ЧИХАЧЕВ П. А.

Прочен ли Парижский мир?

X

Отмечая затруднения, которые в результате восточного кризиса возникли для европейских держав в виде морального обязательства выполнить обещания, сделанные райя, мы не должны также замалчивать и преимущества для христианской религии. Неоспоримо, что мусульмане испытывают большое отвращение к предоставлению своим христианским подданным гражданских и политических прав, монополия на которые принадлежит победителям, они должны показать европейским державам свою готовность предоставить в виде компенсации все льготы в области религиозных проблем. Среди них, в частности, вопрос о христианском прозелитизме, который, несомненно, получит новое развитие в пользу протестантства благодаря возросшему английскому влиянию в Турции. Впрочем, самой своей сущностью протестантство для мусульман должно представлять очень большие выгоды по сравнению с католичеством как с точки зрения политики, так и религии.

Что касается политической точки зрения, то турецкое правительство не может не видеть разницу в положении, которое эти два культа предоставляют вновь обращенным. Мусульмане, перешедшие в католичество, полностью выбывают из числа подданных Оттоманской Порты, так как с принятием новой веры они попадают под духовное начало иностранного монарха — папы римского. Протестантские же неофиты не вводят в мусульманскую общину никаких чуждых элементов и остаются безраздельными подданными султана. С точки зрения религии протестантское вероисповедание представляет еще больше выгод для мусульман. Во многих отношениях оно гораздо ближе к исламу, чем католическая религия, ряд [73] догматов и доктрин которой чужд как протестантам, так и мусульманам. Например, и протестантское вероисповедание, и Коран не признают ни икон, ни исповеди, ни безбрачия священников, ни буквального толкования некоторых религиозных таинств. Безбрачие священников особенно возмущает здравый смысл сынов Магомета и всегда будет парализовать среди них успехи католической религии, спасая от их агентов недосягаемый для них пол, в то время как протестантские миссионеры всегда будут иметь большие преимущества, а именно то, что могут через своих жен внести свои догматы в святилище гарема и домашнего очага. Для грубой толпы приверженцев Корана священник, обреченный на безбрачие, — понятие до такой степени непостижимое и таинственное, что они, естественно, склонны приписывать пастырям безнравственные намерения. Если у него нет жены, говорят они между собой, значит, он рассчитывает на чужую. Между тем, известно, как восточные люди щепетильны в этом отношении и как мало они готовы разделить супружеский стоицизм европейских мужей. Во всяком случае, ни один мусульманин (так же как и ни один философ) никогда не поймет, почему защитник домашних добродетелей и обязанностей семейной жизни сам не поступает так, как он проповедует.

Подобное же разногласие встречается также между исламом и католицизмом относительно разных догматов церкви. Католический миссионер, достойный глубокого уважения, проживший на Востоке более двадцати лет, рассказал нам в этой связи следующий весьма показательный случай.

Один богатый турецкий купец, посетивший несколько раз Марсель и Ливорно, обратился к названному миссионеру с просьбой преподать ему догматы католической веры, в лоно которой он решил вступить. С первых же уроков учитель испытал большие затруднения, чтобы внушить ученику то, что учение, которое ему преподается, во всяком случае лучше, чем то, от которого он отрекается. Когда же они дошли до догмата об идентичности тела Христова со Святыми Дарами, неофит прервал дискуссию и заявил, что ни один из правильно объясненных догматов Корана не требовал подобного отречения от человеческого разума. Через несколько дней ученик вернулся к миссионеру и сказал, что он нашел путь для устранения своих сомнений, принимая догмат, который его смущал, как простой символ, и что с этой точки зрения он видит в причастии акт, творимый в воспоминание о Христе, отдавшем себя в жертву за спасение рода человеческого. Миссионер ответил, что он не может сделать такой уступки, так как церковь признает Евангелие в буквальном смысле слова, и что толкование, предложенное учеником, есть толкование еретическое, которое именно признают протестанты. Пораженный этой разницей, турок пожелал познакомиться с культом, [74] который согласовывался с его разумом. Он немедленно отправился в Эрзурум, где встретился с американским миссионером, и после короткой подготовки принял протестантизм, сделавшись его ярым поборником.

Кто внимательно изучил Восток непосредственно на месте, а не в своей библиотеке, поражается деятельности, которую там развили в течение пяти лет миссионеры «Американского Управления по делам иностранных миссий».

В 1852 г. в 150 городах и селениях мусульманского государства было по одному американскому миссионеру. Имелось также известное число новообращенных в христианство, поведение и принципы терпимости которых настолько хорошо сочетались с требованиями, возлагаемыми на хороших и лояльных подданных султана, что местные власти относились к ним с уважением и искренней симпатией. Американская миссия, посвятившая себя армянам Малой Азии, содержит более или менее крупные заведения в Константинополе, Смирне, Мерсине, Ване, Трапезунде, Айнтабе, Эрзуруме и в других городах и повсеместно имеет множество филиалов для мужчин и женщин во всех населенных пунктах провинций, где расположены эти города. Только в одном маленьком городе Айнтабе, с очень небольшим населением, миссионерам удалось создать церковь, которая в 1852 г. вмещала 700 человек, и к концу года она уже не вмещала всех желающих. Прихожане тут же собрали 5 тыс. фр., к которым миссионеры добавили необходимую сумму для расширения церкви. В Измиде протестантская церковь насчитывает 400 прихожан, а школа 100 учеников; в этой древней Никомедии ¹⁶ в наши дни проживает примерно 4 тыс. человек.

Во всех районах Турции, где обосновались американские миссионеры-протестанты, им помогают их жены, причем проявляют при этом большую активность.

Мы уже отмечали, что такое действенное сотрудничество отсутствует у католических миссионеров. Как ни восхваляй подвиги сестер милосердия, которые во время последней войны снискали себе уважение и восхищение турок, все же не надо забывать, что активность этих действительно святых женщин проявлялась лишь в немногих районах, занятых союзными войсками. Следовательно, ни их влияние, ни их репутация никогда не распространялись на внутренние районы страны ислама. Кроме того, самопожертвование сестер милосердия не преследовало религиозного воспитания, а было направлено исключительно на облегчение физических страданий. Таким образом, их религиозное воздействие на ислам не выдерживает сравнения с деятельностью благочестивых подруг протестантских миссионеров, находившихся на всей территории Турции. Эти женщины, присутствие которых в глазах мусульман вызвано пребыванием в Турции их мужей, [75] действуют свободно и не являются объектом для оскорбительных выпадов. Если бы сестра милосердия появилась бы одна среди фанатичного населения внутри страны, она испытала бы на себе совсем иное отношение.

Чем больше наблюдаешь за тем, что происходит на Востоке и на Западе с точки зрения понятий и религиозных потребностей, тем больше поражаешься огромному будущему, которое предначертано протестантизму. На Западе отсталый и непреклонный дух католической церкви создает своим приверженцам все более непрочное положение. И если эти приверженцы пожелают оставить в силе знаменитое изречение, сказанное в отношении иезуитов: «sint ut sunt aut non sint» (Пусть будут такими, как есть,. или совсем не будут (лат.) — Прим. пер.), то в один прекрасный день их можно будет поймать на слове и сказать: «поп sint» (Пусть не будут. (лат.). — Прим. пер.). На Востоке та же реакция проявляется в пользу протестантской религии. Поэтому турецкому правительству во всех отношениях выгоднее поддерживать единственный христианский культ, который сосредоточивается исключительно в рамках своего божественного назначения и не стремится смешивать интересы бога и земные интересы, подчиняя и те и другие своему честолюбию, чтобы увековечить свою опеку над человеческим родом...

XI

Положение, возникшее для европейских держав в результате восточного конфликта, который только что временно завершился Парижским договором, должно оказать более или менее значительное влияние или на их взаимоотношения, или на их внутреннее устройство. Вот приблизительно самые существенные результаты, которые можно уже сейчас предвидеть для отдельных держав, имеющих прямое отношение к этим большим событиям.

Франция и Австрия, получившие какую-то выгоду от восточного кризиса, естественно, должны желать, чтобы благоприятные для них новые соглашения оставались в силе. Поэтому Франция будет следить за тем, чтобы сохранить без изменений ту часть влияния, которую она приобрела. Австрия не захочет упустить столь ловко достигнутого ею положения. Позиция эта, с одной стороны, избавляет ее от преобладания России в княжествах, а с другой — побуждает Францию и Англию щадить Австрию в итальянском вопросе, учитывая громадные услуги, которые она им уже оказала и которые можно еще от нее ожидать в будущем.

Англия, затронутая в своей воинской чести и [76] вынужденная подписаться под мирным договором, не оправдавшим ни с какой точки зрения ее ожиданий, не может особенно стремиться к тому, чтобы пакт этот остался в силе уже по двум причинам, а именно: у нее нет основания надеяться, что Франция во второй раз предложит ей свое сотрудничество, а позиция Германии во время восточного кризиса не подает ей никакого повода на что-либо рассчитывать. Великобритания прекрасно знает, что без Франции и Германии ей никогда не удастся осуществить свои планы в отношении России. Ей не остается ничего другого, как играть роль неудачного игрока, который из-за приличия сохраняет веселый вид и старается отыграться при помощи всяких фокусов, не раскрывая своих карт. Один из коварных приемов Англии будет состоять в том, чтобы тайно поддерживать брожение в Италии и в Греции с целью приобрести там влияние для нейтрализации влияния Австрии, Франции и России, а также развивать там торговлю хлопчатобумажными тканями и другими британскими товарами.

Пруссия и вместе с ней Германская Федерация укрепили свой престиж в результате восточного кризиса благодаря той независимой, исполненной достоинства позиции, которую они сумели занять. Такая позиция особенно похвальна не только потому, что привыкли видеть Германию в фарваторе Англии и Франции, но и потому, что надо было проявить большую проницательность и твердость, чтобы не поддаться тому соблазнительному престижу, которым окружили себя союзники, проповедуя крестовый поход цивилизации против варварства, справедливости против узурпации. Известно, какое влияние оказывают на тевтонский мистицизм все эти походы, провозглашенные в защиту великих и благородных идей, и, несомненно, значительная часть германской молодежи уже готовилась разбить гнусного противника священных прав человека. Но на пути этих гневных рыцарей встал спокойный и рассудительный облик немецких мыслителей, легко убедивших горячие головы повернуть обратно, доказывая им, что они жертвы обмана. Когда эти мнимые защитники свободы и справедливости наконец поняли характер и сложные тенденции знаменитого крестового похода, в который они собирались броситься очертя голову, вуаль, которую сумели набросить на глаза Гёрмании, быстро исчезла. И тогда даже те, кто особенно ратовал за крестовый поход, задали себе вопрос: справедливо ли, чтобы эта благородная молодежь отправилась проливать свою кровь за преобладание английского влияния или сражаться за величие той самой Франции, которая еще так недавно порабощала их отечество и оскорбляла его, о чем до сих пор мучительно помнит каждый немец? Пруссия имела честь возглавить это движение за реабилитацию Германии, и ее благородный и великодушный государь [77] легко забудет о грубых оскорблениях английских газет, думая о том, что Германия обязана ему честью первый раз выступить как независимая страна, решительно отвергая ту роль, которую ей хотели навязать.

С этой минуты судьба знаменитого английского крестового похода была предрешена. Даже если Франция, ослепленная честолюбием, пожелала бы поддержать Англию в осуществлении ее гигантского плана, то без Германии от этой затеи нельзя было ожидать никакого успеха. Однако позиция, занятая Пруссией, не только отстраняла от такого похода все малые государства, входящие вместе с ней в конфедерацию, но не позволяла и Австрии принять участие в этом походе, поскольку эта страна никогда бы не пошла на войну с Россией, не заручившись предварительно прямым или косвенным сотрудничеством Пруссии и ее союзников. Итак, Европа обязана миру главным образом королю Вильгельму IV. Ведь только ему удалось сделать войну совсем невозможной в том виде, в каком ее ожидала Великобритания. И он же добился для России мира на действительно приемлемых для нее условиях. Следовательно, по мере того как страсти улягутся и разум снова восторжествует, роль Пруссии лишь возрастет в глазах Европы. Естественно, среди государств, дольше других сохраняющих неприязнь к берлинскому кабинету, Англия должна быть первой. Ничто так глубоко не затрагивает, как неделикатная проницательность, раскрывающая и разоблачающая ловко запутанную игру, и никогда нет прощения тому, кто позволяет себе говорить о ловушке именно в ту минуту, когда надеятся, что в нее попадут те, для кого она расставлена. Раздражение от того, что приходится быть в роли обманутого вместо обманщика, становится сильнее, когда почти нет возможности отомстить виновнику. В этом случае брань и ругательства утешают уязвленное самолюбие. И именно тогда же все проявления бессильной ярости должны быть приняты как подлинная похвала тех, против кого они направлены.

Жаль, что энергия и самостоятельность, проявленные Пруссией и спасшие Европу, внезапно померкли в тот момент, когда заканчивалась ее благородная миссия. Конечно, все искренние друзья и поклонники Пруссии были огорчены поспешностью, с которой берлинский двор согласился занять место на Парижском конгрессе, когда важные вопросы уже были решены и особенно когда на заседании палаты общин (14 марта 1856 г.) лорд Пальмерстон произнес оскорбительные слова: «Пруссия не была приглашена на обсуждение, ее позвали только для того, чтобы ратифицировать резолюции конгресса». Между тем, чтобы резолюциям конгресса придать общеевропейский характер, нельзя было обойти Пруссию; хотя она абсолютно ничего бы не потеряла, отказавшись подписаться под мирным договором, не оправдавшим ни с какой [78] присоединиться к урегулированиям, по которым с ней вовсе не советовались и большинство из которых к ней не имели непосредственного отношения. Если бы сразу, как только в Вене начали готовиться тайные комбинации, Пруссия энергично заявила всем европейским государствам, что она заранее отказывается от того, что может быть принято на предстоящем конгрессе без ее непосредственного участия, союзники, несомненно, воздержались бы от вынесения каких-либо решений. Они не пожелали бы трудиться над проблемой, лишенной уже при ее рождении одного из необходимых условий для жизненности, т. е. гарантии всех великих держав. Почему же Пруссия настолько была встревожена исключением, которое, по ее мнению, ей угрожало? Разве она не знала, что союзники гораздо больше нуждались в ней, нежели она в них? Разве не видно, что даже если бы такое исключение и произошло, то Пруссия ничего не теряет, не гарантируя новое политическое устройство Европы, из которого никак нельзя помешать ей во всем извлекать выгоду, возлагая ответственность на других?

Но если опасения Пруссии, связанные с возможным ее исключением или изоляцией, оказались призрачными, становятся еще менее понятными мотивы, побудившие Россию разделить эти опасения. Разве она в свою очередь не знала, что все, что ослабляет любую гарантию Парижского договора, делает менее прочными, менее гарантирует уступки самой России? Для нее выгоднее, чтобы договор, закрепляющий эти уступки, совсем не получил поддержки или по меньшей мере не препятствовал ей при случае не согласиться с решениями конгресса. Как бы то ни было, эта небольшая ошибка Пруссии ничуть не умаляет восхищения и признательности, которые она снискала у Европы. Отныне она может прибавить к уже давно завоеванному праву быть главой Германии право представлять также ее сердце. Восточный кризис лишь с предельной ясностью подчеркнул моральную границу, которая отделяет Австрию от Германии, олицетворяемой Пруссией.

Италия также получит от этого кризиса выгоду, привлекая внимание Европы к ее непрочному положению и неотложной необходимости помочь ей. Рано или поздно великим державам, несомненно, придется перейти от пустых и льстивых пожеланий и советов к решительным действиям. И только великие державы по собственному усмотрению могут это сделать, так как они в состоянии воздействовать силой. Всякое изолированное вмешательство малых государств, способных лишь говорить, а не действовать, могло бы только помешать осуществлению этой задачи. Но, отметим еще раз, среди появившихся на политической арене и не обещающих ничего хорошего стран на первом плане стоит Сардиния. Мы с горечью [79] повторяем, что глубокая антипатия, которая разделяет ее с Австрией, никогда не позволит последней идти заодно с ней. Это касается приглашений, предписаний или советов, адресованных итальянским принцам. Если бы в них появилось имя Сардинии или только чувствовалось ее влияние, такие обращения потеряли бы свою силу и произвели бы плохое впечатление, подобно тому как всегда бывает между людьми, которые считают себя равными и совершенно не выносят превосходства над собой, но которые терпят и даже уважают это у людей более сильных. Никогда неаполитанский король или иной монарх Италии не согласится предоставить Сардинии места ни среди диктаторов, которые предписывают ему новую линию поведения, ни среди советников, которые пожелали бы считать своей заслугой, что они заставили его отказаться от прежней линии поведения. Опираясь на свою ловкую политику, создавшую ей заслуженное право на признание союзников, Австрия хорошо знает, что эти союзники не будут колебаться в выборе между карликом, выразившим им рыцарские чувства своего сердца, и исполином, который, желая им помочь, бросил на чашу весов всю свою мощь.

XII

Из всех государств Европы Россия, несомненно, больше других чувствует последствия восточного кризиса. Эти последствия сказываются не только на ее внешнеполитических отношениях, но также, и даже в большей степени, на ее внутреннем устройстве. Что касается внешнеполитических отношений, то они были предопределены мотивами, побудившими союзников объявить войну, действиями воюющих держав по отношению к России и, наконец, вероятностью более или менее прочного и продолжительного мира, каким он предусмотрен в договоре от 30 марта 1856 г.

Итак, на основании этих причин, Англия, несомненно, является той европейской страной, у которой отношения с Россией наиболее далеки от искреннего примирения. Ее намерения, впрочем совершенно естественные, заставившие войти в союз против Российской империи, таковы, что могут только подогревать чувство взаимной злопамятности. А у России эти чувства еще усугубляются воспоминаниями некоторых действий тех, кто имеет твердое намерение все пожертвовать ради непримиримой враждебности и поступать со своим противником так, как будто бы никогда не могли бы возникнуть между ними чувства дружбы или равенства. Рыбаки с берегов Балтийского моря никогда не забудут ни разрушенных жилищ, ни своих невинно загубленных жен и детей, павших жертвой разъяренных английских адмиралов, потерпевших неудачу у Кронштадта. Русские же моряки никогда не забудут [80] коварных уловок, примененных с целью заставить их стрелять в мнимых парламентеров, чтобы газета «Тайме» имела возможность опорочить их честь, обвинив их в гнусности, совершенной самими англичанами. Если же к такого рода действиям, исключающим возможность искреннего примирения между народами, как и между отдельными лицами, добавить те оскорбительные сплетни британского посла в адрес императора Николая, передаваемые в бесчисленных вариациях органами прессы и официальными публикациями сент-джемского кабинета, то легко можно понять, что Восточная война, которая должна войти в историю как английский крестовый поход против России, создала между этими двумя державами пропасть, могущую, мы этого очень боимся, быть заполненной только трупами.

Таким образом, нельзя не признать, что самая непрочная и самая слабая сторона так называемого Парижского европейского пакта — это мир между Россией и Англией. Этот мир продлится только до тех пор, пока одной из сторон нарушение его покажется выгодным или возможным. Для России это будет тогда, когда, преобразовав свое управление и умножив ресурсы своего промышленного и торгового развития, она почувствует себя достаточно сильной, чтобы начать борьбу в таком отдаленном районе, что Европа не будет заинтересована принять в ней участие или же сочтет это слишком трудным. Российский орел поэтому встретится лицом к лицу, с британским львом, который, как известно, не охотник До поединков и предпочитает действовать против своего врага сообща и исподтишка. Борьба эта будет жестокой, и никто не может предвидеть ее последствий, которые в любом случае изменят облик огромного Азиатского материка.

Чтобы облегчить эту малоутешительную для человечества перспективу, можно бы сослаться на влияние, которое оказывает на народы мирное развитие их внутренних дел. И из этого сделать вывод, что, вступив на путь промышленного развития, Россия охладит свой воинственный пыл и придаст большое значение сохранению мира. Но такой аргумент теряет свою силу перед примером стран с развитой промышленностью и культурой, заботы о мире у которых ничуть не уменьшают воинственности и желания взять реванш. Среди таких стран можно назвать Францию. Ее великолепные промышленные предприятия, работающие как будто только для продолжения вечного мира, всегда будут иметь достаточно мастерских, где производится оружие, которое трудолюбивый народ разбирает каждый раз с восторгом, когда затрагивают национальную честь Франции. Брось только в почву гордой и воинственной нации семя действительно народной войны — сошник земледельца не заденет его, и оно, в конце концов, прорастет и принесет плод в ту минуту, когда этого меньше [81] всего можно ожидать. Мы видели, как Венский конгресс бросил такое зерно в самое сердце Франции, и оно не погибло, ибо для этого народа, который дорожит честью, Восточная война была лишь кровавым завершением Венского мира. То же самое случится и с Парижским конгрессом. Борьба между Великобританией и Россией заключена в нем в виде зародыша — время сделает остальное.

После Англии идет Австрия, враждебность которой особенно оскорбительна для России, меньше всего ожидавшей от нее этого. И следовательно, Россия должна видеть в этой враждебности одну из таких тенденций, которую время может ослабить, но не уничтожить окончательно. Австрия, понимая, что она не сумеет вновь надеть маску, однажды сняв ее, определенно чувствует, что всякая надежда на доверие и доброжелательство между нею и Россией отныне потеряна. Поэтому она решилась открыто искать поддержки Франции и Англии, которым дала почувствовать все значение своего сотрудничества. Договор от 15 апреля, дерзко брошенный в лицо России, — самое убедительное доказательство взаимного недоверия. Такое недоверие в общем является характерной чертой знаменитого Парижского пакта, внешне столь вежливого и сердечного. Это недоверие также определяет и новый политический курс Австрии. Нельзя не признать, что, если даже, как утверждает официальная венская газета (27 мая), соглашение от 15 апреля преследует лишь цель дополнить основной договор, гарантируя целостность Оттоманской империи, такое соглашение является только повторением, лишенным смысла. Ведь гарантия, о которой в нем идет речь, очень четко изложена в ст. 8 договора от 30 марта следующим образом:

«В том случае, если между Блистательной Портой и одной или несколькими другими державами, подписавшими договор, возникло бы несогласие, грозящее нарушением их отношений, Блистательная Порта и каждая из этих держав, прежде чём прибегать к применению силы, должны дать возможность другим Договаривающимся Сторонам предотвратить эту крайнюю меру путем своего посредничества». Каков же смысл этой статьи, если не тот, что ни одна из Договаривающихся Сторон не может объявить Блистательной Порте войну без согласия других держав — участников договора и что, следовательно, любое нападение на оттоманскую территорию без их единодушного согласия вынудило бы державы, подписавшие договор, помогать Турции?

Что же добавляет к такой гарантии соглашение от 15 апреля? Ничего другого, кроме одних и тех же обязательств, принятых во второй раз, только между тремя державами. А это означает, что четвертая держава, т. е. Россия, объявлена как не внушающая достаточного доверия в своих обещаниях, [82] если Франция, Англия и Австрия не выступят в качестве верховного судьи, чтобы следить за ней и осудить ее в качестве последней инстанции. Таким образом, соглашение от 15 апреля или совершенно бесполезно, или является угрозой, беспричинным оскорблением России. Однако оно может выражать и новый политический курс, который Австрия вынуждена была проводить в результате восточного кризиса. Именно это — единственное разумное объяснение, которое можно дать значению и целям соглашения. Отделив свои интересы от интересов Германии и утратив навсегда всякую надежду на поддержку России, Австрия, естественно, ощущает потребность просить у Франции и Англии за бесспорные услуги,, оказанные ею этим двум странам, поддержку их сотрудничеством или нейтралитетом, если в один прекрасный день она будет нуждаться в том или другом. Сотрудничество может ей понадобиться в борьбе с революционными элементами внутри страны, а нейтралитет — чтобы противостоять стремлению всей Европы вырвать из-под ее ига несчастную Италию. Такой двойной игрой династии Габсбургов не только удастся не упустить жертвы, но и связать ее новыми оковами своей политики. Сотрудничая с Францией в лечении «больного», венский кабинет рассчитывает добиться от нее признания, что Италия «неизлечима». Обнадеживая Англию выступить с нею вместе когда-нибудь против России, Австрии легко удастся успокоить совесть либерального Альбиона, который во всем так любит монополию, что, довольствуясь цветением дерева свободы на своем острове, не особенно обеспокоен тем, чтобы оно хорошо росло на материке, особенно если он может культивировать на нем что-нибудь другое».

Наконец, что касается отношений между Францией и Россией, то нет, видимо, причин, чтобы восточный кризис повлиял на них неблагоприятно. Поведение Франции во всем было вполне лояльным. Ни разу Франция не запятнала себя каким-либо действием, вызывающим неуважение к ней и не позволяющим надеяться на откровенное и сердечное примирение. Более того, встречаясь на поле брани, обе нации убедились, насколько они достойны друг друга и насколько между двумя столь равными противниками поражение не вызывает чувства стыда, а победа — показного самовосхваления. Ничто не идет в сравнение с выражениями симпатий, проявленными между представителями войск обеих наций. Проявления симпатий были такими сердечными и частыми, что не могли не броситься в глаза удивленным и почти возмущенным англичанам; Они показали им огромную разницу между стихийными проявлениями чувств, идущими от сердца, и условными проявлениями симпатий по заказу, в результате сложившегося положения вещей и подогретых официальными бюллетенями. Поэтому независимо от чувств [83] удовлетворения, радующих сердце каждого гражданина, узнавшего о восстановлении мира, доброжелательность по отношению к России проявилась во время всеобщего ликования во Франции, и особенно в Париже, когда 30 марта пришло известие о подписании договора. Вся без исключения французская печать приветствовала акт, который был воспринят всей страной с энтузиазмом. Все вспоминают, как это ликование сильно отличалось от мрачного и досадного настроения в Англии. Английские газеты изливали свою ярость в черных тонах, а некоторые из них договорились до того, что единственное чувство, которое вызывает у них это известие, так это чувство стыда и сожаления (За два дня до заключения мира газета «Тайме» (28 марта), заявляя, что подписание произойдет в ближайшем будущем, писала: «Никто не сомневается в том, что войну начинали с большими надеждами. Предполагали, что территориальные уступки или даже денежная компенсация явятся результатами всех наших усилий. Однако сегодня видно, что наш триумф совсем другого плана». Газета «Сан», говоря о депеше из Вены, извещающей о том, что конгресс будет созван в Париже и заключение предстоящего мира произойдет на основе предложений Австрии, заявляет: «После получения депеши из Вены мы испытываем недоумение и стыд». Когда полуофициальная венская пресса говорила, что перемирие было естественным следствием принятия австрийских предложений Россией, газета «Морнинг Адвертайзер» ¹⁷ 17 января в свою очередь заявляла: «Подписавшие перемирие делают величайшую ошибку, такую невероятную, такую оскорбительную, что мы никогда не могли бы ее приписать недостатку ума. Народ смог бы ее объяснить только преступным мотивом. Он никогда не допустит, чтобы таким образом испытывали его терпение». Газета «Морнинг Кроникл» ¹⁸ 14 марта 1856 г., говоря о допущении Пруссии на конференцию, заявляет: «Это допущение есть дополнение большого проекта умиротворения, который был предложен Европе и иавязан правительству нашей страны вмешательством императора французов».).

Достоинство народа не позволило Англии долго сохранять эту позицию, доказывающую, что Великобритания брала на себя роль, несовместимую с ее честью. Однако эти симптомы, быстро подавленные или по крайней мере приглушенные, достаточны, чтобы охарактеризовать с полной ясностью громадную разницу между настроением двух стран во время восточного кризиса и между влиянием, которое он может оказать на отношение этих стран с Россией.

Поэтому, повторяем, во Франции уже совершенно забыли о том, что была война с Россией. Но потребуется немало лет, а возможно и кровопролитие, чтобы стереть следы конфликта в отношениях между Россией и Англией.

XIII

Восточный кризис только незначительно изменил отношения между Россией и Турцией, если рассматривать их лишь с точки зрения умонастроения.

Турция не могла серьезно поверить в существование [84] угрозы, которую старались преувеличить в ее глазах с целью добиться от нее объявления войны. Так как Турции было подсказано, как себя вести, она не могла сохранить к России злопамятного чувства, которое время не сглаживает. Ее военная репутация ничего не приобрела. Своими делами ее лучший генерал раскрыл перед всей Европой абсурдные надежды, возлагавшиеся на нее прессой и официальными речами. Если ему верить, то можно было ожидать, что Турция должна была ни более ни менее как возобновить подвиги Магомета ¹⁹ и Сулеймана ²⁰, которым, правда, не потребовалось покровительства Европы и которые довольствовались тем, что она перед ними трепетала (Горькое разочарование, вызванное громким фиаско Омер-паши во время его знаменитой кавказской экспедиции, чтобы обосноваться в Тифлисе, дало повод множеству аргументов, цель которых смягчить явное поражение, не соответствующее заранее исполненному победному гимну. К несчастью, даже не доказано, что в этом отношении турецкое правительство должно было нести какую-либо ответственность. В то время как английская пресса уверяла, что армия Омер-паши была лишена всего, корреспондент «Журналь де деба». сообщал 22 января 1856 г. из Константинополя: «Неверно уверение некоторых европейских газет, будто армия Омер-паши страдает от всевозможных лишений, никогда еще турецкая армия так хорошо не снабжалась». Удивительно, что в данном случае не был выставлен против России один из тех аргументов, которым так любят пользоваться каждый раз, когда хотят ее лишить какой-то заслуги. В этом случае спешат дать понять, что она всем обязана своему золоту, не замечая, что впадают в самые грубые противоречия. Во время последней войны всюду утверждали и писали, что Россия разорена, что ее финансы в безнадежном положении, и в то же время ни одно из неприятных событий для союзников не обходилось без сделки на русское золото: Россия якобы оплачивала мигелистов и карлистов в Испании и Португалии, легитимистов во Франции; подкупала неаполитанского короля, Папскую область, Грецию, Персию и т. д. Таким образом, страна, обнищавшая до того, что не имела больше ни единого гроша в казне, раздавала направо и налево неисчислимые богатства, которыми когда-нибудь только пользовались для подкупа народов. Во всяком случае, эти гигантские средства для подкупа должны были заставить людей считать Россию намного богаче Англии, ибо, если бы Англия располагала большими средствами, она не преминула бы одержать победу, так как предпочтение золота оружию — глубоко вкоренившаяся привычка британского правительства.).

Как бы то ни было, но поражения турецкой армии в Малой Азии должны скорее вызвать сожаление, чем раздражение. Ведь продолжительный опыт приучил мусульманские народы к мысли, что турецкая армия без непосредственной поддержки вспомогательного европейского корпуса не сможет бороться против закаленных и дисциплинированных войск России. А в Малой Азии оттоманские войска больше не имели такой поддержки. Поэтому исход борьбы не мог ни удивить,, ни оскорбить чье-либо самолюбие. Такой результат все предвидели. Однако к чести турецких солдат надо сказать, что они сделали все от них зависящее. И они избежали бы ряда неудач, если бы не многие ошибки, допущенные тем, кто поставил Блистательную Порту под свою опеку. [85] Следовательно, как бы ни расценивалось моральное воздействие этой войны на отношения между Россией и Турцией, трудно найти какие-либо изменения, которые бы время постепенно не сгладило. Напротив, как мы уже отмечали, созданная восточным конфликтом особая обстановка, налагающая на союзников ответственность за выполнение обещаний, данных султаном, вызовет однажды в Оттоманской империи благоприятную реакцию в пользу Российской империи. Такая неизбежная в будущем реакция проявится со стороны мусульман, если союзники решатся на военную оккупацию даже в очень смягченной форме. В противном случае эта реакция может иметь место среди христианского населения.

Если взаимные отношения между Россией и Турцией не изменились в моральном аспекте, то нельзя сказать то же самое о дипломатических отношениях. Здесь произошло полное преобразование в ущерб России. Посольства Франции и Англии находятся теперь настолько близко от русского посольства, что вряд ли оставляют место северному императорскому орлу расправить свои крылья. Из всех дипломатических постов в Европе в настоящее время нет более трудного, чем пост русского посла в Константинополе. Он требует не только таланта, но еще и морального мужества, выдержки и находчивости при всех обстоятельствах. Русский посол должен уметь забывать прошлое, принимать настоящее без явно выраженных сожалений и упоминать о будущем столько, сколько нужно, чтобы дать понять о законной надежде, но никогда не выражать угроз. Более чем при любых других политических обстоятельствах русская дипломатия в Турции должна возложить все надежды на время. Присутствовать с кажущимся равнодушием при вечном труде этого неутомимого оператора, подталкивая или задерживая его в зависимости от обстоятельств, никогда не показывая той руки, которая действует. Вот к чему сводится в данный момент задача представителя санкт-петербургского кабинета, задача довольно тяжелая для того, кто привык к победоносной роли диктатора и кто вынужден заменить высокопарное изречение «ех ungue leonem» (По когтям узнают льва (лат.). — Прим. пер.) более скромным, но не менее выразительным девизом: «cavat gutta lapidem поп vi sed cadendo» (Капля долбит камень не силой, но частым падением (лат.). Из римского поэта Овидия. У Овидия: «Gutta cavat lapidem поп vi sed saepe cadendo». — Прим. ред.).

XIV

Мы старались представить себе то воздействие, которое восточный конфликт окажет в будущем на отношение России к своим прежним противникам. Теперь нам остается [86] разобраться в том, какое он может оказать влияние на ее внутреннее состояние.

Если на внешних отношениях России восточный кризис сказался довольно сильно и скорее всего отрицательно, то его влияние особенно отразилось на внутреннем положении России, а следовательно, и на будущем всей империи. Влияние это было гораздо значительнее и вместе с тем более благоприятное.

С различных точек зрения император Николай, так же как и папа римский в настоящее время, был анахронизмом нашей современной. Европы. Рассматривая верховную власть как подобие божественной власти, он был уверен, что она непогрешима и что первая и самая святая обязанность монарха состояла в осуществлении, насколько это возможно, принципов незыблемого порядка, на которых зиждется вечная гармония природы. Логическим следствием этого принципа является то, что в глазах государя народ играет пассивную роль. Император Николай рассматривал народ лишь как винтики механизма огромной машины, которую только государь призван приводить в движение, и за свои действия он требует от подданных только слепой преданности и абсолютного доверия.

Эти качества представлялись ему единственно полезными. Он считал, что они одни должны обеспечивать процветание и прочность его громадной империи. Каждый, кто стремится внести в нее чуждый элемент, мешает осуществлению его божественной миссии. Отсюда эта инстинктивная неприязнь к просвещению и развитию личности. В его глазах самые великие открытия науки и цивилизации должны меркнуть перед всемогуществом патриотизма и преданности, которые сами по себе, по его мнению, могли гораздо вернее, нежели долгие годы учения и умственных упражнений, придать людям, назначенным монархом, необходимые качества при исполнении особых функций. Чтобы сохранить для своей страны преимущество статус-кво и вместе с тем внушить к нему почтение Европы, принципы и доктрины которой угрожали существующему порядку, император Николай считал, что нужно иметь большую армию для защиты настоящего и гарантии будущего. Впрочем, военная организация всецело отвечала склонностям царя, ибо воплощала в малом идеал совершенного социального механизма. И то и другое зиждилось на инертных пружинах, тщательно связанных, а вершиной их была единая сила, придающая им необходимое направление.

Таким образом, армия представлялась императору настоящей кастой браминов, которой он отдавал все свои силы и волю, к ней привлекал все дворянство страны. Он считал особенно важным, чтобы армия являлась составной частью его образцовой социальной машины. При этом не скрывал от [87] себя, что через посредство аристократии рано или поздно проникнут в страну доктрины и принципы века, совершенно противоположные тем, на которых он основывал здание своей верховной власти и процветание своего народа. Следовательно, к дворянству применялись самые произвольные меры, менее всего могущие привести к той цели, которую себе ставил император. Строго запрещалось получать образование за границей, паспорта можно было получить только после очень продолжительных хлопот и уплаты чрезвычайно высоких пошлин. Время пребывания за границей ограничивалось пятью годами, а затем было сокращено до трех лет. Нарушение упомянутых сроков каралось разжалованием или конфискацией имущества, если нарушитель не возвращался сразу же по получении приказа.

Вооруженные силы, будучи основным объектом внимания и симпатий императора, поглощали большую часть государственного бюджете, в котором другим ведомствам отводилось лишь второстепенное место. Так, министерства финансов и общественных работ, две жизненные артерии современного общества, были, так сказать, поражены насмерть. Система взяточничества и подкупа разъедала и разрушала, подобно раку, весь социальный организм. Недостаток хороших дорог (а имевшиеся в дождливое время года становились непроезжими) на громадных пространствах, которые в этой обширной империи разделяют центры производства и центры потребления, парализовал и делал невозможными всякие крупные операции и торговлю. А это приводило к ненужному пресыщению в одних местах и искусственным недостаткам в других. Наконец, свободное развитие личности плохо согласовывалось с принятыми истинно консервативными принципами. Ведь чувство патриотизма и повиновение давали несомненно право на доверие властей, которые при выборе чиновников весьма мало придавали значения культуре ума и души.

Нет ничего более произвольного и менее обоснованного, нежели такие оценки некоторых отрицательных качеств, какими хотят подменить подлинные заслуги. Легко себе представить, насколько суд, призванный определять, исходя из этих критериев, интеллектуальные способности страны, открывает широкое поле кумовству и интригам. Поэтому административные и военные посты были захвачены большой толпой ничтожеств, более или менее вредных, в зависимости от того, вытекали ли совершенные ошибки из невежества или отсутствия всякого умственного и морального развития или же к этим невольным недостаткам прибавлялся еще дух стяжательства и корысти, которые, к сожалению, легко извинялись скудностью жалованья чиновников.

Таково было внутреннее положение России, когда разразилась сгущавшаяся над ней гроза. А вот те предостережения, [88] которые из этого вытекали, а также благоприятные шансы, которыми можно было воспользоваться. С самого начала кампании император Николай обнаружил, к своему удивлению, что более высокая цивилизация ничуть не снижает боевого духа, а лишь укрепляет его, предоставляя офицерам более действенную роль, а солдату — порыв и моральную энергию, которые только патриотизм и преданность трону не могут заменить, ибо понятие о чести и славе так же развивается индивидуализацией солдата, как и парализуется поглощением его в качестве «инертной машины» личностью государя. Император Николай обнаружил, с не меньшим удивлением, что патриотизм и преданность недостаточны, чтобы уменьшить огромные преимущества его противников, ставящих на службу своим армиям технические средства, сокращающие расстояние и время.

Когда железные дороги и пароходы перебросили на далекие земли России огромное число неприятельских войск, свежих и бодрых, как будто только что покинувших казармы (По некоторым сведениям, представленным палатам и парламенту, во время Восточной войны, т. е. примерно за 30 месяцев, на английских кораблях было перевезено из Европы в Азию 435 803 солдата, 54 тыс. лошадей и 340 тыс. т груза.), длинные вереницы русских войск с трудом тянулись со всех концов обширной империи на помощь захваченному Крыму, истощая в тщетной борьбе с грязью, снегом, а зачастую и голодом силы и мужество, достойные более благородной борьбе. Император Николай обнаружил также, что пассивное повиновение не избавляет от случаев самой преступной небрежности. Каждый день он узнавал о безнравственных и антипатриотических поступках чиновников, мнение о которых у него было самое высокое. Ежедневно курьер докладывал то об отсутствии складов снабжения в тех местах, где, как ему казалось, они были построены за дорогую цену; то о не существовании крепостей, указанных в официальных регистрах как большие и прочные сооружения, что оправдывало бы расходы тех колоссальных сумм, которые якобы были на них истрачены.

Словом, бесчисленное множество открытий, одно печальнее и неожиданнее другого, пошатнули в твердом духе императора Николая доверие к самому себе, доказав, что несколько месяцев вполне достаточно, чтобы развеять мечту всей жизни. Здание, укреплению которого он посвятил 20 лет царствования, предстало вдруг ему нереальным, обманчивым миражем, зловещей иллюзией!!! Какой бы закалки ни был человек, монарх, подобного рода открытия вызывают страшное потрясение. Надо ли доискиваться других причин столь внезапной кончины царя. Временных неудач его войск было бы недостаточно, чтобы сломить этого непоколебимого [89] великана. Все эти неудачи были почти всегда столь же почетны для тех, кто их переносил, как и для тех, кто их причинял. Он прекрасно знал, что мир спрашивал себя, увидев падение Севастополя, который почти год героически сражался с объединенными силами самых мощных флотов и армий Европы: какая из ролей была более славной? Роль ли победителя или защитника этой огромной морской крепости (На заседании палаты общин 1 мая 1856 г. Дизраэли ²¹ произнес следующие замечательные слова: «Какой стыд!.. Россия одна насмехалась в течение почти года над объединенными армиями Франции, Англии, Сардинии и Турции. Более того, она сумела послать армию в Малую Азию!»).

Закончим так же, как мы начали. Парижский договор, временно решивший Восточный вопрос, не спас Турцию и, главное, не устранил зародышей будущей борьбы между Росшей и Англией. Они не погибнут, они созреют тогда, когда возрожденная Россия освоит огромные ресурсы, которыми она располагает и над развитием которых ее правительство намеревается работать. Когда сеть железных дорог покроет ее плодородные равнины, когда пароходы будут бороздить Каспийское и Аральское моря, воды Амура и понесут в самое сердце Средней Азии свое цивилизующее начало, тогда, продвигаясь все ближе и ближе к местам, где беспрепятственно удовлетворяется британское властолюбие, для России пробьет час вернуться к достоянию Парижского конгресса. Она воспользуется случаем, чтобы пойти по стопам Франции, которая только что расквиталась с наследием Венского конгресса. И тогда война с Англией станет национальной необходимостью, как для императорской Франции была необходимой Восточная война. Россия, подобно Франции, почувствует потребность оплатить старый долг. Государь, давший сигнал к началу этой кровавой расплаты, будет иметь громадное преимущество — оплатить наличными. И он сможет сказать обретшей покой душе императора Николая: «На этот раз мы готовы и шансы борьбы равны».

Трудно точно предугадать то время, когда произойдет эта развязка. Но совершенно очевидно, что, с одной стороны, окончательная катастрофа будет лишь прямым следствием восточного кризиса, а с другой — Парижский договор и особенно тлеющие угли конвенции 15 апреля таят в себе те искры, которые не замедлят воспламенить Италию и Турцию. Можно дать лишь отрицательный ответ на важный и коренной вопрос: «Прочен ли Парижский мир?».

Комментарии

16. Никомедия — древнее наименование города Измид.

17. «The Morning Advertiser» — лондонская ежедневная газета, орган радикальной буржуазии. Основана в 1794 г.

18. «The Morning Chronicle» — лондонская ежедневная газета, орган вигов, затем консерваторов. Выходила с1770 по 1862 г.

19. Магомет — имеется в виду султан Мехмет II эль-Фатих («Завоеватель») (1430-1481), талантливый турецкий полководец, завоеватель Константинополя (1453), Фракии, Македонии и многих других княжеств. Отличался чудовищной жестокостью. Царствовал с 1451 по 1481 г.

20. Сулейман — имеется в виду султан Сулейман-Кануни («Законодатель») (1494-1566). В годы царствования Сулеймана-Кануни (1520-1566) Турция достигла наибольшего могущества.

21. Дизраэли, Бенджамин, граф Биконсфилд (1804-1881) — английский государственный деятель и писатель; лидер консерваторов. В 1868 г. и в 1874-1880 гг. — премьер-министр.

(пер. В. В. Цыбульского)
Текст воспроизведен по изданию: Чихачев П. А. Великие державы и Восточный вопрос. М. Наука. 1970