ЧИХАЧЕВ П. А.

Прочен ли Парижский мир?

Amicus Plato, amicus Aristoteles, sed magis arnica Veritas.

Платон — друг, Аристотель — друг, но истина — еще больший Друг (лит.).

I

Когда в 1853 г. несколько тысяч русских солдат в легком снаряжении переправлялись через Прут, все в Европе, кажется, были убеждены в том, что здесь опять дело идет о театральном представлении, требующем от статистов подходящих выражений лиц и жестов, чтобы произвести впечатление на зрителей. И поскольку предполагалось, что на представлении зрителями будут исключительно турки, можно было заранее рассчитывать на эффект предстоящего спектакля. Надежда была тем более обоснованна, что не только Россия, но и другие великие державы не раз прибегали к таким демонстрациям, которые не принимались всерьез, а следовательно, не нарушали спокойствия в мире. Достаточно напомнить известную акцию британского правительства против Греции, чтобы заставить ее оплатить довольно сомнительный, счет некоего английского еврея ¹. Однако эта внезапная вылазка, которая, безусловно, могла выглядеть попыткой вторжения, так же опасной для равновесия в Европе, как и оскорбительной по отношению к державам-покровительницам, не вызвала особых тревог, ибо, несмотря на вполне законное возмущение, все были убеждены, что временное прекращение эллинской торговли преследовало лишь цель при помощи угроз добиться того, чего английское правительство могло достигнуть общепринятым дипломатическим путем лишь только после бесконечных проволочек.

Политика военных демонстраций (поистине довольно безнравственная) в 1853 г. в глазах великих европейских держав не была чем-то необычайным или предосудительным, и они были, несомненно, далеки от того, чтобы неправильно истолковывать смысл и цели оккупации княжеств русскими войсками. Никто не мог рассматривать эту акцию иначе, как кратковременное давление (несколько «на английский лад») на оттоманское правительство, чтобы заставить его немедленно выполнить требования санкт-петербургского кабинета; [52] требования, по крайней мере, столь же законные, как и требования Дона Пасифико, в защиту которого Англия сочла нужным действовать столь быстро и энергично, что без предварительного предупреждения и в самой мирной обстановке направила свои пушки на дворец независимого монарха. Впрочем, английское правительство само не только признавало справедливость притязаний России, но и одобряло насильственные меры с целью добиться их удовлетворения. После того как была опубликована секретная переписка, которой обменялись в связи с этим оба правительства, в этом отношении больше не остается никакого сомнения.

Доказать это Легко. В своей депеше за № 2 от 23 января 1853 г., отправленной из Санкт-Петербурга, лорд Сеймур, посол Великобритании при императоре Николае I, пишет королеве: «Выражаю Вашему Величеству уверенность, что переговоров, подкрепленных угрозой и военными мерами, будет достаточно, чтобы обеспечить благоприятный ответ на справедливые требования России». В другой депеше, адресованной графу Нессельроде ² (Санкт-Петербург, 10 января 1854 г.), тот же посол отклоняет всякое участие Англии в системе нажима, который Франция могла бы оказать на Турцию, чтобы заставить султана не признать предъявляемых ему требований. Напротив, Англия заявляет, что советники королевы просили, чтобы полное удовлетворение было дано требованиям, которые русское правительство вполне обоснованно выдвигало.

Наконец, что могло бы привести самые предубежденные умы к отказу от мысли, что Россия стремится к захватам, так это само время, в которое совершалось передвижение ее войск и особенно их малочисленность.

В самом деле, насколько нужно пренебрегать основами логики, чтобы, не имея к тому причин, отказать императору Николаю в самом элементарном здравом смысле, приписав ему проект, могущий возникнуть только при полном отсутствии умственных способностей? В каком состоянии мог бы находиться монарх, который, возбужденный мыслью о захвате Константинополя, сложил бы руки и пропустил длинный период смут и волнений, так благоприятных для выполнения своих честолюбивых замыслов, и вдруг очнулся бы от сна именно в ту минуту, когда Европа только что оправилась, восстановила свои силы и обрела единство! И при таком стечении обстоятельств император Николай вспомнил бы свои планы и для их осуществления послал 12 тыс. человек, приказав им ничего не брать с собой, что понадобилось бы в настоящем военном походе. Приказы были выполнены абсолютно точно, как могли убедиться все видевшие эту грозную армию «завоевателей», жалкий лагерь, расположенный на болотистой равнине Валахии, которую она со дня на день мечтала [53] покинуть, чтобы вновь перейти границу. Ничего не могло вызвать большего удивления у агентов всех национальностей, часто посылаемых из Константинополя, как этот беспечный и, быть может, слишком наивно-миролюбивый вид русской армии перед всей Европой, готовящейся к гигантской борьбе, возможность которой Россия себе даже не представляла.

Итак, в момент, когда западные державы скорбели о брошенной на произвол судьбы Турции, государственные, деятели, которым было поручено поднять тревогу, прекрасно владели своей ролью и вышли на сцену в заранее подготовленных художественных костюмах и гримах.

II

И если никто из так называемых поборников Турции не был вправе считать, что ее неприкосновенности или территориальному существованию угрожает серьезная опасность, если подлинное значение оккупации княжеств не могло ускользнуть от самых непроницательных людей, возможно ли допустить, что страх перед тем, что демонстрация достигнет поставленной цели, был достаточным мотивом, побудившим Европу жертвовать цветом своих армий, а также тратить свыше 7 млрд. фр.? (Газета «L'independance beige» ³ следующим образом оценивает расходы, понесенные во время войны на Востоке воюющими сторонами, а также Австрией и Пруссией: Франция — 3500 млн. фр., Англия — 2500 млн., Австрия — 1140 млн., Россия — 524 млн. (считая только один заем), Турция — 120 млн., Пруссия — 97 млн., Сардиния — 8_;0 млн. фр.) Очевидно, нет. С тех пор как были полностью опубликованы документы о переговорах между оттоманским правительством и князем Меншиковым, все могли ознакомиться с ними, и представить себе ужасные требования России, заставившие Порту считать их равносильными своему смертному приговору. Ныне все знают, что эти требования состояли лишь в том, чтобы права и привилегии, которыми с давних пор пользовались греческие христиане, права, только что подвергшиеся новому посягательству, стали предметом прочно утвержденного решения, могущего теперь помешать Турции выполнять свои обещания. В этих условиях царь был в положении человека, который заявлял, что, поскольку полученные им заверения не выполняются, он не может больше им доверять, если они не будут изложены на бумаге и не приобретут характер письменных обязательств. Вот и все чрезмерные претензии России. Однако такого рода претензии нередко излагались и одобрялись торжественными договорами не только между христианскими державами, но также и между христианскими и мусульманскими государствами. Ведь среди договоров, заключенных после Вестфальского мирного договора ⁴ и до наших дней, можно найти много таких, [54] которые путем положительных обязательств закрепляют интересы и привилегии, предоставленные единоверцам одной из договаривающихся сторон, без того чтобы другая сторона усматривала в этом какое-либо посягательство на свои суверенные права или безопасность своего государства.

III

Рассматривая доводы, которые могли дать повод для крестового похода на Россию, мы убедились, что среди них не могли играть роль: ни непосредственная угроза взятия Константинополя императором Николаем (осуществление такого плана было бы, учитывая общее положение вещей в Европе, несбыточной мечтой); ни характер требований царя, ибо сама Англия признала их законное основание; ни, наконец, опасение увидеть, что монарх добился путем удовлетворения своих претензий такого влияния на Турцию, что оно вселяет тревогу, так как обязательство, ожидаемое от султана, не должно было увеличить привилегии, коими уже пользовались придерживающиеся греческих обрядов христиане, а лишь сохранить их в неприкосновенности. Понятно, что если подобные доводы не только оправдывали, а лишь служили поводом к пожару, охватившему, как по волшебству, Европу, значит, надо предположить, что существовали достаточно серьезные причины, чтобы столь слабая искра вызвала такой ужасный взрыв.

Эти причины следует искать в особом положении Европы в тот момент, когда император Николай неосторожно вступил на уже минированную со всех сторон землю. Франция, спасенная от агонии, последствия которой могли отвратить лишь самые радикальные меры, только что заняла позицию, требующую для начала несомненно решительных действий. Государственный переворот 2 декабря 1852 г. ⁵ мог быть закреплен лишь другим политическим актом, который возвысил бы государя в обществе королей на такую же высоту, какую он достиг в глазах своего народа. А народ этот напоминал выздоравливающего больного, которого нужно было не только развлекать и приучать к только что возникшим во всех его жизненных органах изменениям, но также необходимо было ему привить вкус к новому режиму, а также желание настойчиво его придерживаться, не дав времени или случая поближе к нему присмотреться. А ведь ничто так сильно не захватывает ум француза и не оттесняет все его другие заботы, как чувства славы и национальной чести. Нет такой страны, где бы настолько готовы были слепо следовать за всяким, кто идет впереди с лавровой веткой в руках. Для Франции это скромное растение одинаково дорого, как пища в пустыне или одежда в снегах.

Со времени падения Первой империи Франция считала, [55] что ей предстоит уплатить по крупному счету; утратив свое законное положение, она ждала случая вернуть его. Никто из ее политических агитаторов не нашел обстоятельства достаточно благоприятными, чтобы извлечь пользу для своей доктрины из этого состояния страны. Проницательности Луи Бонапарта ⁶ была предоставлена возможность нажать эту всемогущую пружину в нужную минуту. Необычайный человек, которого небывалые в мировой истории обстоятельства поставили во главе наиболее трудно поддающейся управлению европейской нации, сразу охватил взглядом гения все преимущества и опасности своего положения. Он понял, что для использования одних и устранения других нужно было соединить самые разнородные элементы и тем самым заставить их отождествиться с его личностью. Наиболее подходящими для такой политической метаморфозы были чувства патриотизма и национальной славы. Наполеон III был уверен, что с таким талисманом он сможет привлечь своих друзей и врагов, заставить их совместно работать с ним и на него. Отождествляя свои знамена со знаменами Франции, он навязывал каждому французу безоговорочное служение им. Достаточно было хотя бы на день признать их, чтобы человек уже больше никогда не мог отказаться от солидарности с новым правительством. Короче говоря, борьба, предпринятая для того, чтобы вновь завоевать Франции ее прежнее влияние и доверие Европы, а также для стяжания новых лавров, становилась для избранного ею монарха насущной потребностью. Именно поэтому он поспешил воспользоваться случаем, предоставленным ему императором Николаем, безусловно не подозревавшим о той скрытой под наигранным гневом радости, которую он доставил Парижу и Лондону.

IV

Истинные поводы для войны у Англии были другие, нежели у Франции. Но обе страны были едины в том, что это предприятие полезное, необходимое, с оговоркой конечно, что оно принесет свои особые выгоды для каждой из них.

Уже давно сент-джемский кабинет со страхом следил за успешным развитием северного великана. Каждый год он обнаруживал все новые и новые русские вехи, появляющиеся вдоль великого пути в Центральную Азию. Не считая Россию способной ныне перебросить свои армии через необозримые и негостеприимные края, отделяющие ее собственные границы от британских владений в Индии, Великобритания не без основания могла допустить, что пришло время устранить препятствия, кажущиеся сейчас непреодолимыми; что продвигаясь медленно, но настойчиво вперед и пользуясь скорее жезлом Меркурия, нежели мечом Марса, великан, находящийся [56] сегодня еще так далеко, в конце кондов подойдет близко к Англо-Индийской империи, чтобы склониться над берегом этого Эльдорадо и оттуда временами шептать на ухо зажигательные речи сотне миллионов рабов, согнувшихся под бременем меркантильного скипетра этого королевства лавочников. При этих опасных наветах российский Голиаф может обронить несколько слов о пытках и гнусностях_, столько веков терпеливо переносимых индусами, а также о надеждах на успех, который может достичь огромное население в результате массового восстания, организованного европейскими вождями, кои в таком случае использовали бы все средства современной военной науки (Совсем недавно изумленная Европа услышала вопль страдания, веками издающийся в Британской Индии. В июле 1854 г. член парламента объявил в палате общин, что служащие в Восточной Индии применяли пытки. Заявление было принято взрывом всеобщего негодования не против этих чиновников, а против дерзости мнимого клеветника. Но под нажимом общественного мнения правительство учредило комиссию, командированную на место для расследования, которая не могла не подтвердить перед всем миром ужасную истину. Самое ухищренное воображение тщетно старалось бы изобрести ту возмутительную и страшную картину страданий несчастных индусов, которая открылась перед нами.. Все, что инквизиция или самые изощренные палачи древности изобрели для продления пыток, чтобы разнообразить и увеличить мучение и боль предсмертного часа, не идет ни в какое сравнение с приемами, используемыми в Британской Индии при взимании налогов. В длинном списке, приводимом журналом «Эдинбургское обозрение», который отмечает, что он отказывается упоминать, все то, чего нельзя высказать на европейском языке, среди страшных пыток мы видим: раздирание и выдергивание отдельных органов щипцами, накаленными докрасна, введение в раны насекомых или пресмыкающихся грызунов, красного перца в глаза, в ноздри и во все отверстия человеческого тела. Любопытно, что многие европейские газеты опубликовали сообщения об этих вопиющих зверствах (в частности, «Журналь де деба» ⁷ 3 марта 1856 г.) как раз в то время, когда в Париже происходило заседание конгресса, который должен был положить конец войне, объявленной цивилизацией против варварства. И вот среди стонов и проклятий своих индусских подданных Англия осмелилась поднять голос протеста в защиту подданных других держав! Тщетно было бы оправдывать британское правительство незнанием ужасов, совершавшихся в Индии. Это незнание, даже если его допустить, нисколько не умаляет ответственности метрополии. Впрочем, не нужно даже обращаться к страданиям несчастных индусов, чтобы доказать, что при управлении колониями Англия преследует только свои материальные выгоды, совершенно не заботясь о моральном состоянии и благополучии своих иностранных подданных. Достаточно привести следующие факты, взятые из прекрасного труда г-на Ж. Ж. Плата по вопросу о народном образовании в Индии (см.: «Zeitschr. fur allg. Erdkunde» ⁸, т. VI, 1856, стр. 232). Когда в 1793 г. Вильберфорс предложил палате общин организовать в Индии народные школы, компания «l'India house» запротестовала против такой меры, как слишком дорогостоящей и подрывающей авторитет и доверие к Англии, которые могут базироваться исключительно на полном невежестве индусского населения. С этого времени в течение полустолетия английское правительство сохраняло в полной неприкосновенности то состояние глубокого невежества, в которое упомянутая компания ввергла эту несчастную страну. Только в 1842 г. парламент постановил учредить народные школы в Индии, ассигнуя на это ежегодно 42 300 ф. ст. (1 057 500 фр.), что вместе с 3600 ф. ст. (95 400 фр.), вносимых ежегодно учениками разных школ в Бенгалии, составляет 47 тыс. ф. ст. (1716 тыс. фр.). Вот все, что Англия сочла возможным израсходовать на образование 40 млн, человек. Следовательно, всего один человек из 10 тыс. может получить школьное образование. Итак, ясно, что с просветительной точки зрения самые дикие провинции Турции и Персии ни в чем не могут позавидовать британским подданным Восточной Индии. Причем надо учесть, что все, что касается этой колоссальной империи, почти неизвестно в Европе. А то, что творится в других многочисленных английских колониях на самых разных точках земного шара, чаще всего совершенно ускользает от нескромных взоров иностранцев. Они довольствуются тем, что английские газеты считают уместным сообщить. Так, в Европе часто упоминают о короле «москитос» как о монархе, который добровольно встал под покровительство Англии. Но очень немногие знают, что этот монарх вообще не существует. Это вымысел, которым была обманута европейская публика. Он был выдуман, чтобы объяснить захват обширной области ради политических и торговых интересов мудрого Альбиона. Любопытные разоблачения на этот счет можно прочесть в сообщении г-на Андре в берлинском географическом журнале («Zeitschr. fuer allg. Erkunde», т. VI, стр. 18). Он описывает гнусные средства, применяемые английскими властями Белиза, присваивающими титул короля кому угодно (часто даже собственным матросам). Они доставляли этого человека в жалкий городишко Блэкфилд, где флаг Соединенного королевства развевается над хижиной, специально выстроенной для этого водевильного короля. Конечно, местные жители ничего не знают о существовании такого монарха, а это англичан и не беспокоит. Главное для них, чтобы Европа признала существование данного короля и объяснить ей захват обширной области (протекторат над которой ей предоставлен) желанием якобы самого властелина. Таким методом Великобритания обеспечивала себе в Центральной Америке положение, которое даст ей владычество над богатым торговым путем в связи с прорытием канала на Панамском перешейке).

[57] Наконец, угроза в будущем со стороны России, если не самой Восточной Индии, то, по меньшей мере, всему сооружению, на котором покоится английское влияние на Азиатском материке, угроза, по нашему мнению, достаточно серьезная, чтобы государственные деятели Великобритании почувствовали необходимость ее предотвращения, останавливая успешное продвижение своей гигантской соперницы со стороны Азии.

По мере того как такая необходимость становилась более неотложной, она вызывала все возрастающую озабоченность. И прежде всего по двум причинам: во-первых, правительство Великобритании отдавало себе полный отчет в том, что для нападения на Россию английский флот нуждается в поддержке крупной сухопутной армии; во-вторых, никак не удавалось изобрести средства, при помощи которых можно было бы добиться такой поддержки одной из великих держав, открыто не выражая просьбы крови и средств в пользу нации, завоевавшей себе определенную репутацию — все приносить в жертву своему эгоизму. Это объясняет и восторг Англии, которая приветствовала возникновение новой империи, она сумела оценить эту империю в полной мере, предвидя все [58] последствия такого события. Пока Великобритания видела в президенте только предприимчивого человека, честолюбие которого не имело еще определенной цели, она питала к нему лишь отвращение, смешанное со страхом, что постоянно выражалось в резких газетных нападках против ниспровержения республики. Однако, как только Англия узнала о неосторожных действиях императора Николая, бюст, напоминающий английским либералам облик Нерона, принял вдруг черты Тита — утехи рода человеческого. Великобритания поняла, что мощный порыв, побуждающий французское правительство к блестящему выступлению, наконец нашел достойный для Франции объект и что Россия становилась громоотводом, притягивающим молнии, которые, возможно бы, поразили британские или, может быть, даже германские земли.

V

Таким образом, вследствие весьма счастливого стечения обстоятельств для Англии оказалось возможным осуществить план, который она давно лелеяла как заветную мечту. Вместо того чтобы ожидать от какой-либо отдаленной державы запоздалого и вряд ли искреннего сотрудничества, она неожиданно получает его от своего грозного соседа, враждовавшего с ней веками. Никогда бы королевская или республиканская Франция в подобных обстоятельствах не пошла бы на союз с Англией против России. Ее трибуны, ее государственные мужи помешали бы совершить ей подобный шаг, ссылаясь на материальные интересы страны. Императорская же Франция согласилась на такой союз потому, что она видела в нем лишь удовлетворение своих моральных потребностей. Шагая в ногу с Великобританией, Франция считала, что ее нельзя упрекнуть в том, что она идет на буксире. Напротив, таким способом она вступает на широкий путь, отвечающий ее национальным интересам, а завершение и цели этого пути столь четко определены, что уже с первых шагов всякий дальновидный человек ощутит, что именно скорее Англия действует в интересах Франции, нежели Франция жертвует собой в интересах Англии. Нередко с нациями происходит то же, что и с людьми: они включаются в совместное предприятие с весьма различными тайными намерениями и продолжают действовать сообща в ожидании того часа, который покажет, кто кого провел. Именно так и произошло в данном случае. Франция и Англия громогласно заявили об одних и тех же намерениях и общей цели. Они обнимаются, взаимно умиляются над чистотой этого ангельского содружества. Они проклинают позорное честолюбие императора Николая, из-за которого прольется столько крови, и клянутся в вечной верности друг другу в пользу этой интересной Турции, которую [59] представляют Европе то как невинного агнца, то как грозного льва.

Наконец костюмы надеты, суфлеры и клакёры расставлены по местам, мощно зазвучал барабан в оркестре, Орест и Пилад в сопровождении хора и статистов выходят на сцену. Они проделывают всевозможные жесты и удаляются, заявляя публике, что пьеса была дана в ее бенефис, без какого-либо вознаграждения артистам. Теперь занавес упал, клакеры и публика молча удаляются, одни — чтобы сосчитать свою выручку и поискать новых хозяев, а другие, чтобы поразмыслить над странными вещами, которые им показали. Мы, в свою очередь, можем спросить себя: какая же была действительная развязка драмы и достигло ли каждое из действующих лиц цель, которую оно преследовало в этом шумном и загадочном спектакле? Ответ на эти вопросы содержится в договоре, который только что подписал Парижский конгресс. Мы рассмотрим его, чтобы увидеть, насколько осуществились чаяния воюющих сторон и каковы будут последствия для будущего от нового порядка вещей, который он создал.

Если без предвзятости и предубеждений задуматься над мотивами и действительной целью каждого из союзников, предпринявших эту ужасную войну, то, естественно, придешь к тому выводу, что только Франция и Австрия более или менее преуспели.

Оказавшись благодаря своим блестящим успехам во главе великих наций Европы и показав изумленному миру военное бессилие богатой соперницы, Франция вновь торжественно заняла свое законное место среди ареопага королей и отомстила так же блестяще, как и благородно, за поражение при Ватерлоо и за позор Святой Елены. Более того, создав между всеми политическими партиями и главой новой династии неразрывные узы национального достоинства, она вынудила эти партии принять из его рук высшую славу, равно как мир и порядок в стране. Итак, политика императора Наполеона III увенчалась успехом. Выстрел из пушки, возвестивший о падении Севастополя, ясно сказал Европе, что роль Франции в этой кровавой драме закончена и что достоинство и цели ее правительства не позволяли ей проводить иную политику.

Позиция, а следовательно, взгляды и интересы Австрии в Восточном вопросе были совершенно иные, нежели у Франции. Как и Франция, Австрия не могла допустить ни существования так называемой опасности, угрожающей Оттоманской империи, ни навязываемого ей вывода о необходимости воевать против России. Однако венский кабинет с удовлетворением встречал любое потрясение, могущее ослабить его гигантского соседа, силу и возможности которого он мог [60] оценить лучше, чем когда-либо, с тех пор как император Николай поднял свой меч в защиту династии Габсбургов, поставленной перед страшной альтернативой: или погибнуть от рук собственных детей, или принять спасение от иностранцев.

Намерения Австрии содействовать ослаблению России не выражались в заранее и детально обдуманном плане, разработанном с такой точностью, с какой правительства Франции и Англии отдавали себе ясный отчет в реальных целях войны. Присоединить свое оружие к оружию воюющих сторон никак не соответствовало интересам Австрии. Делая вид, что она имеет добрые отношения со всеми, Австрия предоставляла лишь времени работать в ее пользу, не теряя ни единой капли своей крови. На самом деле Австрия должна была предвидеть, что объединенные силы Франции и Англии, опираясь на энергичные меры, которые она сама могла применить, не выступая открыто под флагами своих союзников, добьются в конце концов мира — мира, который, не затрагивая чести России, признал бы совершившимся фактом уничтожение черноморского флота, а также освобождение Дуная и княжеств от все возрастающего влияния северного великана. Такая политика спасала Австрию от жертв в войне, обеспечивала ей с большой верностью достижение тех результатов, к которым она стремилась, нежели если бы она легкомысленно бросилась в открытую борьбу против России. Несмотря на атаки со всех сторон, этот гигант, доказавший, что ноги у него отнюдь не глиняные, возможно, показал бы Австрии, что рука, спасшая ее столицу от венгров, еще довольно крепка, чтобы достигнуть ее и выдать столицу тем же венграм. Вместо того чтобы, мериться силами с многочисленными русскими войсками, расположенными вдоль ее границ, не являлось ли ловким маневром то, что Австрия связывала эти войска и тем самым давала союзникам возможность и время неожиданно нанести удар в Крыму, где их никто не ждал? Таким образом, Австрия парализовала без боя наилучшую часть русской армии и втихомолку посмеивалась над союзниками.

Но представим себе (что вполне невероятно), что Франция была бы в состоянии послать на помощь Австрии 200-тысячную армию и благодаря такой поддержке солдаты в белых мундирах оказались бы на втором плане. При этом Австрия стала бы достаточно сильной, чтобы, используя такое преимущество, напасть на Россию, и карта Европы оказалась бы перекроенной в результате этой войны. Можно ли думать, что император Франц и его министры могли желать подобного результата? Конечно, нет. Они прекрасно знали, что при дележе военной добычи львиная доля достанется не им и, если англичане или французы обоснуются [61] в Крыму, австрийская торговля будет под угрозой, которой она не подвергалась ни со стороны турок, ни даже со стороны русских. Поэтому Австрии отнюдь не следовало доводить ослабление России за пределы австрийских интересов, л эти пределы ограничивались уничтожением черноморского флота, а также освобождением Дуная и княжеств. Они могли быть достигнуты наиболее выгодным и экономным способом для Австрии — только путем соблюдения политики ловкого нейтралитета, который позволял направить поток в заранее намеченное русло и остановить его в момент, когда он грозил бы выйти из берегов.

Все расчеты австрийской политики, достаточно искусной, чтобы поверить в то, что это избавляет ее от необходимости быть честной, великолепно осуществились. Австрия избежала стесняющего ее превосходства русских, в княжествах. Дунай, с которым австрийские промышленные центры будут связаны сетью железных дорог, становится для ее торговли прекрасной артерией. При его использовании не нужно опасаться иностранной конкуренции. Наконец, огромное развитие австрийского Ллойда ⁹ в Черном море получит новую гарантию безопасности в результате ужасного удара, только что нанесенному русскому господству. Австрия сумеет успешно бороться против Англии, единственной страны, которая гложет соперничать с ней в торговой монополии на Азиатском материке при помощи передвижного моста из пароходов между Константинополем и Трапезундом. Как видно, в Черном море по-прежнему будет преобладать торговое господство Англии и Австрии. Франция же не может похвалиться выигрышем от того, что на дипломатическом языке именуют нейтрализацией Черного моря. Этот факт имеет в конечном итоге лишь политическое, а не коммерческое значение, ибо Понт Эвксинский ¹⁰ был всегда открыт торговым судам всей Европы. Позиция торговых стран ни в чем не изменилась после Парижского договора. Англия и Австрия, добившиеся выгодного положения, смогут в дальнейшем его расширить. Фракция, наоборот, равно как страны, позволившие конкурентам отстранить себя или не сумевшие удачно использовать эту область экономики, ничего не выиграет от исчезновения русского флота в водах Черного моря.

В общем Австрия имеет все основания поздравить себя с достижением поставленной цели в великом восточном конфликте. Ее удовлетворение будет тем более искренним, так как политика венского кабинета никогда не претендовала на рыцарские сентиментальности. Трезвые и не очень щепетильные люди венского кабинета от души смеются над отсталыми мечтателями, которые при виде удачного политического маневра с беспокойством спрашивают: были ли использованные средства честными? И можно ли считать достойными [62] уважения его авторов? Венский кабинет никогда не жаждал ни тривиального уважения честного человека, ни быстро улетучивающегося фимиама военной славы. Поэтому он должен искренне одобрить слова швейцарского пленного, который на вопрос генерала, почему храбрые швейцарцы складывают голову за деньги, тогда как соотечественники генерала умирают лишь ради славы, ответил: «Каждый дерется за то, чего ему не хватает».

VI

После того как мы назвали державы, которые действительно достигли поставленных целей в восточном конфликте, поговорим о тех, кто ничего не выиграл. Среди них находится прежде всего Великобритания. Если вспомнить мотивы, побудившие эту страну, столь ревностно оберегающую кровь своих сыновей и избегающую непродуктивных затрат, жертвовать большей частью своих регулярных войск и несколькими миллиардами франков, то поражает колоссальная несоразмерность между усилиями и результатами и особенно между целями и результатами.

Уничтожение русского черноморского флота и падение Севастополя должны были на некоторое время смягчить гнев Великобритании. Но так как Россия мешала англичанам не со стороны Черного моря, Англия прекрасно знает, что при нынешнем политическом положении в Европе нельзя сразу завоевать Константинополь, а тем более владеть им. В своих скромных подвигах Англия найдет лишь бесплодное мимолетное удовлетворение. Однако оно ничуть не уменьшает ее горького разочарования при виде великана, развитие которого в Азии она надеялась остановить. Ведь он сохраняет там свои прежние позиции. Морально даже укрепился в результате безуспешных усилий его соперницы, не говоря уже о неисчислимой пользе для России ценных предостережений, вытекающих из войны, и новой политической системы, которую придется теперь применять санкт-петербургскому кабинету на Востоке. Разочарование, испытанное Великобританией, особенно ощутимо. Для нее речь идет не об одном из неудавшихся начинаний, которое можно пережить, утешаясь надеждой, что к нему можно вернуться в более благоприятный момент и с лихвой наверстать утраченное время. Обстоятельства, позволившие Англии после долгого и бесплодного ожидания приступить к осуществлению своего давнишнего плана, не повторяются часто. За несколько столетий такой случай представился в первый раз. Для повторного стечения аналогичных условий Россия должна угрожать независимости Европы в такой мере, чтобы побудить все страны объединиться против нее или чтобы политическое положение Франции [63] вынудило ее начать военные действия в рамках чисто моральных, а не материальных потребностей. Но ни одна из этих двух гипотез не реальна. Дух нашего века делает невозможными вторжения, подобные вторжениям Тамерлана или Аттилы. Крестовые походы варварства против цивилизации давно отошли в прошлое. Поэтому нет оснований к тому, что Франция однажды утратит положение, завоеванное ею при разрешении восточного конфликта. Следовательно, любой моральный довод, который при нынешнем состоянии Европы вновь заставил бы ее взяться за оружие, совершенно отпадает. Мы утверждаем, что утешительная перспектива для Великобритании урегулировать свои дела на Востоке с помощью Франции исчезла, подобно тем светящимся звездам, которые в тысячелетие загораются лишь раз на небосводе и потом гаснут навсегда. Гордому Альбиону остается лишь грустное воспоминание о горьких разочарованиях этих двух лет, на которых было бы не совсем благородно настаивать после поистине наивных излияний благодарности в адрес наших доблестных войск.

Защитники Англии, чтобы ее утешить в том, что она по крайней мере имела некоторую пользу от своего ужасного политического краха, быть может, сошлются на аргумент, который, за неимением других, всегда приводят безутешно пострадавшим, — человек на своих ошибках учится. Этот весьма убедительный довод подходит к России, которая в только что пережитых ею испытаниях может открыть тайну своего блестящего будущего. К сожалению, он неприменим к Великобритании. Ее промахи в ходе последних событий не являются следствием ошибочной системы, устранить изъяны которой ныне можно, имея опыт. Нет, это неизбежный и неустранимый результат духовных основ самой страны.

Остаются, например, тщетными все усилия, направленные на замену порочной системы вербовки офицеров, основанной на приобретении чинов за деньги, потому что характерна для народа с меркантильным, а отнюдь не воинственным духом, и, опираясь на этот дух, может быть изменена только вместе с ним.

Ничто лучше не подтверждает это, нежели продолжительные дискуссии в парламенте по данному вопросу. Самые компетентные люди, среди которых назовем бывшего военного министра Герберта Сиднея и лорда Пальмерстона, решительно возражали против тех, кто требовал прекращения этой не совсем рыцарской торговли. Вот аргументы, которыми пользовались эти прославленные ораторы. «Английская нация, — говорили они, — чувствует такую неприязнь к военной карьере, что, если бы при помощи некоторых привилегий не старались к ней привлечь представителей богатых и благородных классов, армия не нашла бы больше джентльменов, которые [64] командовали бы ею. Следовательно, она располагала бы лишь офицерами из простонародья, которые вызывали бы у солдат только глубочайшее отвращение. Словом, никто из трудовых классов Англии не желает облекаться в мундир, за исключением самых отъявленных ничтожеств». Таким образом, видно, что Великобритания не имеет даже утешения извлекать пользу из своих неудач. А подводя итог этому крупному восточному мероприятию, Англия вынуждена проставить во всех графах поступлений неутешительный знак «ноль», к которому она ощущает непреодолимый страх.

VII

Взвешивая актив и пассив каждой из стран, участвовавших в восточном конфликте, остается еще сказать о Турцией Сардинии. Первая из них фигурировала лишь номинально в крупной игре, поводом которой она служила. Отсутствие у Турции непосредственных целей в деле, в сущности не имеющем к ней никакого отношения, приводило к тому, что она должна была принимать все то, чем ее жаловали. За то, что она получила больше или меньше, чем ей могли обещать, Турция, во всяком случае, не несет никакой ответственности. Она ничего не просила и действовала лишь под давлением и в интересах других. Поэтому о Турции мы скажем, рассматривая политические последствия, вытекающие для нее из Парижского договора.

Вступление же Сардинии в западную коалицию, хотя, возможно, и произошло не только по ее желанию, все же совершенно очевидно, что Сардиния не поддалась бы так быстро давлению, которое на нее оказывали, если бы она не имела на это особые основания. Подобно ряду других малых государств, она могла бы не слушать увещевания Англии, которая стремилась завербовать как можно больше участников конфликта. Однако Англия не сумела их убедить в том, что дела Востока входят в их интересы. Следовательно, нужно считать, что в присоединении Сардиния искала выгоду для себя. И никто не посмеет обвинить ее, предположив, что она признала существование опасности султану и еще в меньшей мере что, желая оказать помощь мощным государствам, поддерживающим Турцию, она решила внести и свою лепту — 15 000 человек, в то время как вся Италия и особенно Германия (гораздо более заинтересованная в конфликте) оставались пассивными наблюдателями. Какие же аргументы можно было выдвинуть, чтобы втянуть Сардинию в войну, войну, которая ее не затрагивала, ничего ей не давала и для которой она ничего не могла сделать? Причем она вступила в войну как раз тогда, когда с трудом только что вышла из гибельной для нее борьбы, разорившей ее финансы. Такие аргументы, сила [65] которых отчасти зависела от позиции тех, кто их выдвигал, состояли, если говорить кратко, в следующем: участие в возможной перекройке карты Европы; приобретение права на благодарность Англии и Франции, которые будут ее оборонять от Австрии; усиление ее морального воздействия на Италию и возможность с помощью своих покровителей благоприятно решить итальянский вопрос и, наконец, привлекательная перспектива занять место на предстоящем конгрессе рядом с вершителями судеб Европы. Теперь посмотрим, как эти воздушные замки строились.

Если анализировать, с одной стороны, чисто моральную цель, которую Франция ставила перед собой в Восточной войне, где ее роль завершается взятием Севастополя, а она знала, что в этом вся слава будет принадлежать ей, и, с другой стороны, подлинные интересы Австрии, которая не желала подмены русского превосходства на Черном море английским господством, то легко убедиться, что так называемая перекройка карты Европы не имела никаких шансов на успех. И особенно потому, что Англии одной это было не под силу. Надежды туринского двора были в корне порочны. Их надо считать мертворожденными. И все же многие политические деятели Пьемонта ¹¹ решились провозглашать их открыто. На заседании 14 июня 1856 г. ряд ораторов заявлял, что одним из мотивов, заставивших правительство короля Виктора-Эммануила ¹² вступить в союз западных держав, было убеждение не только служить итальянскому единству, но и однажды принять участие в перекройке карты Европы. «Мы не должны забывать, — воскликнул г-н Фарина, — что договоры были разорваны в Кракове, Париже, Брюсселе!» Туринские газеты сообщают, что эти слова были встречены бурными аплодисментами. Наслаждаясь овациями, депутаты Сардинии, конечно, не вспомнили грустного анекдота, рассказанного Плутархом по поводу одного знаменитого оратора, который после речи, имевшей наибольший успех у афинян, беспокойно повернувшись к друзьям, спросил: «Не сказал ли я, случайно, какой-нибудь глупости?»

Посмотрим теперь, оправдались ли надежды Сардинии на благодарность своих обоих мощных союзников, или по крайней мере не были ли эти надежды менее иллюзорными, нежели ее мечты о расширении территории? К сожалению, они относятся к сентиментальной политике. С такой политикой в наше время расправляются быстро и бесповоротно. Недавние примеры это великолепно подтверждают. Та благодарность, на которую Россия имела гораздо больше прав рассчитывать со стороны Австрии, не помешала последней объединиться против своего покровителя и как раз почти в тот момент, когда Россия собиралась вложить в ножны меч, только что спасший Австрию. Услуги слабого не вызывают того чувства [66] унижения, которое порождают благодеяния сильного. А незначительный результат этой услуги обесценивает ее. Эти услуги подлежат суду человеколюбия и христианства, которые судят не по делам, а по намерениям. Итак, известно, чего стоят в политике подобного рода оценки! История подтвердит, что, если даже Сардиния окончательно разорится, чтобы угодить своим союзникам, они же, несмотря на столь трогательные доказательства преданности со стороны Сардинии, в угоду своим политическим интересам не преминут предать ее Австрии. Если же они этого не сделают, а наоборот, проявят полную готовность защитить Сардинию от происков коварной соседки, охраняя развитие ее либеральной системы, значит, их обязывает к этому вопрос европейского равновесия. Им совершенно не требуется проявлять любовь к Сардинии ради ее защиты. Они сделают это ровно настолько и до тех пор, пока, как говорится, хранят ее в своем сердце...

То же можно сказать и о перспективе, которой обольщала себя Сардиния в связи с итальянским единством. Она надеялась, что отношения с Францией и Англией помогут ей лучше служить этому единству. Однако и здесь опять-таки было бы легко доказать a priori (Заранее, без фактического исследования (лат.). — Прим. пер.), что все такие устремления были иллюзорными! Сардинцы забывали, что среди трех держав, к которым они обращались с просьбой освободить Италию от иностранной оккупации, две участвовали в оккупации и что, как бы Франция ни желала отказаться от нее, она не сможет этого сделать до тех пор, пока Австрия не поступит так же. Несмотря на всякого рода филантропические излияния, которым предавались представители двух держав на Парижском конгрессе, анализируя грустные мотивы, делающие оккупацию необходимой, и выражая искренние пожелания, чтобы эти мотивы быстро исчезали, — все знают, что есть болезни, которые врачи не прочь продлить, и что в конечном счете не из-за любви к Сардинии будет эвакуирован большой замок Святого Ангела или какой-либо другой пункт владения святого Петра. Всякий добрый католик будет рад как можно дольше сохранять столь драгоценные реликвии. Но по данному вопросу можно еще добавить. Со времени инициативы сардинцев эвакуация итальянской территории двумя оккупирующими державами стала более затруднительной,, и ее нельзя ожидать в ближайшем будущем по двум причинам: 1) нежелание Австрии уступить, что в настоящее время могло бы показаться результатом усилий малого государства, которое ей антипатично; 2) брожения, которые, несомненно, вызовут в Италии предложения конгрессу и дадут новый повод Австрии не только продлить оккупацию, но и усилить ее. Естественно, все это может продлить австрийскую оккупацию и задержать [67] таким образом уход Франции, которая, со своей стороны, охотно смирится с тем, что трехцветный флаг будет реять на берегах Тибра.

Никто не усомнится в законном праве, которое с моральной точки зрения сардинское правительство приобрело на благодарность несчастной Италии. Италия всегда будет помнить о великодушных намерениях Сардинии. Никто не станет сомневаться в правильности представлений, сделанных Сардинией Парижскому конгрессу в пользу дела объединения Италии. Нота, которую господа де Кавур и де Вилламариана ¹³ направили в связи с этим лорду Кларендону ¹⁴ и графу Валевскому ¹⁵, — образец логики и благородных чувств, выраженных с большим достоинством. Остается, однако, не менее верным и то, что подобные представления, неожиданно сделанные Англией и Францией, имели бы больше веса благодаря одному воздержанию Сардинии. Критическое положение Италии уже так давно беспокоит Англию, что она не нуждалась бы в посредничестве Сардинии, чтобы сделать конгрессу предложения, поддерживаемые Францией. Безусловно, Австрия оказалась бы сговорчивее с державами, которые она считает равными и которым она могла бы уступить, не нанося ущерб своему достоинству. Словом, Сардиния с ее лучшими намерениями вовсе не послужила делу итальянского единства, а, наоборот, только запутала вопрос, который особенно трудно поддавался решению. Поэтому Англия и Франция вынуждены были не затрагивать мнительность венского двора, по отношению к которому их обязательства намного весомее, чем к Турину. Жертвы, принесенные этим маленьким государством делу союзников, были более значительными, нежели жертвы Австрии, учитывая относительные возможности обеих стран. Однако в политике услуги оцениваются только по полученным результатам. Услуги Сардинии меркнут перед действенной и умелой помощью Австрии. Итак, если, несмотря на лучезарные надежды, которые толкнули сардинского карлика выступать среди великанов, ему не удалось ни увеличить своей территории, ни успешно защитить Италию, то у него осталось одно утешение — честь восседать на Парижском конгрессе рядом с представителями великих держав. Такова цена напрасно загубленных жизней сынов Сардинии и растраченных миллионов франков! На самом деле, г-н де Кавур может похвастаться тем, что он занимал самое «драгоценное» кресло в зале конгресса. Ведь оно стоило его стране 80 млн. фр.!!!

VIII

Рассмотрев, в какой мере война оправдала надежды тех, кто ее затевал, постараемся уяснить, даст ли договор, [68] положивший конец войне, гарантии прочного и длительного мира в Европе. Когда ожесточенная борьба, в которой каждая из заинтересованных сторон рассчитывает добиться своих целей, внезапно заканчивается в интересах двух воюющих, принуждающих остальных партнеров жертвовать в их пользу своими надеждами, едва ли можно ожидать, что пакт, определяющий условия окончания войны, будет долговечным. Начнем с России, так как она, бесспорно, является воюющей державой, которая выступала одна против европейской коалиции, вынужденной откровенно признать себя побежденной.

Когда мы сравниваем сделанные царем уступки с уступками, которых нужно было добиться не только ввиду исключительно корыстных интересов Великобритании, но также и официально провозглашенной союзниками цели войны, то они кажутся совершенно недостаточными. На самом деле, основная цель коалиционных держав заключалась в окончательном освобождении Турции от опасного влияния, которое оказывалось на это слабое государство его грозным соседом. Однако основы этого влияния не зиждутся на наличии флота в Черном море, поскольку это отнюдь не отвечало бы потребностям единственной эффективной политики, которую отныне могла избрать себе Россия и новые тенденции которой несомненны среди самых важных результатов восточного кризиса. Эта политика будет состоять в том, чтобы полностью перенести арену своих действий из Европы в Азию. С этой точки зрения черноморский флот для России. — лишь блестящая игрушка, жертва которой послужит увеличению ее прибылей. Не здесь надо искать основу преобладающего влияния России на Востоке. Оно зависит от топографического положения, которое Европа позволила занять преемникам Петра Великого, постепенно и непрерывно сжимавшим Турцию в кольце. Речь шла О том, чтобы разорвать это железное кольцо, отняв у России северный берег Черного моря и особенно кавказский перешеек, подобно гигантскому крюку накрепко прикрепляющему азиатскую Турцию и Персию к российской земле. Пока продолжают существовать сами основы сооружения, на которых покоится неотразимое влияние Этой империи на своих оттоманских или персидских соседей, любые изменения, вносимые во внешнюю архитектуру этого здания, не изменят ни порядка вещей, который хотели бы уничтожить, ни последствий, которые рано или поздно от этого возникнут. Помешать России иметь свой флот на Черном море, оставляя ей все возможности его реорганизовать позднее или покушаться на своих соседей как с суши так и с моря, это все равно, что, предположим, лишить индивидуума навсегда иметь возможность использовать опасное оружие, заперев последнее в одной из комнат его дома, оставив при этом ему ключ.

Следовательно, так называемые гарантии, вырванные у [69] санкт-петербургского двора ценою двух лет страшной бойни и колоссальных жертв, ни в коей мере не соответствуют результатам, провозглашенным перед крестовым походом, который так торжественно проповедовали против северного великана в интересах Турции. Разумеется, в оправдание незначительных результатов войны союзники могут говорить, что они никогда не ставили перед собой задачу расчленения русской империи, потому что это было им не под силу, и что единственной их целью было обезопасить Турцию со стороны Черного моря от возможного нападения императорского флота. Но тогда союзники признают сами, что они не имели ни намерения, ни силы вылечить больного, а довольствовались лишь временными средствами, не уничтожающими источник болезни. В таком случае было бы честнее и гуманнее не применять дорогостоящие средства и объявить пациента неизлечимым. С другой стороны, если союзники не получили от России гарантий, без которых их предприятие значительно утрачивает логику и серьезность, можно ли из этого заключить, что, по меньшей мере, они обладали преимуществом навязать своему мощному противнику довольно мягкие условия, дабы нисколько его не унизить и тем облегчить соблюдение этих условий? Мы этого не думаем. Какими бы незначительными ни казались для проницательного политика уступки, сделанные санкт-петербургским кабинетом, они все же могут глубоко затронуть сердце нации и даже нанести неизлечимые временем раны. Великий народ может, не считая себя униженным, возвратить свои завоевания, когда все армии Европы вторгаются в его столицу, требуя этого. Именно так случилось с Францией. Но что еще сильнее затрагивает самолюбие, чем пожертвование военной добычей, а также славой, завоеванной и отданной, так это отречение от права быть полным хозяином в своей собственной стране. Например, когда принимается обязательство владеть берегами, не имея права их укреплять и держать флот на морях, омывающих эти берега. Раз выполнен тяжелый акт возвращения побежденной нацией завоеванного, то при осуществлении своего суверенитета ей уже больше ничего не будет напоминать об этом. Ограничения же, наложенные на пользование имуществом, заставляют постоянно кровоточить раны каждый раз, когда хозяин вступает в пределы своих владений. Например, Франция 1814-1815 гг. была менее огорчена отказом от своей огромной военной добычи, чем если бы ее лишили права владеть арсеналами в Тулоне или Бресте или же потребовали, чтобы она отказалась иметь флот на Средиземном море или на Ла-Манше.

Нет надобности больше говорить, что уступки, сделанные Россией, смягчены подобным обязательством Турции, которая также отказалась сохранить флот на Черном море. Такого [70] обязательства фактически не существует, если принять во внимание, что Босфор, составляющий неотъемлемую часть Понта Эвксинского, сохраняет все свои укрепления и остается базой оттоманского флота, который при первом военном столкновении может выйти из Босфора и через несколько часов вместе со своими союзниками появиться у русских берегов, совершенно открытых для артиллерийского обстрела, более того, для любого военного нападения. Именно эти неравноправные условия наиболее четко свидетельствуют, что подобная уступка России оскорбительна для нее. Невозможно поэтому, чтобы она когда-нибудь согласилась признать такое положение иначе как временным урегулированием. Россия оставляет за собой право отказаться от него сразу же, как только политическая обстановка в Европе предоставит ей такой случай. Вот элемент отнюдь не мирного характера в Парижском договоре, не дающий основания считать его прочным.

IX

Вторым фактором, также неблагоприятным для будущего этого знаменитого пакта, является то положение, которое он создал для Турции. Всякому, кто жил на Востоке, известно, что обещания, вырываемые у мусульман под давлением критических обстоятельств, настолько легко даются, насколько и плохо выполняются. Мы ни в коей мере этим не хотим высказать какое-либо сомнение в искренности намерений султана в отношении реформы его несчастной страны. Этот благородный монарх, которому, быть может, не хватает силы воли,, равной благородству и великодушию его сердца, чтобы заслужить в истории титул «великий», обещал больше того, что он в состоянии выполнить. А это создает обстоятельства, которые вынудят союзников нарушить обещания, данные ими весьма неосмотрительно в свою очередь султану. На самом деле, если придерживаться своих заявлений и не совершать в отношении Турции то, в чем они упрекали Россию, союзники должны отозвать свои войска. Но было бы детским заблуждением верить в осуществление этого великолепного будущего, которое так красочно изображается во всех хартиях и декретах Дивана. При всем желании нельзя найти достаточно средств, чтобы сломить оппозицию, возбуждаемую уязвленным фанатизмом мусульман. Мятежи, оскорбления и убийства, о которых уже сообщали из некоторых мест империи, с введением новых мер, принятых в защиту христиан, являются лишь прелюдией ужасной борьбы, в которую вступает правительство. А из этой борьбы оно, разумеется, не выйдет победителем без поддержки иностранных штыков. Однако правительство Турции недавно приобрело весьма неприятный опыт [71] в результате осложнений, вызванных сотрудничеством с этими штыками, чтобы призвать их на помощь еще раз. Выбившись из сил, оно будет вынуждено прибегнуть к древнему обычаю мусульман: покориться воле неба. Губернаторы провинции получат негласные предписания отказаться от неравного боя, а внешне демонстрировать столько гнева и усилий, сколько необходимо, чтобы ввести в заблуждение державы Европы и убедить их в постоянном, энергичном, как и вначале, продолжении крестового похода ради своих единоверцев. Жизнь постепенно войдет в прежнюю колею. И быть может, пройдут года, прежде чем Европа обнаружит свою ошибку и после столь длительной потери времени решит закончить тем, с чего надо было начать, т. е. с военной оккупации Турции. Но эта запоздалая мера уже не будет иметь того эффекта, какой она произвела бы сегодня. Разочарованные в своих ожиданиях, христиане привыкнут обращаться со всеми своими мольбами и упованиями к России. И когда союзники пришлют наконец свои войска, то эти войска вызовут всеобщее недоверие. Христиане, однажды обманутые, побоятся снова поставить себя в неприятное положение, а мусульмане всегда будут смотреть на иностранное вмешательство как на оскорбление их национального достоинства и религии. Из этого последует, что как христиане, так и мусульмане объединятся и обратятся за помощью к России, Россия же найдет благоприятный момент, чтобы разрушить непрочное сооружение, воздвигнутое Парижским конгрессом, широко используя недовольство его решениями. Ее опытная дипломатия уже сейчас должна благоприятствовать этому.

Одно из самых эффективных и вместе с тем самых лояльных средств, которые мог бы применить санкт-петербургский кабинет, чтобы вызвать к себе симпатии со стороны христианского населения Турции, — это воспитывать русских подданных, живущих в пограничных районах, в духе процветания и свободы в отличие от их турецких соседей, вызывая у них желание иметь то же самое. Такой план нетрудно было бы осуществить, даже если бы обещания Порты в отношении райя соблюдались. Ведь, как бы с ними хорошо ни обращались, если они только увидят, что их русским единоверцам неплохо живется, они всегда предпочтут благодеяния христианской нации, нежели своих прежних угнетателей. Можно принудить хозяев дать свободу своим рабам и обращаться с ними публично до некоторой степени как равный с равным. Но совершенно невозможно подавить чувство презрения и зла у одних и ужаса и страха у других. При вынужденном слиянии двух элементов — христианского и мусульманского — эти чувства сохранятся. Трудность осуществить такое слияние даст русской пропаганде очень опасное оружие. Надо признать, что этим оружием Россия до сих пор не умела [72] пользоваться, ибо, за исключением смежных с Азиатской Турцией губерний, где самая скверная администрация может еще показаться лучше турецкого режима, условия жизни крестьян в губерниях, примыкающих к Европейской Турции, недостаточно удовлетворительны, чтобы возбудить зависть соседей. Наоборот, если Россия сумела бы несколько улучшить условия жизни своих подданных, она неизбежно пожала бы плоды такой разумной политики во время восточного кризиса. Христиане Румелии, прельщаемые положением своих русских единоверцев, совсем не питали симпатии к христианскому монарху, боясь, что он вновь поставит их в еще худшие, быть может, условия, нежели те, в которые их поставило турецкое правительство. Молодое же королевство эллинов высказалось бы совсем по-иному о России, если бы пугало русского деспотизма, постоянно встающее перед ним, не парализовало его благородных стремлений.

Комментарии

1. Имеется в виду нашумевшее дело Пасифико (см. прим. 1, стр. 221).

2. Нессельроде, Карл Васильевич (1778-1862) — граф, канцлер (1845), министр иностранных дел России (1816-1856). Во внешней политике был сторонником согласованных действий с Австрией и Пруссией. Новая внешнеполитическая линия Николая I, выражавшаяся в стремлении к сближению с Англией и Францией, привела к ориентации Нессельроде на Англию. Ошибочность этой политики наглядно проявилась в Крымской войне. В 1856 г. после подписания Парижского мирного договора Александр II дал Нессельроде отставку и на его место назначил А. М. Горчакова.

3.  «L'Independance beige» (««Бельгийская независимость») — ежедневная газета, основана в 1831 г. в Брюсселе. Орган либеральной буржуазии.

4. Вестфальский мирный договор подписан 24 октября 1648 г., положил конец Тридцатилетней войне в Европе (1618-1648).

5. Государственный переворот во Франция, в результате которого Луи-Наполеон Бонапарт провозгласил себя французским императором под именем Наполеона III.

6. Людовик Бонапарт — брат Наполеона I, отец Наполеона III.

7. «Журналь де деба» («Journal des Debats») — сокращенное название ежедневной газеты «Journal des Debats politiques et litteraires», выходящей в Париже с 1789 г. В рассматриваемый период отображала интересы орлеанской буржуазии.

8. «Zeitschrift fuer allgemeine Erdkunde» — журнал по всеобщей географии.

9. «Corporation of Lloyd's» — английское страховое объединение, основанное в конце XVII в. предпринимателем Э. Ллойдом. В переносном смысле употребляется как общество для морского страхования, а также судоходства.

10. Понт — древняя область в северной части Малой Азии. Понт Эвксинский — название Черного моря в древности (букв.: гостеприимное море).

11. Пьемонт — пограничная с Францией и Швейцарией область в северо-западной части Италии.

12. Виктор-Эммануил II (1820-1878) — король сардинский, затем итальянский.

13. Кавур и де Вилламариана — итальянские политические деятели.

14. Кларендон (Вильерс, Джордж-Вильям) — лорд, английский политический деятель, либерал.

15. Валевский, Александр Флориан (1810-1868) — граф, сын Наполеона I и польской графини Валевской. Французский дипломат, был посланником во Флоренции, Неаполе, Мадриде и Лондоне. В 1855-1860 гг. — министр иностранных дел, активный сторонник участия Франции в Крымской войне против России.

(пер. В. В. Цыбульского)
Текст воспроизведен по изданию: Чихачев П. А. Великие державы и Восточный вопрос. М. Наука. 1970