ТЕПЛЯКОВ В. Г.

ПИСЬМА ИЗ БОЛГАРИИ

(Писаны во время кампании 1829 года.)

Виктором Тепляковым

ПИСЬМО ВТОРОЕ

Картина Варны. — Азиятская пестрота. — Смесь лиц и нарядов. — Турки, Армяне, Болгары, Греки. — Европейские промышленники. — Статистика. — Христианские церкви. — Турецкий фанатизм. — Митрополиты греческий и армянский. — Турецкий дом. — Оригинальный хозяин.— Некоторые черты нравов и корыстолюбия варнских жителей. — Генерал Р. — Сведения о древней Одессе. — Милезийские колонии на берегах Эвксина. — Древнее греческое Пятисоюзие. — Археология. — Розыски о тожестве древней Одессы с нынешней Варною. — Открытие 7-ми кусков древнего мрамора. — Нумисматика. — Варнская цитадель. — Катакомбы. — Деспина

Ему же.

Варна, 4 Апреля.

Вот уже более недели, как я обитаю в Варне; скитаюсь посреди развалин, хлопочу о медалях, о кусках древнего мрамора; — живу и беседую с мертвою природою. Судьба, судьба! — Около трех лет тому назад, когда величавая Нева видела нас вместе на роскошных берегах своих, какой кудесник мог бы уверить меня, что через несколько времени песок с могилы злополучного Владислава засыплет строки письма сего!

Я уже сказал вам, что с палубы корабля, Варна и ее окрестности представляют картину столь очаровательную, но вместе столь странную и неопределенную, что для [31] изображения оной нежные краски Авзонии должны, кажется, непременно войти в сочетание с ярким колоритом Востока. Город и крепость построены на легкой покатости, образуемой склонением гор, зеленеющихся сугубым оплотом с двух противоположных сторон Варны: с южной и северной. Западная часть крепости смотрится в зеркало Девнинского Лимана, а восточная стоит повелительным рубежем над необозримою равниною моря, коего волны с шумом и грозною покорностию умирают у ног доселе неприступной твердыни. С этой стороны толстые стены крепости чрезвычайно потерпели от посылок нашей артиллерии: широкие проломы и обильные груды каменьев громко говорят о меткости русских пушек. В сей-то расстрелянной ограде пестреется обширный амфитеатр домов и мечетей, фруктовых садов, мраморных фонтанов и свежих, повсеместных развалин. Над сим-то разнообразным хаосом высокие минареты возносят свои серебристые куполы, окованные яркоблещущими листами полированой жести или олова. Внутренность города представляет Европейцу картину еще более необыкновенную: дома обращены окнами на двор, дворы закрыты [32] густою зеленью. Улицы столь тесны, что едва ли три человека могут рядом проходить свободно, а строения так сжаты, что в самый полдень свет борется с тенью между рядами сих однообразных стен, непроницаемых для любопытного странника, непроницаемых для любопытства черноокой восточной красавицы... Не думайте, между тем, чтобы Варна была везде так темна и однообразна; трудно напротив изобразить эту очаровательную постепенность, с коею здешнее великолепное солнце выходит из темницы сих бестолковых, перепутанных улиц. Становясь мало по малу краснее и явственнее на углах перекрестных строений, оно сосредоточивает все золото жарких лучей своих на просторе небольших площадок, посреди коих уединенный мраморный фонтан журчит обыкновенно под тенью ореховых, шелковичных и разных других деревьев. Эти фонтаны попадаются здесь почти на каждом шагу; возглавия их испещрены кудреватыми восточными надписями. Считаю за лишнее говорить, как отрадна холодная струя сих прекрасных водоемов во время томительных жаров долгого болгарского лета. Не взирая на сие пояснение, вы по моему описанию может быть [33] заключите, что Варна мертвый, бесцветный город: напротив. Взгляните на эту узкую, кривую, но бесконечную улицу: какой шум! какая суетливость! Вот лавка с косметическими товарами Востока, вот другая с благовонной халвою, с плодами, с разными Цареградскими лакомствами. Там пестреются шелковые изделия роскошного Стамбула; здесь дымится кофе в маленьких синих чашечках, вставленных в серебряные, сделанные на подобие ваз блюдечки; а не в далеке алеет шербет ароматный. Мастерская портного, лавка пирожника, булочника, с засученными по шею рукавами — все это наружу, все открыто; улица изукрашена, так сказать, картинами из Тысяча и одной ночи. Смесь лиц и нарядов представляет зрелище не менее любопытное. Вот Турок (пленный разумеется) с гордым, угрюмым челом и важною поступью; вот Армянин смуглый и молчаливый; вот Болгар с тупою невыразительностью лица и тяжелою машинальностию движений; вот Грек, наконец, быстрый и проворный, с разбегающимися глазами и с хитрой, двусмысленной физиогномией. Наряд турецкий вам известен; одеяние здешних Болгар, Армян и Греков почти во всем подобно ему. Одна [34] только чалма отличает гяура от правоверного: сей последний пользуется исключительным правом обвивать ее белою или зеленою тканью. Армяне и Греки употребляют для сего шали, большею частию черного цвета, а Болгары носят круглые бараньи ярмолки, подобные недавним шапочкам наших fashionables. — Посреди сей азиятской толпы вы встречаете также немало остатков Израиля и множество фигур европейских: русских, французских, итальянских, немецких, английских; солдат, шкиперов, матросов и честных, общеполезных маркитантов. Кстати о сих последних: на здешних вывесках вы имеете удовольствие читать, не только: Hotel d' Odessa, Hotel de *** и проч., но даже; Martin, cave francaise; Fendrig, magasin de draps et nouveautes etc., etc.. Златое, чудесное изобилие! Здесь в особенности симпатия его к карману ничем не уступит постоянному влечению магнитной стрелки к Северному полюсу.

Вам без сомнения известно, что турецкие жители (большая часть здешнего народонаселения) оставили Варну в следствие капитуляции 27го Сентября. Место их занимают каждый день греческие и болгарские эмигранты, бегущие сюда толпами из окрестных [35] турецких городов и селений. Вот, кажется, достаточная причина невозможности сообщить вам удовлетворительные статистические и другие сведения о Варне; а потому, все, что касается сего важного предмета, должно к сожалению состоять в одном повторении тех гадательных подробностей, которые для читающего мира не будут уже конечно новостию.

Варна находится под 43° 10' С. широты и под 25° 40' долг.. Знаменитая крепости сия была издревле известна и своим выгодным местоположением, и важностию своей торговли. В сих отношениях она и теперь может назваться первым приморским городом в Болгарии, будучи также транзитным местом всех вообще товаров, идущих из сей провинции и Валахии в Константинополь и обратно. Варна заключает, или, как говорят, заключала в себе до последней осады около 4,000 домов и до 26,000 жителей. Язык турецкий есть их господствующее наречие. За исключением Севастопольского и Сизопольского портов, здешняя пристань почитается единственною на Черном Море. Настоящая промышленность жителей состоит в снабжении Константинополя и окрестных мест разными съестными потребностями. [36] Здесь кроме весьма небольшого количества ослов и буйволов, я не видал почти никаких животных. Лошади, овцы и другой домашний скот сделался, по словам жителей, добычею Турок, во время осады крепости. Я насчитал в Варне пять или шесть мечетей, кроме тех, кои превращены в прах нашими пушками, и отыскал не менее сего церквей христианских. Я говорю отыскал, ибо фанатизм правоверных сравнял их с кровлями других строений. Две только церкви, по видимому древнейшие в Варне, возносит остатки своих готических колоколен над окружающими их домами. Одна из них служила, как говорят, Туркам наблюдательною башнею во время последней осады: она избита нашими ядрами. Я вошел во внутренность церкви: прах и запустение! На стенах, между тем, заметны еще образа святых, писанные по штукатурке; но поверите ли: слепое неистовство Оттоманов обратило даже и на эти немые изображения дикие порывы своей бессильной ярости: в одном месте — выколонные глаза, в другом — лик искаженный!.... Впрочем, здесь и нетронутые христианские храмы представляют повсюду печальный вид нищеты и разрушения. Вот вам в нескольких [37] словах изображение здешней греческой церкви: почти все оне построены посреди широких дворов, окруженных серыми каменными заборами и усеянных надгробными мраморами. Подобно костям, тлеющим на равнине старой битвы, эти унылые памятники мелькают повсюду из-за высокой травы и наводят на душу, мертвым отблеском холодной белизны своей, самые печальные размышления. Внутренность храма нисколько их не рассеявает. Тесный, сумрачный, обнаженный, он разделен на две половины: в одной сбираются мужчины, в другой — женщины. Тусклый свет лампады трепещет на темных храмах и на угасшей позолоте икон, современных по крайней мере царствованию последних Палеологов, а на полу и часто даже на стенах, вы встречаете вделанный обломок мраморного барельефа с языческою надписью.... Греки и Римляне, Архонты и Кесари, Язычники и Христиане — века смешали в сем безмолвном хаосе яркие черты бытия их — и следы оного еще живы здесь! — Каждая церковь охраняется обыкновенно одной старою отшельницею, которая и обитает тут же, посреди развалин. Эта же самая Сивилла служит единственным чичероне набожности и любопытству. [38]

Здешние христиане имеют двух архипастырей: это митрополиты греческий и армянский. Надеясь обогатиться от них какими нибудь сведениями относительно моих изысканий, я посетил того и другого. С первым познакомился я у вечерни в соборной церкви. По окончании службы, на спрос мой о митрополите, мне указали бедного, немощного старца: я подошел к нему; но в ту же минуту густая толпа окружила вас. Напрасно мой драгоман начинал объяснение; тысяча голосов, тысяча языков: испорченных русских, болгарских, греческих, хотело пособлять ему. Это вавилонское многоязычие сопровождало нас вплоть до митрополитова дома. Машинальным движением руки пригласил он меня войти в комнату; но и сия плотина не удержала наводнения. Впрочем почтенный первосвященник взирал на эту гурьбу с необыкновенным равнодушием, как человек, по видимому освоенный с подобными посещениями. И так — народ с шумом ринулся вслед за нами; каждый хотел говорить, каждый кричал, толпился, без церемонии набивал и раскуривал свою трубку. С неизъяснимым трудом почтенный митрополит добился наконец возможности объяснить мне, что [39] милорды инглези, посещающие с давних пор страну сию, вывезли из оной вероятно все достопамятности. Бедный старик! Какое сравнение с европейскими прелатами, живыми портретами столь известного оригинала, который,

........ muni d'un dejeuner
Dormant d'un leger somme, attendait le diner.
...............................
Son menton sur son sein descend a double etage;
Et son corps ramasse dans sa conte grosseur,
Fait gemir les coussins sous sa molle epaisseur.

Митрополит армянский пользуется, по видимому, гораздо меньшею народностию, нежели первосвященник греческий. Он принял меня в присутствии двух только служителей своей церкви, угостил вареньем, кофеем, трубкою, и предложил проводника для обозрения армянских храмов. Все это хорошо; но тишина уединенной Армении подвинула меня к главной цели моего посещения столь же близко, как и эта бестолковая кутерьма, коею шумная Греция угостила меня.

Чтобы довершить сей бесцветный, но верный очерк Варны, мне остается показать вам внутренность здешнего дома. По занимаемой мною квартире, вы можете некоторым образом судить вообще об изяществе туреческого зодчества. [40]

На другой день по прибытии моем в Bаpну, мне отвели квартиру в бедном греческом домике, тесном, полуразрушенном, но по соседству с квартирою генерала Г., более других для меня удобном. Один из адъютантов генерала ввел меня по тесной и чрезвычайно крутой лестнице на узкие помосты, или на открытую галлерею, если вам угодно почтить сим названием несколько досток, разложенных во всю длину внутренней стены дома. На том и на другом конце сей галлереи устроено по одному жилью. — Хозяева, утомленные беспрестанным постоем, были, как вы можете представить себе, не совсем рады новому постояльцу. Подушки, образовавшие диван вокруг всей комнаты, и украшавшие оную вместо ковров рогожки, были вынесены. — «Вот запустение!» воскликнул я, вступив в сию скудную обитель. — «Что в сравнении с ним эта сердечная пустота, мучительница некоторых из наших поэтов, странников в доме родительском, Чайльд-Гарольдов в каком нибудь полку или канцелярии!» — Выбеленное мелом жилье обращено окнами на двор, разбитые стекла заклеены бумагою, и свет проникает в комнату только чрез дверь и бесчисленные скважины [41] стен, потолка и глиняного пола, полупревращенного в прах летучий. Близ двери возвышается намет огромного камина, который служит только для разведения огня, но почти нисколько не согревает комнаты, ибо трубы турецких печей никогда не закрываются, подобно нашим. Водворясь в сей великолепной обители, я прежде всего принялся хлопотать о мебелировании оной. Вскоре старый изувеченный стол, подобный и цветом и формою закопченному пифийскому треножнику, две скамейки и кровать украсили чертоги мои. На столе разложил я свои книги, бумаги и проч., а стены украсил картами Болгарии и Румилии, которые привез с собою.

Познакомив вас таким образом с предметами неодушевленными, я должен также сказать несколько слов о живой мебели моей квартиры: в сем качестве прошу вас полюбить моего хозяина. Не взирая на решительное свое отвращение к постояльцам, он не замедлил посетить меня. Поместясь под наметом камина и раскурив без дальних околичностей свою трубку, этот добряк затеял со мною самую дружескую конференцию. Я говорил по-русски, он — по-турецки и по-гречески. Много ли мы понимали один другого — об этом ни [42] слова: довольно того, что протолковав более часу, мы расстались самыми добрыми приятелями. Подобная словоохотливость есть впрочем исключение из общего правила в Варне, где нравы христианских жителей, подчиненные столь долгому влиянию турецких обычаев, приняли все оттенки этой дикой суровости, которая всегда и везде была отличительною чертою оттоманского характера. Беспрестанные мои прогулки по Варне знакомят меня каждый день более и более с ее неприступной угрюмостью — «Есть-ли у тебя антики?» спрашиваете вы у купца, сидящего с поджатыми ногами во глубине своей лавки, и окруженного густыми облаками табачного дыму. — Легкое уклонение головы или лаконическое: «Иок!» (нет), произнесенное с холодною важностию и с отвращенным в ту же минуту лицем, есть единственный ответ его в знак отрицания. В случае утвердительного ответа, автомат начинает мало-по-малу приходить в движение; глупая улыбка появляется на устах его; кожаный мешок развязывается иногда целые полчаса; и наконец — множество различных монет: старых талеров, флоринов и часто наших полновесных Павловских грошей и копеек, сыплется перед вами на стол [43] вместе с драгоценными медалями Греции. В эту минуту вся физиогномия нумисмата оживляется быстротою переменною: жажда корысти становится главным ее выражением; глаза, дотоле почти неподвижные, начинают разбегаться во все стороны, как будто страшась согласия с движениями и словами честного спекулатора. Благодетельная нить Ариадны необходима в лабиринте следующих за сим тонкостей. Не имея ни малейшего понятия о достоинстве своего товара, купец подстерегает все ваши движения, и если заметит, что внимание ваше обращено в особенности на какую-либо монету, то вы можете быть уверены, что грозное: 800 или 1000 левов, подобно внезапному электрическому удару оттолкнет вас от оной. Разгадав наконец сию важную тайну, я решился посвящать все наружные знаки моего восторга и удивления старым грошам и копейкам. Таким только образом удалось мне купить до сих пор несколько древних монет и медалей, из коих некоторые кажутся мне драгоценными; но пора обратиться к главному предмету моего путешествия и сказать вам несколько слов о сделанных мною по сие время открытиях. [44]

Генерал Р., главноначальствующий в здешней крепости, подтвердил мне объясненные генералом Г. трудности обогатиться какими-либо открытиями в Варне. О Кюстенджи и о Мангалии он говорил также, как о местах опустошенных и, сверх того, оставленных бедными их жителями. По его мнению мне должно было немедленно ехать за Балканы, чтобы в покоренном недавно Сизополе застать предполагаемые следы древней Аполлонии, пока армейские гарпии не успели еще поглотить последних остатков ее, но Варна была главною целию моих изысканий; желание доказать тожество сей крепости с древней Одессою, лежало у меня пуще всего на сердце: и я, кажется, не обманулся в своих ожиданиях; но за то — сколько забот, сколько хлопот — смешных, досадных, иногда почти совсем нестерпимых!

За недостатком пособий более существенных, я надеялся руководствоваться в моих изысканиях по крайней мере изустными преданиями жителей — темными, разногласными, но живыми отголосками веков, завещавших столь мало скрыжалям бытописания; но я сказал уже, что коренные туземцы рассеяны, а пришельцы, водворившиеся в русской Варне, не могли ни в каком [45] отношении, отвечать удовлетворительно на мои распросы. За всем тем, время и непоколебимая воля — каких чудес не творят они! Но прежде, нежели обращу ваше внимание на сделанные мною открытия, да позволено будет робкому неофиту коснуться слегка, мимоходом, и как необходимого только приложения к смиренным его изысканиям, этой сумрачной, двадцати-вековой завесы, из-под коей нынешние антикварии выводят свои тусклые ипотезы о существовании древней Одессы. В сем случае я вменяю себе между прочим в обязанность объявить, что ученое руководство Г. Бларамберга, почтенного моего вожатая в дедале Археологии, есть главный источник предлагаемой компиляции.

Милезейские переселенцы, одушевившие берега Эвксина около средины VII века до нашей эры своими богатыми поселениями, были, по словам Схимна Хиосского и безыменного автора Перипла по Черному Морю, основателями древней Одессы (ODHSSOS). Создание сего города относится, по сказанию означенных писателей, ко временам мидийского царя Астиага, деда Кирова, т. е. к эпохе, протекшей между 594 и 559 годами до Р. X.. Название Одессы не требует, кажется, дальних этимологических изысканий: оно без [46] сомнения происходит от имени Одиссевса (Улисса) и таким образом служит доказательством того уважения, которое жители берегов Эвксина сохранили к памяти великого царя-мореплавателя.

Пять городов, процветавших, как я сказал уже, на западном берегу Черного Моря, составили между собою торговый союз, представляющий нечто подобное коммерческой федерации нынешней Ганзы. По мнению Г. Б. это древнее пятисоюзие было составлено следующим образом: Томис, Каллатия, Одиссос, Месемврия и Аполлония; или даже из городов менее отдаленных от Одессы, предполагаемого средоточия союза, как то: Крины или Дионисополь, Навлохос и проч.

«Во всех местах,» говорит один из наших антиквариев, «куда проникли неутомимые переселенцы милезийские, торговля и промышленность укоренились в продолжении весьма немногих лет. Одесса и Томис в Мизии; Истрополис, Анхиало и многие и другие города и порты во Фракии начали производить выгодный торг, не только с коренным своим отечеством, Милетом, славным городом в Ионии, но даже со многими приморскими колониями Таврического Херсониса.» [47]

«Древние медали Пятисоюзия (medailles autonomes) показывают, что города, составлявшие оное, имели сначала собственное народное правление; по завоевании же Мизии и Фракии Римлянами, автономия сих городов подчинилась, по видимому, влиянию Императорских Наместников, и с тех пор медали Пятисоюзия представляют изображения Кесарей. Императорские медали Одессы показывают, что колония сия находилась еще в цветущем состоянии при Императоре Гордиане Пие, т. е., около половины III века; после же царствования Филиппа Аравитянина (около 250 года) ни один из известных нумисматических кабинетов не представляет нам, по словам Г. Б., медалей греческих поселений, процветавших между Аполлониею и Ольвиею на берегах Черного Моря.

Римское владычество, изгладив всю эту роскошь ума, вкуса и промышленности, коими Греция, общая мать просвещенного человечества, озарила мир европейский, было равным образом неблагоприятно и ее Черноморским поселениям. Правда, что в царствование Антонинов, Мизия и Фракия поражают еще ярким отблеском прежнего своего благоденствия, но Император Домициан был уже, как известно, данником [48] Децебала, царя Дакийского. Одно место в Дионе Риторе, писавшем в царствование Траяна, свидетельствует, как замечает Г. Б., что за 150 лет перед тем, все Греческие колонии, существовавшие на берегах Эвксина, от Ольвии до Аполлонии во Фракии, были опустошены Гетами, и что с этой эпохи большая часть оных утратила невозвратно прежнее свое благосостояние; что рассеянные обитатели покинули частию навсегда свои жилища; но что выгодное местоположение Одессы, Томиса, Каллатии и проч. предохранило их по-видимому от сего конечного бедствия, и если не возвратило сии колонии к прежнему, цветущему их состоянию, то по крайней мере доставило им средства возобновить обороты выгодной промышленности.

При Императоре Филиппе Аравитянине в 249 году, и Требонии Галле в 252, Готфы, переходившие уже несколько раз Дунай, опустошили снова Мизию и Фракию. Тогда вероятно во второй и последний раз была разрушена Одесса, вместе с другими греческими колониями, процветавшими на берегах Эвксинского Понта. Правда, что Аммиан Марцеллин и другие позднейшие писатели упоминают о некоторых из сих [49] поселений; но нет сомнения, говорит Г. Б., что в то время они были уже опустошены, или по крайней мере оставлены их обитателями.

Совершенное опустошение Mизии и Фракии начинается конечно с наследников великого Константина. Мирный договор, купленный Феодосием II, проименованным младшим, у Атиллы, бича Божия, был подписан в 442 году в самой Варне. С этих пор нищета и разрушение воцарились в сих прекрасных странах. Гражданские междоусобия и свирепство Варваров: Гуннов, Аланов, Гепидов и множества других кочевых народов, хлынувших из Верхней Азии на нашу часть света, наводнили кровию и покрыли развалинами очаровательные долины Мизии и Фракии. С сего времени слава забыла этот благословенный край, прекрасную отчизну чудес и героев; с сего времени одно минувшее сияет во мраке его ничтожных летописей, и только неистощимое сокровище воспоминаний волнует душу на священных могилах Мизии и классической Фракии.

События, следовавшие за падением Восточной Империи; торжество Луны оттоманской; победы Амурата I-го, покорившего сии богатые страны в 1365 году и окончательное [50] завоевание оных его наследниками, суть обстоятельства, чуждые моему предмету: а потому, я пройду в молчании над этим вековым потоком слез и крови. Не стану даже искать царственной урны злополучного Владислава: она разбита временем; она исчезла, вместе с бесчисленными обломками урн неизвестных!... — Спешу бросить последний взгляд на местность Варны, чтобы сделанными мною открытиями подкрепить мнение о тожестве сей крепости с древней Одессою.

Кедрин, византийский писатель, в своей истории Болгар говорит: что во время первого своего нашествия на Фракию в 678 году, варвары сии пристали к Варне близ Одиссоса, и нашли это место весьма хорошо укрепленным. Лёбо, повествуя о сем же событии, равным образом замечает, что по отступлении армии Императора Ираклия, Болгары овладели Варною близ Одиссоса и проч.

«Перевороты, которые испытала недавно большая часть земли, занимаемой ныне Варною,» говорит Г. Б: «не открыли никаких остатков древности. Это обстоятельство вместе с словами приведенного нами писателя (Кедрина), помещающего Варну близ [51] Одессы, а не на самом месте, где находился сей город, не позволяют сказать ничего верного о положении оного. Предмет сей могут объяснить одни только новейшие открытия, плоды исследований или дар случая. До тех же пор все, относящееся к оному будет гадательным.»

Тщательное обозрение Варны и ближайших ее окрестностей не открыло мне ни малейших следов другого города; но 7 кусков древнего мрамора, найденных мною внутри самой Варны, разоблачают, кажется, вполне предмет, коего объяснение предоставлял Г. Б. дару случая или усилиям новейших исследований. Пять из сих памятников древности суть, по моему мнению, надгробные мраморы. Два из них украшены барельефами, три других барельефами и греческими надписями; о последних же двух — я не смею и заикнуться до желаемого подтверждения моих догадок из Одессы. Скажу только, что на этих двух обломках основываются все мои надежды. Оба они представляют по нескольку строк греческих надписей, весьма хорошо сохранившихся. Один из сих мраморов кажется мне остатком великолепного пьедестала. Огромная величина оного заставляют думать.... но еще раз — до разрешения [52] моих высокопарных предположений, я не смею сказать более ни слова о сем предмете.

Не взирая на все мои усилия в отношении к открытиям нумисматическим, я не мог собрать здесь по сие время более 13-ти монет и медалей; но если качество может в некоторых случаях быть предпочтено количеству, то я ни мало не колеблюсь обратить ваше внимание на археологическое достоинство моего приобретения. Из числа купленных мною монет, древние медали (medailles autonomes) Анхиала, Томиса, Каллатии и Одессы, кажутся мне в особенности достойными взгляда и разбора почтенных адептов Археологии; что же касается до меня, то смиренный профан может только пожелать сим господам счастливых успехов в их ученых трудах над сделанными им открытиями.

Говоря о здешних строениях, я не сказал до сих пор ничего о цитадели, возвышающейся близь северных ворот Варны, потому, что не хотел отделять от общего очерка открытых и замеченных мною памятников древности, того из остатков оной, который более всех других пощажен рукою неумолимого времени и еще возвышается, как единственный мавзолей над [53] могилою древней Одессы. В самом деле, прохаживаясь по этой ветхой цитадели, взирая на странную наружность, на стиль массивного ее построения, вы невольно переноситесь мыслями в те далекие времена, когда могучие Киклопы созидали города из отторгнутых ими утесов. Отделенная от пристани однеми только стенами нынешней крепости, эта цитадель была конечно до основания оных единственным оплотом греческого города, Акрополисом древней Одессы. Стены сей крепостцы испещрены обломками мраморных карнизов, великолепных капителей и разных других украшений изящного греческого зодчества. Желая иметь образчик оного, я приказал вынуть для себя один из таковых обломков. Пускай нынешний резец потрудится над изображением этих лавровых листьев, которые только что не колышутся на древнем мраморе. Находящийся в другой части города провал, почитается жителями входом в древние Варнские Катакомбы; ныне наружное отверстие оного обращено в жертвенник богини Клоацины, а потому мне было невозможно удостовериться в истине сего предания.

Вот вам подробный дневник странника — длинный, скучный, несносный, если [54] хотите; но — scusate, Signore! — болтливость моя происходит единственно от желания поделиться с вами избытком этих живых впечатлений, коими новость чувств, новость мыслей и яркая разнообразность предметов освежили мою душу. Сравнивая мирную одноцветность вашей жизни в столице с пестротою здешнего моего существования, вы конечно воскликните: «Homme errant! когда чужое небо, чужая земля и летучий прах этих глиняных полов, который встречает тебя в убогих лачужках Турции, — когда все тревоги этой бездомной жизни вырвут из твоего сердца хотя невольный вздох о золотом спокойствии родины?» — Постойте! знаете ли, почему этот бродячий быт дороже мне всех ваших.... но оставим это. Скажу только: что с досчатого крыльца моего я вижу с одной стороны роскошную пелену моря, усеянного судами; с другой — любуюсь разноцветною панорамою Варны. Посреди моего двора цветет юное миртовое дерево, у забора пестреет огород и небольшой цветник, а за воротами шумит фонтан под склоном огромной плакучей ивы. Здесь в каждом доме воспитывают по нескольку пар лесных горлиц. Их беспрерывное воркованье так похоже [55] на мечтательное сетование любви безнадежной, что сливаясь с говором фонтана, с трепетанием моей мирты, и словом, со всеми окружающими меня предметами, оно ежеминутно переносит душу на могилу юной Зюлейки, туда,

Где так отрадно слезы льются,
Часы так сладостно несутся,
И так не тягостна печаль....

Но живейшее подобие очаровательной подруги Селимовой, есть конечно романтическая Деспина, мои четырнадцати-летняя хозяйка. — Сначала она только украдкою смотрела на приезжего европейца, потом мы познакомились. Однажды я спросил Деспину: страшно ли ей было, когда Руские стреляли в Варну? — «Хаир!» отвечала она — «пек еииды: бом! бом! бом! — пек еииды!» (нет! это прекрасно: бом! бом! бом! прекрасно, прекрасно!). Этот азиятский наряд, эта пламенная красота Востока, эта юная, беспечная жизнь наконец, которая так радостно кипит и выражается в каждом слове, в каждом движении прекрасной Гречанки — все это так ново, так обворожительно для [56] человека, коего душа хранит громкий отголосок для известного Лафонтенева стиха:

Il me faut du nouveau, n'en fut-il plus au monde.

Сердце обмирает при взгляде на эту необъятную эпистолу; то дело сделано: пеняйте сами на себя, если увлеченный яркою смесью всякой всячины, я переступил за черту вашего желания видеть каждый мой шаг в Турции. Поклон странника вам и всем вашим. — Прощайте.