ЧИХАЧЕВ П. А.

Письма о Турции.

Письмо первое.

Гиресун (западнее Трабзона), 20 июня 1858 г.

Сударь,

прошу Вас верить, что если я в течение трех месяцев после отъезда из Парижа еще не выполнил обещания писать Вам время от времени о ходе экспедиции, то произошло это исключительно из-за отсутствия возможности оторваться хотя бы на одну минуту от трудов, которые поглощают все мое время. Они оставляют мне лишь несколько часов на отдых после утомительной работы и различных лишений. К этому следует добавить, что более двух месяцев, проведенных мною почти всегда в седле или в палатке, я находился в районах, не имеющих регулярной связи с Константинополем.

Первая задача, которую я поставил перед собой в нынешнем году, состояла в ознакомлении с областями Понта ¹ не охваченными моими предыдущими экспедициями. Эти районы фигурируют как белые пятна на всех картах Малой Азии, в том числе и на моей, хотя она гораздо совершеннее, чем другие карты этого полуострова. Я придавал большое значение устранению этих пробелов еще до поездки в глубь Армении не только по причинам научного характера. Районы, о которых идет речь, расположены как раз близ той местности, по которой одна английская компания предполагает проложить большую железнодорожную линию и соединить города Самсун, Амасью и Сивас ². Этот грандиозный проект имеет колоссальное торговое и политическое значение, о нем я намерен сообщить Вам позднее кое-какие интересные сведения. Между тем понтийские районы, изучение которых должно было служить точкой отправления для моей экспедиции, начинаются почти у самых ворот города Самсуна. Местность, находящаяся, с одной стороны, между линией, идущей от этого города на Амасью и Токат, а с другой — между рекой Ирис ³, как раз и является частью этой terra incognita.

Итак, сев на пароход в Константинополе, я направился в Самсун, где ненастье задержало меня дней на десять. Я [91] воспользовался этим временем для того, чтобы подобрать крепких местных лошадей, которые могли бы выдержать тяжелые испытания, связанные с нашей работой. Из Самсуна я выехал в конце мая и изъездил во всех направлениях упомянутый выше район древнего Понта. Весь он — от Самсуна до Никсара (небольшой городок, построенный на почти исчезнувших развалинах древней Нео-Кесарии) — представляет собой весьма гористую местность, покрытую великолепными лесами. Эти леса стоят нетронутыми века. Они прошли в своем развитии все периоды существования растительного мира, предоставленные сами себе в борьбе со стихийными явлениями в природе.

От Никсара я поднялся по р. Ирис, проехал по области, получившей в древности название Полемониакус, до города Шабхане-Карахисар ⁴, примечательного находящимися в его окрестностях квасцовыми рудниками. Эксплуатация этого полезного минерала передана нескольким бедным армянам за весьма скромную сумму, выплачиваемую правительству. Отсутствие технических знаний, варварские способы добычи, которые показались бы европейским горнякам невероятными, не мешают им все же добывать прекрасные квасцы, сбыт которых обеспечивает прибыль в 30-40%.

Я исследовал с геологической точки зрения горы, где находятся рудники. Их не больше четырех. Но я убежден, что количество рудников могло бы быть увеличено в сто раз, так как обилие залежей минерала и легкость его добычи позволяют это сделать. Почти повсюду минерал, располагаясь гнездами или небольшими скоплениями, выходит на поверхность. Его можно свободно добывать, не прибегая к подземным работам. Можно сказать без преувеличения, что если бы за добычу квасцов взялась европейская компания (дело это легко осуществимо, так как турецкое правительство охотно передаст концессию тому, кто дороже заплатит, ибо сейчас она приносит весьма небольшой доход), то район Шабхане-Карахисар мог бы снабжать всю Европу прекрасными квасцами на условиях, в равной степени выгодных как поставщикам, так и потребителям.

Но кончим говорить об этих научных подробностях. Я хочу побеседовать в Вами лишь как турист, а не пускаться в скучные научные дискуссии, хотя бы и мог многое сказать как о минеральных богатствах района Шабхане-Карахисара, так и о ресурсах других районов, через которые проехал по пути от самого Самсуна. Все они хранят неисчерпаемые богатства, совершенно не использованные до сих пор человеком!

Впрочем, мне следует кончить писать это письмо, так как пароход, только что прибывший из Трабзона, сейчас же отплывает в Константинополь. Это один из тех благоприятных и редких для меня случаев, когда я могу поговорить с [92] Европой, ибо, покинув Гиресун, я не увижу морского побережья до возвращения в Самсун, т. е. не ранее чем через три месяца. Тогда я вновь смогу любоваться дымками судов почти всех великих держав Европы! Должен сказать, что одинокий путник, обреченный на пребывание в диких внутренних районах страны, с некоторым волнением бросает прощальный взгляд на этих величественных представителей нашей европейской цивилизации! С волнением смотрит он на этот подвижной пояс вокруг Малой Азии, который опирается главным образом на ее северное побережье! Совсем недавно пароходные линии получили здесь значительное развитие. Но об этом расскажу Вам позднее и лишь после возвращения в Самсун. Прежде чем изложить соображения общего характера, могущие возникнуть в результате многочисленных и длительных экскурсий, которые намереваюсь предпринять в этом городе, я рассчитываю сообщить Вам несколько слов об интересных и почти совсем не исследованных областях, где мне уже удалось побывать;

По всей вероятности, мне придется остаться еще на несколько дней в Гиресуне. Лошади мои истощены. Необходимо как-нибудь восполнить ущерб, причиненный чрезвычайно тяжелым переходом, совершенным мною только что по районам, расположенным между Шабхане-Карахисаром и Гиресуном. Оттуда Вы получите мое следующее письмо. В нем, равно как в данном и в последующих посланиях, Вам следует ожидать изложение лишь мимолетных впечатлений, написанных по памяти, порой небрежно, в седле вместо стола и под небом вместо крыши.

Письмо второе.

Гиресун, 1 июля.

Ввиду того что мне пришлось продлить свое пребывание в Гиресуне, откуда мною послано Вам предыдущее письмо, я пользуюсь случаем, чтобы несколько пополнить те немногие сведения о моих исследованиях Понта, которые успел уже Вам сообщить. После изучения районов, расположенных между Самсуном и Шабхане-Карахисаром, мне остается рассказать Вам о нашей экспедиции по обширной местности, находящейся между этим городом и побережьем. Прежде всего должен Вам напомнить, что если в конце моего предыдущего путешествия Вы могли с грехом пополам следить за мной по карте Малой Азии, то теперь не сможете ею воспользоваться для мест, о которых я буду Вам рассказывать сегодня и в [93] дальнейшем. Чтобы Вам было удобнее ориентироваться в тех районах, по которым Вы будете сопровождать меня, не покидая своего кресла, Вам следует обратиться к карте Малой Азии и Армении, составленной Кипертом, — самой лучшей из карт, существующих в настоящее время для районов, находящихся к востоку от меридиана Шабхане-Карахисар. Именно по ней я мог довольно точно установить объем наших познаний об этих областях, так как все имеющиеся на карте белые пятна следует считать terra incognita. Эти места на карте (весьма многочисленные) я и решил ликвидировать, избегая, насколько возможно, повторения путей, по которым шел кто-либо из моих предшественников. Среди пробелов на карте имеется значительная местность в районе между Шабхане-Карахисаром и понтийским побережьем на площади не менее чем 200 км с севера на юг и 400 км с востока на запад. На этой местности географы древности поместили высокую горную цепь под названием Париадрес. Но эта цепь со своим древним наименованием помещена на карте весьма произвольно в северной оконечности большого белого пятна, которым на карте Киперта как раз и представлена эта загадочная часть Понта. Мне пришлось затратить девять дней, чтобы переправиться через нее. Таким образом я убедился, что она представляет собой лишь огромный и непрерывный массив крутых Альп, начинающийся примерно в 10 км к северу от Шабхане-Карахисара и простирающийся, постепенно понижаясь, до побережья. Кульминационный пункт этого громадного лабиринта находится примерно в 50 км к северу от Шабхане-Карахисара, являясь, по-видимому, частью горного массива, который называли в далеком прошлом Париадресом. Горный же хребет, помеченный этим названием на карте Киперта, является лишь северным склоном большого центрального массива. Мне кажется, нет другой страны, которую было бы столь трудно проехать на вьючных лошадях, даже восточной породы, которые могут подниматься и опускаться по каменистым, почти вертикальным склонам, покачиваясь под тяжестью груза на узких тропинках, вьющихся по краю бездны. В довершение ко всему в этом обширном районе очень мало деревень. В их уродливых халупах, построенных из плотно сложенных булыжников и покрытых вместо крыши слоями тины или ветками, трудно что-нибудь достать. Отсутствие пшеницы и даже ржи, которые заменяются только маисом, — наименьшее неудобство обитателей жалких лачуг. Гораздо существеннее то, что отсутствуют ячмень и трава для лошадей, поскольку там, в горах, они не произрастают. Однако из всех лишений, неизбежно связанных с такого рода экспедициями, к которым я настолько привык за десять лет, что почти их не замечаю, самое ощутимое и невыносимое — это отсутствие возможности восстановить силы истощенных, [94] благородных и смелых животных, обеспечивающих благополучие путника.

Надо изъездить весь Восток в течение долгих лет и не в качестве туриста, а человека, полностью усвоившего нравы и обычаи этого мира, столь отличного от нашего, чтобы вполне постигнуть ту симпатию и нежность, возникающие у путника к коню, на спине которого помещается как он сам, так и его походный дом! Вся усталость и заботы путника рассеиваются, как только он услышит на привале радостное ржание своих верных друзей, приветствующих принесенный им скудный ужин. Когда путник почувствует, что его кони довольны и сыты, только тогда он сможет подумать о собственном отдыхе. Лучшим вознаграждением за страдания, вызванные походным образом жизни, служит торжественная минута наступившего вечера. Припоминая преодоленные трудности, путник садится у входа в палатку и любуется серебристым светом луны, озаряющим живописные тени вокруг походного жилища. Природа погружена в глубокий покой и молчание, прерываемое лишь журчанием соседнего ручейка, пронзительным воем шакалов да хрустом травы на зубах расседланных и освобожденных от поклажи лошадей. Такие простые и будничные сцены домашнего очага обновляют нашего путника и возвращают бодрость его душе и телу, столь необходимую для тяжелых трудов грядущего дня. Насколько пошлыми, жалкими и наивными кажутся в такие минуты все искусственные увеселения, в которых люди, пресыщенные западной цивилизацией, ищут забвения в своих тюрьмах из искусственного и настоящего мрамора. Много ли среди них таких, которые могли бы сказать в конце любого беспокойного и бесплодного дня: вот наконец настал час, который вознаградит меня за тяжелые заботы и разочарования и полностью восстановит силы для преодоления трудностей, ожидающих меня завтра?

Такие мысли приходили мне особенно часто в результате неожиданных затруднений, с которыми мне приходилось бороться, проезжая по этим негостеприимным краям. Я легко впал бы в уныние и испытывал отвращение ко всему на свете, если бы не живительная сила, порождаемая независимой и облагораживающей деятельностью. Впрочем, не подумайте, что, кроме тех преимуществ, которые таит в себе кочевое существование путника на Востоке, эти места не доставили мне наслаждений иного порядка. Прежде всего упомяну научное исследование природы. Эти суровые места, лишенные всего, что может вызвать интерес у простого туриста, места, где даже в полдень я не снимаю зимней одежды, приносят естествоиспытателю столь богатую жатву, что одиннадцати лошадей моего небольшого каравана едва хватает для перевозки собранного груза, представляющего научный интерес.

С гористой местности я спустился на побережье, чтобы [95] отдохнуть несколько дней в Гиресуне, древнем Cerasus, который, согласно утверждениям авторов древности, дал свое имя одному из наиболее распространенных фруктовых деревьев — вишне (le cerisier). Утверждают, что римляне перевезли его отсюда в Рим, сохранив за ним название его родного города. Хотя не все ботаники согласны с таким утверждением, чрезвычайное распространение этого дерева и большая роль, которую оно играет в районе, соседнем с Гиресуном, как будто подтверждают мнение древних авторов. В самом деле, спускаясь с высоких гор, постепенно понижающихся к побережью, видишь, как увеличивается число вишневых деревьев и как они становятся самыми необходимыми для существования бедных жителей. В летние месяцы эти люди питаются вишнями, а также хлебом, испеченным из маиса, причем вишни здесь стали действительно всеобщим достоянием:, любой прохожий имеет право рвать их сколько угодно. В настоящее время у меня нет необходимости питаться хлебом из маиса и вишнями. Живу я в великолепном доме богатого купца-грека, человека в высшей степени гостеприимного. Он всячески старается, чтобы я забыл о моих лишениях, предоставляя в мое распоряжение предметы европейского обихода, которые он получает с пароходов, заходящих в Гиресун. Я весьма тронут его заботами. Что касается цивилизации, то я предпочитаю крайности: мне нужно все или ничего, т. е. Париж или самые дикие районы Востока. Так, несколько дней вынужденного пребывания в четырех стенах мне стали в тягость. Я тоскую о походном жилье и надеюсь в ближайшее время раскинуть шатер в какой-нибудь долине или на горе, рассчитывая в скором времени покинуть Гиресун и через Гюмюшане проникнуть во внутренние пределы Армении вплоть до берегов Евфрата.

Письмо третье.

Гюмюшане, 8 июля

Во втором письме я сообщил Вам о прибытии в Гиресун, куда привело меня желание обследовать местность, пересеченную таинственным горным хребтом, упоминаемым авторами древности под туманным названием Париадрес. Таким образом, я благополучно выполнил стоявшее передо мной задание, а именно: еще до углубления в коренную Армению я приступил к уточнению тех значительных пробелов, которые имеются на карте в этой части понтийских районов. Я смогу теперь свободно выехать из этих мест, не опасаясь оставить [96] после себя необследованные пространства. Итак, я решил направиться сначала в Гюмюшане, а оттуда постепенно продвигаться к долине Евфрата. Передо мной лежало два пути в Гюмюшане: один — на Трабзон, другой — на Тиреболу. Первый — основная дорога, по которой идет Эрзурумская почтовая линия; ее обычно выбирают путешественники. Второй, наоборот, — нечто вроде пешеходной тропы, не предназначенной для вьючных лошадей. Этот путь лишь неясно указан на карте Кипертом, ибо точные данные о местности, по которой пролегает упомянутая тропа, пока совершенно отсутствуют. Несмотря на предупреждения, сделанные мне в Гиресуне, я, конечно, выбрал второй путь. Здесь мне предоставилась возможность пополнить предыдущие наблюдения и выяснить вопрос, заканчивается ли горная цепь на востоке, в районе, по которому проложена дорога, или же она тянется далее на средней высоте, определенной мной между Шабхане-Карахисаром и Гиресуном. Восемь дней тяжелого перехода показали, что горный массив Париадреса между Тиреболу и Гюмюшане все так же высок. Проходя по этой местности, мне вновь пришлось преодолевать трудности, с которыми я уже встречался, переправляясь через центральную часть массива. На этот раз, умудренный опытом, я приобрел дополнительно двух лошадей и нагрузил их ячменем и хлебом. Это была необходимая предосторожность, ибо в немногих жалких деревушках, мимо которых мы проезжали, нам могли предложить лишь несколько кукурузных лепешек, но ни одного зернышка ячменя. Большинство лачуг в деревнях почти не заслуживает названия человеческих жилищ. Они представляют собой груды булыжников, покрытых сверху несколькими досками, щели между которыми слишком малы, чтобы выпускать дым от очага, и достаточно велики для того, чтобы через них проникал дождь.

В низких, узких и темных жилищах помещаются вместе мужчины, женщины, дети и небольшое количество домашних животных, которых могут прокормить эти каменистые горы. Население даже в примитивных деревнях между Гиресуном и Тиреболу, так же как между Тиреболу и Гюмюшане, представляет любопытное явление. Национальность большинства жителей смешанная. Они открыто исповедуют ислам и в общественных местах говорят только по-турецки. Но тайно исполняют обряды восточной греческой церкви, дома говорят по-гречески и носят каждый по два имени. Так, если кто-либо из них утром появляется в белой или зеленой чалме (цвета истинно правоверных) и именуется Ахметом или Селимом, вечером в лачуге или скрытой пещере Он присоединяется к своим единоверцам для тайного выполнения обрядов христианской религии под руководством папаса (священника), выступавшего за несколько часов до этого в мечети в [97] качестве муллы. Здесь люди говорят с характерной для греков скороговоркой и носят уже другие имена — Георгий, Симон или Петр.

Большинство христиан-мусульман происходит из довольно крупной деревни Кром, расположенной примерно в 30 км к северо-западу от Гюмюшане. Отсюда они расселились по всему району между Трабзоном, Гюмюшане и Тиреболу, а также кое-где на побережье. Численность их достигает по меньшей мере 50 тыс. Они происходят, вероятно, от греков, которых турки принудили принять ислам при нашествии или в первые годы своего владычества.

Впрочем, стойкость христианских соков под тяжкой корой мусульманской религий ярко показывает моральную силу и жизнеспособность греческого народа. Этот пример эллинского упорства мне напомнил другой случай, которым я восхищался. В малоизвестной европейской местности, в Калабрии, в окрестностях Козенцы и Катандзаро, я видел целые деревни с населением греческого происхождения. Папский деспотизм заставил жителей этих мест принять лишь внешнюю, призрачную сторону католицизма. В действительности здесь греки-униаты сохраняют основные обряды своей религии и, хотя они вклинились в итальянское население, прекрасно владеют его языком и одеваются как итальянцы, продолжают между собой говорить только по-гречески. Так века и революционные перевороты ничего не изменили в их жизни. Горсточка людей сумела сохранить традиции древней византийской провинции, великой Греции, имя которой теперь упоминается лишь в научных трудах. Любопытный факт существования мусульман-христиан, о которых я только что упоминал, доказывает еще более поразительную жизнеспособность: греки-униаты вошли в соглашение с Римом и официально обеспечили себе положение, которое теперь занимают. Между тем в Малой Азии христианство сохраняется в подполье, за ширмой исламизма, столь искусно воздвигнутой, что только пользующиеся доверием могут заглянуть за нее. Со времени последних воззваний султана ⁵, оповестивших скорее о надеждах, чем о реальных фактах, эта часть населения начинает мало-помалу приоткрывать занавес. В деревнях, где я останавливался, несколько псевдомусульман сообщили под большим секретом о своей принадлежности к христианской вере тем из моих служащих, которые ее исповедуют, в частности «сеисам» (конюхам), армянам по происхождению.

В бытность мою в Гиресуне ко мне пришел мулла, назвавшийся Сулейманом. Если бы он не так усиленно настаивал на желании видеть меня, я отказался бы принять его, так как у меня не было ни времени, ни охоты разбирать с ученым мусульманским священнослужителем различные положения Корана. Каково же было мое изумление, когда мнимый [98] служитель пророка сообщил, что он, мулла Сулейман, является одновременно греческим священником Партениосом. Именно поэтому он решился меня побеспокоить. Он умолял меня как христианина помочь ему выбраться из ужасно тяжелого и ненормального положения, в которое он попал по наследству от своих предков. «Речь идет не обо мне, — сказал старик, и крупная слеза упала на его белую, как серебро, длинную шелковистую бороду, — мне недолго осталось жить, и я могу продолжать тайно служить моему богу, как я это делаю уже _: около семидесяти лет; но у меня есть дочь, которую на людях я называю Фатимой, а когда мы вдвоем, то прижимаю ее к груди и, лаская, произношу нежное имя Софья. Я должен спасти невинное существо. Ей пора выйти замуж, и я не смогу долго отказывать мусульманам, ее мнимым единоверцам, прослышавшим о красоте дочери. Среди них есть могущественные люди. Я чувствую, что не переживу того дня, когда муж-турок уведет моего ангела в гарем. Я умоляю Вас помочь переправить в Крым, в Тифлис или вообще в какую-либо христианскую страну мою бедную Софью в сопровождении кого-нибудь из ее родных, тоже христиан, как и я, но прикрывающихся мусульманским обличьем. Я передам им деньги для обеспечения существования моей дочери, а сам посвящу оста-, ток своих дней молитве, прося бога вознаградить Вас за доброе дело!» Слова старика меня глубоко тронули, и я поспешил сделать все, что позволяло мое положение. Но оно не разрешало мне прежде всего нарушать законы гостеприимства, вмешиваться во внутренние дела чужой страны. Как частное лицо, я мог играть лишь роль пассивного наблюдателя или же советника в том случае, если бы мои представления перед властями могли иметь успех. На этот раз мне удалось добиться желаемого. Старик и прелестная Фатима-Софья сели на европейский пароход, получив от турецких властей если не официальное разрешение, то молчаливое согласие на отъезд.

Вот уже три дня, как разбил лагерь в очаровательном саду, в получасе ходьбы от Гюмюшане, города, некогда славившегося серебряными рудниками, заброшенными позднее. Город расположен на склоне горы, где невозможно найти ни подходящего места для палатки, ни хороших пастбищ для коней. Каймакам (губернатор) в сопровождении многочисленных всадников любезно выехал мне навстречу и проводил меня в сад, принадлежащий богатому турецкому землевладельцу, чтобы предоставить его в мое распоряжение. Мои люди немедленно поставили для меня палатку в тени столетнего орехового дерева, привязали лошадей, сильно уставших в пути и нетерпеливо ожидавших момента, чтобы насладиться сочной травой, которой уже давно не лакомились. Владелец сада, столь неожиданно осчастливленный честью [99] принимать меня у себя, покорно подчинился приказу начальства и в очень дурном расположении духа направился в небольшой домик, стоявший в глубине сада, как раз напротив моей палатки. Увидев ее, он велел своим слугам отгородить коврами и полотнищами свое жилище, чтобы полностью изолировать от нас десять — двенадцать молодых женщин, составляющих гарем этого более чем шестидесятилетнего старика. Бедные пленницы получили разрешение дышать свежим воздухом только на балконе, также забронированном шаткими импровизированными перилами и коврами, из-под которых время от времени выглядывали то кончик золотистой туфельки, то складка красных шаровар. А иногда между суровыми драпировками вдруг появлялась, словно блестящая искорка, пара прелестных глаз и слышался веселый смех и шепот, прерываемые тотчас ворчливым голосом старого тюремщика.

Среди подобных невинных наблюдений и более серьезных занятий меня не покидало желание вновь отправиться в путь, чтобы переправиться через горный хребет, окаймляющий на севере долину Евфрата. Я не решил еще, каким путем мне воспользоваться, так как в тех местах, куда я собираюсь направиться, только что обнаружены курды. Однако я надеюсь на счастливую звезду, охраняющую меня уже столько лет, и надеюсь отправить Вам следующее письмо с берегов Евфрата.

Письмо четвертое.

Эрзурум, 29 июля 1858 г.

В предыдущем письме, посланном Вам из Гюмюшане, я сообщал о своем проекте проникнуть в Армению, спустившись в долину Евфрата, с тем чтобы затем подняться по ней до Эрзурумского горного плато. Мне очень хотелось воспользоваться этим путем, ибо он находится в стороне от дороги, ведущей из Гюмюшане в Эрзурум, по которой я не имел желания следовать, так как она не раз описана другими путешественниками. Я только что с большим успехом осуществил свой проект и спустился в Эрзинджан (находится на правом берегу Евфрата). Отсюда я поднялся по реке до Эрзурума. Живописная долина, по которой протекает река, начиная от Эрзинджана до Эрзурума почти совершенно ровна. Она была бы очень удобна для прокладки железнодорожного пути. Долина довольно хорошо обработана, хотя соседство курдов, которых еще Ксенофонт называл кардуши, весьма беспокоит население. По мере продвижения по долине Евфрата перед [100] взором все яснее обозначается (как в физическом, так и в духовном отношении) тип большого армянского плоскогорья, сыгравшего важную роль в далекую эпоху истории человечества. Внешний облик страны характеризуется не только громадными высокогорными обезлесенными пространствами, выжженными летом сильным зноем и скованными зимой жестокой стужей. Он проявляется также во внешнем облике, костюмах и нравах жителей, населяющих горы и составляющих резко выраженный контраст по сравнению с населением западных районов Азии с точки зрения перехода к персидскому типу. Впрочем, райя (христиане — подданные Османской империи) также причастны к этим изменениям, ибо армянское население говорит здесь на своем языке (превосходно владея турецким), тогда как в более западных областях Азии армянский язык полностью вытеснен турецким. Наряду с райя и турками в этих местах имеется третья, резко выраженная национальность — это курды. Их происхождение совершенно отлично от османов, а в языке — почти ничего общего с языком последних. Оттенок однообразия, засухи и грусти как бы навис над этими районами, характерные черты которых достаточно хорошо передаются во внешнем облике столицы. Путешественник, проходя по обширным равнинам, орошаемым Евфратом и зачерненным базальтовыми глыбами, и продвигаясь постепенно к Эрзуруму, тщетно будет искать одну из тех живописных, изящных картин, которую представляет собой турецкий город, если смотреть на него издали. Перед его взорами не возникает ни красивых ларьков, ни стройных минаретов, ни деревянных дач разнообразных форм и окрашенных в тысячу ярких цветов и оттенков. Перед глазами путника предстанет огромное скопление мрачных жилищ из кирпича или строительного материала, изготовленного из тины и грязи. Дома разбросаны вдоль пыльных улиц, замаскированы наполовину развалинами или стенами, не похожими на почтенные живописные руины. Прибавьте к этому однотонный национальный костюм персов, остроконечные шапки и темные одежды, которые так резко отличаются от белых и зеленых чалм и ярких курток османов, — и у вас составится представление о безотрадном виде столицы Армении ⁶. Восточный город, лишенный всякого обаяния, не представляет прелести, ибо города Востока (в том числе Константинополь) кажутся прекрасными, пока вы не оказались в их пределах. Климат Эрзурума в общем здоровый, хотя ввиду значительной высоты над уровнем моря и чрезвычайной оголенности местности его следует отнести к числу резко континентальных. Однако в текущем году можно отметить довольно примечательную аномалию. В то время как в южной части Европы и Азии зима на редкость суровая, в Эрзуруме было много теплее, чем обычно. Зато в июле стояла такая жара, какую [101] здешние старожилы не припомнят. Так, в течение недели нашего пребывания в этом городе термометр, находившийся в тенистой, хорошо проветриваемой комнате с окном на север, показывал — 39° по Цельсию, а на солнце +50°. Чтобы избавить от тропической жары бедных лошадей, и так уже прошедших через тяжелые испытания, я решил остаться на десять дней в Эрзуруме. Это время я, с одной стороны, прекрасно использую для подготовки экспедиции в Курдистан, а с другой — для собирания статистических данных относительно обширной и интересной провинции Эрзурума. Чтобы Вы имели о них ясное представление, я выберу только такие, за достоверность коих вполне можно поручиться, поскольку они взяты из официальных документов, которые в Турции, как, к сожалению, и в ряде стран Европы, либо не подлежат оглашению, либо публикуются после внесения в них тех или иных изменений. Эялет, или пашалык (так называются крупные территориальные подразделения Османской империи, которые в свою очередь делятся на провинции), Эрзурума ежегодно выплачивает правительству от 16 до 18 млн. пиастров (3200 тыс. — 3600 тыс. фр.). Доход этот очень незначителен по сравнению с тем, который можно было бы получить с обширного района. Главный источник его — десятинный налог, поступления от таможни города Эрзурума, которая дает 4 млн. пиастров (900 тыс. фр.), доходы от солеварен и прочие налоги. Эялет состоит, во-первых, из города Эрзурума, включая довольно значительный район, образующий совокупно с городом так называемый Нефси Эрзурум, и, во-вторых, из четырех провинций, или санджаков, называемых также каймаками, поскольку они управляются каймакамами или заместителями паши; это следующие провинции: Каре, Баязид, Муш и Олти. Как Нефси Эрзурум, так и провинции делятся на округа (каза). Каждая провинция имеет 10 — 12 округов, тогда как у Нефси Эрзурума их 13, а именно: Пасын-Ухия (верхний), Пасын-Суфла (нижний), Кыныс, Генык, Терджан, Эрзинджан, Кузулчан, Кыгхи, Виабут, Чейран, Испир, Тортум и Гхизким. Таким образом, весь пашалык Эрзурума имеет 61 каза, или округ, каждый из которых управляется мюдиром. Назначение или увольнение мюдира со службы почти во всех случаях зависит исключительно от паши. К сожалению, здесь, как и в других пашалыках империи, осуществление этого права облегчается рядом иллюзорных положений, содержащихся в законе, вследствие чего оно становится источником многочисленных и прискорбных злоупотреблений. Что касается судьбы 61 должностного лица, занимающих довольно важное служебное положение, то почти всегда она решается в зависимости от личных денежных интересов его превосходительства, нежели от нужд страны. Имеющиеся данные о численности населения Эрзурума сильно преувеличены. Согласно [102] этим данным, население города достигает 100 тыс., в то время как в 1700 г. знаменитый Турнефор — один из первых европейских ученых, посетивших Эрзурум, насчитал в нем всего 24 тыс., в том числе 18 тыс. турок (почти все янычары), 6 тыс. армян и 400 греков.

Таким образом, как это следует из подлинных документов, изученных мною лично, исчисления знаменитого ботаника ближе всего к истине. Действительные цифры следующие: мусульман — 26 625, армян грегорианской веры — 7500, армян-католиков — 750, греков — 125, а всего 35 тыс. человек. Из приведенных цифр следует, что более чем за полтора века мусульманское и армянское население города значительно возросло (особенно мусульмане, число которых почти удвоилось по сравнению с данными Турнефора), тогда как число греков, наоборот, сильно уменьшилось. В Эрзуруме имеется всего 6600 домов, 500 мечетей (джами), 26 караван-сараев с магазинами и лавками, 50 простых ханов, или гостиниц (конечно, ничего общего не имеющих с нашими гостиницами или даже тавернами Европы), 13 бань, великолепная таможня с садом, казарма, в которой в настоящее время размещены 1000 солдат, составляющих гарнизон города. В Эрзуруме три епископа: армяно-грегорианский, армяно-католический и греческий. Имеется также четыре церкви: греческая, армянская, армяно-католическая и латинская; последняя обслуживается двумя капуцинами, находящимися под защитой Франции. Консульства и агентства следующие: русское (наиболее значительное и влиятельное из всех), французское, английское и персидское и, наконец, австрийское консульское агентство. Число иностранцев, проживающих в городе, распределяется следующим образом: 1000-1200 русских подданных, 1500-2000 персидских подданных, один француз и несколько итальянцев, находящихся под защитой Франции; несколько лиц находятся под защитой Англии и два австрийских подданных.

Торговля Эрзурума с кавказскими провинциями незначительна; но что существенно важно для города и обеспечивает ему немаловажную роль в коммерческих сделках на Востоке — так это транзитные операции. Персия ежегодно пересылает через Эрзурум в Константинополь свыше 10 тыс. ферде ⁷ шелка стоимостью в 10 млн. фр.; шали из Кермана, Лахора, Хорасана, Кашмира на сумму 2400 тыс. фр.; тембеки (табак для кальяна) на 1 млн. фр.; хлопчатобумажных ниток на 200 тыс. фр.; сушеных фруктов на 900 тыс. фр. Всего на 14,5 млн. фр. В свою очередь Константинополь вывозит в Персию также через Эрзурум (доставка из Эрзурума в Константинополь и обратно производится морским путем через Трабзон; пароход идет четыре дня, между тем как на сухопутное сообщение между Трабзоном и Эрзурумом требуется от восьми до десяти дней) сахар, чай, мануфактуру (главным [103] образом ситец), медикаменты, стекло, американское полотно и т. д. — всего на 24 млн. фр., т. е. примерно на сумму, в два раза превышающую стоимость товаров, получаемых Константинополем из Персии.

Во всяком случае, Вам ясно, что транзитная торговля для Эрзурума — жизненно важный вопрос и ее потеря была бы для Османской империи серьезной катастрофой. И такая катастрофа скоро должна наступить в связи с проведением железной дороги между русским портом Поти и Тифлисом, а также установлением линий прямого сообщения для русских пароходов между Поти и Константинополем, без захода в Трабзон. Вся торговля с Персией немедленно будет переключена на этот путь. Купцы будут рады избавиться от тревог, связанных с опасным и тяжелым путем по гористой местности, где можно путешествовать лишь караванами. Так свисток паровоза, оповещающий об отправке первого железнодорожного состава из Поти в Тифлис, будет в то же время сигналом к падению торговли между двумя главнейшими городами Османской империи — Эрзурумом и Трабзоном. Этот свисток оповестит всю Европу об отводе в сторону русской территории большой торговой артерии Центральной Азии, которая в течение многих веков пролегала через уже наполовину окоченевшее тело Турции. Когда наступит это время, а новое русское правительство, стремящееся к коренным реформам ⁸, ускорит его приход, торговля Трабзона и Эрзурума сведется к обмену предметами местного производства. А она сейчас уже незначительна, особенно в Эрзуруме, где фабричная промышленность, некогда довольно активная, сведена почти к нулю, причем даже для товаров, которые долгое время были монополией армянской столицы.

Ранее, например, оружейные мастера Эрзурума изготовляли оружие лучшее в Османской империи; эта отрасль промышленности была сосредоточена главным образом в руках одного армянского семейства, состоявшего из семи братьев и известного по этой причине под именем Еди кардаш (семь братьев). Двое из братьев живы и поныне. Однако, обескураженные отношением к ним со стороны правительства, они потушили печи, сменили молот и наковальню на лопату и кирку. Теперь они занимаются садоводством я торговлей на базаре огурцами и арбузами вместо ружей и сабель. Однако, как показывает следующий вполне достоверный случай, священный огонь не угас среди этих полузабытых наследников искусства Вулкана. Когда впервые а Эрзуруме появился английский револьвер, паша будто бы позвал к себе одного из Еди кардаш. Показав ему новый образец европейского гения, он спросил: могли ли знаменитые мастера Эрзурума в лучшие овои времена изготовить подобное чудо? Отвергнутый оружейник ответил, что, если его превосходительство [104] согласится оплатить расходы, он сможет изготовить на своей заржавленной наковальне нечто достойное соперничать с этим образцом. Получив согласие паши, армянин вернулся к нему через месяц и принес револьвер собственного изготовления. Эксперты с трудом могли отличить новый револьвер от оригинала.

Этот случай убеждает в том, что нынешний упадок в национальной турецкой промышленности объясняется отнюдь не неспособностью населения, а скорее преступным нерадением правительства, которое не сумело стимулировать труд в промышленности или хотя бы устранить препятствия, затруднявшие ее развитие.

B настоящее время я очень занят приготовлениями к рискованному походу, требующему, к сожалению, иного снаряжения, чем то, которое можно приобрести на здешнем рынке. В связи с этим необходимо установить соответствующие отношения с некоторыми лицами, которые смогут облегчить осуществление моего проекта. Я решил проникнуть в горные массивы между Эрзурумом и Эрзинджаном, окаймляющие с юга долину Евфрата. Но это как раз область курдских племен, которые в течение веков успешно противостояли всем попыткам османского правительства подчинить их своей власти. И у меня остается только одна возможность проникнуть в эти таинственные края, где еще ни один европеец не осмелился показаться, а именно: снискать благоволение одного из курдских вождей. К счастью, некоторые из них или их агенты не боятся спускаться с гор в Эрзурум либо в другой город, чтобы запастись всем, чего нет >в суровых горах. Появляются они открыто, ибо одно слово «курды», когда особенно речь идет о курдах с горы Дуджик, внушает такой страх, что нет человека, который не побоялся бы их мщения. У меня есть все основания полагать, что начатые переговоры завершатся успешно. Я горю желанием посетить эти великолепные горы, о которых здесь рассказывают чудеса, достойные «Тысячи и одной ночи». В частности, один из горных массивов, находящийся всего в 29 милях от Эрзурума (носит название Бингёльдаг, что в переводе означает [«Гора тысячи озер»), вызывает у меня особый восторг. Я собираюсь начать рискованный объезд курдской области именно с этой горы и затем постепенно продвигаться к западу до массива Дуджик, населенного многочисленным, воинственным племенем, которое, как говорят, может выставить свыше 30 тыс. всадников. Женщины этого племени вооружены, как амазонки. Более подробные сведения обо всем этом надеюсь Вам сообщить в следующем письме. [105]

Письмо пятое.

Эрзинджан, правый берег Евфрата, 14 августа.

В отправленном Вам последнем письме из Эрзурума я сообщал, что был занят приготовлениями к довольно рискованной экспедиции на территорию, населенную курдами. Эта экспедиция имела целью главным образом исследовать массив Бингёльдаг — излюбленное место сборища в летнее время для племен этого народа. Местные жители всей области справедливо рассматривают эти сборища как настоящий бич, так как всюду, где только ненасытные расхитители разбивают палатки и пригоняют свои стада, посевы мгновенно исчезают, ₍как истребленные саранчой, а путешественники, объятые ужасом, делают большой крюк, лишь бы избежать встречи с ними.

Мне удалось счастливо проскочить среди этих опасных племен и не только исследовать Бингёльдаг, но и продолжить путь через горную цепь, в которую входит эта вершина, составляющая южный край долины реки Евфрат и находящаяся между меридианами Эрзурума и Эрзинджана.

Я спустился к последнему городу с высоты могучих горных укреплений, как бы воздвигнутых самой природой для укрытия древних кардуши, которые из-за слабости османского правительства пользуются в горах свыше 2200 лет дикой независимостью. Только этим можно объяснить, что национальные традиции сохранились здесь нетронутыми в течение многих веков, а племя это, столь активное и энергичное, смогло противостоять всем изменениям, оставаясь победителем среди обломков государств, рухнувших вокруг него.

Предоставленное самому себе и свободное от какого-либо иностранного влияния, оно сохранило оригинальный отпечаток.

По своей внешности курды близки к красивому персидскому типу. Лицо их одновременно дышит кровожадной смелостью льва и хитростью лисы. Эти черты, так ясно сквозящие как в наружности, так и в поступках, не исключают, однако, патриархальных добродетелей, переданных с такой наивной прелестью Библией в описании частной жизни кочевых народов. Так, если курд приглашает в палатку иностранца разделить с ним скромную трапезу, личность последнего становится неприкосновенной, пока он находится в гостях. Никого этим не оскорбляя (что имело бы место в среде любого другого народа Востока), он может любоваться красотой курдских женщин, которые, не в пример другим мусульманским женщинам, почти не закрывают лицо. Подобно мужчинам, они носят высокие головные уборы из белого фетра, обвитые в [106] виде чалмы белой или цветной материей. Такой убор придает смелый и горделивый вид прекрасному овалу их лица, покрытого бронзовым загаром и оживленного блестящими черными глазами. В остальном одежда курдских женщин весьма напоминает мужскую и состоит из своего рода узкой сутаны, доходящей до колен, с длинными, широкими рукавами и, наконец, из широких красных, синих или белых шаровар, суживающихся у щиколотки. Нога ясно вырисовывается, обутая в красную туфельку с очень низкими краями и загнутым вверх носком.

Однако не всякому выпадает честь быть приглашенным к столу в тесный семейный круг. Для иностранца, пожалуй, более осмотрительно известить заранее вождя племени о своем желании посетить передвижные городки, состоящие из палаток, материя которых выткана из черной козьей шерсти.

Неожиданное появление чужестранца может быть иной раз встречено ружейными выстрелами, тем более что в этих районах каждый пастух постоянно носит огнестрельное оружие либо саблю. Всадники вооружены, кроме того, длинными пиками, которые придают им внушительный и живописный вид, особенно в тех случаях, когда в момент хищнического набега они бросаются за добычей на конях, скачущих быстрым галопом.

Воинственный вид, характерный для курдов во время летнего отдыха в лагере, на горных пастбищах, они сохраняют отчасти и в деревнях, где проводят зиму в жалких лачугах, построенных из камней, скрепленных грязью и илом, и образующих узкие и темные жилища. Мы сочли бы их совершенна непригодными даже для животных.

В каждом углу такого жилища ощетинилось оружие. Подступы к лачугам украшены перекрещенными копьями, рядом конь прекрасных кровей, готовый в любую минуту унести, своего господина, куда он прикажет. (Многие курдские племена позволяют правительству находиться в наивном заблуждении, будто они являются османскими подданными. Такие племена именуются как «покорные курды». Они и в самом деле платят некоторые налоги, но не поставляют ни одного солдата турецкой армии. Зато они возвращают себе в стократном размере выплаченный ими налог, взимая его по своему усмотрению со всех деревень, находящихся в горах или поблизости от них и даже в долине Евфрата, между Эрзурумом и Эрзинджаном.

Особенно страдают от такого, так сказать, законно проводимого вымогательства, происходящего на глазах и с ведома местных турецких властей, армянские деревни. Мне часто приходилось наблюдать странное зрелище, когда значительная часть населения была поставлена вне закона в пользу другой, облеченной правом сильного. Однако я больше всего, был поражен увиденным в деревне Сарыкая. Эта деревня [107] расположена на большом Эрзурумеком почтовом тракте, всего в 12 французских милях от Эрзинджана, где находятся не менее семи пашей с 3 тыс. солдат регулярной армии, между тем как в деревне Мамахатун, еще ближе от Сарыкая (в трех милях), стоит артиллерийская часть с пятью орудиями. В одно прекрасное утро среди этого скопления вооруженных сил появились два курдских всадника, посланные вождем джурджукдагских племен Шах Гусейном с приказом жителям, занятым сбором урожая, прислать значительную его часть их господину. Едва сдерживая слезы, бедные люди почтительно подчинились, тогда как мне очень хотелось испробовать на всадниках силу боя моего превосходного револьвера. Когда я выразил удивление по поводу того, что 300 человек покорно уступили требованиям двух мерзавцев, мне ответили, что малейшее сопротивление неминуемо вызвало бы угон скота или даже резню населения. «Но ведь вы же больше не в горах, как ваши братья, — сказал я, указывая рукой на Джурджукдаг, — вы на равнине, рядом с войсками, посланными падишахом для вашей защиты». — «Ах, господин, — послышался ответ, — вы давно живете в этой стране, так как же можете ставить нам такой вопрос? Говорят, что падишах милостив, но он далеко, и мы можем надеяться только на милосердие бога, которому целые века докучаем своими напрасными мольбами... Разве вы не знаете...» Тут появился турецкий офицер, сопровождаемый большой свитой слуг. Разговор прервался. Бедные люди тотчас принялись вновь за работу.

Я рассказал должностному лицу, облаченному в золотой мундир, обо всем, что видел (и что, впрочем, было лишь повторением виденного и слышанного мной ежедневно в Курдистане). Офицер сначала предложил мне трубку и кофе, а потом, пожав плечами и любезно улыбнувшись, сказал, что все это весьма прискорбно, но главнокомандующий тут ни при чем, так как согласно приказам падишаха применение строгих мер не рекомендуется. Если подобные дела совершаются безнаказанно вблизи войсковых соединений, причем те, кто их совершает, являются гражданами, внесенными в списки «покорных курдов» (такими признаны курды Джурджука), то Вам легко представить, что творится в той части Курдистана, население которой признается официально «непокорным».

Мне остается рассказать Вам о курдах как о поэтах и трубадурах. Благодаря любезности г-на М. Жаба, русского консула в Эрзуруме, у меня имеется нечто вроде баллады на курдском языке, в которой повествуется о приключениях двух влюбленных, укрывавшихся в горах Бингёльдаг. В самой фабуле для нас, европейцев, нет ничего нового или оригинального.

Но этот маленький литературный памятник представляет [108] значительный интерес, если представить себе, что баллада написана на языке, почти совершенно незнакомом даже крупным ученым-востоковедам и, быть может, столь же древнем, как древние наречия из «Кардуши» Ксенофонта.

Курды, более двенадцати веков не переселявшиеся и сохранившие обычаи и нравы отдаленных времен, несомненно, говорили в прошлом на том же языке, что и сейчас. Будем надеяться, что М. Жаба, изучающий десять лет этот язык, скоро ознакомит нас с ним. Исследования этого искусного востоковеда тем более интересны, что он единственный в наше время успешно изучает язык народа, столь же древнего, как и малоизвестного. Ему удалось уже составить словарь и грамматику курдского языка; я видел объемистые рукописи его трудов, которые скоро будут напечатаны. Кроме того, он занят собиранием народных песен, древних легенд и описанием обычаев, веками передаваемых от отца к сыну. Среди этих любопытных документов, занимающих не одну полку библиотеки консула России, имеется баллада о любви Сиякмеда и Шемш. Действие происходит на упоминавшейся горе Бингёльдаг, куда я направлялся.

Г-н Жаба любезно вручил мне не только перевод с курдского, по мере возможности литературно обработанный, но также копию оригинала с разрешением передать ее Азиатскому обществу Франции, которое, вероятно, будет обрадовано возможностью пополнить свой бюллетень уникальным в своем роде памятником восточной литературы.

Предполагая прожить в Эрзинджане еще несколько дней, я воспользуюсь этим, чтобы написать Вам еще раз отсюда и послать упомянутую балладу в переводе на французский язык, так как я не хотел бы оскорблять ученых-востоковедов Европы предположением, что Ваши читатели способны расшифровать оригинал, мало кому доступный даже из наших академиков.

Письмо шестое.

Эрзинджан, правый берег Евфрата, 17 августа..

Отправив Вам последнее письмо, я не покидал Эрзинджана, где. мне пришлось задержаться дольше, чем предполагал. Пользуюсь этой задержкой, чтобы написать Вам еще несколько слов с берегов Евфрата и послать обещанный мной перевод небольшой курдской баллады. В нем я старался придерживаться возможно ближе оригинала, часто, однако, в ущерб изяществу и правильности стиля. [109]

Приключения Сиякмеда и Шемси.

Во времена, когда Тимур-паша Милли был искянбаши (Звание чиновников, которых османское правительство назначало в качестве своих представителей при курдских племенах) уполномоченным сопровождать семьи (своего племени) во время летнего перехода из пустыни на пастбища Бингёльдага, появился молодой человек из племени Силиван Диарбекир. Он был умен, красив и очень храбр, но не имел никакой профессии и был совершенно без средств. Звали его Сиякмед. Тимур-паша Милли увидел его и взял к себе на службу. У паши была дочь Шемси, лет 16-17. Она была обворожительна, отличалась исключительной красотой. Сиякмед-Силиви и Шемси, дочь Тимур-паши (Милли, понравились друг другу, взаимное чувство перешло в любовь, возраставшую с каждым днем. Сиякмед понимал, что Тимур-паша никогда не отдаст за него дочь по доброй воле. Сиякмед был простым курдом и к тому же слугой, тогда как Тимур одновременно — искянбашем и пашой.

Однажды Сиякмед сказал Шемси: «Доколе будем мы страдать от нашей несчастной любви? Мы никогда не увидим покоя до тех пор, пока мне не удастся тебя похитить. В этом случае мы спасемся или будем настигнуты погоней и убиты. Тогда завершится наша любовь!».

Одним словом, Сиякмед и Шемси решили бежать и ждали благоприятного случая, чтобы осуществить свое намерение. Пришло (время Тимур-паше снимать лагерь. Вот уже все упаковано, люди спешат покинуть пастбище Бингёльдага, чтобы вернуться на зиму в свои дома в пустыне. Сиякмед и Шемси садятся, как и другие, на коней, но остаются в арьергарде при багаже. Им удается отстать и бежать по направлению к Мушу, по дороге в Хелат. Тимур-паша и его люди, прибыв домой с наступлением ночи, заметили отсутствие Шемси и Сиякмеда. Все принялись кричать, что они исчезли. Тимур-паша немедленно выделяет 500 всадников и посылает их в путь по следам, оставленным вьючными лошадьми. Всадники скачут всю ночь и прибывают с восходом солнца в Бингёльдаг. Они всюду справляются о беглецах и наконец узнают от старика, отставшего от каравана, что Сиякмед и Шемси все время находились в арьергарде, а затем свернули на дорогу, ведущую в Хелат, и пустили коней галопом. Беглецы были вооружены копьями. Всадники повернули лошадей в указанном стариком направлении и помчались догонять беглецов.

Но что же, однако, произошло с Сиякмедом и Шемси? Проскакав галопом всю ночь и затем еще 20 часов на следующие сутки, они достигли горы Хелат в местечке Сенан. Почувствовав себя в безопасности, они сошли с коней. Вскоре [110] прямо на них вышло несколько оленей. Сиякмед стреляет и ранит одного из них. Олень пытается спастись бегством. Сиякмед вскидывает ружье и бежит за раненым зверем, который карабкается вверх по отвесной скале, повисшей над бездной, затем изнемогает и падает. Сиякмед настигает оленя, выхватывает нож, чтобы прикончить его, но в предсмертной схватке олень ударом рогов сбрасывает Сиякмеда со скалы в пропасть. У подножия ее стояло дерево с остроконечной верхушкой. Сиякмед упал на нее грудью, она пронзила его, и он тотчас скончался. Шемси не знает о его судьбе. Она ожидает его некоторое время у лошадей, а затем, видя, что Сиякмед не возвращается, направляется по его следам и находит убитого оленя. Бросив взгляд в пропасть, она увидела Сиякмеда на дереве. Подумав, что он нарочно влез на дерево, она несколько раз громко окликнула его: «Сиякмед! Сиякмед!» Убедившись в его смерти, Шемси, рыдая, предается отчаянию и наконец бросается со скалы на тело Сиякмеда.

Всадники, посланные за влюбленными вдогонку, подъезжают к месту, где стоят лошади. Шемси еще произносит несколько слов, но вскоре умирает. Влюбленных похоронили вместе. Могила их и поныне является местом паломничества. Сестра Сиякмеда-Силиви сложила в их честь несколько песен, которые курды поют и в наши дни. Собираясь вместе, они любят вспоминать это предание и петь песни, посвященные им. Песни так трогательны, что даже мужчины плачут над трагической судьбой несчастных влюблённых.

Приведенный образец курдской поэзии (первое литературное произведение такого рода, совершенно неизвестное в Европе) доказывает, что этот народ, живущий как бы отрезанным от мира в суровых горах и свыше тысячи лет отстаивающий свою независимость, сочетает кровожадные инстинкты с нежными сердечными порывами. В противоположность обычаям, присущим народам Востока вообще, курдская женщина служит объектом поклонения, которое не представляет собой ничего оскорбительного и даже славится в народных песнях. Курды во многом придерживаются более либеральных религиозных принципов, чем другие мусульмане. Впрочем, они в большинстве принадлежат к таинственной секте кызылбашей, учение которой освобождает своих последователей от многих варварских предрассудков и обычаев, присущих верным последователям Корана. Так, кызылбаши пьют вино, едят свинину и предоставляют женщине свободу, не допускаемую правоверными мусульманами. Более того, придавая мало значения внешним формам религии, они обычно довольно терпимы к другим вероисповеданиям, в том числе и к христианской вере. [111]

Приведу пример, очень показательный для мусульманских стран. В десяти милях от города Муш, расположенного в центре курдского населения, находится большой и богатый армянский монастырь, обладающий уже давно огромным колоколом, созывающим верующих к молитве. Звон колокола, столь неприятный для мусульманского уха, не вызывает никакого раздражения у курдов. Они удовлетворены отношением армянских монахов, всегда готовых оказать своим воинственным хозяевам щедрое содействие, и совершенно не интересуются внешними формами их религии, поскольку она им не враждебна.

Такой пример религиозной терпимости со стороны диких сынов пустыни являет собой резкий контраст с неискоренимым фанатизмом турок, обосновавшихся в крупнейших юродах Османской империи и ежедневно общающихся с европейцами. В самом деле, за исключением Константинополя и двух-трех городов побережья, где имеются консульства, христианам не удалось ни в одном из крупных городов страны добиться разрешения пользоваться колоколами своих церквей. В Гиресуне, где христиан больше, чем мусульман, Эрзуруме, Эрзинджане, Адане, Конье, Тарсусе, Токате, Амасье — словом, во всех значительных городах Малой Азии паши, опасаясь негодования мусульман, не посмели дать христианам соответствующее разрешение, несмотря на повторные указы из Константинополя, извещающие христиан о том, что всякое социальное и религиозное неравенство между ними и мусульманами должно отныне исчезнуть.

Но довольно о курдах. K тому же через несколько дней я намерен покинуть эту горную местность, где <в это время года дожди и холод могут наступить неожиданно вслед за самой большой жарой. Я поэтому спешу спуститься в другие районы, направляясь к Токату и, Амасье. Оттуда постараюсь добраться до Самсуна до наступления равноденственных бурь, от которых я надеюсь укрыться под гостеприимным кровом моего старого друга, английского консула г-на Гуарацино. Вот уже 12 лет, как я отдыхаю у него после путешествий, причем останавливаюсь в его доме так же просто, без каких-либо церемоний, как сделал бы это, вернувшись после долгих скитаний по Востоку в Париж и постучавшись в дверь собственного дома на улицах Шоссе д'Антэ или Тронше. [112]

Письмо седьмое.

Константинополь, 4 октября.

После пяти месяцев, проведенных днем верхом, а ночью в палатке, настало наконец время отдохнуть от жизни под открытым небом. В мой переносный домик все чаще стало проникать ледяное дыхание близкой зимы; с каждым днем все бледнее становилась лазурь дивного восточного неба, а мрачные тучи напоминали холодную и окутанную туманами Европу. Все говорило о том, что пора возвращаться. Поэтому я решил сесть на пароход в Самсуне, и вот со вчерашнего дня нахожусь снова в столице Османской империи. Сейчас укладываю и регистрирую громадное количество различных коллекций, размещенных во множестве ящиков, присланных мне отовсюду. Я отправлял их по мере возможности с караванами в Константинополь или передавал губернаторам провинций с просьбой переслать сюда с первой же оказией. И вот теперь, убедившись в том, что действительно обладаю всеми этими сокровищами, добытыми с таким колоссальным трудом, я могу себя поздравить с успешным осуществлением весьма рискованной экспедиции.

В момент прощания с Турцией, изучаемой мной непрерывно в течение десяти лет, бывая в одних и тех же местах, моя мысль невольно обращается к многочисленным политическим изменениям, которые претерпела страна не только с тех пор, как я почти каждый год исследую ее в качестве натуралиста, но и с более отдаленного времени (20 лет назад), когда я впервые прибыл сюда как атташе императорской русской миссии. Итак, я спрашиваю себя: каковы же те изменения, которые произошли в стране вследствие упомянутых серьезных событий, и до какой степени значительные и постоянно возрастающие преобразования в ее столице могут рассматриваться как отражение аналогичных явлений внутри самой империи? Вот как раз по поводу этих мыслей, навеянных мимолетным воспоминанием о прошлом, мне и хочется побеседовать с Вами е течение нескольких дней, которые я проведу здесь в ожидании парохода, отплывающего в Триест.

Мне нет нужды напоминать Вам, что, не располагая никакими другими материалами, кроме путевых заметок, в которых сведения, не относящиеся к естественным наукам, кратко отмечаются как дополнительные, я шлю Вам лишь необработанную импровизацию. У меня нет возможности подкрепить правильность своих выводов данными из соответствующей литературы или путем сопоставления Турции с Европой. Это требовало бы кабинетной работы. Когда же я вернусь в Париж, в мою библиотеку, я предпочту другие дела политике и [113] быстро забуду эти немногие, наспех набросанные в редкие свободные минуты строки, направленные Вам с Востока.

В последние 20 лет Европа постоянно проявляла заботу о возрождении Османской империи. После неоднократных советов турецкому правительству осуществить некоторые важные мероприятия, которые фактически так и не были проведены в жизнь, Европа только что торжественно провозгласила, что Турция является отныне членом великой европейской семьи. В этих условиях естественно желание выяснить прежде всего, каковы те признаки, которые свидетельствуют о наличии в стране прогрессивных изменений, обнаруженных европейскими державами перед решением вопроса о принятии Турции в свою семью. Для этого было бы достаточно выяснить, проявилось ли это явление за последние 10 или даже 20 лет в таких основных областях государственной деятельности, как финансы, торговля, гражданская администрация и общественная безопасность. Сравнивая, чем была Турция за время моих десятилетних исследований, с тем, что она представляет теперь, можно обнаружить степень реальности того прогрессивного пути развития, на который она вступила.

Начнем с анализа состояния финансов. Сегодня, как и 20 лет назад, ежегодный доход составляет примерно 200 млн. фр. Бюджет невероятно вырос независимо от расходов, вызванных последней войной и, естественно, не подлежащих учету, поскольку речь идет об обычном положении вещей.

Десять лет назад ежегодный дефицит составлял примерно 30 млн. фр. В 1858 г. он достиг суммы, превышающей 70 млн. фр. Такой рост дефицита вызван не только добавочными расходами, связанными с войной, ибо в Англии, которой война стоила несомненно больше, чем Турции (ее расходы соответствовали ее ресурсам), дефицит в 1858 г., согласно докладу г-на Дизраэли в палате общин, достигает 3990 тыс. ф. ст. (99 750 тыс. фр.). Это составляет сумму, немногим большую одной десятой ежегодного дохода британского правительства, который исчисляется в том же официальном документе в сумме 63 120 тыс. ф. ст. (1508 млн. фр.), тогда как турецкий дефицит в том же году превысил треть государственного дохода.

То же самое можно сказать и о государственном долге Турции. Еще 20 лет назад она была, быть может, единственной страной в мире, которая могла похвастаться полным отсутствием задолженности и наличием в обращении только звонкой монеты. Теперь же ее государственный долг достигает 600 млн. фр., т. е. колоссальной суммы, если сравнить ее не с абсолютными цифрами (как это обычно делают платные и неплатные адвокаты Турции) государственного долга других стран Европы, а с соотношением в них поступлений и долгов.

Плачевное состояние турецких финансов зависит от [114] многих причин. Отметим прежде всего разорительную и временами непонятную расточительность султана, несмотря на то что сумма его цивильного листа, установленная султаном Махмудом в 27 млн. фр., превышающая одну девятую часть ежегодных государственных поступлений, более значительна, чем у любого европейского монарха. Между тем личный долг султана (возрастающий ежедневно), т. е. сумма, занятая им частным образом у разных лиц ;на территории империи при неофициальном посредничестве банкиров (обычно из расчета от 6 до 10%), быстро принимает, ужасающие размеры. В настоящее время она, по-видимому, не ниже суммы государственного долга. В Европе почти невозможно представить себе более сумасбродное расточительство, чем то, которое позволяет себе его императорское величество часто по самым легкомысленным причинам. Так, в конце апреля этого года султан получил заем с помощью купцов из Галаты из расчета 9% (7% основных и 2% комиссионных) в сумме 10 млн. фр., предназначенный исключительно на празднование в честь бракосочетания своих двух дочерей. Каждая прогулка на лодке или верхом влечет за собой приказ снести какой-нибудь дворец или же построить новый. Так, Чараганский дворец, недавно выстроенный отцом султана, был снесен и заменен новым. Только одна постройка дворца в Долмабахче обошлась 70 млн. фр., что превышает треть ежегодных поступлений в казну государства.

В связи с этим рассказывают весьма характерный анекдот. Как-то султан спросил у своего первого камергера, какова стоимость дворца. Тот ответил его величеству, что она не превышает 3500 пиастров (584 фр.), поскольку именно такова стоимость бумаги, потраченной на ассигнации, которыми были оплачены счета. Понятно, что при легкости, с которой можно достать нужные средства (т. е. при помощи султанских бумажных фабрик), кайме, или ассигнации, вытеснили из обращения в столице всю звонкую монету. В настоящее время она заменена купонами на сумму, превышающую 700 млн. пиастров (140 млн. фр.), что составляет почти половину ежегодного дохода страны. Несмотря на это, должностные лица в Константинополе получают жалованье исключительно в звонкой монете. Они заинтересованы в сохранении нынешнего положения ввиду того, что кайме упали в цене до 30% своей номинальной стоимости. Как видно, чиновники извлекают из всего этого для себя весьма значительную прибыль.

Поскольку я упомянул мельком об окладах чиновников, следует отметить, что и в этом отношении на финансы страны ложится тяжелое бремя, не соответствующее ее потребностям и возможностям. В Турции не менее 30 министров и 120 мюширов, или маршалов. Содержание одного министра составляет в среднем 250 тыс. фр. в год, а каждого мюшира — [115] 200 тыс. фр., т. е. в целом 31 млн. фр. Иными словами, министры и высшие военные чины обходятся государству в сумму, превышающую одну шестую часть всего годового дохода. Это не помешало, однако, назначению только в августе текущего года шести новых мюширов!

С другой стороны, громадные оклады высших военных чинов являются резким контрастом с ничтожной оплатой служащих более низкого ранга. Так, например, мюдиры, или начальники административных районов, получают ежегодно в среднем лишь 30 тыс. пиастров (от 5 до 6 тыс. фр.); залтие (всадники, входящие в состав иррегулярных войск и являющиеся вооруженной силой гражданской администрации, или полицией) получают лишь 160 пиастров (около 40 фр.) в месяц. На эти деньги они должны прокормить себя и коня, а также приобрести необходимое оружие.

Другим фактором, парализующим турецкие финансы, являются вакфы, сохранившиеся со времен завоевания Константинополя. Их до сих пор не коснулась еще ни одна реформа.

Слово «вакф» обозначает недвижимое имущество церкви (мечети), освобожденное от налогов и представляющее собой нечто вроде государства в государстве. Эти привилегированные владения приносят доход примерно в 40 млн. фр., что, впрочем, далеко не отражает их действительной ценности, поскольку из-за плохого хозяйственного управления они приносят лишь незначительную часть прибыли, которую можно было бы выручить при более рациональном хозяйстве. Помимо того что казне наносится ущерб от необложения налогами церковных владений, вакф лишает государство законного дохода. Он распространяется на множество частных предприятий при помощи хитрой, всем известной уловки, практикуемой веками в Турции. Чтобы избежать грабежей или легального обложения налогами, турецкие подданные, как христиане, так и мусульмане, уступают на основании фиктивного договора свои владения вакфу. Он, конечно, принимает эти «дары» и оставляет их прежних владельцев в качестве пожизненных арендаторов за совершенно ничтожное вознаграждение.

Таким образом, за значительную часть прекрасных владений государственная казна совершенно не взимает налогов, и даже в наши дни в Константинополе имеется множество домов, принадлежащих не только туркам, но и европейцам, освобожденным от всяких налогов, так как официально они числятся за вакфом. Мне известен один дом, приносящий владельцу 20 тыс. фр. в год. Вакфу, собственностью которого считается дом, выплачивается ежегодно лишь 200 пиастров (33 фр.), что, конечно, равносильно полному освобождению от налогов.

Если бы мне пришлось писать труд о статистическом и политическом положении Турции, я мог бы назвать [116] множество других причин, которые объясняют хаос, царящий в турецких финансах, и моменты, не дающие оснований надеяться на улучшение такого положения, поскольку они не носят характера временных затруднений и не вызваны внешними явлениями. Причина финансовых неурядиц коренится гораздо глубже, в нездоровой почве, которую всячески стараются украсить газоном и экзотическими цветами, чтобы придать ей видимость жизнеспособности.

Я обратил Ваше внимание на некоторые, особенно заметные черты, характеризующие нынешнее состояние турецких финансов.

В следующем письме я расскажу кратко о состоянии торговли в этой стране сейчас и 20 лет назад, когда я прибыл в нее впервые.

Комментарии

1. См. прим. 10, стр. 224.

2. B середине XIX в. английские капиталисты хотели на кабальных условиях для Турции получить концессию на строительство железной дороги Самсун — Си-вас, но в результате конкуренции других стран, стремившихся также проникнуть в Турцию, осуществить этот проект не удалось. Действующая в настоящее время железная дорога Самсун — Сивас построена турецким государством в основном в республиканский период.

3. Ирис — древнее-название реки Ешиль-Ирмак.

4. Шабхане Жарахисар — ныне Шебин Жарахисар.

5. В 1856 г. султан Абдул (Меджид торжественно провозгласил воззвание о реформах (Хатти хумаюн) в Османской империи.

6. Имеется в виду Эрзурум, который в древние и средние века назывался барином и был столицей Армении.

7. Ферде — старая единица измерения тканей в Иране и Турции, соответствует рулону (примерно 33 м).

8. Речь идет о подготовке к реформам, в частности об отмене крепостного права в царствование Александра II.

(пер. В. В. Цыбульского)
Текст воспроизведен по изданию: Чихачев П. А. Великие державы и Восточный вопрос. М. Наука. 1970