва я успел поровняться с шедшим на встречу незнакомцем, живая, быстрая как поток, французская речь оглушила меня звоном трескучих фраз, на которые невозможно было отвечать. [101]

Не прошло и пяти минут, мы уже были так знакомы как будто видались много раз. Ничто так не сближает людей как встреча вдали от общества, на привольи широкой пустыни. Пижо был один из тех европейских туристов которые из любви к искусству, не задаваясь никакою особою целью, колесят мир во всех направлениях, проникая часто в самые потаенные уголки его, рискуя подчас самою жизнью. Не давая часто себе самому отчета, не вникая даже в смысл самого влечения, такой человек вечно находится в пути, находя в этом какое-то особое счастье, понятное лишь тому кто испытал на самом себе нечто подобное. Какое-то роковое: иди! гонит его постоянно с места на место, с энергией превосходящею самые физическия силы, подобно тому как оно гонит и паломника. Не ради идеи, а ради своей неугомонной страстишки, ради своего неудержного стремления, такой турист переходит пустыни, восходит на горы, кружится по океанам, пропадает в лесах, подвергаясь массе лишений, теряя иногда самую жизнь. Не из корысти, не из желания отличиться, этот паломник своей страсти обходит мир, не оставляя в летописях землеведения даже заглавных букв своей негромкой фамилии. Несмотря на это, подобный турист отдается своей страсти всецело; он живет путешествием, вся жизнь его — арена безчисленных хождений, вся цель его — бродить, все его счастье не засидеться на месте. Обтекая мир, наш турист не становится однако космополитом; нет, для него родина дороже всего, и к ней одной стремится постоянно его сердце с далекого севера и знойного юга; только на родине чувствует себя дома вечно странствующий турист; сюда он возвращается куда бы ни зашел, и отсюда уходит вновь когда вновь заслышит в себе новое вещее иди!

Пижо путешествовал впрочем не совсем без цели; его quasi-научною целью было собирать портреты хорошеньких женщин всех стран и народов и записывать песни сложенные во имя любви. Коллектор прекрасного не жалел ни средств, ни трудов для достижения намеченной цели; в его альбоме накопилось уже до полуторы тысячи хорошеньких головок снятых им самим в разных уголках земного шара. Он путешествует уже шестнадцать лет и побывал везде кроме полюсов и неоткрытых стран; на теле его есть следы кафрского копья, индийской [102] стрелы, дубины Австралийца, туркменских нагаек и двух пуль, из Бирмы и Иемена. Несмотря на это, веселый Француз не тужит и думает еще получить пулю от Бедуинов Заиорданья, куда он направляется на следующий год. Просматривая оригинальную коллекцию г. Пижо, я заметил в ней даже особого рода классификацию, которую придумал хитроумный коллектор. Женские портреты в его альбоме располагаются, вопервых, по ширине лица, вовторых, по строению носа, втретьих, по выразительности глаз. Благодаря таким отличительным признакам, красавица Шведка поместилась рядом с Туркменкой, смуглая Испанка с женщиной из Бирмы, хорошенькая русская головка вместе с узкоглазою Китаенкой и красавица Арабка с первою звездой перувианского полусвета.

Два путника сошлись вместе на берегах Мертвого Моря; мой чернобелый навес стал рядом с тонкою палаткой Француза; наши кони, под присмотром одного из проводников г. Пижо, были отведены в тень чахлых кустиков за версту от нашей стоянки, а мы оба решились провести день и ночь на берегу Бахр-эль-Лута чтобы на утро разойтись. Запасливый Француз был в изобилии снабжен провизией, которую возил за собою на двух конях, и потому устроил Лукулловский обед в честь гостя на берегу Мертвого Моря. Я не буду описывать целого ряда консервов, закусок и вина, которые появлялись словно по мановению волшебного жезла, зажареных индеек и голубей, подававшихся на блюдах прикрытых белыми салфетками; для меня слишком резок и непривычен был контраст между тою обстановкой при которой ездил Пижо и тем абсолютным отсутствием комфорта с каким приходилось путешествовать мне. Что-то подсказывало мне что между мною и г. Пижо лежит пропасть, которой я по крайней мере не перейду. Путешественник и целый ворох салфеток, человек носящий на теле раны полученные во время своих похождений и эта утонченная для пустыни роскошь, — все это мало вяжется между собою. Даже мой Осман заметил огромную разницу между мною и г. Пижо, находя невозможным служить господину который возит кур и вино за собою в пустыню.

За сытным обедом и веселою болтовней мало-по-малу [103] сгладилось первое впечатление произведенное на меня г. Пижо, и мы, разказывая друг другу о своих похождениях, под покровом двойной парусинной палатки, провели самое тяжелое время в Иорданской долине, когда прямые лучи солнца падают почти отвесно на голову и причиняют нередко удары даже привычным Бедуинам пустыни. Опустившись к горизонту, солнце уже перестало озарять нестерпимым блеском металлическую поверхность моря; яркия золотые краски сбежали с его стально-серой синевы, огромные массы воды колыхались медленно и лениво, словно вздуваемые напором подземных сил и огня. Черные тени береговых утесов легли по окраинам воды, какия-то белые птицы с шумным криком понеслись через море, перелетая с гор Иудеи на вершины Моавитских скал; в воздухе, насыщенном парами как будто стало свободнее, облачко ,,греха" забелело где-то вдали, оживились полусонные Арабы; день очевидно начал клониться к вечеру. Вокруг все было так тихо как бывает только в пустыне...

Отягченный обедом, мой словоохотливый хозяин заснул забыв даже о чашке душистого мокка, которую вскипятил на спиртовой лампочке черномазый Селик, его оруженосец и спутник. Тихо вышел я из палатки и пошел к берегу Мертвого Моря. Мой Осман собирался вести поить коней на Иордан, который был верстах в пяти или шести от нашей стоянки. Ступив несколько сажен, я был уже на самой окраине воды набегавшей на золотистый песок побережья. Чистая, прозрачная как кристалл вода моря ласкавшегося у ног была так обворожительна, так манила в свои светлые струи и так дышала свежестью, которой не было в атмосфере еще не успевшей похолодеть, что нельзя было воздержаться от того чтобы не броситься в недра Мертвого Моря. Не прошло и двух минут как я уже разделся и с каким-то особым волнением, охватившим меня при одной мысли искупаться в море, бросился в соленые струи коих прохлада сразу освежила меня и потянула еще дальше вперед. И чем дальше входил я в прозрачные манящия воды, тем сильнее являлось желание подвигаться вперед. После первого благотворного ощущения прохлады взяли верх ощущения иного рода; все тело как-то внезапно почувствовало [104] что оно стало легче и свободнее, что вода держит его как. щепку брошенную на ее поверхность. Несмотря на эту легкость и на ту силу с какою вода выталкивала тело погруженное в нее, плавание было далеко не легко; руки и ноги должны были преодолевать сильные препятствия чтобы продвинуть тело вперед, хотя оно и плавало как пробка. Какое-то непривычное сопротивление чувствовалось в воде, увеличенное давление коей и вызывало ощущение выталкивания. Движения рук как будто ощущали самую густоту воды, казавшейся разжиженным сиропом, а удар, даже легкий по ее поверхности сопровождался болью, как и удар по деревянной доске. Более получаса пробыл я в воде Мертвого Моря. Пред выходом из воды, я вздумал повторить опыт Веспасиана и лег, скрестив руки, на поверхности моря; это мне удалось легко, но вода быстро перевернула меня, едва не захлестнув мои уши и рот. Отойдя подальше в море, где ноги не доставали дна, и перестав плавать, я попробовал стать в воде, то-есть проплыть стоя, не употребляя известных пловцам манипуляций. Несколько секунд я простоял в таком положении, едва сохраняя равновесие, но потом, внезапно покачнувшись под напором воды, потерял равновесие и перевернулся головой вниз. Ценой сильных мышечных напряжений я освободился из этого печального положения, но не успел еще прийти в себя после этого внезапного толчка как страшное жжение в глазах, во рту, носу и горле заставило меня стремглав броситься к берегу. Второпях я успел захлебнуться еще раз и снова напустить соленой жгучей воды во все отверстия, выстланные слизистою оболочкой. Жжение, обусловленное огромным процентом солей растворенных в воде, было до того сильно что я чуть не кричал от боли. Представьте себе что в глаза ваши попал раствор крепкого мыла, что в рот и нос вам насыпан мелкий порошок горькой соли, что в горле першит пыль табачной трухи, и что на все слизистые оболочки тела капнуто раствором горчицы, и вы будете иметь понятие о том ощущении ка. кое испытывал я окунувшись в воде Мертвого Моря. Закрыв глаза от нестерпимой боли, чихая, кашляя и выплевывая чуть не с кровью частицы соленой воды, неистово размахивая руками и ногами, я как сумашедший выскочил из воды и помчался к палатке, прося Арабов помочь мне [105] и дать хотя глоток пресной воды чтобы промыть глаза. На мой отчаянный призыв выскочил и полусонный Пижо. Увидя меня совершенно голого, махавшего руками, мотавшего головой, чихавшего, кашлявшего, он обомлел от изумления. С помощью доброго Француза, изведшего на меня весь запас своей воды, мои глаза прозрели, хотя были красны как у кролика-альбиноса. Для рта, носа, ушей и горла не достало воды, хотя острая жгучая боль была смягчена настолько что я мог присоединиться к неудержимому хохоту Пижо.

Понуждаемый жжением всех слизистых оболочек и еще остававшимся колотьем в глазах, я неодетый вскочил на одну из лошадей, которых Осман вел к Иордану на водопой, и помчался бешеным галопом в направлении к зеленой полосе леса, таящего быстротечный Иордан.

Все тело мое, несмотря на то что было обвеяно струей рассекаемого воздуха, тем не менее не было сухо вполне. Какая-то липкая, жирная на ощупь, безцветная на вид и кое-где осевшая в виде белой соли смазка покрывала его, скопившись особенно густо во всех складках и впадинах тела; в особенности много ее было между пальцами рук, где отложились кристаллики соли. Волосы головы, бороды и усов были покрыты тою же липкою смазкой и до того склеены что отдельных прядей разлепить было нельзя. Все тело как будто слегка чесалось, хотя это ощущение могло произойти и от оседавших в порах частиц минеральных солей. Несколько раз я пробовал лизнуть языком свои. руки, но ощущение было до того жгуче что дальнейших опытов я не хотел повторять. Все тело таким образом было как бы просолено.

Наконец я достиг чащи, а с ней и вод священного Иордана. Нечего и говорить с какою радостью я соскочил с коня и бросился в его струи, тем более что боли в глазах начинали меня беспокоить как возможный предвестник более глубокого раздражения внутренних частей органа зрения. Я упивался, захлебывался иорданскою водой, мыл в ней все тело, прополаскивал рот, брызгал себе в глаза. Плесканье мое в прохладных струях Иордана было заразительно до того что не выдержал даже Осман, доселе протестовавший против купанья. Раздевшись он вошел в воду, обмыл себе лицо, а потом, стоя по [106] колено в Иордане, начал поить и обрызгивать наших взмыленных лошадей.

Без особенных приключений я вернулся к г. Пижо, который приветствовал меня новым взрывом хохота и поднес мне стакан доброго иерусалимского вина, оказавшегося не безполезным после всей этой передряги и более чем двухчасового пребывания в костюме первобытного дикаря.

Было уже довольно поздно когда наконец мы успокоились от трагикомического приключения, нарушившего мирную стоянку нашего соединенного каравана. Экскурсия к Иордану имела то благое последствие что привезен был новый запас свежей воды, обновленный во всех посудинах. Я заварил походный чайник и угостил русским чаем своего собеседника и его проводников. Национальный напиток наш до того понравился г. Пижо что мы вскипятили другой чайник на костре разложенном из сучьев тарфы, привезенных с берегов Иордана.

Темная безлунная ночь не оживляет воображения как озаренная трепетным сиянием месяца; та манит к покою и тишине, эта возбуждает воображение, будит грезы и волнует ум. “В темные ночи ходит грех над землей; убийство, насилие и грабеж, все укрывает безлунная ночь. Ночи ясные — те же дни; оне созданы для песен и любви, оне приходят для поэтов и для влюбленных сердец", так говорит один из рапсодов Востока, посвящая ночи свои вдохновенные песни.

Г. Пижо вдруг приподнялся и молча удалился в свою палатку; я думал что он пошел спать, но каково было мое удивление когда через три минуты он вернулся и лег снова на ковер, принеся с собою небольшой, но изящный кларнет.

— Я попробую вторить стонам земли, говору моря и крикам шакалов, заговорил он, приспособляя свой инструмент. Я попробую оживить звуками Мертвое Море, которое, вероятно, еще не слыхало иных песен кроме говора своих волн, свиста бури и завывания гиен. Я попробую послать по ветру свою песню и посмотрю, не вернется ли она с неба, как говорит образно поэт.

— Есть арабское предание что море любит песни и играет когда слышит звуки мелодии, отвечал я. Попробуйте разбудить море, оживить пустыню и заставить [107] говорить скалы. Бедуины Красного Моря говорили мне что их флейты волнуют воду и заставляют звучать скалы, и что песней красавицы Зюлемы заслушивались и камни, и море, и ветер, и небо....

Запел кларнет, чудные звуки понеслись в безмолвии ночи, полетели по долине эл-Гора, покатились по гладкой поверхности моря и поднялись, казалось, к самому небу вместе с легким бризом навевавшим с озера Лота. Наши Арабы приподнялись со своего ложа и, поглядев сонными глазами, опустились снова, закутавшись в свои шерстяные бурнусы.

— Ла джаиб Валлахи (это удивительно, клянусь Богом)! пробурчал себе под нос старый Осман, которого выходка Француза удивила еще более чем проводников Пижо, привыкших к штукам своего господина. Поистине глуп этот Франк! продолжал ворчать мой кавас, который не мог переварить музыки нарушавшей его сладкий покой.

Я оставался недвижим, боясь самым движением своим нарушить прелесть очарования, из которого не хотел выходить. Я уже забывал что предо мной пустыня, что у ног моих плещется Мертвое Море, что дикие Бедуины быть-может крадутся к нашему становищу. А чудные звуки все лились и лились, словно из невидимой вышины; они летели с дыханием воздуха, бежали по земле, лепетали во всплесках моря и уносились с ветром.

Чарующие звуки вдруг оборвались, страшное безмолвие вдруг воцарилось там где, казалось, пело все вокруг и вместо дивной мелодии как-то сильнее вдруг послышались и говор моря, и шелест ветра потянувшего от моря.

— Я вызвал, кажется, ветер, проговорил после некоторого молчания Пижо; мой кларнет разбудил видно Эола, мирно дремавшего в диких ущельях Бахр-эль-Лута; посмотрите как тянет ветер, как начинает рябиться море, как разрастается тучка над нами... Арабы, видно, правы говоря что музыка может вызывать как и усмирять бури и ветры.

Ветерок в самом деле усиливался постепенно; легкий, едва заметный с вечера, он становился довольно свежим и усиливался как-то порывами. Мертвое Море начинало уже волноваться во всей своей массе. Свежий ветер [108] разбудил море, оживил воздух, но не тронул земли. Она спала попрежнему, не ведая пробуждения охватившего море. Все сильнее и сильнее расходился ветер по Иорданской долине и пробуждая к жизни мертвые воды Бахр-эль-Лута. Вот ударили с шумом полукаменные волны о берег, загудела, застонала земля, отражая нападение моря, но не пробудилась дальше берегов. Глухо разносились удары волн по солончаковой почве, еще глуше раздавались они в воздухе пропитанном соляными испарениями моря. Целая туча брызг и соленого тумана понеслась вниз по долине эль-Гора, окатила нас и улетела с порывом южного ветра.

А ветер все крепчал; не довольствуясь тем что разбудил море, он заставил говорить и окрестные скалы. Принесясь из пустыни с берегов Чермного Моря, пролетев над горами Петры и Синая, набравшись силы в узком заливе Акабы, этот ветер со страшною силой, как бы порывами, все сильнее и глубже прорезал застоявшуюся массу атмосферы переполненной испарениями моря. Отразившись от скал Бахр-эль-Лута, пролетев чрез тесные ущелья Иудейских гор, ветер нес уже тысячи звуков, стоны скал и говор пробудившихся гор с ревом бури и эхом грома раскатившегося в горах.

Словно бешеный зверь заключенный в оковы, из которых он не мог вырваться, билось, ревело, волновалось и стонало море. Каким-то огромным мрачным чудовищем не имеющим формы, лишенным органов, но говорящим тысячью языков, казалось оно, когда под напором полуденного ветра, словно в бессильном отчаянии, бросалось на берег охватывая, сжимая, облизывая его.

Надо видеть и испытать всю страшную силу волн Мертвого Моря чтобы судить о том действии какое оне могут производить даже на дикий камень, не говоря уже о нептунических образованиях. Если давление воды океанов, содержащей не более 4 % минеральных солей, может достигать страшной силы до 173 пудов на один квадратный фут, а на тело человека, имеющее в среднем до 15.378 кв. сант., силы превышающей 2,800 пуд., то при содержании почти 25 % соли в воде Мертвого Моря давление ее даже при незначительном волнении может развивать такую силу при которой не устоять даже крепкому камню. Немудрено поэтому что берега Бахр-эль-Лута страшно изъедены и подто [109] чены волнами и что часть их уже обрушилась в море, заполнив обломками его побережья. Понятно также что ни один, даже железный корабль, не выдержал бы долго ударов полукаменных волн и что при этих условиях невозможно судоходство по водам Мертвого Моря. Еще при начале бури, когда на поверхности его ходили еще не волны, а небольшая рябь, уже начавшая набегать и плескаться о берега, я попробовал испытать на себе силу соленой воды выведенной из состояния равновесия. Полураздевшись я вошел в море, отошел от берега сажени полторы или две, не чувствуя ничего кроме особенной свежести воды, как вдруг сильный толчок в мои ноги еле не опрокинул меня; я думал вначале что я споткнулся или какой-нибудь камень заставил меня покачнуться, как второй толчок (произведенный очевидно ничтожною по высоте, но значительною по длине волной) показал виновннка нарушения моего равновесия. Силу удара набежавшей воды можно сравнить в самом деле с толчком произведенным невидимою рукой. В продолжение своей скитальческой жизни я купался во многих морях, озерах и быстрых реках; я хорошо знаком с тем ощущением какое порождает прибой океанской волны. Мне нравится это широкое, сильное и вместе с тем ровное гладкое давление; с ним еще можно бороться, можно осиливать его, прорезать. Не осилив прибоя, с ним можно опрокинуться, упасть и понестись на волне подхватившей пловца. Можно ринуться со скалы в самый разгар бури, в самый водоворот бушующих волн, можно сразиться с ними, и на их же гребнях вынырнуть на поверхность, с их же помощью выбраться на берег неразбитым от удара волны. Дикари Полинезии проделывают ежедневно этот опыт на глазах Европейца, Арабы на берегах Иемена любят тоже бросаться во время бури в самые кипящия волны, наслаждаясь этою борьбой со стихией. С водой Мертвого Моря этого проделать нельзя. Ринуться в нее даже с небольшой высоты — значит разбиться о ее неупругую поверхность; попытаться бороться с ее волнами даже в самом начале бури — так же невозможно как и прати против рожна. Небольшой по величине, часто еще не несущий пены на гребне, вал Мертвого Моря собьет с ног самого сильного человека; удар его не будет так ровен и гладок как [110] удар океанской волны: нет, он короток, силен, ударяет как бы в одну точку, заставляя быстро терять равновесие. Он похож действительно на удар который можно сравнить с быстрым, коротким толчком, не дающим возможности сопротивляться. Когда я, немного разгоряченный сопротивлением моря, задумал произвести новое купанье, зажмурив глаза и заткнув уши и нос, все это я испытал на самом себе. Не отошел еще я пяти-шести сажен от берега, как небольшия, короткия волны сбили меня с ног, опрокинули, раздавили; я попытался встать и бороться снова, оне опрокинули меня вновь; с закрытыми глазами я ринулся грудью на встречу волны, надеясь прорезать ее руками сложенными для ныряния... но, одно мгновение... и я был уже бессилен, уничтожен, побежден.... Меня хлестнуло что-то похожее на куль упругой муки, опрокинуло сразу и понесло назад с такою силой что будь на берегу камень, я был бы разбит до смерти. Чрез несколько мгновений после того как я вступил в борьбу с волной, я уже был выброшен на берег, выброшен буквально как щепка или сучок. Я очутился на солончаковой окраине, лежа на спине, с разбитою грудью, как бы с изломанными конечностями, не имея возможности шевельнуться, хотя набегавшие авангарды волн продолжали еще хлестать о мои наболевшие бока.

Когда я очнулся, Пижо стоял надо мною, приподнимая меня за руки вместе с Османом, который был сильно перепуган происшествием случившимся с его неблагоразумным господином. Увидя своих, я приподнялся и пошел к палатке, еле двигаясь, словно разбитый параличем или едва оправившийся после тяжкой болезни. Глотка два-три крепкого вина и теплое одеяло в которое завернул меня Пижо скоро вернули мои силы, но я чувствовал такую сильную боль в груди и оконечностях что первые полчаса не хотелось шевельнуться. Еще два-три дня после этого купанья я чувствовал тупую, по временам ноющую боль в груди, заметную особенно при глубоком вздохе. Верхния конечности ныли первое время словно от непосильной работы, тогда как нижния оправились скоро. Таковы были последствия моего второго купанья и попытки бороться с волнами Мертвого Моря. [111]

VIII.

Ночь все еще была темна, потому что бежавшия по небу тучи не давали возможности выглянуть месяцу, уже давно пытавшемуся посмотреть на волнующееся море. Разорванные ветром туманы сбежали с поверхности Бахр-эль-Лута, попрятавшись в ущельях его береговых гор или разлетевшись по долине Иордана. Темная зияющая масса воды, шевелившаяся как чудовище, издающая тысячи звуков, темное покрытое тучами небо и темные скалы вокруг сливались в один мрачный хаос, где царила тьма, ревела буря и стонали волны, разбиваясь о берег. Словно ясный маяк в этой по временам безпросветной мгле блестела искорка на кончике сигары Пижо, который, как истый любитель природы, сидел на камне у берега, вперив очи свои в бушующее море, не замечая что волны уже лизали до колен его полуобнаженные ноги.

— Хауен аалейна я рабби (помилуй нас Господи)! шептал мой Осман, кутаясь в свои дырявый плащ от ветра, пронизывающего насквозь.

— Не хорошо делает господин заглядываясь на море, отнесся мой кавас к утешавшему его Французу. Оно не любит глаза человеческого когда бушует и ревет; даже глазки красавицы, смотрящей праздно на море, его сердят и волнуют. Лишь око Аллаха, полный месяц (эль-Камар) утешает и ласкает море. Отойди от берега, господин! Море бушует сегодня так сильно как в ночь когда подымаются тени схороненных Аллахом городов. Духи моря волнуют его; им становится тесно в их подводной глубине; они мечутся, пляшут и играют во время бури, носятся вместе с ее волнами, кружатся с вихрями и поднимаются кверху вместе с туманами. Духи моря стонут в волнах, разбивающихся о берег, они поют вместе с ветрами, ревут вместе с бурей, грохочут с раскатами грома. Бушующее море имеет голос, ему только не дан язык. Только во время бури море может беседовать с небом и молиться, потому что наконец буря дает ему голос. На дне Бахр-эль-Лута есть дети греха, их слезы наполнили море; их вопли и стоны оно таит в глубинах тени оживляют его воды, их голос слышится в [112] тех мольбах которые воссылает море в часы бурной молитвы; они же носятся над водой в белых туманах. Не длинна молитва Бахр-эль-Лута; немного просит оно от Аллаха. Оно молит о пощаде, оно просит у него жизни и надеется их получить. Будет время, говорит легенда, и Бахр-эль-Лут искупит прощение. Утишится гнев Предвечного, светлый лик Пророка обернется снова к нему, и восстанут из недр моря тени людей мучениями искупивших вины. Оденутся плотью и кожей бледные тени, окаменеют вновь призраки городов, и выйдут из моря на берег новые люди и их города. Крепко станут они на прибрежье моря, населят густо окрестные страны и зацветет вновь жизнь и счастье на берегах Бахр-эль-Лута. Темные воды станут чистыми, как роса, мертвые воды наполнятся жизнью и оживут. По слову Пророка, осядет соль из воды Бахр-эль-Лута, преисполнится оно сладостью, произрастит травы и растения и оживится рыбами которые придут из Иордана.

Под влиянием арабской легенды, мне хотелось верить словам предания, хотелось слышать в рокотании волн молитву моря, оживленного духом и получившего голос для того чтобы говорить с небом о тех что схоронились в его глубине. Как-то невольно тянуло ближе к берегу, к самым волнам набегающим на его солончаки. Опершись на камень, как на твердую скалу, я уселся у самого моря. Что-то огромное, темное как и ночь, облежавшая нас, виднелось в туманной дали; оно поднималось, пучилось, кружилось и росло; оно бежало на меня, падало, расплывалось и поднималось вновь; оно ревело, стонало и шумело, как огромная людская толпа... В этой черной чудовищной массе, в этих силуэтах, не имеющих очертаний, мое воображение рисовало целые картины, создавало рои призраков, готово было видеть все что насказали Арабы.

Было уже далеко за полночь когда немного прояснилось небо, выглянули блестящия созвездия и убывающая луна бросила тусклое сияние на волнующееся море, наше становище и пустыню. Брызнули блестки фосфорического сияния на волнах вспененного моря, скользнули по гребням набегавших валов и наполнили бриллиантами темную поверхность всколыхнувшейся воды. Чем-то другим, еще более фантастичным и живым,показалось море облитое сиянием; [113] еще волшебнее стало оно когда над ним прояснилось небо, и ветер погнал клочья туманов понависших над водой. Заблистало море звездами, рассветилось переливами; черные волны его просветлели, белые туманы засияли матовым светом, и из мрачного хаоса словно чудом оно отразило небо, его звезды и луну.

— Аллах акбар (Бог велик)! прошептал в полусонье мой Осман, радуясь свету озарившему непроглядную ночь.

Успокоилась буря, но не могло успокоиться море. Огромная густая масса воды все еще волновалась. Тяжелые, курчавые валы как тараны ударялись о берег который стонал под их напором; короткие, но сильные буруны, словно молоты ударяли о прибрежные камни; казалось, море торопится окончить свою работу, изглодать берег и затем замереть навсегда.

Было около двух часов ночи когда мы собрались на покой; г. Пижо первый подал благой пример, которому не замедлил последовать и я. Несмотря на довольно значительную прохладу, я не хотел забираться в палатку, предпочитая провести ночь рядом с моим Османом, чтобы проснуться с первыми лучами солнца и ехать снова на Иордан. Новое купанье было необходимо, потому что вторичное погружение в воды Мертвого Моря оставило крайне неприятные следы на всем моем теле, пропитавшемся солью. Не много мне спалось в эту ночь; слабые болевые ощущения на поверхности кожи скоро перешли в такия интенсивные боли что я не мог забыться ни на минуту. Сильный жар чувствовался во всем теле, кожа стала шероховата и горяча; на груди и спине ощущалось выступание сыпи; мелкия возвышения покрыли сгибы рук и подколенные ямки. Рука ощупывала кристаллики соли гнездившейся в порах и никакое обтирание не могло пособить горю; жидкость эта выступала снова, струилась крупными каплями по бокам и внутренним поверхностям ног, вызывая новые ощущения боли. Без сомнения, это была испарина обильно выступавшая на теле при усиленной деятельности кожи и растворившая частицы соли. В полубреду, полусне я валялся на своем упругом песчаном ложе, ожидая утра как избавления, мне завидно было смотреть и на Арабов-проводников почивавших вокруг палатки, и даже на коней сладко дремавших на солончаковой ложбине. Из шатра доносился громкий храп г. Пижо, который заснул богатырским сном, [114] после двух бессонных ночей проведенных в горах. Бахр-эль-Лута.

К утру угомонилось и море; волны упали и укротились, замиравший пред зарей свет луны скользил по рябинам засыпавшего моря, глухой рокот его стал походить на плесканье, разбитый берег мог отдохнуть. Как разъярившийся зверь, утомленный безплодною борьбой, успокаивалось море; в этой огромной колыхающейся массе воды, слегка озаренной светом потухавшей луны, нельзя было узнать того стихийного чудовища которое так недавно еще стонало, ревело и лезло на берег, как бы готовое его поглотить. Покинули косную массу силы двигавшия ее, скрылись духи оживлявшие море, и оно стало замирать как человек в минуты агонии.

Бури не редки на Бахр-эль-Луте, хотя туристы и мало говорят о них. Низкое стояние уровня Мертвого Моря, его замкнутое в высоких горах положение, открытость с севера и юга в долину представляющую естественное его продолжение, сильное испарение — все это благоприятствует развитию бурь. Только сильные бури могут быстро восстановлять равновесие застоявшейся атмосферы, нарушенное огромным скоплением соленых паров в воздухе над поверхностью Мертвого Моря и Иорданской долины. Сильные струи воздуха, нередко прилетающия чрез уади эль-Араба с берегов Красного Моря, как могучий вздох проносящийся надо всею Иорданскою долиной, очищают в несколько часов тяжелую, душную атмосферу, унося ее испарения к вершинам Ермона.

Соленые ветры дыхание смерти, вздох злого духа, как их называет Араб, происходят при скоплении такой огромной массы соленых испарений которая увеличивает почти на половину давление атмосферного столба. Испытанная нами буря на берегах Мертвого Моря могла считаться в слабой степени соленою бурей быть-может потому что накануне, как говорили в Иерихоне, над Иорданскою долиной разразилась довольно сильные соленая буря. Несмотря на то в течение нескольких часов нашего наблюдения, порывы ветра несли все-таки значительную массу соленых испарений, которые производили во рту ощущение соли, а в носу и горле — легкое жжение, необъяснимое ничем иным. Не говоря уже о своих [115] собственных ощущениях, имевших другое происхождение, я могу сослаться на г. Пижо, который чувствовал, как он выражался, соль в дыхании Мертвого Моря. При значительной степени насыщения ветров минеральными частицами происходят настоящия веяния смерти. Знаменитый опыт Пиеротти доказал это как нельзя более наглядно. “Узнав от Бедуинов, по известным им приметам, о приближении соляных облаков, Пиеротти выставил на жертву урагану овцу купленную им нарочно для опыта. Привязанное к дереву, животное простояло ночь под соляным дождем и к утру было найдено мертвым". Соляной ветер задушил овцу, как душит он и другия живые существа, имевшия несчастие попасть в сферу его веяния. Изредка соляные бури, разражающияся преимущественно в Иорданской долине, а также в уади эль-Араба, достигают и Иерусалима при сильных восточных ветрах, засыпая его улицы и террасы соляною пылью. В Иорданской пустыне в это время бывает такая ужасающая атмосфера что Арабы бегут подальше в горы, а растения нередко замирают навсегда. Последнее, разумеется, прибавлено Арабами для красного словца, тем не менее показывает какой панический ужас наводят даже на обитателей пустыни ветры соляной пыли и дождя. Составляя в настоящее время продолжение течения Иордана, направляющееся с севера на юг (исключая побочные течения обратного направления), замкнутый бассейн длиной в 70 и шириной около 17 верст, то-есть почти в 1.200 квадратных верст, с наибольшею глубиной в 1.134 фута, со дном дна на 2.418 футов ниже уровня Средиземного моря. Асфальтовое озеро является одним из соленейших в мире вместилищ воды, поражающим как своим низким уровнем так и мрачною картиной смерти на его берегах. Натуралисты в настоящее время находят что не всегда это было так: геология и палеонтология указывают нам на другия, более счастливые времена, когда поверхность Мертвого Моря была совсем иная, когда еще не существовало Иордана, и ныне мертвые воды в своих недрах еще таили низшия существа. Если могли существовать животные в водах Мертвого Моря, очевидно что процентное содержание солей в нем было далеко не так значительно как в настоящее время, а количество хлористого магния и брома, действующих особенно губительно на организмы, [116] было ничтожно. На то же самое указывают и раковины, которые были найдены мною на склонах окружающих Мертвое Море. Принимая за источник пересыщения Мертвого Моря минеральными солями его усиленное испарение при небольшой поверхности и невозможности выносить эти соли, доставляемые одним Иорданом в количестве двух кубических футов в секунду, не говоря уже о приносе их минеральными ключами бьющими на дне Бахр-эль-Лута, мы тем самым уже решаем вопрос о свойствах воды описанного нами древнего бассейна. Только благодаря ряду веков существования в границах настоящего времени Мертвое Море обязано таким огромным процентным содержанием солей что удельный вес воды его доходит до 1,₂₅₆, что на дне его уже отлагаются кристаллы соли как из маточного рассола и что море уже не в состоянии своею пересыщенною водой растворять утесы каменной соли, возвышающиеся на его западном берегу.

Значительное пространство древнего Мертвого Моря, занимавшего все палестинское понижение, свое настоящее ложе, бассейн Иордана и ложбины Петры, тем не менее вовсе не дает права думать чтоб этот издревле замкнутый бассейн был когда-нибудь в соединении со Средиземным или Красным Морем, т.-е. составлял часть внутреннего моря Малой Азии. Все данные, наоборот, говорят за то что Мертвое Море никогда не было частию Океана, никогда даже не сообщалось с ним. Его раковины и панцыри фораминифер вовсе не принадлежат к видам обитающим в ближайших морях; самый состав его солей настолько отличается от солей океанской воды что по одному большому проценту хлористого магния и брома, а также по отсутствию фосфора, серебра, лития, цезия, рубидия и иода, характерного для морских солей, можно сказать утвердительно что Асфальтовое озеро было самостоятельно издревле и никогда не составляло “продолжения Аравийского залива, отделившегося от него вследствие поднятия Арабахского порога".

Но довольно о древней истории Бахр-эль-Лута: что бы ни произошло на берегах Малой Азии, какия бы катастрофы в роде Смирнского и Алеппского землетрясений ни разразились в окрестностях Мертвого Моря, оно не оживет никогда. Не заглядывая далеко вперед, мы все-таки можем с достаточною вероятностью предсказать его [117] недалекое будущее. Припомним только что бассейн Лотова озера лежит в области широкого поднятия почвы, замеченного уже давно; берега Малой Азии не перестают выходить из воды со времени появления на них человека. “Вся эта часть азиятского континента увеличилась уже в историческую эпоху значительным понсом в ущерб Средиземному морю"; обмелели древния гавани Тира и Сидона, приподнявшихся из воды; славная гавань Яффы, принимавшая корабли фараонов и Финикиян, загородилась огромными камнями, высунувшимися из воды. Вся Саронская долина не что иное как подарок моря, некогда омывавшего подножья Иудейских гор. Вместе со поверхностью Иудеи повышается медленно и котловина заключающая в себе Мертвое Море. Постепенно, хотя и медленно повышаясь не относительно окрестной страны, но вместе с горами, окружающими его берега, небольшой замкнутый бассейн уже в силу геологических причин должен усиливать свое испарение и еще более сгущать и без того пересыщенные воды. Если мы представим себе что сгущение воды Мертвого Моря и отложение приносимых туда солей, почти без возможности выноса, будет идти хотя также как и теперь (даже не crescendo, как того можно ожидать), то не очень далеко то время когда название Мертвого Моря будет прилагаться к массе минеральных солей.

IX.

Я не знаю, как я дождался утра, которое мне казалось, медлило прийти чтобы прекратить мои страдания. Забываясь лишь минутами, я безпрестанно открывал глаза, словно стараясь уловить восход солнца на колеблющейся поверхности Бахр-эль-Лута. Вот уже начал меркнуть доселе ясный матово-серебристый свет луны, бледная, белесоватая, она как будто спешила закатиться за Иудейския горы, прежде чем золотые лучи солнца обезцветят ее бледный лик. Вот звездочки уже укоротили свои мерцающие лучи, пособрали их в свое маленькое тельце и поспешили утонуть где-то в начинавшей бледнеть синеве. На Востоке к горам Заиорданским, в стороне полузагадочной Моавии, где еще так недавно ходили черные тучи, небо было так ярко и светло, как будто пали на него снопы [118] невидимого сияния; побледнела его синева, лиловая тень набежала на нее и розовый свет зари загорелся над горами. Светлый оттенок лег и на поверхность Мертвого Моря, окрасив рябины его стально-синих вод.

— Эль-хамди-Лиллахи, Салла-эн-Неби (слава Богу, слава Пророку)! проговорил, приподнимаясь со своего ложа, проводник г. Пижо при виде показавшейся зари. — Тулуу еш-Шемс таиб (восход солнца хорош), добавил он, начиная свою утреннюю молитву. Не долго продолжалось фетха (утренняя молитва) Араба, которую он не сопровождал омовением по недостатку воды. — Сабахкум бил шер, эфенди (С добрым утром, господин)! обратился затем ко мне Селик, увидав что я лежу уже с открытыми глазами.

Чуткий Осман при первых словах Селика был тоже на ногах и пошел к лошадям, о которых он заботился больше чем о своем господине. Зная что нам сегодня предстоит часа три-четыре безводного пути к Мар-Саба, он готовился снова сводить коней на Иордан чтобы выступить тотчас при восходе солнца. Мы с г. Пижо сели на наших скакунов и понеслись к зеленеющим берегам.

Розовый свет все еще разливался по восточной половине неба, занимая его до зенита; ближе к горизонту он переходил уже в пурпур, золото и кровь, тогда как на западе, где еще, как полупрозрачная тень, убегала луна, все ярче и светлее становилось небо и его лазурь. Легкий розовый оттенок пал и на море, и на пустыню. Словно яркая окалина побежала по металлически-синей поверхности моря; темные воды его стали как-то прозрачнее; пронизанная светом, масса его вдруг оживилась, проснулась и пустыня; покраснел слегка ее золотистый песок, загорелись огоньком вершины известковых холмов, лиловые тени побежали от них по земле, и песчаный жаворонок понесся навстречу грядущему солнцу. Что-то особенное, ощущаемое только грудью, было разлито в воздухе, очищенном бурею...

Быстро мчались наши кони по знакомой тропинке на Иордан, и не успело еще разгореться чудное утро, как я уже бросился в третий раз в прохладные живые воды Иордана. Несмотря на щипавшую свежесть воды, около четверти часа я провел в струях священной реки, смывая с себя грешные воды Бахр-эль-Лута. Но минеральные [119] частицы въевшияся в поры кожи сделали свое дело, вызвав раздражением ее довольно значительную экзему почти на всем теле. Красная, бархатистая, сильно зудящая, особенно на животе, боках и предплечиях сыпь уже не могла быть смыта водой Иордана и осталась на память о двукратном погружении в воды Мертвого Моря.

Это сильно раздражающее свойство воды Асфальтового озера, превосходящей в этом отношении все другия минеральные воды земного шара, может быть с успехом утилизовано человеком для врачебных целей. Погружения в волны Мертвого Моря через известные промежутки времени с последующим обмыванием в водах Иордана может с пользой служить при ревматических и других худосочных страданиях. Предполагаемое врачами при пользовании морскими купаниями благотворное действие воздуха насыщенного минеральными испарениями, на берегах Мертвого Моря может оказывать еще больший эффект если суметь им воспользоваться, не подвергаясь при лечении вредоносным соляным ветрам. Сильная сухость воздуха в Иорданской долине влияет также очень благоприятно на течение ревматических страданий, как и чистая атмосфера гор окружающих долину эль-Шериа. Бесспорно сильное, так-сказать химическое {Хотя его и нельзя назвать чисто химическим, ибо раздражение кожи обусловливается внедрением в поры ее минеральных частиц.} действие на тело воды Мертвого Моря усугубляется еще огромным механическим эффектом, который я описал, как мог. Тяжелая полукаменная волна Асфальтового озера, особенно при незначительном ветерке, вместе с сильным раздражающим свойством воды могут быть причислены к разряду таких энергических средств которые при разумном приложении могут заменить ряд паллиативов представляемых нередко купаниями даже в прославленных минеральных водах. Разумеется, мертвенный вид берегов Мертвого Моря, полное отсутствие человеческого жилья вблизи его вод, не полная безопасность от нападения полудиких Бедуинов, и не совсем благоприятные климатическия условия, делающия летом берега Мертвого Моря ужасающими, мешают воспользоваться этими необыкновенными [120] водами, к которым, повидимому, еще в древности прибегал человек с лечебною целью. У меня есть некоторые указания одного богатого английского туриста, нашедшего исцеление в жгучих водах Бахр-эль-Лута после тщетного пользования во всех прославленных курортах Европы. Можно надеяться что с постоянно возрастающим значением русской Антониновской странноприимицы в Иерихоне найдутся любители которые не убоятся “вод смерти" Асфальтового озера и воспользуются ими как водой целебною. От Иерихона берег Мертвого Моря так недалек что оттуда на коне можно совершать ежедневные прогулки даже с заездом на Иордан. Еще проще можно устроиться, раскинув свой шатер в зеленеющей сени Иорданского леса близь устья священной реки.

Омыв чистою водой свое просоленое тело, я покинул Иордан. Пять минут быстрой езды — и замолк лепет его струй. Пред нами пустыня, за нами Мертвое Море — прощай быстротечный Иордан!..

Пустыня была уже залита золотом, пурпуром и серебристыми блестками. Все обаяние красок, вся жизнь и сила цветов, могущих ослеплять человека, во всей своей красе выступают лишь в пустыне; ее утро, полдень, закат, сумерки и вечер, все это лишь отдельные картины блестящей феерии. На берегах Мертвого Моря ее декорации еще блистательнее и разнообразнее; горы Иудеи и Моавии, зеленеющая змейка Иордана, глубоко ввалившаяся долина эль-Гора и зеркальная поверхность Бахр-эль-Лута — все это вместе представляет такую картину лучше которой едва ли где найдется. Залитые солнечными лучами скалы обрамляют чудную панораму золотою рамкой; фоном картины служат чистая лазурь неба и утонувшая в море света пустыня; на этом фоне воздух и солнце строят из ничего волшебные образы и картины, которые Европеец зовет маревом, а полудикий сын пустыни “морем дьявола, наваждением проклятого"...

Миражи и другие обманы зрения, основанные на преломлении и отражении солнечных лучей и зеркальности воздуха лежащего над поверхностью Мертвого Моря, очень нередки в Иорданской долине; этому способствует уже самое ее географическое положение, позволяющее слою воздуха застаиваться в ней абсолютно безо всякого движения. Отражение [121] блестящей поверхности Бахр-эль-Лута, сравнительная близость предметов могущих вследствие многочисленных топографических условий отразиться в зеркале неподвижной атмосферы, и ряд неизвестных причин пораждают частые миражи не только над поверхностью Мертвого Моря, но и в долине эль-Гора и в уади Араба. Быть-может этому способствует и сильное насыщение воздуха минеральными частицами, помогающими отражению и усиливающими преломление. Как бы то ни было, но из зеркальных частиц воздуха и солнечных лучей Фата-Моргана строит чудные картины, которыми нельзя не залюбоваться. Она переносит целые города и оазисы, длинные караваны и голубые озера на зеркало своего трепещущего воздуха и раскрашивает мнимые изображения всеми цветами солнечного спектра. Она берет от земли лишь рисунок, который воспроизводит из крошечных частиц воздуха при помощи красок и света полученных ею от солнца. Марево — дитя неба, воздуха и земли, картина нарисованная солнцем, почему и не может быть написано красками взятыми с палитры, как не может быть изображено словом, бессильным его воспроизвести. Араб не только верит в реальность этого чудного явления, но и считает его материализованным настолько что его будто можно осязать. Для него воды Фата-Морганы настоящия воды, ее пальмы, верблюды и люди — реальные существа, его здания — такия же постройки; но эти воды, верблюды, пальмы, люди и здания — творения злого духа потешающегося над человеком. Обманывая его, дьявол моря и пустыни творит из ничего эти чудные картины, восхищая изумленный глаз, наполняя надеждой истомленное сердце и скрывая снова свое творение, когда успел насмеяться вдоволь над несчастным путником обреченным в жертву пустыне.

Когда мы возвращались с Иордана, один из таких чудных миражей стоял над залитою солнечным блеском поверхностью Мертвого Моря, невольно приковывая взор своею волшебною красотой. Над морем, казавшимся огромным котлом растопленного металла, расстилалась светло-синяя, как бы туманная полоса; в пустыне она показалась бы зеркалом отдаленного озера, тогда как здесь она являлась другим, приподнявшимся слегка горизонтом. Из этой полупрозрачной поверхности выступали какие-то неясные [122 образы, которые блистали почти всеми цветами спектра, но не давали ни одного определенного абриса. В этой массе пестро и прихотливо смешанных красок изумленному глазу представлялись развалины, стены, башни, города; над ними, казалось, слегка нагибались высокия пальмы, а пред ними длинною вереницей двигались не то животные, не то люди. Неясность очертаний, расплывчивость абрисов и цветов давали полный простор фантазии, и она могла на этой неясной канве выткать чудные образы. Минут десять продолжалось это чудное видение среди белого дня; словно дымка тумана, слегка волнуемого ветерком, оно трепетало и росло, расплывалось и сгущалось, пока внезапный порыв налетевшего ветерка не развеял творения солнечных лучей. От блестящих красок не осталось и следа, от неясных силуетов остались лишь прозрачная синева; светло-синяя туманная полоса опустилась в море, расплылась в воздухе, растаяла от жгучих лучей палестинского солнца. Как дух появилась и исчезла Фата-Моргана, это украшение моря и пустыни.

— Charmant, magnifique! восклицал изумленный Пижо.

— Аи джаиб, Аллах акбар (это удивительно, Бог велик)! в свою очередь повторяли Арабы.

Все ярче и блистательнее разгорался чудный день; в огне и золоте выкатывалось солнце из-за оттененных еще Моавитских громад. По небу пробежали снопы золотых лучей; все засияло оно яркою лазурью, которой невидимые лучи придавали такой блеск что глаз не мог смотреть прямо на небо. Залились золотом и пустыня, и море; на белесовато-желтом и бледно-красном фоне ее песков и известняковых холмов лучи солнца, отражаясь и дробясь, разлились морем света, в котором потонули все очертания. Даже темные ущелья гор оживились под лучами выплывшего солнца; их зияющия трещины и проходы осветились золотом, отраженным от пологих склонов залитых сиянием лучезарного моря. Еще блистательнее и ярче засияло море, на которое пали под небольшим углом снопы солнечных лучей, превратив море во второе небо. Море смерти превратилось в море света, откуда смотрело второе солнце, куда не осмеливался глядеть человеческий глаз даже через темные стекла своих дымчато-серых консервов. [123]

Обменявшись приветами с г. Пижо, мы скоро должны были сказать друг другу последнее прости. Всего сутки я провел с ним, но расставанье было уже тяжело. Напрасно думают что путевые встречи и знакомства прерываются так же легко как начинаются; кто говорит это, тот не испытал, очевидно, интересных, незаурядных знакомств. В пути, напротив, еще легче чем в жизни встречаются люди воспоминание о которых живет в памяти во всю последующую жизнь. Каждый путешественник, как бы он ни был незанимателен и прост, уже представляет не дюжинную личность; к Востоку, разумеется, это прилагается еще в большем масштабе чем к цивилизованным странам Европы. В течение многолетних своих путешествий я испытал это неоднократно на самом себе. Здесь не место разказывать о моей встрече со знаменитым Тристрамом изъездившим весь Восток и пробывшим несколько месяцев в плену у Бедуинов, о несчастном молодом исследователе Губере, заплатившем недавно кровью за свой смелый ученый набег в дебри собственной Аравии, патере Бинцентини, с которого в Тибете начали было сдирать кожу, об одном русском враче З—не, бывшем колонистом в Австралии и Канаде, потерявшем жену и детей перебитых Индийцами и о некоторых других. Я не забуду никогда последних минут моего прощания с полным жизни и энергии молодым Губером.

— До свидания в Париже, через год и четыре месяца, сказал я ему, когда разъезжались наши верблюды;— вы вернетесь тогда из Аравии и известите меня; я приеду из России порадоваться вашим успехам.

— Не до свидания, а прощайте, отвечал он глухим подавленным голосом.— Едва ли мы увидимся; я не выйду живым из Аравии; так предсказала мне слепая бабушка, отпуская меня...

Верблюды наши пошли в разные стороны; мой верблюд направлялся к северу к горам Петры, за которыми лежит Святая Земля, тогда как мехарины (дромадеры) Губера потянулись в дебри Аравийской пустыни. Словно что-то оторвалось от моего сердца когда я не видал более веселой улыбки “моего" Француза, как я привык уже его называть. Я посмеялся в глаза Губеру насчет предсказаний, хотя внутренно почему-то поверил им. Увы! карты старой бабушки сказали [124] правду; ее внуку в прошлом году раздробили голову его же проводники среди полумертвой пустыни. Я узнал о его смерти за два месяца пред тем как собирался навестить его.

Г. Пижо, с которым я также скоро сошелся на берегах Иордана, понравился мне столько же своим бесстрашием, как и оригинальностью и чужим пониманием природы. Чудная игра на кларнете в ночь перед бурей на Бахр-эль-Луте сгладила первое, не совсем приятное впечатление произведенное на меня излишним комфортом г. Пижо и заставила даже забыть о страсти собирать альбом красавиц, ради чего сухопарый Француз много лет уже обтекал шар земной. Только в путешествиях человек может развернуть все силы своего организма, заставить звучать все струны своего сердца, отразить в себе самом ту жизнь что разлита в общей матери-природе.

Мой новый знакомый принадлежал к типу людей отмеченных двойною печатью природы и цивилизации; в его небольшом. но словно отлитом из стали теле таились высокия силы, которых не могло остановить никакое препятствие в мире; “я хочу" — вот девиз этих людей, “я могу" — вот цель которую они преследуют всеми силами своего тела и души, всею энергией, которою можно творить чудеса.

Мы прощались с г. Пижо; он уезжал налево, мой путь лежал направо от нашей недолгой стоянки. Г. Пижо отправился вдоль по Иорданской долине, тогда как я, объехав берега Иордана, правил свой путь на горы которые поднялись амфитеатром над глубокою впадиной Мертвого Моря.

— Au revoir, es salam aleikum (мир с вами)! говорил господин Пижо, мешая французскую и арабскую речь.

— Эс салам алейкум, нехарак са'ид (мир с тобою, будь тебе счастливый день)! кричали в свою очередь проводники г. Пижо.

— У алейкум ес салам варахмет Аллах ва баракату (Да будет и над вами мир и Божие благословение)! отвечал я на прощальные приветствия Арабов.

Наши кони тронулись и разошлись в разные стороны, точь в точь как четыре года тому назад я разъезжался в пустынях Аравии с другим Французом, молодым Шарлем Губером. Те же смешанные приветствия, те же добрые пожелания, те же условия, та же обстановка. [125] Переменились только роли; Пижо через Иорданскую долину, Тивериаду и Назарет отправлялся в свою Францию, тогда как я возвращался в Иерусалим для того чтобы на днях направиться во глубину африканских пустынь.

Приподнялась в последний раз пробковая шляпа с белым шарфом г. Пижо, и две кучки всадников помчались в разные стороны по солончаковым берегам Мертвого Моря. Опять мы остались с Османом; опять я и мой проводник составили весь караван...

Быстро мчались наши кони, словно сочувствуя всадникам поспешавшим уйти из пустыни. Все дальше и дальше удалялись мы от берега Мертвого Моря; давно уже скрылось белое пятнышко каравана Пижо; зеленая змейка Иорданских лесов казалась какою то темною полосой при основании Моавитских гор, ставших зубчатыми громадами по другую сторону Иордана. Мы начали постепенно свой подъем пробираясь чрез массы известково-песчаных холмов, на которых местами ютилась жалкая травка, полувыжженная солнцем и оживленная стаями серых и желтых ящериц. Мало-по-малу подъем наш делался заметнее, амфитеатр Иудейских гор становился ближе, принимал нас в свои каменные объятия, тогда как за нами все более и более расширялся кругозор. С одной из возвышенностей открылся наконец в последний раз вид на всю панораму Иорданской долины, горы Моавии и Мертвое Море, казавшееся светлым глазом притаившейся внизу пустыни. Все воспоминания связанные с троекратною поездкой в долину эль-Горы встали как живые пред моими умственными очами, во всей красоте и свежести еще неутраченных красок. Много местностей пришлось посетить мне в долгие годы моих путешествий, но не многия из них так глубоко врезались в мою память как эти картины полувыжженной Обетованной Земли. Дикия красоты полярного ландшафта, тайга Русского Севера, фиорды Скандинавии, горные дебри Пиренеев, Кавказа и Альп, широкия чудные понтийския степи, кедровые рощи Ливана, молчаливый Египет с его тысячелетнею стариной, дубовые леса Атласа и длинный ряд картин сохраненных памятью из далеких стран как живые проходят в моем воображении, но они не говорят моему сердцу, не будят в нем дорогого чувства... Лишь из безплодной каменной Палестины я принес в своем [126] сердце не слабеющия воспоминания. Я оживаю вновь когда в моей душе восстают чудные образы берегов Иордана, стен Иерусалима, тихого моря Галлилеи и грозных силуэтов Сорокадневной Горы... Мир тебе, Палестина! Быть-может ты никогда не восстанешь для новой жизни, но ты будешь жить в сердцах людей пока они останутся людьми. Покойся и отдыхай от великих трудов которые ты подъяла для мира, спи безмятежно под тихий всплеск Галилейской струи, под томное журчанье Иордана, под стоны Мертвого Моря! Пусть человек не наполнит голосами деятельной жизни твоих безплодных дебрей и камней, к тебе всегда устремится взор веры, к твоим камням всегда придет искушенный паломник, твою почву вечно будут орошать слезы труждающихся и обремененных... Мир тебе, святая страна!

А. ЕЛИСЕЕВ.

С.-Петербург

6 марта 1886 года.

Текст воспроизведен по изданию: В долине Иордана // Русский вестник, № 5. 1886