ЖОРЖ ПЕРРО

ОСТРОВ КРИТ И КАНДИОТЫ

(Из воспоминаний путешественника).

(Жоржа Перро. Статья эта — частью извлечение, частно перевод только что вышедшей в Париже его книги: “L'ile de Crete, souvenirs de voyage, pur George Perrot, ancien membre de l'Ecole francaise d'Ahtenes (Paris, 1867)”, в которой перепечатаны письма Перро во время путешествия его на Крите, помещавшиеся некогда в “Revue de deux momdes”. Важность событий, совершающихся в настоящее время на острове Крите и желание познакомить русскую публику с его этнографией, — заставили нас поместить в “Невском Сборнике” эту статью, в которую вошла вся фактическая часть сочинения Перро. Выпущены нами только пристрастия разглагольствования ее автора, не отличающегося особенною искренностью своих симпатий к грекам, о несвоевременности настоящего восстания, о будущих судьбах Греции и т. д. и т. д. все, изложенное с присущим французским писателям турколюбием и с точки зрения самодовольного мещанина — француза. Выпущено нами также словообильное предисловие Перро, обнимающее древнюю историю Крита, как имеющее только археологический интерес. Вообще изложение Перро довольно вяло и, если бы нам в европейской литературе встретилось какое-нибудь другое описание современного состояния этой малоизвестной страны и ее жителей, с более литературным изложением, мы бы конечно его предпочли, но к сожалению все поиски наши в этом направлении не имели успеха, — и для ознакомления русской публики с географией, этнографией и историей Кандии и Кандиотов пришлись довольствоваться тем, что можно было найти. — Ред.)

I.

Описание Крита. — Область Белогорья.

Крит, как и большая часть островов Архипелага, пересечен длинным хребтом гор, идущим с Востока на Запад, от одного берега к другому. Этот хребет состоит из трех возвышенностей, на первый взгляд кажущихся как бы совершенно отдельными высотами, но на самом деле составляющих одну цепь. На Востоке острова возвышается Диктэ (ныне называемая Лассити или Ситиа), в центре — Ида (ныне Псилфрити), на Западе — Мон-Блан, Белые горы (или Сфакийския), названные так в древности, потому ли что их вершины большую часть года бывают покрыты снегом, или вернее, если я не ошибаюсь, вследствие их белого цвета, так как это известковые скалы, иногда напоминающие своим видом мрамор. Этими тремя возвышенностями остров делится на три, весьма различных округа, из которых каждый имеет свой отличительный характер и свою физиономию. [656]

Так как пароход, держащий сообщение острова Крита с Афинами, пристает в Канее, и так как Канея находится у подошвы Белых Гор и в центре местности, господствующей над этими суровыми возвышенностями, то мы и начнем наше описание с Канеи, следовательно, с западного округа (Тому, кто пожелал бы иметь подробное описание замечательных развалин о-ва, и познакомиться с древней и новой его географией, мы не можем рекомендовать ничего лучше, как описание и карту острова, составленные англичанином Пашлэ. Пашлэ (Pashley) осматривал Крит в 1834 году, и его книга появилась в Лондоне, в 2-х томах в 8°, с довольно верными лито гранями и гравюрами, резанными на дереве, под заглавием: Travels in Crete, 1837, Кроме того существует еще описание о-ва, под заглавием; Les cent villes de la Crete, принадлежащее Тенону (Thenon). Сочинение это было представлено во Французскую Академию Надписей и Словесн. Наук, но до сих пор еще не издано, так как автор не успел его кончить. Для науки это большая потеря, так как Тенон посещал остов два раза и с особенным вниманием изучал все его округа. Описание его гораздо лучше составлено, гораздо более систематично, нежели труд Пашлэ. Но в особенности оно превосходит последний своей полнотою; Пашлэ осматривал весь о-в и заносил все в свой дорожник и на каргу, но не известно, почему пропустил восточный округ и те развалины, которые находятся в нем. Книга Пашлэ имеет еще другой недостаток: она переполнена разными примечаниями, и даже в самом тексте, мы находим, что интересные рассказы о самом путешествии перемешаны и испорчены несостоятельными претензиями на ученые толкования виденного им.). Когда подъезжаешь к Криту со стороны Канеи, то при первом взгляде он не особенно поражает своим видом глаза путешественника, в особенности если вспомнить, что когда-то жители сравнивали его с раем, а Арабы думали найти на нем ту обетованную землю, текущую медом и млеком, о которой им предвещал Коран. Канея, стоящая теперь, в чем никак нельзя сомневаться, на месте древней Кидонии, есть небольшой город, в котором живет около 18 тысяч жителей; дома его выкрашены все белой краской; при полном отсутствии садов и зелени его вид далеко не имеет той приятности и того красивого разнообразия, какое обыкновенно представляют издали почти все турецкие города. Вокруг Канеи простирается небольшая раввина, каменистая и сожженная солнцем; в то время, в которое я в первый раз увидал эту страну, т. е. в сентябре 1857 года, она уже давно была лишена своего единственного украшения: — тощие хлеба, вырастающие здесь с большим трудом, были уже сжаты; с восточной стороны — стоят голые и печальный скалы Шалепы и находится огромный холмистый мыс Акротири; с запада — небольшой островок с мысом, не менее пустынным и скалистым, жалкая зелень, которого также вся выжжена солнцем. В глубине картины возвышаются величественные массы Белых Гор; горам этим, чтоб быть действительно прекрасными, мешает только однообразие и гладкость их контуров и недостаток оригинальности в их формах. Благодаря удивительной прозрачности воздуха, глаз может рассмотреть покатости, проникнуть в лощины, окинуть округленные и похожие одна за другую вершины, но везде встречает одинаковое отсутствие растительности; все те же голые скалы, да сероватый, землистый цвет грунта. По скату гор не видно ни лесу, ни зелени, только в глубине долин едва заметишь несколько скучных олив. Подле города поля окружены громадными алоями; что, взятое все имеете, как бы напоминает Африку. Деревня Феллахов, построенная под самыми стенами города, еще более производит это сходство; Феллахи пришли на Крит с Ибрагимом; они составляли его армию и но окончании войны эти уроженцы Египта и Сирии предпочли лучше остаться на острове, чем возвращаться на родину; переселили сюда своих жен и детей или переженились на африканках, которых привозили на остров, как рабынь — для [657] продажи. Вместо того, чтобы поселиться внутри острова, они поселились на берегу, воспроизведи себе тут, как бы небольшой клочок Египта. При виде их белых и низких домов почти без окон, плоских кровель, покрытых высушенными листьями, при виде арабский и нубийских женщин, сидящих без покрывал на порогах своих домов, и других, возвращающихся с фонтана с кувшинами на красной глины на голове, поддерживаемыми загорелыми руками бронзового цвета, подумаешь, что находится на Дельте, около Дамиеты или Александрии. Сходство острова с Африкой, в то время, когда я прибыл в Банею, увеличивало еще то, что подле самой Канеи, кочевало в шатрах целое племя Арабов Бенгазисов, которых нищета выгнала из Африки. Как мало нужно этим людям, чтоб укрыться от непогоды и прикрыть свое тело! Их шатры состоит из четырех палок, воткнутых в землю, на которых натянута черноватая материя из козьей шерсти, а бока загорожены плетеным тростником и тряпками. Платье, как мужчин, так и женщин, состоит из серого холщового балахона. Почти все женщины с ранних лет сожжены и высушены солнцем — они как бы выдублены условиями своей жизни под солнцем, ветром и дождем. Грязные лохмотья, служащие им одеждой, не придают им особенно привлекательного вида; голубоватая татуировка, которой они украшают свои подбородки, плечи и руки нисколько не красит их: вообще они имеют большое сходство с колдуньями; но между очень молодыми есть несколько очень хорошеньких, и иногда, проходи мимо какой-нибудь палатки, не трудно заметить выглядывающие оттуда чудные, грациозные головки или сверкание пары блестящих глаз. Как в деревне Феллахов, так и в ставке племени Бенгазисов раздаются только жестокие и гортанные звуки арабского языка.

Войдя в город, мы не нашли в нем ничего замечательного. Он защищен оградой (стеной), достроенной по новейшей системе, с укреплениями, насыпь которых едва доходит до рва, и пятью бастионами с земляными гласисами, поросшими сожженною солнцем травою. Широкий и глубокий ров служит жителям для произрастания овощей. Базар не представляет никакой оригинальности; на нем можно найти только европейские товары низшего достоинства, брак, обыкновенно идущий на рынки востока. Возбудить интерес в путешественнике могут только остатки публичных и частных построек венецианцев, именно порт и магазины, крытые нам весами места стоянок галер, да дома знатных венецианцев, весьма хорошо сохранившиеся, с гербами над входами. Большая часть этих домов разукрашена резной работой во вкусе XV и XVI столетий; но ни один из них далеко не напоминает дворцов Большого Канала. Провинциальная пышность кандиотов не могла равняться роскоши патрициев метрополии. Может быть, впрочем, эти остатки — развалины не лучших домов. Точно также и не нашел ничего замечательного ни в развалинах католических церквей, обращенных в последствии в мечети, ни в развалинах монастырей, подчинявшихся некогда этим церквам. Что касается до остатков древней Кидонии, то, не смотря на свидетельства некоторых туристов последнего столетия, я не мог ничего найти, ни в самом городе, ни в его окрестностях. Разыскания, которые я предпринял с одним из моих товарищей по афинской французской школе, г. Теноном, не привели ни к чему. Новый город употребил на свои постройки все остатки древнего города, о котором упоминает еще Гомер. И так, в Канее нет ничего, что могло бы надолго удержать внимание путешественника и потому и в описании нашем поспешим проникнуть во внутрь острова и будем держать путь [658] вдоль западного берега, через интересные округа Селинойский и Сфекийский. В двух часах езды от Канеи к западу стоить Плагания, деревня, обязанная своим названием прекрасным платанам (чинары), растущим по берегам ее реки. Немного дальше встречается монастырь Гония, построенный, как показывает самое его название, в крайнем угле канейского залива, при начале мыса Спада (древняя Диктимнейская гора). От монастыря до конца мыса нет ничего, кроме голых и бесплодных скал. Перевалив через хребет, соединяющий мыс Спада с центральным узлом Белых Гор, к концу второго дня .путешествия приходишь в епархию или округ Киссамос. Главным городом его Киссамос-Кастели, состоящий из двадцати домов и обязанный своим административным значением стенам своей маленькой крепости, когда-то построенной венецианцами, о чем свидетельствуют две латинские надписи над главным входом в нее. Позднейшая из этих надписей относится к 1653 году и принадлежит Контарини, который велел привести крепость в оборонительное положение, для защиты от турок, уже и тогда угрожавших ей, а вскоре после того и завладевших ей. Во время войны за независимость мусульманское население округа, чувствуя себя слабым вести борьбу в поле, заперлось в крепости Киссамосы и долго защищалось в ней. Чума сильно уменьшила их число и они, после долгих и страшных страданий, кончили тем, что сдались Грекам.

Невдалеке, к югу от Киссамоса, стоит деревни Палеокастро, занимающая теперь небольшое пространство древней Померрении, когда то тесьма важного города острова Крита. Этот город стоял на крутом и высоком холме в расстоянии 1,5 часов от моря. Только с северо-востока холм этот на вершине которого был Акрополь, примыкал к соседним го-рам, с прочих же сторон его окружали пропасти, крутые, покатистые, долины, доходившие до самых Белых Гор. Остались от древности только многочисленные пещеры, высеченные в скале, и составлявшие, вероятно, зады домов. Можно распознать еще развалины храмовой ограды и остатки самого храма, подле которого находится несколько надписей в честь разных римских императоров: между ними одна посвящена Андриану. Но самое замечательное, что нам осталось от древней Полиррении, — это ее водопроводы. Город, расположенный на возвышенности, нуждался в воде; ручей, бежавший в глубине долины, был очень далек и притом первые летние лучи солнца обыкновенно иссушали его. Цистерны, устроенные первоначальными жителями, мало удовлетворяли потребностям города, когда он стал населеннее.

Обыкновенно бывает, что, если жители какой-либо местности вынуждены довольствоваться водою только из цистерн, то на воду так скупятся, что из-за беспокойства и заботы о будущем, испытывают почти угрызения совести, когда приходится мыть руки. И при том, лишь только резервуар становится пустым, то одни только дожди могут наполнить его, а на Крите, как и в Аттике, лишь пришла весна, то Бог весть, когда пойдет дождик. А потому, весьма естественно, что жителям хотелось иметь ближе воду, хотелось иметь фонтан, в котором женщины могли бы утром, хотя промывать шерсть, а вечером без боязни наполнять свои вместительные кувшины, иметь водопой, у которого пастухи могли бы вдоволь поить свои стада. На северной стороне горы нашли источник, тогда прорыли гору и провели воду на юг города.

Теперь сохранились два водоема, высеченных в скале, которая по счастью оказалась состоящей из мягкого известняка; один имеет 1 метр 35 [659] сантиметров шприцы при 2 метрах 30 цент. высоты, другой меньших размеров. Больший из водоёмов по видимому и охранялся старательнее; внутри он разделен на две части; вода течет по желобку; работнику приставленный смотреть за водоемом, может весьма удобно ходить по воронке. Многие крестьяне говорили мне, что они проникали весьма далеко в водопровод и ходили в нем более часу, не встречая препятствий, но не дошли до источника. Судя по их словам, в скале устроен род колод, по которым проходит вода; они без сомнения устроены были для того, чтобы вода могла отстаиваться в них и таким образом избавляется от песку и разных посторонних примесей, механического образования.

Источник этот никогда не высыхает и теперь он один только дает людям возможность существовать на этих развалинах когда-то славного и большого города.

Но жителям древней Полиррении мало было того, чтобы обеспечить свой город чистою водою, им, как истым грекам, хотелось, чтоб их водопровод кроме своей полезности, был еще и красив; для этого они устроили два метана, не в дальнем расстоянии один от другого, представляющие памятник, не лишенной изящества и оригинальности. При входе в подземные ходы водопровода, сделан грот, который по всей вероятности, был посвящен нимфе — покровительнице источника; ниша в гроте, до сих пор еще уцелевшая, у называет на то, что тут стояла ее статуя. Невдалеке отсюда, в груде развалин нашли остатки карниза ионийской, резной работы, прекрасно исполненной. При помощи этих остатков, нетрудно себе представить, что перед входом в водопровод, вне грота был построен красивый фасад, род входа в святилище. На право и на лево от этого входа, отвесная скала, по-видимому, была покрыта мрамором.

Небольшая равнина, находящаяся в глубине залива киссамоского, и которая когда-то принадлежала к городскому округу, сохранила и теперь свое древнее название Мезогеи. Мыс Корикос, горы которого окружают эту равнину с восточной стороны, гол и лишен растительности: на нем нет ни одной деревни, ми одной дороги. Узенькая тропинка, по которой и на муле едва можно пробраться, ведет к небольшому острову, на котором стоит замок Грабуз, некогда игравший большую роль в войне Венеции с Турками и в недавней борьбе греков за независимость. Самый опасный переход по этой тропе есть, так называемый Каки-скала, слово в слово дурная лестница; красная, красивая скала совершенно отвесно висит над голубой водою, по ней то идет дорожка, по которой трудно поверить, чтоб могли вскарабкаться коза или белка, а между тем по ней проходят мулы и люди; но каким способом — это трудно решить. Красный цвет скалы, ее остроконечная форма, бесчисленное множество камней, наконец самая мысль, что один неверный шаг может вас увлечь в пропасть, все это внушает страх и приводит в ужас путника. Острова Грабуза и берег подле которого они лежат производят не менее сильное впечатление,

Над всей местностью господствует конусообразная возвышенность горы Корикос, серой, печальной и голой; к северу и к югу от нее идут высокие и страшные скалы. Самые островки, отстоящие недалеко от материна, суть ничто иное, как отроги скал, стоящие отвесно над водою. Самый меньший из них есть тот, на котором стоит знаменитая, почти неприступная крепость, в которой венецианцы продержались до 1699 г., несмотря на то, что весь Крит был завоеван турками уже в 1666 году. [660]

К ней можно подойти только с одной стороны и то от пристани до платформы, на которой стоит самая крепость, нужно пройти еще крутую покатость, которая может быть прекрасно защищена. Между островом и берегом лежит прекрасный рейд, на котором во всякое время, могут стоять самые большие суда. Мы не ездили на остров, потому что с нами не было лодки, на которой можно было бы переправиться на него и пришлось бы потерять много времени прежде, чем мы дозвались бы с острова, кого-нибудь из солдат составляющих гарнизон крепости. С берега видны, на утесе остатки греческих домов, построенных ими во время войны за независимость. Единственными обитаемыми Грабуза только 40 человек солдат. которые под начальством своего несчастного поручика, проводят на острове четыре месяца самой жалкой жизни; но во время борьбы за независимость, в продолжение многих лет, она вмещала в себе не одну тысячу народа, со всех сторон стекавшегося под защиту ее неприступных стен и множества пушек, в ней находившихся. Грабуз был взять греками у турок благодаря смелому подвигу Дмитрия Калерджи, совершенному зимнею ночью. Калерджи был тогда еще очень молодым человеком, а потом, после афинской революции 1843 года, долго был представителем Греции в Париже. Тотчас после взятия крепости, она составила убежище для беглецов, преимущественно это были Критяне с их женами и детьми, румелиты, гидриоты, специоты. Все эти беглецы должны были питаться только произведениями моря, так как бесплодный остров не давал даже травы для скота, перевезенного ими с материка. Небольшая вооруженная флотилия, скоро образовалась под защитою батарей крепости; на этих судах Греки совершали свои набеги на турецкие владения, добывали себе лесные припасы и грабили турецкие суда на море. При подобных обстоятельствах у приморских народов корсарство скоро превращается в пиратство и греки на своих гальотах и бригах, при удобном случае нападали на суда европейских купцов: английских, французских и итальянских; экипаж они убивали, грузы — разграбляли. Такие бесчинства не могли быть допущены: и и в феврале 1828 года, английская эскадра расположилась перед Грабузом. Самые смелые, из пиратов, те, которые опасались, что им достанется больше всех — бежали; оставшиеся греческие суда были сожжены; англичане заняли самую крепость, за пределами населения Грабуза, рассылая кого было можно, обратно, на места прежнего их жительства; товары, награбленные пиратами были возвращаемы тем из владельцев, кого можно было разыскать. Мне рассказывал один очевидец, что между награбленным была вещи самые разнообразные, большая часть которых была совершенно бесполезна для завладевших ими пиратов.

Самые дорогие предметы были сложены в кучу, под навесом язь досок, построенным на сворую руку; прочие просто валялись на берегу. Большей частью это были предметы роскоши, произведения парижских фабрик: ленты, перчатки, шляпы, которые предназначались щеголям Смирны и Пирея. Так как на маленьком Грабузе не процветали французские моды, то все эти вещи валялись на берегу, в ожидании, что кто-нибудь купит по сходной цене эти плоды кровавого грабежа. Подле кип шелковых материй лежали кипы бумаги; но на Грабузе на что можно было употребить эту бумагу, кроме только пыжей для ружей? Когда англичане заняли остров, то они дали знать через консулов во все порты Средиземного моря, что все негоцианты, суда которых были разграблены, могут получать обратно все, что им принадлежит и что только будет узнано ими. Но немногие явились за получением; эти грабежи были произведены уже за несколько [661] месяцев, даже лет тому назад, и те, которые подверглись им, успели уже по большей части, если только сами не были убиты, понаверстать свои потери. В продолжении долгого времени вещи лежали в таком виде, ожидая своих владельцев, многие испортились, многие были украдены и, таким образом, мало-помалу, эти оригинальные магазины опустели.

Если, окинув взором Грабуз, продолжать идти по направлению к югу, по пустынному берегу, то скоро наткнешься на развалины, которые суть ничто иное, как остатки города Фалосарны, о котором часто упоминают древние писатели. Хотя Фалосарна и была построена на материке, но должна была быть также неприступна, как и Грабуз на своем острове. Город был расположен на отлогостях высокой скалы, окруженной с одной стороны морем, а с другой небольшой равниной. Со стороны моря нет никакой возможности взобраться на нее, так как с этой стороны скала представляет чрезвычайно крутой обрыв, даже без тропинок, и на ней гнездится только голуби. Со стороны материка, Фалосарна была тоже хорошо защищена; по долине, недалеко от подошвы горы, была выстроена двойная стена с квадратными башнями; позади ее высилась скала, доступная разве только козам. Только в одном месте, покатость, довольно, впрочем, крутая, но все-таки доступная для восхождения, образовывала как бы брешь города и разделяла город на две половины. С этой покатости две лестницы, частью иссеченные в скале, частью на подвижных блоках, вели на две платформы, на которых собственно и были расположены здания и дома. Остались еще следы этих построек, хотя время и стремится их уничтожить. Когда мы были у этого места, то не смотря на то, что на кручу первым взошел проводник наш — поселянин, легкий как серна, и подал нам буксир, мы все-таки, на каждом шагу, рисковали сломать себе шеи. Спрашивается теперь не о том, каким образом мог взобраться неприятель — ему, я думаю, такая мысль и в голову не приходила; но каким образом сами жители входили на нее и сходили назад? Чтобы богатый и населенный город, оставивший следы Своего могущества, мог в продолжении нескольких столетий, между небом и землею, существовать на крутой скале, которая, по-видимому, могла служить только убежищем орлам и коршунам, нужно предположить, что общественный строй острова был весьма плох, что мир и безопасность на нем не были прочны. Отсутствие воды должно было еще значительно усиливать неудобства жизни в этом городе. Нас самих жажда согнала с этих высот, и мы только с большим трудом отыскали на берегу в песке, довольно далеко уже от развалин, небольшой ручеек, который по каплям сочится из подошвы скалы, поросшей мхом. Два невысоких, но объемистых фиговых дерева простирали у ручья свои ветви, по-видимому, всеми силами стараясь как можно ближе быть к земле, чтоб воспользоваться свежей сыростью, доставляемой ручьем. Вся окрестность Фалосарны также гола, печальна и пустынна, как северо-западная часть Крита, тогда как в нескольких милях отсюда, по направлению к югу, лежит округ Ения-хория (слово в слово — “девять деревень”), в котором растет лес и много проточной воды, но в котором нет никаких остатков старины. Первые жители Крита выбирали места для жительства не по плодородности почвы или удобствам для поселения, а скорее обращали внимание, насколько местность защищена от неприятеля, а потому и солились на берегу моря, но на неприступных скалах; нынешние поступают наоборот и руководствуются в своем выборе другими побуждениями. Впрочем, за исключением только что описанной нами скалы, вся эта часть острова Крита замечательно прекрасна. Едва только выйдешь [662] из бесплодных песков подножья раскаленных скал, как глазам открывается роскошная местность, на которой оливковые деревья, платаны и каштаны дают обширную тень, и где журчащие ручейки и довольно сильное благоухание дикой мяты производят освежающее действие. После местности, бедной по растительности, каштановые деревья, растущие только в этом округе, кажутся взору какими-то великанами. И действительно, эти деревья достигают здесь поражающих размеров, в особенности около одной деревеньки, сохранившей свое древнегреческое название Елос. Эта долина Елос выдается своею особенною красотою среди всех восхитительных местностей, по которым мы странствовали целых два дня. В глубине ее бежит маленькая речка, огибающая оливковые плантации, по сторонам идут тучные пастбища с густой и пахучей травою. Выше, по скату холма, высятся огромные каштановые деревья, громадные ветви которых спускаются в быстрые ручьи. Мы были в этом округе в октябре; осень была в разгаре; и мы видели как женщины и дети, опустив голову и вперив глаза в землю, ходили по лесу и подбирали созревшие и отпавшие каштаны; под теню дерев прятались дома, расположенные в лесу.

В расстоянии часа от Елоса оканчивается округ киссамоский и начинается округ селиносский, занимающий весь юго-запад Крита. Мало помалу перестают попадаться каштановые деревья, но за то входишь в прекрасные оливковые леса. Ни в Аттике, в которой копье Палады заставило расти это священное дерево, ни на холмах Тиволи, Амальфи или Соренты, ни в прекрасных садах, окружающих Палермо, нигде, ни в Греции, ни в Италии, ни в Сицилии, я не видал таких прекрасных оливковых дерев, как в селиносском округе.

Наши жалкие оливковые деревья, растущие в Провансе, не дают никакого понятия о критских оливковых деревьях, с их могучими ветвями и множеством плодов. Здесь только человека недостает природе, так как из этих прекрасных плодов, которые земля приносит без всякого ухода, здешний крестьянин умеет только извлекать масло весьма дурного качества. Все масло, вывозимое с Крита в Марсель и Триест, предназначается там для промышленной обработки; наши нервы не могли бы вынести вони этой дурно приготовленной жидкости, какою она представляется здесь. Отвратительный запах здешнего масла происходить от того, что во время его приготовлении, в пресс, вместе с хорошими маслинами, бросают и гнилые (касательно вопроса о важности масла для пропитания критян, смотри Пашлэт. II стр. 148.). Когда мы проходили через этот округ, то было время жатвы; деревни были пусты; но за то плантации оглашались криками и песнями. Под деревьями были разосланы широкие простыни, на которые падали оливки; то снизу, то сверху, деревья колотили длинными шестами. Молодые девушки, чтоб снять плод с верхних ветвей, взбирались на деревья и, полузакрытые зеленью, выглядывали оттуда на нас. Здесь не место описывать подробно интересные развалины, которые находятся в селиносском округе; скажем только, что тут сохранилось несколько башен в древне-греческом стиле, остатки города, стоявшего подле деревни Темения, города, стены которого были почти также толсты и массивны, как и у Тирина, и который в древности был покинут ради Елироса, большого города, владычествовавшего когда-то над всей местностью, носящей теперь название салиносской. (две надписи, найденные много и г. Теноном в деревне Родовани, в первый раз свидетельствуют положительным образом о месте нахождения Елироса. Эти надписи еще не изданы.) [663]

Из деревни Родовани, находящейся подле развалин Елироса, видна по направлению к западу, не в дальнем расстоянии, центральная масса Белых гор, скрывающая в своих изгибах сфакийские ущелья. Здесь греческое население сохранилось во всей своей первобытной чистоте и, как под владычеством турок, так и венецианцев. всегда отстаивало свою независимость, на которую редко решался нападать завоеватель; до сих пор в этом округе слышится интересный язык, в котором можно подметить характер дорического наречия, на которым, когда-то говорил весь Крит, Горы, со стороны селиносского округа, отделяющие долины сфакийские, так высоки и неприступны, что до сих пор самый кратчайший путь в Сфикию проходит через Канею.

Дорожка, которая нас привела в этот округ, проходит через деревню Аликиану, знаменитую на Крите своими богатыми виноградниками. Лимонимя и померанцовые деревья, которые в Италии и на берегу сирийском, даже в самой Яфе только что достигают высоты наших яблонь, окаймляющих дороги в Пормандии, доходят здесь, как и оливковые деревья в Селиносе, до высоты и размеров, каких я нигде не видал. Здесь только можно понимать те восхваления, которые поэты и путешественники расточают померанцовым деревьям. Обработка и посадка этих деревьев на Крите началась, как меня уверяли, в Канеи, только в первых годах нынешнего столетия, но между тем, Турнефор в 1700 году уже восхищался этими деревьями на острове и находил их почти столь же прекрасными и высокими, как и лиссабонские.

Сады Аликиану производят средним числом до 4 миллионов померанцев в год. Эти критские померанцы очень велики и пахучи и весьма ценятся на всем Востоке; в Афинах, Константинополе и Смирне, торговцы кричат по улицам: “критские померанцы!” точно так же, как в Париже кричат: “сладкий фонтеньблоский виноград!”.

Десять часов ходьбы отделяют от Канеи округ Риза (буквально корень) страны, расположенной у самой подошвы и как бы под тенью северного склона Белых гор. Ручей, бегущий по небольшой долине Карпи составляет границу с Сфакийским округом; путешественники, желающие проникнуть далее в страну, обыкновенно поят здесь лошадей, так как отсюда узким дефиле начинается трудная дорога. С обеих сторон дефиле стоит, совершенно отвесно, горы, покрытые кустарником и зелеными дубами. Если бы неприятелю, атакующему Сфакию с севера, вздумалось кинуть тропинку и взобраться на вершины, то ему придется ползти по утесам, по камням, с шумом выкатывающимся из под его ног, и встречать врага за каждой группой деревьев. Так в августе 1821 года турки делали такую важную попытку, и она им стоила около тысячи человек. Тринадцать лет спустя после этого происшествия, английский путешественник Пашлэ, которому мы обязаны единственной картой Крита, видел еще вдоль тропинки кучи костей, побелевших от дождя. Через три четверти часа пути, поэтому извилистому и узкому ущелью приходишь в первые кантоны сфакийские, в долину Аскифо.

Аскифа — долина со всех сторон замкнутая горами, и своим наружным видом очень похожа на высокие равнины восточной Аркадии. Вода, которая скопляется в ней от дождей и тающего снега прокладывает себе ходы под землей, а после бурь и дожди почти буквально затапливает низменности, род лощин, находящихся на северо-западе равнины. Очевидно долина [664] Аскифо была прежде озером; но ни предание, ни история не сохранили нам воспоминаний об этой эпохе, которую напоминают только маленькие скалистые холмы, в некоторых местах возвышающиеся на гладкой поверхности долины; это, без всякого сомнения, были островки посреди озера. Камень, из которого, состоят эти холмы совершенно другого цвета, чем окружные горы и носит на себе следы долгого влияния воды. Во время зимы здесь бывает довольно значительный холод; снег здесь долго не тает, и в Аскифо существует одно только оливковое дерево, которое показывают, как редкость. Всходы хлеба бывают плохие, и жители сеют только ячмень и разводят виноградники. Здесь, как и во всей Сфакии, жители — коренные греки; они занимают шесть деревень, стоящих в долине подле гор: но эти деревни бывают почти пусты во время зимы, потому что большая часть эскифиотов имеют дома и оливковые сады на морском берегу и переселяются туда в конце октября. Несколько семейств, которые остаются на своих местах, должны делать запасы провизии на продолжительное время; они иногда в продолжение шести недель остаются отрезанными от остального мира. Дорога, ведущая из долины Аскифо на южную сторону имеет тот же характер, что и дорога из Канеи. Направляясь к югу из долины, приходится проходить род ущелья и потом войти в узкое дефиле, известное под именем аскифийского горла. В продолжение двух часов, дорога идет по высохшему ложу ручья, где приходится ступать по камням, обточенным водою. Нужно очень осторожно ставить ногу на землю; мулы скорее чуть дотрагиваются, нежели идут по гладкой и кремнистой скале, которая звучит под их копытами. В других странах можно встретить более глубокие долины, горы гораздо выше, но и сомневаюсь, чтобы где-нибудь на свете существовало более узкое ущелье. Собственно говоря, это не лощина, но расселина, пробитая усилиями потока; в некоторых местах можно, протянувши руки, сразу дотронуться до обеих сторон расселины.

На протяжении мили ширина этой бреши не достигает 5 или 6 метров; не более, как только на полчаса пути расступаются несколько ее стены и дорога делается поудобнее.

Сильная зелень, прицепляясь к всякой трещине в скале, придает еще больше эффекта этому ущелью; в некоторых местах дикие смоковницы ниспадают над нашими головами, перекидывают свои ветви с одной стороны на другую и, таким образом, составляют род навеса, дающего обширную тень. В других местах, где дефиле немного расширяется, кипарисы и сосны растут по скату горы и спускаются до самого ручья.

Еще большее впечатление производит выход из этого ущелья, когда после темноты и тесноты, вдруг перед вами открывается вид на море с его блещущими волнами, с его островами, теряющимися в легком и прозрачном тумане, с его необозримым горизонтом, в глубине которого воображение ищет, а глаз как бы находит отдаленную Африку.

Не далеко от берега лежит долина Франко-Кастели, с развалинами замка того же имени, находящимися на высокой возвышенности; потом, поворачивая на запад вдоль берега, мимо пустынной и дикой страны, скоро достигаешь Сфакии — главного города всей этой местности. В нем считается до 500 домов; но вид его не представляет ничего приятного для глаз. Большая часть его строений, разрушенная в последнюю войну за независимость, не была возобновлена; другие, в которых живут только во время зимы были еще заперты в то время, когда мы были в Сфакии. На порт нет и намека; несколько каиков (особый вид лодок) были просто встащены на [665] песчаный берег и были тут оставлены, чуть не без всякого призора. При помощи этих перевозочных средств мы перебрались из Сфакии в Гагию Румели; сухим путем мы не рискнули идти, так как тропинки, ведущие в этот округ едва доступны самим горцам и даже агримиям (местный вид диких коз, живущих в Белых Горах, головы которых мы находим изображенными на многих монетах древних городов этой местности). При попутном ветре наш каик шел пол дня вдоль скалистых берегов, в которых прибоем вымыто множество пещер. На полдороге между Сфакией и Гагия-Румели, мы прошли мимо Лутро, древней гавани Феникс, единственной якорной стоянки у этих негостеприимных берегов. Несколько гальотов стояли в гавани на якоре. Деревня Гагия-Румели стоит на месте древнего города Тарры и отстоит на 20 минут от берега, при входе в долину того же имени. Деревня эта не велика, всего из сорока домов, защищенных двумя высокими стенами скал, на которые может взобраться лишь одна серна. Долина в некоторых местах настолько широка, что позволяет жителям разводить небольшие садики. От этого места после трех часового пути, который можно совершить не иначе, как пешком, лежит деревня Самария, расположенная при начале долины, или лучше сказать в середине Белых Гор. В этом месте ущелье менее сужено, чем долина Аскифо, а потому здесь больше разнообразии, больше воды, которая, как летом, так и в другое время года бежит в изобилии и, журча посреди скал, придает местности много эффекта. Виды постоянно меняются: то долина широка, скаты гор поросли лесом: то вдруг два колоссальных, лишенных растительности утеса, так близко подходят друг к другу, что как бы хотят преградить дорогу путнику; красные, отвесные скалы висят над вашею головою. В иных местах перед вами встает совершенно прямая возвышенность, на которую приходится взбираться не без опасений и страха. Эта тропинка проложена не человеческими руками, но, как и в Аскифо, сила потока проложила этот путь. Когда ручей не обилен водою, то он оставляет даже место для прохода людям; но лишь только дождь или тающий снег наполняют его, он расширяется и со страшной силой напирает на мраморные стены, теснящие его, он загромождает ущелье пеною, волнами и деревьями, вырванными им с покатостей гор. Тогда, как выражаются местные жители, дверь заперта и обитатели Самарии, в продолжение всего времени, пока стоит полая вода, остаются запертыми в их лощине, не имея никакой возможности пробраться в Румели и к морю.

Далее горы снова расходятся и образуют, таким образом, род круга, посреди которого стоить группа высоких кипарисов и сосен, прикрывая своей тенью древнюю полуразрушенную церковь. Немного выше этого места, посреди платанов и дубовых деревьев, бьет ключом обильный водою источник. Потом долина суживается и, извиваясь, идет так до самой Самарии. В Самарии всего десяток домов, между которыми проходит источник. Позади этой деревушки долина оканчивается, и тут начинаются самых высоких горы хребта и в изгибах его, на голубом фоне неба, можно ясно видеть Елино-Сели, самую высокую из всех возвышенностей, сопернику самой Иды. По дороге, самой опасной из всех дорог острова и которая проходима только в некоторые летние месяцы, через бугристые лощины взбираешься на одну из возвышенностей, лежащую среди возвышенностей Белых Гор и которая называется Омало (слово в слово — ровный, гладкий).

Омало принадлежит к селиносскому округу. С нее идет в Сфакию тропинка, по которой весьма редко проходят навьюченные животные. Даже [666] у мулов делается головокружение и случалось, что они, вместе с выжали, падали в пропасть. Эта дорога называется Ксилос скала (деревянная лестница), потому что в некоторых местах, чтоб была какая-нибудь возможность взобраться на скалу, принуждены были, от одной извилины до другой, положить кипарисные бревна и укрепить их перекладинами.

По страшной дороге, по которой мы должны были пуститься, чтоб без приключений доставить наш багаж, мы отправились из Румели на каменистые и холодные нагорные равнины Анополис и Арадена, которые перерезывает узкая и глубокая расселина, по которой идет тропинка. Кипарисы, растущие тут по склонам, тощи, но дубы достигают значительных размеров. Эти нагорные равнины, на которых произрастает только ячмень, составляют вместе с долиною Румели тот сфакийский округ, который доступен со стороны Канеи только чрез ущелье Карпи, в котором так легко остановить неприятеля при первых его попытках проникнуть в округ. Я не знаю страны, которая была бы лучше защищена самой природой, и которая могла бы служит лучшим убежищем для независимости и давала бы больше способов для долгих сопротивлений побежденной нации и угнетенной религии. Остальная часть провинции канейской не представляет ничего столь замечательного, как эта громадная цитадель, с ее страшными стенами, узкими проходами, которые — снег и вода делают недоступными, в продолжение большой части года.

Один холмистый полуостров Акротир (в древности мыс Киамон). отделяет залив канейский от южной бухты, которая на своих глубоких водах, защищенная от всех ветров, могла бы вместить флоты всего мира. Стоит только хорошенько построить и вооружить венецианский замок, стоящий при самом входе в бухту и здесь образуется прекраснейший военный порт. Акротир теперь почти пустыня и на нем растут только оливковые деревья, большей частью принадлежащие большим монастырям св. Иоанна и св. Троицы; самые деревья не высоки и тощи, но они дают самое лучшее масло, на всем Крите. Мед, добываемый в Акротире, славится также на всем острове. По-видимому, при венецианцах, развалины домов которых повсюду видны, вся равнина была обрабатываема и приносила прекрасные жатвы. От южной бухты начинаются прекрасные поля округа Апокорона, заключающегося между Белыми Горами, продолжения которых, проходя через Акротир, вместе с рекою Мурцула (древняя Месапос) составляют восточную границу канейской провинции. Округ апокоронский не есть равнина, но огромная отлогость, с холмами, которые могли бы мазаться высокими, с долинами, которые могли бы казаться глубокими, если бы подле не возвышалась страшная масса Белых-Гор. Почва округа почти везде обрабатывается, и множество деревень виднеется посреди оливковых дерев. В этом округе находятся интересные развалины, в особенности двух когда-то очень знаменитых городов Крита: Аптеры и Лампэ. Аптера (нынешний Палеокастр) построена на плоской возвышенности, доступ к которой, впрочем, очень труден; она владычествовала над южной бухтой, на которой у нее был свой порт Киссамос. Часть ее ограды существует до сих пор, местами она сложена из массивных, многоугольных камней, местами кирпичная, правильной кладки и напоминает собой стены Мессены. Но самое интересное, что нам осталось от Аптеры, это ее обширные, сводчатые цистерны: одна из них длиною 25 метров, а шириною 12, имеющая три ряда арок, в особенности хороша и кажется прекрасною даже после Константинопольских водопроводов. Многие трубы из обожженной земли, проводившие воду в этот резервуар, до сих [667] пор находятся на своих местах. Большая часть цистерны сделана из кирпича, но арки сложены из обтесанных камней. Внутри, бока цистерны выложены чем-то в роде штукатурки, столь крепкой, что она почти везде сохранилась до сих пор (Разведки, произведенные в Палеокастро Вешером, доказали, что догадка Пашлэ была верна, что действительно тут нужно искать развалин Аптеры. Г. Вешер нашел в этих местах большой декрет, писанный на критском наречии, выданный сенатом и народом городу Аптере. Archives des missions scientifiques et litteraires; 2-е serie, T. I, р. 439.)

Тогда как местность Литеры пустынна или, вернее сказать, на ней живут только несколько монахов, принадлежащих к большому Патмосскому монастырю и смотрящих здесь за мызой, построенной почти посередине развалин, довольно большая деревня стоит на том самом месте, которое когда-то занимал город Лампэ или Лаппа. Эта деревня носит несколько названий; ее жители зовут ее Аргирополис, золотой город, Палеоролис, древний город, или просто Полис, город; но крестьяне соседних кантонов зовут его иногда, не знаю почему, Гайдурополис — ослиный город, или Самарополис — вьючный город

Мне рассказывали, что жители деревни убивали людей, приносивших письма, на которых стояло одно из этих оскорбительных прозвищ. Антикварий находит здесь римские надписи и развалины римских построек; довольно обширные остатки последних свидетельствуют, что город процветал при императорах. Его значение было также велико во время войны, так как он господствует над ущельем, которое, не представляя, впрочем, очень затруднительного прохода, пересекает высокие холмы, посредством которых Белые-Горы соединяются с Идой. В этом месте, на самой середине Крита, проходит самая кратчайшая дорога от одного берега к другому (Г. Тенон и я сняли копии в Агрирополисе двух декретов ламнейцев, которые, таким образом, положительно свидетельствуют о месте нахождения древнего города, о чем до сих пор судили только по догадкам. Эти надписи еще не изданы.).

Область Иды.

Между тем как Белые Горы сплошною стеною простираются с Запада на восток, Ида, в этом центре Кандии возвышается в виде огромной пирамиды, вершина которой достигает 2,500 метров. От подошвы горы тянутся многочисленные контрфорты, служащие как бы подпорой гигатнскому конусу, который опираясь на них, господствует в тоже время над ними. Развитие этих прибавочных цепей и долин, образуемых ими и составляет в этом месте наибольшую ширину острова.

Местность, орошаемая потоками Иды, заключает два значительных пункта: Ретимо и Кандию. Ретино, древний Ретимнос, в настоящее время служит резиденцией паши и есть главный город провинции, обнимающей вею местность между Белыми Горами и Идой. Город этот очень не велик, имеет цитадель с полуразрушенными стенами, гавань, хотя и безопасную, но очень тесную; число его жителей простирается от 7 до 8,000 человек. Гавань посещается торговыми судами, которые приходят сюда за оливковым [668] маслом, производством которого, хотят и занимаются на всем Крите, во которое здесь, от почвенных условий провинции Ретимо, лучшего качества и спорить в достоинстве с ократирским. Кроме своего древнего имени, город не сохранил в себе никакого отпечатка древности и путешественник не найдет в нем ничего достойного внимания; но вблизи его в округе Милопотамо находится известный грот Мелидони, который по своим сталактитам и странной их форме, нисколько не уступает знаменитому гроту на Антипаросе. Интерес, возбуждаемый, как в ученом, так и в простом посетителе этой пещерой и ей известковыми образованиями, увеличивается еще более теми грустными и кровавыми воспоминаниями, на которые наводит посещение этого места, воспоминаниями о самых несчастных эпизодах войны за независимость.

Вход в пещеру открывается среди внутренней поверхности скал, отесанных еще в в древности рукою человека; между землею и поросшими мохом камнями еще доныне сохранились первые стихи древней надписи, с временной римской эпохе. Надпись эту легко можно прочесть, она свидетельствует, что во времена империи здесь покланялись Гермесу, под именем Таллеена; но культ этот не настолько древен и, как кажется, грот этот в прежние времена посвящен был Талосу, этому бронзовому человеку, которому критяне поклонялись одновременно с поклонением Миносу.

В очень отдаленную эпоху в Кандии кажется, существовали человеческие жертвоприношения, точно так же, как и во многих других частях Греции; некоторые черты из легенды Талоса заставляют предполагать, что именно этому божеству и приносились подобные жертвы; очень вероятно, что пещера эта, в ту эпоху служила театром таинственных и кровавых религиозных церемоний.

Человеческая бойня, совершенная здесь турками в последнюю войну также может быть была не первой бойней, свидетелями которой были мрачные своды этой пещеры; может быть, кости других жертв погребены также под ее твердым, блестящим и прихотливым саваном.

Грот очень глубок. Мы пробыли в нем более двух часов с крестьянами соседней деревни, служившими нам проводниками; каждый из них имел по нескольку больших восковых факелов. Залы сменялись залами, галереи — галереями и, принимая всевозможные направления, мы снова возвращались на только что оставленные места прежде, чем находили перед собою путь загражденным. Чтобы свободно следовать по этой неровной почве и посреди этих подземных пропастей, необходимы были веревки и лестницы. Внутренность пещеры представляет очень неправильную форму, и трудно представить ее себе даже после того, как исходишь грот по всем направлениям. В начале это были, как я полагаю, обширные пустые пространства, где вода, падая капля за каплею с высоты пещеры в продолжение многих тысячелетий, образовала мало помалу стены и своды, воздвигла препятствия, соорудила эти залы и галереи, различные по форме и виду. В Мелидоне, как и в других местах, где и видел сталактиты, они не имеют ни прозрачности, ни блестящей грани, которыми наделяют их в некоторых описаниях, более поэтичных, нежели верных; напротив, они имеют беловатый, матовый почти земляной цвет. Разнообразием, случайностью, странностью их форм объясняется тот эффект, который они производят: здесь, представляются ряды колонн и пилястров, похожих на наши кафедральные готические колонны; там, тонкие колонки, теснящиеся одна от другой, напоминают собою органные трубы; далее, разделяя два зала, одну от другой, большими складками висит огромная [669] драпировка, чудесная занавес, похожая и на бархатную и на белую глазетовую. Плафон, откуда спускаются эти неподвижные украшения, поднимается иногда так высоко, что совершенно скрывается от взора. Наши факты, вделанные в большие деревянные отрубки, не могли своим дымным пламенем светить нам на такое далекое расстояние, чтобы можно было осмотреть границы мрачных зал, по которым мы бродили; сердце сжималось от какого-то неопределенного беспокойства, которое испытывает человек находясь так сказать, в недрах земли, далеко от живящих лучей солнца и от того “нежного, приятного” света, к которому взывают и о котором сожалеют, умирая все героини греческой трагедии.

Рассказы, переданные нам во время нашей долгой прогулки, нашими вожатыми, о греках Милидони, способствовали еще более к увеличению того печального настроения, которое испытывали мы. Летом 1822 г., более трех сот христиан скрылись в этом гроте; это были большою частью женщины, дети и старики. Но с ними было достаточное число людей, способных к защите даже против целой армии, узкого входа, куда можно было войти не иначе, как ползком. Беглецы имели провизию и турки: горя мщением, не хотели остановиться на блокаде и ждать последствий голода. Однажды, пользуясь ветром, который с силою дул в отверстие грота, мусульмане навалили у подошвы скалы всякого рода горючего материала и огня. Гонимый ветром, густой и едкий дым ворвался во внутренность пещеры. Несчастные христиане искали убежища в самых отдаленных местах ее, в самых глубоких подземельях, но и там губительный дым преследовал их. Все, без исключения, лица, находившиеся в гроте, задохнулись. Турки, сомневаясь в успехе своего ужасного изобретения, девятнадцать дней не отходили от грота. Наконец, не слыша никакого звука из этой могилы, они впустили туда пленника, которому стоило большого труда убедить их, что в пещере не оказалось ни единого живого существа и, что они не должны опасаться никакой засады. Напрасно посланный представлял им даже различные доказательства того, что он говорит правду, мусульмане еще три дня не решались вступить в пещеру. Наконец они отважились и вошли для того, чтобы обобрать мертвых.

Немного времени спустя, когда еще турецкие беи не снимали осады с Мелидони, шесть христиан посетили грот. В то время, как трое из них оставались у входа на стороже, остальные трое спустились в подземелье. Двое из этих последних, месяц тому назад, укрыли в этом убежище своих жен и детей, полагая, что таким образом они будут здесь в безопасности от всякого несчастия и насилии. Можно себе вообразить, что почувствовали они, найдя распростертыми па земле, обнаженными и обезображенными, трупы, почти неузнаваемые ими дорогих им существ, к вечной разлуке с которыми, они вовсе еще не были приготовлены! Отчаяние было так велико, что ни тот ни другой не оправились от него и оба, спустя несколько времени, умерли. Когда греки, в конце 1822 года, снова сделались владетелями провинции, в самом гроте отслужена была торжественная панихида по погибшим и, чтобы продолжить как можно дольше воспоминание о жестокости турок, кости жертв были сложены непогребенными на земле. Многие из них и до сих пор можно увидать под грудами камней.

После этих рассказов проводников наших — сыновей и племянников этих жертв, мы оставили Мелидони, чтобы отправиться по не совсем удобным дорогам отыскивать развалины Аксоса, место которых до сих пор означено небольшой деревушкой, носящей тоже название. Развалины [670] эти не представляют много интереса; большого внимания заслуживают в этом же округе, развалины Элевферна. Древний город был расположен, как и большая часть городов Крита, довольно далеко от берега, у подножия больших гор, при слиянии двух долин. Узкая площадка на вершине высоких скал составляла Акрополь. Ниже, по уступам, нисходившим в долину, расстилался город. И здесь, как в Полиррении и в Амтере, более всего поражают зрение и воображение работы, произведенные древними обитателями страны, против сухости почвы, и для удовлетворения жажды, особливо, если принять во внимание трудности, с какими они для этого боролись. Ниже цитадели устроены две цистерны, выдолбленные в скале; илафон над ними поддерживался массивными стропилами, татке высеченными из камня. Эти большие резервуары имеют каждый около двадцати метров длины на десять ширины и восемь высоты; тут было достаточно воды, чтобы город не терпел в ней недостатка, даже в продолжения несколько месячной осады. Все было так расположено, чтобы грозовой дождь мог в несколько часов наполнять эти вместительные резервуары; для этого, не довольствуясь тем, что чрез вертикальные отверстия стремился весь поток воды, с возвышенных частей города, для того, чтобы не терялось яря падении ни одной капли, в камне были высечены стоки, шедшие вокруг массивного утеса, который возвышался над цитаделью.

Развалины Аксоса, Элевферны и Сибриции, которые мы нашли близь небольшой деревни Вени, находятся внутри цепи посредственной вышины, известной теперь под именем Кендроса, и соединяющейся с Белыми Горами и Идой. В этом самом кантоне находится Аркадианский монастырь, получивший в последнее время такую печальную известность. Церковь взорванного монастыря была построена в семнадцатом столетии и имела фасад коринфского ордена; но, подобно всем прочим монастырям Кандии, обитель эта еще во время прошлой революции лишились всего; своих дипломов, манускриптов, книг, древних икон, и т. д. Все это было расхищено, разрушено, сожжено. Широкая долина, известная под названием Амари-Кастели отделяет цепь Кендроса от центральной массы Иды. Долина эта не там прекрасна, как поли Милопотамо; нередко снега причиняют вред оливкам и порывистые, горные ветры ломают их ветви. Множество деревень гнездятся на западных склонах Иды и христиане живут бок о бок с мусульманами. Ида не наводит такого страха на турок, как Белыt Горы; в ее открытых и доступных долинах, население более смешано, чем в других, более недоступных местах.

Следуя по расстилающимся к юго-востоку от Иды контрфортам, спускаешься в Мессару, занимаемую в прежние времена городами: Фестосом и Гортиной. Мессара есть наибольшая, или лучше сказать единственная равнина Кандии. Простираясь к югу от меньшей цепи холмов, идущих от Иды, отделяющей ее от моря, она идет с запада на восток на целых пятнадцать лье, представляя широту в три лье. Узким дефилеем, открывающимся на склон возвышенности, увенчанной Фестосом, она разделяется на верхнюю и нижнюю раввину. В средине протекает Иеропотамо, древний Электрас, который даже и летом не высыхает. Почти на всем протяжении равнина эта возделывается; почва производит всякого рода зерновые хлеба, хлопчатник, табак; вокруг селений, приютившихся у подножия холмов, растут рощи апельсинных и лимонных деревьев, также тутовые деревья, среди которых вьется винограде. Оливковые деревья преимущественно произрастают в глубоких лощинах, простирающихся к Иде.

Гортина, остатки которой находятся близь греческого селения [671] Хагиус-Дека, принадлежала к числу трех сильных городов независимой Кандии; во время римской империи, она приобрела бесспорное первенство и благосостояние ее было продолжительнее благосостояния двух остальных городов. Только завоевание аравитянами было причиною ее разрушения. Развалины ее, между которыми мы нашли архаическую любопытную надпись (Она была вывезена оттуда в следующем же году г. Теноном во Францию и помещена в Лувре. Снимок с нее можно видеть в Revue archeologique, nouvelle serie, t. VIII, p. 441. Близь церкви лежит на земле группа Юпитера и Европы, к несчастию уже очень попорченная. Несколько позже, как меня уверяли, она была увезена в Англию. Мне неизвестно, находится ли она к настоящее время в Британском музее. Работа, как кажется, была очень посредственная.), занимают значительное пространство; самый замечательный и прямо бросающийся в глаза из памятников древности представляет бесспорно бази лика, некогда посвященная святому Титу, сподвижнику святого Павла и патрону Кандии (о святом Тите и легенде об нем. см. Пашлэ т. I стр. 6.). От церкви сохранилась только часть купола, очень тщательной работы в чисто римском стиле. Архитектура ее относится никак не позже, как к четвертому или пятому столетию нашей эры, так как не заметно ни малейшего влияния византийского искусства, совершенный памятник которого нам представляет святая София. Как ни заброшен и не разрушен древний собор, но христианское население окрестностей стекается сюда ежегодно, в день праздника святого; литургия совершается на импровизированном алтаре, и у подножия этих высоких позлащенных лучами, солнца стен, над которыми пронеслось столько веков рабства и унижения теснится более десяти тысяч народу, привлекаемого сюда религиозной перепотей. Это — в одно и тоже время служит благочестивым воспоминанием прошедшего и вместе протестом против настоящего и, как бы выражением ничем неразрушимой надежды на более лучшее будущее.

В окрестностях Гортины, внимание путешественника преимущественно привлекается обширными рытвинами, которыми изборождены склоны соседней горы, близ турецкой деревни Руфо, построенной на час пути от Хагиус-Дека, к северо-востоку от развалин. Уже с давнего времени, воображение жителей соединило с этими рытвинами название и предания о том знаменитом лабиринте, место которого относится преданиям то к Гортине, то к окрестностям Кносса, и даже этот последний город изображал его на своих монетах. Бесполезно говорить, что не следует придавать никакой цены подобным указаниям, которым первые из новейших путешественников, между тем, придали такое значение. Этот мнимый лабиринт — ничто иное, как обширная каменоломня, камни из которой пошли все на постройку зданий и домов Гортины (Между тем как Турнефор и Саварм, посетившие остров, один в начале, другой в конце последнего столетия, видят в этих галереях памятник легенды, прошедшей чрез уста всех новейших языков, Пьерр Белон и Ришар Покок узнали и придали этому настоящее значение. В глубине подземелья, мы ясно прочли начертанное на камне концом ножа имя Покока, путешествовавшего по Востоку с 1737 по 1742 г. Белон, известный в настоящее время очень не многим, один из самых точных и наблюдательных путешественников, один из умнейших людей шестнадцатого века. В царствование Франциска II, он был послан на Востон, как мы ныне называем, с ученой целью; там он провел четыре года и в 1553 напечатал свои путешествия, под заглавием; Примечания о многих особенностях и достопамятных вещах, находящихся в Греции, Азии, Египте, Иудее, Аравии и других местах. (Три части P. Belon, du Mans). Книга эта, из которой и теперь многое можно узнать, выдержала несколько изданий.). Вход в нее почти совершенно недоступен; чтобы проникнуть во внутренность, нужно, ползя на животе, сделать таким образом 30 или 40 метров; почва в иных [672] местах несколько понижается, но все же не на столько, чтоб можно было стоять прямо, и, идти надо согнувшись, что делает эту экскурсию слишком утомительною Галереи, вытянутые в прямую линию и поддерживаемые четырехугольными столбами, достигали, как кажется, в былое время, многих метров в вышину; но, не говоря об осадках, образовавшихся от воды, там и сям просачивающейся чрез свод, бесчисленное множество летуч их мышей, поселившихся в этом влажном и теплом месте, мало по мало отложили на земле густой слой гуана, так, что галереи со временем совершенно переполнятся этою массою удобрения, которою земледельцы страны с успехом могли бы воспользоваться, если бы в том им не мешали рутина и невежество. В некоторых местах, где этот черный и скользкий ковер не скрывает от глаз скалистого пола, легко можно за метить колеи, оставшаяся на известняке от колес тележек, употреблявшихся при работах. Высеченные камни обыкновенной величины, во многих местах, в порядке расставлены по обе стороны галереи, как бы приготовленные для увозки. Здесь ничего нет ни ужасного, ни таинственного; и смело, без нити Арианды, разве только с проводником крестьянином, несколько знакомым с местом, чтобы указать более удобные и менее загроможденные проходы, можно исходить весь лабиринт. Какое бы направление вы ни избрали, легко достигнуть конца галерей и обратно входить в них. Единственная предосторожность, о которой следует позаботиться, это запастись фонарем; летучие мыши, разбуженные звуком наших голосов, тяжело поднявшись, махая нам в лице своими холодными и клейкими крыльями два раза гасили наши факелы. Лишь бы не заблудиться в темноте, никакой другой опасности при этом быть не может. Самая небольшая рудокопня, имеющая какое либо значение, представляет более интереса, чем эта каменоломня; удивляться ей могут разве только наивные и ограниченные поселяне, заменившие в этой стране сильные поколения древних обитателей.

Во время войны за независимость, около пяти сот семейств, в продолжение трех лет жили в этом лабиринте и, несмотря на свою зловещую репутацию, место это послужило им более верным убежищем, чем для других беглецов грот Mелидони. Днем выходили они подышать чистым воздухом и пасти в окрестностях свои стада и вьючную скотину; вечером, люди и животные возвращались в грот, а в продолжение ночи, караульные бодрствовали у узкого входа. В галереях пылали неугасимые лампады, там совершалось и богослужение и происходили веселье и танцы; широкий перекресток, откуда расходились дороги по многим направлениям, служил бальной залой. Турецкие шайки захватывали иногда из их стад нескольких овец, нападали на отдалявшихся от грота критян, но никогда не решались атаковать входа.

На Крите ходит много чудесных историй об этом апокрифическом лабиринте. Вот одна из них, рассказываемая как турками, так и греками. В конце одной из галерей находилась, искусно скрытая, незаметная обыкновенному глазу, мраморная дверь, отворявшаяся только при звуке некоторых магических слов. Несколько лет тому назад, европейские путешественники, франки, как их там называют, взяли себе в провожатые крестьянина из соседней деревни. Войдя в пещеру, путешественники направляются в самую глубину; придя туда, они останавливаются и объявляют вожатому, что он будет щедро награжден, если поклянется не открывать никому того, что он увидит; при этом они его успокаивают, что бояться ему нечего, что ему не угрожает никакой опасности, и что от [673] иго требуют лишь послушания и скромности. Несчастный, дрожа всеми своими членами, выговаривает требуемую от него клятву. Тут один из франков произносить какую то таинственную формулу и касается пальцем стены; скала раздвигается, большая дверь беззвучно ворочается на своих петлях и взору представляется огромная зала. Дерзновенные, увлекая за собою полумертвого от страха проводника, вступают туда и пламя их факелов вдруг освещает золото, наполняющее множество ящиков, расположенных вдоль стен. В глубине комнаты, неподвижно на каменном пьедестале, со шпагою в руке, стоит бронзовый негр, как бы сторожа эти сокровища. Нисколько не пораженные этим видом, европейцы, схватив менее тяжелые ящики, заключавшие более драгоценные монеты, удалились с ними из пещеры. Набрав столько, сколько можно было навьючить на своих мулов, они велели своему проводнику наполнить секипами свои карманы. Бедняга имел большую охоту исполнить приказание, — так привлекал его этот блестящий металл, но с другой стороны, вид ужасного негра, который, казалось, так и устремлял на него свои пламенные и сердитые взоры, удерживал его. В смятении, он обращает умоляющей взор на странную фигуру, которая вдруг, как бы отвечая на его немую просьбу, потрясая головою, как бы делает знак согласия и поощрения. При этом всякое колебание исчезает, крестьянин запускает руки в золото, хватает его горстями, запрятывает в одежду, наполняет им сапоги; потом, следуя за европейцами устремляется вон из комнаты и дверь за ним затворяется. Путешественники уезжают со своей добычей; что же касается до крестьянина, служившего им проводником, он скупает виноградники и, делается, не возбуждая ни в ком никаких подозрений, одним из богатейших собственником страны. Только на смертном одре он сыновьям своим поведал тайну своего обогащения.

Из Гортины и лабиринта, дневной путь по восточным склонам Иды ведет в Кандию, город аравийский, византийский и венецианский. С этой стороны Ида представляется очень изрытой и очень пустынный; дорога идет песчаными, нагорными, каменистыми равнинами, однообразие которых нарушается полетом куропаток, с большим шумом поджимающихся из-под ног лошадей. На половине пути, близь селения Гагиос-Томас находится любопытные гробницы, обозначающая место, где, может быть, находилась белая Ликастос, о которой упоминает Гомер. Высеченные в пустынных скалах, получившие снаружи архитектурные украшения, гробницы эти, подобных которым я нигде еще не встречал на острове, напоминают собою гробницы, сохранившиеся в большом количестве близь городов Понта и Ликии. Вид этого некрополиса, сам по себе довольно странный, приобретает большую оригинальность от землетрясений, очень не редких в окрестностях Иды, которые отрывая обломки скал, катить их по склонам, где они и останавливаются на различных высотах, в положениях самых разнообразных. Поэтому-то эти погребальные здания и представляют самый разнообразный вид разрушения: одни из них лежат теперь на склоне горы, другие, погрузив в землю верхушку своего фронтона и главы своих пилястров, стоять как бы склоня голову. Некоторые же, наконец, раздроблены на многие части.

Кандия, где имеет свое местопребывание паша, которому подвластна вся часть острова, простирающаяся к западу от Иды, — город, находящийся в совершенной агонии. Его обширная, укрепленная ограда, работа венецианцев, слишком обширна для его теперешнего населения от двенадцати до тринадцати тысяч человек; поэтому, кроме домов с их [674] принадлежностями, она заключает огромные пустым пространства, поля и сады. В Кандии менее народу и движения на улицах, чем в Канеи. Землетрясение, бывшее в 1856 году, сообщило еще более печальный, вид городу, в то время когда мы его посетили. Не более двадцати домов были обитаемы, все остальные пострадали в различной степени, некоторые же совсем были разрушены. Хотя многие были возобновлены, но глаз всюду встречал еще обломки на улицах, каждый шаг замедлялся сломанными балками и кучами щебня.

Укрепления, исправленные турками после знаменитой осады, отдавшей в их руки город, с тех пор поддерживаются довольно хорошо и были бы достаточны, если бы их вооружить, для противодействия всякой мятежной силе, могущей собраться на острове. Но, построенные по старинной системе и открытия со всех сторон для ядер, они и двух дней не выдержали бы под огнем европейских судов или армий. Прекраснейший памятник древности в Кандии бесспорно представляют остатки церкви Святого Францика (Франциска ассизского чтут и православные греки: в 1414 году, они получили позволение от папы Иоанна ХХIII совершать в этой церкви богослужение ежегодно в день праздника святого, между двумя католическими службами. Cornelius, Creta sacra t. II, p. 1”.). Архитектура ее относится к четырнадцатому столетию и принадлежит к готическому стилю, в богатой и изящном вкусе. После осады обращенная в мечеть, она не была исправлена во время, а последнее землетрясение докончило ее разрушение. Она была построена из самого лучшего мрамора и, несмотря на ее настоящей разрушенный и упавший вид, можно все-таки составить идею о ее прежнем великолепии. Самый собор, посвященный святому Титу, сохранился лучше; в нем и до сих пор совершается мусульманское богослужение. Начатый в 1240 году и оконченный к началу следующего столетия, он, хотя и более церкви святого Франциска, но весьма уступал ей в красоте. Большая улица, которая некогда проходила вдоль дворцов благородных венецианцев, мало сохранила следов своего прежнего величия; землетрясения и пожары довели ее до этого. Из памятников более прочих сохранился арсенал. Своим общим видом он напоминает колоннаду, которая составляет главнее украшение фасада Garde Meuble в Париже на площади Конкордии; но она не так велика и менее прекрасна, чем дворец построенный Габриелем. В арсенала можно еще видеть много очень древнего оружия и между прочим большое собрание стрел. Это может служить доказательством, что в шестнадцатом столетии венецианцы, или, по крайней мере наемные войска, которые они содержали, употребляли еще подобного рода метательное оружие. Действительно, из рассказов путешественников известно, что сфакиоты, необузданные потомки древних дорийских стрелков, долго еще сохраняли оружие, любезное их предкам, и только в позднейшие времена оно было заменено длинным албанским ружьем, которым они в настоящее время владеют с такой ужасающей ловкостью.

Кандийский порт плохо закрыт и не совсем безопасен; греческие, триестские и марсельские гальоты и бриги, посещающие его ежегодно для нагрузки маслом и сладкими рожками, нередко рискуют быть сорванными е якорей. А между тем, в счастливые дни венецианского владычества, здесь процветала деятельная и успешная торговля. “Со всех частей света, — говорит путешественник, флорентинец Буондельмонти, посетивший Кандию в пятнадцатом столетии — сюда приходят корабли, для нагрузки отличным вином и пшеницей”. В прежнее время это был порт Кносс, известный [675] под именем Гераклеиона. Этим объясняется привычка, которая с недавнего времени принята греками, желающими прослыть за людей порядочных, называть Кандию Гераклеионом. Как между христианами, так и между мусульманами, с одного конца острова до другого, город известен под именем Мегало-Кастрон, слово в слово — Большая крепость.

Самый древний город Кандии, город, обладавший до римского владычества несомненным благосостоянием, Кносс, не оставил после себя развалин. На высотах, которые на юго-западе господствуют над небольшой равниной, где возвышается Кандия, название ничтожной деревушки, Макритико или Длинная стена, объясняет антикварию, что на этом месте существовали великие сооружения, но от них не осталось никакого достойного следа, а валяется лишь несколько бесформенных обломков кирпича. А между тем, несколько выше этих лачуг, встречаются гробницы, подобные гробницам Хагиос Томаса, и обширные залы, устроенные в рыхлом песчанике этих холмов. Исчезновение Кносса легко может быть объяснено: рядом с ним стала возникать Кандия, которая, обстраиваясь на его счет, употребляла блоки его стен и мрамор его зданий, камень за камнем на свои постройки, уничтожая все, что только могло от него остаться, после всех невзгод и опустошений, перенесенных этим падшим городом.

Область Диктэ.

Нам остается описать область Диктэ, которая далеко не представляет такого интереса, как область Иды или Белых-гор. Диктэ гораздо ниже этих двух гор, она не имеет ни величия Иды, ни ее плодоносных долин, которые развертываются между ее вытянутыми контрфортами, ни суровых лощин и непроходимых дефиле Белых-гор, ни тех диких и неприступных убежищ, где долгое время можно легко удерживаться против напора сильной армии. Вершины начинают понижаться к востоку, а самый остров суживается. От глубокого залива, который открывается у подножия мыса Спина-Лонга, от одного морского берега до другого, остров простирается только на 12 — 13 километров. Вскоре ширина принимает большие размеры, но горы округа Ситии, которыми оканчивается Кандия с востока, не достигают той высоты и развития, как горы в провинции Канеи, известные под именем мыса Грабуз и горы Селино и образующие западную часть острова. Даже и в административном отношении страна эта не имеет подразделений; пашалык Ситии, образовавшийся после завоевания острова турками, уже давно упразднен и вся местность к западу от Иды причислена к провинции Кандии.

Замечательно, что все воды, берущие начало из Диктэ и орошающие равнину Лассити, окружены со всех сторон горами. Воды эти кажутся стоячими. Когда снег тает и во время осенних дождей почти вся равнина превращается в озеро; вода все прибывает и, поднявшись до уровня известных воронок, вся в них уходит. Воронки эти известны в Аркадии под именем ***; тут и находится большая часть этих запертых долин. Весьма любопытны явления, зависящие от этого неопределенного и непостоянного течения вод, и достойны близкого и точного изучения. Селения Лассити весьма бедны; некоторые местности остаются под водою в [676] продолжении целых месяцев, другие же — целые годы; это зависит от подземных каналов, которые не всегда могут вмещать в себя одинаковое количество воды.

На северном береге есть несколько довольно порядочных портов, которые, как кажется, в древности имели значение, например порты Спина-Лонга и св. Николая; города вообще не имели большего значения; от них остались незначительные и неинтересные развалины. Самый замечательный и могущественный из них: Ликтос, лежал в двух часах пути от Кносса, в восточной части Диктэ; он известен теперь под именем Лассити. Имя же Ликтоса сохранилось в местных преданиях одной пустынной страны, около деревни Ксади; мы там нашли случайно несколько надписей и две римские статуи. Бывший самым близким соседом Кносса, Ликтос, тем не менее, был самым отчаянным врагом его. Эта долгая вражда двух местностей изображена в трогательном рассказе Полибия, который, несмотря на свойственную ему холодность, с душевным волнением рассказывает об ужасной развязке этой упорной и кровавой борьбы. “Однажды, — говорит он, — жители Ликтоса толпами отправились в экспедицию против неприятеля; жители Кносса, вовремя предупрежденные об этом, отправились в Ликтос, который был оставлен без всякой защиты, и овладели им; отослав женщин и детей в Кносс, они зажгли город, дотла разрушило его и, ограбив, возвратились домой. Ликтияне, возвратясь из похода, впали в ужасное отчаяние, при виде этих развалин и ни один из них не решился войти в свое разоренное отечество; они обошли его с воплями и рыданиями, оплакивая свою горькую участь, и приютились у лампеян. Там их приняли весьма радушно; в один день превратись из граждан в изгнанников и чужестранцев, они отправились со своими союзниками отомстить жителям Кносса. Так им образом погиб и Ликтос — колония Лакедемонии, союзница Афин — самый древний город Крита, заключавший в себе лучших граждан всего острова” (Полибий, IV, 53.).

Ликтос, по своему местоположению, принадлежал к центральной области Иды и к двум большим областям Кносса и Гортины, и три эти города оспаривали друг у друга первенство. На узком перешейке, отделяющем восточный конец от прочей части Крита, и называющемся теперь округом Ситии, находился в древности, также могущественный город Гиерапитна, который имел совершенно другую участь. Защищенная всей массой Диктэ, обращенная к Ливийскому морю, при котором она имела свой порт, уединенная по своему положению и по своей истории (предание приписывало основание ее азиатским эмигрантам), Гиерапитна не принимала участия во внутренних борьбах острова, и старалась овладеть местностью между перешейком и восточным берегом. Там ей встретились Ампелос, Драгмос, Презос и Итанос, города, существовавшие ранее вторжения дорян, обязанные своим происхождением первобытным жителям Крита — эти окритянам или истым критянам. Около второго века до Р. X. ей удалось покорить все эти города и падение Презоса, разрушенного гиерапитнянами, после долгой упорной осады, сделало их первенствующими во всей этой области. Под владычеством римлян, этот город владел всей страною, судя по тем остаткам, которые покрывают почву и по дошедшии до нас надписям, которые свидетельствуют о его бывшем благосостоянии. Он теперь несколько переменил свое старинное название и носит имя Гиерапетры, имеет более 400 домов, окруженных старою [677] стеною. Интереснее всего, что Гиерапетра частью расположена на том месте, где прежде был порт, который от наносных частиц земли, мало-помалу сделался сушею. Страшно становится за эти теснящиеся друг к другу дома, когда подумаешь, что они расположены именно на том месте, где некогда покачивались суда гиерапитнян. Искусственный порт представлял обширный круглый бассейн, образованный двумя молами, остатки которых находятся до сих пор почти повсеместно. Можно видеть и проследить следы этих гатей, остатки которых видны прежде всего в море, потом в деревне, наконец и на равнине, где они служат к отвердению жидкой и болотистой почвы. Другие остатки этого древнего города видны в некотором расстоянии от нынешних селений, на почве более возвышенной. Там виднеются набережные, театр и даже амфитеатр. Этот последний памятник древности достоин замечания. Здесь речь идет не о значительности размеров его: он имеет всего шестьдесят шагов в диаметре, но дело в том, что амфитеатры, если судить по оставшимся от них развалинам, вообще представляли редкое явление во всех странах, где господствовал вкус и традиции Греции. Во всей малой Азии я знал только два подобных амфитеатра в Цизике и Пергаме. Чтобы объяснить присутствие у гиеропетнян здания, назначенного для боя зверей и гладиаторов — зрелища жестокого и грубого, которое всегда отталкивало развитое чувство греков, следует предположить, что торговля Гиерапетра с Италией была на столько деятельна, что привлекала на восток большое число итальянских негоциантов, римских всадников и возвысившихся отпущенников, которые никак не могли обойтись без подобных зрелищ, и желали слышать рычание пантер и видеть текущую кровь. Именно для забавы этим иностранцам и был выстроен этот амфитеатр в миниатюре, который даже не составляет и половины римского амфитеатра.

Один из промыслов жителей западного берега состоит в добывании морских губок, что и составляет предмет довольно деятельной торговли. Так как мы не имели случая присутствовать при ловле их, то и приводим описание о ней одного английского путешественника, помещенное в “Le Globus”:

“Ловля эта сопряжена с большими трудностями; губка растет обыкновенно на глубине 40 сажень, куда водолаз может достигнуть лишь обладая достаточной тяжестью и где громадная масса воды напирает на него в пропорции 75 фунтов на каждый квадратный дюйм его тела и затрудняет ему дыхание.

“Бедняга ловец раздевается в лодке и привязывает к себе кусок мрамора, весом около 25 фунтов; после этого, он начинает делать медленные и сильные вдыхания, чтобы наполнить воздухом свои легкие. Никто не говорит с ним ни слова и ничем не беспокоит его. Наконец, настает минута, он крестится, читает молитву, бросает кусок мрамора в волны, прыгает сам вслед за ним и, достигнув глубины, берет мрамор под руку, чтобы иметь возможность держаться под водою, отдирает губки от скалы и наскоро кладет их в сетку, которая привязана у него к шее. Помощью веревки, прикрепленной к его телу, он имеет сообщение с своими товарищами, оставшимися на поверхности воды; по первому знаку, который делает он, дернув за веревку, его немедленно вытаскивают с его ношей, так как жизнь или смерть водолаза зависят часто от нескольких секунд. Бедняк является на свободный воздух совершено изнеможенным и извергает проглоченную им воду. Рассказывают, что один звук человеческого голоса чудесным образом оживляет водолаза, [678] только что возвратившегося из глубины моря и почти лишенного всякой животной теплоты.

“На восточном берегу Кандии считается от пятидесяти до ста лодок для добывания губок; на каждую из лодок приходится обыкновенно по семи или восьми водолазов, ведущих самый несчастный образ жизни, между тем как их патроны получают огромные барыши. Обыкновенно первые бывают должниками последних и находятся в полной от них зависимости. Чтобы увеличить еще более свои барыши, патроны прибавляют песку в поры губок, чтобы придать этим им тяжести, так как губки продаются на вес.

“Между опасностями, которые угрожают водолазам, следует назвать акул, присутствие которых часто прерывает работу в продолжение многих дней. Нередко отвергали существование акул в Средиземном море, между тем имеются несомненные доказательства противного. Акулы, встречаемые там, даже отличаются значительной величиною. Чтобы не приводить многих примеров, можно удовольствоваться двумя случаями: близь Александрии поймано было одно из этих чудовищ, и в желудке его нашли целую половину человека, только что проглоченного, а в Корфу, видели как акула проглотила английского солдата”.

Вся область Диктэ, настолько же бедная лесом, как и прочие части Кандии, производит в достаточном изобилии несколько древесных пород, которых нет в округах Селино и Сфакии, как например: сосна и рожковое дерево. Рожковое дерево, растущее в провинции Кандии, на пространствах довольно значительных приносит без обработки, всякому, кто только возьмет на себя труд собирать стручки, довольно значительные выгоды. На склонах гор Лассити, груша и яблоня, возделанные с некоторым старанием в деревнях, приносят плоды лучшие, чем в прочей части острова; наконец, на юго-западной оконечности Кандии встречается и финиковое дерево. Пальмы эти, не встречающиеся на прочих островах Архипелага, группируясь на мысе, вдающемся в Ливийское море, представляют как бы отдаленный авангард Африканской флоры, ободряют и подают надежду мореплавателю, который огибает берега острова, направляясь к Александрии.

В шестом веке до Р. X., дорийцы Теры получили повеление от дельфийского оракула послать колонию в Ливию; они всюду стали искать кормчего, который мог бы управлять их кораблями и доставить эмигрантов их в те отдаленные страны, куда ни один грек не знал еще дороги. Наконец, в Кандии был отыскан старый моряк, выброшенный, когда то бурей на ливийские берега. Повинуясь определению богов, критянин решился провести экспедицию и доставил дорийцев в эту плодоносную страну, где они и основали богатую и славную Цирену.

Исключая нагорных долин Белых Гор и Иды, виноград успешно обрабатывается на всем острове Кандии и, не смотря на нерадивость и грубость производства, мусульмане и христиане делают из него прекрасное вино, несколько напоминающее вкусом сицилийское.

Венецианцы, обращавшие особенное внимание на качество грозди на хорошее брожение, высоко ценили вино некоторых округов по близости к столице; их историки и поэты часто восхваляют его под именем Кандийской малвазии. Олива, как и виноград, распространена почти всюду. Кроме этих двух произрастаний, все остальные имеют на Крите определенную область своего распространения, вне которой не встречаются; так например, каштанники растут только в Эния-Хории и около деревень [679] в горах Селино; горный дуб — в провинции Ретина, а корубия (стручковое дерево) попадается в большом количестве только в восточных провинциях. В Сфакии произрастают кедр и разные породы каменного дуба, в Диктэ — сосна. Не то было в древности; когда остров был населеннее и лучше обработан, то это различие в естественных произведениях обусловливалось только местностью и высотою: по условиям своей почвы, каждая провинция могла производить почти все, свойственные климату растения.

Не без грусти мы осмотрели и описали Крит в том положении, в какое он приведен теперь, благодаря случайностям времени, опустошениям, произведенным многократными вторжениями варваров и бездеятельностью отвратительного правительства. Богатая и разнообразная сеть лесов и плантаций, разостланная некогда рукой природы и человека по горам и равнинам повсюду была, так сказать, изодрана в лохмотья. Здесь природа утратила одно, там другое; нигде не встретишь того гармонического разнообразия, которое некогда составляло целостную красоту. Жители острова, как мы увидим потом, в продолжение нескольких столетий, не думали заботиться о завтрашнем дне, потому что не могли положиться на него и не предпринимали никаких мер, чтобы помочь беде, где каштанник уцелел от пожара и других опустошений, там народ питается каштанами; где остался каменный дуб, там едят желуди. Не то ли самое делается всюду на Востоке, где слабый, униженный долгим гнетом народ, рабски повинуется природе, будучи не в силах восторжествовать над ней? Он, как нищий, протягивает к ней руку и довольствуется той милостыней, которую она ему подает в память прошлого — последнюю дань уважения и некогда сильным расам, столь мужественно победившим еще девственную почву и подчинившим своему торжествующему мужеству ее своенравное и непокорное плодородие. В Греции, на островах Эгейского моря и в малой Азии, человек — низложенный монарх, которому, освобожденные удачным возмущением подданные, из жалости назначили скудный, неисправно платимый пенсион; покорный и утомленный, умерив свои желания до уровня своего положения, он питается этой милостыней и кой какими остатками своего исчезнувшего богатства и крохами с пышного стола, за которым некогда гордо сидели его великие предки.

Текст воспроизведен по изданию: Остров Крит и кандиоты. (Из воспоминаний путешественника) // Невский сборник № 1. 1867