Очень любопытен рассказ о потомках древних Самарян, которые еще держатся до сих пор в Наблусе (древний Сихем), сохраняя во всей строгости свои особенные верования и обряды, и ревниво удерживая за собою тот характер замкнутого племени, который принадлежал ему в древней Иудее. Посреди разноплеменного населения в Наблусе, Самаряне уживаются со всеми, хотя и не со всеми [515] одинаково. Европейцы-протестанты благоволят к ним и охотно с ними сходятся, так же как и христиане православные, и многие из мусульман. Но ближайшие их соседи, Евреи, остаются до сих пор верны слову: «не прикасаются Жидове Самарянам.» Евреи терпеть не могут Самарян, обвиняют их в ереси, даже в идолопоклонстве, уверяют, будто они кланяются голубям, и избегают их всячески. А Самаряне, с своей стороны, уверяют, что Иудеи оставили закон Моисеев, отступили от чистоты в жизни и в богослужении, и следуют Талмуду. Они полагают начало отделения своего от Иудеев в эпоху Илии Первосвященника, который, по мнению их, был незаконным похитителем власти, потому что был из чуждого, не священнического рода (Известно, что по разорении Ассириянами царства Израильского в области его осталась часть прежних жителей, Ефремова и Манассина колена, которые смешивались с племенами выселенными туда же из Вавилона, Сирии и Месопотамии, на место выведенных из родины туземцев, и получили потом от Греков название Самарян, по Самарии; переселенцы принесли с собою обычаи и понятия идолопоклонства, так что в самих оставшихся на месте Израильтянах запуталось понятие о еврейском законе, и религия их получила потом значение раскола самарянского. Когда, по возвращении Иудеев из плена вавилонского, началось строение храма, Самаряне тоже хотели принять в нем участие; но Иудеи не согласились допустить их, потому что считали их за нечистых и за раскольников; следствием этого были известные по библейскому рассказу происки Самарян помешать строению храма и взаимная ненависть Иудеев и Самарян никогда не прекращавшаяся.). Мусульмане, с своей стороны, всегда особенно преследовали Самарян, и это преследование было, конечно, одною из главных причин того, что население небольшой общины постоянно уменьшалось. В XVII столетии у Самарян были еще цветущие поселения в Египте, но в XVIII поселения эти уже исчезли, а в начале нынешнего столетия Наблус и Яффа были единственными местами поселения Самарян, и в 1811 году Сильвестр де-Саси, по собранным сведениям, полагал всего только 30 семейств во всем населении самарянском; а в 1856 году, вся община состояла из 196 человек. В 1842 году Самаряне подвергались сильному гонению за то что отказались перейти в мусульманство, и магометанские улемы грозили перебить их всех до одного, на том основания, что они будто бы не имеют никакой веры и даже не признают ни [516] одной из пяти вдохновенных святых книг. Этих книг, по верованию мусульман, пять: Закон Моисеев, Псалмы, Пророки, Евангелие и Коран; только ту веру терпят мусульмане, которая признает одну из этих книг священною. Самаряне, узнав об этом, стали доказывать, что веруют в Пятикнижие и показывали свою книгу, но мусульмане не хотели верить, потому что не понимают по-самарянски. Пришлось обратиться к главному раввину Иудеев иерусалимских, который считается представителем и главою иудейского закона, и раввин дал от себя письменное удостоверение, «что самарянское племя составляет отрасль сынов Израиля признающих истину Торы, то есть Пятикнижия; и тогда только, благодаря этому удостоверению, а главное при помощи подарков, гонение приостановилось. Теперь главную защиту свою Самаряне видят в английском правительстве и в той силе, которую оно имеет на Востоке; они считают себя под особым покровительством Англичан, которых участием с недавнего времени пользуются. Лорд Кларендон формальными инструкциями поручил британским консулам в Палестине защищать Самарян, в случае нужды. Лорду Стратфорду де-Реклифу поручено было особенно ходатайствовать за них перед Портою. Вследствие того, английское имя особенно популярно между Самарянами. Проживая в Наблусе, вместе с братом, который послан был туда для разведок и наблюдений за смутами тревожившими этот край, мисс Роджерс и здесь умела поставить себя в свободные отношения ко всем классам разноплеменного общества. Самаритяне больше всего интересовали ее в Наблусе, и со многими из них она виделась ежедневно. Почти каждое утро приходил к ней священник Амран, глава самаритянской общины, которого она описывает умным, ученым и вежливым человеком, и от него-то получала она сведения о его племени. Вся община состояла в то время из 196 человек, а Наблус одно только место, где живут Самаритяне. В городе они занимают отдельный квартал.

«Квартал самарянский — рассказывает мисс Роджерс, — состоит из неправильной группы двухэтажных домов, в самой населенной части города. Мы шли по узким переулкам с выбеленными стенами, потом по кривой, непокрытой, крутой каменной лестнице, и пришли на [517] открытый двор; густое, большое лимонное дерево росло у самой двери; здесь сняли мы башмаки: передо мною был вход в синагогу. Это старинное здание со сводом, без всяких украшений, очень простого вида. Амран представил меня главному священнику, старику отцу своему, по имени Селаме, тому самому, который в 1808 году вел переписку с бароном де-Саси. Он принял меня очень любезно... Сидя на циновке разостланной на каменном полу, я слушала медленную и торжественную речь старика священника. На нем был широкий голубой кафтан, с красною тесьмой по краям, а под низом был еще надет атласный полосатый кумбаз, в роде халата: большой тюрбан весь белый, и длинная борода тоже вся белая. Он обратил мое внимание на занавес в синагоге: четырехугольное полотнище из белой камки, украшенное множеством нашивок из красной, пурпуровой и зеленой материи, очень фигурно и изящно расположенных. По его мнению, этой занавеси было лет шестьсот или семьсот, но мне показалось, что разве в половину. Я срисовала себе фигуры; потом священник Амран отдернул занавес: за нею открылась глубокая ниша, где хранится свиток закона. Тут встал отец его, и дрожащими руками вынул из ниши знаменитый список Торы или Пятикнижие, который писан, по преданию, Ависуем, сыном Финеаса, сына Елеазарова и внука Ааронова (В другом месте мисс Роджерс говорит об исследованиях известного Левисона в старинной самарянской письменности. «Русское правительство и русские ревнители из частных людей употребляют все усилия для того чтобы разработать восточные хранилища старинных сирийских рукописей. Им удалось выпросить и у Самарян несколько драгоценнейших списков Пятикнижия. С одного из этих списков снят был снимок и налитографирован в Иерусалиме (в 1861 г.) доктором Левисоном, который ревностно занимается изучением самарянской литературы: он дошел до того, что может читать не хуже самого Амрана Левита на старинном языке самарянском, который мало кому доступен. Вероятно, доктор Левисон когда-нибудь обнародует открытые им варианты Моисеева закона по самарянскому и еврейскому тексту: говорят, что им открыты такие варианты, которых до сих пор не знали комментаторы.»

В одном из последних номеров журнала Athenaem есть известие о заседании лондонского сиро-египетского общества (13 января 1863 г.), в котором г. Милльс читал записку о списке с самарянского экземпляра Пятикнижия. Г. Милльс прожил несколько месяцев у Самарян в Наблусе, в 1860 году, и видел самый древний список их закона, хранящийся в синагоге. Список предъявленный им собранию снят с экземпляра относящегося к XIV столетию. Г. Милльс подробно характеризовал особенные принадлежности самарянских списков закона и необыкновенную точность, с которою они делаются.). Он хранится в серебряном [518] вызолоченом ковчеге, цилиндрической формы; ковчег раскрывается посередине на петлях, и на краевой атласной пелене, которою он покрыт, вышиты золотом еврейские надписи. Благоговейно положил старик на место драгоценный список, и потом показал мне несколько позднейших списков Пятикнижия, писанных иные самарянскими, другие арабскими буквами, печатную книгу псалмов и гимнов, несколько толковых книг на закон, разных веков, историю самарянской общины от Исхода до Магомета, и очень любопытную рукопись, называемую у них книгою Иисуса Навина, которая начинается с описания похода соглядатаев, посланных Моисеем в Обетованную Землю, и оканчивается баснословным описанием жизни и подвигов Александра Македонского. По-видимому, эта книга у них любимая. Она писана по-арабски, но собственные имена и некоторые слова выставлены в ней на самарянском наречии; мне сказывали, что она сирийского, а не еврейского происхождения. Я привезла в Англию список с этой замечательной книги.»

Самарянская община произвела на мисс Роджерс самое благоприятное впечатление. Мужчины по большей части красивы, высокого роста, крепкого сложения и отличаются умом, но очень немногие умеют читать и писать. Женщины скромного нрава, а дети очень красивы и понятливы, и чрезвычайно живы. Ей сказывали, что Самаряне очень долго живут и не подвергаются эпидемическим болезням, появляющимся иногда в Наблусе. Может быть причиной этому — простота их жизни и их изысканная опрятность. [519] Обрядовый закон Моисеев они соблюдают строго. Три раза в год отправляются они в торжественной процессии на вершину горы Гаризин, и подымаясь, произносят тексты из закона; они и до сих пор все также с гордостью объявляют богомольцам и путешественникам: «Отцы наши в горе сей служиша.» Гора теперь называется Джебель-Эль-Тор.

За исключением Пятикнижия они не признают других книг Библии. Говорят, что все остальные книги — поддельные, а 17-ю главу 2 книги Царств (По нашему расположению Библии, 17 глава 4 Книги Царств. Здесь описано происхождение самарянской ереси в бывшем царстве Израильском.) считают напраслиной, выдуманною на них врагами-Иудеями, а Иудеи с своей стороны уверяют, что Самаряне отвергают эту главу, так как она против них свидетельствует.

В дни «опресноков» Самаряне живут в кущах или шалашах, на горе, развалин своего древнего храма. «В пятнадцатый день первого месяца» целая община, — [520] мужчины, женщины и дети, кроме тех только, кто на этот раз считается по закону нечистым, — все собираются вместе: священник становится на обломках стены и читает торжественным и выразительным голосом одушевленный рассказ Библии об Исходе. Между тем заранее готовят ров, футов в десять длиной и фута в два шириной; во рву раскладывают огонь и ставят на огонь два котла с водою. Другой ров, в виде колодца, служит вместо печи. Сюда приводят агнцев, сколько нужно для целой общины, обыкновенно семь агнцев. На заходе солнечном, семеро мужчин в белой одежде, берут каждый по агнцу и заколают их разом, в одно и то же время, произнося положенные слова молитвы. Потом каждый член общины погружает руки в кровь издыхающей жертвы, и мажет себе лоб кровью. Руно обливают кипятком, чтобы шерсть тотчас отстала от кожи, и обдирают жертвы с большим старанием, тщательно осматривая каждую, нет ли в ней порока. Правое плечо и поджилки вырезываются и сожигаются на жертвенном огне вместе с шерстью. Потом сажают семерых агнцев на вертел и ставят в печь в вольный дух; поверх печи кладется решетка покрытая дерном, чтобы держала жар. Через несколько часов после заката солнечного печь раскрывают, и все Самаряне, «опоясав чресла своя и с посохами в руках», поспешно и с алчностью едят жертвенное мясо. Потом заботливо собирают все остатки и сожигают в одной куче, чтобы ничего не осталось на утро.

Случалось, что Самаряне, к великому своему горю, бывали принуждены праздновать свои праздники в другом месте и тайно, скрываясь от фанатического преследования наблусских мусульман. Но священник Амран говорил мисс Роджерс: «Теперь мы знаем, что за нас Англичане сказали свое слово, [321] и уже не боимся. И в этот год, несмотря на междуусобную войну, мы заколем пасхального агнца на той горе, где кланялись отцы наши.»

Все интересно в книге мисс Роджерс, но едва ли не самыми интересными для большинства русских читателей покажутся в ней те страницы, которые относятся к объяснению знакомых каждому библейских сцен, событий и [522] текстов, — тою обстановкой, посреди которой автор вспоминал о них с одушевлением. Некоторые из этих объяснений и описаний отличаются такою простотой и изяществом и придают такую живость и свежесть впечатлению читателя знакомого с Библией, что, мы надеемся, читатели наши не посетуют на нас, если мы их выпишем.

«В деревне был всего один каменный дом, и в этот дом привели нас. Мы с радостью сошли с лошадей прямо в отворенных дверях, откуда виднелось пламя огня разложенного в комнате. Весь дом состоял из одной высокой комнаты, футов в восемнадцать в квадрате. Потолок из тяжелых брусьев и древесных ветвей, закоптевших от дыму, держался на двух широких арках. Стены были сложены из грубо обтесанных каменьев без всякой замазки. В самых дверях стояли осел и пара волов, и я скоро приметила, что более трех четвертей пространства в комнате оставлено было для скота; здесь был пол земляной, вровень с землею, отчасти устланный соломой. А нас заставили подняться по двум ступенькам на помост, устланный обрывками старых ковров и рогож; тут сидели три старика очень почтенного вида (один слепой) и курили. Они встали, поклонились нам и опять в молчании взялись за свои трубки. На них были широкие белые тюрбаны и платье темного цвета. Бороды у них были длинные, густые, седые. Они были босы, потому что оставили свои красные туфли внизу, у помоста. Шейх вынул из углубления в стене несколько рогожек и подушек, и разостлал их для нас на полу. Между тем привели и развьючили мула, обеих лошадей наших расседлали и привязали в нижней части комнаты. Шейх просил нельзя ли оставить тут и его волов, потому что ночь была сырая. Брат согласился, но просил не приводить еще скота и пристроить где-нибудь в другом месте наших служительских лошадей. Почти на середине помоста ярко горел огонь на костре из поленьев, терновника и смолистого хвойного кустарника. Вровень с помостом, у самого края, в камне было выдолблено трое яслей, [523] каждые фута в три. Могаммед, наш грум, наполнил эти ясли ячменем, и усталые животные принялись за свой ужин...

«...Я начинала засыпать, но большая кошка тихо и осторожно ступила мне на голову и прервала мою тревожную дремоту. Я поднялась и посмотрела кругом: была полночь, горела еще лампа, и при ее свете можно было различить в комнате странные группы и фигуры. Прежде всего взгляд мой остановился на Африканце-скороходе, огромного роста. Он стоял, выпрямившись во весь рост и прислонившись к стене спиною. Руки у него были сложены, и открытые глаза смотрели неподвижным взором; он был недвижим как статуя. От белого тюрбана и от блеска открытых глаз, голова его бросалась в глаза прежде всех других предметов в комнате. Брат мой покойно спал на матрасе неподалеку от меня, а за ним Араб, секретарь его, храпел под тяжелым стеганым одеялом. Вооруженный проводник наш и кавас, закутавшись в плащи и ковры свои, лежали у стены, головами на седлах, вместо подушек. Дальше, погонщик мулов растянулся на наших чемоданах, а грум наш Могаммед на куче сена, возле лошадей тут же привязанных. В комнате было душно: воздух был тяжел и пропитан табачным дымом; ни одного окошка, только пять небольших круглых отверстия над дверью. В стенах, два большие овальные углубления для матрасов, кувшинов и т.п., и еще в дальнем конце комнаты углубление, куда были свалены кучей наши седла и сбруи. В каменной стене, возле меня, опускная дверь в хлебный амбар. Мне было слышно как там, за дверью, скребли и возились крысы и мыши, и серая кошка то и дело приходила садиться ко мне на подушку. Я поднялась и села; лошадь моя проснулась, заржала и встряхнулась; она пошла бы ходить на привязи и перебудила бы всех остальных, особенно осла. Грум наш встал; поправил светильню, сказал [524] несколько слов любимой лошади чтоб ее успокоить, потом снова завернулся в свою верблюжину и растянулся на куче сена. Немного спустя, опять водворились вокруг меня сон и молчание; но я не могла заснуть. Таинственная фигура черного Африканца совершенно приковала меня к себе, долго я не могла отвести от него глаз, а он не двигался ни одним мускулом, не мигнул ни разу большими блестящими глазами. Я не могла понять, спит он или не спит, хоть все смотрела на него как намагнитизированная (После мисс Роджерс узнала, что этот человек, от застарелой привычки к опиуму, спал всегда, стоя или сидя, с открытыми глазами.). Я положила голову на подушку, не переставая думать. Вдруг поразила меня мысль, что должно быть в таком точно доме Христос родился. Тогда была зима, и по повелению Августа кесаря, Иосиф, плотник из рода Давидова, пришел из Галилеи, из города Назарета, в Иудею, в град Давидов называемый Вифлеемом, записаться в список с Мариею, своею обрученною женою.

«Я представила себе как Иосиф заботливо искал для нее места и пристанища после долгого пути. Все комнаты для гостей были наполнены народом, и не было места в гостинице. Та часть комнаты, где настлан высокий помост, вся была уже занята пришельцами, которые, подобно им, приехали записываться. Но Иосиф с Марией могли найти себе убежище от холода в нижней части комнаты. Я могла представить себе, как они поместились между скотом привязанным к стене, и грелись у огня, который недалеко от них, на высоком помосте, разложен был из поленьев и трескучего терновника (Терн в древности служил самым употребительным топливом в Палестине, как видно из многих мест Ветхого Завета; точно так же и теперь, говорит мисс Роджерс, треск сухого терновника на огне слышится в этом краю повсюду.).

«И когда они были там, наступило время родить ей. И родила сына своего первенца, и спеленала его, и положила его в ясли.» А ясли были тут же, возле нее, выдолбленные в стене и наполненные мягким зимним сеном. Я подняла голову, заглянула в одни из таких яслей, и увидела как было естественно употребить их вместо колыбели для [525] новорожденного младенца. И величина их, и форма, и мягкая подстилка, и близость к огню, который среди зимы всегда горит в этом месте, все это должно было тотчас же дать эту мысль матери на Востоке. Я заснула, воображая всю эту сцену «младенца спеленатого лежащего в яслях», и как Иосиф с Марией радостно сидят над ним и чужеземцы с пастухами славят и благословляют его рождение.»

«На старшей хозяйке была надета плотная сорочка из синего холста, и из-под широких висячих рукавов виднелись татуированные и покрытые браслетами руки. На голове у ней было надето длинное, белое, полотняное покрывало; оно падало с головы на плечи, и покрывало всю ее до босых ног грациозными складками. Я подумала, что, конечно, в таком покрывале, Руфь, молодая вдова Моавитянка, за три тысячи лет назад подбиравшая колосья в этих самых полях под Вифлеемом, понесла домой шесть мер ячменя, которые дал ей родственник ее Вооз, в то время сильный и богатый человек в Вифлееме Иудейском: «Подай покрывало, которое на тебе, и держи его, и когда она держала покрывало, «он отмерил ей шесть мер ячменя и возложил на нее, и она пошла в город.»... Слуги наши пришли с лошадьми, — продолжает далее автор, — и мы оставили лавку вифлеемского резчика. Прощальные слова его: «Мир Божий с тобою, мой благодетель», и ответ моего брата: «Божие благословение на тебе и на доме твоем», напомнили мне взаимные приветствия Вооза и работников его, которые много веков тому назад слышались на одном из этих полей (Автор часто останавливается на восточных приветствиях: они и теперь отличаются тою же простотой и тем торжественным тоном, которым проникнуты беседные речи в Библии. «Иногда, говорит мисс Роджерс, речи людей приходивших просить покровительства у меня и у моего брата казались мне будто текстами из Ветхого Завета. Одна старуха-мусульманка, с заботливым, изнуренным лицом, подошла ко мне, поклонилась, и сказала: «И если я нашла благодать пред лицом твоим, скажи за меня слово господину моему, твоему брату, чтобы взял сына моего в службу к себе; скажи, молю тебя, скажи слово за моего сына, ибо он один у меня сын, и сама я вдова.»). У подошвы этого холма, в [526] эту минуту, мы могли видеть как на полях этих работали волы, вымолачивая на току хлебные зерна. Мы подходили к тому самому месту, с которым тамошнее предание связывает имена Руфи и Вооза; но для меня довольно было и того, что где-нибудь, в этой обширной и плодоносной равнине, они встретились, и что Вифлеем был тот самый город, в котором Руфь радовалась рождению сына своего первенца, где горе Ноеммини обратилось в радость, и «женщины, соседки ее, вместе с нею радовались.» Вокруг нас были небольшие группы мужчин и женщин с детьми; иные смотрели за мулами и волами на молотьбе; другие подбирали колосья и пололи траву на соседних полях; самые деятельные суетливо нагружали верблюдов мешками с зерном. Вглядываясь в эту картину живой деятельности и припоминая все впечатления того утра, я могла вполне осуществить в своей мысли прекрасную историю Руфи.»

Здесь же, в Вифлееме, описывая дом Араба-хозяина, и устройство матрасов и постелей, автор делает следующее интересное замечание: «Такую постель очень удобно мог взять с собой капернаумский больной, когда Христос сказал ему: Встань, возьми одр твой и иди в дом твой (Марк. гл. 2.). И если дома в Капернауме в то время была также построены как теперь строятся по большей части городские дома в Палестине, то раскрытие кровли, о котором говорит 4-й стих той же главы, очень удобно объясняется. Внутренний двор в доме бывает обыкновенно гораздо обширнее окружающих его комнат, и здесь на дворе ставятся с каждой стороны мостки или каменные скамьи, покрытые коврами и подушками, вместо диванов, для сиденья днем и для спанья ночью. На такой двор мог удалиться Иисус от напора прибывавшей толпы; и можно себе представить как он стоял там: вокруг него народ глядит и слушает в изумлении, а на диванах сидят хитрые книжники и смотрят презрительно; все [527] закрыты от зноя солнечного навесом из рогожек или парусины; такие навесы обыкновенно вешаются на прочном стане из досок и ветвей древесных. Когда друзья принесли больного в дом где учил Христос, и «не могли дойти до Него за множеством народа», очень, натурально что они взошли на кровельную террасу и раскрыли кровлю двора, то есть сняли навес, проломали решетчатый стан и спустили вниз постель, на которой лежал расслабленный; разумеется, если бы проломали обыкновенную крышу, то деревянные балки, земля и камни, которые обыкновенно насыпаются на потолок, — все это провалилось бы вниз и могло бы придавить народ в комнате.» Кровли палестинские часто подавали повод автору к интересным и совершенно простым сближениям с известными местами Библии. Так в Иерусалиме, говоря о кровельных террасах, которые всегда окружены стенкою или парапетом, мисс Роджерс указывает на связь этого древнего палестинского обычая с словами закона: «Когда ты строишь новый дом, станови ограду на кровле твоей, чтобы не сотворить убийства в дому твоем, если кто упадет оттуда». (Второз. XXII. 8.) Вот еще интересное место, которым объясняется устройство крыш на Востоке и вместе с тем известные выражения Библии о птицах на кровле, и о траве, растущей на крышах («на здех», по славянскому переводу). Описывая прогулку в окрестностях Гаифы, автор говорит: «Мы посмотрели вниз на город; на верхушках кровель тысячами сидели птички, большею частью воробьиной породы. Плоские крыши составлены из массивных деревянных балок, на которых держится частый переплет из досок, жердей и хворостин, гладко и крепко убитый землею с мелкими камешками. В ожидании зимних дождей, кровли были покрыты новым слоем этого цемента из свежей земли, взятой с вольного поля и перемешанной с соломою. Свежая полевая земля, обильная остатками трав, ростков и диких семян, натурально привлекала птичек, и глядя как они тут чирикали и прыгали, я поняла настоящий смысл выражения псалмов «о птице или воробье на кровле». Дальше автор говорит еще, описывая весну в Гаифе: «После обеда я пошла на горку где в изобилии цвели нарциссы, мешаясь с дикими гиацинтами; с утеса на утес прыгали козлы, наслаждаясь богатым пастбищем. [528] Вид города совершенно изменился: на земляных кровлях, недавно насыпанных, проросла свежая зеленая трава, так что каждая крыша имела вид дерновой площадки; на иных крышах даже паслись овцы и козлята. Но эти зеленые кровли редко бывают в состоянии защитить от дождя; мы часто слыхали как соседи жаловались, что дождь потоками врывается в комнаты, и меня самое иногда неожиданно будили ночью такие сюрпризы. От времени до времени прибавляют свежей земли и укатывают крышу тяжелым камнем вроде садового катка. Такой камень обыкновенно и держат всегда на самой крыше... Чрезвычайно красиво смотрелись сады и огороды. Миндальные деревья были все в цветах; лимонные покрыты плодами. Зимние дожди миновались: «цветы явились на земле, время пения приспело птицам, и глас горлицы слышен в земле нашей.» И потом еще раз изменился вид Гаифы; последние дни, безоблачные и знойные, почти вовсе завялили и сожгли «траву на кровлях», так что не осталось зеленого места. Ребята собирали сено с коротеньких пожелтевших былинок, но мало чего было собрать, потому что траве не было времени войти в рост и вынести семя, и сбор сена на кровлях имел вид простой детской забавы.» И здесь автор приводит слово псалма 128: «Как трава на кровлях, которая не быв исторгнута, засыхает, которою жнец не наполнит руки своей и вяжущей снопы не наполнит горсти.»

«Я пришла к плакальщицам уже на третий день. Только что вошла я в дом, как услышала свирельщиков и людей в смятении (сопцы и народ молвящ, Матф. IX. 24.). Меня привели в большую, длинную комнату. С обеих сторон сидели рядами женщины; в середине оставлено было [529] пустое пространство; тут сидела вдова и двое младших детей у ее ног. Волосы у нее были распущены, голова без покрывала, ресницы вспухли от слез, и бледное от бессонных ночей лицо; казалось, она вдруг состарилась. Платье на ней было разодрано и в беспорядке; она не ложилась, и не раздевалась с тех пор как услышала о смерти мужа. Она поцеловала меня со страстною горячностью, и сказала: — Плачь обо мне; умер он, умер! Потом показывая на детей: — Плачь о них; они сироты без отца. Я села около нее. Трехлетний ребенок приполз ко мне на колени и шептал: — Умер отец! потом закрыл себе глаза крепко, зажал их пальчиками и говорил: — Вот так умер, ничего не видит.

«Женщины сидели на полу, покрытом рогожками, в шесть рядов: три ряда направо и три налево. Все они в такт хлопали ладонью или били рукой в грудь, под звуки монотонной мелодии, которую сами потихоньку пели. Первый стих начинал левый ряд; запевалой была у них одна знаменитая наемная плакальщица. Им отвечал другой ряд, правый, еще более низким и жалобным тоном. Потом продолжали первые и т.д. до последнего стиха, который все пели хором, и затем начинались новые стихи тем же порядком. После пения все встали и крикнули из всех сил, производя какие-то дрожащие звуки гортанью в течение 3-4 минут; а вдова, стоя на коленях, качалась всем телом то вперед, то назад, присоединяясь к дикому хору слабым, едва слышным голосом. [530]

Книга мисс Роджерс так интересна, с первой страницы до последней, что продолжать еще выписки значило бы переводить целую книгу. Но и того что мы привели, кажется, достаточно для оправдания нашего мнения о книге [531] перед читателем. Вот однако же еще одна интересная страница:

«Мы шли к пескам через кладбище; солнце уже село. Позади нас, в довольно далеком расстоянии, остался народ, гулявший около городских ворот, и курильщики, сидевшие у колодца и у сада: вдруг увидели мы сквозь сумерки, что к нам подходит какой-то черный человек массивного вида, опоясанный грубою тряпкой; в руках у него была дубина или, лучше сказать, целый ствол молодого дерева, даже не совсем обрубленный, с двумя-тремя кривыми ветками. Человек был высокого роста, но дубина была гораздо выше его; он шел нетвердою поступью, и мы скоро признали в нем помешанного Африканца, на которого недавно еще жаловались губернатору некоторые из Европейцев, что он ходит по улицам Гаифы почти совсем голый: вследствие этих жалоб, его прогнали из города. Мы прошли мимо, и он пошел вслед за нами, бормоча что-то про себя и издавая странные звуки. Не очень приятно было иметь такого спутника. Мы круто повернули лицом к нему и пошли назад к городу: обернулся и он, и пошел перед нами. Мы были еще между гробницами: темнота быстро увеличивалась, и кладбище казалось самым неприятным местом, самым голым и безотрадным; вокруг нас были гробницы всех веков, одни вовсе в развалинах, лежавших кучами странного безобразного вида, другие кое-где закрыты низкими, темными дубками; местами виднелась свежая, только что выбеленная гробница, и в темноте светилась будто собственным светом. Черный человек не провожал нас далее черты этой смертной обители. Я оглянулась, и увидавши его, как он стоял между гробами покачиваясь и помахивая своим скипетром, не могла не вспомнить как описывается в Евангелии человек, которого встретил Христос на берегу Галилейского озера «иже имяше бесы от лет многих и в ризу не облачашеся и во храме не живяше, но во гробех» (Лук. VIII. 27). Я не считаю бедного помешанного Африканца за одержимого бесами; но мне казалось очень возможно, что на него вдруг нападет злобный дух, и я очень была рада, что мы наконец очутились далеко от него и в безопасности за городскими воротами.» [532]

Вторая книга, которой заглавие выписано во главе статьи (Из Святой Земли, Тишендорфа), совсем не похожа, по содержанию, на первую. В той — простая девица, оставляя в стороне знаменитости и древности края, обращала свое внимание исключительно на природу и жителей; а в этой, ученый лейпцигский профессор Тишендорф касается того и другого только мимоходом, и весь свой рассказ посвящает знаменитостям и древностям Востока и Палестины. Главный предмет книги, которому остальные части ее служат принадлежностью и рамкой, есть знаменитое открытие, сделанное автором в синайском монастыре Св. Екатерины, открытие, о котором до сих пор еще не перестают говорить в ученом мире как о последнем и самом драгоценном приобретении христианской археологии. Историю и значение этого открытия сам автор рассказал уже ученому миру два года тому назад в особой брошюре (Notitia editionis Codicis Bibliorum Sinaitici auspiciis Imperatoris Alexandri II susceptae. Accedit catalogus codicum nuper ex oriente Petropolin perlatorum. Lipsiae, 1860.). Теперь он рассказывает ее образованному читателю и присоединяет к ней описание своего последнего путешествия по Востоку в 1859 году и тех древностей, которые довелось ему на этот раз вновь увидать и подвергнуть новому исследованию.

Обратимся сначала к этому открытию. Еще в первую поездку свою на Восток, в 1844 году, Тишендорф напал в монастыре Св. Екатерины на следы того сокровища, которое теперь удалось ему вполне приобрести для науки и для России. Роясь в обширной монастырской библиотеке, отыскал он в углу корзину с обрывками и клочками старых рукописей, которые назначались уже к уничтожению. В этой корзине, к великому его изумлению, попалось несколько пергаментных листков библейского текста, в которых он признал сразу список величайшей древности. [533] Часть этих листков Тишендорф выпросил у монахов, позаботившись о сбережении остальных. Эти отрывки привез он тогда же в свое отечество; они хранятся и теперь в библиотеке Лейпцигского университета, под названием: Codex Frederico-Augustanus, по имени короля саксонского, а литографированный снимок с них издан в Лейпциге. Но остальные листы драгоценной рукописи не давали покоя ученому исследователю. Не успев достать их перепискою, он решился в 1853 году еще раз съездить за ними в монастырь, но уже не нашел их: по всему вероятию надобно было предполагать, что кто-нибудь успел уже прежде увесть их в Европу; пришлось по необходимости ограничиться тем, что Тишендорф успел списать в прежнюю свою поездку. Но в 1859 году он отправился в третий раз в те же края, по поручению русского правительства, для исследования христианских древностей на Востоке, и на этот раз неожиданно отыскал сокровище, в котором уже отчаялся. Окончив свои занятия в библиотеке Синайского монастыря, он собрался уже в обратный путь; но за два дня до отъезда случилось ему разговориться о списках Ветхого Завета, с монастырским экономом. К слову эконом заметил, что у него есть старый список текста 70 толковников, и достал в углу своей кельи рукопись завернутую в красное сукно. Развязав узел, Тишендорф с изумлением и восторгом нашел в нем те самые листы, которые в 1844 году открыл он в старой корзине. Всего было здесь 346 листов большого формата. В руках у счастливого ученого находилось сокровище, которому он один вполне понимал цену, — почти совсем полный текст Ветхого Завета, с Новым Заветом, Посланием Варнавы и Пастырем Ерма. На первый раз Тишендорф не смел и думать о приобретении рукописи: все его желания ограничивались возможностью списать его; в монастыре не имелось для этого средств и даже не от кого было получить разрешение на вывоз драгоценной рукописи из монастыря, потому что все монастырские власти отправились в Каир, чтоб оттуда ехать на выбор нового константинопольского патриарха. Поспешил и он туда же, и скоро успел выхлопотать себе разрешение. Рукопись привезли ему из монастыря прямо в Каир на почтовом дромадере. Ровно два месяца просидел он над ней, почти не отрываясь от места, [534] наблюдая за перепиской, которую приняли на себя в Каире два отысканные Тишендорфом Немца, медик и аптекарь. Переписка сопряжена была с величайшими затруднениями и требовала беспрерывного надзора и указания. Не говоря уже о трудности разбирать во многих местах буквы, побелевшие от времени, величайшая трудность состояла в восстановлении всех тех мест, которые в первоначальном тексте были изменены позднейшими справщиками; а таких отметок на иной странице приходилось до ста, в целом же тексте не менее 15.000 отметок сделанных справщиками. Притом, рукопись была, как видно, в руках по крайней мере шести справщиков, работавших над нею по крайней мере тысячу лет тому назад; каждый из них писал на свой лад, и своим почерком, и нередко один исправлял то что прежде него написано было другим.

Между тем весть об открытом сокровище привлекла охотников и соревнователей. В Синайский монастырь являлся уже молодой ученый, из Англичан, спрашивал рукопись, и еще не видав ее, уже предлагал за нее большие деньги. Но монастырский игумен отвечал Тишендорфу, что монастырь готов поднести рукопись в дар православному императору Александру, но не согласен расстаться с нею за английское золото. Тишендорф рассказывал далее, как удалось ему осуществить эту мысль, и осенью, в 1859-м году, привезти драгоценную рукопись в Россию. В том же году начались приготовительные работы к великолепному изданию ее. Оно окончено, как известно, летом прошлого 1862 года, под руководством самого Тишендорфа, в 4-х томах, in folio, напечатанных in fac-simile, со всею типографскою роскошью, какая только возможна. По общему отзыву, это образцовое дипломатико-критическое издание. [535]

Защитником синайского текста против нападения о. Порфирия явился недавно ученый автор Путешествия ко Святым Местам и к семи, церквам Малой Азии, А. С. Норов. В начале текущего года он издал брошюру под заглавием: Защита Синайской рукописи Библии от нападений о. архим. Порфирия Успенского. Спб. 1863. Приводя все обвинительные пункты о. Порфирия, А. С. Норов опровергает их, как нам кажется, весьма убедительно. Некоторые выпуски текстов и слов, встречаемые не в одном Синайском, но и во всех древнейших списках, нисколько еще не доказывают умышленного искажения текста. Г. Норов весьма справедливо замечает, что авторитет текста канонического основывается исключительно на авторитете церкви, а не на авторитете того или другого списка: это единственно правильная точка зрения. Ни один из существующих древних кодексов Св. Писания, говорит автор, не может быть назван исключительно католическим, но все эти кодексы вместе послужили к основанию текста, принятого церковью. На Востоке не делают строгого различия в печатных текстах, которые не искажены намеренно. Римская церковь приняла перевод Бл. Иеронима, составленный на основании, разных текстов. У нас в России принят церковью перевод славянский, и тексты, с которыми он более или менее согласен. Если назвать текст синайский еретичным, в котором встречаются многие описки и некоторые пропуски, то должно признать таковыми же все важнейшие кодексы без исключения. Уже одно это соображение уничтожает все нападения о. архим. Порфирия.» Далее сказано: «Тишендорф опроверг коренным образом мнение о. архим. Порфирия, относившего рукопись синайскую к концу V века, приведя буквально его доводы; но сего не сделал о. архимандрит: он не привел, в своих нападениях на рукопись синайскую, опровержений Тишендорфа, а представил публике одни свои доводы.»)

Чтобы понять важность открытия сделанного Тишендорфом, необходимо припомнить, что восстановление библейского текста, во всей чистоте его, дело далеко еще не оконченное. Каждый имеет возможность пользоваться книгами Библии, составляющими священный канон; но текст его основан на списках, а списки эти, особенно списки Нового Завета, требовали тщательной поверки; ибо при переписке, начавшейся с первого века, первоначальный текст подвергался ошибкам и искажениям от небрежения, невежества и непонятливости переписчиков. Ошибки были тем более возможны, что в древних списках буква ставилась за буквою, без пробелов между словами и без знаков препинания; притом немало было и таких переписчиков, которые из неуместной ревности изменяли выражения, делали прибавки и объяснения, и старались согласовать те места, в которых думали видеть противоречие. Действительно, если сравнить все имеющиеся в библиотеках старые греческие списки Нового Завета между собою и со старыми сирскими, [536] коптскими, латинскими, готскими переводами греческого текста, оказывается в них такое разнообразие вариантов, что весьма немного найдешь стихов с твердым и согласным текстом, но весьма часто на один стих приходится по 10 и более вариантов. С XVI столетия появились печатные книги, но печать не поправила дела, потому что печатное издание держалось либо одного из многих списков, либо руководствовалось несколькими списками, причем выборкою и согласованием текста распоряжались нередко люди вовсе к этому делу неспособные и не имевшие в нем решительного авторитета. Сначала при печатании выбирали в руководство те списки, которые, при взаимном сравнении, представляли наименее разностей; но в последнее время стали отдавать предпочтение исключительно древнейшим спискам, и со второй четверти нынешнего столетия началась деятельная работа очищения библейского текста по древнейшим спискам. Одним из главных двигателей этого дела был Тишендорф. с 1839 года издал он одно за [537] другим семь исправленных изданий греческого текста Нового Завета по древнейшим спискам. В этой работе, руководило им, по словам его, то убеждение, что в священном тексте, составляющем основание христианской религии, ни одно слово, ни одна форма выражения, ни один оборот фразы не должны считаться - неважными или не стоящими самого строгого изучения. В этой критической работе он имел в виду одну цель — очистить первоначальный текст от всех позднейших прибавок и искажений, и восстановить его в том виде, в каком он вышел из-под руки священного писателя. Главным руководством в этой работе служили до сих пор три списка, относимые к IV-му и V-му веку: знаменитый ватиканский список, лондонский, известный под названием александрийского, и парижский, или палимпсест Ефрема Сирина (Палимпсестом называется список, в котором первоначальный текст вытерт на пергаменте и заменен другим текстом: это нередко делалось в древности, по недостатку материала для письма. На парижском списке был в V веке библейский текст; а в XII на место его появился текст творения Ефрема Сирина. В 30-х годах первоначальный текст был восстановлен химическими средствами, на что потребовалось не менее восьми лет работы, и в 1841 году Тишендорф разобрал его весь, за исключением весьма немногих мест.). Но ни один из этих списков не есть полный; парижский содержит в себе только более половины Нового Завета; в лондонском не достает всего первого Евангелия и двух глав последнего и почти всего второго послания к Коринфянам; а из ватиканского, самого древнего и самого важного списка, потеряно целых четыре послания, конец послания к Евреям и весь Апокалипсис.

И вот теперь Тишендорфом случайно открыт такой список, который древностью не уступает ватиканскому и, что всего важнее, по содержанию полнее всех древних списков (до X века), какие только доныне были известны. Ветхий Завет в нем содержит в себе большую часть книг составляющих полный канон. Не достает почти всех исторических книг Ветхого Завета; есть лишь несколько глав (IX-XI) первой Книги Царств. Полные книги начинаются с Товита; далее следуют: Иудифь, две книги маккавейские и пророки; из пророков не достает Езекииля, Даниила, Амоса, Михея и [538] Осии; далее идут Псалтирь, все книги Соломоновы, Сирах и Иов (Из недостающих книг, некоторые (именно несколько глав 1 кн. Царств и 2 кн. Ездры, Товита и Иеремии, и цельные книги Есфири и Неемии) содержатся в саксонском кодексе, который следует считать дополнением синайского.). Новый Завет совершенно полный, и кроме того, еще послание Варнавы и Пастыря Ерма (О Пастыре Ерма и об истории этой книги см. Правосл. Обозр. 1881 года, том 6. Там же помещен и перевод Пастыря. Тишендорф в своей книге приводит замечательный пример для объяснения важности открытых текстов Варнавы и Ерма. «Известно, говорит он, что в науке существует много разных мнений о том в какое время писано и стало известно в Церкви каждое из четырех Евангелий, и потому для нас чрезвычайно важны ссылки на текст Евангелия, встречаемые у древнейших писателей церковных. Послание Варнавы писано в первой четверти II века, — и в той части его, которая была известна только по латинскому переводу, давно уже внимание ученых исследователей обращено было на следующие слова: «Много званных, но мало избранных.» Если даже признать, что послание это принадлежит и не апостолу Варнаве, во всяком случае приведенные слова служат древнейшим свидетельством о перво-евангелии, тем более, что у Варнавы перед этими словами стоит «как написано», то есть ссылка на писание, а не на устную речь или предание. При всем том в подлинности этих слов сомневались: думали, что эти слова у Варнавы позднейшая вставка переводчика... Теперь синайский текст неоспоримо доказывает, что приведенные слова латинского перевода принадлежат не переводчику, а самому автору, ибо они встречаются и в оригинальном тексте. Таким образом, вопреки ожиданиям ученых, трудившихся над евангелиями в отрицательном смысле, подтверждается, что Евангелие от Матфея в первой четверти II века не только существовало, но имело каноническое значение в церкви.»). Последнее обстоятельство весьма важно: первая половина Варнавина послания до сих пор была известна только по весьма несовершенному латинскому переводу, а вторая — по позднейшим, весьма ненадежным греческим спискам. Подлинный текст Пастыря считался вовсе утраченным до 1855 года, когда открыл его Грек Симонид, приобретший такую печальную известность подделками старых рукописей; но этот текст Симонидов был очень подозрителен уже и потому, что был в связи с крайне подозрительным именем: теперь вновь открытый подлинный текст не подлежит уже никакому сомнению.

По тексту, синайский список всего ближе подходит к ватиканскому, но во многих местах разноречит с ним [539] и с другими списками, и замечательно, что многие из этих разноречий относятся именно к таким чтениям, о которых свидетельство находится у древнейших отцов церкви или у первых переводчиков Нового Завета: этим, без сомнения, утверждается авторитет подлинности целого текста. Мы сказали, что в этом главном пункте, — открытии рукописи — сосредоточивается описание поездки Тишендорфа; однако ж и само по себе, оно исполнено живого интереса, особливо для тех читателей, которым не чужды вопросы о древностях Египта и Палестины и близко знакомы имена освященные библейскою историей.

Путь немецкого ученого начался с Триеста. Отсюда морем достиг он Александрии и Каира, где начались приготовления к синайской экспедиции. До Суэса доехал он по новооткрытой железной дороге. Переезд от Суэса к Синаю, по пустыне, занимает самую обширную главу в книге, наполненную описанием и критическим исследованием мест, по которым пролегал путь, и где предание указывает пристанище Израильтян в пустыне. Автор останавливается особенно на вопросе о цели и значении знаменитых синайских надписей на горных утесах; но особенно интересно в этой главе исследование о манне, которая и теперь ежегодно собирается в одной местности с тамарисковых сучьев, в виде небольших блестящих шариков или росинок медового вкуса. Манна показывается только на сучьях, никогда на листьях; на солнце она тает и падает на землю, обыкновенно усеянную сухими листьями. В июне и в июле, ее собирают с сучьев и с земли в кожаные мешки. Она очень приятна на вкус, и едят ее вместо хлеба, но в продажу она редко идет, и то по дорогой цене, потому что весь сбор редко бывает больше 600 фунтов. Тишендорф приводит свидетельство древних и новых писателей об этом замечательном явлении, которое свойственно только тамарисковым деревьям этой местности. Естественная причина этого явления была загадкой до 1823 года, покуда Эренберг не занялся его исследованием: он открыл, что отложение медовых росинок на тамарисковых сучьях происходит от маленьких насекомых особой породы; насекомые прокусывают нежную оболочку сучьев, и затем, после дождя, из [540] скважинок, незаметных простому глазу, отлагается, круглыми шариками, сгущенный сок, образующий манну. В этой манне Тишендорф, с своей стороны, признает аналогию с библейскою манной, тем более замечательную, что и теперь манна появляется в этом краю исключительно в том самом месте (в пустыне Син, между Елимом и Синаем) где она падала по Библейскому сказанию, и именно в ту самую пору (в начале мая), когда начинала она падать у Израильтян. В других же местностях пустыни, хотя есть тамарисковые деревья, явление это не встречается.

«Едва ли можно на всем земном шаре найти картину подобную той, какая здесь вокруг представляется взору. Все кругом одна дикая, необыкновенно величественная пустыня утесов и камней. Куда ни взглянешь, повсюду голые, дикие, странно распавшиеся гранитные громады и ущелья, и между всем этим взор не отыщет никакой растительности, ни клочка леса, ни поля, ни зеленой равнины, ни даже серебряной ленты ручья. Все до одной черты этой картины суровы, но она потрясает душу своим необыкновенным величием. Обернется годовой круг — повсюду несет он с собою цвет и увядание; здесь ничто не цветет и ничто не вянет; как будто бы остановилось здесь время, как будто все настоящее поглощено здесь прошедшим, и все движение остановилось тут на одном великом мировом событии, и оно одно остается во всей своей цельности и святости. Невольно хочется сказать: здесь Господь в громах и молниях возвестил закон свой, и неумолимое «сотвориши» и «не сотвориши» все еще кажется вырезано железом на этих утесах. В давние времена благочестивые руки построили на вершине Синайской две часовни, христианскую и магометанскую: от них (остались еще развалины. Но едва ли нуждается здесь в этом напоминании благоговейное чувство: сама гора представляется алтарем воздвигнутым в вечную память Десницы Вечного. И точно, к этой горе, в течение тысячелетий, стремились без числа странники изо всех частей света; здесь [541] они все стояли в созерцании, и молились. Здесь, невзирая на преграды вероисповеданий, Иудей, христианин и магометанин, нашли себе общее место благоговения. Чудное дело! Голос закона, облеченного суровым словом повеления и угрозы, остался для всех ясен и свят одинаково; а голос небесного откровения любви и радости, голос искупления и исполнения закона, стал знаком несогласия и разделения между земными племенами.»

Очень интересны три главы, в которых говорится о знаменитых памятниках древнего Египта, еще раз осмотренных Тишендорфом в последнюю его поездку, именно о пирамидах и сфинксе, о храме Сераписа (Serapeum) в недавнее время открытом знаменитым Мариеттом, и о древностях Гелиополя. Особенно любопытно описание поездки к Мариетту, в жилище устроенное им около своих раскопок, посреди голых песков, на пределах Сагары. Здесь этот знаменитый археолог, с именем которого связаны открытия важнейших памятников египетской древности, сделанные в последнее десятилетие, неутомимо продолжает свои работы в подземном царстве. Тишендорф ездил к нему вместе с другим известным египтологом Бругшем, и нетрудно себе представить, как интересна была их общая беседа в подземном царстве, где Мариетт объяснял им свои открытия, и показывал монументальные гробницы аписов (числом 31). Это сокровище пустыни, храм Сераписов, открыт Мариеттом в 1851 г., при помощи некоторых указаний, найденных у Страбона, который за 1900 лет писал об этих памятниках, в то [542] время уже полузасыпанных. По этому случаю, Тишендорф сообщает читателю любопытное описание Аписова культа, значительно объясненного новыми открытиями, и переходит к описанию развалин Мемфиса и колоссальной статуи Сезостриса, описанной еще Геродотом. Затем следуют в высшей степени интересные страницы с описанием той подземной галереи Серапеума, где стоят рядами на необъятном пространстве гробницы ибисов, то есть глиняные сосуды с ибисовыми мумиями; тут же объясняется и значение этого замечательного обычая древних Египтян. По словам Тишендорфа, желающие заказывали жрецам приносить жертвы Озирису за умерших, и жертва состояла в том, что жрец ставил в катакомбы глиняный сосуд с ибисовою мумией, более или менее богато обделанною в полотняной оболочке, смотря по богатству или щедрости заказывавшего жертву.

Из Александрии Тишендорф проехал в Яффу, куда прибыл в то же время великий князь Константин Николаевич с супругою и с сыном: к свите Его Высочества присоединился и ученый путешественник, на пути в Иерусалим. Целая треть книги занята описанием этой интересной поездки. Тишендорф подробно и отчетливо описывает дорогу от Яффы до Иерусалима, живописный поезд, в котором он участвовал, и торжественную народную встречу ожидавшую великого князя при въезде в Иерусалим. В течении десятидневного пребывания Его Высочества в Иерусалиме, Тишендорф состоял в его свите и вместе с ним участвовал в посещении и осмотре святых мест и древностей: по этому случаю и ему удалось видеть такие места, куда обыкновенных путешественников не допускают. Свои впечатления и результаты осмотра передает он в виде дневника, который может служить руководителем для образованного читателя желающего познакомиться с топографией Иерусалима и святых мест его. Здесь, одно за другим, как в живой картине, представляются читателю все ветхозаветные и новозаветные места в самом Иерусалиме и в его окрестностях. Места эти знакомы многим по описанию прежних путешественников; но нигде не доводилось нам встречать, в кратком очерке, такого полного описания всех этих мест: оно тем более [543] интересно, что автор, останавливаясь на каждом важном пункте, передает нам результаты новейших исторических исследований священной топографии, и в сомнительных вопросах излагает свое мнение. Храмы всех христианских исповеданий и монастыри в Иерусалиме и в его окрестностях, посещенные великим князем, входят также в это описание. Особенно замечательно описание знаменитой Омаровой мечети, в которой весьма немногим из Европейцев удавалось быть. Отдельная глава посвящена обозрению храма Воскресения во всех подробностях: и здесь находим то же тщательное исследование подлинности мест и названий, на основании твердых исторических данных; автор не отвергает однако же и преданий, хотя и разбирает их с критикой. В качестве ученого, он ничего не принимает в своем исследовании только на веру; но не увлекается отрицательным направлением, которое не менее легковерия вредит исторической истине. Так например, один из вопросов, возбуждавших в последнее время сильную полемику между археологами, — о местности Св. Гроба, — особенно тщательно разобран Тишендорфом, и он не находит основательных поводов сомневаться в подлинности этого священного места.

Из Иерусалима путешественник вернулся в Яффу и оттуда морем, через Бейрут и Ладакию (древняя Лаодикея), проехал в Смирну, а из Смирны ездил в Ефес и на остров Патмос. В Бейруте описывает он остатки древнего города, развалины стен и колонны полузатопленные морем, описывает и новый город, средоточие европейской торговли с Сирией: в этом отношении Бейрут, по замечанию автора, поддерживает значение древнего финикийского Берита. Но Бейрут замечателен не, только в торговом отношении: он славится и ученостью; в нем есть ученое общество с библиотекой, есть весьма деятельная арабская типография, которая много уже оказала услуг арабской литературе. Наконец, Бейрут уже несколько десятилетий служит центром американско-протестантской миссии, которая имела немало успеха особенно между Маронитами здешнего края: ею основана и арабская типография. Особенно интересно описание Патмоса. Жители этого острова (до 4.000) до сих пор чтят с особенным благоговением [544] память апостола Иоанна, и считают свое поселение его уделом. Имя апостола встречается во всех проявлениях религиозной жизни патмосского населения. Пещера, в которой, по преданию, уединялся он и в которой принял откровение, превращена в церковь, где совершается несколько раз в год торжественное богослужение в память Иоанна.

Книга Тишендорфа оканчивается рассказом о переговорах в Константинополе с церковными властями, касательно приобретения для России синайского кодекса. Но на последних страницах помещено, особою главой, приложение имеющее отдельный интерес. Это «Воспоминание о поездке [545] великого князя в Иерусалим и о посещении его супругою султанского гарема.» Этот рассказ, в котором автор пользовался, как объяснено в примечании, сведениями непосредственно ему сообщенными, интересен особенно потому, что парадный обед в гареме, устроенный в честь супруги русского великого князя, составляет беспримерное явление в летописях турецкого двора.

«В 6 часов пополудни, высокие посетители отправились в великолепном каике из Эмиргианского замка, назначенного для их пребывания, в роскошный дворец Бешикташ, где находится резиденция султана. Сам султан ожидал их внизу на входной площади; музыканты играли русский национальный гимн; Фуад-паша с прочими министрами приняли гостей у пристани. Прямо с площадки вход в залу с колоннами; купол в ней покрыт рубиновым хрусталем, который волшебным светом отражается на мраморных ступенях и на блестящих белых стенах залы. Затем следует огромная, богато и со вкусом убранная аудиенц-зала, где был собран весь дипломатический корпус; здесь горела тысячами огней великолепная люстра, возбуждавшая несколько лет тому назад общее удивление в Париже, где она была заказана. Отсюда султан провел великую княгиню с десятилетним великим князем Николаем Константиновичем, с графиней Комаровской и г-жою Чичериной в тронную залу, где около трона стояли султанши и придворные дамы. Прежде всего султан представил сестер и дочерей своих, кровных султанш, потом жен своих, которые носят звание кадынь, и четверых сыновей. Затем, указав на дверь, он сказал: Voici, Madame, le Harem, — и оставил свою гостью. Он удалился к своему обеду: по правилам турецкого этикета, султан всегда обедает один, ни одна из жен его ни разу с ним не обедала и даже не присутствовала при его обеде. [546]

По слову султана, снята печать с таинственной двери и великая княгиня вступила в гарем. Обер-гофмейстерина, главная распорядительница в этом святилище (Слово гарем значит священный.) шла впереди; за нею султанша-сестра с великой княгиней. Переводчицами служили две Армянки, отлично знающие и по-турецки, и по-французски. Гостью провели по бесчисленным комнатам гарема; синие стекла в окнах придавали всем комнатам таинственный вид. В этих покоях, чисто восточного вкуса, собрано было едва ли не все население гарема, состоящее из 2.000 женщин, в числе которых множество Гречанок и Армянок; не мудрено, что непривычные гости, глядя на них, могли воображать себя посреди сказочного мира. Но и сами они в этом мире казались странным явлением посреди отчужденных от всего света любимиц и невольниц султана: все они толпою, с любопытством, теснились около высокой гостьи.

«К большой музыкальной зале примыкала другая малая, где накрыт был парадный стол на европейский манер. Великая княгиня заняла место по правую руку султанши-сестры, а десятилетний великий князь — по левую. Справа, возле великой княгини, села первая кадыня, прекрасная Черкешенка: по юному, цветущему ее виду, никак нельзя было подумать, что ей почти сорок лет от роду. Красота ее выказывалась тем заметнее, что между всеми гаремными женщинами и девушками, кроме одной из дочерей султана, не было ей соперниц: многие из них давно уж пережили первую весну свою. Старая супруга султана, мать Мурад-еффенди, старшего принца, села возле великого князя. За столом сидели также обер-гофмейстерина, четыре дочери [547] султана, и дамы приехавшие с великою княгиней. Турецкие туалеты блистали бриллиантами; у каждой из султанш на мизинце блистал огромный солитер.

«За столом гаремные дамы мало-по-малу оживились. Обед был вместе с тем и экзаменом для них; целые две недели перед тем упражнялись они в искусстве обращаться с ножом и вилкой, что для них вовсе непривычное дело. С детскою радостью, оборачиваясь назад, указывали они прислужницам на новые, блестящие вещи столового сервиза. Но экзамен кончился решительною неудачей; что ни попадало на вилку, никак не могло доходить куда следует, и большею частью падало под стол. При всем том, несмотря на просьбы, дамы не вдруг решились отложить в сторону чужеземное нововведение и приняться за свой обычай. Наконец решились, и тут русским гостям пришлось в свою очередь удивляться их искусству в употреблении простых натуральных орудий и сознаться в своей неспособности. Прислужницы были в постоянном движении; они поминутно служили турецким дамам всячески: снимали с них перчатки, обмахивали их веерами, мыли им руки и пр. Музыка за обедом [548] удовлетворила вполне европейской критике; играли, между прочим, нумера из Моцартовой оперы Похищение из Сераля. Музыка не прекращалась ни на минуту во все время, пока продолжался обед.

Текст воспроизведен по изданию: Новые путешествия по Востоку. Домашняя жизнь в Палестине - Тишендорф и Синайская Библия // Русский вестник, № 2. 1863