БЕРГ Н. В.

МОИ СКИТАНИЯ ПО БЕЛУ СВЕТУ

III

Отец Григорий приглашает нас на чашку кофе к начальнику ; того отделения монахов, которое живет при Гробе. Это-то и есть Серафим, он-то и есть начальник.

Тут вы знакомитесь с разными отцами: с самим хозяином отцом Серафимом, с отцом Вениамином, с другим отцом Вениамином и, наконец, с знаменитым отцом Никифором, которому принадлежит кофейня Никефурия и несколько дач с виноградниками около Иерусалима.

Трудно, конечно, беседовать светскому человеку с духовными лицами, особенно чрез драгомана, но беседа, однако же, при ловкости и опытности братии, улаживается. Тем временем подают кофе, кизиловое варенье, белую цветом виноградную водку, необыкновенно крепкую, которую арабы зовут Ара; мы — Арак, а сербы — ракия. Келья отца Серафима смотрит очень мило и уютно. Мягкие ковры покрывают диваны. Монахи чрезвычайно любезны, даже искательны. Они обходятся с нами точно с давножданным, желанным гостем; точно с чиновником, прибывшим обревизовать монастырскую кассу. Это происходит оттого, что вы прежде всего подданный обширной земли, которой слава и сила не потеряли еще кредита на отдаленном Востоке, верящем по-прежнему, что «придет Асфар-Мелик (русый царь) и .завоюет все, что тут сам султан... а Русым царем некому больше быть кроме русского».

Молодежь немного подсмеивается над стариками, но ее голоса пока теряются в пространстве... [197]

Любезничают с вами греческие монахи с излишком еще и потому, что случилось одно событие, которое их сильно занимает и которое они не могут хорошенько понять.

Надо знать, что до шестидесятых годов этого столетия греческое духовенство считало прибывающих к ним русских поклонников своими естественными данниками, и монахи захватывали их в свою власть еще в Яффе. По прибытии каравана в Иерусалим, поклонников размещали по разным монастырям и обирали порядком под видом соблюдения разных обрядностей. Никто из них целые сутки, а иногда и двое, не смел высунуть носа на улицу, не зная и не ведая, что Иерусалим и Гроб Господень доступен всякую минуту. Каждый думал, что все это заперто у греков на ключ и без их разрешения видимо быть не может. Разумеется, рвались на волю всеми силами и были щедры. Обыкновенный, первоначальный взнос с каждого поклонника простирался, сколько нам известно, до 5 рублей. Потом следовали меньшие взносы, по мелочам, когда показывалось что-нибудь особенное. На Иордан отправляли поклонников кучей, в сопровождении нанятых патриархатом баши-бузуков, из иерусалимского гарнизона. Тут, конечно, новые пожертвования. В заключение, какой-нибудь монах шептал богомольной старушке, которая казалась ему достаточнее других, что «есть-де недавно открывшийся чудотворный ключ, куда еще никого не пускают, но... по знакомству можно». Старушка взмаливалась: «Батюшка, нельзя ли как!» Ее препровождали к ключу. Она передавала об этом потихоньку приятельницам, и те добивались таким же таинственным путем до новой святыни.

Чтобы избавить русских поклонников простого звания от таких нападений и влияния добрых наших единоверцев в Иерусалиме, чтобы Иерусалим и все его святыни были им доступны не на другой или на третий день по переходе чрез разные мытарства, а с первой же минуты прибытия; чтобы был за ними надлежащий присмотр и призор людей, кто бы вразумлял их относительно смысла предпринятого ими страннического подвига; чтоб они не праздно бродили по Иерусалиму с невежественными проводниками, выслушивая невероятные росказни, а знали бы, где именно ходят и что видят,— задумано было русским правительством (по мысли Великого Князя Константина Николаевича, посетившего Палестину в 1859 году) учреждение в Иерусалиме Русской гостеприимной обители, для чего куплена земля за стенами Святого града, и послан из России архитектор. Потом отправлена целая небольшая миссия, состоявшая из архиерея, с несколькими священниками, диаконом и причтом. Наконец, вместо бывшего агента, назначен был в Иерусалим консул, с значительным содержанием, которое (с [198] добавочными суммами от палестинскаго комитета) втрое превышало обыкновенное содержание русского консула на Востоке.

Известно, что» наши миссии, светские и духовные, приезды наших чиновников куда бы то ни было и вообще начала всевозможных наших предприятий сопровождаются обыкновенно некоторым шумом, вовсе не нужным... но уж так водится и ничего с этим не поделаешь. Шумно въехала и эта миссия. Архитектор размахнул такой план, что скоро сам его испугался и сократил размеры. Между тем картины, показывающие как здания будут глядеть по окончании, великолепно отлитографированы, в большом количестве экземпляров, и пущены в ход. На картинах нарисована была даже пропасть какой-то европейской зелени, для эффекту, и выведены европейские садовые дорожки. На все это греки смотрели и пожимали плечами. А когда действительно застучали молотки на купленном нами участке, поехали на верблюдах леса, камень, всякие снаряды; когда явилось несколько цистерн, могущих поместить, в совокупности, около шести миллионов ведер (В Палестине прежде всего строится цистерна, а потом все остальное), и белые стены вполне европейских палат стали вырастать из-под земли каким-то волшебством все выше да выше, когда целая деревня народу стала работать день и ночь, русские в перемежку с арабами, задвигались верблюды, лошади, ослы, лаяли собаки, что твой базар; сердца греков исполнились некоторым страхом и тревогой. Окончательное же поражение было нанесено русскою обедней, которую миссия, по прибытии, отслужила у Гроба Господня в том виде, как вообще служат у нас архиерейские обедни. Отец Максим (впоследствии, на удивление всей заиорданской пустыни, переплывший бурный и кипучий Иордан, который нередко уносит даже крепких бедуинских коней), архидиакон миссии, не посрамил, что называется, земли Русския, и выйдя с известною, свободною раскачкой из царских дверей, грянул так, что затряслись ветхие своды Константиновой базилики. Митра русского архиерея горела как жар; посох, облачение, орлецы, все было такое, какого давным-давно не запомнят в Иерусалиме самые старые его обыватели. Православные арабы, находившиеся тогда в храме, и не знали что им делать; молиться или смотреть? Благолепное пение клиросов, в соединении с голосами русских поклонников, прибывших в огромном числе, также не мало способствовало впечатлению. И почувствовали как-то все невольно, что есть некоторая разница между Россией, размахнувшеюся на полсвета, и Мореей, которая показывается путешественнику в виде желтого утеса, когда он огибает ее при выходе из Адриатического моря в Архипелаг. Почувствовали, бессознательно, неведомо как, что за широкими [199] плечами отца Максима стоит что-то совсем другое нежели за плечами тонкоголосого и гнусливого греческого диакона. Но все бы это еще ничего: обедня обедней, стройка стройкой, отец Максим Максимом; но та беда, что мы, как известно, не обладающие избытком политического такта прибавили нечто лишнее: вместо того, чтобы просто уволить русскаго поклонника от опеки греческого патриархата, а с патриархатом остаться в прежних, наилучших отношениях, мы некоторое время глядели на греков как бы на врагов, подкапывающихся под наши интересы; мы всякую минуту давали им знать, что мы — огромная Россия, а не маленькая Морея, что они поэтому должны относиться к нам с подобающим почтением. О консуле говорили, что он стал однажды на патриаршее место. Было упущено из виду действительное значение греков в той стране, их услуги, оказанные православию; их редкая стойкость в трудные и тяжелые минуты; их политическая ловкость при условиях, когда всякий другой, может быть, убежал бы из Иерусалима без оглядки. По счастию, впрочем, шуму и ретивости стало, по нашему обычаю, не надолго. Притом кто-то надоумил из Петербурга, что так нельзя, и все пошло обыкновенным порядком. Даже то, что особенно выступало с треском вперед, подалось вспять прежде, чем можно было думать.

Но греки не знали свойств наехавших к ним богатырей льдистого севера и были смущены. «Выгонять они что ли хотят нас отсюда?., впрочем, зачем бы им это было нужно?» Такие и подобные вопросы задавались греками друг другу поминутно, при разных сходках. Приехал даже из Константинополя патриарх, вечно там живущий и Бог знает сколько времени не видавший Палестины. Страхи, каких ему написали из Иерусалима, подняли старика и перенесли через морс. Потолковав со своим наместником Мелетием, с секретарем его, знакомым уже читателю Никифором, и с другими более или менее опытными и влиятельными монахами, патриарх решил, что на первых порах необходимо парализовать дальнейшие покупки русских в Палестине, и поручил Никифору высматривать, где продаются земли, набивать на них цену, и входить в сделки с турецким правительством, чтоб оно всячески мешало продаже; сверх того, начать стройку своих гостеприимных домов, где-нибудь поближе к Яффским воротам, так как ими обыкновенно выезжают все путешественники в Иерусалим.

Никифор принялся за работу очень деятельно. Испортил нам одну покупку земли внутри Иерусалима так, что она никуда не годилась: пред приобретенным, казалось, хорошим и близким ко Гробу Господню участком, вдруг, уже по совершении купчей и безвозвратном окончании всех счетов, явилась полоса чужой [200] земли, препятствующая постройкам: если бы мы решились что-либо поставить на этом месте, пред нашими зданиями вырос бы немедля забор! Кроме того, самая очистка места требовала больших издержек. Чтобы доказать, что грунт нового участка ненадежен, архитектор, строивший за Иерусалимом, велел немного копнуть, и тотчас же наткнулись на купол какого-то храма! На купол!.. Роясь дальше, отыскали остатки древней стены!.. Так, новый Иерусалим местами стоит на Старом...

В последующих своих интригах греки нашли возможность устранить предпринятое нами возобновление одного древнего храма в Вифлееме и удалили с горы Фавора настоятеля тамошнего монастыря, болгарина Иринарха, потому только, что мы ему покровительствовали. Что касается собственно постройки «греческих гостеприимных домов», и она также началась, с половины 1862 года, на той пустоши, которая мелькнула в переулке налево, когда мы с вами въезжали в Иерусалим. Таким образом исчезала навеки старая цистерна Вирсании.

Теперь для вас понятна, читатель, излишняя заботливость греческой братии Иерусалима о своих русских гостях. Греки, прежде всего, хотят заявить каждому русскому, что они не очень понимают что такое вокруг них творится; хотят заявить, что ссориться им с нами не из-за чего, что они всегда были и будут верными друзьями русских, что это иначе и быть не может, и тот грубо ошибается, кто воображает, что греков и русских в Иерусалиме, и вообще в Палестине, можно разбить на два разные лагеря: это-де было и есть одно войско и один лагерь. Одни интересы, одно дело связывает их; нет у них ни отдельных потерь, ни отдельных приобретений. «А будете что-то такое замышлять против нас непонятное, будете коситься, да хардыбачить, так и мы тоже покажем, что у нас есть зубы. Но... ради Бога, остановитесь, поверните назад, к старому, и будем жить мирно. Что до поклонников, возьмите их на здоровье».

Все это не мудрые по-книжному, но мудрые житейскою опытностью и характерные черные рясы, беседовавшие с нами в келье Серафима, старались передать нам по-своему, как умели, подливая поминутно в опустелые рюмки араку и любезно рекомендуя кизиловое или другое восточное варенье.

Практический Никифор глядел немного мрачно. Желая сказать ему что-либо лестное, мой спутник заметил о библиотеке, вверенной ему попечению, то же самое, что заметили уже ему, слишком двадцать лет назад, известные путешественники по святым местам, Норов и Муравьев; но молча поглядел Никифор. Потом стал глядеть на стену и на потолок. В его молчании и несколько остром и сериозном взоре таился такой смысл: «Эх, вы! наладили одно: библиотека, да библиотека! На это каждый [201] из вас здоров, а вот как пришлось разбирать грамоту понужнее старых фолиантов, так вы тут и не тово, и спасовали хуже неученого подрясника!»

После закуски греки предложили гостям взобраться на террасу Авраамиева монастыря, посетить обитель Иакова, брата Божия; все это тут, подле Гроба Господня. Впрочем, греки так любезны, что пожалуй обошли бы с нами весь Иерусалим; пошли бы и за Иерусалим,— куда хотите. Кроме любезности, они не прочь посмотреть куда именно вы пойдете; не архитектор ли вы, не агент ли какой, присланный для новых закупок, или других таинственных предприятий?

Не очень трудно обежать весь Иерусалим, по крайней мере все главные его улицы. Везде одно и то же, со стороны чистоты и порядков: московские мостовые, верблюжьи шкуры, разостланные по ним, сор, желтые собаки, спертый воздух. Дома то белые, то желтые, без малейшего напоминания о какой-либо архитектурной задаче. Клались какие-то кубики, один поменьше, другой побольше, причем никто ме думал, никому и в голову не приходило произвесть эффект, выгодное впечатление. Слово: «эффект», как «извините» при толчке на улице, давно выброшено из словаря иерусалимских обитателей. Живется, дождь внутрь не каплет: чего еще? Если двинешься поближе к городским стенам — те же улицы, только пустсс, безмолвнее. Есть и такие, где разве один раз в день встретишь человеческую фигуру. У самых стен, особенно в направлении к Сионским воротам, и еще вправо и влево от Дамасских, поражает зрелище незастроенных пустырей, покрытых камнями, мусором, навозом. Кое-где, на таких пустырях, зрится два-три немудрых деревца, но и они уже оживляют картину, и под иным, смотришь, сидит какой-нибудь старый турок и курит длинную трубку. Конь привязан возле. Сердито взглянет на вас этот турок, если вы начнете его студировать глазами, и проворчит что-нибудь такое, от чего бы не поздоровилось франку, если бы только услышать и понять это как надо. Но, во-первых, не слышно; а во-вторых, если бы вы и услышали, не поняли бы ничего, как иную крючковатую надпись на мечети или фонтане.

В других местах пустыри покрыты огородами, с дополнением, по краям, рослых колючих кактусов. Все это, если копнуть, окажется большею частию навозом, современным Бог знает каким временам и событиям. Поройте поглубже, наткнетесь, как на русском участке, на древнюю стену. Нередко, на ином сорном бугре, равняющемся вершиной со стенами (так, где ворвался Летольд Турнайский, путник может трогать зубцы стен рукою) увидишь кучу собак, занятых дележом падали. Пишущий эти [202] строки набрел однажды сам, в своих прогулках внутри города, на целого, дохлого верблюда.

Таково настоящее печальное управление святым городом! Но кто в том виноват — вопрос трудный. Паша (живущий в местности, которая носит имя сераля, то-есть дворца, где присутственные места, духовное судилище — мягкеме, светское судилище — мижлис, и острог), можно сказать, ничего не делает, а только набивает карман бакшишами, поступающими из разных источников. В то время, которое мы описываем, он был несколько занят переделкой купола. Ему тоже нельзя упустить при этом своих турецких интересов. Иначе он потеряет место, а с ним бакшиши и право разгуливать по базару как теперь разгуливает. Он беспрестанно посылает то за муфтием, то за кадием, видится и с греческим патриархом, и с латинским рсвсрсндиссимом, и Абдалла-эффенди нередко подымается на высокое крыльцо сераля, откуда виден двор мечети Омара как на ладони.

Европейские консулы не вмешиваются в управление городом. Им и без того куча всяких хлопот, больше всего с поклонниками: займись каждым, покажи ему все, что можно показать. Заболел кто-нибудь, смотри, как бы не помер; а помрет — описывай подробно имущество, выпарывай из всякого ветхого трепья зашитые туда золотые монеты, приводи в известность все, составляй акт, пиши в Россию, или куда там...

У русского консула чуть ли не больше работы, чем у всех других, потому что у него больше поклонников. Последнее время их стало валить около сотни в сутки (Сведение от нашего архиерея в 1862 году), потому что октрылось пароходное сообщение между Яффой и Одессой, неимоверно облегчившее путь и сократившее издержки. Сверх обыкновенной возни с этим народом, прибавились странные заявления шушунов и тулупов о каком-то царском миллионе, якобы для них ежегодно отпускаемом из казны.

Этот нелепый миллион взялся из того, что на постройки, о которых читатель не раз слышал, было ассигновано первоначально близ «миллиона рублей». Разные старухи, услышав об этом в Иерусалиме, пронесли по всей России, а из России весть перебралась и в Сибирь. Народ ринулся массами получать каждый свою долю. Архиерей рассказывал нам, что один солдат пришел из Иркутска, с девятью рублями в кармане, и просил помочь ему из того миллиона, который Царь отпускает на Иерусалимских поклонников.

— А сколько в России войска? спросил у него архиерей. Солдат, не подозревая к чему клонится дело, отвечал:

— Говорят, миллион будет. [203]

— Вот видишь: миллион! подтвердил архиерей.— Ну как все храбрые солдаты захотят поклониться Гробу Господню, один вслед за другим, как и ты; о всех о них следует помнить! Возьми же свой рубль, помолись и отправляйся с Богом восвояси. Я устрою, чтобы тебе дан был от Яффы до Одессы даровой билет, на палубе.

Подобных историй было довольно. Иные бабы осаждали дом, где жил архиерей, и когда он выходил на улицу, требовали самым назойливым образом вознаграждения из царского миллиона. Надо знать, что это за бесцеремонный народ! Архиерей принужден был иногда решительно притаиваться. Ожидая миллиона и думая, что их все обманывают, проводят, поклонники заживались в Иерусалиме, впадали в праздное и соблазнительное препровождение времени, проживали все деньги и потом — бух где-нибудь властям в ноги: «Батюшка! Заставь за себя Богу молить! Так и так, неимущий странник, сирота, дошел до того, что ни гроша за душой, а нужно в обратный путь!»

Хлопот с ними было столько, что консул написл в Россию, прося установить какие-либо правила относительно выдачи паспортов богомольцам простого звания и назначить определенный термин пребыванию их в Иерусалиме. На основании этого, губернаторам было предписано выдавать паспорты на путешествие ко Святым Местам только тем лицам низших сословий, кто представит доказательство, что имеет не менее полутораста рублей серебром. Срок же пребывания их в Святом граде ограничили «двумя неделями». Это восстановило некоторый порядок. Никто не мог произвольно заживаться в Иерусалиме, благо есть даровое помещение и чья-то о тебе забота! Позволено было остаться только двум солдатам, с давних пор варивших для православных квасок. В этом чувствовалась потребность простому русскому человеку. Уж было сказано, что простой русский человек, прибывая в Палестину, приносит с русскими сухарями и русские понятия. Смотря на небо, не дающее несколько месяцев сряду дождя, он приписывает это ни чему иному, как гневу Божию: «Вот прогневался Господь, и дождя не дает!» Взглянув на народ, идущий в Вифлеем, под Рождество, непременно заметит: «Миру-то, миру-то что валит!» И сам присоединяется к этому миру. Прислушайтесь к его речам в лавке вифлсемскаго резчика печатей, либо жида, делающего жестянки для иорданской воды, которую заносит поклонник в глубь России и лечит ею все недуги; не то к объяснениям с вифлеемскою бабой, торгующею четками, крестиками и образками,— на желтых плитах, пред храмом Гроба Господня; он везде один и тот же, простой русский человек, режет по-русски, как бы в Москве, в Ножовой линии, и его понимают. Ему вообще хорошо в Иерусалиме, да вот только бы дождичку, да кваску! Дождь не слушается, нейдет по-русски; а [204] насчет кваску Господь услышал молитву православных, послал сказанных двух солдатиков, которые, поладив очень легко с турецкою полицией (здесь, как и в Яффе, совсем не видной на улицах и базарах), устроились под аркой древних ворот, на бойком месте, поставили две большия кади, приладили скамеечку, чтобы на ней спать, завели желтую собачонку и варят что-то кисленькое, из апельсинов и лимонов, по копейке кружка. Во всякое время дня и ночи увидите их там, за версту узнавая, что это за нация. Вечно в одних и тех же нагольных тулупах, они бормочут меж собой о России, о том, о сем. Когда Иерусалим засыпает, что происходит довольно рано, и уже никого на улице не видно, кроме желтых собак, тишина неимоверная,— под аркой, где квасок, ведутся иной раз далеко за полночь, русские разговоры, и собачонка проворчит на вас, если вы пройдете мимо.

Мы вставили этот эпизод, чтобы показать, сколько хлопот консулу с поклонниками. Тут же подоспели заботы о стройке гостеприимной обители; приобретение участка земли в городе, возня по этому поводу с турецким правительством и происками греков. Наконец, исправление купола; приехал французский архитектор, турецкий чиновник. Это поглотило окончательно все время консулов. Они поминутно совещались между собой. Каждому хотелось, разумеется, подставить ногу всем другим. Католики защищали интересы католиков, мы — свои, православных. Армяне работали, под шумок, капиталами. Турки старались держать себя нейтрально. Однако, история кончилась тем же, чем кончались все предыдущие истории того же рода: французский архитектор опять уехал на берега Сены,— турецкий чиновник вернулся в Константинополь. С нашим архитектором было бы то же — Сели б его не задерживало возведение русских гостеприимных домов за Иерусалимом. В таком положении дела оставались до настоящего времени. Теперь, как слышно, вновь съехались в Иерусалим архитекторы. Что они делали или уже сделали — мы не знаем.

У английского и американского консулов (не имеющих непосредственного отношения к святыням Гроба Господня) не мало дела с подданными их правительств, которых очень часто нужно защищать с разных сторон. В свободные часы у кого-нибудь из консулов сооружается, по европейскому обычаю, вист, преферанс или другая игра. Не то всс сходятся у жены прусского консула, послушать ее прекрасную игру на фортепиано, кажется, единственном в Иерусалиме, переехавшем туда из Яффы на плечах двенадцати «хамалов», по-нашему носильщиков, здоровенных как верблюды. Наконец, при появлении в Иерусалиме какого-нибудь значительного путешественника, соответственный консул, с добавлением иной раз и других консулов для компании, устраивает торжественную прогулку вокруг Иерусалима, объясняя по-своему историю стен, рвов, неизвестных развалин. У [205] дервиша, живущаго в пещере Иеремии, бывает, обыкновенно, привал, с шампанским. В Царских Каменоломнях, под Иерусалимом, другой привал; пускаются ракеты, делается большее или меньшее освещение подземных зал факелами, смотря по средствам и характеру консула. Осмотр Омаровой мечети тоже сопровождается возможными в той стране удобствами и эффектами. Под конец всего завтрак или обед у консула, с неизбежным шампанским. Прибавим в скобках, что на Востоке пьется этого вина, относительно, чуть ли не более чем в Европе.

Когда же тут, в самом деле, к этой возне, хлопотам, нестерпимой скуке прибавлять еще объяснения с турецким правительством о чистоте города, к тому же объяснения, которые, в большей части случаев, ровно ни к чему не приведут? Гораздо легче приучить свои носы к уличным ароматам, а глаза к таким зрелищам, каких в Европе уж никак не увидишь.

Оставим же этот сорный, интригующий Иерусалим и пойдем к Иерусалиму минувшего, вопрошая уцелевшие от разгрома веков дивные памятники старины: где целую рыцарскую залу, где кусок портала, стену, помнящую первых еврейских царей, вековечный водопровод, не портящийся в течение тысячелетий, цистерну, объемом в громадную залу.

IV

Весьма не далеко от храма Гроба Господня, в узком-преузком переулке, служащем как бы продолжением (через площадь) того, которым мы пришли ко храму, видится странное длинное здание, с готическими окнами, значительно отделяющееся от окружающих его турецких построек, здание, от которого так и пахнет сейчас для опытного взгляда средними веками, рыцарством. Да! Это, действительно, остатки рыцарского Гостеприимного дома, но какие остатки? Всякий, не так знакомый с древней архитектурой и не очень сю интересующийся, пройдет мимо и не удостоит взором этих некогда пышных и великолепных палат рыцарей Иоанна Иерусалимского. Все обрушилось, обсыпалось, стало желто, как почва Палестины. Пыль веков покрывает с полвершка украшения окон и дверей. Потолок упал. С главным входом сделалось что-то такое, вследствие чего лучше и удобнее проникнуть внутрь чрез окошко, разумеется, страшно перепачкавшись. Едва мы очутились этим способом в зале, которая так сияла пред очами Ссвульфа, и прошли немного далее, рассматривая красивые бордюры окон, остатки гербов и пр., как к нам явился, точно из-под земли, молодой копт, парень с вечною копотью на лице и на руках, очень плохо одетый: он предлагает показать «антики», находящиеся в «его владениях». [206] Это точно его владения. Рыцарская зала и все что к ней прикасается, из построен того времени, принадлежит теперь, каким-то образом, убогому семейству коптов, которые тут же и живут, в одной комнате-не-комнате, а скорее в сумрачном подвале, на грудах всякого сору и обломков. Разумеется, ни один из членов этого семейства ничего не знает о здании, где считаются хозяевами. «Антики, куда ходят зачем-то франки», вот и все, что знают эти Копты. Ничего не скажут вам сами по себе и пыльные покои, по которым возникший из-под земли парень поведет своих гостей. Необходимо вооружиться каким-то европейским сочинением, где остроумно отреставрированы старинные залы и все к ним относящееся.

Размеры нашей статьи не позволяют подробно заниматься каждым памятником. Для этого пришлось бы написать целые томы. Мы будем проходить, отмечая только что-либо особенно выдающееся, указывая на самые крупные черты.

Несколько шагов далее, путник встречает несомненно древнюю стену, времен первых еврейских царей. Мы об ней уже упомянули, говоря о месте, приобретенном русским правительством внутри Иерусалима.

Если идти вправо, очутишься на базаре: с туфлями, уздами, башмаками, сладким тестом. Те же бедуины, турки, разостланные верблюжьи шкуры и, как водится, тот же необыкновенный шум и гам.

В одном месте базар примыкает к мягкеме, духовному судилищу мусульман. Тут ворота Баб-Эль-Коттанин (бумагопрядилыциков),— одни из древних ворот священной ограды Соломонова Храма.

Как оне назывались тогда, Бог их ведает. Но существование ворот в этом пункте при Соломоне и после него признается всеми исследователями иерусалимской старины. Познакомясь с кадием, красивым стариком в белой чалме и цветистом халате, не то с кем-нибудь из второстепенных членов судилища, можно полюбоваться, в открытую арку, лучшим местом Иерусалима, к сожалению, еще ревниво укрываемым мусульманским фанатизмом от взоров христиан: это священный, в течение стольких веков, Харам-Эс-Шериф, (Священное, неприкосновенное место) как называют его арабы: ровная площадь в шестьсот шагов длины и триста семьдесят ширины, покрытая в центре древними плитами.

В разных пунктах площади разбросано несколько мусульманских зданий: куббетов, менберов, пополам с древними арками, составлявшими некогда, как надо думать, род сплошной ограды. А в середине возвышается прекрасная мечеть Омара, на том [207] самом месте, где были первый и второй храмы евреев. Там и сям видны группы дерев: харубы, мезе   кипарисы, масличная, что значительно оживляет площадь.

Весьма недавно мечеть Омара была вовсе недоступна христианам. Теперь завеса приподнялась. Турки извлекают из этого памятника хороший доход, показывая мечеть всякому европейцу, кто внесет главному мулле приличный бакшиш, а мулла, разумеется, делится с пашой. Как страшная декорация, дается при этом в охрану путнику жандармский экскорт, в сущности не очень нужный. Нет сомнения, что если бы кто-нибудь, сойдясь с муллой, пустился бродить по Харам-Эс-Шерифу один, без всяких жандармов, его никто бы не тронул. Времена старого фанатизма прошли. Вероятно, пройдут скоро и последние его остатки. Харам-Эс-Шериф исследован теперь очень подробно, смерен, срисован, снят фотографически, и о нем можно говорить, как о любом доступном для европейцев памятнике.

Мы отсылаем читателя к лучшим описаниям мечети Омара, которую мусульмане чтут почти столько же, как и Каабу Мекки, а сами заметим (следуя нашему плану обозрения только крупных и резких сторон каждого памятника), что еще более чем все построенное на площади достойна внимания сама эта площадь, лежащая в раме высоких серых стен, где есть следы древнейшей кладки.

Давид, прибыв в эти места с отрядом воинов почти три тысячи лет тому назад, нашел довольно пустынный косогор, покрытый кое-где жилищами и разными сооружениями евусеев, которых царь, точнее шейх, Аравн или Орнан (по-библейски Орна Евусеянин),— в роде тех шейхов, каких мы видим теперь в Иерусалиме, когда они являются туда из-за Иордана за ячменем, полотном, трубками, сапогами и тому подобными предметами,— молотил пшеницу на большом сером камне (Обычай молотить пшеницу на ровных камнях, выдающихся из-под земли, сохранился в Палестине до сих пор. Путешественник может видеть такую молотьбу на дне высохшего царского пруда (биркет-эс-султан) в Гихонском овраге Иерусалима). Давида пленила местность, а может быть, он просто желал устроиться на холмах, которые были заняты воинственным народом, угрожавшим пределам Иудеев. Давид купил у Аравна серую плиту, за хорошую, по-тогдашнему, цену: именно за 600 золотых сиклов весом (Параллипоменон I, глава 21 ст. 25 Сикл — 20 гера, то есть харубовых зернышек). Укрепясь тут и поставив «алтарь истинному Богу», Давид [208] вскоре прогнал свусесв с косогора и холмов, которым была суждена такая необыкновенная доля в истории всего мира.

При Давиде возникли первые сериозные постройки начинавшегося «Давидова города»: часть стен, огромные цистерны, и, может быть, приступлено к нивелировке горы Мория, среди которой на месте алтаря, воздвигнутого отцом, Соломон поставил «храм истинному Богу», чудо тогдашнего искусства.

Последующие цари, каждый в свою очередь, урезывали гору, и чрез несколько веков, заключая, вероятно, царствованием Ирода Великаго, нивелировка достигла своего конца и, вместо бывшего тут косогора, явилась прекрасная площадь, по которой ходил уже Иисус, по которой ходят теперь толпы всякого грешного народу, кроме христиан и евреев.

Стоит взглянуть на эти истинно гигантские работы, проводящие яркую черту между Иерусалимом евреев и Иерусалимом позднейшего времени. Ничего подобного уже не делалось после того, как были подавлены первоначальные обитатели Палестины. «Рама» Харам-Эс-Шерифа, как мы назвали стены его окружающие, тоже носит местами следы работ, потом не повторявшихся. Так юго-западный угол Харам-Эс-Шерифа весь древнееврейский, в этом нет никакого сомнения. Американец Барклей, посвятивший изучению палестинских древностей около тридцати лет, нашел несколько отрывков древней стены в другом, противоположном углу, частию застроенных турецкими домами, которые известны под общим именем домов Абу-Сауда, частию находящихся наружи. К одному обрывку этих стен (по-еврейски Котель-Маараби) иерусалимские евреи приходят каждую пятницу «плакать», платя за это паше 20 тысяч пиастров в год (Около 1000 рублей серебром). Собственно говоря, они читают там псалмы по книгам, разложенным вдоль выступа, который приходится как раз в рост человека. При этом бывают всегда одеты почище: мущины в новых кафтанах и лисьих шапках, женщины в белых покрывалах. Есть, впрочем, очень известная гравюра, изображающая этот «плач».

Тот же Барклей открыл и главный источник, откуда получались огромные камни для оград, как бы не поддающихся времени: вблизи от Дамасских ворот, с наружной стороны укреплений, находится незаметная впадина, проникнув в которую с зажженными свечами, вы увидите себя среди величественных пещер различного размера: это царские каменоломни Иосифа Флавия, где местами заметны точно вчерашние работы: так свежа теска, так свежи отломы гранитных глыб, которые выносились оттуда неизвестно какими снарядами. В одной из таких подземных зал есть бассейн очень чистой, но неприятной на вкус воды.

Выйдя на воздух и направляясь к востоку, снова встречаешь гигантскую работу древних времен: ров, пробитый искусственно в гранитной скале на значительное пространство.

Здесь, за историческим углом, близ которого, 700 лет назад, Летольд Турнайский первый прорвался в осажденный город,— идет направо глубокая долина, с группами старых маслин, из коих иные, без сомнения, помнят Господа. В другом месте, в Европе, такое собрание массивных деревьев непременно оживляло бы картину. Множество мелких кустиков и травы росло бы кругом, но здесь, в Палестине, деревья как бы отказываются служить обыкновенную свою службу: они грустны, как все вокруг: лист их сер, а не зелен. Видишь ряды как бы покрытых пылью кустов, едва-едва отделяющихся цветом от почвы. Старые стволы внизу похожи на скалы. Инде и в самом деле камни вплелись между корнями, вылезшими наружу. Нигде, почти нигде не сверкает цветка или травки. Таков весь огромный косогор, составляющий знаменитую гору Елеонскую или Масличную, любимое место Спасителя и апостолов, лучшее место из окрестностей Иерусалима. Здесь ходил Он и не раз по тем самым тропинкам, вьющимся белесоватыми змейками по горе, где ходят и теперешние жители Палестины. Какие воспоминания! Вот та Гефсимания, где был Он взят воинами, посланными от первосвященника. Вот страстный путь, Via dolorosa, по которому шел Спаситель к дому Каиафы: Кедронский ров, Ключ Силоамский, исцеливший очи слепому, камни, послужившие для перехода Господу на ту сторону оврага.

Здесь, несомненно здесь, ходили стопы Его! Ради одного этого стоит прибыть в Иерусалим, подняться на Елеонскую гору пред закатом солнца и посмотреть оттуда на святой город. Величественно печальная эта картина! Тихо дремлют серые здания и стены, идя уступами на большое пространство. Один и тот же серый цвет играет разными переливами. Есть что-то свое, по-своему красивое, в этом унылом, сумрачном, вечно-вечернем Иерусалиме.

А тут опять старые памятники: могилы царей, могилы пророков, стоящие неразрешимыми вопросительными крючками для исследователей палестинских древностей. Гробы Захарии, Авессалома, Иосафата, Иакова, большею частию цельные монолиты. Надо всем этим остановишься и задумаешься невольно о другом времени и Иерусалиме, о других руках, которые здесь трудились и заставили «искаженную Богом страну» потечь млеком и медом. [210]

Но всего более поражает необычайное множество цистерн живых и заглохших, цистерн, совершенно необходимых краю, где нет или почти нет никаких источников, а колодцы невозможны.

Силоамский ключ, упомянутый нами, и неподалеку от него водоем Богородицы, единственные живые источники Иерусалима: могли ли они напоить сотню тысяч людей, вокруг обитавших? Необходимость заставила прибегнуть к цистернам, Кто не знает, что такое цистерна? Они есть во многих наших городах, например, в Одессе. Но цистерны Иерусалима, это совсем особые цистерны, это самые почтенные памятники его минувшего, величайшее благодеяние, оказанное предками потомкам. Нет никакого сомнения, что если б иссякли внезапно не то что все, а хоть только два-три главные водоема в Иерусалиме и его окрестностях, жители не знали бы что делать. Такие же древние цистерны, разбросанные там и сям около Мертвого моря, и за Иорданом, в Маовитских горах, питают многие тысячи кочевых бедуинов.

Когда стоишь и смотришь на Иерусалим с Елеонской горы, снизу, налево, в ущелье, слывущем под именем Долины Огня (Уади-Эн-Нар), чернеет неопределенное каменное строение, в виде куба, величиной в дом средних размеров. Не укажи вам кто-нибудь этого памятника, вы бы, пожалуй, и не заметили, и вам бы не пришло и в голову, что это жизненный источник Давидова града и всего, что проходит и проезжает Долиной Огня ежедневно, ежеминутно, эти сотни, эти тысячи разного рода путников по делам и без дел: бедуинов, пастухов с их стадами, караванов с их верблюдами, ослами, лошадьми. Все пьет из этого дивного водоема и не может его исчерпать! Есть предание, что Бир-Эйюб, древний Рогил (имя водоема, о котором говорим), один способен напоить целый Иерусалим, хотя бы все другие цистерны его заглохли; и потому, в год, когда он наполняется водою до краев (разумеется, от дождей, начинающих идти с последних чисел ноября или в первых декабря) так, что вода выступает и льется в долину, весь Иерусалим собирается вокруг с песнями и музыкой, словно торжествуя победу.

Когда и кем построена эта громадная и благодетельная цистерна, в которую можно опустить изрядную колокольню (Она имеет, по измерению Барклея, 18 саж. глубины, 18 саж. длины и 6 ширины), в точности неизвестно. Народное имя Эйюб (Иов) ничего не показывает. Думают, что это не Иов, а Иоав, полководец царя Давида. Действительно, только полководцу царя, или самому царю можно было оставить по себе такую память.

Из Библии знаем, что во время распрей Авессалома с [211] Давидом, войска Ионафина и Ахимааса стояли в этом пункте. Позже, когда другой сын Давида, Адония, возымел мысль свергнуть Соломона, то собрал своих сторонников у этого водоема. Вот какие события помнит Бир-Эйюб, между тем он, как бы вчера построенный, жив и цел, несмотря на то, что целые тысячелетия пронеслись над ним, и он не знал никакой починки! Как не поклониться такому памятнику!

Есть еще громадные, таинственные водоемы под Омаровой мечетью, памятники древности столько же важные, сколько и сейчас нами описанный, но, к сожалению, до сих пор ревниво укрываемые турецким невежеством, которое думает, что при первой осаде города христианами, эти ключи поддержат существование гарнизона. То же невежество запирает всякую пятницу, среди дня, все ворота Иерусалима, на том основании, что, по преданию, город будет взят вновь «именно в этот день». Кроме того, все ворота, числом пять, запираются ежедневно на ночь, с шести часов, исключая Яффских, запираемых, вследствие европейского ходатайства, с 8 часов, так как тут более движения. Утром в 6 часов ворота отпираются, и вместе с ними отпирается и храм Гроба Господня.

Источник, дающий воду таинственным водоемам Харам-Эс-Шерифа, есть, кажется, тот самый поэтический, запечатленный ключ, о котором говорится в известных стихах Пушкина:

Вертоград моей сестры,
Вертоград уединенный,
Тихий ключ у ней с горы
Не бежит , запечатленный...

Такие чудесные стихи, что хочется, чтоб они были правдой, но они... премило солгали (В подлиннике, то есть в «Песни Песней», гл. 4, ст. 12, ничего не сказано о том, что источник «не бежит»: «вертоград заключен, сестра моя, невеста, вертоград заключен, источник запечатлен.» Арабы зовут его Эн-Салех). Бежит и еще как бежит запечатленный ключ: несколько тысяч лет бежит и знать ничего не хочет! Запечатленный, просто-запросто, его имя, происшедшее, вероятно, из того, что он прикрыт плитами, как драгоценность, которую должно беречь, и вход к нему недоступен, если не отвалить в одном пункте камень.

Этот «запечатленный ключ» питает прежде всего так-называемые Соломоновы пруды в долине Ортас, за Вифлеемом, где иные хотят видеть Hortus крестоносной эпохи, имя, утвердившееся здесь в память садов Соломона. В самом деле, в этом месте могли быть чудесные сады, кажущиеся ныне каким-то сном, навеянным стихами «Песни Песней». Пускай неприютна и [212] пустынна окрестность Ортаса, лишенная теперь всякой зелени, загроможденная камнями и утесами, но если была возможность устроить там три водоема, из которых два близ полутораста, а третий слишком двести аршин длиною на 80, круглым счетом, аршин ширины; если эти водоемы до сих пор полны водой, будучи ни раз не чинены; если, наконец, эта вода бежит гранитными трубами дальше, вплоть до Иерусалима: отчего те же самые могучие руки, которые создали это диво, не могли преобразовать почву, усилить растительность постоянным обильным орошением, натаскать другой земли издалека?

Все это было можно, и простым неотразимым доказательством тому служит сад одного из потомков народа, когда-то здесь неутомимо работавшего: этот сад два шага от места, где мы находимся. Пройдите немного долиной Ортас, в направлении к Иерусалиму, и вы на него наткнетесь. Хозяин, американский еврей Мешуллам, в течение четырнадцати лет преодолел необычайные препятствия, и неподатливая, неблагодарная почва стала производить все, что только производит почва лучших стран Европы.Вы забудете где вы, сидя под сснию его чудесных яблонь, груш и абрикосов. (Мы говорим о 1862 годе). Нежнейшие плоды будут поданы на стол. Красивая Ревекка угостит вас чем Бог послал. Ее семейство тут же, несколько мальчиков и девочек. Все они заняты своим садимом, каждый что-нибудь делает, по силе рук. Представьте же, что было бы, если б этому Мешулламу хоть тень средств Соломона! Какие бы сады зацвели в Ортасе, какие водные равнины раскинулись бы кругом!.. Но грустен энергический хозяин. Он думал послужить примером другим европейским семействам Иерусалима и образовать в Ортасе колонию, которая могла бы противостоять набегам сынов пустыни (Бедуин, по-арабски Бедави, значит «сын пустыми»), и что же? В четырнадцать лет не прибыло никого! Плоды невероятных усилий поглощались нередко ватагой праздных негодяев из-за Иордана, которые налетали как голодные враны и не только расхищали запасы фруктов, но и ломали драгоценные деревья, привезенные Бог знает откуда, взлелеянные терпением, какого мало видно на свете. Конечно, Мешуллам жаловался всякий раз своему консулу, а консул паше; паша хватал первого шейха, явившегося на улицах Иерусалима, и сажал его в довольно скверную тюрьму, набитую всякими разбойниками. Шейх, очень часто ничуть непричастный разгрому, который нанесли заиорданские сорванцы садам Мешуллама, писал к приятелям, шейхам знакомых ему бедуинских племен, чтобы разыскали, сделали милость, мошенников; тс разыскивали; производилось приличное внушение, вследствие чего год-два проходили спокойно, а на [213] третий опять налетала безобразная саранча и становила вверх ногами сады Мешуллама... и вот почему грустное, безотрадное выражение не сходит с лица этого человека. Борьба становится не по силам. Каждую минуту жди врагов, и хорошо еще, если бы все кончалось одним расхищением плодов и ломкой деревьев! Но бедуинам надоела возня с пашой за такие, по их мнению, пустяки, и вот, спустя три года после того как автор настоящаго рассказа восхищался в долине Ортас некоторым осуществлением стихов «Песни Песней», торжеством одного только семейства над препятствиями, какие ставила природа, климат и дикое население, Мешуллам найден неподалеку от своего пустынного жилища мертвым, с переломанными руками и ногами! Так грустно кончил этот благородный мученик цивилизации! И теперь опять нет ничего в Ортасе, только синеет равнина удивительных прудов, идя в дисгармонию со всем, что глаз видит кругом. Путник снова не верит, чтобы здесь могло что-нибудь расти так же, как растет в Европе, а сады Соломона представляются ему по-прежнему мечтой, стихами «Песни Песней»...

Нет не мечта древний Иерусалим. Верьте, что было время, когда все там жило иначе: цвел и сиял град Давидов; массы разных деревьев окружали его; пышные тсрсбинтовые рощи, величественные певги, пальмы и бесчисленные виноградники зеленели кругом. Воды, проведенной издалека, было изобилие. Мы описали только часть водоемов, доныне живущих, но столько же, или еще более, прошли молчанием. Словом, было сделано все, что можно было сделать с этим пустынным и печальным краем, дабы он смотрел пустынно и печально.

Близ Яффских ворот виднеется старый чудесный терсбинт; наискось от Дамасских замечают красивую сосну, называемую Годфридовою (тут в самом деле стоял его лагерь). В саду армянского монастыря растет несколько певгов. Кое-где по Иерусалиму раскиданы пальмы, харубы, кипарисы: это только самые ничтожные остатки минувшего. Это то же, что сад Мешуллама в отношении к садам, некогда там бывшим. И эти живые украшения города и его окрестностей точно также исчезают мало-помалу, как глохнут цистерны, как рушатся памятники, где сами собой, под влиянием всесокрушающего времени, где от невежества и дикости бродящих бедуинов. Нередко, следуя пустыней, вы увидите ряд больших камней, вьющихся длинной змейкой по горам: это древний водопровод. Камни, наложенные сверху, показывают его направление, чтобы, в случае нужды, отыскать трубу и исправить порчу. Но так дивно строено, что часто проходят века, и нет никакой порчи! Трубу испортит разве проезжающий мимо бедуин. Он тоже знает, что вьющаяся змейка камней таит под собой водопровод. Стоит ему возжаждать, и [214] этот негодяй отвалит один из камней и безжалостно разобьет трубу, не рассуждая нисколько, что этим отнимает орошение у целой деревни, губит памятник, которому нет цены в том климате. Разбив трубу, бедуин напьется и поедет дальше. Ветер нанесет песку на то место, и великолепный водопровод, работа нескольких миллионов рук, умер безвозвратно! Может быть, таким образом заглохли цистерны: Биркет-Мамилла, Царский Пруд, в долине Гихон; Овчая Купель, цистерна Иезекииля и другие, внутри Иерусалима...

Если бы не святыни, дорогие одинако христианам и мусульманам, Иерусалим, Вифлеем, Назарет обратились бы давно в арабские деревни, подверженные постоянным нападениям «детей пустыни». Даже и теперь, когда во всех этих местах содержится турецкий гарнизон, способный отразить приступ всякой заиорданской сволочи,— и теперь турецкое правительство запирает на ночь ворота (о чем мы уже сказали) и не позволяет ни одному бедуину въезжать в город с оружием. И теперь существует поговорка, что «в пустыне, у себя каждый Бедуин султан». А пустыня начинается версты за полторы от Иерусалима, тотчас за Вифанией.

Но жив Гроб Господень, жив Иерусалим и будет жить долго...

Обозрев эти холмы, укрепления, памятники, отдав дань минувшему, путешественник, если остается после этого еще в стенах Давидова града, начнет знакомиться мало-помалу с его жизнию, иначе сказать, отдает дань и настоящему. Оно также любопытно, тоже имеет свои особенности, не замечаемые в других местах.

Встает настоящий Иерусалим рано: в 5, в 6 часов. Что, собственно, до наших, православных, их бодрствование начинается еще ранее, именно с полуночи. В это время идет у Гроба Господня православная обедня, может быть, в память первобытных ночных бдений христиан того времени, когда они должны были укрываться со своими молитвами от взоров всего света.

За православными служат армяне; потом францискане. Коптской обедни не существует вовсе. Русская обедня идет изредка в разные часы дня, по условию с греческим наместником патриарха, который даст нашему духовенству всякий раз письменное на то разрешение.

Желающие находиться за греческою, армянскою и францисканскою обеднями должны ночевать в храме, так как он запирается с 6 часов вечера и до б утра не отворяется, разве только по исключительному какому-либо обстоятельству, при частном дружеском соглашении с турками-стражами Гроба Господня. [215]

После 6 часов, когда отперт храм и все вороты Иерусалима, город живет уже полною жизнию. Народ движется по улицам, всего более по Давидовой. В лавках идет торговля на разных языках, одолевает, конечно, арабский.

В это время на кухнях различных монастырей готовится жирная баранина, в виде вкусных супов, соусов и жарких. Иерусалимские монахи совсем не знают постов, разумея их в нашем смысле. Мясо не сходит с их столов. Рыбы в Иерусалиме не достанешь никоим образом, да и не очень об этом хлопочут. Разумеется, если бы непременно захотели, мржно было бы привозить из Яффы; между тем не привозили и не привозят. Иерусалимское духовенство, будучи иного характера чем всякое другое, относится ко всему по-своему. При условиях жизни, можно сказать, воинственной, среди вечных забот чтобы враг не одолел; нуждаясь в бодрости и силах для ведения непрерывных подкопов; измышляя такие хитрости, о каких наши монахи не имеют и понятия, иерусалимское духовенство не любит пощения, ослабления тела. Бледных, слабых вы там почти не видите. Все румяные, бравые молодцы, готовые ежеминутно в бой. Иначе и быть не может, потому что бои, в буквальном смысле, в Иерусалиме и Вифлееме не редкость. В 1834 году, при Ибрагим-паше, было побоище, после которого подобрали около 400 трупов. В 1858 году, в праздник Светлого Воскресения, оказалось четверо убитых на Голгофе. В начале шестидесятых годов несколько раз происходили кровавые схватки между христианами разных наций о Пасхе и о Рождестве. В 1860 году армяне, находя удобным завоевать, к восьми своим колоннам в храме Рождества, в Вифлееме, еще девятую, обошли ее в одной торжественной процессии, вследствие чего должны были выдержать бой с греками и турецким войском, наблюдавшим порядок. Вначале греки и турки были выгнаны из храма армянами и бежали по улицам Вифлеема; но потом, приобретя союзников в жителях города, арабах, частию православного, частию католического исповедания, разбили армян на голову.

Позже, в 1861 году, произошла кровавая схватка между греками и францисканами Вифлеема за неуместное радение о чистоте общего их двора, при храме Рождества, собственно небольшой площадки, которую Греки считают своею, а францискане своею, и помириться в этом никак не могут.

Вот эта история, как рассказывало мне ее одно почтенное лицо, чуть ли не бывшее ее очевидцем.

Накануне праздника Рождества, францискане, не дождавшись греческих подметальщиков двора, выслали своих. Греки сейчас же, явясь в большом количестве на спорную площадку, [216] прогнали непрошенные метлы. Тогда явились рати францискан, и завязалась упорная драка, на которую оба настоятеля, греческий и францисканским, смотрели со своих стен, не находя нужным, ни тот, ни другой, принимать в ней участие. Но францисканский скоро не выдержал и спустился вниз, тогда спустился и греческий, человек небольшого роста, но крепкий и живой в движениях. Он сразу сшиб с ног дюжего Голиафа францискан. Потеря вождя расстроила францисканские дружины: они бежали, оставя площадь во власти греков.

В том же году был незначительный спор за ступень, вложенную францисканами в одной греческой лестнице и записанную, разумеется, на себя. Но спор этот так и остался одним спором, не перейдя в побоище, благодаря вмешательству нашего архиерея. Францисканская ступень выброшена и заменена правительственною, то-есть турецкою, и лестница, по-прежнему, считается вся во власти греков.

Такое положение дел не дает развиваться аскетизму.

Среди дня иные монахи отправляются в принадлежащие им пирги, то-есть дачи в окрестностях Иерусалима и Вифлеема, жарят там харуфа (барана) по-бедуински, засыпая его землей и камнями. Баран выходит очень вкусный, но только всегда с песком. Кроме того, едят там виноград, неизбежно растущий кругом в ограде; пьют кофей; вообще предаются кейфу и отдохновению. Иные остаются в пирге по нескольку дней.

Вечером чуть не весь Иерусалим выходит на прогулку за Яффские ворота. Тут увидите и маститого старца, патриаршего наместника Мелетия, поддерживаемого двумя послушниками; и отца Савватия, с чудесною бородой, которая известна всей Палестине; и знакомых вам Никифора, Серафима, Григория. Проедет тут же на славном рыжем коне, чистой арабской крови, с разными украшениями на седле, между которыми особенно много мелких малиновых кисточек,— муфти, по окончании своих премудрых заседаний в мижлисс; но чаще он выезжает в Дамасские ворота и следует по узким тропинкам, между старых, там и сям разбросанных олив.

Выйдет за Яффския ворота о ту пору и несколько европейских семейств: какой-нибудь консул с женой, заезжие англичане, американцы, тоже со своими женами, у кого она есть.

Но более всего снует по белой, убитой как камень, дороге местного народу: арабов, турок, евреев. Последние неизменно те же, какими их видишь везде, во всех углах вселенной. Не мешает только заметить, что иерусалимские и вифлеемские Евреи вовсе не прямые потомки первобытных завоевателей Палестины, С тех пор как евреи были выгнаны из этой страны во времена Адриана, племя их разбрелось по свету и выработало из себя, [217] под гнетом общего презрения, совсем иной народ, который, как известно, везде долго гнали и преследовали. Не выдержав нового гнета в иных землях Европы, они снова бросились в Палестину. Первые такие поселенцы Иерусалима были, как говорят, испанские евреи, бежавшие из Испании, при Фердинанде и Изабелле, в 1492 году. Потом явилось несколько партий из Германии, Польши, России и Америки. Им было легко захватить в свои руки торговлю в таком месте, где христиане занимаются с утра до ночи подкопами друг против друга, а все восточное живет чересчур по-восточному, то-есть грязно, сонно и лениво. А потому лучший магазин в Иерусалиме принадлежит теперь еврею Левенталю. Банкир города еврей Берггейм. Лучшая больница основана тоже евреем Монтефиоре. Есть, кроме того, больница, основанная известною драматическою артисткой Рашелью. Все жестянки, в которых иорданская вода достигает до нашего отечества, делаются тоже евреями. Евреи режут печати с гербом Иерусалима; точат палки из деревьев, растущих по берегу Иордана и из старых маслин Гефсимании, помнящих Спасителя. Многие служат даже проводниками по Иерусалиму и его окрестностям, объясняя разные давние памятники и толкуя историю христианства.

Заезжему христианину, без дела, сильно его занимающего, в Иерусалиме нестерпимо скучно. Он тоскует от недостатка условий европейской жизни, даже, на первых порах, хиреет, то от чрезвычайного зноя во время лета, то от сырости в домах зимой, так как все иерусалимские постройки не имеют в себе ничего деревянного: полы, потолки и стены их непременно каменные, из местного, рыхлого гранита, сильно промокающего от дождей. Это обстоятельство делает пожары почти невозможными в Иерусалиме, и никакой пожарной команды там нет и не было. Сверх этих неудобств, приезжий терпит и от стоялой воды, к которой надо сильно привыкнуть, чтобы употребляя ее, чувствовать себя вполне здоровым.

Не так давно, вероятно для развлечения жителей, появилось в Иерусалиме несколько шарманок, но они неприятно дерут ухо и положительно неуместны. Мы слышали однажды песню «По улице мостовой», играемую на шарманке. Рассчет был, конечно, привлечь прямо внимание русских, которых в Иерусалиме очень много, более чем всяких других поклонников. По словам нашего архиерея, в день около ста; о Пасхе бывает от 500 до 800.

Жизнь в Иерусалиме с целию служебного, политическою, среди вечных распрей, споров, интриг, кладет особую печать на зажившегося здесь человека. Тот, кого вы знали в другом городе простым и наивным, если попал сюда на службу, чрез год неузнаваем. [218]

Таким образом, Иерусалимов, собственно, два. Недаром по-еврейски Ерушалаим, множественное число: Иерусалимы, как и по-гречески. И в нашей Библии говорится иногда: «во Иерусалимах». Одного, пожалуй, хоть и не знать; чем более узнаешь другой, тем более он привлекает. Много было писано об этом другом Иерусалиме и еще больше напишется. Самые значительные любопытные открытия сделаны в недавнее время, в пятидесятых годах нашего столетия. Я уже говорил, как завлекательно исследование здешних древностей, как не хочется отсюда уехать, когда вошел в колею познания прошедшего, по живым, ярко-говорящим свидетельствам, раскинутым в необъятное пространство. Куда бы ни поехал и ни пошел путешественник: к горе ли франков, к Гадулламским ли пещерам, к Найлузу ли и Самарии, в сторону ли Иерихона и Мертвого моря, так ли куда в окрестности Иерусалима, он везде читает книгу прошедшего...

Текст воспроизведен по изданию: Путешествия в Святую Землю. Записки русских паломников и путешественников. М. Лепта. 1995