X.

На выборы в Житомир не приехал ни Тадеуш Валевский, ни один из его явных подначальных; не было даже купца Лаговского, который не привык пропускать такие торжества без того, что не привезти на них своих товаров: борзых, обезьян и горчицу. Все выехали со своим начальником в Галицию, а оттуда в Карлсбад. Члены семейства Пиотровских, которое на Волыни покровительствовало Тадеушу Валевскому, подобно тому как в Подолии Еловицкие покровительствовали Викентию Тышкевичу, утверждали, что это был очень искусный маневр с целью укрыться от взоров властей и вместе с тем войти в соглашение с кн. Адамом Чарторыйским, которого можно было найти только заграницей. Пиотровские, которые по своим убеждениям и симпатиям были сторонниками наследственной монархии, считали роды князей Чарторыйских и Сангушков за роды, имеющие, по устранении саксонской династии, право на польскую корону. Однако, при всех своих достоинствах, эти Пиотровские отличались одним, так сказать специально польским, [467] недостатком, который, быть может, принес более всего зла польскому делу, — необузданной страстью командовать всеми, водить всех за нос, соединенным с отсутствием решимости стать самим во главе дела из боязни и тени ответственности. Благодаря их усилиям был не выбран, а скорее намечен Тадеуш Валевский, человек в высшей степени легкомысленный и безразсудный, лишенный всякого национального чувства, даже не знавший, что такое была Польша, необразованный, не выдававшийся заслугами среди дворянства, человек, единственное достоинство которого заключалось в том, что он был мужем Анны Карвицкой, хорошей патриотки и умной женщины, принесшей ему в приданое запас венгерского из погреба в Мизоче, подобного которому не было ни в Польше, ни в Венгрии. Пиотровские боялись двух кандидатов на это место: кн. Романа Сангушка, которого желали все волынские помещики, и кн. Михаила Радзивилла, подлужанского и бердичевского, который принял бы на себя начальство, если бы оно было ему предложено. Кн. Роман Сангушко был храбрым офицером русской гвардии, слыл за человека с твердым характером, носил имя Романа Сангушка, подвиги которого воспевал Падура и другие поэты украинской школы. Михаил Радзивилл служил при Наполеоне полковником в польском войске, был женат на Ворцель, семейство которой имело большое значение среди помещиков, и считался хорошим администратором.

Упомянутый выше недостаток польского общества — соперничество, доходило до того, что даже близкие родственники Чайковских и Гленбоцких неохотно видели маршалком Яна Канта Гленбоцкого, а особенно в описываемое время, потому что он был человеком с сильной волей, выдававшимся, благодаря своим заслугам, и в среде помещиков, и в русской армии, где он отличился мужеством и способностями, потому что он был человеком образованным, получившим в виленском университете диплом на степень магистра прав и администрации, потому что имел обыкновение входить во все сам, ни на кого не полагаясь, и в течение [468] шестилетнего предводительства показал, что никому не позволит вмешиваться в свои распоряжения. За это то и хотели сместить его с предводительства.

Под предлогом удовлетворения желаний обеих частей повета, было предложено выставить на должность предводителя трех кандидатов: Яна Канта Гленбоцкого, чтобы удовлетворить полешуков, меня, чтобы сделать приятное генералу Корженевскому и Северину Залесскому, моему предполагаемому тестю, и наконец Барошевского, человека доброго, но не пользовавшегося значением в обществе и необразованного. Из 220 голосов мой дядя Кант Гленбоцкий получил 64 отрицательных, а я всего только пять, и таким образом я оказался избранным в предводители. Я не хотел принимать этой должности, так как любил и уважал Канта Гленбоцкого, и сослался на свое камер-юнкерство, против чего нельзя было ничего возразить. Гленбоцкий остался предводителем, предупредив, что через год откажется от должности, а я, получив отпуск в Петербурге, вступлю, как кандидат, в исправление его обязанностей. Смущение было большое, но дело уладилось. Я разсказываю об этом случае [469] единственно для того, чтобы показать, как недостаток общественного сознания у поляков вредил делу и как, вследствие этого, людям самостоятельным и достойным преграждали возможность служить обществу и во главе управления ставили людей негодных, а боязнь ответственности умножала число трусов и интриганов, вредивших всякому делу, за которое брались.

Пред этим съездом Иосиф и Герман Потоцкие, которые были с нами в очень близких отношениях и жили в Белиловке, в тогдашнем махновском уезде, потребовали посылки делегатов от нас, потому что на Волыни никто об этом съезде и не подозревал. Тогда, вместе с Потоцкими, поехали Карл Ружицкий, Игнатий Струмилло, Северин Пильховский. Возвратясь, они разсказывали, что на этот съезд приехал генерал Козловский-сын из Зозова, который так отличился в персидскую войну под Эриванью, командуя русской кавалерией, а потом в 1827—28 гг. в азиатской Турции. Оставив военную службу, он служил теперь предводителем дворянства. Без обиняков он сказал, что [470] примкнет к возстанию, но только с условием, чтобы ему было поручено командование войском с неограниченною властью; далее он говорил, что для него важно не количество сил, какое могут выставить местные жители, а только полное послушание, что, начавши с отрядом даже в сотню всадников, он уверен, что скоро будет располагать несколькими тысячами отборного войска; догадывались, что он разсчитывает на военные поселения на Украине, где у него было много старинных товарищей и приятелей.

Мы, в бердичевском повете, вручили командование Карлу Ружицкому, считавшемуся лучшим офицером во 2-м уланском полку. Он вступил в военную службу в 1809 г., [471] вместе с генералом Дверницким; взятый в плен под Миром, он провел богатые событиями годы на юге России в качестве военнопленного; по возвращении польского войска из Франции, когда оно было вновь организовано, Ружицкий вступил в него в чине подпоручика; вышел он в отставку в чине капитана, но и находясь в отставке, он поддерживал в себе военный дух и имел высокое понятие о военном искусстве, много читал по своей специальности и постоянно изучал деяния великих полководцев. Он был прекрасным кавалеристом, может быть, лучшим в польском войске, потому что, когда в Варшаву приехал какой то английский принц посмотреть знаменитую кавалерию Цесаревича Константина Павловича, то выбран был взвод из 2-го уланского полка и Ружицкий был вызван для командования этим взводом из Бердичева, где проживал в качестве ремонтера. На Саксонской площади этот взвод показал такие чудеса кавалерийского искусства, что англичанин был совершенно поражен; за это Ружицкий получил чин поручика и коня из конюшни Цесаревича. Последствия показали насколько он был искусен в военном деле. Кружок, который выбрал его в начальники, составлял как бы одну семью; все это были товарищи по школе, вместе охотившиеся и веселившиеся дома, и смело могу сказать, что это была отборная молодежь, как по рождению, так и по образованию и по светскому воспитанию.

Это был очень характерный взгляд, который тогда выражался этими государственными людьми. [472]

Так говорил кумир Варшавы и польского войска, так говорил поляк, родившийся на Руси, у которого были там [473] и родное гнездо и могилы предков. После этого известия, которое, как всякая дурная весть, с быстротой молнии разнеслось по краю, многие, как говорится, опустили руки и стали равнодушно относиться к приготовлениям к возстанию, говоря, что это какая то варшавская драка, а не польское дело.

Между русскими офицерами, особенно низшими, господствовало полное неведение о происшествиях в Варшаве. В день Рождества проходил через Гальчинец пехотный батальон, следовавший с Дуная. В числе прочих гостей в Гальчинце были два брата Гродзинских, Казимир и Михаил, служившие в русской армии. Мы пригласили обедать командовавшего батальоном майора с его офицерами. Это были очень почтенные, но вовсе не светские люди, особенно майор, принадлежавший к многочисленному тогда разряду так называемых бурбонов. После нескольких рюмок вина, он начал нам разсказывать по секрету, но при всех и громко, что они идут под Варшаву, потому что там случились некоторые происшествия. В каком то трактире за городом польские офицеры играли на биллиарде с русскими, они стали говорить друг другу колкости, вышла ссора и наконец дело дошло до драки, а так как польские офицеры были хорошие фехтовальщики, то и поколотили русских офицеров и выгнали их из трактира, и хорошо сделали, добавил майор, понижая голос и озираясь на все стороны, потому что это были все немцы. Дело дошло до Цесаревича и он принял сторону поляков, но в Петербурге немцы заступились за немцев. Цесаревич, узнав об этом, разгневался и уехал из Варшавы, взяв с собой и гвардию. Поляки остались одни, не знают что делать, и вот де нас [474] посылают туда, чтобы они не сделали какой-нибудь глупости. Я привожу этот разсказ слово в слово.

Везде у панов, которые стыдились дурно обходиться с людьми, а особенно с прислугой, не стеснялись вести при [475] них разговоры политического характера, — доказательство того, что тогда не было ни доносчиков, ни шпионов.

Фельдмаршал Сакен, будучи уже в преклонных летах, не мог принимать такого деятельного участия как прежде, ни в политике, ни в военных делах. По внешности власть принадлежала фельдмаршалу, но настоящим деятелем был генерал Кайсаров; он приводил в движение все пружины и заправлял всей машиной, и так как он был человек замечательно образованный и рыцарски благородный, то военная власть не давала себя чувствовать жителям, и даже оказывала сильное влияние на действия власти гражданской. Впрочем, Кайсаров не был таким оптимистом, как губернатор Катеринич; его беспокоило появление на сцене диктатора Хлопицкого, — он знал всю ограниченность государственных способностей этого генерала, и ея то больше всего и опасался. Генриху Тышкевичу, с которым был в дружеских отношениях, он говорил, что Хлопицкий — один из идолов, созданных воображением поляков; разсказы о его воинской доблести, переходя из уст в уста, от Испании до Польши, сделали его каким то богатырем, которого никто не трогал, который никому не был помехой и слава его не была ни оспариваема, ни умаляема; в войске разсказывают столько чудес о его подвигах, что одно его имя м-жет возбудить одушевление, которого, как говорят, теперь [476] недостает. Он не возьмет, или скорее не сумеет крепко взять в свои руки власть, ибо слухи об его талантах или вернее твердости далеко происходят его действительная способности. Его гордость и тщеславие так возбуждены, что он теперь будет бояться каждого смелого шага, который мог бы поколебать хорошее о нем мнение, на его взгляд, вполне заслуженное. Он будет колебаться, сердиться, мучиться, и ни на что не решится, между тем другие овладеют кормилом правления, а возбужденное мало по малу войско и даже народ, помимо заправил, доведут дело до войны, гибельной для обоих народов. Так думал о положении дел Кайсаров и, надо сознаться, думал трезвее всех; эти свои мысли он изложил брату Викентия Тышкевича, о роли которого в готовящемся возстании трудно допустить, чтобы он не знал.

Приятелям Викентий Тышкевич говорил, что принял начальствование временно и тотчас передаст его в руки брата Генриха, как только возстание будет провозглашено [477] открыто, что теперь такое провозглашение повредило бы делу, так как Генрих Тышкевич, будучи предводителем дворянства и имея влияние у правительства, мог и прикрывать приготовления и успокоить подозрения правительства, если бы таковые возникли, что он обошелся так не тактично и даже невежливо с генералом Козловским только с целью доставить начальствование своему брату. Эти слова разнеслись во время контрактов между помещиками трех губерний.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Записки Михаила Чайковского (Садык-паши) // Киевская старина, № 9. 1891