ЖОРЖ ПЕРРО

ОСТРОВ КРИТ И КАНДИОТЫ

(Из воспоминаний путешественника).

История острова в новейшее время. Крит до войны за независимость.

Когда в первый раз увидишь выступающие среди волн берега этой длинной, узкой полосы земли, сохранившей древнее название Крита и после первого взгляда на этот остров обойдешь и осмотришь его берега и долины, то невольно поражаешься препятствиями, которые встречались здесь в условиях самой местности, для образования государства и для создания политического единства. Кто последует нашему примеру и примется потом изучать историю древнего Крита по памятникам прошлого, то не без удовольствия увидит блестящее подтверждение этих невольных догадок и первых впечатлений. Нигде греческая раса, какою она является нам в своей первобытной свободе до времен римлян, не могла найти для себя страны, где бы более благоприятствовала одному из самых глубоких и дорогих инстинктов; нигде она не могла довести и не довела до больших [680] размеров своей наклонности к самостоятельности и к обособленней жизни муниципий; нигде, наконец, опасность и неудобство этой системы и этого духа не являются в более высокой степени. Истории Крита лучше всего может объяснить, почему, рано или поздно, Рим должен был восторжествовать над Грецией и поработить ее.

Изучение современного состояния Кандии и быта критян представляет тоже интерес немаловажный. И с этой точки зрения в характере, нравах и в языке нынешних обитателей Крита найдется много пищи для наблюдений. Ни в одной стране турецкой империи, не оказалось таких странных и любопытных результатов столкновения мусульманского завоевания и его гнетущей силы с одной стороны, а с другой, той удивительной жизненности и той энергии сопротивления, которые греческая раса сохраняла повсюду. Желательно было бы представить здесь некоторые из самых замечательных эпизодов этой вечной борьбы, этого стремления к независимости, благодаря которому побежденные, мало-помалу, приобрели верх над победителями, и почти поженились ролями.

Когда Константинополь в 1459 г. был взят оттоманскими турками, Магомет II и его преемники старались присоединить к своим континентальные владениям Европы и Азии все острова восточного бассейна Средиземного моря. В конце семнадцатого века предприятия их увенчались успехом: в 1522 г. Родос был отнят от рыцарей св. Иоанна, а Кандия в 1669 г. сдалась на капитуляцию; венецианцы удержали за собой только Ионические острова, которые не были никогда серьезно атакованы. Не смотря на то, народонаселение на всех пот греческих островах оставалось исключительно христианское. Османли — земледелец и рыцарь, любитель равнин и текучих вод — неохотно салился на неровной и большей частью бесплодной почве, среди голых скал, где вода и зелень встречаются редко. Притом мусульмане, не могли чувствовать себя в безопасности среди моря, которое, какалось, подшучивало над их большим, тяжелым флотом и было соучастником легких венецианских эскадр и всех христианских корсаров; живя на этих открытых берегах, они ежечасно должны бы были страшиться внезапного нападения, ожидать, что их возьмут, закуют в цепи и всю жизнь заставят грести на какой-нибудь генуэзской или мальтийской галере. На большей части малых островов не было ни одного турка; капитан-паша ежегодно объезжал со своим флотом Архипелаг и греческие примасы с податью отправлялись к нему на Парос; на некоторых островах ага, имевший при себе небольшое число албанских солдат, был наместником султана; ему было поручено смотреть за порядком, но этот несчастный чиновник был постоянно в смертельном страхе. Мне рассказывали на Фазосе, что в прежнее время, когда часовой давал сигнал о приближении какого-нибудь подозрительного судна, то воевода (так на севере Архипелага назывались эти губернаторы) спешил со всех ног в густые сосновые леса, покрывающие здешние горы; он скрывался в самой густой чаще, пока судно, бывшее причиной его ужаса, не скрывалось из виду. На более значительных островах, каковы Кипр, Родос, Мителена и Хиос, несколько мусульманских семейств поселилось в укрепленных городах, под защитою крепостных пушек; земледельческое же и торгующее народонаселение берегов и внутренних селений состояло из христиан. Только на двух островах мусульмане осмелились зайти за пределы зубчатых стен и рассеялись по деревням и селам: я говорю об Эвбее и Крите — Негропонте и Кандии последнего столетия, имена которых заимствованы с итальянского языка. Крит и Эвбея были, [681] по крайней мере, по своему местоположению, достаточно орошены, довольно плодородны и лесисты, и могли привлечь мусульман — этих ленивых созерцателей, которые любят только тогда жатву, когда она не стоит больших трудов; им после работы необходим был шелест листьев и журчанье вод, которые убаюкивали бы их мечтательность. В то же время острова эти настолько обширны, что здесь мусульмане могли считать себя столько же безопасными, как и на континенте, и, раздробясь на тесные и многочисленные группы, были наготове поддерживать друг друга и не допускать высадок на берега.

Столь благоприятные для магометан условия с самого начала привлекли их в Эвбею. Первым завоевателям, рассеявшимся по долинам Фессалии и Беотии, легко было переплыть пролив и очутиться на острове. Как только у венецианцев был отнят в 1470 г. Негропонт, он был разделен на тимары или военные округи. Если бы венецианцам вздумалось снова отнять остров или другие неприятели напали бы на него, стоило только перейти халкидский мост или броситься в барку и тотчас очутиться на континент; Еврип в этом месте так узок и так спокоен, что его прекрасные голубые волны скорей походят на большую реку без течения, или, лучше, с переменчивым течением, чем на пролив: при Халкиде он уже парижской Сены.

Положение Крита значительно разнится от Эвбеи. Из всех греческих островов, он наиболее отдален от континента и изолирован; для турок было бы затруднительнее переселиться сюда, потому что для морского путешествия требовалось более одного дня, а турки, как известно, не одарены особенною любовью к мореплаванию; наконец, здесь, в случае нападения, им долго пришлось бы ожидать помощи от своих собратьев с твердой земли, и им грозила опасность слишком поздно получить ее. Чем же объяснить многочисленность мусульманского населения, рассеянного вдоль и поперек всего Крита и не только в городах, но и в деревнях, населенных христианами, во внутренних округах и даже среди высоких гор? Почему на Крите, до войны за независимость, турок было более, чем на Эвбее? В начале нынешнего столетия, по свидетельству многих путешественников, половина жителей Крита принадлежала к исламизму, по крайней мере, по виду и по наружному исповеданию (Один французский путешественника, Оливье, имевший случай видеть реестр, по которому взимались подати харача, определил народонаселение острова в 1795 г. в 240,000 жителей, из которых 120,000 было мусульман. По другим данным, готов думать, что эта цифра преувеличена.). Эту аномалию можно объяснить историей завоеваний и владычества турок и изучением положения раий; но где мы отыщем эту историю, где соберем разрозненные черты этой картины? Большие препятствия встретятся каждому, кто пожелает разом обнять судьбу греческой расы и проследить ее неукротимый и живучий гений через пространство веков до нашего времени.

Более трех веков прошло со времени победы турок до восстания греков в конце прошлого столетия, и в течение этого времени восточные христиане, собственно говоря, не имеют истории. Не имея жизни национальной, принужденные покоряться грубому и своевольному насилию, лишенные всего, что составляет смысл гражданской жизни и притом впавшие в глубокое невежество, они, разумеется, не желали вспоминать о прошлом, стыдились и своего настоящего и не слишком еще надеялись на будущее; что же могли они сообщить бумаге? Какой мог быть интерес для них самих и для [682] посторонних в монотонном рассказе о несчастиях, унижениях, оскорблениях, которые они постоянно испытывали? Некоторые монастыри и церкви, например, в Янине и Константинополе вели свои хроники, где можно прочесть длинную таблицу имен и чисел, целый ряд игуменов, епископов и патриархов; что же касается до подробностей о людях и землях, о том, что думала и чувствовала эта безмолвная, уничиженная масса людей, ничего подобного нельзя почерпнуть из этих сухих и тощих летописей. Турецкая империя имела своих официальных историографов; некоторые из них, по-видимому, были люди достойные, по крайней мере, судя по сочинению. Таймера, которое почти все заимствовано из восточных источников, но эти гордые мусульмане могли ли интересоваться положениям гяуров, этих раий, которых они ненавидели и презирали? В продолжение трех веков христиане, и преимущественно греки, не смотря ни на что, продолжали свое существо наше; оказывали завоевателям хотя и пассивное, но тем не менее неутомимое сопротивление, сохранили свою веру, свой язык, память о своем происхождении и чувство национальности. Нужно пополнить этот пробел истории и соединить славное прошлое с настоящим, которое полно надежд и упований. Дело это трудно. Много разорванных и потерянных звеньев. Чтобы отыскать их, нужно прибегнуть к изустным преданиям, сохранившимся в народных песнях и в верной памяти стариков — живых хрониках прошлого; конечно, воспоминания эти неопределенны и несвязны; для получения более точных сведений следует обратиться к европейским путешественникам. Несмотря на то, что некоторые из них заражены предубеждением, большинство их не может не сочувствовать тем несчастным, которые также носят имя христиан; с большой симпатией рассказывают они, как страдают жалкие потомки того народа, имя которого живет в памяти каждого. Говоря о временах, предшествовавших войне за независимость, нам часто придется цитировать Белина, Турнефора, Пококка, Оливье и других, посещавших в разные эпохи берега Крита; сведения эти дополнятся анекдотами и рассказами, которые мы слышали несколько лет тому назад, из уст селиниотов и сфакиотов, сидя в длинные осенние вечера около очага, на который женщины и девушки бросали большие горящие виноградные лозы, чтобы зажечь огромные пни олив, каштанника или кедра.

Задолго перед тем, как Кандия в 1669 г. была отнята турками, греки, жившие на островах, призывали их к себе и в различных случаях давали им полезные советы; многократно они сами поощряли их к высадкам, которые со стороны турок делались с целью узнать насколько сильна Венеция и убедиться до какой степени она может сопротивляться турецкие силам, когда Порта примет окончательное решение вступить с ней в борьбу. Невольнику обыкновенно кажется, что его господин хуже других; поэтому, всякий раб, особенно если он, подобно греку, одарен пылким воображением и легкомыслием, убежден, что новое рабство для него будет сноснее настоящего: уже одна только перемена цепей служит ему облегчением и развлечением. Приятно было бы видеть побежденным и униженным дерзкого притеснителя, перед которым так долго трепетали и которого сами не могли низвергнуть и наказать. Надо сознаться, что синьория Венеции не слишком была снисходительна к греческой нации, судя по свидетельствам ее собственных агентов; конечно, администрация эта была разумнее той, которая впоследствии заняла ее место и которую придется, за неимением другого слова, назвать турецкой администрацией; прежняя администрация тоже не слишком заботилась об интересах Греции, столь же [683] мало щадила ее кровь и не оказывала особенного уважения к ее религиозным верованиям (Лучшее руководство к истории о господстве Венеции над Критом есть Creta sacra Фламинио Корнаро, по латыни Корнелиуса, 2 тома в in — 4. Этот Корнаро принадлежал к семейству, главная отрасль которого поселилась в Крите и занимала там значительное место, в продолжение нескольких столетий; один из этих Корнаров-кандиотов написал ни новогреческом языке рыцарскую поэму, которая с XVI-го столетия слывет на Востоке народной поэмой и много раз была перепечатана: я говорю о “Erotocritas”; автор ее Винченто Корнаро назван был Кореем “Гомер простонародного языка”. Можно также с пользою пересмотреть различные отрывки, заимствованные Пашлэ из библиотеки Сен-Марка и напечатанные в конце его “Travele in Crete”. У него найдется много выписок из старинных рукописных хроник и из официальных донесений проведиторов к синьории. Можно найти любопытное изображение острова Кандии средних веков в сочинении под названием: “Urkunden zur altern Handels und Staatsgechichte der Republik Veredig, mit besonderer Beziehung auf Bizanz und die Levante”, von D-r Tapel und D-r Thomas. 2 тома, Вена 1855 — 1856.). Во время господства венецианцев Крит, il regno di Candia, как его тогда называли, был обширным владением за морем и эксплуатировался в пользу метрополии судьями, которых она туда посылала; большая часть греческих крестьян доведены были до степени крепостных холопов (см. тексты, выписанные Пашлэ, т. 1, стр. 30 и 31.). Когда чрезмерные притеснения производили восстания, как это случилось в 1283 и в 1363 г., возмутившиеся были наказываемы жесточайшим образом. Венеция не довольствовалась смертью предводителей мятежа; целые округа в провинциях Сфакии и Лассити были опустошены; под страхом смерти было запрещено сеять хлеб и это пространство, как свидетельствуют некоторые современники, в продолжение целого века оставалось пустынным и бесплодным. Никогда мусульмане не оказывали грекам того презрения, которое католики оказывали православным; греческое духовенство, почитаемое ⁹/₁₀ частью жителей, нуждавшихся в его молитвах, было лишено почти всего своего имущества в пользу латинского духовенства, которое совершало службу только для некоторых иностранцев и высшие сановники которого жили вне Крита, пользуясь в Италии своими огромными доходами. Эти притеснения становились невыносимее еще потому, что производились правильно, методически и последовательно; так, холодное и жестокое венецианское правительство имело обыкновение поступать с своими колониями; владычество турок могло быть сноснее: они более беспечны и рассеяны, их легче можно было усыпить и провести! При таких обстоятельствах понятно, что кандиотские греки, за исключением некоторых, служивших под знаменами Венеции солдат, как будто протянули руку туркам и помогли им ступить на остров; без сожаления и даже с чувством радости и торжества смотрели они на удалявшийся флот, увозивший навсегда от критских берегов Морозини и других его товарищей-героев.

Турки поспешили организовать вновь приобретенную страну, по крайней мере насколько они в этом смыслили. Остров был разделен на четыре пашалыка или санджака, но вскоре был обращен в три, уничтожением Ситии; было прислано трое пашей, которые не зависели один от другого и жили, один в Хании (настоящее греческое название города, превращенного венецианцами в Канею), другой — в Ретимо, третий — в Кандии или, как ее еще называют в Крите, Мегало-Кастро. По временам одному из этих трех сановников, который был важнее других, внезапно приходило в голову, обнаружить перед двумя своими собратьями свое первенство и свой контроль. Каждый из санджаков заключал в себе [684] определенное число малых и больших пожизненных поместий, называвшихся, первые зиаметами, вторые тимарами. В провинции Кандии назначено было сделать 8 больших и 1400 малых поместий, в Хании 5 зиаметов, а в Ретимо 4, между тем в первой было 800, а во второй 350 тимар (Финлэ History of Greece under the ottoman and venetian domination, стр. 5.). Владетелям этих поместий ставилось в обязанность в случае нужды давать султану заранее определенное число людей, смотря по времени и по провинциям.

Эти имения, без сомнения, образовались из общественных владений, принадлежавших венецианским дворянам или латинскому духовенству. Они были розданы агам и пашам, которые принимали участие в осаде и теперь желали поселиться на острове, познакомясь и оценив достоинства его климата. Весть об изгнании венецианцев и о победе, одержанной над ними, быстро распространилась по всей империи; это должно было привлечь в Крит разных авантюристов, янычар и спагов, которые, разорившись войной на Дунае, обратились сюда, чтобы поправить свои обстоятельства щедротами султана, который раздавал им, в своем новом завоевании, земли и оливковые плантации. Найти женщин для своего гарема, руки для обработки своих поместий, предоставлялось им самим. Деревни, ближайшие к городам и к морю и самые плодородные равнины раньше других были населены; дикое буйство распространилось по всему острову и, по произволу новых владельцев, заходило и за пределы их поместий, отведенных им правительством; они насильно отнимали у греков сады и поля, принуждали их платить аренду на тяжелых условиях, похищали их дочерей и сестер.

Отчаяние овладело греками, когда они увидели, что с ними так поступают. Им не оставалось более никакой надежды на изменение правительства и на улучшение своей участи: новые властелины, которым они сами способствовали к завоеванию своей страны, не скоро выпустили бы из своих рук это выгодное приобретение, стоившее им золота и крови; к тому же. под управлением такого визиря, каков был Купрули оттоманская империя с каждым днем приобретала больше и больше могущества. Новое странное явление, известное уже в истории Крита средних веков, снова повторилось. В IX и X веках, во время владычества сарацинов, христианство почти совершенно исчезло на острове, и когда Никифор Фока снова отнял его у неверных, нужно было послать туда миссионеров, которым было поручено обратить к прежней религии и к вере отцов греков, впавших в странное суеверие и употреблявших такие обряды, в которых смешаны были обе религии. Во главе этих миссионеров был известный святостью своей жизни армянский монах, Никон, которому не малых трудов стоило воздвигнуть христианские алтари, очистить церкви, учредить литургию, восстановить духовенство и порядок (Корнелиус, Creta sacra, т. I, стр. 206.). После вторичного покорения мусульман повторилось почти то же самое, что и после первого: целые кантоны отступили от своей прежней веры; это свидетельствуют все путешественники, посещавшие Грецию в течение столетия, следовавшего после покорения Кандии; так например, Шевалье, Турнефор и Полакк (Путешествие Луи Шевалье находится между рукописями библиотеки арсенала; Шевалье записывал со слов архиепископа кандийского и подтверждает факт этих многократных перемен религии. Полакк говорят также: “есть много деревень, жители которых были прежде христианами, теперь же они почти совсем магометане”.). Турнефор утверждает, что “большая часть островских турок ренегаты или сыновья ренегатов”. [685]

Для внимательного и проницательного наблюдателя достаточно видеть обычаи и нравы, услышать язык критских турок, чтобы догадаться о их происхождении. Они носят только название турок; наружностью же, обычаями и наречием они те же греки. Не трудно переменить религию — стоит только узнать дорогу в мечеть, но не так легко и не так скоро можно переменить язык и выучиться другому; для греков, по крайней мере, это очень трудно. Некоторые звуки, часто встречающиеся в турецком языке, например ш ы j не существуют в греческой азбуке. На Крите никогда не существовало и теперь не существует иного языка, кроме греческого; дети настоящих турок, поселившиеся здесь, скоро должны были выучиться народному греческому языку, который допускал их входить в сношения с новыми своими собратьями — вероотступниками и райями. Критские мусульмане, случайно принужденные жить в Стамбуле или Анатолии, едва знают десятка два турецких слов и несколько молитв, говорят же и пишут по гречески. На этом же языке читают и пишут все указы Порты, все ее фирманы и постановления (Один критский грек напоминает об этом туркам в весьма любопытном письме, которое было публиковано в Крите в 1858 г. и часть которого г. Сен Марк Жирарден перевел (см. Journal des Debats 27 августа того же года). “Мало есть между вами”, говорит грек, автор этой статьи, “кто бы знал турецкий язык. Может быть, найдется несколько господчиков, прочитавших даже Araen-Tzoutzou, остальные не знают даже Elif-be-Tzoutzou (азбуку) и, совершая namaz (молитва), вы может быть и говорите Allah-Ekber, Allah-Ekber, но наверное не знаете, что это значит”.).

Критские греки, принимая исламизм, не считали необходимым оставлять свои обычаи, как повелевал новый закон: они пользовались снисходительностью корана, который позволял удовлетворять некоторым страстям, но в то же время не хотели отказаться от того, что запрещалось им. Таким образом, в них соединялись пороки христиан с пороками магометан, пьянство с многоженством. Все островяне-мусульмане, как гяуры, публично пьют вино, к немалому скандалу своих континентальных единоверцев. “Кандийский турок, — говорит один путешественнику, — не пользуется уважением в других частях империи; это неуважение происходит от того, что кандийские мусульмане, не исполняют некоторых правил Корана” (Танкуань. Путешествие по Архипелагу и на о-в Крит, т. I, стр. 99.). Это до сих пор сохранилось. В 1857 г. один константинопольский турок, офицер, с явным презрением говорил мне о критских мусульманах, с которыми ему по службе приходилось входить в сношения в продолжении нескольких месяцев. “Они только умеют напиваться пьяными и во все горло петь на дурном греческом языке разные глупости. Ни один не путешествовал, ни один не знает своего родного языка и не имеет даже желания выучиться ему. Если захочешь с кем-нибудь дельно поговорить, то все-таки придется обратиться к греку”.

Хотя настоящие турки и не признавали этих импровизированных мусульман, так беспеременно обращавшихся с Коранов, и, не смотря на то, что греческая кровь текла в жилах большинства этих людей, называвших себя в продолжение целого столетия турками, ни в одной стране, господствующее мусульмане не обращались более жестоко с греками, как на острове Крите. Ни один христианин не был господином своей земли, своего дома, своей жены и дочери. Достаточно было одного каприза, чтобы лишить его всего, что было ему дорого. Все турки, жившие на острове были записаны в один из четырех янычарских полков, стоявших на Крите; благодаря этому титулу, они попирали всякую справедливость и право и не [686] признавали над собою никакой власти. В течение прошлого столетия вообще мало обращали внимания на приказания султана, на Крите же менее, чем где либо. Несколько раз кандийские турки возмущались против пашей, присланных Портою и заставляли Константинополь признавать того пашу, которого они сами себе выбирали, и утверждать его указом. Таким образом, губернатору было невозможно предпринять ничего с успехом для защищения жизни и собственности христиан против ежедневных зверских нападений; земледелие и торговля, по причине беспорядков, с каждым годом приходили в упадок.

Жестокость, с которой мусульмане обращались с христианами, происходила, вероятно, от той ненависти, которую ренегаты обыкновенно питают к тем, кто исповедует их прежнюю религию. Твердость в вере некоторых христиан, не смотря на все бедствия, навлекаемые этим на них, была для вероотступников горьким и постоянным упреком. Они вымещали свою злобу всевозможными притеснениями и обидами. Правда, упреки эти не мучили сыновей изменников, но привычка была сделана, а к дурным привычкам легче привыкнуть, чем отвыкнуть от них.

Трудно вообразить себе до какого неистовства доходила эта ужасная тирания там, где для нее не было таких препятствий, какие, например, можно встретить во внутренних горных округах. Можно судить об этом по некоторым анекдотам, которые я слышал от одного французского семейства, издавна поселившегося на Крите; оно собрало многие, весьма интересные подробности о войне за независимость и о тяжком времени, предшествовавшем восстанию. Деревенский дом, в Халепе, близь Канеи, в котором жил глава этого семейства, принадлежал 50 лет тому назад очень богатому бею. Подобно всем критским туркам, он пил вино, а часто и водку. Говорят, что трезвый он не был злодеем, но стоило ему только выпить — и ему не было никакого удержу. Однажды, напившись пьяным, он услыхал, что на следующий день одна из самых хорошеньких девушек выходит замуж за молодого грека, тоже весьма красивого; он тотчас же отправляет двух служителей за невестой и ее отцом, будто бы для того, чтобы их поздравить. Невозможно было ослушаться; жених в это время был в городе для закупок к свадьбе, следовательно, не мог за них вступиться. Несчастные с трепетом явились к бею, который велел девушке приблизиться и начал осыпать ее любезностями, смысл которых был очень оскорбителен. К несчастью стыд и страх, краска, покрывшая ее лицо, еще более увеличили ее красоту; возгоревший страстью повелитель приказал увести отца и оставить его вдвоем с девушкой. Старик тщетно противился дюжине сильных рук; его с побоями, чуть живого, вытолкали вон. Удовлетворив своей прихоти и обесчестив девушку, бей вскочил на лошадь и поехал прогуляться и освежиться, в сопровождении, своих янычар; он галопом помчался из Халепи в Канею. Дорогой ему повстречался жених, который, ничего не зная о случившемся, спокойно возвращался с подарками невесте. Бей бросается на него, выхватывает пистолет, прицеливается и на повал убивает несчастного. Нечего и говорить, что, все это осталось безнаказанным; это была просто барская забава; высшая власть и не думала возмущаться такими пустяками. Негодяй этот был убит в войне за независимость, только через несколько лет.

Вот еще другой анекдот, почерпнутый из верных источников. На острове Крите много стариков, которые сами немало видели подобных проделок и, конечно, не могли забыть и простить их. В начале нынешнего [687] столетия в Канфе жил один христианин, по ремеслу пирожник; он был известен своим искусством печь какие-то особенные пироги. Много хвалили также и его жену, которая слыла между греками красавицей; но ни один турок никогда ее не видал; как все другие женщины греческих городов, она никогда не выходила из дому (О затворничестве греческих женщин и о происхождении обычая у христианок покрывать лицо см. заметки Пашлея, т. 1 стр. 183. Он замечает, что по Дисеарку фиванские женщины за два века до нашего времени носили такие же покрывала, как нынешние турчанки в Смирне или Трапизонде. “Видел одни только глаза, — замечает путешественник, — остальные части лица совершенно закрыты покрывалом”.). Однажды утром канейский бей, один из тех, которому было опасно прекословить, входит в лавку пирожника. “Приготовь мне сегодня вечером пирог, говорит он хозяину, я приду е моими друзьями, чтобы закусить с ними у тебя. К двум часам ночи накрой на стол, поставь хорошего вина и крепкой водки. Тебе заплатят хорошо”. Пирожник рассыпается в изъявлениях благодарности: “он изумлен такою честью и надеется, что его милость останется довольным”. Такое поручение доставило ему много хлопот, но нисколько не тревожило его. Некоторые беи, несовсем еще утратившие человеческое чувство, избегали преступать закон пророка в присутствии своих жен и слуг, и для этого устраивали свои буйные пиры по ночам, под навесом какого-нибудь уединенного кафе, при хорошо закрытых дверях; хозяин мог только опасаться, что ему или мало заплатят или вовсе не заплатят. Впрочем, наш пирожник не очень тревожился об этом и принялся за приготовления; вечером все, что могло прийтись по вкусу гостей, расставлено было на столе, В назначенный час являются беи, садятся на ковер и начинают пить. Вскоре хозяину понадобилось за чем-то сходить в кухню: и Пришли сюда жену свою, чтобы она прислуживала нам”, повелительно сказал глава шайки. Несчастный начинает клясться и божиться, что ему невозможно исполнить приказания его милости, потому что жены нет дома. Никто ему не верит; ему говорят, что если он ослушается, то его тотчас же убьют и обыщут весь дом, напротив, если он исполнит приказание, то не сделают никакого вреда. Устрашенный угрозами, пирожник отправляется к жене и приводит ее, еле живую от страха; вдруг кто-то постучался в дверь: “Поди отвори, говорят мужу, это гость, которого мы ждем”. Тот поспешно выбежал, чтобы поскорее воротиться и охранять на всякий случай жену. Он отворяет дверь; на него тотчас же бросаются, убивают его и бросают труп на улицу. Покончив с мужем, дверь снова затворяют, и начинается оргия, продолжающаяся до самого утра. Можно себе представить, как несчастная молодая женщина, беззащитно преданная в руки негодяев, провела ночь, и какие вынесла оскорбления.

Мы желали выставить в этих грустных рассказах характер и нравы критских турок перед тем, как их постигла ужасная участь, сперва во время правления Хаджи-Осман-паши, имя которого наводило страх на жителей острова, а потом во время греческой революции. Чтобы наказание не показалось слишком строгим, нужно было рассказать до каких громадных размеров доходила их жестокость. Рука турка нанесла первый удар этому кровавому деспотизму. Критские беи, одобренные безнаказанностью, с каждым днем становились непослушнее и своевольнее; жестокости, притеснения, лихоимство мало-помалу опустошали страну. Порта с горестью видела, что скоро настанет время, когда этот остров, некогда столь богатый и плодородный, не будет приносить никакого дохода. Четверо пашей, [688] назначенных султаном, был один за другим низложены кандийскими янычарами и отосланы в Стамбул.

В 1813 г. Диван решил дослать в Кандию в качестве генерал-губернатора Хаджи-Осман-пашу, который известен был своим энергически характером и твердостью в случае необходимости, доходившей до жестокости. Привыкнув, чтобы ему повиновались, Хаджи-Осман скоро понял, до чего дошли турки и принял свои меры; он знал, что в сильных болезнях нужны сильные лекарства, и ему нечего было колебаться в выборе средств. Главное затруднение состояло в том, что у него не было в распоряжении войска: бей и ага турецкие, те самые, которых он собирался низложить и наказать, составляли полицию острова; нечего было и думать звать албанцев и других солдат. Это могло возбудить недоверие турок, которые не допустили бы их высадиться на берег; портовые батареи, стенные пушки, ключи от ворот и даже жизнь самого паши — все было в их руках. Нужно было искать поближе, на острове, и среди этих укрепленных городов, силу, которую можно бы было вооружить, не возбуждая подозрений, и в день схватки иметь ее под рукой; нужно было обратиться в христианам. Хаджи-паша тайно снесся с греческими припасами, через них роздал райям оружие и велел им быть готовыми. Все, у кого были старинные счеты с притеснителями, охотно вступили в этот союз.

Для исполнения своего плана, паша выбрал Канею, где мусульмане были менее многочисленны и не столь сильны, как в Мегало-Кастро. В Метало-Кастро и Ретине он оставил нескольких преданных людей, на которых было можно расчитывать. Когда приготовления были окончены, приказания союзникам розданы, Хаджи-Осман, под разными предлогами, вызвал в Канею, которая была его резиденцией, самых буйных и страшных кандийских беев. Он их принял очень милостиво и успел успокоить самых подозрительных; когда все собрались в городе, он утром пригласил их в сераль, для чтения фирмана, присланного из Константинополя. Они отправились туда; когда все были собраны в приемной зале, слуги паши и разные приверженные ему албанские авантюристы бросились на них, повалили на землю и связали прежде, чем те успели опомниться, тотчас же появились вооруженные христиане и именем султана и паши взяли их. Другие шайки, под предводительством опытных начальников направились по домам тех турок, которые больше других производили беспорядки и насилия; их схватили и бросили в тюрьму. К вечеру на мол, защищающий канейский порт, приведено было 20, самых именитых пленников, головы которых были отрублены. Пушечный выстрел возвещал городу о казни преступников. По приказанию паши, казнь эта должна была сопровождаться публичным праздником турок и греков: в ту минуту, как раздавался пушечный выстрел, должны были начинаться игры и танцы, и горе тону, кто не хотел веселиться! Это служило доказательством, что сожалеют о смерти неприятелей султана — непокорных подданных, и отказывавшиеся от веселья должны подвергнуться той же участи!

В тот же самый день и тем же способом поступили паши Ретимо и Кандии. Они прислали своих пленников в Канею, потому что Хаджи Осман хотел распорядиться с ними сам. Около двух месяцев в Канее продолжалось кровопролитие. К солнечному закату медленная стрельба возвещала городу число отрубленных голов. Тотчас после этого начинались празднества и радостные клики. Турки боялись Хаджи-Османа и громкими криками выражали свою радость, а греки танцевали и пьянствовали. [689]

Без сомнения это была слишком поспешная и жестокая расправа. Было много варварского в этой радости, которую заказывал паша всем зрителям казни; но нужно отдать ему справедливость, что почти все казненные были вполне достойны своей участи. Притом, с другой стороны, если он и поступил безжалостно, то и ему не было оказано ни справедливости, ни прощения. Он слишком усердно служил Порте и не мог долго оставаться в милости. Жестокость его, случайно обращавшаяся на родственников и на друзей влиятельных лиц в Стамбуле, снискала ему смертельных и опасных врагов.

Воспользовались сменою визиря — и, наговор какой-то женщины или евнуха, был достаточным поводом для очернения в глазах султана его жестокого, но, без всякого сомнения, преданного и верного слуги.

Тогда существо вал еще известный обычай, что увольняемым от должности сановникам посылался от султана шелковый снурок (обычай этот прекратился лишь при султане Махмуде, и последний визирь, подвергнувшийся этой участи был Петрев-паша в 1837 году.). Такой снурок послан был и к Хаджи Осману; как истый мусульманин старого закала, благоговейно принял он эту посылку, совершил омовение, сотворил молитвы и подставил покорно шею роковой петле. По смерти его, все прежние злоупотребления возобновились и остров снова подпал под власть прихотливой и кровожадной турецкой аристократы.

Под тяжелым гнетом такого иранского управления и под наплывом других разнообразных зол, христианское население должно было, наконец, или покинуть остров, исчезнуть, или всецело отречься от своей религии, чтобы не было и помину о греческом имени. К счастью для критян, населявших гористые места Белых гор, более возвышенных, чем Ида, и разделенных разными склонами, долинами и глубокими оврагами, местоположения это было почти недоступно, там они могли сохранить более и вернее срою независимость. То были те белогорские греки, которые еще со времен Венецианского владычества постоянно отличались воинскими достоинствами; они никогда не пренебрегали употреблением оружия; во время мира, если только можно было так назвать смутное и неопределенное время загадочного покоя, они поддерживали свое воинственное настроение, свои силы и ловкость, опасною охотой за дикими зверями.

Привычные к трудам и лишениям, окруженные местностью, которую не трудно было отстаивать, на высоких вершинах своих жилищ, посреди лесов, окружающих их, в среде пещер и недоступных оврагов, греки могли быть относительно спокойны. Все благоприятствовало им и предохраняло их от нападений мусульман, боявшихся иметь столкновения с такими отчаянными соседями, какими казались им ризиоты, селениоты и сфакиоты, всего более населявшие остров, сохранявшие на нем свое имя, народные предания и надежды, когда-нибудь осуществить упование на цветущее положение греческого племени.

Покровительствуемые более прочих райев христианского вероисповедания счастливым устройством земного грунта, оберегаемые кремнистыми и снежными оградами, разделенными быстрыми ручьями, ущельями и трудно проходимыми оврагами, Сфакиоты пользовались с незапамятных времен тою независимостью, с которой никогда не смогло вполне совладать турецкое владычество.

Первое сказание об острове Крите встречается у флорентийского путешественника Буондельмонти, в начале пятнадцатого столетия. [690]

“На этом острове, — говорит он, — находится очень древний город Спихия (Sphichium), в настоящее время разрушенный и лишенный стен. Большую часть занимавшего прежде его пространства занимают теперь поселяне; но обитатели города не возделывают гористо-каменистой местности и не обрабатывают земли, а пропитываются пилением кипарисных досок и молоком от козьих стад, разводимых ими во множестве. Поселенцы эти высокого роста, неутомимы и ловки на своей гористой местности, и грозны на войне. Они доживают до ста лет, не испытывая никаких болезней; вместо вина они пьют только козье молоко”.

Из этих слов Буондельмонти, подтвержденных Корислиусом, ясно видно, кто Белые горы были в старину гораздо более лесисты, чем они теперь. Корнелиус добавляет, ссылаясь на одну рукопись своих предков, “что пожар, начавшейся с одной стороны острова Крита, в огромном кипарисном лесу продолжался 3 года и так сильно, что его никак не могли потушить”.

Предположив даже, что сказание это преувеличено, все-таки должно думать, что местность острова Крита, теперь почти безлесная, была в древности гораздо лесистее. Теперь от прежних, первобытных ее лесов остаются только редкие, жиденькие остатки; понятно, что прежде густая лесистость могла способствовать сфахиотам к защите их территории от врагов, мусульман. Когда Белон, около 1550 года, посетил Спахию, как он ее называет, сфакиоты не знали огнестрельного оружия, они употребляли только лук и стрелы.

“Каждый из них, говорить Белон, носит за плечами до ста пятидесяти стрел и лук, повешенный или на руке, или на поясе. Пред каждой битвою они начинают пляску, живую, отважную, воинственную”.

Венецианцы находились в довольно дружеских сношениях с сфкиотами и оставляли в покое их владения, пользуясь от них незначительною податью и обязательною службою, во время войн с турками, за условленную цену. Долгое время венецианцы не могли уговорить критян оставить оружие их предков, лук и стрелы, и употреблять огнестрельное оружие; но видимый успех ружей на охоте, заставил, наконец, многих критян прибегнуть к карабинам, и огнестрельное оружие вошло в общее употребление. Греки начали просить Венецианскую республику о присылке к ним карабинов и ружей. В 1580 году прислано было довольно значительное количество ружей, и один из венецианских комиссаров, посланный Венецианской республикой для разведывания Критского острова, представил замечательную записку об искусстве сфакиотов в метании стрел. Другой венецианский комиссар, посланный в 1586 году, доносит о них, как о самом храбрейшем племени целого острова. “Отважность и благородство характера придает им убеждение, что они происходят от древних римлян, и вот почему они и не покорились произволу венецианских нобилей, подобно другим племенам, не смотря на частые схватки с турками, которыми в первую войну за Кандию, они жестоко дали почувствовать свое превосходство мусульманам. Тщетно предлагали им турки свободное исповедание христианской религии и помощь свою в случае нападения венецианцев, сфакиоты оставались непреклонны. Начальники сфакиотов — Зимби, Бальзамо и Каламо преимущественно отличались во многих сражениях с неприятелями и, после одной известной победы заслужили своему племени всеобщее уважение. В продолжении целого столетия турки не смели требовать от них иной подати, как только несколько льду, который они должны были ежегодно доставлять со своих гор в Mегало-Кастро, Ретим и в Ханию, в подарок пашам и другим высшим турецким чиновникам. Сфакия [691] имела обычай посылать также каждогодно некоторые подарки султанше-матери (султанша-валидэ), и этим и оканчивался их налог, харач, который платили прочие райи острова.

Воинственные привычки сфакиотов и постоянно отличное состояние их оружия, во время мира с турками, поддерживались наследственными враждами, существовавшими между их семействами и целыми деревнями; вражды эти были своего рода междоусобные войны, опустошавшие иногда целые селения. Как вообще все горцы, например: маниоты или черногорцы, и Сфакиоты доходили до последних крайностей фанатизма и исступления в своих вендетах. Донесение одного из венецианских комиссаров, Фоскарини, показывает, что у сфакиотов существовал одинаковый обычай с корсиканцами: как только кто-нибудь из них убит врагом, ближайший родственник убитого дает клятву не снимать белья и не расставаться с окровавленною рубашкою покойного, покуда не отмстит за смерть его, или над самим убийцей, или над кем-нибудь из его родственников. Подобные кровавые отместки продолжались иногда сорок, пятьдесят и более лет. “Мало людей в Сфакии, — говорят старожилы, — упирали в старое время естественною смертью; таковы были наши обычаи!” добавляют они, со вздохами (Пашлэ рассказывает много любопытных примеров сфакиотской вендетты, выказывающих сколько в этой мести было дикой энергии; молодая девушка, совершившая ошибку, обличенная или иногда только подозреваемая в прелюбодеянии женщина были осуждаемы на смерть и наказуемы самыми близкими родственниками. Один из действующих лиц в подобной драме рассказывал Пашлэ историю одной сфакиотки, которая, будучи осуждена молвою в неверности мужу, с согласия родного отца, взята была родственниками и привязана к дереву пред своим жилищем. Сорок человек присутствующих разрядили над нею свои карабины. Она еще дышала и родной ее брат пистолетным выстрелом закончил ее мучения.). Ссоры, возникавшие иногда из-за безделицы, оканчивались ножами и пистолетами и если у убитого или раненого было много родственников, убийце не оставалось никаких более средств спасти свою жизнь, как бежать с острова; такая эмиграция из Крита случалась очень часто. Семейство жертвы вздорного поединка, поспешно устремлялось к жилищу убийцы, грабило, разрушало и жгло все его имущество. Местечко Анополис было разъединено на две партии врагов, во главе которых находились Гиро и Кампи, которые постоянно перестреливались друг с другом из своих лачуг; точно также семейники Калликрати и Аскифо, вели нескончаемую войну с семенниками Нипроса и Асфенто.

Когда какому-нибудь сфакиоту не удавалось обмениваться пулями в какой-либо семейной вражде, он удалялся в ночные экспедиции, в окрестности Белых гор, похищать женщин, воровать и отгонять стада. Чтобы оградить себя от таких грабительских вторжений, очень часто случалось, что христианское и магометанское население острова заключали с сфакиотами некоторый род условия, обязываясь давать им, в обеспечение своей собственности, одного барана с десяти голов имеющегося стада, и тогда сфакиоты брались охранять благосостояние своих данников, признавая их своими подданными, райями, и верно держали данное слово.

К несчастью для сфакиотов, чувствовавших себя сильными и самостоятельными, в конце прошлого столетия они были увлечены в разорительное восстание 1770 года. Восстание было начато и ведено некоторым дедушкой Иваном, как его называли (*** ***), имя и воспоминание о котором сохранились в народных песнях, напеваемых старухами и [692] изданными Арнольдом Пассовым в Лейпциге в 1857 году, под заглавием: “Popularia carmina Craeciae recentiores”.

“Дедутка Иван”, как повествует предание о нем, одолжен был этим почетным названием каким-нибудь высшим нравственным, умственным достоинством. Он был одним из богатейших землевладельцев в Сфакии, великий дипломат, способный сооружать и приводить в действительность огромные предприятия и терпеливо ждать их осуществления для пользы своего племени. Он “желал, — как говорят народные песни о нем, — увековечить свое имя и восстановить еллинскую национальность”.

“Каждое Рождество, каждую Пасху, он надевал на голову свою феску и говорил духовенству:

— Я призову к нам русских!

— Замолчите, дедушка Иван! Вам не следует так говорить. Чтобы с вами было, если бы услыхал вас султан? Он послал бы нам немало турок.

— Пусть посылает он всю свою армию и весь свой флот! В Сфакии есть люди с честью и храбрым сердцем! Есть свои палликары! пусть покажутся к нам султанские знамена! Разве не найдется у нас столько сподвижников, сколько сучков на наших вековечных лесах, горделиво ответствовал дедушка Иван”.

При появлении русского флота и первых успехах восстания в Мореи, слухи достигли до острова Крита и “дедушка Иван” восстановил против турок всю Сфакию.

Несколько лет он уже вел сношения с Бенаки, мессинским приматом и маниотскими предводителями; оружие и воинские запасы были давно, хоть и медленно, приготовлены.

Сфикиоты, в начале военных действий, имели огромный успех. Они разграбили и разорили все турецкие поселения и вытеснили турок из фортов.

“Дедушка Иван” поехал тогда в Парос, к русскому военачальнику графу Орлову, чтобы просить его о вспомоществовании, но тот, по каким-то соображениям, не осуществил желаний “дедушки Ивана”, и Морея снова была порабощена албанской солдатчиной. Дело было проиграно. В остальной части острова Крита райи оставались спокойными; одна только Сфакия была все еще вооруженной. Паши соединили все свои войска и двинулись на сфакиотов. Сфакиоты были разъединены; одни готовы были покориться, другие упорствовали, а между тем турки перешли дефиле, разграбили и сожгли деревни Аксифо и Анополис и удалились с многочисленными пленными и значительным грабежом разных ценных вещей.

“Дедушка Иван” продолжал сопротивляться, но, не находя достаточной помощи, претерпевал поражения, и его собственный брат был взят в плен турками, но, не смотря на их успехи, мусульмане не почитали восстание вполне оконченным, не имея у себя в руках начальника сфакиотов “дедушки Ивана”.

Из своего местопребывания, Мегало-Кастро, турецкой паша посылал к нему предложение прощенья и мира, предлагая приехать в Мегало-Кастро и остаться прежними, добрыми соседями. Чтобы еще более усилить эти обманчивые обещания, паша принудил угрозами взятого в плен брата “дедушки Ивана”, написать ему письмо, в котором он ручался за исполнение данного честного слова паши. Но, покоряясь необходимости и повинуясь воле того, от которого, по единому его движению, могла скатиться с плеч его голова, хитрый сфикиот нашел-таки случай предупредить в своем письме брата.

В конце письма пленник трижды выставил букву m и, чтобы не [693] навлечь подозрения, подчеркнул ее, полагая, что брат поймет ее значаще. Буква эта ознаменовывала сокращенную мысль — *** (***) *** *** “не приходи, не приходи!” Брат дедушки Ивана надеялся, что он поймет это краткое пояснение тайного смысла слова, не покинет родных гор и таким образом, избежит ожидающей его смерти; но храбрый предводитель, наскучив своею властью и бедствием, которое навлекал он на свою родину и, подстрекаемый при всем этом мнимыми своими друзьями, подкупленными нашей, поспешил воспользоваться дружелюбным предложением и попал в подготовленную ему западню. Его встретили предварительно с большим радушием и приязнью; потом, когда он совершенно уверился в искренности приема, обращение с ним изменилось; он был повешен в Кандии, как разбойник, и целый остров подпал под самое тяжелое иго. Первый раз сфакиоты были обложены харачем, этим оскорбительным для них налогом, который они глубоко почувствовали и поклялись отмстить за него, как только встретятся благоприятные обстоятельства (Подробности эти о личности, имя которой не было упомянуто нигде печатно на западе, узнаны были автором на самом месте, из народных преданий и песен, сохранивших деяния героя, и подтверждены потом в Афинах одним критянином г. Антониадисом, знавшим подробно историю острова и мужественно участвовавшим в восстании.). Некоторые из более отважных и самых храбрых присоединились тогда к Ламбросу, подвиги которого так поразили поэтическое воображение Байрона. От этого-то Ламброса, каковым описывается он в рассказах, которые Байрон с такой любовью слушал во время путешествия своего по Востоку, заимствовал поэт многие характерические черты для своего Корсара и привел некоторые из них в двух самых лучших песнях своего Дон-Жуана, в эпизоде о Гайде. Прочие критяне предпочли искать убежища в России и, поселившись в Одессе, обогатились коммерческими оборотами и торговлей. Благодаря сношениям, которые сохранили они со своими соотечественниками они советовали им быть на стороже, подготовляя тем восстание Сфакии в июле 1826 года. Между самыми богатыми и влиятельными критянами в Одессе, поселившимися в России и готовыми жертвовать и своим состоянием и своей жизнью для освобождения своей родины было семейство Калержи, которое еще в тринадцатом веке первенствовало между критскими населенцами. В 1299 году, один из Калержи, состязавшийся восемнадцать лет своим богатством с венецианскими нобилями, был признан Венецией венецианским нобилем со всем нисходящим от него потомством.

Война за независимость и настоящее состояние страны.

Я не считаю нужным распространяться о военных событиях, театром которых был Крит во все время борьбы за независимость, продолжавшейся почти девять лет; события эти рассказаны во всякой истории этой войны; притом же рассказ обо всех этих битвах был бы скучен и однообразен; одинаковая храбрость обеих воюющих сторон была причиною того, что ни одна из битв не имела решительного характера, ни одна геройская попытка не удавалась вполне, по причине недостатка [694] единства военачальников и нужды в провианте и в осадных орудиях. На Крите, как и в континентальной Греции были одинаковые успехи и неудачи, блестящие начатки, ничего не осуществившие, счастливые стычки, оказывавшиеся бесполезными по недостатку наступательных средств и соперничества христианских вождей. Впрочем, в 1823 году турки не держались в открытом поле, а по всему протяжению острова, с одного конца до другого, держались в крепостях. Одна из этих крепостей, Кизамо-Кастели, сдалась на капитуляцию после того, как почти целый гарнизон, заключившийся в нее со своими женами и семействами, вымер от голода и чумы. Около этого времени даже гарнизон Мегало-Кастро поговаривал о сдаче и греки готовились уже овладеть этим самым укрепленным местом острова; Канея и Ретим готовы были также последовать такому примеру, так что весь Крит едва не очутился в руках христиан. Султан находился, кажется, не в состоянии поддерживать войну; русские угрожали ему на Дунае, а турецкие войска, расположенные в Греции, плохо управляемые дурно пропитываемые, тревожимые клейтами и изнуряемые лихорадками и чумою, уничтожались и исчезали. Христиане, между тем, ничего не выигрывали. Сознавая свое бессилие, султан призвал к себе на помощь своего могущественного вассала, египетского пашу. Мехмет-Али с жадностью поспешил воспользоваться случаем, представлявшим ему впереди столько счастья, испытать свое войско и разузнать способности офицеров и храбрость солдат, в особенности же выказаться самому, пред целым востоком, в такую критическую минуту, единственным действительным защитником и истинным поборником исламизма. Один из подчиненных Ибрагима-паши высадился на берег Крита с несколькими египетскими полками, подчиненными строгой дисциплине и выученными европейскими офицерами. Крепости были очищены и сфакиоты отброшены к горам, в которые последовали за ними и большая часть жителей острова. Неприятель не мог проникнуть в долину Хагия-Румели; но греческие семейства, скрывшиеся в ней, нуждались в пропитании и страдали от голода. Многие из критян удалились из отечества, другие покорились. В 1825 и 1826 годах, когда лучшие войска Ибрагима-паши действовали в Морее, делаемы были некоторые попытки возобновить войну, но все они имели только минутный успех. Крит находился почти в спокойном положении, когда, не смотря на все усилия, на все пожертвования христиан и на все превосходство, которое они приобрели над турками, лондонский протокол 2-го февраля 1830 года и трактаты, за ним последовавшие, исключили Крит из нового обдуманного греками королевства и присудили остров оттоманскому владычеству.

Нигде не лилось столько крови, нигде стычки не были так упорны, так жестоки и так отчаянно свирепы, как на Крите. Вселениях Ризы, жители помнят, как в 1821 году, после разбития турок в дефиле Крапи и преследования их в горах, “точно диких коз”, они бежали, без оглядки, блуждая в расщелинах и кустарниках и осмеливаясь продолжать путь только ночью, чтобы как-нибудь поскорее прибыть в Ретим. Многие из турок, обессиленные го годом и жаждой, решались заходить в селения и припадать к ногам первого попадавшегося им на встречу грека, умоляя его даровать им жизнь и хоть несколько капель воды. Можно было бы, кажется, подумать, что при виде врага, полумертвого от истощения сил, в душу победителя проникнет жалость. Худо, значит, знать, после этого, характер сфакиотов и все те их чувства, которые накопили в их груди ненависть, вражда, злоба и воспоминание о всех тех свирепствах, [695] которых они были жертвами в продолжении двух столетий. Христианин, всегда вооруженный пистолетом, отодвигался на шаг от умоляющего бродяги, отклоняя от себя его дрожащие руки и ответствуя на его мольбы злым сарказмом, спускал курок, оставляя труп своей жертвы на съедение коршунам. Несколько дней после одного сражений, какой-то туром вошел около полудня в одну из сфакиотских деревень. Он был истомлен и голоден, но вооружен. Была еще ранняя пора и все поселяне находились в поле. Женщины, остававшиеся одни в хижинах, ласково приняли путника, выказали сердечное участие к его печальному положению, накормили, напоили его и обещались клятвенно спасти ему жизнь. Когда успокоенный их уверениями он лег отдохнуть на ковре, и уснул, cфакиотки отобрали у него оружие и изрубили в куски топором. Даже турецкие женщины — и греки не отвергают этого — не были пощажены. По крайней мере, в первые годы войны за независимость, прежде чем обе противные стороны, видя колебание успеха и неопределенный исход военных действий, возымели мысль брать заложников и сберегать пленных, чтобы иметь их на случай размена, христиане на самом месте предавали смерти всех мусульманок, попадавшихся им в руки (То же самое происходило в десятом столетия, когда византийские войска отбили у арабов обратно завоеванный ими Крит. В Кандии было всеобщее истребление жителей, без различия возраста и пола, и критский поэт Феодосий Диаконус, передавший потомству это происшествие, восхваляет императора, допустившего такое истребление жителей и запретившего пользоваться правами победителя над женщинами.).

Другой факт, подтвержденный с разных сторон, доказывает какое огромное влияние имело религиозное чувство над этими живыми воображениями, подстрекаемыми и направляемыми фанатическим духовным клиром. Пашлэ вы сказывает очень положительно, насколько критские горцы способны к религиозному энтузиазму. От времени до времени, проповеди нескольких монахов, приходивших с Афона или из других монастырей острова, производили в Сфакии общий нравственный, душевный переворот. Самые огрубелые сердца умилялись; самые закоренелые враги примирялись; отъявленные разбойники возвращали ограбленное ими; все плакали и целовались. Такое доброе душевное настроение, как утверждают, продолжалось довольно долгое время и сохранялось на острове много лет и даже до начала нынешней войны; ссор, кончавшихся убийством, было гораздо менее.

Когда наступила “священная” война, большая часть христиане дала клятву не сообщаться со своими женами до тех пор, пока она не будет окончена и турки не оставят острова. Этою жертвою, этим отречением о своих прав, благословленных священниками, греки налагали на себя как бы добровольную епитимью, чтобы всецело уже предаться чувству мести. Почти все сдержали клятвенное обещание, в течение лета и осени, в которые продолжалась первая компания. Наступила зима, не принесшая никаких благоприятных результатов, и тогда только, когда можно было верно предвидеть, что неприязненные действия продолжатся на несколько лет, сфакиоты и селиниоты, возвратившееся с битвы и задержанные в своих селениях дурной погодою, позабывали один за другим данное ими клятвенное обещание, слабели воинственным духом; но все то время, когда греки оставались верными своему обещанию, лишения, наложенные ими на себя, увеличивали в них жажду мести, их обуревавшую и делали ее беспощаднее и неукротимее, чем когда либо. Изгладив из души всякое нежное чувство, воспламеняемые священниками, взявшимися тоже за оружие и выступавшими в первых рядах, свирепые крестоносцы эти не довольствовались и не [696] насыщались одними победами; чтобы сколько-нибудь успокоить лихорадочное волнение их крови, им необходимы были, после сильных ощущений битвы, наслаждение и разгул убийств и безотчетного истребления (румелийские разбойники, как я имел случай наблюдать, тоже, подобно сфакиотам, налагали на себя обет девственности.). Грабительство и разбои, после неосуществившегося восстания Эпира и Фессалии, приняли в Греции такие громадные размеры, что Франция и Англия вознамерились одно время устранить греческое управление и подчинить своей власти все греческое королевство. Не было ни одной жестокости, ни одного извергского поступка, пред которым отступила бы разбойническая шайка Давелиса; но, между тем, не было примера, чтобы разбойники злоупотребили свою власть над девушками и женщинами, ими захваченными. Когда родные отказывались заплатить за них выкуп, назначенный атаманом, злодеи умерщвляли их, подвергая жестоким мучениям; но никогда не случалось, чтобы разбойники изнасиловали женщину, ибо за такое посягательство ожидала провинившегося неизбежная смерть. Наказание следовало тотчас за совершением проступка.

Обстоятельства, сопровождавшие эту продолжительную борьбу людей, знавших друг друга и говоривших на одном и том же языке, жителей одного и того же округа, иногда одной и той же деревни, нередко напоминали собою как бы отрывки из Илиады. Противники, встречаясь с оружием в руках, посылали друг другу такие восклицания и вызовы, какими обменивались герои Гомера. Так, предводитель мусульман, Али Глемеди, в день, когда он должен был пасть от христианского ядра, увидя бегущих от него греков, кричал им вслед: “Остановитесь! Трусы, куда бежите вы? Остановитесь, поглядите, как сражаются честные люди!” На это греческий капитан Анагностис отвечал словами, которые сохранились преданием, так как они, подобно последним словам умирающего Патрокла, служили как бы пророчеством: “Ты оставил дом твой сегодня, Али-Ага, чтобы идти сражаться, но я надеюсь, что Бог не допустит тебя возвратиться к себе обратно, что мать твоя не увидит тебя более в живых и что нынешний день будет твоим последним днем (песнь Глемеди, записанная Пашлэ (t. I, р. 110).)”.

Другой христианский предводитель, Антоний Мелидони, в начале войны, явил такие чудеса энергии и деятельности, что паша провинции Мегало-Кастро, удивляясь таким достоинствам и успеху, просил позволения у Мелидони видеть его. Критянин отправил на это ответ, который, вероятно, был бы сделан и спартанцем древней республики, “Чрез несколько дней, отвечал он, ты будешь пленником в моей палатке и на досуге можешь вдоволь насмотреться на меня”. И это не было пустым хвастовством; вскоре действительно паша был взят в плен греками. Доблести Мелидони принесли ему несчастие; он вскоре погиб жертвою зависти, которую подвиги его внушили жестокому капитану Руссосу, предводителя сфакиотов. Антоний Мелидони был уроженцем деревни, расположенной у подошвы горы Иды. Тщетно стараясь отделаться от своего соперника, посылая его сражаться против врагов, превосходящих его численностью, Руссос, взбешенный популярностью, которую тот более и более приобретал между христианами при каждой новой стычке, пригласил горца к себе на пир; Мелидони доверчиво принял предложение. Оскорбленный предводителей сфакиотов, обвинявшим его в честолюбии и тайных интригах, Мелидони, оправдавшись несколькими полными благородства словами, обращенными к солдатам, удалился среди рукоплесканий самих сфакиотов, которые [697] торщественно обещали ему сражаться и умереть за него. Гнев и ненависть Руссоса, покинутого своими, не знали более пределов, притворясь, что хочет примириться с соперником, он при свидании размозжил голову Мелидони. Такая зависть и честолюбие достойны времени саламинского или платейского сражений.

Любопытная черта, свойственная лишь, если я не ошибаюсь, Криту, не встречающаяся нигде на греческом континенте, состоит в роли, которую во время войны за независимость играли некоторые фамилии, по-видимому, принявшие, со времени покорения, магометанство, но в тайне остававшиеся верными всем сердцем и душой религии своих отцов. Едва представлялся долгожданный случай нанести вред втайне ненавидимому неприятелю и освободить отечество, они поспешно сбрасывали с себя маску, тяготившую их, чтобы открыто исповедовать веру отцов и проливать кровь свою за нее, упрекая себя уже тем, что они могли хоть даже одну минуту отречься от нее. Самая знаменитая из этих фамилий, о которой с чувством вспоминают кандиоты, есть фамилия Курмулидов, теперь совершенно ограбленная и почти разоренная. Прежде же это был богатый и старинный род архонтов, как на островах называют высшее сословие, имевший свое наследственное жилище в Кузе, в плодоносной, долине Мессары, большая часть которой составляла его владение. Главы клана, вскоре после взятия Кандии, сделали вид, что приняли ислам, втайне же продолжали крестить своих детей и давать им христианские имена. По совершении обрядов крещения тайно каким-нибудь священником, приверженным фамилии, ребенок был обрезаем по закону магометанскому имамом и получал мусульманское имя, Ибрагим, Гуссейн или какое-нибудь другое, под которым он и был всем известен и которое он носил официально. Эта богатая фамилия, по свидетельству всех жителей острова, никогда не отказывалась употреблять свой кредит, который она имела, влияние, которым пользовалась в округе, чтобы покровительствовать, насколько ей это было только возможно, бедным райям и защищать их против беспрестанно угрожавшим им притеснений. Впрочем, иногда на Курмулидов нападало беспокойство, когда они помышляли о будущей жизни и о наказании, которое их там может быть ожидало за их наружное отщепенство (Подробности эти большей частью заимствованы нами от Пашлэ; он же узнал их от одного из членов этой фамилии, который после войны, оставался главою ее, Яниса Курмулиса, которого он знал в 1833 году изгнанником в Наполи-ди-Романия. Личность эта, имя которой также встречается в наводных песнях Кандии, прежде революции известна была под именем Ибрагима-Аги (t. I, р. 105).). Под влиянием этих опасений, один из них в начале столетия решился отправиться на поклонение к Святому Гробу и посоветоваться с патриархом может ли спастись искренний христианин, наружно исповедующий ислам. Патриарх отвечал напрямик, что христианин, скрывающий свою веру и открыто поклоняющийся ложному пророку, не может питать ни малейшей надежды на спасение. Старик, услыхав такой ответ, тотчас же принял твердое решение отречься от магометанства и, возвратись домой, убедил сделать тоже самое многих из членов своего семейства. Тридцать Курмулидов решили отпроситься к паше, в Мегало-Кастро, и объявить ему, что они христиане и готовы принять даже смерть за подобное признание. Пришедши в город, они прежде всего пошли к архиепископу и объявили ему о своем намерении; митрополит, конечно, понимал дело иначе и не был согласен с мнением патриарха Иерусалимского; поэтому, он стал их отговаривать от такого намерения и убедил, что этим они обрекают на мученическую [698] смерть не только себя, но и многих других христиан, которых постигнет одинаковая с ними участь и которые совсем не подготовлены в этому. Ужасное наказание могло обрушиться и на всех священников, соглашавшихся венчать христиан или крестить их детей, на всех епископов, которые разрешали эти браки, и, наконец, даже и на тех, кто ничего не знал об этом; одним словом, поступок Курмулидов мог произвести ужасные последствия и целые потоки христианской крови обагрили бы эту страну. Архиепископ закончил свои увещания уверением, что он не разделяет мнения патриарха иерусалимского; он несколько раз повторял им, что вполне убежден в возможности достигнуть царства небесного, не смотря на наружное и вынужденное отречение от прежнего закона. Многих трудов стоило убедить Курмулидов оставить город и не делать никаких признаний паше.

Один из самых замечательных членов этого семейства был Гуссейн-Ага, стяжавший себе славу еще прежде революции, во многих войнах Порты в начале столетия. В первый период восстания он известен был под своим христианским именем, капитана Михали Курмулиса. Он был архлосом или греческим начальником всей провинции Мегало-Кастро и умер в Гидре в 1824 г. Место его заступил его сын Рисван-Ага, под именем капитана Димитриоса; он был убит в Афинах. Его брат Мустафа-Ага (капитан Манолис) погиб вскоре в Монто, в Крит. Таким образом, из этого семейства, состоявшего в 1821 г. из 64 человек, осталось в живых только двое. Рассказывают, что в 1824 г. в Ретиме трое курмулидов были казнены по приказанию турецкого генерала Мустала-Бея. Им предлагали отречением от христианства искупить собственную жизнь и свободу их жен и детей, они одни только оставались бы пленниками; но, как перед нашею, так и на месте казни, под ударом палача, они с негодованием отвергли подобное предложение. Сохранилось местное предание, что на месте, где трое суток тела их были без погребения, выходило пламя; одежды мучеников были разделены между жителями и им долго приписывалось целебное действие.

Религиозный элемент и некоторая степень суеверия вообще играли значительную роль в борьбе греков с Турцией, но к чувству христианской надежды, присоединялось еще другое чувство: не смотря на столько веков притеснения и бедствия, Греция никогда не переставала верить в будущность своей нации и тайно надеяться, что когда-нибудь ударить час ее возрождения и отмщения. Как ни тяжки были события войны, сопровождавшиеся всяческими бедствиями, но в совокупности своей они имели нравственное влияние на греков-кандиотов, придавая им уверенность в их собственную силу и надежду на лучшее будущее.

Вообще война за независимость, продолжавшаяся девять лет, разорила, истощила и опустошила остров (В 1834 г., Пашлэ нашел в деревне Влифиа, в Селино, всего одного мужчину; в домах остались одни вдовы. Ему называли одну деревню в провинции Лассити, в которой не осталось решительно никого, кроме вдов (T. II стр. 121). Вид большей части объеханных им деревень напомнил ему описание Фокиды после священной войны, у Демосфена: “Мы должны были видеть все это, говорит оратор, эти разрушенные до основании дома, упавшие стены, эту страну, лишенную всех своих взрослых мужчин и не имеющую иных жителей, кроме нескольких несчастных женщин и малолетных детей”. Не менее печальные подробности этого опустошения находим мы и у французского консула в Канее г. Фабргета, в записке, помещенной им около того времени в Bulletin de la societe de geographie.); зараза, пожары, торг невольниками, содействовали оружию в опустошении городов и сел и в лишении [699] земледелия рабочих рук. Огромные пространства земли, покрытые когда-то плодоносными пашнями, оставались в запустении. Там, где путешественник дивился когда-то великолепным оливковым плантациям, остались только обгорелые пни и земля, усеянная золою и хворостом. Продолжением бедствий войны сделался злейший из бичей: голод, похитивший не многих уцелевших жителей острова.

В 1795, французский путешественник Оливье полагал, на основании достоверных данных, население острова в 240,000 душ, почти поровну на каждую религию; а в 1834, Пашлэ, основываясь на исследовании, сделанном им с величайшею точностью, во время пребывания на острове, нашел там всего около 129,000 жителей, и в том числе не более 40,000 мусульман.

Таким образом, не смотря на все, что претерпели христиане, численная пропорция изменилась в их пользу и по окончании этой борьбы, в которой они остались побежденными, они составляли две трети всего населения острова Крита. Это объясняется тем, что они, воюя в открытом поле, страдали менее мусульман, запертых в крепостях, где болезни и голод производили между ними страшные опустошения; но в особенности тем, что христиане, более воздержные, более деятельные, трудолюбивые и экономные, более чтущие брак, были способнее турок загладить свои потери, размножить поредевшее народонаселение и пробудить в недрах земли заглохшее плодородие. Христиане не падали духом; они гордились собою; только что одержанные ими победы ручались им за успехи в будущем. Не на их ли стороне оказалось значительное превосходство, пока остров был предоставлен самому себе и критские греки имели перед собою противниками на этой арене одних туземных турок? Не понадобилось ли для возвращения острова, уже почти избавленного от своих притеснителей, чтобы египетский паша, которого могущество было в ту пору неотразимо, вмешался в дело с многочисленной и дисциплинированной армией? Европа, правда, казалось покинула остров Крит; она даже согласилась оставить его во власти Порты, но не иначе, как выговорив в его пользу известные условия, на которых она, конечно, настоит. Прошли уже те времена, когда канейский паша мог, как в 1766, безнаказанно срывать и попирать ногами флаг великой европейской нации, требуя к себе ее консула, и обращаясь с ним с крайним презрением (Пашлэ, Travels in Crete, т. I, стр. 170.), с тех пор все переменилось; по восточным морям плавали блестящие эскадры под флагами держав, истребивших при Наварине египетский флот и принудивших Турцию признать греческое королевство. Отныне, повсюду, где эти державы имеют своих агентов, райи будут защищены, а турки обузданы и под надзором. Встолице — султан и его визири, в провинциях — паши, каймаканы и мудиры всегда встретят между собою и райями третейского судью в лице посланника или консула; а за этим передовым постом дипломатов, из которых многие люди с сердцем и головою, стоит внимательная Европа; она решилась, по крайней мере, как тогда казалось, не допускать до дремоты бдительности своих представителей и содействовать им вооруженной рукою, по первому их знаку. Общественное мнение, возбужденное рассказами путешественников, песнями поэтов, громкими речами великих ораторов и неутомленное еще девятилетним сочувствием и напряженным вниманием, упрекало кабинеты за то, что они сделали менее, чем оно желало для восточных христиан; оно вменяло в обязанность правительствам [700] вознаградить доброжелательным и действительным покровительством те из греческих провинций, которые были возвращены Порте на лондонской конференции, с согласия России, по недоброжелательству Австрии и по ревнивому недоверию Англии.

Умные и проницательные греки быстро сообразили выгоды такого положения и сами турки, при всей их несметливости и неопытности, в делах Запада, смутно подозревали, что старый порядок уже не может восстановиться, что даже возвращенные им провинции не принадлежат им более на тех же самих правах, как до восстания.

В особенности критские турки были глубоко обескуражены; они не могли позабыть тяжелых неудач, испытанных ими в борьбе с соотечественниками; они видели себя малочисленными, обедневшими, ослабленными во всех отношениях. От многих семейств остались одни старики да дети; все время, пока мусульмане были заключены в укреплениях, их земли лежали необработанными и они нашли по возвращении свои поля заваленными хворостом, свои оливковые деревья повырванными. У них не было ни денег, ни рук, чтобы вновь поднять в цене эти земли, и многие из них поспешили продать их по низкой цене тем из христиан, у которых еще уцелел какой-нибудь капитал, лишь бы получить немного наличных денег. Нечего было и помышлять теперь заставить райев по прежнему бесплатно работать на агу и беев, или подчинять их себе насилием и угрозами. Египетские войска, сохранившие остров Крит исламу, продолжали занимать его и в 1830; этот остров присоединился к вице-королевству Мехмета-Али, по соглашению союзных держав, утвержденному вскоре фирманом Порты. Европа потому приняла эту меру, что египетское правительство было сильно и действовало искусно; оно было способнее турецкого заставить повиноваться себе, а султан не мог отказать в таком малом вознаграждении великодушному вассалу, пожертвовавшему для него столькими людьми и деньгами, лишившемуся ради него в Наваринском заливе лучшего флота, какой только плавал под оттоманским флагом. Египетская администрация выказалась на острове Крите такою же, как и на берегах Нила, как и в Сирии, т. е. жесткой, неумолимой, бесчувственной, алчной до денег, но нередко умной, постоянно твердой, решительно подчинявшей все своей воле, исключавшей, из расчетам, всякий фанатизм и довольно беспристрастною между мусульманами и христианами.

На Западе, в особенности во Франции, Мехмета-Али нередко возводили, но пристрастию, находившему себе оправдание, по крайней мере, в искренности, в апостолы социального прогресса, в реформаторы, в филантропы; ничто не могло быть ложнее и, по правде сказать, смешнее подобной оценки. Для Мехмета-Али, Египет и присоединенные к нему провинции всегда были чем-то в роде обширной плантации, подобной, только в больших размерах, тому, что называется этим именем в Южно-Американских Штатах и на острове Кубе. Все эти огромные земли были полным достоянием одного человека, государя, который эксплуатировал их в свою пользу руками многих тысяч рабочих, так называемых феллахов, трудившихся под палкой нескольких сот турецких и албанских управляющих и надзирателей, имевших большие доли в выгодах предприятия. Вычислив на звонкую монету всю прибыль, какую можно извлечь из благоустроенного порядка и из западных искусств и наук Мехмет-Али привлекал и удерживал около себя европейцев; оценив административные, промышленные и торговые способности восточных христиан, он защищал их от всяких притеснений, которые могли [701] бы задерживать развитие их плодотворной деятельности; зная, наконец, что производительность уменьшается и, наконец, совершенно прекращается там, где не достает безопасности, он ограждать своих подданных от всяких насилий и вымогательств, кроме тех, которые исходили от него самого. Он принуждал их жить в добром согласии, как умный плантатор не дозволяет своим неграм тратить время на ссоры и драку.

Теми же самыми принципами или, вернее расчетами должны были руководиться и люди, которым Мехмет-Али вверил управление островом Критом. Для египетского вице-короля было очень выгодно казаться заслуживающим доверия, выказанного к нему Европою; притом же ему легче было расположить к себе христиан, чем привлечь мусульман. Турки, пережившие войну, с негодованием склонялись под строгою рукою сильного и властолюбивого правительства и худо скрывали сожаления о прежней анархии и о терпеливо допускавшей ее, чисто номинальной власти султана. Мехмет-Али не поколебался действовать на них примерами. Многие знатные турки, выразившие свое неудовольствие и покусившиеся возобновить прежние злоупотребления, были, кто обезглавлен, кто изгнан или заключен в тюрьму в 1830 и 1831 годах. Строгость произвела впечатление. Греки, эмигрировавшее с острова при известии о договоре, восстановившем на нем мусульманскую власть, возвращались толпами. В Мегало-Кастро и в Канеи были учреждены два совета, решавшие по апелляции всякого рода процессы; эти советы состояли на половину из греков и на половину из турок и, казалось даже, что если иногда, решения их были не совсем справедливы, то влияние паши клонило весы на сторону греков. Сверх того, в каждом округе были учреждены другие подобные советы, решавшие в первой инстанции. Чтобы содействовать исполнению верховных предписаний, был организован, преимущественно из албанцев, иррегулярный корпус жандармов и через год такого порядка, остров наслаждался таким спокойствием и благоустройством, какого он давно уже не знавал; никогда, со времени падения венецианской власти, христиане не чувствовали своей жизни и собственности в такой безопасности. Они были обязаны этими благами преимущественно двум лицам, Осману-Нуреддину и Мустафе-паше, организовавшим новую египетскую провинцию. Осман-Нуреддин-Бей, один из лучших и просвещеннейших людей на службе вице-короли, исполнял на острове Крите только временную должность; но Мустафа, вступивший на остров в 1824 г., с войсками Ибрагима, правил им в продолжение 22 лет, с 1830 по 1852, и ему же выпало на долю играть такую видную роль и при настоящих событиях, потому об нем не излишне поговорить подробнее. Он — албанец, из окрестностей Кавалы, также как и сам Мехмет-Али, с которым он, как говорят, связан дальним родством и соседством. Мне говорили люди, хорошо знавшие и часто видавшие его, что по прибытии на остров Крит, он был настоящим дикарем, не знавшим даже грамоте; он платил тогда своим солдатам по 25 пиастров за каждое, принесенное ему греческое ухо. К счастью, ему встретился один француз, доктор Капораль, человек умный и образованный, которого он назначил к своей особе. Мустафа был от природы человек справедливый и умный; он дал руководить собою. Советник его не учил его ни французскому языку, ни математике, но он развил его ум и выучил вести дела, предоставляя ему в то же время все относить к себе. Под его руководством, Мустафа сумел сделаться полезным человеком; он понравился европейцам и, не смотря на несколько промахов и на несколько случаев бесполезной жестокости, ему удалось даже [702] расположить к себе христианское население, служа в то же время интересам своего правительства. Восстановив мир на острове, он принудил турок и греков заключить род перемирия и жить в согласии, по крайней мере, некоторое время. Впрочем, Мустафа не позабывал и о себе; как паша, знающий людей, он подумал и о своем будущем. В настоящее время, у него, в Константинополе (где он был несколько раз великим визирем), роскошный дом и обширные земли во всех частях острова Крита. Это один из богатейших турецких помещиков.

В 1866 году, когда Измаил паша, правивший несколько лет островом, был застигнут восстанием, которого он не сумел предупредить, турецкое правительство опять прибегло в отчаянном положении к Мустафе-паше, и старик, которому уже более восьмидесяти лет, не побоялся взяться за возложенное на него дело...

Главное средство, которым Мустафа-паша внушал к себе повиновение, когда правил островом Критом от лица Мехмета-Али, состояло в том, чтобы исключать некоторым образом туземных турок из местной администрации; почти все мудиры или кантонные правители были из албанцев, и в 1857 году, в корпусе заптие или иррегулярных жандармов, которым был поручен полицейский надзор на острове, насчитывалось еще не более пяти или шести критских турок. Иностранцы, не имея в стране ни собственности, ни интересов, живи одним жалованьем и, ожидая благ только от милостей паши, бывают более преданы и лучше служат верховной власти. Все мелкие правители, найденные мною в критских городах и селах, были из этих солдат-авантюристов, поселившихся на острове тридцать лет тому назад. Они не видали более своего отечества, но не забыли родного языка. Арнауты составляют в Крите такую многочисленную колонию, что преобладающий язык на острове, после греческого, уж никак не турецкий, а албанский Старые полководцы призвали из своих родных гор сыновей своих родственников и друзей и поопределили их в корпус жандармов, расположенный в главных деревнях отрядами из 10, 15, 20 человек, смотря по обширности кантона. Этим беднякам очень плохо платят, так что большинство их ходит в рубище. В других провинциях, они сильно вредили бы народу и существовали бы на счет обывателей, но здесь, уединенные среди воинственного населения, ловко владеющего ножом и ружьем, они боятся и ведут себя смирно. Впрочем, и местная власть не дает им воли, вовсе не желая хлопотать с укрощением восстаний.

Мы часто останавливались днем, а иногда проводили и ночи в албанских кордегардиях. Эти пристанища не совсем привлекательны, но за недостатком лучшего в пустынных местах, приходилось и ими довольствоваться. Нас вводили в низкую, закоптелую комнату, где вдоль стен висело оружие, не отличавшееся хорошим содержанием. Походные койки, с узкими, грязными матрацами и с изорванными одеялами, возмутительно неопрятны. На них нельзя присесть без того, чтобы не почувствовать, что они всегда заняты, даже в отсутствии владельца, и чтобы не раскаяться в своей смелости. На некоторых койках лежат и курит арнауты, заваленные привычкою против того, что для нас составляет муку. Они все в неглиже; макушка головы прикрыта у них когда-то белым колпаком вместо фески, приберегаемой к парадным выходам. С плеч висят длинные волосы, по-видимому, незнакомые с гребнем. Вся одежда состоит из ра-изодранной рубахи и широких, пышных шаровар. Ноги обуты в дырявые башмаки иди в изношенные мягкие сапоги. За немногими уклонениями, все [703] эта лица имеют между собою фамильное сходство, которое поражает с первого взгляда; на всех одно выражение, не то что злости, а какого-то дивного удивления и тупой апатии. Офицеры, большей частью, стоят солдат. В три месяца, мы встретили двух мудиров, которые понравились нам своею умною физиономией, приветливостью и достоинством обращения; но зато сколько мы видели аг, или сельских начальников, так как во всякой значительной деревне имеется администратор албанец, — которые почти все показались нам тупоумными и во всех отношениях ниже населения, которым они были призваны управлять.

Мы видим из этого, что порядок, установленный Мустафою в первые года египетского господства, не был еще изменен в основных частях и в общих чертах. В 1840 г., когда Мехмет-Али был принужден тройным союзом, вопреки Франции, отказаться от Сирии и ограничиться Египтом, остров Крит также был возвращен султану; но Мустафа-паша был слишком предусмотрителен, чтобы не принять заранее своих мер и не упрочить за собою искусными происками и неотразимыми доводами благосклонности высших лиц империи. Его оставили в занимаемой им должности, на которой он спокойно оставался до 1862. Частные мятежи, вызываемые предписаниями увеличить налоги, приходившими из Александрии или из Константинополя, укрощались почти без кровопролития и правительство всегда делало уступки, хоти и не особенно существенные. После этого искусного администратора, удалившегося наконец в Стамбул для занятия должности великого визиря, островом Критом правил в продолжение трех лет Мехмед-Эмин-паша. Это был вполне честный человек, со всеми патриархальными добродетелями старинных турок, но без их предрассудков и ненависти к Европе и к преобразованиям. Мехмед-Эмин уступал, может быть, в ловкости и хитрости Мустафе, но у него были твердая воля и прямой ум; он был доброжелателен и справедлив ко всем. Его волю уважали и остров оставался спокоен при нем, невзирая на то, что крымская война возбудила надежды христиан; все дело при этом ограничилось несколькими враждебными демонстрациями райев против английских и французских судов останавливавшихся в Канее. Преемником Мехмеда-Эмина сделался, в 1855, Вели-паша, сын Мустафы, родившийся и выросшей на острове Крите, и с детства говоривший по-гречески. Посольство в Париж, где ему выпала честь подписать союзный договор между Францией, Англией и Турцией, доставило ему репутацию, неоправданную им в Боснии, где он потерпел полную неудачу, ни на острове Крите, откуда его изгнало, спустя три года, поголовное восстание. Предпринятые им реформы, шумно провозглашенные всей Европой, прежде чем к ним приступили, приведи только к тону, что утомили и раздражили нее население острова, как христианское, так и мусульманское. В некоторых из проектированных преобразований высказывалась даже положительное незнание края; так, например, паша намеревался проложить между Кандией и Канеей экипажный путь, такой же широкий и удобный, как лучшие французские шоссе, тогда как единственный экипаж на целом острове, была его собственная французская коляска, и горные тропинки, единственные пути, по которым товары могут достигать в порты из внутренних частей страны, становились с каждым днем опаснее и непроходимее. Все хорошо понимали, что прежде следовало подумать о необходимом, исправить в некоторых местах шоссе, починить венецианские мосты, которые чуть не разваливаются каждую зиму. Но кто же стал бы говорить на Западе о таких скромных делах? Сожалею, что не могу [704] сказать лучшего о человеке, который сделал нам, мне и моему товарищу, такой радушный и даже пышный прием на острове Крите; но во всяком случае, говорю во всеуслышание, что а считаю Вели-пашу совершенно невинным в тех преступлениях, который взваливала на него, в своих напыщенных речах, афинская печать, готовая верить самым невероятным клеветам, когда дело идет о турецком паше. Но так как мне приходится говорить о событиях, о которых нельзя умолчать, то я не скрою, что Вели-паша наказан по моему мнению, довольно справедливо, тем же самым, чем он сам грешил. Он погубил себя, слишком погнавшись за одобрениями и похвалами Парижа: receperat mercedein suam, vanus vanam (Восстание 1858 описано очень подробно в любопытной статье Correspondent (в мае 1861), г. Леоном Тэноном, который возвратился на остров в начале кризиса и был свидетелем всех его перипетий. Мы очерчиваем события 1858, по словам этого неоспоримо умного и добросовестного очевидца. Тот, кому хотя сколько-нибудь знаком остров Крит, ни на минуту не поверит неточным показаниям Вели-паши, его усилиям обмануть Запад на счет действительных причин и истинного характера движения. Впрочем, друзья, иди вернее клиенты, которых Вели сохранись себе в парижской прессе, уже так захвалили его, со времени самого прибытия его на остров, и так неловко преувеличивали его достоинства, что заставили многих остерегаться. Реакция последовала быстро. Что касается до оттоманского кабинета, то ему не пришлось разочаровываться, потому что в Константинополе никогда не смотрели слишком серьезно на Вели-пашу. Если, не взирая на его неудачу в Боснии, Порта вверила ему управление большою провинцией, то это более с тем, чтобы угодить сильным покровителям, которых Вели сумел приобрести себе в Париже.).

Восстание на острове Крите, которое мы очертим здесь только в его главных эпизодах, началось в мае 1858г., тем, что двести вооруженных греков собрались в Периволии, близь самой Канеи. Не совершая ни малейшего насилия или враждебного действия, они прислали оттуда протест консулам против всех мер генерал-губернатора, прося их переедать этот протест в Константинополь. Вели-паша пригрозил; сборище росло и в нем насчитывалось уже до 8,000 человек. Начальник небольшого числа войск, находившихся в распоряжении губернатора, отказывался нападать на людей, которые объявляли себя верноподданными султана и восставали против одного паши. В начале и турки примкнули, по крайней мере, в душе и в намерении, к сопротивлению греков; но вскоре это сосредоточение сил внушило им опасения: подстрекаемые при том же Вели-пашею, который старался довести дело до крайности, чтобы отмстить за свое оскорбленное самолюбие, турки покинули свои деревни и скопились со всеми своими женами, детьми и частью скота, в запертых городах. Так эта праздная толпа, раздраженная разорительным переселением, едва не покусилась несколько раз, против христиан, на такие крайности, которые зажгли бы страшное восстание на всем острове. Христиане несколько раз думали, что всеобщее истребление не только близко, во уже наступило: множество греческих семейств искали убежища в Сире; другие укрывались в консульствах, когда турки начинали сильно угрожать и ходили по улицам, стреляя т грозя смертью христианам. Все консульства отворили им своя двери, исключая английского. 21-го июня, пришло известие об отрешении Вели-паши; следственная комиссия, присланная Диваном на остров Крит, при первом известии о вспыхнувших там беспорядках, имела совещании с предводителями инсургентов и председатель ее, адмирал Ахметпаша высказался против генерал губернатора; но Сами-паша, новый критский вали, заставил себя ждать, а Вели-паша не уезжал из Канеи, где это присутствие и происки его агентов поддерживали опасное брожение умов. Ахмет-паша, при всей своей осторожности и умеренности, [705] с трудом мог сдерживать страсти, разгоравшиеся нее сильнее и сильнее, и предупреждать грозивший взрыв. Наконец, 12-го июля приехал Сами-паша и все вздохнули свободнее, в особенности, когда ему удалось на следующий день, как-то врасплох удалить своего бедного предшественника, не решавшегося бежать опальным, униженным из этого края, куда он торжественно вступил, три года тому назад, предшествуемый громом славы.

Христиане добились желаемого, не сделав ни одного выстрела; пользуясь случаем, они выхлопотали себе удовлетворение даже по многим другим вопросам, относящимся до налогов и до организации муниципальных советов, или меджилис. Превосходная дисциплина, которую христиане сумели соблюдать в продолжение трех месяцев с импровизированными начальниками, среди всевозможных опасностей, их старания не оскорбить европейских комиссаров и не дать Турции ни малейшего повода начать вооруженную борьбу — все это делало честь их политическому такту и ловкости их полководцев. Лишь только уехал Вели-паша, как сборище разошлось и христиане вернулись к своим пашням и оливам. Турок было труднее разогнать по деревням; пришлось приехать бывшему губернатору Мехмет-Эмину, тогдашнему министру полиции в Константинополе, чтобы помочь Сами-паше своими советами и влиянием. Нельзя сказать, чтобы турки крепко стояли за Вели-пашу и сожалели о нем; но они не могли не чувствовать себя униженными и не тревожиться за будущее после этого нового успеха христиан, после этой победы, которую греки одержали, не истратив ни одного патрона.

При Сами-паше, человеке ловком и находчивом, и при его преемнике Измаил-паше, который оставался губернатором Крита до возвращения Мустафы, спокойствие на острове приблизительно не нарушалось до мая 1866г. Только в 1863 г., губернатор предписал небольшую военную экспедицию против Сфакии, с тем, чтобы наказать нескольких сфакиотов за совершенные ими разбои и насилия. Общественное мнение самих греков в низменной части страны и в городах побуждало пашу к этим строгим мерам, и если его упрекали, так за то, что он слишком щадил сфакиотов. После довольно долгих переговоров, давших время виновным бежать с острова, сфакиоты уступили и допустили войска пройти в их ущелья и занять некоторые из их деревень. Затем они возвратили часть награбленных вещей. Надо создаться, что Сфакия находится в полном упадке. Эти дикие горы, эти холодные и каменистые равнины с трудом дают скудное пропитание тем, кто работает на них, не щадя сил. В прежние времена, среди общества, постоянно волнуемого частными и общими войнами, сфакиоты дополняли грабежом скудную производительность своих земель; но теперь, когда на острове установилось нечто вроде порядка, им нельзя уже было расчитывать на этот источник дохода, не рискуя подвергнуться большим опасностям. Вот почему многие из них покупают теперь пахотные земли и оливковые плантации в Селино, в Киссамо, Апокороне или Миссопотамо и поселяются на равнинах и прибрежьях, не уходя даже на лето в свои родные горы. Поэтому, многие дома в деревнях Аскифа, Хагиа-Румели и Анополисе стоят теперь пустыми; Сфакия уже не так населена, как до войны за независимость и не может уже, во время восстания, выставить в поле столько солдат.

За то, на всем остальном острове, христианское население заметно возрастает и богатеет. В 1834 г. Пашлэ полагал на острове Крите 129,000 душ, в том числе 40,000 мусульман; в 1817, г. Гитье, тогдашний французский консул в Канеи и один из людей наилучше изучивших [706] настоящее положение остром, полагал население его в 160,000 душ, также считав в этом числе 40,000 мусульман. Следовательно, увеличилось только христианское население. После ревизии, начатой в 1857 г., по предписанию Вели-паши, были обнародованы результаты, добытые ей в ханийской провинции (La verite sur les evenements de Candie, Париж, 1858. Эта брошюра, неподписанная автором, составлена другом и бывшим секретарем Вели-паши.). Предположив, что эти цифры точны, и в других провинциях население возросло в тех же самых размерах, мы получим сумму населения всего острова в 172,000 душ, спусти десять лет после приблизительного вычисления г. Гитье. Если предположить теперь, что во всех провинциях имеется одинаковое численное различие между греками и турками, то, в 1858 г., на 123,000 христиан приходится 49,000 мусульман. Таким образом, в 23 года, подчиненное греческое население возросло от 90,000 до 123,000 душ, т. е. увеличилось более чем на одну треть, тогда как мусульман, считаемых до сих пор, хоти номинально, господствующими, не прибыло даже на одну четверть, от 40,000, до 49,000 душ (Заимствую эти цифры и выводимые из них результаты на сочинении г. Реелна, французского ученого, исследовавшего остров Крит в 1845 г., с содействием музея естественной истории. Он издал в 1857 г., Физическое описание острова Крита (Бордо, in — 8, 292 стр.), содержащее в себе много любопытных фактов, даже для людей, чуждых собственно наукам.).

Владение землею ускользает из рук турок, по мере того, как численная пропорция изменяется к их невыгоде. С 1829 г., на острове не было, собственно говори, явной и вооруженной борьбы, не было кровопролитии; а, между тем, греки и со времени замирения продолжали деятельно вести войну, только изменив ее способ и форму. Их новое оружие — деньги, и они владеют им лучше всякого другого. На остров Крите, как и повсюду, где райи многочисленны и пользуются некоторою свободою, турки всегда продают и никогда не покупают. С 1829 г., большая часть земель, которыми владели прежде мусульмане в самых плодоносных равнинах, перешли в руки христиан; таким образом, полное лишение турок владения землей есть дело самого времени. Аги и беи, лишаясь своих земель вследствие продажи, к которой обыкновенно прибегают в трудные времена, когда цены стоят низким, приливают в города, где они ищут средств жизни в какой-нибудь номинальной должности с окладом, на которые так щедра для мусульман турецкая администрация, не будучи, однако, в состоянии удовлетворить всех тунеядцев (Вот что мы читаем в одном письме из Канеи, в “Восточном Вестнике” от 35-го июля 1863 г.: “Замечу вам, по этому поводу, что греки, до 1730 г. не владели ни одним вершком земли в нашей провинции; теперь же большая часть наших деревень принадлежит им. Лишь только турок заявляет желание продать участок земли, к нему тотчас же является покупщик — христианин”.). Племя, доведенное до таких крайностей, перестает возрождаться, постепенно вымирает и, наконец, угасает.

Критские турки сами сознают свой упадок и перевес христиан; меня уверяли даже, что многие из них не прочь искать спасения в обращении, или вернее, в возвращении в христианство. В 1856 г., после провозглашения гатти-гумаюна и прибытии Вели-паши, громко заявлявшего свою религиозную терпимость, в округе Мегало-Кастро, около 600 мусульман возвратились в христианство. В епархии Педиада, целая деревни, Пископи, перешла ото Корана к Евангелию. Вели-паша дал почувствовать свое неудовольствие я движение прекратилось; но греки утверждают, что множество мусульман готовы были бы последовать этому примеру, если бы не опасались начальства, [707] которое смотрит неблагоприятно на эти перемены и всегда находит случай наказать отступников, вопреки султанскому гатти и всем официальным уверениям. Меня многие уверяли, что слышали на этот счет весьма частые признания от мусульман, но в этом случае, и грекам нельзя безусловно верить, так как они весьма склонны к преувеличению и сверх того, все люди всегда готовы верить тону, чего им хочется.

Впрочем, критские турки и по привычкам, и по обращению, весьма мало отличаются от райев, так что путешественник беспрестанно рискует ошибиться. Они носят такую же одежду, говорят тем же языком, как и христиане. Они охотно отдают справедливость последним за бутылкой мальвазии. Даже жены их часто показываются без покрывал, если не иностранцам, то, по крайней мере, знакомым мужчинам. Когда мы жили в турецком доме, то женщины, правда, не выходили к нам, — кушанье носили в гарем и выносили оттуда мужчины из членов семьи; но сколько раз я видел издали, что греки входили в дома турок, с которыми они были коротко знакомы, и женщины встречали их на пороге без покрывал! Нам случалось также часто встречать турецких женщин в полях, у колодцев, и когда их заставали врасплох, они вовсе не спешили, как в других местах, отворачивать лицо или прятаться за дерево: они оставались стоять, повернувшись к нам лицом, и спокойно смотрели на нас, когда мы проходили мимо.

До войны за независимость, браки между турками и греками были не редки; христианину трудно было отказать в руке своей дочери какому-нибудь аге, или бею, который требовал ее; лучше было отдать ее добровольно, чем доводить, чтобы взяли силою. Дети становились мусульманами, но жене предоставлялась полная свобода сохранять свою веру и ходить в церковь. Но с той поры, как прекратилась система насилий, такие браки стали очень редки, почти совершенно вывелись. Турки, нередко малочисленные в каком-нибудь кантоне и поэтому самому более ограниченные в выборе, весьма бы охотно женились на красивых гречанках, которыми изобилуют критские деревни; но христианки не хотят и слышать о браке с мусульманином и готовы ответить, в таком случае, народною песнею, приведенною у Фориеля и до сих пор остающейся в большом ходу повсюду на востоке: “скорее соглашусь, чтобы моя кровь обагрила землю, чем допущу турка целовать мои очи” (Фориель, Народные песни новейшей Греции. Т. 1, стр. 138.). Такие случаи, как брак по любви между молодым турком и греческою девушкою, бывают, как меня уверяли, едва ли один раз в пять-шесть лет и обыкновенно считаются великим скандалом у христиан.

Оба пола туземного племени отличаются здоровьем и силою на всем острове, в особенности у населения Белых-Гор, как христианского, так и мусульманского. Турки абадийского округа, (Уверяли, что абадиоты — арабского происхождения и происходят по прямой линии от сарацинских завоевателей. Один из людей, наиболее изучавших о. Крит, г. Фабргет, бывший долгое время французским консулом в Канее, опровергает это мнение, высказанное Савари и некоторыми другими путешественниками; оно не основано ни на каких доказательствах и ничто теперь, говорит Фабргет, побывав в абадиотских деревнях, не отличает этою населения от других горных островитян. Bulletin dе la societe de la geographie, 2-й выпуск, т. IIІ, стр. 125 — 126.) на восточном склоне Иды, и в Селино, на западе острова, и греки селиниоты и сфакиоты представляют на каждом шагу такие типы, которые способны привести в восторг живописца и скульптора. Сфакиоты в особенности превосходные солдаты по своему телосложению. Они вообще очень высоки и сила их, которой мы [708] были свидетелями в беге и в борьбе, выказывается более в изумительной гибкости движений, чем в развитии мышц; последнее меня особенно поражало у анатолийских турок. Сфакиоты большей частью белокуры, с длинными, ниспадающими на плечи волосами, с большими светлыни глазами, с довольно большим, но не толстым носом, с топко очерченным ртом, который украшен блестящими и ровными зубами, во всей их внешности есть что-то горячее, нервное, напоминающее кровную лошадь. Одеждою они мало отличаются от остальных критян: она состоит из рубахи, с широкими рукавами, из синего жилета, открытого на груди, из вышитой куртки с широким красным кушаком, опоясанным несколько раз вокруг талии, и из широких синих шаровар, засунутых внизу в высокие желтые сапоги. Этот костюм дополняется широким белым плащом, с которым сфакиот никогда не разлучается. Редко также можно встретить его без длинного карабина; оставляя его дома, он, по крайней мере, не забывает заткнуть за пояс, из предосторожности, своей длинный нож и тяжелые пистолеты, всегда заряженные по самое дуло.

Одежда женщин имеет большое сходство с одеждою албанок в Элевзисе и в деревнях Аттики и Беотии. Она состоит главным образом из белых холщовых шаровар и надетой сверху длинной рубахи, зимою шерстяной, а летом из холста; рубаха подвязана на талии шнурками и имеет на груди прореху, которую одни молодые девушки стараются несколько прикрывать. Замужняя критянка, почти всегда имеющая грудного ребенка, не дает себе труда застегивать пуговиц, которые ей надоело бы беспрестанно отстегивать. Раз приобретенная привычка не покидается и уже Турнефор заметил, “что одежда критских дам весьма проста и совсем не скрывает их груди”.

Греческие женщины почти всегда хороши собою и нередко красавицы, — чтобы ни говорил Турнефор, — внушают молодым людям сильные страсти, которые создали целый род любовной поэзией, на острове Крите, так называемые madinadoes или четверостишие, которые поются с пляскою (*** — есть, мне кажется, ничто иное, как местное искажение слова которым называется по всей Греции, те песни, которые поются во время медленных и однообразных хороводов, на которых состоят почти все греческие танцы. Это название, очевидно, происходит от *** шаг за шагом, и от *** петь. Пашлэ производит слово *** от *** собрание (1,246), но только омикрон для краткости выпускается.). Приводим несколько обращиков таких песен, взятых нами наудачу из числа тех, которые мы записывали во время путешествия со слов сфакийских девушек и молодых людей, смеясь, диктовавших их нам. Надеюсь, что читатель найдет их не лишенными грации и прелести. Вот, например, жалобы несчастного любовника:

“Мое сердце к мысль стремятся к одной тебе и я остаюсь недвижим и бесчувствием, прислушиваясь, не услышу ли твоего вмени.

“Мое сердце заперто, как большие Ханийские ворота, ночью; око не отворится и не улыбнется более по-прежнему.

“Увы! Я лишился рассудка от любви к греческой девушке, которую я видел всего однажды у ее окна!

“Я люблю тебя, очи мок, и никто не замечает этого; хотя бы Бог избавил меня от внушенной мне тобою любви!

“Когда ты обращаешь ко мне твои светлые глаза, искры жгут мое лицо, искры колют и жгут всего меня!”

А вот образы, заимствуемые поэтом для описания красоты своей любовницы; вот радостные восклицания и томления счастливой любви:

“О ты, обожаемая, ты стройна, как кипарис; и когда говоришь, то из уст [709] твоих падают слова, сладкие, как мед.

“Река увлекает ветви, море увлекает суда, а взгляд любимой мною девы увлекает Паликаров.

“Я слышу запах базилики и не вижу вазы, в которой она цветет; она цветет на груди моей подруги и оттуда льет свой аромат.

“Хвоя очи черны, волоса белокуры и снег наших горных вершин черен, в сравнении с тобою, моя подруга!

“Я объехал всю вселенную, обошел все деревни, и нигде ничего не встретил краше тебя.

“Я объехал всю вселенную, ища сладкого винограда; но нигде не нашел такого сладкого, как твои уста.

“Я пришел поцеловать твои розовые губы; но подожди, я боюсь, что это вино опьянит меня.

“Положи в стакан меду, чтобы он растаял, и мы выпьем его для того, чтобы уста наши были сладки, когда мы будем целоваться.

“Стройный жасмин мой, моя ситийская роза, о твоей красоте наслышалась даже далекая Венеция.

“Твоя красота воспламеняет пашей, твои брови воспламеняют визирей, ангельские прелести твоего тела прельщают владельцев кораблей.

Ах, если бы я мог, хотя однажды прикоснуться рукою к твоей мраморной груди и потом умереть!”

Не проявляется ли во всем этом живое воображение, удачная и оригинальная мысль, а в особенности искренность и страсть? В переводе невозможно передать легкости оборота, живых и сильных слов, заимствованных из лучших сокровищ древнего языка. Все эти грациозные песни даются совершенно легко народному инстинкту.

Эта любовная поэзия не всегда состоит из небольших отрывков: уже Фориел издал, а велел за ним Росс с некоторыми вариантами, род баллады, под названием: возвращение любовника, которая напоминает, подразумевая должную разницу, эпизод из Одиссеи, встречу Пенелопы с Улиссом. Вот эта песня, которой язык достаточно свидетельствует о ее критском происхождении и которую Росс действительно записал на острове Крите:

“Пью, мать моя, пью опьяняющее вино: пью его перед отъездом, с желанием возвратиться.

Это род пролога, набросанного в двух стихах, как принято в новейшей греческой поэзии, всегда несколько отрывочной, как будто не конченной, порванной. Затем следует без перехода описание возвращения любовника, после неизвестно скольких-то месяцев или годов отсутствия;

“Отворись дверь белокурой красавицы е черными глазами”. — “Кто ты? Как тебя зовут?” — Я тот, кто приносил тебе в платке яблоки, — и яблоки, и персики, и сладкий виноград, я тот, кто целовал тебя в свежие уста”. — Прежде чем я отворю тебе, прежде чем ты войдешь, опиши мне расположение моего двора. — “У твоих дверей растет яблони, на твоем дворе растет виноград — виноград этот белый и дает вино мушкатное; а кто пьет это вино, тот освежается и просит еще” — Ты обманываешь меня, сын хитреца; все это сказал тебе кто-нибудь из соседей; прежде чех отворю тебе, прежде чем ты войдешь, опиши мне расположение моего дома”, — “Посреди твоей комнаты висит золотая лампа; она освещает тебя, когда ты раздеваешься и растягиваешь пуговицы твоей одежды”. — Лжешь, сын хитреца, это все кто-нибудь на соседей сказал тебе. Прежде чем отворю, прежде чем ты войдешь, назови мне какие-нибудь приметы самой меня. — “У тебя родимое пятнышко на щеке, другое на плече, а между твоими персями, луна со звездами”. — “Бегите, служанки, отпирайте двери, а ты, кормилица, готовь брачное ложе”.

“О Христос, на давай нет утренней птице, не давай светить утренней заре, потому что я держу в объятиях мою белую голубку!” (Фориель. Chants populaires de la Grece moderne, II, 423. Росс, Inselreise, III, 184.)

Язык, которым написаны эти стихотворения, в особенности двустишие, собранные мною в Сфакии, любопытен еще и с другой точки зрения: [710] это — сфакийское наречие, в котором уже замечено много особенностей, отличающих его от других форм новогреческого языка, и показывающих в тоже время, что оно прямо происходит от древнего дорического наречия на острове Крите, тогда как язык, употребляемый в остальных частях этого острова отличается только некоторыми местными выражениями от языка, которым говорят на архипелаге, и на греческом материке (о формулах присяги, употребляемых у сфакиотов, присяги, в которой тщательно избегается имя Бога, смотри Пашлэ, II, 189 и I, 249. Об их языке, смотри II, 191 — 192. Об их суевериях, сказках о вампирах, смотри II, гл. XXXVI.).

Критские греки имеют вообще иного сходства со своими соотечественниками в Румелии и на других островах; они также хитры, увертливы, даже лживы, когда находят в этом пользу, также корыстолюбивы, чтобы не сказать жадны. Но при всем том, в их речах и приемах более благородства, достоинства и прямодушия, чем у других греческих подданных султана. В их обращении с турками, властелинами их, нет и тени того инстинктивна страха, который почти всегда сквозит в словах, жестах и на лице райев, когда он подходит к мусульманину. Глядя на критских греков и слушая их речи, догадываешься, что эти люди умеют драться и доказали это; что они самоуверенны и скорее внушают страх другим, чем ощущают его сами. Они все более и более сознают себя в силах требовать льгот, заставить считаться с собою и внушать к себе должное внимание. Вот уже более двадцати лет, как им не только разрешено звонить в колокола, как и всем райям в империи, в настоящее время, но иметь их по всюду и трезвонить сколько угодно. Смешанные советы или меджилисы, которых состав и назначение мы описали выше, (см. Souvenirs d'un vouage en Asie Mineure (Париж, 8^о, 1864, Мишель Леви.) ст. 343.) суть ничто иное, во многих из турецких провинций, как род конституционного призрака; но на острове Крите, они оказывают действительные услуги (?) и христиане смотрят весьма серьезно на дарованное им право иметь припасов своими представителями в этих советах. В других местах: райи, допущенные в эти советы, трепещут перед своими турецкими властелинами, стараются быть как можно незаметнее и выражают свое мнение только пассивно: они никогда не покусятся быть одного мнения с председательствующим турком. На острове Крите, со всем иное дело; здесь не редко бывают бурные заседания. Здесь по выражению одного грека, с которым я разговаривал, с турками объясняются, заломив феску на ухо.

Действительно, нельзя не подивиться откровенности и свободе критских греков в беседах с турками; они очень охотно разговаривают, в присутствии мусульман и даже с ними самими о событиях войны за независимость и вместо того, чтобы стараться заставить забыть о своих восстаниях, как будто с умыслом беспрестанно напоминают о них своим властителям. В бытность нашу в Киссамо-Кастели, нас посетил мудир в греческом доме, где мы остановились; комната тотчас наполнилась любопытными, привлеченными желанием присутствовать при разговоре высшего местного администратора с важными иностранцами, прибывшими накануне. Эти незваные гости сейчас же вмешались в разговор и вскоре уже играли в нем главную роль. Говорили преимущественно о событиях девятилетней войны, и в которых участвовал тот или другой из собеседников. Мудир был старый солдат, прибывший на остров более тридцати лет тому назад, с первыми войсками, присланными туда [711] египетским пашею. “Много ли вас было в таком-то деле?” — спросил его один из греков. “Столько-то”, — был ответ. “А сколько вы потеряли?” — тот отвечал без уверток и припомнил, что в этом деле семьсот или восемьсот сфакиотов, не только боролись с 12 тысячной армией, в которой находился и сам мудир, но и победили ее. Заговорили о сфакийских горах и их непроходимых дефиле, и один из греков весело заметил мудиру: “В них-то, почтенный Эффенди, мы и заберемся, едва вы только нанесете нам какое-либо оскорбление — и тогда, если угодно, милости просим к нам пожаловать”.

События, как известно не заставили долго ждать этого свидания. Продолжительный голод, новые налоги, тяжелые и обременительные, жалкое состояние правосудия на острове — переполнили чашу бедствий угнетенного народа, и может быть, недалеко то время, когда Крит сделается независимым. Героизм, проявленный с таким блеском кандиотами в наши дни, доказывает на сколько они достойны своей будущей свободы и избавления от отеческой опеки (такой, как видел читатель, считает ее отчасти и Жорж Перро) османлийского правительства.

Текст воспроизведен по изданию: Остров Крит и кандиоты. (Из воспоминаний путешественника) // Невский сборник № 1. 1867