IX.

Прибытие второго корпуса русских войск. — Император Николай Павлович. — Обед. — Смотр. — Генерал Корженевский. — Вести из Франции.— Приготовления местных помещиков.

Гвардия ушла, а вместо нея прибыл в наши места другой корпус русских войск, армейский, состоявший из трех пехотных дивизий, артиллерии и четырех гусарских полков, под командой пехотного генерала графа Палена 2-го, женатого на Орловой-Денисовой. Этот корпус возвращался из Турции и государь Николай Павлович предполагал сделать ему смотр в Кодне.

В этом корпусе почти не было поляков, очень мало малороссов, даже великороссов. Все высшие офицеры были финляндцы или остзейцы, а низшие или уроженцы северных губерний, или татары. Полки были образцовыми, отличались исправностью в строю и приобрели боевую славу, их звали варнскими львами. У нас тогда говорили, что они во имя короля польского Николая отомстили за смерть Владислава III, также короля польского. С этим корпусом ни помещики, ни простонародье, ни даже евреи не имели никаких столкновений, потому что он был образцовым по отношению к порядку, субординации и аккуратности в уплате долгов; но от него веяло каким то холодом и мы не имели к нему, не говорю уже такого расположения, как к гвардии, потому что то была братская привязанность, но даже как к 3-му корпусу — этому собранию беспутных гуляк. Может быть это произошло оттого, что корпус этот, придя на место гвардии, не мог ни в каком отношении выдержать с нею сравнение, и производил после нея на помещиков такое же впечатление, как итальянское вино, хоть и хорошее, после шампанского.

В это же время Тадеуш Валевский и Викентий Тышкевич заперлись в своих домах и разыгрывали роль хозяев и домоседов, но Карл Бурхинский ездил по ярмаркам и церковным праздникам и шептал на ухо: «Был в Полонном; Тадзио говорит, это что-то будет, и скоро. А вино то, вино — мышью пахнет, точно масло — язык прилипает к нёбу».

Игнатий Струмилло приглашал сыграть в вист, в бостон, в пикет и даже в марьяж:

Игнатий Струмилло служил когда то ротмистром в австрийском уланском полку эрцгерцога Карла и от этой прежней службы у него остались сабля и шпоры, которые он велел теперь вычистить.

Говорили во всей округе, что президент Елисей Пиотровский, старинный приятель семейств Валевских и Корвицких, известный юрист, приготовляет доказательства и всякие документы для завладения русскими землями, на основании литовского статута, магдебургского права и прусской корректуры, в прежних границах. Ведь на то и право, чтобы люди устраивались согласно с ним и не допускали насилия. Так утверждали в Браталове. А поэт Констанций день и ночь сочинял длиннейшую оду к Тадеушу, но не Костюшке, а только Валевскому. Это было ему очень легко, потому что он нашел в своих бумагах черновые од и посланий к Тадеушу Костюшке и Тадеушу Чацкому, все к Тадеушам; перелицовка шла недурно, но было затруднение, что поставить на место Рацлава, Дубенки и Мацеевиц. Поэт вставил: Гончариха, Перепетова могила и Янче над Днепром, — там отличится Тадзио.

Ахметович-паша, как новый Дон-Кихот со своим Санчо-Пансо, объехал помещичьи дома и везде распевал:

— В столице Сигизмунда, глубоко под памятником этого старого короля, тлеет подземный огонь, лава расплавляется, кипит и скоро вырвется и польется по всем польским землям. Так хочет Бог и иначе быть не может. Поднимайтесь, люди Божьи!

Появился и профессор Шостаковский, бедный сумасшедший, и тоже говорил аллегерические речи. Странствовали по краю и другие люди в том же роде, проповедывали, пели «о nowym Tadeuszu, со w nowym kontuszu potanczy nа Ianczy (О новом Тадеуше, что в новом кунтуше протанцует на Янче)», и о том, как «Pan Wincenty jak ojciec Gandenti, nie da siebie zrobic gapa, zmaze kreske i ucznie da capo (Пан Викентий, как отец Гаудений, не даст себя одурачить, изгладит черту и примется снова)».

Все это приехало к нам из Нового Рима, который сенатор Илинский отдал после оо. иезуитов под надзор и управление своего почетного частного пристава Ахметовича-паши, а тот собрал там компаньонов, подобных себе, лишенных разума и сердца, и устроил настоящий Бедлам.

Игнатий Струмилло, который знал многое, чего не знали другие, утверждал, что все это были штуки Генриха Ржевуского с целью возбудить край и подготовить его к вспышке; если дело не удается — он будет смеяться над сумасшедшими, если удастся — то провозгласит: это моя заслуга. Местные власти не обращали внимания на эти странствования сумасбродов; заседатели и исправники смеялись над ними и сами побуждали их к произнесению проповедей. Помню, как житомирский исправник, русский, разсказывал нам, что он встретил между Сосновкой и Слободищами Ахметовича-пашу с его Санчо-Пансо, гонящих трех быков и кричащих: «прочь, прочь с наших нив, довольно уже принесли вреда!». На вопрос исправника, какого это врага он гонит, Ахме-тович отвечал:

И исправник смеялся, и все смеялись, но были и такие, что не смеялись, а край волновался все более и более, неизвестно почему: у каждого было какое то предчувствие. Как говорили малорусские крестьяне, «несамовыти (сумасшедшие) напускают какое то беспокойство, что-то будет».

Войска второго корпуса уже получили приказ двинуться в лагерь под Кодню, когда прибыли к нам Игнатий Стемпковский и Якуб Цихоньский, оба из заславского повета, в качестве делегатов Тедеуша Балевского, с целью возрождения общества тамплиеров. Наши помещики и молодежь собирались в трех местах: в Браталове у Пиотровских, в Тютюниках у Фалинского и в Гальчинце у меня. Игнатий Стемпковский принадлежал ко всевозможным масонским сектам и мог быть архицеремониймейстером не только в Польше, а и везде. Гробовые покровы, мертвые головы и бенгальские огни для декораций занимали почтенного Стемпковского более, чем самое дело, а Якуб Цихоньский отпускал остроты и писал стишки. Однако, несмотря на все это, спроси любого из приставших к ним, почему он это сделал, то он, наверное, ответил бы: потому, что это уже сделали другие прежде меня.

В Кодне делались большия приготовления к приему императора Николая Павловича. Тетка и дядя вызвали меня на это великое торжество; я приехал с Игнатием Стемпковским и Яном Омецинским; другие помещики уже ждали в Кодне прибытия императора; всех их было у дяди 19. Все они были в дворянских мундирах темно-зеленых с малиновым, я же был в мальтийском мундире.

С Государем прибыли: фельдмаршал Сакен, командир 1-й армии, фельдмаршал Дибич-Забалканский, командир 2-й армии, генералы Бенкендорф и Адлерберг, граф Станислав Потоцкий, генерал Витте и многочисленная свита императора и двух фельдмаршалов. Всего было более ста человек и все очень удобно были размещены в огромном кодненском палаце, ни для кого не пришлось искать помещения в местечке. В главном корпусе были помещения императора, фельдмаршалов, лиц из свиты и штаба, в павильоне левого крыла разместились служители придворные, фельдмаршальские и свитские, а в павильоне правого крыла жил генерал Корженевский с женой и все приехавшие помещики.

60 экипажей, запряженных шестерками, четверками и парами, и 120 верховых лошадей были наготове. Мебели и ковров было так много и такого качества, что старый фельдмаршал Сакен все повторял: «только у польского пана да еще так преданного монарху, как предан Михаил Корженевский государю Николаю Павловичу, можно найти такие вещи».

Эти слова дошли до государя и очень расположили его в пользу генерала Корженевского, который был ему лично известен и который, к тому же, был ловким придворным.

Рано утром все мы, помещики, были собраны в большой бальной зале, выходившей окнами в сад, и выстроены в ряд не по чинам и возрасту, а как попало, так что я стоял в средине, хотя был моложе всех и не имел никакого отличия, кроме мальтийского креста. Впереди нас стали: губернский предводитель Грациан Левкевич, губернатор Аверин и генерал Корженевский.

Вошел государь; при нем были только генерал Витте и граф Станислав Потоцкий.

Предводитель Левкевич начал говорить по-французски, но государь сразу прервал его, сказав по-русски:

— Господин предводитель, я понимаю и по-русски, и по-польски; французский язык между нами совершенно не нужен.

Когда смущенный Левкевич стал запинаться, государь обратился к генералу Витте:

— Генерал, представьте мне дворян.

Генерал взял список и начал его громко читать, а государь прошел перед рядом дворян и сказал каждому по несколько слов.

Дворяне так были смущены неловкостью и не находчивостью своего предводителя, что отвечали невпопад; один только Кант Гленбоцкий смело отвечал государю на его вопросы об орденах полученных Гленбоцким в Турции и на Березине.

Когда государь подошел ко мне, то смерял меня глазами с ног до головы и сказал очень милостиво:

— С такой фамилией и еще не в военной службе.

Я ответил, что я единственный сын умерших родителей и опекун своих сестер.

Государь усмехнулся и сказал:

— У нас и такие есть.

Затем обратился к генералу Корженевскому:

— Отдай мне своего родственника, он будет служить при мне.

Генерал Корженевский поклонился чуть не до земли.

Обходя лазареты, государь останавливался возле каждого больного, а раненых с отеческой заботливостью расспрашивал, где они получили раны; но несколько раз он становился суровым, выговаривая смотрителям лазарета и даже некоторым докторам. Выражение его лица делалось тогда таким грозным, что я замечал, как дрожали окружающие, но в то же время он не произносил ни одного резкого слова, не возвышал голоса.

На обратном пути государь уже не говорил так много как прежде, а только сказал фельдмаршалу Дибичу:

— Неизлечимы, а надо, чтобы вылечились.

Он задумался; потом снова стал говорить о своих варнских львах, спрашивал об офицерах, которых не видел ни во фронте, ни в госпиталях. Фельдмаршал отвечал, но с заметным смущением и неуверенностью, видно было, что он менее знал своих подчиненных, чем император. Государь, не желая его мучить, начал говорить о Петербурге.

Обед был на 160 кувертов, на столах, разставленных в виде подковы. Из помещиков только трое были приглашены к высочайшему столу: генерал Корженевский, Ян-Кант Гленбоцкий и я. Граф Адлерберг говорил, что в поданном списке государь собственноручно вычеркнул все фамилии, кроме трех. Это приписывали французскому языку предводителя Левкевича, потому что другой причины не было. В тот же день губернатору Аверину было сообщено, что все дворяне, занимающие выборные должности, могут разъехаться по своим местам и вступить в исполнение своих обязанностей.

Генерал Кайсаров был человек светский, в полном смысле слова, отлично говорил по-французски и даже по-польски, соседство его было очень приятно. Кайсаров, москвич из зажиточной семьи, был в 1812 г. адъютантом при Кутузове, а в описываемое время начальником штаба 1-й армии; он пользовался репутацией русского Баярда и был им в действительности. Полковник Коцебу более молчал, чем говорил, как и все немцы, достигшие важных должностей. Держался он на вытяжку, и, как говорили, был очень сведущ в военном деле.

Когда дошла очередь до тоста за фельдмаршала Дибича и победоносные забалканские войска, Государь провозгласил его сам, сказав при этом, что такие здравицы пьют не рюмками, а кубками; шампанское было разлито в большие стаканы. Я тогда еще не был так привычен к крепким напиткам, как теперь, но генерал Кайсаров налил мне полный стакан, и я должен был выпить его одним духом до дна.

Второй тост также поднял Государь: за варнских львов. Кайсаров сказал мне, что взятые под Варной пушки отосланы в Варшаву, как трофеи славянского мщения, и из его разговора я заключил, что он принадлежит к какому то славянскому обществу политическому или ученому.

Обед окончился очень весело. После обеда все оставались в залах еще часа два, до чаю. Государь несколько раз удалялся в свои покои и снова возвращался с видимым желанием не мешать общим разговорам.

Фельдмаршал Сакен, несмотря на суровость и строгость, в которых его обвиняли, был чрезвычайно приятным человеком в обществе, любил проводить время среди местных помещиков; в то время ему было уже лет под девяносто. Его адъютант, полковник Милорадович, разсказывал нам, что ослабевшего от старости фельдмаршала ежедневно утром растирали ромом с какими то медикаментами, давали выпить рюмку или две вина и тогда только он приходил в себя и, как заведенная машина, двигался до вечера. Он был так глубоко убежден в необходимости суровых наказаний в армии для поддержания дисциплины, что все только о них и думал. Тот же Милорадович разсказывал анекдот, будто бы однажды, когда фельдмаршалу доложили утром о том, что его верховая лошадь захромала, он спросонья проговорил:

— Разжаловать его в солдаты и послать в сибирские батальоны.

Фельдмаршалъ Дибич по наружности совершенно отличался от Сакена. Довольно тучный, приземистый, с толстыми руками и ногами, он имел вид немца-пивовара, в глазах его и улыбке проглядывало добродушие и, действительно, говорили, что он был очень доступен и снисходителен по отношению к подчиненным. — Дибич был очень честен и сведущ в военном искусстве, но у него не было священного огня полководца.

На следующий день был смотр войскам. По распоряжению ген. Адлерберга, я вместе с Корженевским был в свите Государя. Дядя никогда, правду сказать, не служил в военной службе. Как человек богатый, находившийся в родстве с Поцеями, Малаховскими, Богушами и почти со всеми литовскими магнатами, он был назначен при Станиславе-Августе бригадиром пинской бригады «кавалерии народовой», которой никогда не видел, и притом никогда не садился на коня. Фельдмаршалы Сакен и Дибич, видя расположение Государя к Корженевскому, доложили ему, что их товарищ, Михаил Корнеевич Корженевский, очень обижен, так как был бригадиром при короле Станиславе-Августе, а теперь не числится более в армии, хотя и не был уволен в отставку, и просили вознаградить его за эту несправедливость. Государь приказал зачислить Корженевского по кавалерии с производством в генералы. На смотр дядя явился уже в генеральском мундире на прекрасном белом коне, таком смирном, что на нем можно было молоко возить. Я был подле него, тоже верхом на великолепной горячей лошади. Я был недурным и смелым наездником; сам Государь заметил это. Когда гусарские полки начали дефилировать пред ним, он подозвал меня к себе. Я исполнил приказание и поскакал галопом. Пример ли моего коня или музыка и приближение кавалерийской колонны произвели то, что лошади фельдмаршалов и дяди стали беспокоиться. Сакена поддержал адъютант, Дибич усидел на коне и потом слез с него, а Корженевский очутился на земле; как он свалился, — никто не видел. К счастью, он отделался одним испугом, зато смеху было много. Смотр прошел благополучно; Государь остался очень доволен войсками.

— Думаю, что в Петербурге почувствуешь склонность к военной службе.

Государь уехал на следующий день очень рано. Государыня несколько часов спустя. При отъезде гофмейстерина Баранова очень любезно сказала мне:

— До свиданья в Петербурге.

Так я сделался камер-юнкером. Я присягал при вступлении в общество тамплиеров, что не вступлю ни в какие иные отношения и не приму на себя никаких иных обязательств. Я твердо решил остаться верным своей клятве, но, признаюсь, это решение стоило мне дорого, так как Император Николай Павлович произвел на меня сильное впечатление и я постоянно думал: отчего поляки не группируются вокруг него и добровольно не снискивают его расположения, лучше бы для них было. Таковы были мои мысли в то время; часто и очень часто приходили оне мне в голову впоследствии, возвращаясь как голуби под старую крышу, и теперь еще живо во мне это убеждение, и все таки я остался верным своей клятве, какова бы она ни была, и исполнил свои обязанности добросовестно, не щадя не только жизни, что легко для польского шляхтича, но даже не щадя своего состояния, что гораздо труднее.

Я сам не раз удивлялся, как без широкого и основательного образования, без заслуг в прошлом, без большого богатства, так как, хотя у него и было 6,000 душ крестьян, несколько местечек и много деревень, все же он не мог сравниться с крупными магнатами, Корженевский сумел сблизиться и завести отношения с фельдмаршалами и другими влиятельными людьми. Случайно я открыл этот секрет. Во время пребывания Государя в Кодне, мы с Игнатием Стемпковским вошли однажды нечаянно в кабинет Корженевского и увидели там генерала в обществе камердинеров Сакена и Дибича, сидевших с ним за панибрата и попивавших шампанское. Мы удалились. По уходе гостей генерал пригласил нас и сказал:

Мы не могли не признать, что сказанное им было верно и практично, но не могли также преодолеть шляхетской гордости и дойти до таких поступков.

События, совершавшияся во Франции, гораздо более волновали сердца поляков и помещиков, чем турецкая война. Напрасно в то время Генрих Ржевуский разсуждал о карловицком трактате, под которым подписался его предок, напрасно убеждал он, что турки единственные союзники, которые охраняли до конца существование Речи-Посполитой, что ряд поражений, понесенных Турцией, есть следствие защиты Польши, что Высокая Порта доселе не подписала ни одного трактата, которым признала бы законность раздела Польши, что она верна союзному договору и что только сближение c турками может возстановить падшее отечество, что в Турции находятся остатки войска Речи-Посполитой, запорожцы, одним словом, что союз с турками для поляков — союз традиционный, исторический и политический. Поляки слушали, зевали и все повторяли: «да ведь они бусурманы».

Камергер и подканцлер услыхали об этом и объезжали соседей.

— Великий богатырь этот Лафайетт! Глава народолюбцев, как и наш Косцюшко. Кто знает, не пришлют ли его в Польшу, чтобы он устроил конфедерацию и призвал к оружию народолюбцев? Тогда все пойдем, никто из нас не спрячется за печку.

Умы были возбуждены не только среди помещиков, но и среди других сословий. Евреи, видя сколько зарабатывал Шафнагель на политике, так как любопытные евреи уже обо всем проведали, начали также политиканствовать, разсказывать мужикам о том, что делается во Франции, как там выгнали короля и теперь там свобода, о Лафайетте, что это народный атаман, о национальной гвардии, что это реестровые козаки; и мужики мечтали о возвращении козачества, гетманщины, об атамане и о козацких полках, даже о Запорожье и гайдамачине.

Варнские львы выступили из наших мест, и вместо них пришел 3-й корпус, но уже без генерала Рота. Гусары 3-й дивизии снова заняли Бердичев, Сквиру, Любар и Новую Трою. Среди гусаров снова появились поляки: Тит Пословский, Константин Залесский и многие другие, которые все готовы были оставить полки ради отечества.

Столько было возбужденных элементов, а не было отступников. О Тадеуше Валевском и Викентие Тышкевиче не было ни слуху, ни духу, даже тамплиерские представления прекратились.

При таких обстоятельствах подоспело время новых дворянских выборов во всех трех губерниях: в волынской в июле, в подольской в августе, а в киевской в сентябре, но теперь выборы были отложены на месяц по случаю приезда Государя. Мы ехали на эти выборы толпами в уверенности, что там застанем уже и начальников и всю организацию тамплиеров.

(Продолжение следует).