|
VI.
Со дня мнимого самоубийства, но
действительной смерти Абдул-Азиза, о предстоящих
реформах, о предполагаемой какой-то турецкой
конституции перестали говорить.
Бренные останки несчастного падишаха
похоронили в тот же день, келейно так сказать, без
участия дипломатического корпуса и других
посторонних лиц.
В газетах сказано было, что похороны всеми
оплакиваемого султана совершены были с
подобающим [481] торжеством;
поименованы были сановники, присутствовавшие
при этом, и упомянут, в том числе Гуссейн-Авни.
Говорят, — но это несовсем вероятно, — что будто
бы в числе лиц погребального кортежа находились
члены Английского посольства.
Между тем английских кораблей прибывало более
и более в Безикскую бухту; вскоре насчитывали их
уже более двадцати вымпелов, а известия о
зверствах, совершаемых в Болгарии, становились
ужаснее со дня на день. За исключением Эллиота,
отзывавшегося неведением, все представители
европейских держав громко протестовали против
зверств совершаемых башибузуками и Черкесами и
энергичнее всех наш посол; но Гуссейн-паша
сверкал только белесоватыми глазами, а
Митхад-паша злорадно улыбался.
В отмщение за энергический протест русского
посла посылались вновь в посольство угрожающие
анонимные письма; другими словами, возобновилась
система запугивания, с целью вынудить генерала
Игнатьева попросить увольнения.
Так, между прочим, какой-то сердобольный Немец
предупреждал нашего посла, что главный повар
посольства (названный в письме по имени для вящей
вероятно правдоподобности) подкуплен и обещался
отравить все семейство. «Я узнал это случайно,
присовокуплял сердобольный корреспондент, и
хотя я не имею ничего общего со Славянами,
возлагающими на вас все свои надежды, но
питаю к энергической вашей особе личное
уважение, и считаю долгом предостеречь вас.
Генерал! если вы пренебрегаете жизнью вашею, то
пожалейте о вашем семействе, о ваших малолетних
детях».....
Выходило очень трогательно, но не искусно.
Повар, на которого взводилась клевета, хотя и не
Славянин, а Грек, человек испытанной преданности
к семейству нашего посла, и вообще человек вполне
благонадежный.
Излишне упоминать о всех ухищрениях
непрошенных доброжелателей генерала Игнатьева.
Система запугивания практиковалась в широких
размерах; очевидно, что посол наш приходился
солон некоторым и его хотели спровадить из
Константинополя, во что бы то ни стало. Но на все
угрозы и застращивания он отвечал презрением и
не упадал духом. Каждый день, в свободное время,
он [482] отправлялся с Леною
верхом на прогулку, и большею частью ездил в
Белградский лес, несмотря на уверения досужливых
анонимов и словесных вестовщиков, что в грозном
этом лесе его поджидают убийцы. Прогулки эти
совершались почти всегда в урочный час, без
всякой предосторожности, с одним только кавассом
(славянского происхождения), пользующимся
всеобщею известностью и прозванным в народе
«красным человеком» по цвету национального его
костюма.
В посольском доме также не принималось
особенных предосторожностей. Днем все двери были
настежь, а в обширный сад, расположенный уступами
по склону горы, со всех сторон был
беспрепятственный вход.
При посольстве находились, правда, человека
четыре бравых Черногорцев, отлично вооруженных,
но ночью они спокойно спали, а днем красовались
на набережной в живописных позах, обращая на себя
внимание красивою наружностью и живописным
национальным костюмом. Скажу кстати, что молодцы
эти покинули спокойные и прибыльные места, при
первом призывном клике князя Николая
Черногорского.
Не знаю, имел ли в то время ваш посол
дипломатические переговоры с великобританским
послом; это их тайна. Но могу
засвидетельствовать, что сэр Генри Эллиот не
показывался тогда в посольстве; и знаю, наверное,
что ему сообщали донесения наших консулов о
происходящих ужасах в Болгарии.
Следовательно, все заверения английского посла
о неимении будто бы верных сведений о зверствах
башибузуков и Черкесов, лишены основания. Это
может подтвердить не только все Русское
посольство, но и все представители прочих
европейских держав, потому что ваш посол, громко
выражая свое негодование, не скрывал ни от кого
что полученные им сведения от консулов он
сообщал английскому послу. Тогда еще (в конце мая
текущего года) генерал Игнатьев говорил, не
стесняясь в присутствии представителей
иностранных держав, что Турцию необходимо
обуздать немедленно, не давая времени развиться
фанатизму изуверов.
Не стану распространяться о действиях нашего
посла в течение этого смутного времени. Как
человек [483] энергический, с
твердыми убеждениями, вполне сознающий
первенствующую роль, указанную самим
Провидением России в славянском вопросе, — что
должен был он выстрадать, чувствуя, что влияние
приобретенное им в советах оттоманского
правительства ускользает из его рук? Осужденный
на бездействие, он скрепя сердце следил шаг за
шагом за происками и кознями английского посла и
Митхад-паши. Тогда господствующая мысль во всех
кабинетах европейских держав была еще
локализация войны в пределах Боснии и
Герцеговины. Всем представителям великих держав
вменялось в обязанность удерживать по
возможности воинственные порывы Сербии и
Черногории. Такова была европейская политика в
то время; государственные люди надеялись еще
оградить Европу от вооруженного вмешательства в
дела Турции и не предвидели вероятно того
всеобщего взрыва негодования, выражающегося
ныне с такою силой во всех странах Европы.
Должен сказать, однако же, что в самом
Константинополе со дня мнимого самоубийства
Абдул-Азиза поддерживался еще некоторый порядок.
Этому обязаны были энергическому Гуссейн-Авни.
Он держал войско в ежовых рукавицах, разогнал
софт и натягивал бразды и внутренней
администрации. Зверства он допускал только за
пределами столицы, в опустошаемой Болгарии, но в
Константинополе он строго расправлялся с
ослушниками. Носились слухи, что у него
завязалась распря с Митхадом-пашой,
председателем совета министров и с тем вместе
клевретом английского посла; но популярность
Гуссейна-Авни от этого не пострадала и
общественное мнение возлагало на него надежды
для сохранения порядка и спокойствия в столице
Империи и окрестностях ея. Как вдруг 4 июня с
быстротою молнии разнеслась весть, что
Гуссейн-Авни убит, что в то же время постигла та
же участь благонамеренного Рашида-пашу, министра
иностранных дел, что в конаке Митхад-паши, во
время ночного заседания произошла резня, в
которой поплатились жизнью пять человек и
изранены шесть. И все это учинено одним отчаянным
человеком, Черкесом Гассаном.
Сначала весть эта принята была за выдумку. Не
допускалась мысль, чтобы один человек мог
наделать столько бед. Действительно трудно
представить себе каким [484] образом
этот отчаянный Черкес мог, если у него не было
сообщников, в самом доме Митхада-паши, проникнуть
в залу заседания совета министров. Неужели не
догадались поставить у дверей комнаты, в которой
обсуждались судьбы Империи, хоть одного
благонадежного человека. Непозволительная,
совершенно восточная беспечность! Впрочем, у
дверей стоял человек надежный, верный слуга,
преданный душой и телом Митхаду, никто Юсуф-Ага,
красивый, здоровенный мужчина. Как же это он
впустил кровожадного Черкеса в охраняемую нм
комнату? Вообще тут что-то да скрывается.
Вся эта Гассановская история так
своеобразна и так характерна, что я попытаюсь
выяснить, по возможности из почерпнутых мною
сведений на месте и из источников местной
журналистики.
Во-первых, откуда взялся этот Гассан, которого
народная молва прозвала Гассаном-мстителем? и
почему мстителем, а не просто убийцею?
Гассан Черкес по происхождению, но он взрос и
воспитывался в Константинополе. В военной школе,
где он воспитывался, он слыл за буйного,
непокорного ученика, наделенного скверным,
раздражительным характером. Беспрестанные его
ссоры и драки с товарищами вызывали со стороны
начальства строгие наказания, что еще более
способствовало к развитию в нем
раздражительности.
По выходе из школы, поведение его не улучшилось.
Гассан проводил время в кабаках и в игорных домах
Перы и Галаты, где почти каждодневно заводил
ссоры и драки. Гассан по выходе из школы был
зачислен офицером в какой-то полк и на
беспорядочное его поведение, начальство не
могло, конечно, не обратить внимания. Слухи эти
дошли и до Гуссейна-Авни, который и в то время
управлял военным министерством. Однажды
сераскир, задавая головомойку юному офицеру,
погорячился и обозвал его негодным мальчишкой.
Злопамятный Гассан не забывал никогда этой
обиды, и с тех пор затаил в душе своей неумолимую
ненависть к Гуссейн-Авни.
Так повествует газета Turquie, желая объяснить,
что убийства совершенные Гассаном не имеют
политического характера и вызваны личным
мщением. Но если [485] характеристика,
представленная этою газетой верна, то вряд ли
можно допустить чтобы в таком ветреном,
беспутном человеке, каковым изображен Гассан,
чрез много лет сохранилась память о такой
ничтожной обиде. Для того чтобы вызвать кровавую
расправу над Гуссейном-Авни, должны были
существовать более веские причины.
Вот сведения, которые я почерпнул из изустных
рассказов.
Года три или четыре тому назад сестра Гассана
поступила в гарем и удостоилась звания третьей
супруги царствовавшего в то время султана
Абдул-Азиза.
Влиятельная Валиде (мать султана) полюбила
почему-то эту Черкешенку и в угоду ей выпросила у
сына своего назначение Гассана в качестве
адъютанта при старшем внуке Юсуф-Изеддине.
Понятно, что заносчивый, гордый Гассан очень
дорожил званием адъютанта при любимом сыне
султана и чванился родством своим с женою его
величества.
После совершившегося государственного
переворота Гуссейн-Авни, вступивши вновь в
должность сераскира, представил новому султану
необходимость удалить от Юсуф-Изеддина такую
ненадежную, сомнительную личность, каков был
Гассан.
Строптивого Черкеса лишили звания адъютанта и
причислили к сераскирату.
Это уже была кровная обида для гордого Гассана.
Тут вскоре самоубит был Абдул-Азиз и последовала
смерть третьей его жены.
Тогда злобе и негодование Гассана удержу уже не
стало. Он громко во всех кофейнях обвинял
сераскира в убийстве султана и сестры своей и
грозил отмстить и за того и за другую. Угрозы эти
дошли до сераскира; он приказал арестовать
Гассана, но тот не унялся и, по выпуске из-под
ареста, еще с большею яростью стал кричать и
обвинять Гуссейна-Авни. Тогда сераскир приказал
сделать надлежащее распоряжение для отправления
неугомонного Гассана в отдаленный гарнизон
Багдада. Гассан не протестовал, казалось
смирился и написал даже, говорят, письмо
сераскиру, с извиненьями, объясняя, что непригожие
слова произносил он в запальчивости и в
нетрезвом виде. «Ныне он сознает свою вину, писал
Гассан, [486] покоряется своей
участи и почтительнейше просит сераскира
удостоить его прощальною аудиенциею».
На просьбу об аудиенции сераскир отвечал
отказом и приказал сказать Гассану, чтобы тот
убирался поскорей подобру-поздорову, иначе его
вновь засадят под арест. В течение двух дней
Гассан где-то пропадал. Одни утверждают что его
видели по вечерам выходящим из конака
Митхада-паши, другие что его не было в городе. 4
июня, вечером, он отправился, говорят, в Яли
(загородный дом) Гуссейн-Авни, но узнав что тот
уже уехал в Стамбул, для присутствования при
экстренном ночном заседании совета в доме
Митхада-паши, сам туда отправился.
В константинопольских (турецких) домах
парадные комнаты помещаются в верхнем этаже; в
среднем жилые покои, а в нижнем приемная и службы.
Прибыв за полночь в конак Митхад-паши, Гассан
беспрепятственно вошел в приемную, в которой
находилось несколько лиц из свиты министров и в
том числе дежурный адъютант военного министра.
Гассан взошел через приходую и поднялся на
второй этаж. Ни одному из лиц свиты министров не
пришло в голову спросить, куда он идет!
Адъютант сераскира объяснил в последствии, что
узнав во взошедшем в приемную офицера ординарца
военного министра, он полагал что тот прибыл с
каким-либо экстренным известием и пропустил его
беспрепятственно. Вероятнее же всего что Гассана
никто не остановил по причине восточной
беспечности. Свита министров, в ожидании конца
заседания, услаждала себя кофеем и покуривала наргиле.
Лень было встать, лень было допросить, зачем
пришел Черкес.
Во втором этаже Гассан никого не встретил и
поднялся в третий. Тут на последней ступени его
остановил вышеупомянутый Юсуф-Ага. — Куда?
спросил он Гассана, заграждая ему путь. — Сюда
нельзя. Здесь совет министров, и он указал на
дверь комнаты, где происходило заседание.
— Мне необходимо повидаться с сераскиром,
отвечал Гассан, — экстренное дело. Вызови сюда
Гуссейна-Авни. [487]
— Невозможно! мне туда входу нет. Зачем же не
сказал дежурному адъютанту, он внизу, в приемной.
— Вот горе! не догадался; сходи, почтеннейший, я
здесь подожду.
Юсуф-Ага сначала не соглашался:
— Мне отойти отсюда нельзя, говорил он, —
приказ: никого не пускать из посторонних...
— Да ведь я состою ординарцем при сераскире...
— Так и скажи дежурному адъютанту....
— Да полно же, удружи, сходи за адъютантом.
Переговоры эти сообщены были, говорят, Гассаном
при следствии; но правду ли говорил Гассан, и кому
понадобились эти показания, осталось покрыто
мраком неизвестности. Про то знают Митхад-паша и
следователи, назначенные им для допроса убийцы.
Удалив Юсуф-Агу, решительный Черкес проник в
залу заседания и запер за собою на ключ входную
дверь.
Увидев на пороге грозного Черкеса, Гуссейн-Авни
вскочил на ноги и опустил руку за пазуху с
намерением достать револьвер, с которым они
никогда не расставался. Но Гассан предупредил
его.
— Изменник и убийца падишаха и сестры моей,
умри от руки Гассана!! воскликнул он.
Раздался выстрел, и сераскир тяжело раненый в
голову упал, обагряя кровью ковер.
Произошло всеобщее смятение, все встали,
засуетились, многим хотелось добраться до
выходной двери, но пред нею стоял Гассан.
— Что ты делаешь, несчастный! воскликнул
великий визирь.
— Не опасайся старик, закричал Черкес, — тебе
не сделаю вреда!
Заметив, что раненый Гуссейн-Авни шевелится и
ползком направляется к дверям, Черкес обнажил
ятаган, перевернул на спину несчастного и
распорол ему брюхо крест на крест.
В это время морской министр Ахмет-Кейсерли-паша
схватил сзади за локти убийцу, стараясь удержать
его от дальнейших злодеяний; но Гассан
высвободился и в упор выстрелил в министра. Пуля
прострелила плечо адмирала.
Обезумевший, рассвирепевший Гассан не отдавал
уже [488] себе, по-видимому,
отчета в своих действиях, потому что он выстрелил
не в чем неповинного, благодушного Рашид-пашу
(министра иностранных дел). Пуля попала в глаз
Рашида.
Тут наконец выломали дверь снаружи и в комнату
проникла свита министров встревоженная
выстрелами.
Гассан продолжал свирепствовать. Из вновь
прибывших первою жертвой пал Юсуф-Ага, по
снисходительности коего и произошла эта бойня.
Потом убит был дежурный адъютант сераскира и
один из заптиев. Как разъяренный зверь Гассан
отгрызывался от напирающей на него толпы; он
поранил еще пять человек (с морским министром
шесть) и пал только от удара нанесенного ему в
спину. (Гассан был вооружен тремя
револьверам, кинжалом и двумя ятаганами: щедрый
арсенал!) Один из заптиев пронзил его
кинжалом насквозь. Только тогда появился вновь
хозяин конака, Митхад-паша, успевший во время
суматохи укрыться за дверями, ведущими в гарем.
Говорят, что он воспротивился будто бы
окончательной расправе с убийцей, взывая к
необходимости допросить его и произвести
строгое следствие.
Не знаю, что подразумевал Митхад-паша под
словом строгое следствие; во всяком случае,
исследование дела и допросы преступника
совершены были с неимоверною быстротой, потому
что на следующий же день Гассан предан смертной
казни.
Его повесили рано утром на дереве, находящемся
против дворца сераскириата.
Полсутки труп казненного был выставлен на
показ, и в толпе наполнявшей площадь
сераскириата все время шел говор далеко не
дружелюбный к уцелевшим правителям Турецкой
Империи. Гассана громко называли мстителем и
мучеником, а о Митхад-паше намекали что-то
подозрительное.
Мне рассказывали очевидцы, что труп казненного
не имел никаких признаков повешенного заживо
человека. Рот и глаза у него были закрыты и лицо
бледно. Полагают, что Гассана повесили уже
мертвым, и что он умер [489] в
ночь, вследствие нанесенных ему ран во время
схватки с заптиями.
Говорят, что долго не решались довести до
сведения Мурада V об убийстве министров и
доложили только на другой день около полудня.
Известие о ночной катастрофе так сильно поразило
его, что у него открылась рвота и нервная дрожь,
перешедшая в хроническое состояние.
С тех пор рассудок несчастного Мурада, сего
злополучного калифа на час, окончательно
помрачился и вопрос о предстоящем его низложении
обсуждался на всех перекрестках.
В правительственных сферах царствовала
анархия. Один день консервативный садразам
Рушди-паша одерживал верх, и меры им предлагаемые
приводились в исполнение. На другой день
одерживал верх Митхад-паша, и тогда вновь
заходила речь о представительстве, о конституции
и о реформах немыслимых при существующем
брожении и при совершенном безсилии
правительственной власти.
Представители европейских держав не знали к
кому обратиться и с кем иметь дело. Один только
Эллиот оставался в сношениях с турецкими
властями; прочие держали себя поодаль от этого
омута.
В то время главная забота представителей
союзных трех империй заключалась в обуздании
зверских поступков башибузуков и Черкесов, и в
удержании Сербии и Черногории от вооруженного
вмешательства.
По недобросовестности некоторых из
правительствующих лиц, и частью по безсилию
властей представители ничего не могли добиться
от Турок. Не могли также дипломаты совладать с
воинственным порывом, охватившим Сербию и
Черногорию.
15 июня последовало объявление войны, а 18-го
сербские войска, под предводительством генерала
Черняева, вступили на турецкую территорию.
Тут настала для русской колонии тревожная пора!
Местные туркофильские газеты лгали напропалую. С
первых же дней они протрубили о небывалых
победах; уверяли, что тысячи Сербов взяты в плен,
что в первом сражении в числе трофей
победоносной турецкой армии находятся восемнадцать
пушек, а что не пройдет и двух [490] недель
как Белград будет занят. Мы не упадали духом, но
каждый выстрел отдавался в сердцах наших, а
правды добиться было невозможно, потому что и
русские консулы не знали в точности долгое время,
где находятся войска предводимые Черняевым.
Наконец кое-что выяснилось, мы все воспрянули
духом, и под этим восторженным впечатлением, с
упованием на помощь Бога, Русского Царя и
Русского народа, я выехал из бывшего Царьграда.
РУССКИЙ ТУРИСТ.
Текст воспроизведен по
изданию: Двухмесячное пребывание в
Константинополе в смутное время с 3 мая по 17 июля
1876 // Русский вестник, № 9. 1876
|
