ГРАФ ИОАНН КАПОДИСТРИЯ, ПРЕЗИДЕНТ ГРЕЦИИ

При вступлении графа Каподистрии в управление государством, население Греции было разделено на четыре главные партии: 1) партия народная, смотревшая на президента, как на человека, предназначенного самим Провидением для спасения отечества, 2) партия старшин (коджа-баши), которая, составив при турецком владычестве враждебную народу олигархию, стремилась к раздроблению Греции на мелкие владения федерального союза и, следовательно, должна была смотреть враждебно на учреждение в стране сильной центральной власти, 3) партия полуобразованных политиканов, считавших себя государственным деятелями и смотревших с завистью на президента, и 4) партия фанариотская, стремившаяся к учреждению греческого княжества по образцу Молдавии или Валахии, которое было бы отдано кому-нибудь из фанариотских выходцев из Константинополя.

Июльская революция 1830 года разбудила по всей Греции революционные страсти и дала простор своекорыстным надеждам агитаторов и вообще всех политических противников президента. Особый журнал «Аполлон» сделался главным органом недовольных. Нападки на президента облеклись в систематическую форму, самая клевета была возведена в правильную систему; не находили достаточно слов, чтобы заклеймить честолюбие и [627] деспотизм графа Каподистрии. Местные политические враги президента соединились с разными иностранными проходимцами в надежде, что под шумок новых внутренних неурядиц и волнений им удастся снова захватить власть в свои руки. Опасаясь, как бы граф Каподистрия не справился постепенно с бурными элементами, они возбудили открытое восстание в Майне, юго-восточной гористой части Пелопонеза, населенной народом невежественным и диким, не признававшим никакой власти, никаких законов.

Страна эта представляла свои особенности. В то время, как все прочие греки выносили на себе всю тяжесть турецкого гнета, майноты сумели сохранить большую независимость. Обитатели дикой, бесплодной страны, они сохранили воинственный дух. Они не пускали к себе турецких чиновников, но признавали за Портою право утверждать избираемых ими самими старейшин, или беев. С некоторого времени звание бея сделалось наследственным в роде Мавромихали.

Быт майнотов был вполне своеобразен. Тяжелые домашние работы были возложены на женщин, которые также засевали поля и убирали хлеб. Воздержность майнотов была поистине изумительна, пищу их составляли в небольшом количестве ячменная мука, лук, чеснок, маслина, молоко, сыр, мясо солевых куропаток, — во время перелета этих птиц майноты запасались ими в огромном количестве. Жили они в башенках, отдельных одна от другой, но расположенных в не слишком большом между собою расстоянии. Верхнее жилье занимали женщины, нижнее — мужчина. Он целые дни просиживал там с ружьем и смотрел в проделанное в стене отверстие, подстерегая своего врага, т. е. приверженца противной стороны, который немедленно убивался, если неосторожно подходил на ружейный выстрел. Граф Андрей Метакса, посланный президентом в 1830 году для осмотра Майны, говорил, что нашел там одного майнота, который за всю свою жизнь никогда не переступил за порог своего дома, денно и нощно подстерегая и убивая враждебных ему людей.

Естественно, что аристократия майнотская, привыкшая за время турецкого владычества к неограниченной ничем свободе и самоуправству и видевшая, что целью графа Каподистрин было уравнение прав всех граждан, не могла охотно подчиниться новому порядку. Глава ее, хитрый, пронырливый жадный до почестей, а еще более до денег, Петр, или Петро-бей Мавромихали, долгое время был горячим сторонником графа Каподистрии, который неоднократно помогал ему и влиянием своим и деньгами, — со времени прибытия графа и до 1830 года он получил до 200.000 пиастров. Но когда, наконец, президент увидел, что просьбы о денежном пособии не только не прекращаются, но еще все более и более увеличиваются, то решил сам прекратить[628] всякие выдачи бывшему майнотскому бею. Это было главной причиной ненависти, которую с тех пор стал питать к президенту Мавромихали.

Одно постороннее обстоятельство ускорило взрыв вражды майнотов.

Старшая и младшая линии Мавромихали издавна враждовали между собою; кровавая месть, вендетта, шла у них беспрерывно. Не смотря на изменившийся строй жизни, брат Петро-бея, Константин, и сын бея, Георгий, настали на одного Мавромихали из младшей линии и изранили его. Семья последнего искала покровительства законов. Граф Каподистрия потребовал тогда виновных к ответу. Надо вникнуть в силу тамошних предрассудков, чтобы представить себе, какое действие произвел на дикарей вызов к ответу сына Петро-бея в суд, где заседали ненавистные им чужеземцы — корфиоты. Старый бей пришел в ярость, а все недовольные действиями президента порешили воспользоваться им, как орудием. Время это именно совпало с июльскою революцией во Франции и с последовавшими затем волнениями в Западной Европе, и вот противники графа Каподистрии стали проповедовать в народе, что и для Греции настало время введения конституционных форм правления и что нынешний правитель — тиран, стесняющий народную свободу. Слово «свобода» было слишком магическое для майнота, чтобы он не отнесся сочувственно к людям, ратовавшим за достижение большей свободы, в уме его сливавшейся с понятием о своеволии, разнузданности, а так как ему говорили, что средством к тому должна была служить конституция, об истинном значении которой, во всей вероятности, он и не имел никакого понятия, то не мудрено, что подстрекаемая, вдобавок, своим старым беем Майна поднялась против правительства, требуя дарования Греции конституции.

Ничего не имея против участия всех классов народа в управлении страною и законодательстве, граф Каподистрия не упускал, однако, из виду тогдашнего печального положения Греции и невежества, в котором находилось большинство ее народонаселения. Считая это невежество главною помехой для немедленного введения в законодательство страны конституционных учреждений, граф Каподистрия намеревался подготовить к этому образу правления страну в точение нескольких лет. Он был слишком опытен, чтобы не видеть, что при тогдашних обстоятельствах конституция была бы пустою, ничего не выражающей фразой. Выборное начало не могло иметь значения при населении, состоявшем в большинстве из пролетариев, находившихся под влиянием нескольких старейшин. Необходимо было прежде организовать самый народ, а потом уже давать ему представительный образ правления. [629]

Впрочем, не надо было особой прозорливости, чтобы понять, что невозможно народу, находившемуся в четырехсотлетнем рабстве и в полнейшем бесправии, народу, политически не воспитанному, навязывать последние слова науки и системы, которые впору лишь нациям высоко культурным, медленно и постепенно, самим ходом своей истории, вырабатывавшим нужную им форму правления, и что преждевременное введение парламентарной системы у такого не созревшего еще народа, нуждавшегося прежде всего в сильной центральной власти, приведет лишь к борьбе политических партий на подкладке личных вожделений, к борьбе, которая истощит страну и послужить причиной к трудно поправимой неурядице. Будущее Греции действительно показало, к каким результатам приводит несоответствие форм правления с истинными нуждами страны; поэтому тем более следует сожалеть, что та же самая ошибка была повторена уже на наших глазах по отношению к другой единоверной вам стране, где последствия злосчастной Тырновской конституции ясны для всех.

Восстание майнотов вскоре было подавлено, сам Мавромихали спасся было бегством, причем путь к тому более всего облегчил ему английский капитан Гордон, взявший его на свое судно. Буря заставила его, однако, укрыться в Каламитском заливе, где местные власти задержали его и отвезли в Навплию, а там он был посажен в замок Ичь-кале.

Положение графа Каподистрии было еще тем тяжелее, что ему приходилось действовать при явном нерасположении к нему западных держав, отстаивать самые заветные права народа, вверившего ему свою судьбу, и вместе с тем стараться не вооружить против Греции могущественных ее покровительниц.

Склонность относиться к греческому правительству с намеренной неуважительностью проявилась со стороны западноевропейских деятелей в Греции уже издавна.

Тотчас же после Наваринского сражения, командир французского фрегата «Юнона», Леблан, обратился к греческому правительству с требованиями, изложенными в крайне неприличной форме, так что русскому посланнику, графу Рибопьеру, пришлось обратить внимание своих английского м французского коллег на те затруднения, которые могут произойти, если младшие начальники союзного флота будут столь неприлично обращаться с греческими правительственными лицами именно в то время, когда все усилия союзных держав должны быть направлены к тому, чтобы утвердить и возвысить греческое правительство в глазах греков и турок. Но не только младшие начальники, а и сам командующий французской эскадрой, контр-адмирал де Риньи, мало сочувствовал грекам. [630]

Что касается до личности самого графа Каподистрии, то Англия всегда чувствовала к нему сильнейшее нерасположение, основанное, во-первых, на том, что он был избран вопреки стараниям партии греков, стремившихся поставить свое отечество под непосредственный протекторат Великобритании, а, во-вторых, лондонский кабинет опасался, что граф Каподистрия, связанный с Россией столькими узами, будет стремиться основать свою политику на тесном единении с великой северной державой, которую просвещенные мореплаватели упорно хотят считать своей противницей и которой постоянно склонны приписывать самые злокозненные замыслы. Английское правительство не постеснялось выразить свои чувства к избраннику греческого народа в самом начале его новой политической роли.

В истории Трикупи находим рассказ, служащий лучшим доказательством сильного нерасположения, которое президент Греции встретил в Англии при самом вступлении в управление страной, когда еще было преждевременно или даже просто невозможно предугадывать, каким образом и в каком направлении поведет он свою политику.

Немедленно по своем избрании граф Каподистрия, как сказано выше, отправился по дворам держав-покровительниц. По прибытии своем в Лондон он испросил позволение представиться королю Георгу IV и словесно выразить ему признательность Греции за покровительство, которое Англия оказывала греческому народу. На другой же день граф получил официальное извещение, что король назначил ему аудиенцию в Виндзорском дворце. Прибыв туда в назначенное время, президент Греции был введен в дворцовую картинную галерею. После более чем часового ожидания открылась дверь, и в зал вошел Георг IV в простом партикулярном платье. Войдя в галерею, английский король притворил дверь и, не обращая никакого внимания на стоявшего в конце зала графа Каподистрию, стал обходить картины, останавливаясь по несколько минут перед каждого из них. Чрез полчаса король подошел к тому месту, где стоял граф Каподистрия, и, показав вид, что только теперь заметил его, сказал:

— Ah! vous etes ici, monsieur le comte! Je suis bien aise de vous voir, — Сказав это и не дожидаясь ответа,король поклонился графу и потихоньку удалился, продолжая рассматривать остальные картины и выйдя наконец в ту же дверь, в которую вошел. По уходе короля, камергер проводил графа Каподистрию до подъезда, где ждала его карета. Тем и закончилась его аудиенция у короля.

И впоследствии Англия постоянно давала понять, что она едва ли согласится на какой бы то ни было план устройства [631] греческого правления, если, при этом, кормило останется в руках графа Каподистрии, так как связи его с Ионическими островами способны были нарушить спокойствие этих английских владений (Депеша Татищева из Вены 4-го ноября 1829 г., № 125.).

Труднее понять причины ненависти к графу Каподистрии Франции, забывшей все те великодушные услуги, которые он оказал ей в тяжелую годину, будучи еще в русской службе, как о том сказано выше. Единственным объяснением такого настроения может быть, что Франция сама желала играть преобладающую роль в юном королевстве, а июльская католическая монархия была враждебна к президенту, считавшему нужным поддерживать дружественные связи с державой-покровительницей и защитницей православия.

Французские публицисты, не задумываясь, обвиняли президента Греции в том, что до из тщеславия он относился к державам, как равный к равному, и не хотел ввериться французскому экспедиционному корпусу и умолять его о помощи, что он употреблял все усилия к тому, чтобы французские войска не вмешивались ни в дело восстановления порядка внутри страны, ни для того, чтобы помогать приведению в исполнение различных правительственных мер. Он де с трудом выносил присутствие французских солдат на греческой территории, так как он будто бы опасался, как бы более частые сношения этих солдат с населением не отвлекли к этим последним народные симпатии, которые он старался направить в сторону России. Как говорили помянутые публицисты, следствием такого «дурного» направления политики графа Каподистрии было то, что интерес, питаемый к Греции западными державами, не замедлил остыть, и Англия и Франция утомились поддерживать неблагодарный народ и давать ему субсидии, и все это лишь для того, чтобы президент принес греков в жертву России (Voyage on Orient, par Fontanier, 19 — 20.).

Таким образом, иностранные державы не переваривали мысли, что граф Каподистрия, будучи президентом Греции, оставался приверженцем России. Между тем причина тому была крайне проста: действия и помыслы государственного деятеля должны быть основаны на государственной пользе, а потому президент и сохранял свои симпатии к тому именно правительству, которое наиболее сочувствовало и поддерживало интересы греческого народа. При одном случае граф выразился совершенно верно по поводу замечаний, что он не скрывает своего сочувствия к приверженцам русской партии, и что он передался России: в разговоре с австрийским посланником Прокешом, он сам дал [632] верную ноту своей программы: «подозревают, будто бы я передался России, а почему же — нет? но, во всяком случае, я останусь, прежде всего, греком».

В действительности Россия и не стремилась играть в Греции роль большую, чем это следовало по естественному порядку вещей: она довольствовалась тем неотъемлемым влиянием, которое всегда будет принадлежать ей в среде единоверного народа, имеющего благородство помнить все то, чем он ей обязан. Россия никогда не гналась ни в Греции, ни в других странах к навязыванию во всем своего преобладающего влияния, она вполне бескорыстно исполняла свою великую историческую миссию на христианском Востоке, освобождая единоверные ей народности и предоставляя им самим развиваться впоследствии, соответственно их собственным стремлениям, их собственным историческим задачам. Такого образа мыслей русские представители держались и по отношению к правительству графа Каподистрии с самого начала. В этом смысле не лишено значения то обстоятельство, что, принимая некоего Анагностопуло, присланного депутатом от военачальников, отделившихся от правительства и решившихся домогаться вмешательства русского двора в пользу Греции, наш посланник в Константинополе, граф Рибопьер, сказал, что: «ничто никогда не сможет расторгнуть уз религии и старинных сношений, которые связывают Россию с Грецией, и что вследствие этого он вполне одобряет попытку, которая была ему поручена, но, что, однако, в настоящее время греки не должны держаться ни русской, ни французской, ни английской партий, а составить одну только греческую партию под управлением графа Каподистрии» (Письмо графа Рибопьера к графу Гейдену 4-го октября 1827 года.).

Враждебность иностранных представителей к графу Каподистрии особенно ярко выразилась во время гидриотского восстания, вспыхнувшего вслед за подавлением майнотского.

Поддаваясь наущениям политических противников президента Греции, жители островов Спецции, Гидры и Псары потребовали у правительства немедленной уплаты пятнадцати миллионов франков, которые оно задолжало им за суммы, ссуженные во время войны за независимость. Не имея тогда денег, правительство вынуждено было им отказать. Тогда гидриотские старшины объявили, что, считая себя обиженными президентом, они не намерены впредь признавать над собою его власть. Это было исходной точкой начавшегося мятежа. Отсюда главные зачинщики стали распространять в народе самые возмутительные противоправительственные воззвания и оказывать сопротивление всем распоряжениям президента. [633]

Такое положение дел не могло продолжаться, и граф Каподистрия обратился к резидентам союзных дворов и просил их содействия к прекращению смуты.

Вместо того, чтобы отнестись к предводителям гидриотской смуты — Миаулису, Кундуриотти, Маврокордато, как к мятежникам, французский и английский резиденты открыли с ниши переговоры и тем еще усилили их упрямство. Сочтя открытие переговоров за признак своей силы, бунтовщики стали еще более требовательны к правительству. Желая вместе с тем перенести мятеж на другие пункты государства, гидриоты употребили все усилия, чтобы переманить на свою сторону жителей Пороса, дабы с помощью их овладеть тамошним арсеналом и стоявшими в Поросской гавани военными судами.

Сведав о замыслах гидриотов, граф Каподистрия обратился к начальнику русской эскадры в греческих водах, контр-адмиралу Рикорду, с просьбой отправить одно русское военное судно в Порос для предотвращения могущих там произойти беспорядков.

Не желая, однако, обращаться к содействию одних русских представителей, дабы избегнуть обвинения в пристрастии; граф Каподистрия сделал одновременно с тем такое же предложение начальникам французской и английской эскадр.

Рикорд лично отправился в Порос, где тем временем арсенал и суда были уже захвачены бунтовщиками, и из донесений, доставленных им нашему резиденту, барону Рикману, было видно, что гидриоты были твердо убеждены, что ни французская, ни английская эскадры не воспротивятся исполнению их планов. Миаулис объявил, что он удалится немедленно из Пороса со своими сторонниками, когда ему то прикажут командиры союзных эскадр. Рикорду он сам сказал, что дело окончилось бы немедленно, и фрегат «Эллас» был бы отдан правительству, если бы вместе с русским судном находилось по одному английскому и французскому судну.

По получении известия о захвате гидриотами стоявших в Поросском порте военных судов, английский, французский и русский резиденты поспешили составить декларацию, осуждавшую мятежные действия Миаулиса и убеждавшую покориться установленному правительству. Вместе с тем они дали инструкции командирам союзных эскадр отправиться в Порос и добиться возвращения захваченных судов правительству. Из дальнейших действий английской и французской эскадр можно заключить, что командующие ими, кроме инструкций официальных, получили еще и другие, шедшие в разрез с этими последними.

Рикорд между тем объявил Порос в блокаде и расположился в боевом порядке при входе в гавань. [634]

Командиры французской и английской эскадр хотели вступить в непосредственные переговоры с Миаулисом и его клевретами. Полагая, что такие меры могут лишь подтвердить распускаемые самим Миаулисом слухи, что союзные державы его одного признают за представителя законного греческого правительства, адмирал Рикорд воспротивился этому. Тогда Лаланд и Лайонс, не предупредив русского адмирала ни одним словом, удалились из Пороса. Не взирая на то, Рикорд продолжал отстаивать права законного правительства, требовавшего выдачи гидриотами фрегата «Эллас». Желая выиграть время, гидриоты объявили, что никак яс могут выдать это судно одному русскому адмиралу и станут ждать начальников английской и французской эскадр.

Видя, наконец, невозможность сопротивляться долее Рикорду, Миаулис сжег «Эллас», чтобы только этот единственный греческий фрегат не достался законному правительству.

В то время, как русская эскадра заботилась о восстановлении на островах порядка и законности, западные агитаторы не переставали волновать народ, надеясь возбудить смуты в самой столице тогдашней Греции, Навплии, и произвести там революцию с помощью войск для низвержения правительства графа Каподистрии. Интриги эти не только были терпимы иностранными миссиями, но некоторые из них оказывали даже явное покровительство злоумышленникам против президента.

Графу Каподистрии все это было известно, и он писал лорду Пальмерстону: «Не скрою от вас, что мое положение сделалось более трудным и критическим не по причине неблагодарности или беспокойного духа греков, но, откровенно говоря, вследствие поддержки, которую находят у иностранных агентов лица, интригующие против правительства. Иностранные агенты, не знаю почему, считают себя обязанными принимать интриганов и оказывать им всякое покровительство. Смирнская газета и революционный листок, издающийся в Гидре, получаются означенными агентствами, чиновники которых распространяют эти издания в народе» (Граф Каподистрия к лорду Пальмерстону 9-го июля 1831 года.).

Особенное негодование графа Каподистрии вызывали французы, и в письме к М. Сутцо он высказывает, между прочим: «кроме революционных предприятий гидриотов против правительства, мне приходится ежедневно бороться против козней старших французских офицеров, состоящих на службе моего правительства. Один из них, начальник артиллерии и директор вентрального военного училища, Пеллион, французский капитан и подполковник греческой службы, не перестает, в особенности пред подчиненными, высказывать свою ненависть и презрение [630] ко всем действиям греческого правительства... прискорбные события в Гидре и Поросе возбудили его сочувствие до того, что он открыто стал высказывать свою ненависть к правительству... вследствие всего этого я должен был уволить его от службы, которую он исполнял таким недостойным для офицера образом» (Он же к М. Сутцо 13-го августа 1831 года.).

Командир французского корвета «Львица» прямо заявлял, что требования гидриотов справедливы, и говорил грекам: «Соединитесь с ними, не следуйте слепо советам президента, а то вы потом раскаетесь. Откройте лучше глаза и будьте уверены, что Франция в Англия не принимают участия в проектах, составленных президентом вместе с Россией. Впрочем, президенту не долго остается быть в Греции. Суда, которые он считает своими, будут скоро в наших руках» (Из письма, писанного в Саламине 20-го августа 1831 года.).

Не лучше держал себя командир английского судна, капитан Пим, бывший в самых лучших отношениях с мятежниками и объявивший, что он силою воспротивится не только судам президента, но и русским судам, если только они вздумают принять какие либо враждебные по отношению к гидриотам меры. (Депеша князя Ливена из Лондона 10 октября 1831 г., № 318.)

С приездом английского посланника в Константинополе Гордона, открыты были в Навплии общие конференции, в которых принимали участие как сам граф Каподистрия, так и начальники эскадр и резиденты союзных держав. Англичане и французы нашли, что меры, принятые президентом против бунтовщиков, были слишком строги. Конференция поэтому решила вызвать депутатов с острова Гидры с тем, чтобы убеждениями склонить их к признанию законного правительства и рассмотреть условия, на которых они согласились бы покориться.

Вследствие такого решения конференции в Гидру был послан французский бриг за депутатами. Последующий ход переговоров был крайне неудачен. Как граф Каподистрия писал Сутцо, «после долгих бесполезных переговоров, г. Лаланд составил такие условия для окончательного устройства Гидриотских дел, что мы с Гордоном нашли невозможным привести их в исполнение, дабы не уронить достоинства правительства и не расстроить еще более спокойствия государства» (Письмо графа Каподистрии к Сутцо 11-го сентября 1831 г.).

Вообще интриги англо-французских эмиссаров в Греции приняли в 1830 — 1831 годах такие размеры, и недоброжелательство западных держав к тогдашнему греческому правительству было так явно, что граф Каподистрия, видя, что главным [636] препятствием к водворению в Греции порядка была медленность в постановлении лондонской конференций своих решений и неисправное доставление обещанных западными державами субсидий, предполагал сам отправиться в Лондон, чтобы личным присутствием на конференциях способствовать скорейшему решению греческого вопроса. Советы резидентов трех союзных дворов и Поросская катастрофа воспрепятствовали графу Каподистрии привести намерение свое в исполнение, тем не менее, он счел необходимым ясно выразить свой образ мыслей относительно движения зачинщиков смут, послав о том особую депешу к представителям России, Англии и Франции на лондонской конференции. Вот некоторые места этой депеши: «...для большого успеха они (гидриоты и вообще виновники революции) учредили тайное общество, называемое обществом силы, под покровительством Геркулеса. Корифеи общества, обещая дать государству конституционный порядок, в то же время обещают своим приверженцам места, должности, чины... мы не можем более отвечать за будущность страны, если резиденты союзных дворов и командующие эскадрами не получат общих инструкций, которые дали бы им возможность говорить и действовать заодно... Чтобы Греция могла пользоваться представительным правительством, какое существует в Европе, необходимо прежде всего, чтобы собственность граждан приняла правильный вид. Необходимо, чтобы земледелец получил кусок земли в полную собственность, а теперь 9/10 земледельцев — пролетарии. Необходимо, чтобы народ мог иметь не только чувство своей свободы, но и прочный государственный порядок, который дал бы ему возможность оценить ее и которого он не имеет. Наконец, необходимо, чтобы вся нация постепенно путем опыта привыкла к судебным формам и к законности действий, которые гарантировали бы интересы торговли, мореплавания и составили бы основание внутреннего благосостояния страны. К этим великим результатам стремились все усилия настоящего правительства, и оно, без сомнения, достигло бы их к благу народа, если бы те же люди, которые теперь находятся во главе революционного движения, не затрудняли и не препятствовали постоянно исполнению мер, которые оно принимало с этою целью. Нация желает своего восстановления, основания своего политического существования на прочном фундаменте. Без сомнения, она желает также конституционного правления, но она имеет слишком много здравого смысла, чтобы не понимать, что эта форма правления должна быть не началом, но последствием ее восстановления» (Депеша графа Каподистрии с представителям России, Англии и Франции на лондонской конференции по делам Греции 24 августа 1831 г.). [637]

(Материалами для рассказа о последних минутах графа Киподистрии и о следовавших затем событиях послужили: 1) Записка об убиении Каподистрии, составленная Райком («Русский Архив», 1869 г., стр. 881 — 019); 2) Exposй des йvйnements do la journйe du 27 septembre 1831 a Nanplie, par le colonel Almeida, commandant supйrieur de Nauplie et de ses forts; 3) донесения нашего резидента, барона Рикмана, и 4) Notice biographique sur le comte J. Capodistrias, par A. Stourdza.)

Убедившись, что открытой силой невозможно сломить власть президента, политические противники графа Каподистрии решили отделаться от него другим образом, а именно путем убийства. Им нужно было во что бы то ни стало избавиться от него — слишком многим заслонял он дорогу к наживе и к видному положению, слишком многим мешал в осуществлении разных затаенных планов, и вот они стали стараться воспламенить пылкое воображение греков. Без малейшего стеснения, открыто говорилось, что тот, кто убьет президента, этого пирата, стремящегося де собственными руками задушить эллинскую свободу, тот будет истинным героем и приобретет право на вечную признательность отечества. Наиболее благодарную почву подобные внушения нашли в сердцах майнотов, родственников Петро-бея Мавромихали, который со времени последних беспорядков, в ожидании суда, сидел в крепости, что также не замедлили назвать тиранством. Враги графа Каподистрии воспользовались его медлительностью, происходившей оттого, что он колебался предать всей строгости законов человека, хотя и виновного в открытом бунте, но, тем не менее, убеленного сединами и потерявшего двух сыновей на поле брани за независимость. Эти колебания, эта нерешительность были важной ошибкой, потому что в политике не может быть средины между наказанием и прощением.

Сын и брат Петро-бея Мавромихали, Георгий и Константин, не были столь виновны в последних майнотских волнениях, как сам старый бей, а потому граф Каподистрия не захотел засаживать их в крепость и удовольствовался лишь тем, что они обязаны были жить в Навплии под надзором полиции. Раздраженные продолжительным заключением Петро-бея, которое с их точки зрения представлялось совершенно несправедливым, они с тем большею охотою прислушивались к подстрекательствам иностранных эмиссаров и наконец решились, по обычаю своей страны, отделаться от обидчика убийством. Решение их с восторгом приветствовалось всеми теми, кто был заинтересован в [638] устранении ненавистного президента, и они приложили все усилия не только, чтобы укрепить обоих Маврошихали в их намерении, но и чтобы по мере возможности облегчить им приведение задуманного ими плана в исполнение: так они подкупили приставленных к Мавромихали полицейских, благодаря чему злоумышленники могли купить себе пистолеты и кинжал. Начиная с августа месяца, они подстерегали президента в узких улицах Навплии, но все что-то мешало заговорщикам.

Около того времени австрийский вице-консул в Занте уведомил свое правительство, что до тридцати майнотов составили заговор, с целью убить графа Каподистрию. Князь Меттерних, по-видимому, забывший всю прежнюю свою ненависть к апокалипсическому Иоанну, написал о том президенту (Депеша Татищева из Вены 23-го октября 1831 г., № 226.), но предупреждение его как нарочно запоздало и получилось уже после катастрофы.

Настало воскресенье 27-го сентября (9-го октября) 1831 года.

По праздникам граф Каподистрия имел обыкновение ходить в церковь св. Спиридония Тримиоунтского, не смотря на то, что она очень мрачного вида и стоит в тесном месте. Входная в нее дверь обращена к переулку, поднимающемуся в верхнюю часть города. Самый храм напоминает собою скорее прямоугольный сарай, входная дверь в который, пробитая сбоку, не шире двери в доме какого-нибудь частного человека. К церковной стене были прислонены дома.

Перед отправлением в тот день в церковь, граф Каподистрия был веселее обыкновенного: он получил хорошие вести из Лондона и, кроме того, глава гидриотов, Кундуриотти, прислал ему письмо с изъявлением готовности покориться.

Во избежание столкновений с турками, греки старались в прежнее время совершать божественную службу ранее, чем те поднимутся на ноги. Обычай этот — служить обедню чуть не на заре, сохранился и после избавления Греции от турецкого владычества.

И в то утро, о котором идет речь, когда городские часы пробили шесть часов, в церкви св. Спиридония было уже довольно много народу — никто не обратил особенного внимания на то что оба Мавромихали, перед началом литургии, подошли к образу, поставили свечи, усердно помолились и, выйдя из церкви, поместились на паперти: Константин по правую, а Георгий по левую сторону от входа.

Вскоре на улице показался граф Каподистрия, одетый, по обыкновению, в темно-синий сюртук. Его сопровождали двое кавасов — [639] один албанец, а другой — кандиот, по имени Георгий Кокони, имевший лишь одну руку, — другую он потерял в сражении под Наварином. Народ почтительно расступался пред президентом, шедшим чрез толпу довольно быстрым шагом. Он получил уже несколько доносов о готовящемся па него покушении, но он не хотел им верить: он слишком любил свой родной край, свой народ, чтобы подозревать, что найдется негодяй, готовый покуситься на жизнь, всю отданную на благо отчизны. Благородное сердце его не допускало подобного предположения. Но когда он увидел обоих Мавромихали, закутанных в плащи, стоящих по обеим сторонам входа, — тех самых Мавромихали, на которых именно указывал полученный накануне донос, он невольно несколько замедлил шаг, но колебание это, почти не замеченное присутствующими, продолжалось не более секунды, а затем он с полным спокойствием продолжал свой путь.

Подойдя к Мавромихали, граф Каподистрия, сняв шляпу, ответил им на их приветствие. Одною рукой те сняли свои шапки, а другою распахнули свои плащи; в ту же минуту с правой стороны президента раздался выстрел, и над головой его просвистала пуля, пущенная Константином Мавромихали. Услыша выстрел, граф, сохраняя полное самообладание, обернулся к убийце; в это самое время воспользовавшийся тем Георгий Мавромихали выстрелял в него сзади почти в упор в голову, а Константин одновременно с тем вонзил ему в нижнюю часть живота свой нож по самую рукоятку. После этого, пользуясь происшедшим смятением, убийцы пустились бежать, а один из их соучастников-полицейских выстрелил в третий раз для того, чтобы, устрашив народ и заставив его расступиться, облегчить убийцам побег.

Смертельно раненый президент, падал, был поддержан одноруким кандиотом Георгием и через две-три минуты испустил дух, не произнеся ни одного слова. Перестало биться сердце, горевшее такой пламенной любовью к своей отчизне! Погас светильник, который еще долгое время мог бы освещать Грецию, облегчая ей грядущий путь, предохраняя от грядущих опасностей...

Вскрытие тела убитого президента показало, что обе полученные им раны были безусловно смертельны: голова его была пронизана пулей, составленной, собственно говоря, из двух пуль, соединенных проволокой.

Перепуганный выстрелами народ, в предчувствии какого-то несчастия, бросился вон из церкви. На самой площади разносились рыдания женщин и вопли толпившихся вокруг бездыханного уже тела президента, окруженного лужей крови. Крики ужаса, проклятия злодеям, топот бегущих отовсюду к месту [640] преступления солдат и горожан раздавались в ту минуту на тесной площади: никто не хотел верить, что свершилось столь гнусное преступление, и что этот ласковый, доступный для всякого простолюдина президент, исполненный неисчерпаемый доброты, сражен злодейскою рукою. Горько, невыразимо горько было народу видеть своего благодетеля, своего отца, очи которого закрылись навеки.

Все совершилось так быстро, так неожиданно для присутствующих, что в первый момент после выстрела все растерялись. Сопровождавший президента албанец под влиянием ужаса стоял, как окаменелый. Первым нашелся безрукий кандиот: уложив свою драгоценную ношу на землю, он выстрелил в убегавшего Константина Мавромихали, но пистолет его дал осечку, тогда он выхватывает из-за пояса второй пистолет и, преследуя бегом убийцу, новым выстрелом успевает его ранить в ноги.

Стена об стену с церковью св. Спиридония находилась кофейня, известная под именем Алексеевой. В то время, когда артиллерийские солдаты, пришедшие па площадь для развода, который должен был быть после обедни, составили ружья в козлы и сами разбрелись по близости, их офицеры зашли в эту кофейню и явственно услышали в 6 часов 35 минут утра звук трех пистолетных выстрелов, последовательно один за другим. Минуту спустя, они увидали стремительно бегущего человека, кричавшего из всех сил, что президент убит; его тотчас же перехватили, не поверив сначала его крику. Он оказался одним из певчих церкви св. Спиридония, одним из очевидцев убийства. Солдаты ринулись тогда к церкви, куда подоспели, лишь когда тело покойного графа Каподистрия народ клал на носилки, чтобы перенести его в дом. На площади до-прежнему было общее смятение; вдруг раздался голос: «убийца спасается по направлению к Ичь-кале» (крепость внутри Навплии), Один из артиллерийских офицеров с несколькими солдатами бросился по указанному направлению.

Раненый кандиотом Константин Мавромихали, бежавший сначала с чрезвычайною быстротою, пошел, взбираясь на гору, медленным и колеблющимся шагом. Истекая кровью и теряя силы, он оглянулся назад и, видя приближающихся к нему артиллеристов, вскричал в испуге, падая на землю: «не убивайте меня! не мы причиной смерти президента!». Начальник отряда напрасно хотел удержать рассвирепевших солдат, которые начали бить злодея прикладами; исступленная чернь тоже присоединилась к ним и истерзала тело Мавромихали самым ужасным образом. Тем временем, кандиот Кокони, не успев напасть на след Георгия Мавромихали, воротился назад и, [642] услышав крик и проклятия толпы, бросился к тону месту, где чернь чинила свою кровавую расправу, растолкал толпу и выстрелил в Константина Мавромихали вторично, причем пуля раздробила ему правое плечо. Без сомнения, народ в своей ярости разорвал бы убийцу в клочки, если бы его не отбила полиция. Тогда изувеченного Константина Мавромихали, еле прикрытого лохмотьями изорванной рубашки, отволокли под арку у ворот казармы, что на площади под Явором. Здесь он катался несколько времени в страшных судорогах; смерть его наступила минут через двадцать. Труп его чернь протащила по городским улицам и при всеобщих проклятиях бросила со скалы в море.

Отобранный от Константина Мавромихали офицером Монферрато, начальником отряда, окровавленный нож в черных ножнах, которым был убит несчастный граф Каподистрия, был передан коменданту города, полковнику Альмейде.

Что касается до Георгия Мавромихали, то вместо того, чтобы искать спасения за городскими стенами, находившимися очень близко от церкви св. Спиридония, и выскочить за которые ему было бы очень легко, он бросился бежать со всех ног к дому французского резидента по улице, поднимавшейся к форту Ичь-кале, причем ему пришлось проскочить мимо отряда солдат, спускавшегося с форта для принятия участия в параде на. площади.

Счастливо избегнув преследования, Георгий Мавромихали вместе со своими сообщниками, двумя полицейскими, вбежал в дом Вальяно, соседний с французской миссией и имевший с ней внутреннее сообщение. Оттуда они перешли в сад миссии, причем; как говорят, они кричали: «мы убили тирана!».

Считая себя в безопасности, убийца поднес к устам пистолет, которым совершено было преступление, передал его подполковнику Пеллиону и объявил, что он ставит себя под покровительство французского резидента, барона Руана.

Весть об убийстве распространилась по всему городу с быстротою молнии, дома и лавки стали запираться повсюду. Пораженные ужасом горожане ожидали дальнейших убийств и всевозможных сцен насилия, так как только что происшедшее событие довело взаимное раздражение политических партий до крайних пределов. За криками и рыданиями первых минут наступила зловещая тишина, подобная тому временному затишью, которое обыкновенно предшествует грозе: внутри себя всякий опасался за свою жизнь, со страхом помышляя о случайностях того неизвестного будущего, которое так внезапно раскрылось пред мирными обитателями Навплии, под управлением графа Каподистрии отвыкшими уже опасаться за завтрашний день. [643]

Все, однако, обошлось благополучно; беспорядков, на которые очевидно рассчитывали все враги Греции и ее тогдашнего правительства, не было, благодаря по преимуществу искусным распоряжением двух лиц: коменданта полковника Альмейды, португальца родом, и полковника Райко, весьма образованного русского офицера, явившегося в Грецию, по его собственным словам, из-за национального самолюбия, чтобы никто не мог упрекнуть Россию в том, что ни один из ее сынов не принимал прямого участия в освобождении эллинов (Биография Николая Алексеевича Райко, написанная Маркевичем, помещена в «Русском Архиве», 1868 г., стр. 297.).

Лишь только не осталось сомнения в смерти президента, как была пробита по войскам тревога, городские ворота все были заперты, солдатам роздали боевые патроны, и отряды завяли свои места, согласно дислокации, выработанной комендантом заблаговременно на случай какой либо тревоги.

Единственная вспышка народного негодования произошла по отношению к заведомому врагу покойного президента, князю Карадже. Человек этот все допытывался в тот день, дрожащим от волнения голосом, плохо скрывавшим его внутреннее довольство, правда ли, что президент убит, прибавляя: «неужели уже нет более надежды? неужели он не подает уже признаков жизни?». Люди, знавшие истинные чувства князя Караджи, не могли вынести подобного лицемерия и с презрением отворачивались от него, посоветовав лишь ему поскорее убираться подобру-поздорову. Он последовал этому совету, но вместо того, чтобы идти домой, направился во французскую миссию. Вслед ему послышались крики: «держите его, держите, смерть злодею!». На этот крик сбежалась целая толпа, начавшая колотить Караджу, с него сбили шапку, из которой вывалились кинжал и пистолет. В мгновение ока, осыпаемый проклятиями Караджа увидел, как на него замахнулось несколько ятаганов, к груди его был уже приставлен пистолет, когда архиепископ, под окнами которого происходила эта сцена, стал кричать: «дети мои, именем Бога заклинаю вас, не совершайте убийства, а предайте виновного в руки полиции!».. Князя отвели вследствие того в тюрьму, из которой он, впрочем, чрез полчаса был выпущен по требованию барона Руана, приславшего для принятия пленника подполковника Пеллиона.

Смятение, воцарившееся в городе, было столь велико, что лишь к 11 часам утра удалось собрать сенат, назначивший особую комиссию из трех членов: графа Августина Каподистрии, Колокотрони и Колетти, которая должна была управлять государством впредь до созыва народного собрания. По поводу [644] учреждения этой комиссии прокламация сената 27-го сентября 1831 года говорит: «дабы выразить признательность, которую народ питает к своему блаженной памяти главе, брат его граф Августин Каподистрия назначается председателем помянутой комиссии». В том же заседании сената сделано было постановление о создании городской стражи, составленной из наиболее именитых граждан-домовладельцев, которая должна была охранять общественный порядок.

Временное правительство очень хорошо понимало, как важно было сохранить в Навплии полный порядок, чтобы не дать столь желаемого некоторыми лицами повода ввести в город иностранные войска. И действительно все подобные желания обнаружились в очень скором времени. Едва артиллерийские солдаты успели отвести в дом бренные останки президента Греции, причем белые брюки солдат были почти у всех залиты кровью несчастной жертвы, как в дом русского резидента, барона Рикмана, где собрались резиденты английский и французский, явился начальник штаба строевых войск, подполковник Пеллион, и сделал от имени генерала Жерара, командира французского экспедиционного корпуса, следующее сообщение: «так как с кончиною президента в стране нет более правительства, то он, Жерар, полагает, что отныне Греция поступила под защиту держав-покровительниц, резиденты коих в виду настоящих критических обстоятельств, конечно, примут на себя управление ее от имени своих государей. Поэтому он обращается за приказаниями к ним, резидентам, как к единственной признаваемой им в эти минуты власти, и просит их облечь его званием главнокомандующего войсками, так как иначе, как он предвидит, будут пролиты потоки крови. В то же время он, Жерар, долгом считает уверить резидентов в своей искренней преданности эллинскому делу". В первую минуту мнения резидентов разделились, но по зрелом размышлении и в особенности в виду решительного противодействия барона Рикмана они ответили, что нисколько не намерены вмешиваться в внутреннее управление страной. Так что не будь энергического сопротивления русского резидента, попытка Жерара захватить в свои руки исполнительную власть наверное увенчалась бы успехом.

Не довольствуясь этим, сам генерал Жерар, окруженный своим главным штабом, появился верхом на коне на городской площади и стал говорить речь к народу в том же смысле, как и его сообщение иностранным резидентам. Перед тем, генерал разослал приказание всем начальникам частей, предлагая им, с подчиненными им офицерами, явиться по делам службы к четырем часам на площадь под Явором, но все ему ответили, что не могут исполнить его желания до тех [645] пор, пока не получат приказаний от высшего начальства. Так что, за неимением офицеров, начальник экспедиционного корпуса вынужден был держать речь просто к толпе, собравшейся на площади. Чем дальше говорил он, тем более возрастал ропот слушавшего его народа и солдат. Общее недовольство разразилось, когда генерал несколько раз воскликнул, что он берет Грецию под свое покровительство. Со всех сторон послышались крики: «убейте этого предателя!». Исступление толпы было возбуждено еще тем, что адъютант Жерара, Каламождарти, разговаривая со своим начальником, сказал ему, указывая на кандиота Кокони, стоявшего у одного из окон дома, где помещались присутственные места: «вот тот дурак, который убил Константина Мавромихали». Кандиот заметил презрительный жест, сопровождавший эти слова, и в бешенстве, схватив ружье, прицелился в адъютанта, который успел, однако, моментально скрыться в здание сената. Сам генерал также отправился в сенат, где в то время находился лишь один из членов верховной комиссии, Колетти, и произнес такого рода речь: «посланный его величеством королем Франции, дабы совместно с правительством, которое он удостаивал своим покровительством, содействовать восстановлению порядка и благоденствия Греции, я считаю свою миссию оконченною с той минуты, как помянутого правительства не существует более. Тем не менее, если новое правительство, избранное сенатом, давшим доказательство своей мудрости тем, что он назначил г. Колетти в число членов комиссии, — если, говорю я, это правительство решит вверить все вооруженные силы государства какому-нибудь лицу, предоставив ему власть, приличествующую главнокомандующему, то я позволю предложить себя на эту должность, но вместе с тем я прошу, чтобы мои обязанности были точно определены, согласно проекту, который я буду иметь честь представить, иначе я не отвечаю за спокойствие и безопасность столицы, и даже, наоборот, опасаюсь некоторых прискорбных случайностей, так как далеко не одобряю многих из мер, принятых в течение нынешнего дня, в особенности же одну меру, и предвижу большие бедствия. Продолжать мою службу я могу лишь на вышеприведенных условиях».

Колетти ему ответил, что правительственная комиссия так поглощена в данный момент всевозможными важными заботами, что лишена пока возможности заняться составлением новых инструкций, чтобы удовлетворить желаниям генерала, и потому именем комиссии он просит его продолжать исполнять свои обязанности по-прежнему.

Таким образом и эта попытка генерала Жерара захватить власть была также неудачна, как предыдущая, и все хитроумные его расчеты пошли прахом. [646]

Мерой, на которую намекал в своей речи генерал Жерар, было распоряжение, сделанное полковником Альмейдой, относительно прекращения сообщения с иностранными военными судами, стоявшими в бухте пред Навплией; мера эта была принята, с целью воспрепятствовать убийцам бежать под покровительство чужого флага. Более всего выходили из себя по этому поводу барон Руан и английский резидент Даукинс, которые пришли лично к коменданту, требуя отмены его распоряжения. Тогда Альмейда назначил полковника Райко комендантом форта, носившего название форта «Пяти братьев», где были ворота в сторону моря, и чрез которые резидентам можно было бы сообщаться со своими судами. Обратясь к резидентам, Райко просил их для своих сообщений пользоваться гребцами лишь из числа служащих в миссиях, а не брать со стороны, так как иначе, пользуясь предоставляемою дипломатам привилегией, могли бы ускользнуть от правосудия и сами преступники, «А, вы желаете навязать нам ваши условия, — возразили ему оба резидента, — так знайте же, что мы вовсе не расположены им подчиняться, и если вы будете на них настаивать, то мы лучше сами сядем на суда и покинем вашу страну». Альмейда при этих словах вступился за своего подчиненного, заметив иностранным дипломатам: «вы желали свободного сообщения с вашими судами — вам его предоставляют, но вы, в свою очередь, не можете навязывать ваших условий, слишком отяготительных для офицера, на котором лежит столь великая ответственность. Если, тем не менее, вы желаете в этом найти предлог, чтобы удалиться из города, вы вольны делать, что вам заблагорассудится, и никто по посмеет вам в том противиться».

Когда полковник Райко прибыл в назначенный ему форт, до него дошли смутные, сначала, слухи о том, что убийцы скрываются либо в доме Вальяно, либо в французской миссии. Он сообщил о том немедленно Альмейде, который, испросив приказаний графа Августина Каподистрии, отправился сам на батарею «Пяти братьев» и, не имея еще положительных данных, что преступники находятся в доме барона Руана, приказал лишь расставить вокруг дома часовых и внимательно наблюдать за французской миссией, что было легко исполнить, благодаря тому, что здание это занимает уединенное положение. Последующие донесения только подтвердили первоначальные слухи, и скоро весь город говорил о том, что убийцы нашли себе пристанище у французского резидента.

Около десяти часов утра барон Руан лично отправился к гражданскому губернатору, Аксиотти, и заявил, что вследствие печально сложившихся роковых случайностей обвиняемые в убийстве графа Каподистрии были без ведома его приняты в [647] дом французской миссии, что они и теперь там находятся, и что он просит избавить его от их присутствия.

Получив такое заявление, правительственная комиссия немедленно послала полковника Альмейду для арестования преступников. Комендант нашел барона Руана оживленно разговаривающим с Лаландом; он был взволнован до крайности, почти не помнил, что говорил, и его, видимо, снова обуяла нерешительность. Он начал с того, что потребовал от Альмейды письменной просьбы о выдаче предполагаемых преступников; когда тот исполнил его желание, резидент взволновался еще более; под предлогом, что он опасается де какой-нибудь катастрофы в его доме, он предложил коменданту самому переговорить с Георгием Мавромихали. Увидав Альмейду, этот последний соскочил с богато убранного дивана, у подножия которого сидели два из его сообщников по убийству, Яни Караяни и Андрей Патринос, полицейские, которым был поручен правительством надзор за ним, и вскричал, что он отдает себя под мощное покровительство Франции и что он умоляет барона Руана выдать его лишь народному собранию, клянясь, что до тех пор он не покинет дома французской миссии, гостеприимно его приютившей, даже если бы его изрубили в куски. «Слышите вы это?» — сбросил барон Руан коменданта. — «Я беру на себя взять его, — ответил ему тот: — так что ни один волос не упадет с его головы». — «Но в таком случае вам придется употребить насилие... и это в моем доме...». — «Зачем же вы призвали меня?» — спросил, наконец, Альмейда. Осторожный не в меру резидент все еще колебался и прибавил: «во всяком случае, не ручаюсь за него... он может убежать». Комендант указал, что в окнах есть решетки, и просил, по крайней мере, дозволения поставить к окнам часовых. «Нет, я не могу, я не могу этого допустить», — заключил барон.

Комендант собрался уходить и был уже в некотором расстоянии от дома миссии, как резидент снова позвал его, сказав: «если желаете, возьмите пока двух сообщников Георгия Мавромихали». Альмейда не заставил себе повторять два раза такое разрешение в тотчас же арестовал и отправил в форт Бурджи обоях соучастников преступления.

Пока все это происходило, начальники вновь сформированной городской стражи один за другим являлись в сенат с донесениями, что брожение в городе увеличивается, что парод наполняет уже все соседние с французской миссией улицы, и что если до вечера преступники не будут выданы, то они не отвечают за сохранение городе порядка.

Тем временем в сенат прибыл полковник Альмейда и доложил о безуспешности своих переговоров с бароном [648] Руаном. Тогда сенат послал атому последнему формальное, от имени сената и всей нации, требование выдачи, поручив гражданскому губернатору, при передаче этого документа, дать понять барону, что нынешний образ его действий находится в полном противоречии с тем, что он сам же заявил сегодня по утру.

И при новом объяснении с Аксиотти французский резидент не находил возможным исполнить требований сената, как власти, им еще не признанной; кроме того, он не мог дозволить, чтобы из его дома увели силою человека, не желающего сделать этого добровольно, и которого он, резидент, считает невинным; вдобавок он опасался, что, выдав Мавромихали, он предаст его в жертву народной ярости и всяких насилий, последствия которых падут лично на него, как французского представителя. Аксиотти, истощив все свои доводы, был вынужден в конце концов объявить, что если Мавромихали не будет выдан до солнечного заката, он не ручается за то, что может произойти ночью, так как хотя по распоряжению правительства все подступы к французской миссии и охраняются солдатами, тем не менее волнение все усиливается, и отовсюду стекаются толпы, решившиеся захватить убийцу силой, не взирая ни на какие препятствия. При этих словах баров позвал из соседней комнаты Пеллиона и спросил его, правда ли, что в городе брожение; тот ответил, что все это одни басни. Как раз в это время Аксиотти вышел на балкон, чтобы рассмотреть, что делает против дома какой-то вооруженный человек. Завидя губернатора, незнакомец крикнул ему: «ну, что же, отдают ля нам его? или пора нам начинать?». Обстоятельство это более подействовало на французского резидента, чем все приведенные ему доводы, и он обещал выдать убийцу.

Когда губернатор возвращался из миссии, ему пришлось успокаивать поминутно подступавших к нему вооруженных людей, бывших в состоянии крайнего возбуждения, говоря им: «идите по домам, даю вам слово, что до наступления ночи преступник будет в наших руках».

Осведомившись о результате свидания Аксиотти с бароном Руаном, сенат вторично отправил полковника Альмейду к французскому резиденту. Расставив патрули по всем улицам, по которым он затем должен был вести преступника, дабы удалить с них весь народ, комендант постучался в двери миссия, которые и распахнулись настежь. Прошли две, три минуты, никто не показывался. Потеряв терпение, Альмейда послал своего адъютанта, который, войдя в дом и отворив одну из комнат в нижнем этаже, нашел там Георгия Мавромихали и потребовал, чтобы он следовал за ним. Почти одновременно с комендантским адъютантам в ту же комнату вошел [649] Пеллион, который с большим трудом уговорил, наконец, Мавромихали переступить порог миссии. Когда убийцу повели по улицам под конвоем, подполковник Пеллион вел его все время под руку, стараясь успокоить его, говоря, что он скорее даст себя убить, чем позволит причинять Мавромихали малейшую обиду; конвойных же солдат он не переставал уверять своей честью, что этот несчастные нисколько де не виновен. Уже поздней ночью убийца был перевезен в форт Бурджи, согласно выраженному на то бароном Руаном желанию.

Было большим счастьем для французского резидента, что он решился выдать убийц, потому что слух об умерщвлении графа Каподистрии и о том, что убийцы нашли себе приют и убежище у французов, распространился по всей окрестной стране, и сельские жители, также как и обыватели Аргоса, двинулись к столице, чтобы силою вырвать злодеев из французской миссии и самый дом последней разрушить до основания.

На другой день под вечер правительство секретными путями осведомилось, что предполагается сделать попытку освободить преступников, сидевших в Бурджи, и перевезти их за пределы Греции. Немедленно были приняты меры, чтобы воспрепятствовать исполнению этого плана, тем более легкого, что форт Бурджи расположен на островке при входе в Навплийский залив. Гарнизон был усилен, артиллеристы оставались всю ночь у своих орудий с зажженными фитилями, а на заре полковник Альмейда распорядился перевезти преступников в форт Паламеди, построенный на высокой горе, командующей над Навплией.

Что сделанным вовремя распоряжением выстрел попал в цель, доказывается тем, что лишь только барон Руан узнал о состоявшемся переводе убийц в Паламеди, он открыто протестовал против того и послал 29-го сентября (11-го октября) президенту сената, Замадосу, письмо, в котором, между прочим, говорил: «...городские толки передают, что Мавромихали должен быть судим в 24 часа... я выдал его в искреннем убеждении, что при расследовании этого дела будут соблюдены все предписанные законом юридические формы. Если же с ним будет поступлено иначе, то мне придется очень горько сожалеть о выказанном мною доверии, и я не колеблюсь объявить вам, г. президент, что я возлагаю на сенат ответственность за кровь, которая может быть пролита».

В то же время, взяв с собою Лаланда, французский резидент отправился к графу Августину Каподистрии, чтобы протестовать против того, чтобы Мавромихали был судим военным судом, процедура которого слишком поспешна, и вместе с тем для того, чтобы, поручить обвиняемого милосердию председателя правительственной комиссии. Граф Августин Каподистрия [650] ответил этим господам, что он не может прервать правильное течение процесса, но что он заверяет самым положительным образом, что все формы, установленные правосудием строгим, но беспристрастным, будут соблюдены, и лишь сам суд выскажется по вопросу о виновности обвиняемого, без всякого давления на суд со стороны администрации.

Если образ действий французских представителей возбуждал в пароде чувства, которые никоим образом нельзя было назвать дружелюбными, совсем иными были чувства простых греков к представителям русским, в особенности к адмиралу Рикорду, так решительно отстаивавшему во время бунта в Гидре права законного правительства.

Предполагая, что адмирал Рикорд прибудет в Навплию 30-го сентября, и, зная место, где он имел обычай высаживаться на берег, свыше двух тысяч человек собрались туда в этот день, намереваясь высказать адмиралу свои жалобы на французов и просить его отомстить за смерть президента. План, однако, но удался, так как Рикорд, предупрежденный заранее, прибыл в Навплию 29-го сентября и высадился совсем в другом месте (Депеша барона Рикмана 8/20 октября 1831 года, № 58.).

Несмотря на то, что решение судить Мавромихали, как принадлежащего к составу армии, военным судом было вполне согласно с буквой законов, оно не удостоилось быть одобренным ни французским, ни английским резидентами. А между тем правительство сделало все, чтобы придать судилищу как можно более торжественности. Суд происходил под открытым небом, чтобы всякий без затруднения мог на нем присутствовать. Защите была предоставлена самая неограниченная свобода.

Хотя показания массы допрошенных свидетелей установили явную связь преступления с революционными деятелями Майны, Гидры и Пороса, следствие, тем не менее, было произведено самое неполное, отчасти из боязни навлечь неудовольствие тех, кого не хотели оскорбить из политических видов. Некоторые важные свидетели не были вовсе вызваны, так, например, генерал Жерар запретил своему адъютанту явиться в суд для дачи показаний.

Защитник обвиняемого, адвокат Массон, англичанин, шесть лет как поселившийся в Навплии, предвидя, что он не может уничтожить подавляющие доказательства, существовавшие против его клиента, ограничился тем, что доказывал некомпетентность суда. Прения продолжались с 30 часов утра до 7 вечера.

Основываясь на том, что парод всегда считал покойного президента своим отцом и присвоил ему это название за все [651] благодеяния, оказанные им отечеству, суд признал Георгия Мавромихали виновным в отцеубийстве и приговорил его к казни, определяемой по закону отцеубийцам, то есть к отсечению правой ручной кисти и, затем, смертной казни. Председатель правительственной комиссии смягчил, однако, наказание и присудил Георгия Мавромихали лишь к смертной казни. Затем суд приговорил: Яни Караяни, изобличенного в преднамеренном убиении графа Каподистрии, к смертной казни, а Андрея Патриноса, изобличенного в соучастии убиения, но не преднамеренном, — к десятилетней каторжной работе. Так как Караяни обещал дать некоторые важные дополнительные показания, то исполнение над ним приговора было отстрочено, а впоследствии он был и вовсе помилован.

Не взирая на тайное и явное противодействие западноевропейских резидентов, правительство не испугалось их угроз и решило немедленно же привести приговор в исполнение.

На другой день после того, как состоялся приговор, необозримая толпа собралась у скал Паламеди, в ожидании казня. Ровно в 10 часов на вершине Паламеди показался Мавромихали; При нем был священник и один из стражей, В цепях он медленно сходил во крутой лестнице. Идя на смерть, он держал себя бодро. Довольно высокого роста, он был очень красив собою: бледность лица усиливала блеск его глаз. Подойдя ближе к зрителям, он снял шапку, поклонился народу и попросил прощения, но в ответ ему раздался только глухой и грозный крик: «анафема!.. анафема тебе и всему твоему роду!»... Крик этот повторялся при каждом его поклоне, что не мешало приговоренному к смерти заявить о своей невинности. Подойдя, наконец, к самому месту казня, Георгий Мавромихали снял с себя и подарил священнику дорогую шаль, служившую ему поясом. Завязать себе глаза он не позволил, а, произнеся краткую речь, раскрыл свою грудь, распростер руки, и... залп мушкетов, сопровождаемый последним, страшным возгласом, «анафема», прекратил жизнь юноши, руки которого были обагрены столь ужасным злодеянием.

Преступление Георгия Мавромихали отразилось на всем его роде: первое же созванное народное собрание наложило проклятие на весь род Мавромихали до четырнадцатилетнего возраста (Рапорт лейтенанта Лутковского, командира катера «Соловей», вице-адмиралу Рикорду от 28-го марта 1832 года, № 116). Замечательно, что рок как бы преследует членов этого семейства: вплоть до последнего времени многие из них сошли с ума, другие были самоубийцами.

Один старый Петро-бей ускользнул от заслуженного [652] наказания. Через несколько месяцев после убийства графа Каподистрии новое правительство, желая дать доказательство, как искренне желает оно соблюдать объявленную уже амнистию за политические преступления, разрешило ему и еще другому Мавромихали, сидевшему в Навплийской крепости, отправиться на свою родину, в Майну (Депеша вице-адмирала Рикорда к графу Пессельроде 7-го апреля 1832 года, № 549.).

Набальзамированное тело бывшего президента было перенесено из дому в церковь св. Георгия. Заупокойная обедня была отслужена с большой торжественностью, в присутствии сената, иностранных резидентов, начальников союзных эскадр, представителей от войска, организованного покойным, и учащейся молодежи из школ, основанных также благодаря неусыпным стараниям умерщвленного графа.

Пламенна была молитва многих греческих патриотов об упокоении души безвременно погибшего великого гражданина, искусно управлявшего государственным кормилом. Но не менее сильна была радость многих, ставящих на первый план свои личные интересы, когда они смотрели на бездыханное тело того, кто уже не в состоянии был помешать их козням. Как сдерживала всех твердая рука графа. Каподистрии, видно из того, что чрез три месяца по его кончине междоусобная война уже вспыхнула в греческих пределах: все происшедшие затем смуты возбуждены были мелким соперничеством между различными областями Греции, ненасытным корыстолюбием и жаждою власти политических ее деятелей,

Шесть месяцев спустя после описанного события, граф Августин Каподистрия отказался от председательства над временным греческим правительством и на русском бриге «Парис» отправился на родину, захватив с собою и прах знаменитого своего брата, который и был погребен в Корфу, рядом с могилой его отца, в монастыре Платитеры, убежище истинного мира, успокоения и молитвы...

7-го мая 1832 года представители великих держав, участвовавшие в лондонских конференциях, подписали, наконец, протокол, которым определялось окончательное политическое устройство Греции на будущее время, а принц Фридрих-Оттон Баварский избран был наследственным королем этой страны, куда и прибыл 6-го февраля 1833 года.

Созванное после революции 3/15 сентября 1843 года, закончившейся дарованием Греции конституции, первое афинское народное [653] собрание, прежде чем разойтись, издало 17-го марта 1844 года два следующих декрета, вызвавшие общий восторг: 1) «Проникнутое чувством благодарности, питаемой народом к трем великим союзным державам за все благодеяния, которыми они его осыпали, протянув ему во время войны руку помощи, оказывая ему при разных обстоятельствах свое могущественное покровительство и обнаруживая к нему постоянно живейшую заботливость, народное собрание, возблагодарив Всевышнего, постановляет: вечная благодарность да сохранится трем державам, покровительницам Греции, за все их великие благодеяния по отношению к греческому народу».

2) «Во исполнение священного долга и дабы увековечить глубочайшее благоговение и особенную признательность, которые народ Греции сохраняет к памяти покойного Иоанна Каподистрии, бывшего президента Греции, народное собрание постановляет: правительство озаботится поставить на площади «Трех адмиралов» в Навплии памятник Иоанну Каподистрии, как благодетелю отечества» (Депеша Персиани из Афин 19-го марта 1844 г., № 39.).

К стыду Греции необходимо прибавить, что столь торжественное решение воздвигнуть памятник великому греческому деятелю и до сих пор не приведено в исполнение.

Одновременно с приведенными выше декретами, в вознаграждение за пожертвованное семейством Каподистрии в пользу отечества все почти свое достояние, греческие представители постановили выдавать на вечные времена ежегодную пенсию в 12.000 драхм старшему в роде графов Каподистрия, которому притом был пожалован преемственно орден Спасителя большого креста.

Когда сходит в могилу видный политический деятель, обыкновенно считают уместным делать оценку его качеств. Относительно графа Каподистрии длинные рассуждения, как кажется, были бы излишни; чтобы отдать себе отчет в истинной величине его, достаточно оглянуться на все, что им было сделано в кратковременное управление его Грецией: за него говорят дела, а не слова. Забудем страстные нападки его политических противников, обратим внимание лишь на результаты, достигнутые им в течение периода времени крайне короткого, и мы с уважением должны будем преклониться пред этою высокою во всех отношениях личностью.

Приняв страну в последней степени разорения, с населением, одичавшим вследствие тяжелой, продолжительной войны, [654] ознаменованной характером жестокости, присущей всем религиозным войнам, граф Каподистрия сумел из совершенно разрозненных элементов создать государство со всеми задатками будущего развития. Опытной рукой берется он, прежде всего за устроение важнейших частей государственного управления — церкви, народного образования, условий существования сельского населения, земледелия, армии и флота, намечая для всего верные пути и закладывая прочное основание для будущего благосостояния страны. Он не спешит, в угоду Западу, гнаться за призраком представительного правления, находя для того необходимым предварительное политическое воспитание народа, только что выбившегося на свободный путь после нескольких веков почти полного бесправия. Он с презрением относится к несправедливым нападкам, так как он работает не только для сегодняшнего дня и не для приобретения популярности, а трудится для будущего, черпая в самом себе силы для исполнения своего трудного дела, отдаленные результаты которого видны ясно лишь его умственным очам, оставаясь пока недоступными пониманию большинства.

Искусно победив многоразличные трудности и устроив главные части внутреннего управления, подняв кредит и торговлю, организован судебную часть, обеспечив условия общественной безопасности, президент не оставляет без внимания и второстепенных вопросов; кипучая деятельность его не звала устали, и с полным беспристрастием можно сказать, что он весь отдался служению своей задаче, вложив в нее всю свою душу, все свое уменье и все Богом дарованные ему таланты. При этом не следует забывать еще одного важного обстоятельства. Граф Каподистрия организовал все отрасли государственного хозяйства, располагая лишь самыми малыми денежными средствами. При годовом бюджете доходов, не достигавших и семи миллионов франков в год, он должен был, кроме общих расходов по управлению и устройству государства, вести еще войну с турками в продолжение двадцати месяцев, причем за все это время нужно было содержать двадцатитысячную армию и свыше сорока больших и малых военных судов. Затем, при вступлении его в управление, государство не владело никакими запасами оружия и пороха. В 1832 году в арсеналах Греции находилось четыре полных полевых батареи, 12.000 ружей и слишком 300.000 фунтов пороха (Correspoudance du comte Capodistrias. I. Notice biographique.).

Не будем говорить о личном бескорыстии графа Каподистрии. Едва прибыв в Грецию, он пишет, между прочим, в январе 1828 года адмиралу Кодрингтону, указывая на нищету Греции и пустоту государственного казначейства: «я снабдил полномочием [655] г. Кондоставло, дабы он купил в кредит в Мальте и прислал мне как можно скорее два груза провианта на сумму от 20 до 25 тысяч талеров. В обеспечение этой суммы я его уполномочиваю дать в залог все, что у меня лично еще осталось, а именно мое небольшое имение на острове Корфу. Больше этого я ничего не могу сделать» (Correspoudance, I, 409.). В течение четырех лет граф Каподистрия служил отчизне на свой собственный счет: он сам отказался от 150.000 франков, назначенных ему аргосским народным собранием, и сам ссудил казне из личных своих средств 800.000 франков.

Вообще, как человек, граф Каподистрия был вылеплен по образцу знаменитых мужей древности: серьезный, величавый, строгий к себе, снисходительный к другим, идеально бескорыстный, жертвующий отечеству все, чем он владел, упорный в преследовании раз намеченной цели. Редко можно было встретить в одном человеке соединение стольких прекрасных качеств: обширный, глубокообразованный ум, удивительное трудолюбие, простота нравов, отсутствие всякой надменности и высокомерия, — все это соединенное с искренней религиозностью и верой в Провидение.

Скромность графа Каподистрии была так велика, что он был, например, крайне недоволен, когда правительство выставило его имя на только что отчеканенной новой серебряной и медной монете.

Конечно, покойный президент Греции, как и всякий человек, иногда ошибался, и ему ставили в упрек некоторую склонность к своим родичам и уроженцам ионических островов. Даже его панегиристы допускают, что он не всегда был счастлив в выборе себе помощников, но в оправдание его необходимо заметить, что при настоятельной надобности все организовать заново президент вынужден бывал брать из толпы те элементы, которые там создались во время анархии, а иногда выбор их зависел от соображений внешней политики, и не мудрено, что из желания большей государственной пользы он прибегал чаще, чем быть может это следовало, к услугам тех корфиотов, способности которых были ему издавна известны из личного опыта.

Чтобы завершить характеристику графа Каподистрии, достаточно, по моему мнению, привести выписку из его письма, посланного накануне его трагической кончины, 26-го сентября 1831 года, к давнишнему его другу, швейцарцу Эйнару, банкиру, пожертвовавшему громадные капиталы на борьбу Греции за независимость, — письма, писанного президентом, очевидно, в тяжелую [656] минуту, под влиянием горьких разочарований: «ни страх пред интригами или интриганами, пи боязнь пред длинными столбцами некоторых журналов не могут меня отвратить от пути, которым я следую. Пусть говорят и пишут, что им угодно, в конце концов, о людях судят не по тому, что о них говорят и пишут, но на основании свидетельства их собственных деяний. Сильный таким убеждением, я прожил, согласно моим принципам, до самого склона моей жизни и был тем доволен. В настоящее время мне уже невозможно переменить свой образ действий: я буду поступать так, как я должен поступать, а там пусть будет, что будет...» (Le Moniteur Universel du jeudi 27 octobre 1831.).

Мог ли несчастный президент предполагать, что в ту минуту, когда рука его начертывала эти пророческие слова, дыхание смерти уже носилось над ним, и лишь несколько часов спустя он, как верный Христов ратник, падет, обливаясь кровью, в преддверии Божьего храма!...

Каким же образом человек с такими, как мы видели, прекрасными свойствами души, которые должны бы были вызывать лишь народную привязанность, мог пасть жертвою убийства, и на кого падает главнейшая часть ответственности за подобное злодеяние?

Личность убийц, совершивших самое преступление, представляет лишь второстепенное значение: они были лить орудием, почти бессознательным, рассекшим лишь сложный узел общего положения, подготовленного уже издавна; они лишь выступили открыто там, где доселе во мраке роились истинные виновники всего случившегося.

Чтобы понять образ действий Мавромихали, надо вникнуть в мировоззрение, в сердце этих дикарей, которые привыкли считать бесчестием для всего своего рода стерпеть нанесенную им, по их мнению, обиду. Мщением своим они как бы исполняют священный долг, и вот почему, идучи на свое страшное дело, они ставят свечу перед образом, крестятся, усердно молятся, вот почему также Георгий Мавромихали целует, согласно обычаю страны, после совершения убийства свой пистолет, как знак того, что со смертью обидчика честь восстановлена. Им представляется, что и народ одобрит мотив преступления, отдаст им справедливость. Лишь когда Константин Мавромихали с удивлением видит, что народ, наоборот, хочет его растерзать, он оправдывается, ссылаясь на виновность других, подкрепивших его решение и предоставивших средства к осуществлению этого [657] решения. Оба Мавромихали не что иное, как продукт старого строя турецкой Эллады, но смогшие постичь совершившейся с освобождением Греции перемены в воззрениях народа и совершенно изменившихся условий существования этого последнего.

Но следует признать, что при всей жестокости и мстительности характера, свойственных майнотам, они никогда не осмелились бы открыто покусится на жизнь главы государства, если бы у них пред глазами не было примера безнаказанности и, даже более, поддержки, встреченной со стороны западных держав преступной попыткой бунта гидриотов.

Современные графу Каподистрии греки не даром были потомками прежних, в них оставалась старая закваска древних эллинов, которые послали в изгнание Аристида только потому, что им надоело каждый день слышать о неподкупной честности этого человека.

Обстоятельства, наступившие за окончанием турецкого господства, когда внезапно открылась возможность взаимной борьбы партий, благоприятствовали быстрому росту той жилки политиканства, которая таится в глубине души каждого грека.

На крошечной политической сцене каждый считает себя призванным и способным играть политическую роль, и вот, если оставить даже всякие своекорыстные, материальные побуждения в стороне, вполне естественно, что, раз занавес поднят, все начинают стремиться к этой роли, всеми силами протискиваясь чрез толпу, не брезгая никакими средствами, чтобы опередить, а, если нужно, то и свалить своего соперника и занять первенствующее место.

Тоже явление замечаем мы в Греции начала тридцатых годов настоящего столетия.

июльская революция подлила масла в огонь, что не ускользнуло от внимания тогдашнего президента. Политиканы стали силиться «устроить в Греции пародию великой и бессмертной седьмицы (парижской)... они желали возмутить народ... не будучи в состоянии устроить эту пародию с помощью народа, они стараются достигнуть этого с помощью бандитов и с помощью дезорганизаций правительства» (Письмо графа Каподистрии к Стурдзе 5-го (17-го) мая 1831 г.).

Стремления политических противников графа Каподистрии нашли себе нравственную и даже материальную поддержку в английском и французском правительствах, враждебно относившихся к графу, как то изложено уже выше, главным образом из-за его привязанности к России. [658]

Еще за полтора года до катастрофы наш посланник в Константинополе предвидел возможность устранения тогдашнего президента Греции, когда писал: «что вызывает неудовольствие Гильемино (французского посланника) и Гордона (английского посланника), так это приверженность к России, которую они предполагают в графе Каподистрия. По всей вероятности, это — единственное и самое великое преступление президента, и мы не должны иметь никакого сомнения, что они отплатят ему за это, даже не останавливаясь пред опасением ввергнуть Грецию в новые революции и отдать на жертву всевозможных случайностей великие европейские интересы. Несколько слов, вырвавшихся у Гордона, указывают на существование точно определенного плана, как удалить графа Каподистрию от управления Грецией» (Депеша Рибоньера 11-го января 1830 г., № 7.). Тоже самое подтверждает только позднее и наш посол в Париже, Поццо ди-Борго, говоря, что «Франция и Англия работали против несчастного президента, так как подозревали его в большем пристрастии к России — обвинение несправедливое, поскольку это касается греческих дел, в виду того, что граф занимался исключительно этими последними, н мерилом его доверия была лишь степень встречаемого им в интересах этих дел покровительства» (Депеша Поццо ди-Борго к князю Ливену 22-го октября 1831 г.).

Особенной откровенностью отличался образ действия Франции и ее представителей, внушенный слепого ненавистью правительства Реставрации и Июльской монархии к той именно державе, которая является единственной естественной союзницей Франции. Сколько понадобилось прожить и лет, и политических бурь, чтобы правящие французские классы постигли, наконец, эту простую истину...

Через несколько дней после гибели фрегата «Эллас», сожженного Миаулисом, подгулявшие офицеры с французского военного судна расхаживали по навплийским улицам и кричали почти под самыми окнами президента: «Gloire a Miaoulis, a bas les capotes!» — намок, оскорбительный по созвучию с именем графа Каподистрии.

Противники президента отличались по отношению к французам особой откровенностью, как бы сознавая, что выражения ненависти к графу Каподистрии обязательно встретят сочувственный отклик в французских сердцах.

Пользуясь проездом через имения Мавромихали, в Лимени, двух французских инженеров, племянники и братья Петро-бея объявили им, что, под покровительством Франции, они [659] намерены ниспровергнуть настоящее правительство и установить на его место другое (Письмо графа Каподистрии к Сутцо 16-го апреля 1831 г.).

Затем, в высшей степени темна и загадочна роль, разыгранная французскими представителями в день убийства графа Каподистрии.

Не будем говорить о ток, что в ночь, предшествовавшую убийству, французские суда пододвинулись к городским укреплениям, и генерал Жерар, как утверждают, взошел на батарею «Пяти братьев» и подал какой-то сигнал. Хотя о факте этом упоминает очевидец (Записка очевидца Гайко (Русский Архив, 1869 г., стр. 881 — 919).), тем не менее, он представляется столь невероятным, что, по моему мнению, лучше вовсе его отбросить.

Но и помимо этого подверженного сомнению факта имеются и другие производящие, бесспорно, впечатление по меньшей мере странное.

Почему именно убийцы направились к французской миссии, не взирая даже на то, что дорога была им преграждена спускавшимся с горы отрядом солдат? Как объяснить, что спасающийся преступник, видя пред собою солдат, вместо того, чтобы стремиться избегнуть опасности, сам идет на нее, лишь бы только не изменить направления, которым доселе следовал? Это было бы безумно, если не допустить предположения, что уже заранее было решено бежать по такому-то направлению, чтобы достигнуть заранее определенного места, где имелось основание найти себе верное убежище и безопасность.

Самые колебание барона Руана в выдаче преступника наводят на мысль, что он как бы выжидал, не поднимется ли какого народного движения в пользу Мавромихали.

Уже после выдачи Георгия Мавромихали городская стража, наблюдавшая за домом французской миссии, видела, как между 12 и часом по полуночи оттуда вышли тайком какие-то 10 мужчин и 2 женщины (Notice d'Almeida.).

Наконец, почему французский резидент так настаивал на заключении Георгия Мавромихали именно в форте Бурджи, откуда он легче мог бы быть увезен за границу, и что означают его протесты против перевода преступника в форт Паламеди?

Не говорю уже о роли подполковника Пеллиона или генерала Жерара, который прямо вскрыл свои карты.

Надо призвать, что если все это было лишь несчастным сцеплением разных случайных обстоятельств, то, по истине, [660] над французами тяготел какой-то особо злой рок, постоянно извращавший настоящие их побуждения.

Из чувства справедливости следует, впрочем, заметить, что не одна Франция стремилась тогда захватить в стране исполнительную власть в свои руки. Ее за-ламаншская соседка точно также старалась не пропустить удобного случая и распростереть свою широкую лапу над несчастной маленькой страной, только что выбившеюся на свет Божий и мучившеюся в междоусобных судорогах.

Лорд Гренвиль, немедленно вслед за умерщвлением президента, предлагал послать в Грецию верховного комиссара для исполнения решений лондонской конференции, причем этот комиссар был бы облечен неограниченными полномочиями по отношению к распоряжению находящимися там сухопутными и морскими силами. Таким комиссаром, по мнению Гренвиля, мог бы быть Стратфорд-Канинг, либо бывший посланник Гордон (Депеша Поццо ди-Борго к князю Ливену 22-го октября 1831 г.).

Предположение это не осуществилось, так как не в интересах России было содействовать приведению в исполнение проекта, конечною целью которого было поставить наших агентов в положение подчиненных по отношению к иностранному начальнику и показать султану, что Россия совершенно отстранена Европой от греческих дел, монополия устройства которых принадлежит де отныне исключительно одной Англии. Если бы даже сама Порта не повяла этого, то, без всякого сомнения, нашлись бы искусные комментаторы, которые разъяснили бы ей происшедшую в Греции перемену.

Самое известие о трагической смерти графа Каподистрии было принято английским и французским правительствами крайне холодно; они не отдали справедливости тому значению, которое для блага Греции имело бы дальнейшее пребывание у власти убитого графа, и более склонялись к мысли, что умерщвление президента скорее облегчило и упростило окончательное устройство греческих дел, чем наоборот...

Из всего рассказанного выше само собою вытекает, кому было выгодно скорейшее устранение графа Каподистрии, и что искренно сожалел о преждевременной гибели его лишь простой греческий народ, инстинктивно, чутьем понимавший всю опасность тогдашнего положения и видевший, что для спасения страны была необходима, прежде всего, твердая, сильная власть и прекращение партийных неурядиц и интриг. [661]

И память о графе Каподистрии, как о лучшем деятеле возрожденной Эллады, не умерла не только в самой Греции, но и везде, где ценят людей, отстаивающих национальную самобытность своей страны. Пройдут года, но не исчезнет между сочувствующими православным грекам воспоминание о том, кто вещим словом, неусыпною деятельностью и самопожертвованием отстаивал права своего народа, защищал его святыни, сеял в его сердце здоровое зерно просвещения, гражданского сознания и истинного прогресса, и кто собственною кровью запечатлел свое служение родине...

В. Теплов.

Текст воспроизведен по изданию: Граф Иоанн Каподистрия, президент Греции // Исторический вестник. № 9, 1893