ТЕПЛЯКОВ В. Г.

ПИСЬМА ИЗ БОЛГАРИИ

(Писаны во время кампании 1829 года.)

Виктором Тепляковым

ПИСЬМО ПЯТОЕ

Дорога от Гебеджи до Девно. — Девнинское озеро. — Девнинский лагерь. — Полковник Е. — Множество римских медалей, открытых при укреплении сего места. — Армейские весельчаки. — Генерал Р. — Надгробный мрамор с латинской и греческой надписями. — Признаки тожества древнего Маркианополя с нынешним Девно. — О походе Траяновом против Децебала, царя Дакийского. — Об основании Маркианополя. — О болгарском Переяславе. — О завоевании сего города Святославом. — Историко-философические размышления. — Стихи одной из Фракийских Элегий. — Кине, о таинственном ходе человечества. — Окрестности Девно. — Развалины водяных мельниц. — Девнинский водопад. — Признаки минерального ключа. — Покупка медалей. — Отъезд в Праводы

Брату Ал. Гр. Теплякову.

Девно, 24-го Апреля.

Как жаль, что вы не принадлежите к числу этих благосклонных друзей-читателей, кои от души довольствуются одной любопытной историей обедов, ужинов, ночлегов и тому подобных приключений словоохотного странника! Зачем, corpo di Ваcсо! зачем придерживаться строгого мнения тех, кои настоятельно требуют, чтобы путешествия относились к Географии, к Этнографии, к Статистике, точно в такой же силе, как очерки каких нибудь частных записок к Истории времени, о коем идет дело? — Мне против этого говорить без сомнения нечего; прошу только заметить, что между тем, как Гг. астрономы толкуют о явном различии между двумя Сатурновыми [124] кольцами и от души снабжают нас самыми верными итинерерами для прогулки по странам звездным и солнечным — почти вся внутренность древней Фракии, земли бессмертных дел и дивных, неистощимых воспоминаний, есть до сих еще пор terra incognita для нашей просвещенной Европы. Кроме того, путешествие по стране, вымятенной в настоящее время ураганом огромной эмиграции, озаренной единым светильником русских и турецких топчи, имеет, кажется, уж по одной этой причине некоторое право на участие и снисходительность рассудительного читателя.

От Гебеджинского до Девнинского редута считается около 10-ти верст. Поздно после обеда выехал я из первого, и не взирая на то, знойный болгарский вечер палил меня пуще великороссийского полдня. Спутниками моими были на этот раз один только путеводитель – Донец, да живой арсенал, слуга мой. Мы проехали по тому самому месту, где за год перед сим цвело живописное Гебеджинское селение, теперь разобранное, по выражению одного из наших странствующих витязей. Большая часть дороги, ведущей в Девно, может по справедливости назваться продолжением пути от [125] Варны до Гебеджи, но вскоре амфитеатр колоссов балканских начинает подыматься выше и выше по направлению к Праводам. Лазурное Девнинское озеро развертывается у подошвы гор, почти при самом выезде из Гебеджинского редута. Издали — оно сверкает подобно яркой вороненой стали в изумрудной оправе берегов своих. Еще далее — тысяча серебристых излучин разбегается по ковру зеленой долины и подобно алмазной цепи обвивает ее у подножия лиловых скал, на краю подернутого радужной дымкою небосклона. Узкий путь тянется над сей лазурною скатертью по карнизу лесистых гор, разрисованных яркими узорами весны, увенчанных исполинскими фруктовыми деревьями и тысячью этих пестрых цветов и кустарников, кои столь живописно сочетавают свою темную, светлую, золотистую растительность с рубинами ягод, благоухающих над зеркальной поверхностью озера. И здесь неминуемые фонтаны, выбегая из глубины кудрявых рощей, льются по скату гор, подобно крупным слезам, по заключенным в яркозеленый бархат персям красавицы. Верст 6—7 проехал я таким образом; милая прелесть природы, как будто перешла в мою душу; в это время ей было [126] так легко, так весело: она ровно ни о чем не думала! вскоре потом дорога отделилась от озера почти на версту вправо; в этом месте игривая речка Девно, прибежав из недр Северо-Западных гор, бросается в объятия голубого Лимана — и обширная песчаная равнина развертывается вдруг перед вами. Какая печальная противоположность между сей желтой, безжизненной пеленой и ее роскошною рамою! Стая огромных орлов, завидя нас издалека, тяжело поднялась на воздух, и остатки отвратительного праздника — разметанные повсюду кости людей и животных — представились вдруг нашим взорам. Сердце мое содрогнулось: равнина старой битвы была, по всему видимому, в очах моих. Подобно доброму князю Руслану, я остановил перед нею коня своего; грустные думы теснили грудь мою; вместе с храбрым киевских витязем, душа моя невольно воскликнула:

О поле, поле, кто тебя
Усеял мертвыми костями?
Чей борзый конь тебя топтал
В последний час кровавой битвы,
Кто на тебе со славой пал,
Чьи небо слышало молитвы, [127]
Почто-же, поле, смолкло ты,
И поросло травой забвенья? ...
Потом, comme de raison,
Времен от вечной темноты
Быть может, нет и мне спасенья!...

Полный этой несносной истины, я не шутя утопал несколько минут в океане пошлых дум о славе и ничтожестве человеческом. К счастию вслед за сим траги-комический стих деда-Сумарокова очень кстати облеснул мечты мои:

«Когда умру — засну; засну — и буду спать.»

Громкий смех, акомпанеман сей утешительной апоффегмы, вырвался из груди моей, и преполновесный удар плетью прибодрил вмиг моего златогривого Рабикина, который, повеся свою скотскую голову, как будто обезьянил мои философические размышления о суетах мира сего. «Вот Девнинский лагерь!» — воскликнул, галопируя подле меня мой Донец путеводный. Новый, подобный первому силлогизм раздался по ребрам моего четвероногого философа, и через несколько минут шатры четырех [128] пехотных полков, огражденные со стороны Правод двумя сильными редутами, были уже в глазах моих.

Мы остановились у палатки полковника Е., который в продолжение всей прошлогодней зимы занимался с командуемым им полком укреплением сего места. Еще в Варне, слух о множестве медалей, найденных во время сих инженерных работ, возбудил во мне непреодолимую симпатию к доблестному 38-му егерскому полку и в особенности к его археологическому предводителю. Этот храбрый вождь встретил меня изъявлением искренней готовности участвовать в моих розысках, и смеясь изо всей мочи, озарял ежеминутно посулы свои фосфором этех милых острот, кои, как вам известно, столь очаровательны в устах наших армейских каламбуристов. Показывая оставшиеся у него медали, он беспрестанно подшучивал над целью моего прибытия в Девно, восклицая, что я слишком поздно к нему явился. «Из числа найденных мною антиков» — сказал он — «большая часть представлена при рапорте бригадному командиру, множество роздано офицерам, множество послано жене в * * * * скую губернию.» — Вскоре потом, [129] достопочтенный антикварий сей оставил меня одного, над кучею разных монет и медалей. Через минуту я уже слышал его стенторский голос, уже видел воинственное тело и душу его на коне, пред марширующим за ним легионом.

Рассматривая брошенные передо мною антики, я, посреди целой груды оных, заметил только 3–4 медали греческих. Все остальное принадлежит императорскому Риму с примесом ничтожных монет Византийской Империи и Государств Средних Времен Европы. Это обстоятельство, вместе с некоторыми другими, о коих я вскоре буду говорить вам, проливает, кажется, довольно яркий цвет правдоподобия на ученое мнение Г. Бларамберга, касательно существования древнего Маркианополя на сем самом месте.

Вечером, целый Пандемониум полковой знати собрался в палатке полковника Е.. Громкие крики, полубессмертные воспоминания, забавные пророчества, бурные прения о многоразличных тайных полкового ученья, выправки солдат et caetera, раздавались ежеминутно вокруг меня, вместе с яркими звуками пуншевых стаканов, беспрерывным хохотом и лаем борзых собак, [130] наслаждавшихся, по видимому, в кругу сей веселой толпы, равною с двуногими непринужденностью. Вам известно, что — подобно доброму Бугенвиллеву священнику — «монах во Франции, я дикарь в Отаити.» — Посреди стремнин кавказских я, например, стрелял и скакался с удалыми своими кунаками точно так же, как некогда стрелял и скакался с графом С. и англоманом К.. С Шамхалом Тарковским тянул его поганый чихирь столь же безотчетно, сколько встарину анализировал каждую румяную слезинку du dive Oeil de Perdrix с Пантагрюэлем К—м. Перед фонтаном слез — отвратительный Крымский шышлык соблазнял меня пуще всех чудес Да—ой гастрономии. Перед Болгаркой Деспиной мое: «северем гюзель кыз — пылало несравненно жарче всех Доратовских мадригалов, рассыпаемых бывало перед какой нибудь чопорной полу-Француженкой. Словом, в раззолоченной петербургской гостиной, я бывал гостем, столь же несносным, как и всякой другой, и признаться ли вам, что перед ярким бивачным огнем, под занавесой открытого неба, на жестком казачьем седле под головою, или даже один, в своих огромных с загнутой спинкою креслах (разумеется [131] не здесь, а в Одессе), я чувствую себя тысячу и один раз умнее и довольнее целым светом, нежели в толпе блистательных ягу (вы конечно помните последнее Гуливерово странствие), представителей его и моих глупостей. Что в самом деле мне, страннику из племени простосердечных, подобно Гурону Фернейского краснобая, — что мне, говорю я, до ваших князей А. Б. В., до графов Г. Д. Е., до генералов Ж. З. И.! Изо всего этого вы, следовательно, можете заключить, что и на сей раз я бы конечно не поспесивился превратиться доутра в какого нибудь удальца 38-го егерского полка, если бы жестокая головная боль не нахмурила против воли чела моего. Я вышел из пиршественной палатки и несколько минут любовался мерцанием болгарского месяца. Томно и вместе торжественно рассыпал он перловые лучи свои над городом белых шатров, над светлою медью пушек, над пирамидами ружей, коих штыки казались вылитыми из чистого полированого серебра с узорчатою насечкою. Хотелось бы мне, ради себя самого и ради своей искренней филантропии, прогуляться вместе с царевичем Астольфом в чудотворную лунную лабораторию; но где же [132] было взять Иппогрифа? и потому, возвратясь к своей разгульной толпе, я в ту же минуту разделся и лег в постель. Повременные звуки, оглушительные крики, не переставали вырываться из густых облаков табачного дыму, и довольно долго и довольно мучительно преследовали последние минуты моего бдения; но за всем тем, благодатный сон восторжествовал над всеми стихиями сей противоборствовавшей сумятицы.

На другой день все мое утро протекло в бесполезных сборах для обозрения здешних окрестностей. Каждую минуту мой задушевный хозяин приказывал седлать лошадей, и каждую минуту находил какой нибудь новый предлог для отсрочки нашей поездки. Видя совершенную невозможность извлечь из него, по крайней мере в это утро, что нибудь путное, я решился воспользоваться сим тяжким бездействием для посещения генерала P., прибывшего ночью из Правод в Девно. Трудно изобразить вам участие, коим сей приветливый Генерал почтил цель моего путешествия. Получив от него приглашение к обеду и вместе с оным открытый ордер, для оказания моим розыскам нужных пособий в расположении войск 4-го и 5-го пехотных [133] корпусов, я поспешил возвратиться к своему полковнику, с твердым намерением склонить его наконец, во чтобы-то ни стало, к совместному обозрению здешних редкостей. На этот раз мне к счастию удалось кое-как посадить его на лошадь.

Прежде всего пустились мы взглянуть на древнюю мраморную плиту, брошенную, по словам полковника Е., позади здешнего лагеря. Галопируя в этом намерении, переехали мы быструю речку Девно по каменному, довольно красивому мосту, ведущему на дорогу в Праводы, и проскакав сажень 200 прямо по сему направлению, свернули потом несколько вправо. Через минуту небольшой полуиссякший фонтан представился вдруг моим взорам. Довольно огромный четвероугольный камень валялся в самом деле, поверженный у его подножия. Множество диких растений вилось по сему историческому мрамору и почти совсем покрывало его своей разноцветной завесою. Я нетерпеливо сорвал эту паутину годов и с несказанным удовольствием прочел Латинскую, как нельзя лучше сохранившуюся надпись с греческим под оною переводом. Имея, как вы увидите, довольно достаточные причины поручить вашему особенному вниманию открытие столь [134] неожиданное, я вменяю себе в приятную обязанность снять для вас означенную надпись с некоторыми легкими дополнениями для удобнейшего объяснения оной.

D (iis) M (anibus)

С (aius) VAL (erius). ALEXANDER VI

VVS SIBIFECIT SEPULCRUM

ET HIC SITUS EST.

G. OTALERIOS ALEXANDROS ZWN

TO MINIMEION EATTW KATESKETASEN

БОГАМ ТЕНЕЙ

КАИЙ ВАЛЕРИЙ АЛЕКСАНДР

СООРУДИЛ ВО ВРЕМЯ СВОЕЙ ЖИЗНИ

СИЮ ГРОБНИЦУ,

В КОТОРОЙ ОН И ПОКОИТСЯ.

Вот надгробный памятник Римлянина, который вместе с множеством Императорских и Консулских медалей, открытых, как я уже сказал вам, в сих самых местах, может, кажется, служить новым и довольно основательным подкреплением догадок о тожестве древнего Маркианополя с нынешним Девно. [135]

Допуская возможность сего предположения, какие чувства не пробуждаются в сердце при воспоминании о сем знаменитом городе! — Римляне, Греки, Болгары, бесконечность разноплеменных варваров, и наконец наш орел-Святослав, развивают здесь перед вами длинный свиток своей славы и доблестей, своих торжеств и унижения!

Нс взирая на недостаток исторических сведений о бессмертном походе Траяновом против Децебала, царя Дакийского — сведений, почерпнутых большею частию из сокращений историка Диона и встречаемых, между прочим, в старинном путешествии графа де Марсильи — вам без сомнения известны по крайней мере главные черты блистательных побед, одержанных Траяном над грозою предшественника его Домициана. После второй и последней войны, стоившей жизни неукротимому Децебалу, Траян украсил Мизию и Фракию устроением дорог и мостов, созданием и возобновлением городов, из числа коих историки в особенности упоминают о Никополисе или граде победы, о Плотинополе и наконец — о Маркианополе. Два последних названы таким образом в честь Плотины и Маркианы, супруги и сестры [136] Траяновых. Вскоре после того Маркианополь сделался митрополией Нижней Мизии. Во времена Восточной Империи город сей был, по видимому, довольно хорошо укреплен и весьма значителен в тогдашнем военном отношении; даже легионам Римским служил он надежным оплотом и лучшим сборным местом в продолжение их бесконечных браней с варварами. Так например, в 377-м году, Император Валенс отступив после кровавой битвы с Готфами, затворился с войском своим в Маркианополе, за оградою коего потоки сих варваров не осмелились больше, по словам историков, тревожить его. В 679-м году, по окончательном завоевании Мизии, Болгары учредили столицу основанной ими державы в древнем Маркианополе, и с тех пор город сей стал называться в византийских летописях великим Переяславом или Перфлавом h megulh Perdqlaba. В 976-м году наконец, мужественный Святослав, вооруженный Императором Никифором против Болгар, сроднил нас, Руских, с Траяновым Маркианополем. «Удовлетворив мести Греков» — говорит Карамзин — «богатый добычей, гордый славою, Князь российский начал властвовать в [137] древней Мизии........ и жил весело в Болгарском Переяславце.» — Потомок Адамов, и следовательно — не Жид, не Татарин, а просто-на-просто смиренный член всего человеческого семейства, я между тем сам не понимаю, от чего душа моя так радостно вспоминала, что и русская сталь отпечаталась в сих самых местах на груди Византии, наследницы громкого, державного Рима, что и Киевские Варвары делили сокровища Кесарей на пиру народов, за упокой древней вселенской Монархии.

Над сим саркофагом старого и колыбелью нового мира, как невольны думы о неисповедимой цели Провидения, сменяющего народ народом, нравы нравами; созидающего новые царства на месте тех, кои в свое время были стольже богаты гордостию, добром, злом, славою, уничижением! К чему все эти перевороты? К чему, взамен ослепительного Рима, жалкая Византийская Империя? К чему, напоследок, этот грозный, опустошительный ураган Варваров?

Хотитель знать, зачем, куда,
И из какой глуши далекой
Неслась их бурная чреда, [138]
Как лавы огненной потоки? —
Спросите вы, зачем к садам,
К богатым нивам и лугам
По ветру саван свой летучий
Мчат саранчи голодной тучи! —
Спросите молнию, куда она, летит,
Откуда ураган крушительный бежит,
Зачем кочует гад ревучий!—
Так точно, Промысла не ведая путей,
Неслись полки Судьбы к ее предназначенью:
И вот — из груди царств, от стали их мечей
Воспрянул новый огнь — и чад глухих степей
Приблизил к цели Провиденья!
Пускай их тысячи о брег седых времен,
Как волны шумные разбились: —
Остатки диких сих племен
Преобразили мир, и с ним преобразились!
Но что же в том?......
(Стихи одной из Фракийских Элегий. Прим. Издат.)

Что в том! я право не знаю, да и кто ж это ведает! — «Вотще» — говорит Г. [139] Кине, красноречивый переводчик Гердера — «вотще личность Римская втянула в себя все, чтобы все поглотить; — посреди безмолвия Империи, не обольстительной ли мечтой, не лучем ли поэтическим кажется вам этот шум, выходящий из лесов Севера, и не похожий ни на трепетание листьев, ни на крик орла, ни на завывание дикого зверя? Таким-то образом, заключенное в пределах мира, вращается бесконечное, чтобы выдти из оных. Человечество обретает его, и будто обезумленное, пускается в путь, переходя в присутствии немой вселенной от развалин к развалинам. Это странник торопливый, томимый скукою, далекий от родины. Вышед из Индии до рассвета, едва отдохнул он в стенах вавилонских, и вот — Вавилон уже сокрушен им. Оставшись без пристанища, он убегает к Персам, к Мидянам, в землю Египетскую. Один век, один час — и Пальмира, Экбатана, Мемфис не существуют более. Разрушая всегда ограду его приютившую, он покидает Лидян для Эллинов, Эллинов для Этрусков, Этрусков для Римлян, Римлян для Гетов, Гетов.... но как знать, что за сим [140] последует! Какая слепая поспешность! Кто торопит его? Как не страшится он изнемочь до прибытия? О! если в древней эпопее мы сопровождаем по морям бродячую судьбу Улисса вплоть до его милого острова, кто скажет нам, когда кончатся приключения сего мудреного странника, когда увидит он издали дым над кровлями своей Итаки?»

«Поедем же, поедем дальше» — восклицал ежеминутно мой немилосердый Полковник, грозя в противном случае выдти из терпения и ограничить одной этой Латинской плитой все наши розыски. Устрашенный столь пагубным предуведомленьем, я поспешил сесть на лошадь и мы возвратились к прекрасному дугообразному мосту, огибающему, как я уже сказал вам, игривую речку Девно. Отсюда вид окрестностей истинно обворожителен. Прямо пред вами на широкой равнине белеются шатры русского лагеря; вдали за ними — густая древесная чаща со стороны Варны; вправе казачьи биваки: бледнозеленые копны сена, спутанные лошади, блистающие на солнце пики, дикий дым над котлами военной трапезы; насупротив — желтый редут с грозными по углам его пушками; влеве — зеленый луг [141] и на ковре оного — тысяча речных меандров, голубых лент, с перспективою гор, синеющихся издали подобно колоссальным головам сахару. — Таковая картина может, кажется, достаточно объяснить намерение Святослава — перенести своих Скандинавских богов в стены Траянова Маркианополя.

Переехав мост, мы поворотили влево и потом пустились прямо по берегу к возвышавшимся перед нами громадам. Каменные плотины 24-х водяных мельниц (теперь разрушенных); ропот и алмазное сверканье воды, перелетавшей через верхи сих изувеченных преград, обратили на себя сначала все мое внимание. Потом, доехав до последней из сих плотин, я вдруг увидел перед собою на легкой покатости небольшой, но прекрасный водопад, бегущий посреди пролома двух каменных стен, поросших мхом и осененных ивами, тополями, ореховыми и шелковичными деревьями. Мраморная купальня, устроенная продолговатым усеченным пятиугольником, и довольно живо напоминающая о роскошных купальнях римских, служит обширным бассейном воде, прегражденной мельничными плотинами. С глухим однообразным шумом, рвется она из переполненного резервуара, и пенясь [142] по мраморным уступам его, бежит подобно клокочущему на огне серебру, вниз к своему источнику. По уверению полковника Е., глубиною этот резервуар не менее сажени, и между тем, набегающая в него вода столь прозрачна, что вы очень ясно видите мраморное дно бассейна. Уверяют, что вода сия врачевала многие тяжкие недуги, действуя подобно минеральной на больных, вверявшихся ее целительному могуществу. Это сказание должно быть не без некоторого правдоподобия, судя по теплой температуре воды и пузырькам, вскакивающим на поверхности ключа, который сам собою бьет почти на аршин вверх посреди одного из рукавов реки, не вдалеке от сего места. За всем тем, в химизме воды, ни вкус, ни обоняние не ощущают частиц минеральных.

Огромные темносиние облака потянулись вскоре с вершины гор и мелкий дождь пробивался порою сквозь дымчатый покров их. Грустно качались верхи светлозеленых тополей над шумным, пенистым водопадом, мелькавшим сквозь древесную чащу, подобно тени возлюбленной.... Место сие как нельзя более благоприятно для тихих поэтических размышлений. Здесь, [143] уничтоженное жребием сердце невольно стремится к своим несбывшимся упованиям, невольно летит к тайной завесе грядущего.... Что со мной станется? где через несколько лет очутится челнок мой? — Странник бездомный! какой уголок приютит наконец бродячую жизнь твою, с кем разделишь ты ее муки и радости?.... — Чепуха! Еслиб, например, Г. Кандид не растерял своих Эльдорадских баранов, то уж конечно не удалось бы ему лакомиться, копаясь в саду, Цареградской халвой и фисташками; — так точно, если бы и ваш umilissimo servo не гонялся кое-за какими телятами, то вероятно и он не имел бы удовольствия сбирать в этой же самой Турции древних монет и медалей.... Кстати, о сих последних. — Храбрые егеря 38-го полка, проведав о существовании человека платящего новые серебряные рубли за старые медные полушки, не оставляли меня с самого утра в покое. — При виде подобного сокровища, какой нибудь Г. Ольдбук без сомнения бы воскликнул: «nummi rari, rariores, etiam rarissimi!» — и немедленно принялся бы писать страниц по двенадцати на каждую уцелевшую в медальной надписи букву; я же, не имеющий ровно никакого любопытства знать даже и о том, [144] действительно ли Немврод был левшак, Сезострис обоерук, Артаксеркс долгорук et caetera — я откровенно скажу вам, что купленные мною медали (большею частию римские) замечательны только в одном отношении. — Открытые, как я уже сказал вам, в сих самых местах, оне весьма легко могли принадлежать какому нибудь Гарпагону древнего Маркианополя.

Возвращаясь в лагерь, мы проехали над окопами одного из редутов. Во глубине оного я заметил края двух или трех огромных глиняных котлов: начало и употребление оных остались для меня загадкою.

Полагая, что вы весьма легко можете обойтись без подробностей о добром, вкусном обеде, коим генерал Р. угостил меня, я спешу сказать вам: farewell, my dear Sir! Так как дорога отсюда до Правод гораздо менее безопасна, нежели весь путь, свершенный мною до здешнего места, то ровно 7 Донцов приготовилось мне сопутствовать, или находиться при мне на дежурстве, как объявил старший из них, вытянувшись передо мной подобно тонкой скрипичной квинте. — Увы! я вполне чувствую, вижу и постигаю сколько грешное письмо сие — пестрый сбор всякой всячины — [145] есть всего менее то, чем бы ему быть надлежало; ma che fae? — В самом начале оного я изложил причины, препятствующие страннику занимать вас исключительно прямою целью своего путешествия; касательно же всякой всячины — вам известно, что мой ум был всегда, подобно Стернову, каким-то странствующим рыцарем, коему плоть моя служила только смиренным оруженосцем. «Сия последняя бывала столь сильно изнурена рысканьем и ветреными мельницами своего повелителя, что весьма часто она желала уволиться от службы, восклицая подобно собрату своему Санхе: блажен кто изобрел сон!» — Мне добрый путь, а вам добрый вечер — Valе.