ЧИХАЧЕВ П. А.

Италия и Турция.

I

Когда Цезарь Бальбо. I, друг неудачливого и доблестного Карла Альберта, в брошюрке «Надежда Италии» предлагал Европе содействовать освобождению Италии за счет Оттоманской империи, то изобретательный автор увлекся идеями более соблазнительными, чем выполнимыми. Однако он, может быть сам того не ведая, коснулся одного из самых любопытных явлений, присущих этим двум странам: некоего сходства, некоей общности судеб.

Действительно, находясь на самых благоприятных для развития материальной и интеллектуальной жизни широтах, Италия и Турция представляют собой поразительное олицетворение упадка человеческого величия — два надгробия, возвышающиеся над славным прошлым. Одно — напоминает о прекрасных днях, когда Италия, свободная и независимая, была самой цивилизованной и могущественной страной в Европе, другое — посвящено самым отдаленным эпохам и самому великолепному в летописи миру. Если на первом надгробии высечены республиканские и имперские орлы Рима — господина вселенной, то на втором сверкают не только корона Византии — соперницы и наследницы древней Италии, но еще и чарующие имена Вавилона, Ниневии, Иерусалима и Египта. Эти имена напоминают о младенчестве человека, о первых проявлениях его духа, о колыбели и гробе его спасителя.

Возбуждая неотразимой привлекательностью притязание и честолюбие всех завоевателей, Италия, как и чудесный край — нынешняя Оттоманская империя, была беспрестанно целью и объектом самой ожесточенной борьбы. И та и другая подвергались нашествиям рас, наиболее враждебных населению, которое попадало под их иго:

Как Италия, так и Оттоманская империя — место пребывания глав наиболее распространенных на земле религий (Католиков приблизительно — 150 млн., мусульман — 100 млн.). [144] Если католики почитают в лице папы наследника святого Петра и представителя римского вероисповедания, то султан для ислама — законный хранитель священной власти халифов, последний отпрыск которых угас после покорения Египта (в 1715 г.), освятив, таким образом, мирскую корону султана Селима I духовной короной наследников пророка Магомета.

Италия и Турция, которые в прошлом имели много общего, не смогут в будущем (мы это попытаемся показать) изменить свое политическое положение, не оказав влияния друг на друга.

Еще одно сходство между Италией и обширным краем, подвластным оттоманскому скипетру, состоит в том, что и та и другая страны — жертвы чужеземного господства. В настоящее время они являются объектами, куда главным образом устремлен взгляд Европы, начинающей сознавать моральную ответственность, которую на нее возлагают эти две страны. Европа теперь должна решить, может ли она оставаться безучастным свидетелем волнующего зрелища, когда более 34 млн. христиан лишены благотворного влияния света (Численность турок-христиан в Оттоманской империи превышает 18,6 млн., не считая, конечно, христианского населения придунайских княжеств и Сербии — более 5 млн. Таким образом, численность христиан, прямо или косвенно подчиненных Порте, — около 23 млн. Население Италии, не считая королевства Сардиния, составляет 15,8 млн. человек. Следовательно, число христиан, томящихся под игом восточного деспота или итальянских самодержцев, не менее 34,8 млн.). И следует ли длительное порабощение христиан рассматривать как волю провидения или же свидетельство божественного долготерпения, которое уже почти достигло последнего предела и которое было бы опасным дольше искушать?

II

Вот мысли, которые невольно возникают, когда смотришь на Италию или Оттоманскую империю. Пока над этими странами царило могильное молчание, Европа могла заблуждаться. Но уже давно неподвижные жертвы стали проявлять признаки жизни и трупы, считавшиеся навеки безмолвными, стали громко требовать для себя места под солнцем. Это возрождение, довольно заметное в Италии, все более проявляется и в Оттоманской империи. В течение 15 лет, почти ежегодно бывая в Турции, я имел возможность проследить, так сказать, шаг за шагом развитие этих признаков. Наблюдения убедили меня, что недалек день, когда Турция окажется бессильной сдержать не только волнения райя, но даже значительной части своих подданных — [145] мусульман. А когда такой решающий момент настанет, какова же будет позиция держав, подписавших Парижский мирный договор? Будут ли они придерживаться провозглашенных ими принципов гарантии суверенитета Турции? Придут ли они тогда ей на помощь, чтобы водворить в тюрьму тех, кто только что вырвался на свободу? Или поймут ли они наконец, что поддерживать независимость правительства, пользующегося ею лишь для того, чтобы насаждать рабство и тиранию, — значит делать Европу соучастницей этого режима и своим бездействием как бы благословлять его? В то же время положение Италии оказывается также несовместимым со строгим соблюдением принципа европейского статус-кво или невмешательства. Эти принципы перестают служить священным залогом независимости и цивилизации народов, как только их неограниченное применение угрожает потерей и того и другого.

III

Среди двух крупных государств, которые постоянно держат Европу в напряжении и тревоге, Оттоманская империя требует наиболее неотлагательного и действенного вмешательства. Речь идет, так же как и в Италии, об обществе, которое остановилось в своем развитии. Население Оттоманской империи может потерять даже начало моральной и политической жизнеспособности. Это не только пружина, сжатая внешней силой, которую стоит устранить, чтобы вернуть ей свободу, а механизм, так долго ржавевший, что его части полностью вышли из строя. К счастью, это еще не относится к христианам Востока. Здоровая кровь не перестала течь в их жилах. Но смертоносные испарения рабства не замедлят убить ее, если Европа не вырвет христиан Востока из столь гибельной атмосферы. Пусть же Европа наконец убедится, что если усилия, которые она прилагала для того, чтобы совместить благополучие райя с их положением турецких подданных, остались безуспешными, то это потому, что болезнь, которую полагают излечить паллиативами, ни в коей мере не поддается устранению такими средствами. Словом, положение ничуть не изменилось и в корне никогда не изменится потому, что моральными средствами невозможно добиться желаемого изменения. Я воздержусь от перечисления мотивов, на которых основано это утверждение. Ведь я их уже излагал во многих статьях, из которых самая последняя вышла недавно в Брюсселе под названием «Письма о Турции». В ней на конкретных примерах доказывается, что если от начала мнимых реформ султана Махмуда до Восточной войны насущные вопросы цивилизации и свободы не получили в Турции положительного разрешения, то и сейчас, в [146] 1859 г., они находятся в том же состоянии, как и 20 лет назад.

Таким образом, эта неприступная крепость варварства вышла почти нетронутой из большой восточной катастрофы, которая одна была бы способна ее сокрушить. После такого самого тяжелого испытания, которому она когда-либо подвергалась, ей больше нечего бояться и она может еще в течение веков безнаказанно насмехаться над бесплодными пожеланиями и запоздалыми сожалениями Европы. Из многих высказанных мной соображений по этому поводу напомню лишь о невозможности слияния христианского и мусульманского элементов и о недостаточности ресурсов, которые Оттоманская империя может найти в исламе для возрождения страны.

Невозможность упомянутого слияния мотивируется непреодолимой преградой, созданной между этими двумя общинами религиозными и моральными принципами — главной основой всякого социального и политического порядка. Вытекающий из этого антагонизм имеет совершенно исключительный характер и может быть сравнен с положением разноплеменных и иноверных народов, объединенных в европейских государствах. Во всех этих государствах разногласия относятся лишь к применению или истолкованию основополагающих принципов, всеми в равной мере признаваемых и служащих всем общей отправной точкой. Так, например, некоторые пункты доктрины или церковной дисциплины могут отделять католиков от протестантов или греков, но эта рознь исчезает перед основными догматами христианства и перед христианской моралью, которые прочно объединяют все христианские народы, исключая различия в подходе к главным вопросам свободы и достоинства человека. Не так обстоит дело между мусульманами и христианами. Между ними расхождения относятся не к применению или истолкованию одних и тех же принципов, а к их принятию или отрицанию. Таким образом, многие моральные и социальные вопросы предстают совершенно по-иному в зависимости от того, подходят к ним с точки зрения ислама или христианства. Ограничимся одним примером. Достаточно вспомнить положение женщины. Исключая женщину из числа нравственных и интеллектуальных элементов общества, ислам совершенно опрокидывает принципы морального равенства личности и достоинства человека в их христианском понимании. Вот почему в частной и общественной жизни христиане и мусульмане взаимно исключают друг друга и лишь редко общаются на одной почве.

Невозможность морально отождествить столь разнородные элементы очевидна. Следовательно, можно легко понять, что это расхождение делает также невозможным всякое [147] общественное и политическое равенство между двумя религиозными группами, составляющими население Оттоманской империи. Оно ставит их в положение представителей двух враждебных начал. Итак, понятно, что государство не может примириться с подобной двойственностью, разрушительной для всякой государственной целостности. Поэтому в Оттоманской империи могут лишь быть турецкие хозяева и христианские слуги. Перейдем теперь к тем возможностям, которые ислам может предоставить империи для ее возрождения.

IV

Одна из главных причин, парализующих организм Оттоманской империи, — полное отсутствие туземных элементов, способных быть орудиями его восстановления — социального и политического. Интеллектуальный капитал, составляющий истинное богатство и могущество всякого общества, черпается из двух источников: материнского воспитания и школьного образования, получаемого либо в семье, либо в общественных заведениях. В первый период своего существования ребенок получает от матери основные начала нравственной жизни. Во втором — наука берет на себя развитие умственных способностей ребенка в соответствии с его предназначением. Только в этих двух школах и формируются граждане, составляющие жизненную основу общества, из которой оно может черпать нужные ему силы, способные двигать его к прогрессу и цивилизации, а следовательно, к благополучию и могуществу. Но ведь в Турции эти источники формирования человека совершенно отсутствуют. Во-первых, мать призвана оказывать своему ребенку лишь те услуги, в которых ни одно одушевленное существо не отказывает своему потомству, а именно: она дает ему свое молоко и заботится о сохранении его еще чисто биологической жизни. Она не интересуется нравственной и интеллектуальной стороной воспитания, сознавая, что это не ее дело. Считается, что она сама всего этого не имеет. После такого однообразного цикла чисто материального воспитания, чтобы приобщиться к общественной жизни и играть в ней требуемую обстоятельствами роль, молодой турок обучается чтению Корана. Он вполне уверен, что легко приобретет нужные качества и, кем бы он ни стал, солдатом или дипломатом, судьей или министром, окажется на высоте своего назначения самим фактом предпочтения его старшими или монархом. Вот те силы, которыми располагает Оттоманская империя для своего возрождения. Но силы эти заранее обречены на бесплодие, и Турция не сможет выйти из положения, заменяя одного чиновника другим. Новые люди будут выходцами из той же [148] непроизводительной среды, ex nihilo nihil (Из ничего ничего не бывает (лат.). — Прим. пер.). Чтобы иметь людей, отвечающих новым требованиям, Турция должна была бы их вербовать за границей или готовить у себя, создав систему народного образования, систему, которая несовместима с нравами страны и которая в крайнем случае охватит только столицу. Однако эта система не укоренится внутри всей империи, почва которой, состоящая исключительно из мусульманских элементов, всегда будет отвергать это экзотическое растение — искусственный плод константинопольских теплиц.

V

Разница между созидательным воздействием христианства и разрушительным или сдерживающим влиянием ислама лучше всего проявляется при сравнении христианской страны с мусульманской, занятых своим возрождением и имеющих более или менее одинаковые исходные данные. Возьмем, например, для сравнения Россию. В этой стране, где нужно почти все перестраивать и создавать вновь, введение новой административной организации и определение новых источников процветания и богатства могут быть осуществлены практически, а не теоретически, как в Турции. В России действительно есть большой интеллектуальный капитал, способный придать этим реформам жизнь. Все дело в его умелом использовании. Несмотря на неравномерное распространение просвещения, принцип морального и интеллектуального воспитания человека уже достаточно развит в России, и эта страна может рассчитывать на собственные силы в выдвижении способных должностных лиц. И если они не встречаются, то это вина не государства, а правительства, которое не всегда умеет ценить и выдвигать таких людей. К тому же в России, как и в любой европейской стране, реформы претворяются в жизнь совершенно по-иному, нежели в мусульманском обществе. Их можно сравнить с электрическим током, который сначала слаб, но впоследствии приобретает потрясающую силу, пробуждая тысячу скрытых возможностей. В мусульманских же странах такая искра сразу затухает. Так, в христианском обществе бывает очень трудно удержать в намеченных рамках сколько-нибудь важную реформу, потому что всякая новая мысль рождает другую, всякое усовершенствование заставляет желать еще большего. Огромные усилия, направленные на освобождение, которым ныне занята Россия, вскоре, может быть, дадут нам еще одно доказательство (а история христианских народов изобилует ими) внезапного возникновения новых и [149] неожиданных свершений. Действительно, когда императорское правительство приступило к разрешению этого вопроса, оно, несомненно, считало, что ответит всем нуждам момента, даровав свободу крепостным и предоставив наследникам заботу о дальнейшем развитии (каждому в отдельности) этого великого дела. Однако едва оно началось, как уже возникают в качестве основных условий его довершения некоторые непредвиденные правительством или, во всяком случае, считающиеся отдаленным будущим требования. Первым из этих требований назовем стремление установить в России представительный образ правления. Этот вопрос может вытекать из освобождения крестьян совершенно неожиданным образом: передача дворянству в качестве крепостных свободных прежде людей была осуществлена без всяких условий торжественным актом правительства. Дворянство считает, что такой акт необратим, так же как всякая дарственная или сделка по передаче имущества, которые правительство не вправе изменять постфактум, ибо подобный произвол расшатал бы здание частной и общественной собственности, разрушил доверие и безопасность, на которых оно зиждится. Из этого следует, что отмена подобных официальных актов может совершаться лишь полюбовно, т. е. путем взаимных, уступок. К сожалению, предшественники Александра II не оставили достаточных денежных средств для осуществления этой полезной и мирной революции, не жертвуя принципам справедливости и не превращая справедливую экспроприацию в грабеж, быть может, опасный своими моральными последствиями. Не имея возможности получить материальное возмещение, дворянство, естественно, потребует морального удовлетворения, которое, возможно, будет заключаться в расширении его политических прав. Между тем правительство понимает, что создание привилегированных условий заранее сведет на нет эффект, связанный с освобождением, цель которого состоит в установлении принципа свободы и. национального равенства. Из этого следует, что правительство не может предоставить дворянству новые права, не предоставив их всей нации. И именно введение в России представительного правления будет непредвиденным, но суровым следствием освобождения крепостных. Это замечательный пример жизненности и плодотворности, приобретаемой на христианской почве всяким ростком новой социальной идеи, ростком, который, оказавшись на иссушенной исламом земле, не привился бы на ней. Там нет тех жизненных соков, которые может дать лишь христианское воспитание, столь благоприятное для развития неисчерпаемых принципов достоинства, справедливости и права. [150]

VI

Напомнив кратко о некоторых причинах, исключающих возможность коренной реформы в Оттоманской империи (а это морально обязывает Европу заботиться о будущем стольких миллионов христиан, обреченных на вечное статус-кво), перейдем к рассмотрению положения в стране, которую мы во многом приравнивали к Оттоманской империи. Прежде всего отметим, что сходство между ними заключается в том, что как для одной, так и для другой необходимо энергичное вмешательство Европы — единственное средство, способное вывести население этих стран из противоестественного положения, в котором оно находится. Но именно на этом сходство кончается. Ведь никому «е придет в голову поставить на одну доску христианских подданных Турции и итальянских подданных Австрии. Подобное отождествление было бы оскорбительным как для истины, так и для здравого смысла тех, кто это делает. Не следует забывать, однако, что у народов, так же как и у отдельных личностей, острота восприятия определяется не свойствами предметов, а скорее чуткостью воспринимаемого. Народ, стоящий на определенной ступени цивилизации, вдохновляемый памятью о прошлом, столь же остро ощущает моральное угнетение, как отсталый народ материальные лишения и физические страдания. Итальянец XIX в., лишенный чужеземцами своего гражданства или обреченный собственным монархом на состояние вечного младенчества, страдает не меньше, чем смиренный райя, согбенный в пыли вот уж пять веков перед мусульманским повелителем, хотя первый беспечен и имеет материальное благополучие, которых не хватает второму. Если райя в первую очередь молит о помощи христианских держав, то это не в силу того, что он больше страдает, а потому, что излечение его ран требует больше забот и времени и человека прежде всего необходимо вернуть к нормальным условиям существования. Рассматривая в этой связи нынешнее положение Италии, мы можем применить к ней, как и к Оттоманской империи, известное выражение императора Николая об «обременительном больном». И с тем большим основанием, что Италия была, по меньшей мере, как и Оттоманская империя, предметом частых и хорошо известных консилиумов, во время которых долго обсуждалось состояние больного, а предписываемые ему лекарства лишь усугубляли болезнь. В самом деле, что дали в конечном счете конгрессы в Троппау (1820) ¹, в Лайбахе (1821) ² и в Вероне (1822) ³? Они изучали только неприятные последствия, могущие возникнуть от личных либеральных проявлений итальянского населения. Твердо убежденные в болезненном характере таких проявлений, они поспешили их задушить, не разузнав о причинах [151] их возникновения. Словом, Италия была в их глазах больным, страдающим приступом горячки, которого они надеялись вылечить бичеванием и смирительной рубашкой. Внимательное изучение истории этого народа должно было бы подсказать иные средства. Ни одна страна в мире не была так часто добычей чужеземцев, как Италия. Но никогда завоевания не были настолько непрочными и непродолжительными, чем завоевания этого прекрасного полуострова. Со времени захвата Рима (476 г.) дикими ордами Одоакра ⁴ на Италию нападали готы, ломбарды, арабы, норманны, владыки Франции, Испании и Германии. Одни — чтобы покинуть ее в зареве сицилийской вечерни, другие — чтобы сохранить над ней сомнительное господство, скрепленное кровью и беспрестанно расшатываемое мятежами.

Какими же были для итальянской цивилизации эпохи славы и упадка все эти разнородные нашествия и революции? Разумеется, ее лучшими днями были те, когда она была предоставлена самой себе, а наиболее мрачные времена, когда она находилась под чужеземным игом. В XIV, XV и XVI вв. перед удивленными взорами почти еще дикой Европы проходит чудесная плеяда итальянских знаменитых мыслителей — от Данте до Тасео. Эти яркие личности засияли у очагов свободы и цивилизации, так блестяще представленных многочисленными республиками или княжествами, возникшими на итальянской земле. Между тем эта плодородная земля стала тут же бесплодной, как только знамя национальной независимости было заменено орлами австрийской династии. Правда, многие великие люди, рожденные в свободном отечестве, продолжали его прославлять даже тогда, когда оно томилось под игом Карла V и Филиппа II. Но, как метко говорит г-н Симонд де Сисмонди ⁵, кои монархи пожинали плоды трудов своих предшественников, а сами ничего не засеяли. А так как людскую жатву приходится ждать полстолетия, то все подвластные им провинции сделались к тому времени бесплодными. Огромные контрибуции, неравномерно и нелепо распределяемые, разорили торговлю, раздавили деревню и сократили ее население. Еще более разорительные концессии обогащали кучку правителей, вызывая в народе чувство презрения и ненависти к слепому и несправедливому правительству. Всякий взлет мысли рассматривался как выпад против правительства. Всякая свобода печати была отнята у подданных. Всякое публичное выступление и обсуждение запрещалось. Для более сурового контроля и надзора за умами правительство призывало на помощь инквизицию, ставшую верной подручной всякого деспотизма» («О литературе юга Европы», ч. II, стр. 242.). Таково положение Италии [152] середины XVII в. Это также наиболее унылая эпоха в ее литературе, которую итальянцы презрительно именовали сейгентисти (Так итальянцы называют писателей XVII в., по названию самого века — милесеченто или просто сеченто), и которая действительно начинается с момента укрепления в Италии могущества и влияния австрийского двора. Однако период упадка итальянского духа совпадает с периодом развития французского гения, достигшего своего апогея при Людовике XIV. Разумеется, что наибольший расцвет человеческого разума не всегда совпадает с самыми либеральными формами правления. Иногда они соответствуют самому высокому взлету национального духа и политического великолепия. В самом деле, ни век Августа, ни век Людовика XIV блистали отнюдь не богатством гражданских свобод, а возвышением национальной славы. Как бы то ни было, но, по мере того как австрийское владычество все больше и больше вытесняло Италию из числа независимых стран, ее интеллектуальный упадок ускорялся, несмотря на отдельные искры в этом бессмертном пепле, которые ледяному дыханию насилия никогда не удавалось полностью угасить. Так, XVIII в. породил Фругони, Метастазио, Маффеи, Гольдони, Алыфиери и некоторых других знаменитостей. Но то были лишь разрозненные обломки, едва удерживающиеся на волнах, поглотивших корабль их родины.

Зрелище это особенно волнует. Оно является поразительным контрастом остальной Европы XVIII в. — самого памятного столетия в ее истории, которому мы обязаны всем, чем мы стали сегодня. И без преувеличения можно сказать, что во времена великого возрождения и изобретений, непосредственно предшествовавших и породивших XIX в., Италия осталась почти неподвижной. Она дала лишь несколько звезд огромному созвездию самых разнообразных светил, среди которых сверкают имена Ньютона, Вольтера, Руссо, Даламбера, Линнея, Бюффона, Жюссье, Кювье, Кеплера, Канта, Шеллинга и др. Нет ничего более мрачного, нежели картина, представляющая собой Италию XVIII в. Вот какой ее изображает один из лучших знатоков той эпохи: «В университетах, некогда столь блестящих, — говорит г-н Сисмонди, — обучались лишь те, кто постигал богословие, медицину и юриспруденцию, чтобы приобрести прибыльное ремесло. Время, потраченное на учение, рассматривалось как потерянное время, если обучаемый не желал стать священником, врачом или адвокатом. Частные школы, открытые в большом количестве в XV в. и давшие так много ученых, были все закрыты. Сохранилось лишь несколько колледжей и монашеских семинарий, которые ставили перед собой цель не приобретение знаний, а оглупление разума, подчинение [153] рассудка, подавление воли, выработку молчания, замкнутости, боязни и послушания. Словом, нация была во всех отношениях мертвой». Воскресла ли она с тех пор? Об этом спросите Венецию, Милан, Рим, Неаполь, Палермо. Вместо ответа вы услышите лишь долгий траурный гимн — продолжение жалобных песен XVII в., песен, которые кажутся написанными для Италии XIX в. Италия и теперь могла бы повторять прекрасные строфы, которые изливала патриотическая душа флорентийского сенатора Филикайа в 1683 г., около двухсот лет назад:

Italia, Italia, о tu cui feo la sorte
Dono infelice di bellezza, ond'hai
Funesta dote d'infiniti guai,
Che in fronte scritti per gran doglia porte.

Deh fossi tu men bella, о almen piu fortei
Onde assaii piu ti paventasse, о assai
T'ammasse men, chi del tuo bello ai rai
Rar che si strugga, et pur ti sfida a morte.

Ne te vedrei del non tuo ferro cinta
Pugnar, coi braccio di straniere genti
Per servir sempre, о vincitriice, о vinta

(«Италия, Италия! О ты, которой судьба дала красоту и к ней в приданое бесконечное страдание, написанное у тебя на челе. Почему ты не менее прекрасная или не более сильная, чтобы заставить себя больше бояться и меньше быть любимой теми, кто кажутся пленены твоей прелестью и которые, однако, вызывают тебя на смертный бой? Я бы тогда не увидел тебя с мечом, тебе не принадлежащим, сражающейся руками чужеземных народов, чтобы, став победительницей или побежденной, вечно пребывать в рабстве» (перевод сокращенный). — Прим. пер.)

Напрасно непоколебимые защитники современности воспримут с улыбкой эти слова, пренебрежительно называя их грезами поэта, напрасно они будут утверждать, что не находят в них ни малейшего намека на современное положение. Италия ответит им, предъявив летопись своей истории. Тем самым напомнит, как и кем она была внезапно остановлена в своем быстром движении, тогда как все говорило о том, что в один прекрасный день Италия встанет во главе цивилизованных народов Европы. Не следует забывать, что если в XIV, XV и XVI вв. — в лучшие дни национальной независимости Италии — произошел величайший прогресс, то начиная с конца XVII в., т. е. со времени усиления в Италии влияния австрийского двора, она уже больше не участвовала в восходящем движении европейского общества. Многие крупнейшие открытия, которыми гордится наша эпоха, были уже предугаданы, подготовлены и как бы в зародыше нашли [154] отражение на страницах теперь истлевших и забытых книг итальянских писателей того времени (Так, Мундано, профессор Академии в Падуе (1315-1326), положил начало современной анатомии; Галилей в XVI в. был до некоторой степени отцом астрономии и физики; Бразавола основал в XVI в. в Ферраре первый ботанический сад со времен Теофаста и, следовательно, сделал возможным эмпирическое изучение растений, что позволило Линнею в XVIII в. осуществить их окончательную классификацию. В то же время Чезальино (род. в 1529 г.) не только первый дал идею естественного метода, введенного два века спустя Жюссье, но и объявил еще своим недоверчивым современникам о великом явлении — кровообращении, научное доказательство которого в дальнейшем обессмертило имя английского ученого Гарвея, по сути почерпнувшего свою науку в Италии, и главным образом в Падуе, где он был учеником Фабричия Аквапенденте. Наконец, с середины XIV в. знаменитый художник и всеобъемлющий ученый Леонардо да Винчи предугадал природу и громадное значение ископаемых органических тел. Это блестящее предвосхищение помогло в XVIII в. построению великого здания геологической истории нашей планеты и увековечило имя Кювье.

Эти лишь отдельные примеры, которые можно было бы умножить, убедительно доказывают, что в истории современной цивилизации Италия имеет право требовать признания ее приоритета не только в искусстве, но и в науке. Она сохранила бы свое выдающееся место, если бы даже отнять у нее ее великих художников. А надо быть сверхъестественно богатой, чтобы, не разорись, отделить от своего сокровища, не обесценив его, такие драгоценности, как Рафаэль, Микеланджело, Караваджо, Тициан и т. д.).

Чего только не следовало ожидать от народа, который лишь за три века сумел, так сказать, предугадать все, что наша зпоха приобрела за шесть столетий труда и усилий? Вот о чем, кажется, совсем забывают непоколебимые поборники статус-кво, когда они осмеливаются утешать Италию общими примерами материального процветания, которое ныне наблюдается в итальянских провинциях Австрии. Говорить жителям Ломбардии, как это делают постоянно: «На что вы жалуетесь? Разве у вас нет хорошо возделанных земель и разве вы не вкушаете блага мира и обеспеченности?», это значит напоминать, выворачивая наизнанку, смысл остроумных карикатур, развешанных на витринах бульваров, на которых изображены бывшие легионеры в лохмотьях, жаждущие революции, показывающие своему офицеру голые ноги и пустые вещевые мешки. Офицеры им отвечают: «На что вы жалуетесь? Разве у вас нет лавров? И разве вам не принадлежат сокровища всех народов, которых вы покорите?» Оскорбительное утешение, постоянно расточаемое в адрес итальянцев, принимает характер почти утонченной жестокости, когда оно исходит из уст французов, наиболее чувствительных к вопросу национальной независимости. Сделайте их английскими или немецкими подданными и тогда посмотрите, как они встретят благосклонно философа, утверждающего, что чужеземное господство не мешает им варить говяжий суп и растить сен-жерменские груши. Как же у француза хватает дерзости предлагать итальянцу, [155] своему старшему брату по цивилизации и свободе, утешение, которое он сам отверг бы как кровное оскорбление?! Или, может быть, он пожелает убедить нас, что делает это из-за деликатности или нежной заботы, чтобы не создавать опасного прецедента, могущего послужить примером другим покоренным нациям — потребовать независимости? Это, действительно, вызовет много волнений. Но и на это история дает нам ответ. Она доказывает, что среди всех народов, лишенных ныне своей государственности, нет другого, который имел бы такое прошлое, как итальянцы, и который оставил бы столь яркий след в мировой истории и создал бы невосполнимую потерю своим исчезновением.

VII

Беглый взгляд на условия развития цивилизации в Италии показывает, что, чем глубже мы изучаем историю этой страны, тем больше убеждаемся, что режим террора, особенно чужеземного, останавливает всякий прогресс мысли, но не делает ее покорной. А это ставит Европу перед двумя неприятностями: во-первых, видеть одного из важнейших членов своей семьи обреченным на страдания и, во-вторых, хранить в себе неугасимый очаг смут и разногласий. Пора прекратить это совершенно несовместимое как с принципами цивилизованной Европы, так и с соображениями ее собственного покоя и безопасности, казалось бы, настала. Как и все важные политические переустройства, затрагивающие самые противоположные интересы, восстановление Италии и Турции, несомненно, встретит многие серьезные препятствия. Но поскольку этот щекотливый вопрос должен быть так или иначе разрешен, ибо отсрочка может только осложнить положение, то ясно, что из всех возможных способов его решения наименее грубый окажется лучшим. Подобно как при выборе хирургической операции, необходимой для сохранения жизни больного, мудрый врач всегда выберет наименее болезненную, даже если результат ее скажется не сразу. В этом случае, пожалуй, наиболее подходящий способ — передать Австрии придунайские княжества в компенсацию за Ломбардию и венецианские провинции, а также создать независимое славянское государство, включающее Сербию, Болгарию, Албанию, Герцеговину, Хорватию и Боснию (Население этих провинций: Сербия — 1000 тыс., Болгария — 281.8 тыс., Албания — 1000 тыс., Босния, Герцеговина, Хорватия — 1500 тыс. Таким образом, население славянского государства насчитывало бы более 6 млн.). Такое государство служило бы барьером между Австрией и провинциями Европейской Турции (Фракия, Румелия, Фессалия и острова Архипелага), которые временно [156] останутся в составе Оттоманской империи. Необходимо, чтобы в момент, когда Австрия станет владелицей княжеств, у нее безвозвратно отняли бы всякую надежду расширить свою территорию. Таково именно назначение нового славянского королевства, которое будет одновременно служить предостережением для Австрии, залогом и предвестником близкого освобождения остальных христиан Европейской Турции.

Разумеется, передача княжеств в компенсацию за Ломбардию и венецианские провинции может быть не по вкусу Австрии и, несомненно, вызовет самые резкие возражения со стороны княжеств. Но каковы бы ни были связанные с этим трудности, они бы намного оказались более серьезными, если бы для изгнания австрийцев из Италии и в целях изъятия у них владений без всякой компенсации сразу же была применена сила. Такая мера прежде всего ввергла бы Европу в отчаянную борьбу, исход которой никто не может предвидеть, несмотря на благоприятные шансы, предоставленные освободительным армиям, во стократ умножающие их материальные возможности. Однако не следует закрывать глаза на мощь противника. Им окажется, несомненно, вся Германия (По последним, наиболее достоверным опубликованным данным, федеральная германская армия в мирное время насчитывает 645 978 человек, в том числе: 458 215 пехотинцев, 79 030 всадников, 59 172 артиллериста, 11 913 саперов, 1291 генштабиста и 91 327 нестроевых. Австрия предоставляет 198 344 человека, Пруссия — 176 047, другие германские княжества — остальных.). К ней рано или поздно присоединится Англия, а не Россия. Назначение России будет в этих обстоятельствах содействовать Италии, нейтралитет России будет больше, чем ее участие в войне (В войне Франции и Сардинии против Австрии роль России предрешена ее нынешней позицией и ее участием в Восточной войне. Современное положение России, которая занята собственным обновлением после войны, не позволяет ей вновь вступить в разорительную войну, не имея для этого интереса более существенного и определенного, чем борьба за возрожденную Италию. Если Россия не будет уверена, что она окупит новые жертвы реальным возмещением, русское правительство сможет занять в войне между Францией и Австрией лишь позицию, подобную позиции Австрии во время последних событий. Принимая Австрию за образец и воспользовавшись всеми плодами полученных от нее уроков, Россия соблюдает свои интересы и интересы своих союзников: она сможет, не пролив ни капли своей крови, перевесить чашу весов в сторону франко-итальянского флага, сосредоточив вдоль австрийской границы мощь своих армий. Россия таким способом несомненно добьется тех результатов, которых достигла Австрия, соблюдая видимость мирных намерений. Итак, если Австрия была по существу подлинным виновником бедствий, поразивших Россию, никогда не применяя против нее оружия, Россия в свою очередь нанесет ей самый страшный удар, сохраняя роль пассивного наблюдателя. Словом, вооруженный нейтралитет России будет настолько полезен Франции, что, рассматривая войну с этой точки зрения, нельзя не признать за Францией благоприятных шансов, даже если ее противниками станут вся Германия и Англия). Как бы то ни было, [157] прежде чем начать европейскую войну, было бы в высшей степени важно использовать сначала все мирные способы. Одно из наиболее действенных средств — это созыв международного конгресса представителей всех христианских держав, малых я больших, Старого и Нового света. Этот внушительный ареопаг, возможно, имел бы некоторые шансы добиться уступок от Австрии во имя цивилизации и всеобщего мира, при этом при необходимости напомнив ей, что в такого рода требованиях нет ничего произвольного, оскорбительного и нового. А напротив, они вытекают из свежих примеров, когда Европа сочла, что некоторые народы, объединенные под одним скипетром, не в состоянии продолжать жизнь сообща, не нарушая всеобщего мира и не удручая человечество зрелищем напрасного кровопролития. Тогда Европа не отступила перед необходимостью их разделения и даже при их сопротивлении сделала это насильственно и без всякой компенсации. Именно в силу таких соображений вопреки Венскому договору Бельгия была отделена от Голландии, а Греция — от Турции, и, несмотря на давность объединения, были разделены навсегда. На длительное объединение главным образом могла бы ссылаться Турция (Греция была составной частью Оттоманской империи с XV в. Австрия же владеет Миланским герцогством лишь с 1706 г., Мантуей — с 1785 г. и древней Венецианской республикой — лишь с 1797 г.). Но такого рода аргумент говорит скорее против государства, ссылающегося на него. Ведь именно длительность несовместимости дает право считать ее непреодолимым, а судье — право произвести окончательный развод, не подвергая дело предварительному испытанию временем (Лучший способ выявить полную и непоправимую несовместимость между Австрией и ее итальянскими подданными, состоит в том, чтобы сравнить ее в этом отношении с другими державами, владеющими, как и она, провинциями, населенными разными народами. А Франция и Россия дают нам в этом отношении многозначительные примеры. В первом случае назовем Эльзас и Лотарингию, а во втором — прибалтийские провинции. Действительно, в отношении рас и религий эти страны еще более отличаются, чем итальянские провинции, от государств, в которые они были включены. Кроме того, за исключением Эльзаса, присоединенного к Франции с 1648 г., названные провинции находятся под французским и русским владычеством с гораздо менее отдаленного времени, нежели владычество австрийцев над Ломбардией: Литва и Эстония принадлежат России 138 лет (по Нейштадтскому миру 1721 г.), Курляндия — 64 года (с 1795 г.), Финляндия — только 50 лет (по Фридериксгамскому трактату 1809 г.), а Лотарингия принадлежит Франции 93 года (с 1706 г.), Миланское же герцогство принадлежит Австрии 168 года.

Следовательно, в отношении ассимилируемых групп, как и в отношении продолжительности взаимных контактов, германские провинции, присоединенные к Франции и России, были в менее благоприятных условиях для слияния, чем итальянские по отношению к Австрии. Во всяком случае, нужно было ожидать, что они так же прочно привьются, как и первые, к инородному телу. Но итальянские провинции совсем не привились и являют собой зачахшую бесплодную ветвь, в то время как немецкие провинции России и Франции совершенно отождествились с древом новой родины и украсили его чудесными побегами. Эльзас и Лотарингия сейчас совершенно французские душой и телом, как и все остальные провинции Франции. Также и балтийские провинции совсем слились с Россией, и это несмотря на соседство державы, от которой их отделили и с которой, казалось, они были навеки соединены узами расы, религии и воспоминаний. Ничто не подвергло более решительному испытанию слияние этих провинций с Россией, нежели последняя Восточная война, когда союзные государства. опиравшиеся на громадный флот, несмотря на многочисленные попытки не сумели поколебать верность немецких подданных России и добились лишь того, что она засияла с новым блеском). Повторяем, что принесение в [158] жертву княжеств со всеми данными им надеждами, а также и со всеми разочарованиями, которые за ними последовали, было бы конечно, очень прискорбным фактом. Однако если нужно делать выбор в этой тяжелой альтернативе — либо обречь на вечное страдание Италию, либо упразднить сомнительную политическую независимость княжеств, то невозможно не отдать предпочтение Италии, тем более если принять во внимание, что для румын австрийское владычество не повлечет за собой печальных последствий, которые оно имеет и всегда будет иметь для итальянцев. Такая надежда основывается на двух соображениях. Во-первых, по своему географическому положению, расе и нравам румыны несравненно ближе, чем итальянцы, стоят к некоторым группам, входящим в состав разнородного населения Австрийской империи, и которые, как, например, славяне, легче поддаются слиянию. Во всяком случае, они не вызывают у императорского правительства ни антипатии, ни недоверия. Оно охотно предоставляет весьма важные посты своим подданным хорватам, иллирийцам или далматинцам, чего никогда не делало по отношению к своим итальянским подданным. Во-вторых, сошлемся на историческое прошлое этих двух народов. Итальянцы, старшие сыновья и давние законодатели цивилизации и свободы Европы, никогда не забудут свое славное прошлое, живое воспоминание о котором возбуждает у них ненависть к любому чужеземному владычеству. Румыны же, находясь свыше четырех столетий в вассальной зависимости, гнетущей и постоянно унизительной (Выражения, в которых составлен фирман Порты (опубликован 12 января 1859 г.), подтверждающий избрание Милоха, прекрасно показывают, как Турция смотрит на политическое положение своих вассалов, а также язык, которым она считает возможным обращаться к их главе. Во-первых, фирман не допускает, чтобы сербы могли отрешить от своих обязанностей князя Александра. О нем говорится: «Князь, которого мы ранее назначили князем Сербии, только что подал в отставку, принятую нами, и на его место избран носитель настоящего фирмана и настоящего августейшего и высочайшего рескрипта, прежний князь Милох Обренович... мы его пожаловали в князья декретом нашей императорской милости» и т. д. А далее фирман объявляет, что князь Милох был назначен Портой лишь потому, что «он твердо будет придерживаться послушания и покорности (sic!), что он будет стараться при всех обстоятельствах заслужить ее благосклонность и не преминет докладывать константинопольскому двору о всех событиях в княжестве, надлежащих быть доложенными...».

Эта система в применении к зависимым от Порты государствам лишает всякой серьезности их политическое положение и делает это положение загадкой, которую можно истолковать самым различным образом. Действительно, 21 февраля Милох послал письма султану и державам, которые гарантировали в Парижском трактате права и привилегии Сербии. В письме к султану Милох называл его «мой августейший повелитель», а сербов — верными подданными Порты, которые неизменно будут стараться лучше заслужить милость его величества султана!! К тому же это письмо подписано просто Милох Обренович. Совершенно иное дело с циркулярным письмом, адресованным монархам Европы. Оно не только подписано Милох I, так как князь утверждает в нем, что он обречен династической властью. Более того, в этом циркуляре «августейший повелитель» сведен к более скромным, но более правильным размерам — «высокого сюзерена»), от [159] восточного деспота, могут иметь самое большее лишь надежды, а не жгучие воспоминания прошлого, отравляющие настоящее. Прежний гражданин Венеции или Милана, превращенный в подданного иностранного государства, останется, что бы с ним ни делали, униженным патрицием, дворянином, поверженным в плебейскую грязь. Турецкий вассал, наоборот, став подданным христианского государства, совершает выгодный обмен: он покидает знамя Магомета и становится под знаменем Креста, подобно тем средневековым пленным воинам, которые попали в глубь Востока, где их новые хозяева подняли их до самых высоких должностей, были счастливы возвратиться на родину и заменить золоченую чалму паши железной каской простого христианского воина. Кроме того, отказываясь от видимости (с каждым днем все более лживой) некоторой политической независимости, чтобы объединиться со своими братьями-христианами под более скромным, но и более весомым названием австрийских подданных, румыны получат полную компенсацию — преимущество быть допущенными австрийцами не в качестве соперников, а сограждан к использованию прекрасной реки, оказавшейся отныне под одним флагом. Исчезают все препятствия, которые могущественный сосед постоянно возводит в ущерб слабому...

Нельзя забывать, а это очень легко доказать, что политическое освобождение Ломбардии неизбежно повлечет за собой моральное возрождение всей Италии.

VIII

Отнимая у Австрии ее итальянские владения, Европа тем самым заявляет, что настал час, когда путы, сковывающие [160] свободное интеллектуальное развитие народов Италии, должны полностью исчезнуть. То, что Европа провозглашает справедливым для северных районов полуострова, она не может не признать справедливым и для других его областей. Если бы Европа считала завершенным свое дело освобождением Ломбардии и венецианских провинций от иностранного господства, то она впала бы в макиавеллистское противоречие. Разве угнетение перестает быть угнетением, если оно осуществляется во имя австрийского императора или итальянского монарха? Нельзя, чтобы Европа одновременно, с одной стороны, спасала ломбардцев, а с другой — приставляла штыки к груди римлян с целью нового их порабощения. Поступая так, Европа загубила бы свое дело еще в зародыше. Она бы скомпрометировала себя в глазах народов Италии. Ее искренность была бы поставлена под сомнение. В ее пристрастном вмешательстве, жертвой которого народы были уже не раз, усматривали бы под либеральной маской зловещие планы завоевания. Нет, разрешить итальянский вопрос Европа может, лишь водрузив на ее земле знамя освобождения повсюду, где затронуты священные интересы цивилизации и свободы. В центре полуострова это, разумеется, натолкнется «а препятствие, до сих пор казавшееся непреодолимым. Либеральная Европа всегда отступала там перед трудностью, тем более опасной, так как она касается самых щекотливых вопросов религии. Возникает угроза — взорвать снаряд и тем затронуть священный принцип, который мы почитаем. Поэтому папство представляется всегда в виде скалы, о которую вечно будут разбиваться любые попытки создать новый строй, по отношению к которому римская теократия есть и всегда будет полным отрицанием, выраженным в знаменитом изречении, подлинном девизе папского знамени: «Sit ut sunt aut non sint» (Да будет так, как есть, или не будет (лат.). — Прим. пер.).

Было бы жестокой насмешкой, кровным и неосновательным оскорблением духа и достоинства папского престола предлагать ему совмещение принципа свободы дискуссий с принципом слепого послушания, а также подчинить его действия контролю своих подданных, продолжая быть их непогрешимым главой.. Напрасно пытались бы смягчить это нелепое и чудовищное противоречие при помощи схоластических тонкостей, различая духовного законодателя и светского властителя, хотя никто и никогда не мог сказать, где кончается один и начинается другой. Вот самая серьезная трудность из тех, с которыми столкнулось бы в Италии установление либерального режима. Таким образом, успех или неудача этой крупной затеи в конечном счете будет зависеть от решений всемирного конгресса — насколько и как [161] будут затронуты интересы католицизма в случае упразднения если не папства, то по меньшей мере его светской власти. /Не осмеливаясь дать на это ответ, мы только хотим заметить, что, обсуждая такой вопрос, невозможно не считаться со следующими соображениями. Те, кто жил в Италии и изучал ее, прекрасно знают, что Подавляющая часть ее общества относится настолько неблагосклонно к папской власти, что если бы этот вопрос мог быть решен всеобщим голосованием, то вне всякого сомнения его результаты были бы в пользу отмены светской власти папы. В значении голосования было бы трудно усомниться, так как оно отражало бы мнение 18 млн. католиков. К тому же католические державы остальной Европы могли бы противопоставить такому решению противоположное голосование. А разве при таком положении нужно навязывать итальянцам порядок, в котором, по их заявлению, они не нуждаются, только потому, что другие (неитальянские державы) считают его полезным для себя? Очевидно было бы справедливым, если бы те, кто желает из этого извлечь выгоду, сами несли издержки. Вот поэтому, если эти державы действительно считают себя неспособными управлять своими собственными духовными делами по, примеру протестантских стран, то не следует ли установить папский престол вне Италии, для которой он стал обузой? И было бы ошибкой полагать, что станет легче, если папа будет оставлен духовной главой в Риме наряду с независимой от него светской властью. Такой пагубный дуализм стал бы источником многих разногласий и трений. А в конечном результате произошло бы быстрое крушение этого призрачного сооружения. Отсюда совершенно бесспорно, что если в какой-либо форме захотят сохранить папство, то никогда не сумеют сделать это на итальянской земле. Вспомним город Авиньон, где в XIV в. в течение 68 лет (1309-1377) была папская резиденция, причем ни католицизм, ни итальянское население не испытывали от этого серьезных неудобств. Папские области, освобожденные от вековых цепей, образовали бы независимое государство, королем которого стал бы принц одного из царствующих домов Италия. А может быть, предпочли бы сардинского принца, который, учитывая его происхождение, предоставил бы Европе более солидные гарантии на будущее. Само собой разумеется, что среди обязательств, наложенных на новое римское королевство, будет обязательство вместе со всеми католическими державами содержать папу. Следовательно, самые большие трудности в восстановлении Италии оказались бы устраненными. А трудности, возникшие ввиду личных возражений некоторых итальянских принцев, исчезли бы после преодоления гораздо более тяжелых. Наконец, карта Италии подверглась более существенным изменениям только [162] в двух пунктах. Там, где сейчас значится папская область, будет (Королевство римское. Названия «Ломбардия и венецианские провинции» будут заменены — «королевство Ломбардия» (Во всяком случае, если Ломбардии суждено быть независимым государством, им она действительно может стать лишь под управлением итальянского принца. Австрийский эрцгерцог на троне этого нового королевства всегда будет олицетворением чужеземного владычества под другим именем. Это была бы полумера, которая может сокрыть огонь под пеплом, но не угасить его.), или же эта территория будет называться «королевство Сардиния».

IX

По своеобразной взаимосвязи, существующей между Италией и Оттоманской империей, переустройство первой должно значительно изменить политические и моральные условия второй. Создание славянского государства явится в Восточном вопросе большим шагом вперед и подготовит почву для его окончательного решения. Одновременно с освобождением итальянцев произошло бы освобождение более 4 млн. райя (жителей Болгарии, Боснии, Албании, Герцеговины и Хорватии), включенных в Сербию ради создания нового государства. Под оттоманским владычеством остаются более 8 млн. райя, а именно: 4,8 млн. в Европейской Турции (во Фракии — 2 млн., в Румелии и Фессалии — 2,2 млн. и, наконец, на островах Азии и Европы — около 600 тыс. жителей) и около 3,4 млн. в азиатских и африканских провинциях империи. Освобождение 4,8 млн. христиан совпало бы с моментом окончательного раздела остатка Европейской Турции, ибо одновременный раздел нагромождал бы множество потрясений. К тому же, если начать сразу раздел с реорганизации Италии, то это переустройство может быть отложено на неопределенный срок из-за трудностей, которые возникнут в переговорах с Константинополем. Ведь в любом проекте раздела Оттоманской империи Константинополь, этот восточный Рим, представляет собой опасный подводный риф, подобно в Италии папскому Риму, который предстает пугалом перед реформаторами этой страны. Такое своеобразное совпадение прибавляет еще одно сходство ко многим общим чертам Италии и Оттоманской империи. Необходимо поэтому, чтобы большая восточная драма была разделена, на два акта, которые будут разыграны с некоторым интервалом. Первое действие включит лишь создание славянского королевства, назначение которого мы уже упомянули. Это явится необходимым дополнением к передаче Австрии придунайских княжеств, передаче, которая в свою очередь станет необходимым следствием освобождения Ломбардии от [163] иностранного ига и, следовательно, морального возрождения всей Италии. Когда это великое дело завершится и в Европе восстановится спокойствие, можно начать второй акт драмы. Его предметом будет освобождение провинций Европейской Турции, оставленных временно под властью Оттоманской империи (Фракия, Румелия, Фессалия и острова Архипелага). Упомянутые провинции, почти исключительно населенные греками, образуют естественную по национальному составу группу, тяготеющую к Греции. Таким значительным усилением эллинского государства Европа исправила бы ошибку, состоящую в том, что она определила для него столь ограниченные размеры и ресурсы. Европу можно было заподозрить в несерьезности ее намерений в отношении Греции и в том, что она якобы хотела лишь воздвигнуть временный шатер, украшенный королевским флагом (Население эллинского королевства меньше, чем население столицы Франции. С аннексией Фракии, Фессалии, Румелии и островов Архипелага оно будет иметь около 6 млн. жителей. Это не слишком мало, не слишком много, чтобы соответствовать всем требованиям европейского равновесия и чтобы обеспечить этому молодому государству возможность всестороннего развития, которое постоянно сковано его нынешними ресурсами). Передача Фракии Греции приблизит Грецию к самым вратам Константинополя, и нельзя будет обходить дальше вопрос о древней столице (Византии. Однако легче сказать, кому эта столица не будет принадлежать, нежели угадать, кому она достанется. Вероятно, не захотят, чтобы она стала русской, или австрийской, или английской, или даже французской, и возможно, что логически придут к тому, чтобы оставить ее Греции как составную часть Фракии. Во всех случаях желательно, чтобы освобождение Европейской Турции протекало без раздела всей Оттоманской империи. Тогда роль европейских держав не носила бы бескорыстного и филантропического характера. Европа вполне может довольствоваться тем, что она оттеснит турок на противоположный берег Босфора. На сторону цивилизации будет привлечено свыше 10 млн. райя — форпост христианства, встающий перед турками Азии как постоянная угроза для защиты 3 млн. христиан, оставленных на временное попечение мусульманского господства. Мы говорим временное, ибо европейские державы определенными соглашениями должны обеспечить им право свободной эмиграции. Это, конечно, повлечет быстрый выезд из Азиатской Турции оставшихся там христиан. Таким образом, осуществилось бы желание, которое все шире распространяется среди мусульман.

Во время многих и длительных путешествий по всем провинциям Турецкой империи меня часто поражало, насколько народ, и особенно обеспеченные классы, инстинктивно [164] предвидят такой исход. Вера турок в будущее так поколеблена, что христианство представляется им мечом, висящим над их головами на ниточке, которая вот-вот оборвется. Впрочем, в их глазах перспектива быть изгнанными из Европы гораздо менее страшна, нежели возможность попасть в Азию под владычество христиан и увидеть всю Оттоманскую империю разделенной между неверными. И не любопытно ли, что единственным государством, которому ныне действительно грозит раздел, является именно то, которое всегда старалось применить эту меру к другим. Как бы подтверждается ставая поговорка о вырытой яме для своего ближнего, которая становится могилой для того, кто ее вырыл. Действительно, с тех пор как Оттоманская Порта была вынуждена отказаться от надежды расширить территории за счет Европы, она пыталась удовлетворить свои аппетиты путем дипломатических интриг. Она использовала благоприятные случаи для внушения европейским державам планов завоеваний и разделов, а также приглашала не совсем естественных союзников делить с ней расходы и барыши от такого рода предприятий. События подобного рода, происшедшие в XVIII в., весьма любопытны и малоизвестны. Они заслуживают, чтобы о них кратко упомянули.

В 1724 г. султан Ахмет III заключил с императором Петром Великим соглашение о разделе западных провинций Персии, бывшей в то время предметом раздора нескольких претендентов на шахскую корону. По этому соглашению, безусловно заслуживающему особого места в кодексе дипломатической морали, оба монарха одновременно захватили вожделенные области и соответственно присоединили их к своим государствам. Такое своеобразное действие послужило позже непосредственным образцом к разделу Польши. Но Турция как бы хотела умножить подобные примеры прошлого и сделать популярной в Европе политическую систему раздела. Она поспешила выдвинуть новый раздел в связи с предложениями о посредничестве, сделанными ей в 1769 г. императором Иосифом II и Фридрихом Великим, — монархами, пытавшимися положить конец кровавой войне между Турцией и Россией, роковой исход которой для Турции можно было предвидеть. Вместо обсуждения предложений державами посредницами реис-эффенди (министр иностранных дел) предложил послу Австрии г-ну де Тюгу проект коалиции между Турцией и Австрией против России, конечным результатом которой должен был быть ни больше ни меньше как раздел Польского Королевства между двумя союзными государствами. Предложение турецкого министра было выражено следующим образом: «Когда русские будут изгнаны из Польши, Австрия будет решать вопрос, следует ли дать короля этой стране или разделить ее между Австрией и [165] Портой». Момент, выбранный Турцией для такой гнусной инсинуации, придавал ей совершенно особый характер коварства и предательства. Ведь Турция только что обещала Польше поддержку и помощь, когда та обратилась к ней, чтобы искать спасения от России. Правда, макиавеллийский план константинопольского двора не был принят Австрией. Тем не менее план, по-видимому, нашли настолько соблазнительным, что тут же (в 1771 г.) Пруссия предложила Австрии применить его не только к Польше, но и к самой Оттоманской империи. А год спустя (в 1772 г.) он был действительно применен в отношении Польши, но без участия Порты в барышах от проекта, автором которого она являлась. Раздел произошел исключительно в пользу России, Австрии и Пруссии. Турции осталось лишь жалкое утешение, что она временно избежала западни, которую сама готовила для других. Изложив весьма любопытную историю ряда политических интриг, г-н Гаммер заканчивает свой рассказ остроумным замечанием: «Одного факта этой политики раздела Порты достаточно, чтобы приговорить Оттоманскую империю испытать на себе ее применение» («Schon durch solche tuerkische Theilungspolitik ist die Tuerkei kuenfligen Theilung verfallen», Hammer, Geschichte des Osm. Reichs, t. III, стр. 619).

Теперь, если в общем рассмотреть политическое переустройство, предложенное нами как средство для решения двусторонней проблемы Италии и Востока, то можно быстро убедиться, что оно охватывает основные условия, без которых любая попытка изменить карту Европы попадает в область разных бесплодных утопий, революционных увлечений или грубых захватов. Но каковы же эти условия? Их можно выразить следующим образом:

1. Всякое изменение или упразднение установленного порядка должно обусловливаться моральным принципом и, следовательно, иметь целью лишь действительные нужды, выявленные длительной практикой народов, политическое положение которых необходимо изменить.

2. Изменения эти должны допускаться только в строго ограниченных рамках необходимости, ее подвергая Европу слишком резким потрясениям и не рискуя скомпрометировать успех операции, связывая ее с сомнительным шансом всеобщей войны. Для избежания такой опасности необходимо, чтобы Европа сперва ограничила сферу своего действия христианским населением. Ведь если для нового установления границ между государствами достаточно было их мотивировать тем, что они будут благоприятствовать цивилизации, то непонятно, почему Европа не вынесет решение о присоединении к своим владениям всех народов Востока. Во всяком случае, то, что было бы применено к Турции, [166] должно также быть применено к Персии, Японии и т. д. Между тем, ограничиваясь отделением христиан от турок, овладение восточными государствами не пойдет дальше освобождения европейской части Турции. Азиатская часть ее, так же как и остальной Восток, будет надолго нетронутой.

Первое из упомянутых условий было бы осуществлено отделением итальянцев от немецкой нации и объединением в две естественные группы населения Европейской Турции, а именно: славянскую ветвь, которая сформировала бы независимое государство, и греческую ветвь, которую вернули бы в родное лоно, предоставленное эллинским королевством. Второе условие могло бы быть выполнено прежде всего на небольшом пространстве, связанном с перекройкой европейской карты, и затем осуществлено с осторожностью. За исключением Ломбардии, Папской области и Европейской Турции, все осталось бы в прежнем положении. Ни одно из крупных государств не расширило бы своей территории, а из небольших лишь Греция и, возможно, королевство Сардиния расширились бы в той мере, в какой это необходимо для их существования как независимых государств.

X

Изучив способы, которые могут быть использованы для решения двух важных злободневных проблем — Италии и Востока, проблем, взаимосвязь которых мы старались показать, нам остается рассмотреть теперь, какая же из европейских держав располагает необходимыми условиями, чтобы иметь право дать сигнал к началу такой крупной операции и взять на себя руководство ею. Когда присматриваешься к положению великих держав в свете последних событий, неизбежно приходишь к мысли, что эту важную роль должна взять на себя Франция. Окруженная двойным ореолом военной славы и нравственного авторитета, Франция заняла в европейском ареопаге стран такое место, на которое бог возводит своих избранников лишь тогда, когда поручает им обращаться к народам от его имени и выполнять его непреложную волю. От такой миссии безнаказанно не отказываются. Монарх, которому она поручена, волей провидения призван одновременно исправить ошибки минувшего и оправдать надежды грядущего. Первые налагают на Францию обязательства тем более грандиозные и неотложные, так как она имела несчастье содействовать их совершению. Разве она не укрепила в Италии власть Австрии, принеся ей в жертву Венецианскую республику (Договором Кампо-формио Венеция была передана Австрии.), правда устаревшую и разрушающуюся, но седые волосы которой скрывали лавры, [167] полученные ею за одиннадцать столетий борьбы за христианство и за мировую цивилизацию? Разве не сама Франция вызвала надежды и тяжелые разочарования Италии, попеременно одевая ее в республиканскую тогу и в королевский пурпур, чтобы затем, несколько дней спустя, заменить блестящие одежды ее прежней ливреей? (В 1797 г. Милан, Мантуя и часть Пармского герцогства были соединены в Предальпийскую республику. В 1798 и 1799 гг. были поочередно провозглашены республики: Лигурийская, Римская и Парфенонейская. В 1802 г. Предальпийская республика была преобразована в Итальянскую республику. В 1805 г. все эти республики были объединены в королевство Италии. Наконец, в 1814 г. королевство Италии пало, в свою очередь. Итальянские принцы вернулись к своим прежним владениям, а Австрия, захватив обратно Ломбардию, сохранила в то же время венецианскую территорию, полученную в качестве компенсации за Ломбардию, которую она по трактату Кампо-формио уступила Франции.). Разве она не покинула Италию в торжественный час, когда присутствие французской армии на итальянской земле могло оставить на ней иные следы, чем бомбардировка Рима?

Одних этих воспоминаний достаточно, чтобы Франция приняла на себя роль законного и обязательного защитника Италии. В настоящее время, когда Франция кажется облеченной властью определять судьбы народов, такие воспоминания, несомненно, приобретают вес….

Комментарии

1. Конгресс (второй) европейских монархов, объединившихся после падения империи Наполеона в так называемый Священный союз.

B 1820 г. с целью подавления революционного движения в Неаполе, угрожавшего австрийскому владычеству в Ломбардии и Венеции, в Троппау (Силезия) был созван конгресс пяти держав: Австрии, России, Пруссии, Англии и Франции.

2. Конгресс в Лайбахе (Любляне) явился продолжением Троппауского конгресса 1820 г. B январе 1821 г. участники Троппауского конгресса переехали в Лайбах для переговоров с итальянскими государями. Официально конгресс работал до начала марта.

3. В 1822 г. в Вероне (Италия) состоялся последний конгресс «Священного союза», на котором обсуждались итальянские дела, русско-турецкий конфликт, французская интервенция в Испанию и др. Страх перед испанской революцией обусловил единство России, Австрии и Пруссии в вопросе французской интервенции в Испанию, что шло вразрез с интересами Великобритании и США.

4. Одоакр — один из начальников наемных германских дружин, низложивший западноримского императора Ромула Августула и захвативший в 476 г. верховную власть в Италии. Был убит в 493 г.

5. Симонд де Сисмонди (1773-1842) — швейцарский буржуазный экономист и историк, критик буржуазной политической экономики. К.Маркс относит Сисмонди к экономистам классической школы политической экономии Франции.

(пер. В. В. Цыбульского)
Текст воспроизведен по изданию: Чихачев П. А. Великие державы и Восточный вопрос. М. Наука. 1970