В Рахове ничего не изменилось с моего отъезда; Меллер-Закомельский и Веригин, вернувшийся прежде меня из главной квартиры, берегли дом и сад, которыми мы пользовались на праве полных хозяев. Мост через Дунай, построенный из лодок, служивших нам для переправы при занятии города, обеспечивал сообщение с Малою Валахией. Две батареи, каждая в четыре орудия, защищали мост с левого берега; обе турецкие канонерские лодки, сделавшиеся нашею добычей, и вооруженные русским экипажем, наблюдали по Дунаю за неприятельскою флотилией, хоронившейся в Виддине. Занятия офицеров генерального штаба ограничивались съемкой города и окрестностей, производившейся в одни ранние утренние часы по причине нестерпимого летнего жара; все остальное время мы предавались истинно-восточному кейфу, прерывавшемуся только ежедневными обедами у отрядного начальника да именинными пирогами то у того, то у другого из штабных. Для устройства этих завтраков мы пользовались талантом русского повара, принадлежавшего адъютанту графа Ланжерона, барону Ч. , заехавшему волонтером в наш отряд. Ч. отличался чрезвычайно веселым нравом, был умен, знаток по части гастрономии и всегда готов услужить товарищу, особенно, если дело касалось до устройства приятельского завтрака или ужина, приправленных трюфелями и разведенных влагой клико. Кто не желал воспользоваться знанием баронского повара, тот мог обратиться в этом важном деле к неразлучному спутнику отрядной квартиры, Mr. Cocuraille de Bouzignac, «мастеру хорошего тона» и поваренного дела. Он не позволял называть себя иначе как «maitre de graces», готовил отлично самые изысканные блюда и в то же время учил нас как следует в порядочном обществе ходить, кланяться, садиться на стул, сморкаться, владеть ножом и вилкой, обращаться с дамой, говорить речи в публике или солдатам, вообще всему, чем отличается человек хорошего тона. Случалось, на походе ударят привал; немедленно высовывается из огромной карудзы, вмещавшей походную лабораторию господина Кокюрайля, шипящая сковорода, и [79] приветливый голос его покрывает звук барабана: «Messieurs, approchez, des cotelettes a la Subise, du filet saute au madere!» или «omlette aux fines herbes!». (Господа, идите сюда! Котлеты а ля Субиз, филей, выдержанный в мадере... Омлет с нежной зеленью. (фр.))

Ковер расстилается на траве под тенью карудзы, покрывается салфеткой, приборы стучат, хлопает пробка шампанского, и мосье Бузиньяк преобразовывается из метр дотеля в актера, один, в нескольких лицах, представляет сцену из комедии или поет водевильные куплеты. Мосье Бузиньяк имел еще одно достоинство: он жил не для корысти, его увлекали за нами привязанность к военной тревоге и наклонность к разгульной походной жизни; одним словом, он был питомец большой армии, и что наживал от нас, то проживал также скоро, принося в жертву Бахусу и пафосской богине. Не молод был и в то время мосье де Бузиньяк и должно быть давно уже переселился в лучший мир, но память о нем живет еще между стариками Гейсмаровского отряда, не забывающими как приятно разгонял он их тоску и наполнял их желудок.

Единообразие раховского прозябания нарушилось в это время двумя происшествиями, имевшими первое смешной, а второе довольно горестный конец. В обоих случаях птицы играли главную роль: забавно, но справедливо.

В одну прекрасную лунную ночь с берега дали знать, что от Виддина спускается по Дунаю неприятельская флотилия. Дело касалось целости моста, следственно им нельзя было шутить. Гейсмар встревожился, раховские жильцы встрепенулись от сна, оседлали лошадей и стремглав поскакали под гору к речному берегу; войскам, занимавшим высоты за городом, приказано быть наготове встретить неприятеля, потому что самый простой расчет заставлял вместе с покушением на дунайский мост ожидать нечаянного нападения со стороны поля. Казачьи сотни тотчас были посланы в разъезд по всем направлениям. По первому взгляду на Дунай мы удостоверились в нелживости известия доставленного с береговых батарей. Версты три выше моста река, казалось, была покрыта парусами, белевшими при лунном свете. Быстро приближался неприятель; на батареях приготовились его принять, войска, бивакировавшие на левом берегу, стали в ружье. В расстоянии шести или семи сот сажен неприятель приостановил движение, не спуская парусов; наскучив ожидать его, послали канонерскую лодку разъяснить положение. С некоторым напряжением глаз можно было следить за ней, когда луна проглядывала из-за туч; мы видели как она подходила, как засверкали ружейные выстрелы, видели с [80] нашего места на правом берегу как на противолежащих батареях вспыхнул огонь; услыхали свист ядер, пущенных рикошетом по воде, и - о удивление! - вся масса неприятельских парусов поднялась на воздух с оглушающим криком. Зрители вытянули шеи, напрягли зрение и решительно не понимали, что это значит. Канонерская лодка, высланная на рекогносцировку, возвратилась с объяснением. Парусная белизна, обманувшая всех без исключения, принадлежала не турецкой флотилии, а бесчисленному стаду пеликанов, плывших по воде, занимая Дунай во всю ширину на протяжения нескольких сот сажен. Я видел это явление собственными глазами и ручаюсь, что самый опытный человек мог обмануться, имея повод ожидать ежечасно со стороны Виддина турок, а отнюдь не пеликанов. Наши солдаты, у которых пеликаны известны под именем бабы-птицы, не могли довольно надивиться такому чуду и всему делу дали название бабьей тревоги.

Другое происшествие было следующего рода. П. X. Граббе, произведенный за взятие Рахова в генерал-майоры, отправился с Московским драгунским полком, сотнею казаков и четырьмя конными орудиями за тридцать шесть верст, в Цибру, чтобы выгнать оттуда тысячи полторы делибашей, засевших в этом местечке и тревоживших наших фуражиров. В одну ночь он прошел до означенного места, застал делибашей врасплох, разбил их наголову и, захватив множество лошадей и несколько десятков пленных, отправился назад. На возвратном пути случилось несчастие, которого бы не предугадал, я полагаю, и величайший военный гений. Между Циброй и Раховым отряд остановился ночью отдохнуть, прислонив левый фланг к болоту, а правый к Дунаю. Выгоднее позиции нельзя было выбрать в тактическом отношении; кто же мог думать, что именно эта выгода обратится к нашему вреду и доставит случай скворцам отомстить за турок. Кроме разбежавшихся делибашей еще другие турецкие партии бродили в окрестности; это обстоятельство заставляло быть осторожными: кавалеристам отдали приказание не размундштучивать лошадей и не выпускать поводьев из рук, артиллерийским ездовым велено оставаться на лошадях, что и уберегло артиллерию от катастрофы. Драгуны исполнили приказание с обычною беспечностью русского солдата, если за ним не присмотрят; обмотав поводья, кто около руки, кто около ноги, они легли на землю и заснули. Перед рассветом огромное стадо скворцов поднялось из болота с пронзительным шумом, сопровождающим полет этой птицы; драгунские лошади переполошились, рванули и поскакали во все стороны, увлекая людей, не успевших освободиться от поводьев. Скачка была [81] самая ужасная; мотавшиеся на поводьях, избитые копытами, солдаты отчаянными криками еще более увеличивали испуг лошадей, летевших по полю без удержу, стремглав бросавшихся в яры и овраги, убиваясь и убивая несчастных драгун. Многие из них остались на месте; десятка два с разбитыми головами, помятою грудью и переломанными членами пережили несчастие для того лишь, чтоб остаться калеками навсегда. Граббе был в отчаянии; но где же его вина? К счастью еще, лошади взяли направление в раховский лагерь и, прибежав на знакомое им место, сами стали размещаться по своим коновязям. После этой скворцовской экспедиции лошади Московского драгунского полка оказались в такой мере напуганными, что всякая неожиданность заставляла их срываться с коновязей или закусывать удила. В сильный ветер или во время грозы драгунам приходилось проводить целые ночи у коновязей, удерживая фыркавших и становившихся на дыбы коней. Беспрестанно опасались, что они стопчут лагерь; иногда люди не могли управиться с ими. Однажды взвод драгун был отправлен в разъезд под командой поручика Э. ; на встречу бежал осел; завидев лошадей, длинноухий заревел во всю мочь от чистого удовольствия; лошади иначе поняли его невинный рев, сделали налево кругом, закусили удила и во весь опор примчались обратно в лагерь, имея рот в крови от усилия седоков привести их в повиновение. Можно себе вообразить, какие насмешки посыпались после этого происшествия на бедного поручика; он никуда не мог показаться, где бы его не встретили просьбой рассказать, каким образом осел обратил в бегство целый взвод храбрых драгун, и только благодаря стараниям товарищей дело обошлось без дуэли. Кончилось тем, что щекотливый и очень честолюбивый поручик положительно начал мешаться в уме, и принуждены были удалить его из отряда для успокоения нервов.

Рассказывая о том, как товарищи без злого намерения, от одной привычки дразнить, неловкими шутками довели поручика Э. до весьма неприятного бедственного положения, я вспоминаю невольно о случае, поставившем было меня самого в несчастную крайность убить лучшего приятеля или кончить существование от его пули. Интерес этого случая заключается, позволю себе думать, в спасительном уроке, которым он может служить для молодых офицеров, имеющих обыкновение бесить товарищей, не разбирая расположен ли человек шутить. Неровен бывает час. Находят минуты, в которые самый добродушный, самый флегматический субъект может быть раздосадован безделицей, а человек вспыльчивого нрава доведен до бешенства, затемняющего рассудок на несколько мгновений. В эти [82] минуты он себя не помнит, подобно людям, впадающим от неожиданного пробуждения в болезненный припадок, рисующий перед их глазами чудовищные явления. Человек, имеющий нервозную натуру, чаще всего приводится в подобное положение весьма простым способом, а именно, бесконечным повторением одной и той же противной ему вещи; наблюдательный физиолог подтвердит мои слова и согласится со мной, что человек, доведенный до такого душевного состояния, действует почти бессознательно и поэтому имеет право на снисхождение суда и общественного мнения при определении меры вины, если он в минуту крайнего раздражения совершил проступок или нарушил правила приличия. В этом случае главная вина принадлежит тому, кто довел до поступка, за которым нередко следует столь же скорое, сколько бесплодное раскаяние. Ложное понятие о чести, гордость, самолюбие, мстительный нрав, а что хуже всего, слабохарактерность, поддающаяся настойчивым советам тупоумных или завистливых товарищей, мешают потом поправить ошибку, извиниться в неумышленной обиде, взять назад неосторожное слово и доводят до крайности самое пустое дело. Я не говорю здесь о тех исключительных случаях, где нанесено действительное оскорбление намерением запятнать человека в глазах света, где вызов делается с желанием наказать оскорбителя за дерзость, а не для того чтоб омыть честь, как привыкли ошибочно говорить, потому что чести нас никто не может лишить, кроме наших собственных поступков; а человек действительно бесчестный не добудет чести, хотя бы он дрался десять раз. Вспомним при этом сколько хороших, талантливых людей пали у нас не за дело, а жертвой, можно сказать, ребяческой привычки дразнить своих приятелей: Лермонтов заплатил жизнью за искусство находить в каждом человека внутреннюю пилку и приводить ее в движение, пока не лопнет терпение у того, против кого он направлял стрелы своего остроумия.

В давнее время В. имел несчастие убить своего искреннего друга вследствие ссоры, возникшей от самой пустой, ребяческой шутки. Он не давал спать своему усталому товарищу и довел его до такого раздражения, что тот, не помня себя, схватил первую вещь, которая ему попалась в руки, и пустил ее в голову своего мучителя. Из шутки вышло несчастное дело, от которого один потерял жизнь, а другой утратил покой и много обещавшую служебную будущность.

Со мной был подобный случай; к счастью, судьба и здравый смысл людей, запутанных в дело, спасли меня от дурных [83] последствий моей вспыльчивости. Расскажу в коротких словах, как было происшествие, не прикрашивая своей вины.

Конные артиллеристы и конные пионеры построили общими силами на берегу Дуная из дерева и камыша обширный балаган, вмещавший залу и несколько жилых комнат. Этот балаган никогда не оставался пустым; каждый вечер он наполнялся гостями, любившими хорошо поужинать и поиграть в карты. Игра сопровождалась обыкновенно попойкой; шампанского, как водится, не жалели; золото переходило из рук в руки. Жильцы и посетители балагана были короткие знакомые, некоторые связаны тесною дружбой. От нечего делать выдумывали, бывало, разные шутки, ловкие и неловкие, или подметив слабую струну, принимались дразнить того или другого. Чином и летами я был моложе всех, вспыльчив, и поэтому мне чаще других случалось выдерживать шуточные нападения моих приятелей, не обижавшихся даже колкостями, которые иногда срывались с моего языка.

В один вечер, утомленный от дальней служебной поездки, не чувствуя охоты мешаться в кипевший около меня разгул, я занял широкий турецкий диван, надеясь отдохнуть на нем, не привлекая внимания играющих. Против чаяния, меня заметили и наперерыв стали приглашать: кто поставить карту, кто выпить бокал шампанского, от чего я положительно отказывался. Наконец, полковник Б* подошел ко мне со стаканом вина, предлагая выпить за его здоровье. Получив отказ, он стал меня принуждать. Я попросил его оставить меня в покое. Полковнику, щекотливому и в обыкновенном расположении духа, не понравилась резкость молодого прапорщика, которого он всегда отличал дружеским вниманием. Желая скрыть досаду под видом шутки, он неожиданно схватил меня за ногу и стащил с дивана, прибавив: «кто не хочет пить, тому следует лежать на земле». Рассерженный этою шуткой, я попросил не повторять ее, под опасением услышать от меня неприятность. Через несколько мгновений Б* вторично меня стащил. Сильно раздраженный, я объявил, что убью того, кто позволит себе еще раз до меня коснуться. Менцынский, находясь вблизи, спросил: «Как, и меня?» - «Да, и тебя, если станешь шутить таким же нестерпимым образом». Не успел я проговорить этих слов, как Менцынский, увлекаясь необдуманным порывом раздраженного упрямства, сдернул меня в третий раз. Досада ослепила меня. К несчастию, чья-то турецкая сабля, без ножен, отданных в починку, лежала на диване. Я схватил ее и замахнулся на Менцынского, успевшего ускользнуть от удара за перегородку [84] комнаты. Сабля вонзилась в дерево так глубоко, что я не имел силы ее выдернуть. Все присутствующие остолбенели. Менцынский бросился ко мне, схватил за руки и просил рада Бога опомниться. Я не отвечал ни слова. Вечер кончился, все разошлись по палаткам. Целую ночь я не смыкал глаз, обдумывая вечернее происшествие и, чем более я думал, тем менее казалось мне возможным оставить его без последствия. Привязанность, которую я питал к Менцынскому, располагала меня к забвению прошедшего, но так называемый point d'honneur раздражал мое воображение, увеличивая значение обиды, нанесенной мне повторением неуместной шутки, заставившей меня потерять терпение. Одна неугомонная мысль поселилась в голове: я должен стреляться с ним, иначе меня сочтут мальчиком, с которым позволено шутить как угодно. С этим твердым намерением я на другое утро попросил Деволана потребовать от моего имени удовлетворения у Менцынского. Деволан отговаривал меня, считая возможным уладить дело честным образом и без этого способа, но принужден был уступить моей настойчивости. Слишком долго было бы рассказывать о всех переговорах, которые велись по этому делу. Менцынский не хотел сначала ни отвечать на вызов, ни извиниться, требуя, напротив того, извинения с моей стороны. Моя крайняя молодость служила для него поводом к отказу; ему это было позволительно, как старому офицеру известной храбрости, мне же нельзя было уступить ни на волос из опасения уронить себя в глазах товарищей. Менцынский потребовал переговорить со мной лично. Наше свидание было коротко и решительно. Гордость и оскорбленное самолюбие, заглушая голос сердца, не позволяли нам покориться условиям, которые каждый предлагал для прекращения дела. Чтобы не впутать в беду никого постороннего, мы согласились стреляться без свидетелей через стол в палатке у Менцынского. Час был назначен. Между тем Деволан, как мне позже стало известно, несмотря на обещание никому не говорить, дал знать полковнику Б* о том, каким образом мы решились кончить вчерашнее дело, завязавшееся от его неосторожной шутки. В назначенный час я вошел в палатку моего противника против воли и сердечного желания. Заряженные пистолеты лежали на столе. «Выбирай, - сказал он, - но прежде обнимемся; друзьями жили, друзьями кончим». Мы не успели усесться, как полы палатки были отдернуты. Полковник Б* с артиллерийскими и конно-пионерными офицерами окружали ее. «Господа, вы хотите стреляться за вчерашнее дело; этого не должно быть. Не один в другого, а оба должны вы стрелять в меня, - сказал Б* и сел между нами на стол. [85]

- Я виноват во всем, прошу извинения у г. прапорщика Т. за себя и за Менцынского, Менцынского прошу простить Т. его горячность и все забыть; рассудите, господа, - обратился он к офицерам, - возможно ли допустить, чтоб они дрались?» Офицеры объявили в один голос, что разделяют его мнение. Я не знал, что отвечать, внутренне я радовался помехе, камень отвалило от сердца, а между тем рука моя держала еще пистолет. Что значит предрассудок! Менцынский протянул руку первый, и я пожал ее крепко. Дело кончилось, прекратились с тех пор и шутки, которыми мне нередко надоедали, считая безопасным сердить молодого прапорщика, у которого не пробивал еще пух под губой.

С Менцынским я подружился сильнее прежнего и кончил тем, что жил у него в палатке каждый раз, когда конная батарея находилась вблизи отрядного штаба. Он берег мои деньги, лошадей кормил на артиллерийской коновязи, вещи приказывал не раз укладывать на запасный лафет и глядеть за ними своему денщику потому, что мой Санхо-Пансо почти безвыходно стонал в лазарете.

Тем временем Мустафа-паша скодринский придвигался к верхнему Дунаю с тридцатью тысячами хорошо вооруженных арнаутов, за которыми тянулась еще несчитанная толпа полунагого сброда. Сербский князь Милош, доставлявший Гейсмару сведения о турецких силах, выражался весьма неуважительно насчет экипировки и вооружения этого скопища, но для нашего отряда, состоявшего из двенадцати пехотных батальонов, четырех драгунских и двух казачьих полков, имевших обязанность наблюдать за переправами через Дунай на протяжении 240 верст, от австрийской границы до устья Ольты, подобный сброд был опаснее даже хорошего боевого войска. Плохие воины, но беспощадные грабители, ватаги эти, подобно голодным волкам, могли разбрестись по Малой Валахии, резать жителей, грабить и уничтожать запасы, пока наши малочисленные войска, справляясь с устроенными силами паши скодринского, не имели бы времени и средств гоняться за ними по обширному краю. Размещение наших войск даст более ясное понятие о затруднительном положении, в котором мы находились. Сколько помню, шесть батальонов, один драгунский и один казачий полк занимали Рахов; на левой стороне Дуная, против этого пункта, стояли: один батальон, один драгунский полк и конно-пионерный эскадрон; кроме того находились: в Чирое два батальона и драгунский полк; в Калафате, в сожженном турками городе Чернеце и не далеко ог устья Ольты - по одному батальону; драгунский полк в резерве около среднего Жио и [86] второй казачий полк по сотенно на разных пунктах. Несмотря на приближение черной тучи, грозившей разразиться над нашими головами, Гейсмар твердо решился не оставлять Рахова и не освобождать для турок сообщения по Дунаю, пока действительная опасность не станет угрожать его собственным путям отступления. Для паши скодринского, громко хвалившегося, что уничтожит наш отряд, открывались два способа проникнуть в Малую Валахию и двинуться через Ольту в тыл русской армии, перешагнувшей уже за Балкан: первый - через Рахов, выбив нас открытою силой из этого пункта, второй - мимо Виддина, чем он вынуждал очистить без боя правый берег Дуная. Против открытого неприятельского нападения Рахов был достаточно укреплен с полевой стороны, а пока мост обеспечивал сообщение через Дунай и Калафат оставался в наших руках, Гейсмар имел возможность выжидать в Рахове движение паши через Дунай близ Виддина, с уверенностью перерезать ему дорогу в Крайово и по прошлогоднему примеру испытать счастия на равнине между Дунаем и Радованскими лесистыми высотами.

Слухи о приближении к Виддину турецких сил усиливались с каждым днем. Во второй половине июля турки показались в виду Калафата, на правой стороне реки. Это не встревожило Гейсмара более, чем требовали верно рассчитанные обстоятельства, дававшие нам важное преимущество над турками. Калафат наблюдал за ними и оборонял переправу через Дунай; каждое их движение около Виддина делалось нам известным, между тем как нам ничто не препятствовало скрытно от неприятеля переводить наши войска в Рахове с одного берега на другой. Не трогаясь с места и наружно предаваясь величайшей беспечности, отрядный командир не упускал между тем делать тайные приготовления к очистке правого берега Дуная. Генерального штаба поручик Сальмен, офицер корпуса топографов Каменский и я были отправлены для изучения местности по правую сторону Жио. На мою долю досталось снять низовье этой реки и отыскать броды для разных частей войска. Исполнив заданную мне работу в несколько суток, я вернулся в Рахов с надеждой отдохнуть, но крайне ошибся. Несколько дней перед тем чувствительный холод заменил постоянно господствовавший жар, ртуть в барометре упала более, чем следовало по времени года, все предвещало неприятную перемену погоды, но никто не предвидел того, что случилось. Страшная буря поднялась неожиданно на Дунае. Первые порывы ветра заставили опасаться за мост, от целости которого зависела судьба Валахии и нашего отряда. Генерал немедленно отправился на [87] берег, где его глазам представилась самая неутешительная картина: мост бросало во все стороны, волны хлестали через настилку, перекладины трещали, перила уносило ветром как щепки. Заметив меня в числе немногих офицеров, успевших примкнуть к его свите, Гейсмар велел мне идти к командовавшему войсками на левой стороне, полковнику фон-дер-Бриггену, с приказанием употребить все, что позволяют человеческие силы, для сохранения моста, а если это окажется невозможным, то по крайней мере сберечь лодки, без которых мы оставались прикованными на правом берегу. Сильнее всего качало мост со стороны Рахова. Бросив лошадь, я побрел по прыгавшим под ногами доскам, цепляясь за поломанные перила и упираясь против ветра, грозившего унести меня в реку; на половине дороги меня встретили Бригген и командир конно-пионерного эскадрона подполковник Книрин, распоряжавшиеся солдатами, которым было поручено выкачивать воду из лодок и закидывать двойные якоря. К вечеру прорвало волнением мост на фарватере, несколько лодок потонули, и сообщение совершенно прекратилось. Во всю ночь никто из нас не покидал моста, уступая шаг за шагом разъяренной реке; люди работали до изнеможения сил; трое жизнию заплатили за свое усердие: их сорвало в дунайскую пучину; в мрачную ночь, при завывании ветра никто не видал и не слыхал как их унесло: вечная им память, добрым, усердным русским солдатикам. Перед полуднем ветер усилился, и лодка за лодкой с треском уходили на дно; тогда было отдано приказание разбирать мост, но буря не позволяла его исполнить. Никогда я не видал подобного волнения на реке и не воображал, что оно может дойти до такой силы. В это время приехал курьер с известием, что турки заняли дунайский остров против Калафата и показывают намерение переправиться в Валахию. Что тут делать? как уведомить отрядного командира? Переехать через Дунай было невозможно. Бригген приходил в отчаяние, да и нам всем было крайне досадно; обстоятельства обращались в пользу турок; мост сломало, наши лодки тонули одна за другой, а их плоты и барки спокойно пережидали бурю в Виддине. Утешало нас только то, что погода, вредившая вам, и им не позволяла думать о переправе через реку.

Военную историю пишут обыкновенно по прошествии многих лет люди, не участвовавшие в описываемых делах, незнакомые с местом и обстоятельствами, не испытывавшие иногда ни военных трудов, ни ощущений, волнующих душу на поле битвы, а почерпающие описание фактов из сухих официальных донесений, редко обнаруживающих нагую истину. Для них участники в былых победах и [88] неудачах имеют значение мертвой цифры, которою искупались известные результаты. Если бы пишущие историю всегда знали через какие обстоятельства прошли эти деятели былого времени, каким раздирающим впечатлениям они подвергались, какие душевные страдания, какие сверхъестественные труды они перенесли, добиваясь нередко самых ничтожных результатов, как бы иначе судили они о фактах, как бы иначе ценили людей боровшихся с природой, со смертью, трудившихся всю жизнь и умиравших в каком-нибудь забытом уголку земли с одним помыслом, с одною надеждой - исполнить долг солдата и сберечь народную славу! Что перенесли наши солдаты в три дня дунайской бури, день и ночь работая без отдыха в студеной воде, не имея времени ни поесть, ни обсушиться, я видел собственными глазами; помню также с какою глубокою горестью глядели мы на постепенное уничтожение моста, на гибель лодок, не предвидя на чем остановится дело разрушения, опасаясь, что неприятель не упустит и этого случая чтоб уничтожить наши разъединенные войска в Рахове и в Малой Валахии; помню как мы жалели об отрядном командире, которого все любили, потому что он сам нас любил и берег. При этом нельзя было не подумать и о собственной судьбе, в буквальном смысле отданной на волю воды и ветра.

К величайшему счастию, на третий день, после полудня, ветер стих до того, что оказалось возможным переправить курьера и приступить к разборке моста. Шестьдесят лодок отстояли, сорок потонуло. Через час получено было приказание строить из уцелевших лодок паромы сколько можно поспешнее и, по мере изготовления их, переправлять войска на левую сторону. При этом новая невзгода обрушилась на наши головы.

Опасаясь потерять много времени на разборку моста посреди реки, выдумали причалить уцелевшую часть к левому берегу. Обрубив конец, примыкавший к земле, имели неосторожность прикрепить его наглухо к толстой свае, а к противоположному концу привязали канат, за который две роты уцепились и тянули насколько доставало мочи. Это была важная ошибка. Не прикрепляя ближайшего конца, а отпуская его по мере того как дальний конец подходил к берегу, можно было бы завести мост полуоборотом на собственной его оси и причалить несколько ниже, уступая течению на сколько было нужно. При вышеуказанном распоряжении дело не удалось. К довершению ошибки, уцелевшая часть моста, длиною во сто восемьдесят сажен, была еще нагружена двумя сотнями рабочих, что не уменьшало напора воды; канат не выдержал, лопнул, тянувшие солдаты, [89] сколько их ни было, полетели на землю ногами вверх, сваю вырвало, и мост, кружась, поплыл вниз по Дунаю, в Никополь, прямо в руки туркам. Можно вообразить, какая тревога поднялась в отряде. Мне пришлось видеть происшествие с левого берега. Попадавшие солдаты вскочили на ноги и пустились бегом за уходившим мостом, не сообразив в первую минуту, что его с берега не поймаешь. По другую сторону, офицеры, казаки неслись сломя голову; скоро сам Гейсмар проскакал вниз по реке. Обе канонерские лодки, взмахивая веслами, все, что оказалось налицо больших и малых амбаркаций, поспешили за мостом, кто кого обгонит. И мне удалось прыгнуть в лодочку, с которою старик, дивизионный генерал П-ра, пустился ловить беглеца, успевшего скрыться из виду, несмотря на усилия наших гребцов. К счастию, двенадцать верст ниже Рахова мель остановила мост, разбитый на три части. Совершенно смерклось, когда мы настигли его и немедленно принялись ломать, рубить и строить паромы. Всю ночь топоры стучали без умолку; сплоченные паромы отводились в Рахов, где они тотчас поступали в дело для перевозки войск. Нельзя было терять времени. В эту же трудовую ночь пришло известие из Калафата, что число турок на дунайском острове умножается, и они стали перевозить туда провиант и артиллерию. Перед утром курьер привез новое известие о покушении четырех неприятельских лодок пристать к валахскому берегу, в чем помешали им своим метким огнем наши конные орудия. Эта небольшая удача, казалось, не должна была нас усыплять; неприятельские приготовления ясно обнаруживали намерение паши скодринского двинуться в Княжества; на неудачную попытку турецких лодок надо было глядеть как на предварительную рекогносцировку; отбитие их не доказывало еще, что мы имеем силу воспротивиться настоящей переправе. В то время никому не приходило в голову, что этот случай имеет важное значение и что одно удачно пущенное ядро может дать нашим делам совершенно неожиданный оборот. Паша скодринский действовал вообще без энергии и, как носились слухи, неохотно покорялся воле султана; поэтому позволялось ожидать с его стороны всякого рода проволочек в исполнении стамбульских предначертаний, впрочем, не в том случае, когда дело шло о вторжении в Малую Валахию. Подобное предприятие льстило его корыстолюбивым видам, суля огромную добычу и, сверх того, казалось весьма удобоисполнимым по причине разительного превосходства его сил над противостоявшею ему горстью русских; одно только воспоминание о прошлогоднем Байлештском побоище приводило его в раздумье. К [90] тому же он был суеверен, подобно всем уроженцам Востока, и легко покорялся впечатлению дурных и хороших предзнаменований. Решившись наконец воспользоваться крайним раздроблением наших сил, частию занимавших Рахово на правом берегу Дуная, частию растянутых на огромном протяжении по левую сторону реки, он предположил перейти через нее ниже Калафата, оставить его в стороне и следовать прямо в Крайово. Но перед тем он пожелал сам выбрать место, удобное для переправы и с этою целью отправился на левый берег Дуная, сопровождаемый четырьмя лодками с войском. Третьим выстрелом из конных орудий, высланных из Калафата навстречу неприятельской высадке, нам удалось перебить руль у лодки, в которой плыл сам паша. Эта случайность была признана им весьма дурным предзнаменованием; он возвратился немедленно в Виддин и на долго отказался от предприятия, которому, по-видимому, сама судьба противилась таким очевидным образом. Но в то время кто же мог знать сокровенную думу паши и основывать свои расчеты на обстоятельстве, о котором мы проведали случайно полгода спустя? Поэтому наши опасения оставались в прежней силе, и все распоряжения клонились к тому, чтобы заслонить Крайово от неприятеля и на всех пунктах быть готовыми его встретить.

По мере переправы через Дунай войска спешили в Чирой ускоренным шагом, не поджидая друг друга. Меня послали указывать им броды через Жио. Поспешность, с которою солдаты суетились на переправах, забавляла меня.

- Куда так скоро? - кричал я им.

- Идем турка бить, ваше благородие, - отвечали они с самоуверенностью, - боимся упустить.

Солдатская уверенность в непременной победе была так велика в отряде, что слово драться не находило места в их словаре. Военные понятия солдат ограничивались убеждением, что против русского человека не может устоять никто, и что бусурман следует бить без пощады для того, чтоб они отучились бунтовать против Белого Царя.

Гейсмар поскакал тем временем в Чирой, откуда, не застав на месте егерей и драгун, проехал далее, в Калафат, чтобы лично удостовериться в настоящем положении дел. С ним отправились Граббе, Прибытков и драгоман князь Судзо, малорослый, горбатый, тонконогий, востроносый, умный, самолюбивый и прехитрый грек, говоривший на всех живых и мертвых языках, которому не доставало только футов двух лишнего роста да небольшого запаса храбрости, чтобы занять между нами очень видное место. Страх попасть туркам [91] в руки и за службу у русских утратить еще верхнюю часть своего маленького роста, по шею, лишал его всех сладостей жизни. Поездка в темную ночь, без конвоя, по необозримым полям, на которых встревоженное воображение рисовало ему сонмы делибашей, алчуших его головы, вовсе не согласовалась с его животолюбивыми расчетами. Напрасно он истощал все богатства своего красноречия, убеждая Гейсмара не вдаваться в опасность, от которой отряд может лишиться любимого начальника и даже могут пострадать дела всей армии, а послать в Калафат за известием какого-нибудь офицера, который, если и пропадет, так беда не велика. Не отвечая даже на его представления, Гейсмар подгонял только шибче ехать, а Судзо ближе жался к широкому окну крытой карудзы-брашеванки, завешенному одним толстым полотном, около которого он поместился, с намерением, при первой тревоге, выскочить и скрыться в темноте. Недалеко от Чироя карудза наехала на камень; получив неожиданно сильный толчок, Судзо вылетел из окна и попал ногами под колесо. Встревоженный Гейсмар, радея о целости своего драгомана, тотчас остановил экипаж и крикнул драгуну, сидевшему на козлах, отправиться вместе с суруджи на помощь к несчастному князю. Волошин, драгун исполинского роста, провожавший отрядного командира во всех поездках, мгновенно соскочил и побежал к ушибленному, вскрикнув при том: «Как двум человекам поднимать Судзика! На это дело станет и меня одного». Он поднял его на руки как ребенка и принялся рассматривать, сколько позволяла темная ночь. Ошалевший Судзо не подавал голоса.

- Что, Волошин! Убился? - взывали мы из карудзы.

- Нет! Кажись, жив; больно испугался, только язык связало; ваше превосходительство сами изволите знать, как он голосист в иное время.

- А что ноги? Переломлены?

- Нет, не поломаны; кажись, их только покоробило, - произнес драгун положительным тоном, всовывая Судзика в карудзу, где его принялись оттирать и отливать водой, продолжая скакать во весь опор. К счастью, это происшествие осталось без особенно вредных последствий: несколько дней спустя Судзо находился в состоянии пользоваться своими от природы несовершенно прямыми ногами, пострадавшими гораздо менее под колесом, чем предполагал Волошин. Скоро он забыл все дело, кроме одного обстоятельства, сильно затронувшего его самолюбие: это было пренебрежение, оказанное Волошиным к росту и тяжести его особы, когда он взял его на руки [92] один, без помощи суруджи. Судзо выходил из себя каждый раз, когда ему напоминали об этом, и горячо доказывал, что он, Судзо, дорого мог поплатиться за такую самонадеянную выходку драгуна, если б у того не достало силы и он его снова уронил на землю.

Гейсмар, убедившись в Калафате, что турки на этот раз отказались перейти на левый берег Дуная, приказал войскам, следовавшим из Рахова, занять центральную позицию на речке Дезнатцу, возле селения Урзыка-маре, откуда они равно могли поспеть на Крайовскую дорогу и к Раховской переправе, где мы оставили паромы и лодки под зашитой одного батальона, дивизиона драгун и четырех орудий.

Стоянка в Урзыка-маре отличалась однообразною скукой, обыкновенно сопровождающею беспрерывное ожидание не появляющегося неприятеля. Дни тянулись вяло и медленно, нам не удавалось даже иметь порядочной тревоги; получать вечером приказание быть готовыми к выступление, а на утро отказ - обратилось в привычку и никого более не тревожило. Для офицеров генерального штаба имелось еще очень полезное, хотя и не совсем веселое занятие - снимать окрестности нашей позиции.

Это дело производилось под личным надзором отрядного обер-квартирмейстера, талантливого полковника Галямина, оставившего во всех своих подчиненных память умного человека, приятного, невзыскательного начальника и чрезвычайно веселого собеседника. Музыка и рисование были его главные склонности. Множество видов и военных сцен из турецкой кампании 1829 года и из последовавшей за нею польской войны свидетельствуют в пользу его таланта. Галямин не только наблюдал за нашею работой, он старался приохотить нас к ней, избегая всякого ненужного педантизма. Обыкновенно работа кончалась веселым завтраком, которым он угощал съемщиков. Дорожа здоровьем офицеров, он никогда не заставлял работать в сильный зной и вообще соразмерял свои требования с силами и способами каждого из нас. После служебного дела, музыки и рисовальных заседаний, в которых участвовал каждый умевший владеть карандашом, остальное время отдавалось картам. В то время лагерная жизнь не обходилась без них; играя, гонялись менее за выигрышем, чем за впечатлениями, сопровождающими повороты счастья. Не помню из этой эпохи ни одного замечательного случая. Таким образом мы протянули до половины августа, когда в одно прекрасное утро барабан ударил подъем. Сначала не хотели верить ушам, но убедившись в положительном значении боя, принялись за дело, не теряя [93] времени. Небывалому человеку трудно вообразить, с какою радостью солдаты стали снимать палатки, укладывать на повозки походный скарб, седлать и вьючить лошадей, толкуя о том, куда пойдут. Людей нельзя было узнать. Солдаты, перед тем вяло ходившие по лагерю, встрепенулись, выпрямились, откуда явился огонь в глазах, откуда взялась живость в движениях, работа кипела у них под руками. Офицеры радовались и суетились не менее солдат в виду случайностей, обещаемых движением. Все наслаждения, все надежды и ожидания солдатской жизни заключаются в магическом слове: поход, если он направлен к цели, понятной простому солдатскому уму, или если ведет человек, в которого солдат верит безотчетно. Тогда он не спрашивает: куда и зачем? а идет на край света в полном убеждении, что его ведут туда за делом.

Ударили поход, и все сомнения исчезли: Галямин поворотил колонну налево и поехал в голове ее по давно знакомой Раховской дороге.